Цезарь Кароян : другие произведения.

Стальные вершины

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История о двух друзьях, оказавшихся по разные стороны военных действий в Чечне, но сохранивших абсолютную преданность своей школьной дружбе.

  
  Повесть
  25.04.13 года
  
  СТАЛЬНЫЕ ВЕРШИНЫ
  
  Отъезд
  Каша лучше болтовни.
  
  Через два дня после сдачи ЕГЭ мать заявила, что с нее хватит. Настроена она была решительно. Семь лет ради Мишиного образования она мыкалась по съемным углам, бралась за любую работу, чтобы иметь лишнюю копейку и теперь, когда Миша окончил школу, она ни минуты больше не хочет оставаться в Питере. Она хочет вернуться в Моздок3, где у них есть, пусть однокомнатная, зато собственная квартира. Она все понимает, Миша талант, но и он должен понять ее. У него еще все впереди, а ее жизнь проходит, уже почти прошла. Мать расплакалась. Ее взвинтили на работе. Вот что это за мечта, всхлипывая, повторяла она, - стать первым в мире великим чеченским пианистом? Махмуд Эсамбаев нашелся!
  - Эсамбаев танцор, - угрюмо поправил Миша.
  - Знаю! - крикнула мать. - А этот танцор, что ли будет оплачивать твою учебу в Консерватории? Ты же знаешь, у нас нет таких денег.
  Миша знал это. И они поехали в Моздок, сразу после вечера выпускников и прощания со школой, друзьями и любимым городом, которое вышло очень грустным. Настоящее становилось прошлым, мимо окон проплывали огни. Это плыл город женщин, современных и свободных, привыкших во всем полагаться на себя; город свободных мужчин, давно привыкших, что на них никто больше не полагается. Город детей, воспитанных интернетом. Правда, мать обещала, что на следующий год он обязательно вернется и поступит в свою Консерваторию, она договорится с дядей Гусейном, ее родным братом, он поможет деньгами.
  Маленький прифронтовой осетинский город был полон военных, несмотря на длительное затишье в войне. Близость к Чечне делала гражданскую жизнь напряженной и тревожной. Красота Северного Кавказа была обманчивой и в любой момент могла смениться гарью пожарищ и черными плешинами сгоревших лугов. Через месяц из Петербурга пришел контейнер с вещами, помаленьку нажитыми за семь лет. Его любимый "STEINBERG" был цел и невредим, лишь длинная белая царапина на левом боку пианино говорила, что пришлось испытать инструменту в дороге. Затем прошел год. Миша работал в магазине электроники, мать устроилась в привокзальное кафе. В свободное время Миша не отходил от инструмента, часами корпел над нотами сложнейших фортепианных произведений и доводил до белого каления соседей классической музыкой. Мать, которая раньше не была замечена им в особом религиозном рвении, зачастила в мечеть, стала носить хиджаб7 и соблюдать законы шариата. А в мае, когда он уже мысленно готовился к отъезду, пришло печальное известие из Чечни. Мишин дедушка, на которого мать тоже возлагала определенные материальные надежды, погиб, случайно подорвавшись на мине. И они поехали на похороны.
  
  
  Дедушка.
  Каждый свою плешь чешет.
  
  Это было старое кладбище, утопающее в густой, по пояс поднявшейся траве. По склону холма без всякого порядка тут и там торчали длинные узкие каменные стелы, украшенные сверху резными причудливыми островерхими крышами, что делало их похожими на ульи. Резьба по камню была здесь в чести испокон веку, но арабская вязь, украшавшая стелы, не отличалась особым разнообразием. "Аллах - велик Он и Славен" было написано на большинстве стел. Десять мужчин в невысоких кудрявых папахах и черных одеждах неподвижно стояли над двумя новыми захоронениями под густым синим небом, гордящимся своей синевой как новенький глупый эмалированный таз. Со дня похорон прошло уже семь дней, и скорбь постепенно слабела, уступая место традициям. Дядя Гусейн, высокий мужчина с лицом длинным и печальным, словно сошедший с картины Эль Греко8, которую Миша видел в Эрмитаже, пил водку в сторонке, никого не дожидаясь и всем своим видом показывая, что ему наплевать на осуждающие взгляды стариков. Он был крепким и жилистым, ему ничего не стоило раздавить в ладони два твердых грецких ореха, но выглядел он совсем потерянным. Мише стало жаль его, он подошел и сел рядом на соседний бугорок. Дядя покосился на него, но ничего не сказал.
  - Твой дед погиб как герой, - нарушил молчание двоюродный брат дедушки, обращаясь к Мише по-русски, поскольку родной язык Миша понимал с пятого на десятое. - Думаешь, он случайно наступил на мину? Да он тут каждую тропинку как свои пять пальцев знал.
  Это было для Миши новостью. Старики важно закивали, соглашаясь, что Мишин дед герой.
  - Пришли к нему ночью, вооруженные. Свои же, чеченцы, человек двадцать и с ними двое русских в камуфляже. У них была карта с отмеченной базой, где хранится наше оружие, только дорогу в лесу они не знали, им нужен был проводник. Прихватили на всякий случай заложником маленького Ваху и пошли.
  - И отец вывел их на минное поле, - с горьким смешком добавил Гусейн. - Сказал, чтобы шли за ним след в след, завел в самую середину и наступил на мину. Никто не ушел... и Ваха тоже.
  Голос его захлебнулся, сломался и стал лающим, словно он выгонял его из глотки палкой, как гонят со двора приблудную собаку. Ваха был его сыном.
  - Наверное, он надеялся, что Ваха уцелеет, догадается лечь на землю и не двигаться, а он побежал, - возразил двоюродный дедушкин брат. - Ну и конечно наступил.
  - Десять лет ему было!
  - На все воля Аллаха.
  Дядя Гусейн зло сверкнул глазами, но ничего не ответил. С тех пор как погибла жена, они с Вахой остались одни на свете, теперь не стало и Вахи.
  - Русские пришли, русские уйдут, - задумчиво вздохнул кто-то из стариков. - А как мы потом будем друг другу в глаза смотреть?
  - Пойдем, Миша! - дядя Гусейн поднялся и пошел вниз по склону, раздвигая руками высокую сочную траву. Старики стояли и смотрели, как они с Мишей словно плывут по полю в сторону аула. Прекрасный был день. Синее небо сверкало эмалью. В нем не было ни единого облачка.
  
  Дядя Гусейн.
  Станешь гордой овцой, а волки тут как тут.
  
  Уже больше недели он не входил в дом отца, как бабушка ни плакала и ни уговаривала. Ел во дворе, спал на сеновале. Из окна Миша наблюдал, как бабушка выносила ему скатку из подушки и одеяла. Ночи были сырыми и от одеяла с подушкой он не отказывался.
  - Мам, можно я сегодня переночую с дядей Гусейном на сеновале? - попросил Миша, отходя от окна.
  - Постель возьми, - коротко буркнула она. У нее опять не было настроения.
  Миша выскочил за дверь и побежал к сараю. Дядя уже устраивался на ночлег. Племяннику он не обрадовался, но взгляд его потеплел. Они долго смотрели на звезды. Таких огромных ярких звезд Миша никогда еще не видел. В Питере небо было всегда или в тучах, или засвечено огнем реклам.
  - Нравится тебе здесь, Миша?
  - Здесь очень красиво, дядя Гусейн, - искренне ответил Миша.
  - Смотри, смотри, это твоя земля. Родина, которую у нас хотят отнять.
  Миша уже пытался думать об этом. Но когда он пытался думать об этом, перед глазами у него как живой вставал Питер, любимые места, школа, друзья, знакомые девчонки. Даже магазин, где кассиром работала его мать.
  - Дядя, а кто виноват в этой войне? - спросил он.
  Дядя долго молчал и думал, потом нехотя ответил:
  - Джохар9, наверное. Тогда все уходили из Союза и Чечню тоже практически отпустили. Нам нужно было проявить мудрость, расстаться по-братски, а мы угрожали дойти до Москвы. Нельзя пинать спящую собаку и рассчитывать на то, что она, проснувшись, тебя не укусит. Нас охватила эйфория безнаказанной свободы. Нами двигала обида. Но Джохар неправильно рассчитал свои силы. Наверное, он хотел остаться в истории настоящим освободителем нашего народа, вторым Шамилем, ради этого, уходя, он решил плюнуть вслед.
  Он вдруг стал горячиться и рубить рукой.
  - Мы никого к себе не звали, а к нам пришли с оружием! Видел карту России? А Ичкерию на ней сумел разглядеть? У них свои земли пустуют и заброшены, а им понадобился наш маленький ухоженный клочок! Знаешь, сколько нас погибло во время депортации?
  - Дядя Гусейн, а чеченцы тогда действительно были за немцев?
  - Нет, конечно! - рассмеялся дядя Гусейн. - Ну, ты как маленький, ей-богу! Чеченцы всегда были сами за себя.
  - Но они бы обрадовались, если бы фашисты победили и освободили нас от русских?
  Он опять надолго замолчал. Потом ответил честно:
  - Обрадовались бы. Сами ведь мы справиться не могли.
  - Значит, пока все другие народы геройски сражались на фронте, мы сидели и ждали, когда победят фашисты?
  - Мы не сочувствовали фашизму. Просто это был единственный на тот момент способ выйти из состава России.
  - Значит, нас правильно депортировали?
  - Детский у нас какой-то разговор получился, - сдержанно заметил дядя Гусейн и стал смотреть в звездное небо. - Правильно, не правильно. Мы просто хотим быть свободными. Хотим свое государство. Это трудно понять? Это преступление?
  Это не было преступлением. По Мишиному глупому мнению, разница была лишь в средствах, по мнению дяди, все средства были хороши. Миша зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее. Разговор нужно было обдумать. В этот момент дядю тихо посвистели из-за забора.
  - Спи, Миша, я быстро! Меня не дожидайся.
  Он ловко соскочил по приставленной лестнице на земляной пол сарая и выскользнул за дверь. Миша подполз к щелястой стенке, сбитой из кривых черных досок, напряг глаза и навострил уши. Смутный силуэт через забор передал дяде какой-то сверток и они, сблизив головы, о чем-то пошептались. Затем разошлись.
  - Шприцы не забыл? - довольно громко крикнул дядя.
  - Все там.
  Дядя пошел в огород. Миша смотрел ему вслед, пока еще мог что-то различить.
  
  
  "Чехи".
  Пришедший незваным, ушел несытым.
  
  Утром к дому подъехал внедорожник. Несколько бородатых парней с отважными лицами вышли из него и, почтительно поздоровавшись с бабушкой через низкий забор, лениво закурили. У двоих за левыми плечами дулами вниз висели Калаши, которые они и не думали скрывать. Дядя Гусейн вышел к ним и поздоровался со всеми за руку.
  - Миша, поедем со мной на базу? - ласково спросил он, вернувшись во двор. - Отдохнем пару дней в горах, шашлыки поедим. Покажу тебе наше хозяйство, познакомлю с ребятами.
  - Не знаю, как мама, - заколебался Миша, который не очень любил неизвестность и не испытывал ни малейшей потребности с кем-то знакомиться. Эти ребята с Калашами, сидящие на корточках возле машины, на его взгляд были слишком крутыми для него. - Нам вообще-то пора уже ехать домой.
  - Да мать в курсе. Еще вчера с ней решили, - отмахнулся от его отговорок дядя.
  Зачем тогда спрашивать, если все решили без него, с раздражением подумал Миша.
  В течение часа во внедорожник и еще в три подъехавшие к дому легковые машины грузили продукты, в основном мешки с мукой и коробки с консервами. Вооруженных людей было много, половина - из их родного аула, которых Миша уже узнавал в лицо. Дядю Гусейна они называли амиром. Пока он прощался с мамой и бабушкой и слушал их напутствия, погрузку закончили. У Миши тоскливо сжималось сердце, но он не смел при всех показаться слабаком. Мать слишком крепко обняла его на прощание. Лица у них с бабушкой были такие... как у спартанских матерей, которые, провожая на смертный бой сыновей, говорят им: "Со щитом или на щите". Они выехали. Парни что-то кричали односельчанам в открытые окна, ревели моторы, стелилась по полю пыль - Миша молчал. Ради него никто тут не собирался говорить по-русски.
  Добирались до места несколько часов. Горы утопали в густой буйной растительности. Сначала ехали, потом шли пешком, оставив в кустах спрятанные легковушки, которые уже не осиливали подъем. Внедорожник сделал три рейса вверх и вниз, перевозя продукты, пока они по лесному бурелому дошли до места, к которому стремились. Три низких просторных блиндажа, обложенных бревнами и густо закиданных сверху дерном, почти равнялись с землей, и обнаружить их непосвященному человеку было практически невозможно. Измотанный непривычно тяжелой дорогой Миша не заметил ни пустующих окопов на подступах к базе, ни секрета18 с тщательно спрятанным под брезент пулеметом, мимо которого они прошли. Ему хотелось упасть где-нибудь под кустом и немного отлежаться.
  - Если приспичит в туалет, дальше, чем на тридцать метров от базы не отходи, - предупредил его дядя Гусейн, останавливаясь у землянок. - Там кругом наши мины понатыканы.
  Миша кивнул. Ему сейчас было все равно. Несколько минут дядя Гусейн чутко прислушивался к лесным сойкам, но неугомонные птицы молчали и он, успокоившись, спустился в землянку, чтобы распорядиться по хозяйству, принять участие в укладке привезенных продуктов и назначить дозоры на приближающуюся ночь. Оставшись один, Миша сел на бугорок и устало уставился в одну точку. Солнечный зайчик от прицела снайперской винтовки заигрывал с ним сквозь могучую крону огромного бука - он от него отмахнулся. А сойки молчали, потому что они еще утром откричали свое, увидев осторожно приближавшихся к базе вооруженных людей, но реагировать на их тревогу тогда было некому, и они замолчали, привыкнув к неподвижным фигурам в камуфляжах среди светло-коричневых буковых стволов.
  Потом прилетела пуля. Мишу хотели снять бесшумно, но снайпер как видно промахнулся. Был вопль боли, всполошивший людей в блиндаже, были крики, погоня, взрывы гранат, длинные и короткие очереди из автоматов. Кто-то тащил Мишу по лесу, грубо подбрасывая на спине, когда он начинал терять сознание и сползать на землю. Сознание меркло, в голове гремели обрывки "Аппассионаты". Щелкали пули, гибкие ветки больно хлестали по лицу. Он знал, что ему никогда больше не сыграть ни одного даже самого простенького этюда. Снайперской пулей ему раздробило левый локтевой сустав. Он кричал и катался по траве, пока кто-то не прикрыл его своим телом.
  Двенадцать парней растворились в густой чаще леса, пять остались лежать на земле. Боясь чужих мин, федералы недолго преследовали бегущих. Они взорвали базу, и ушли восвояси.
  
  
  Митя.
  Что получено от матери с отцом, съедается без благодарности.
  
  После окончания школы Митя на все лето засел за компьютер. Резался в "стрелялки" с виртуальными друзьями, про школьных товарищей не вспоминал, да и они о нем тоже. Немного скучал поначалу без Миши, потом привык. Учиться он больше не хотел. Если у других ребят школа заканчивалась ежедневно вместе со звонком, извещавшем об окончании последнего урока, у него она продолжалась до ночи. Его мать, Елена Сергеевна Смирнова, была его классной руководительницей и оставалась Еленой Сергеевной даже дома. Она мечтала о золотой медали, тем более что парень был вовсе не дурак. Высокая, стройная, красивая, любимая учениками и их родителями, она была на хорошем счету в РАЙОНО, гоняла на новенькой "Бэхе", исправно выплачивала за нее кредит и курила, только когда ее никто не видел. Отношения с сыном у нее не сложились. Она не считала, что слишком строга с ним. После окончания школы они почти не общались и почти не виделись, то есть, она видела его спину за компьютером, когда изредка заглядывала к нему в комнату, а Митя видел ее лишь случайно и то боковым зрением. Денег он у нее не просил. При таком жизненном раскладе ему осенью грозила армия. Каждый входит во взрослую жизнь как умеет. Елена Сергеевна считала, что служба вправит ему мозги. Она регулярно оставляла ему на трюмо в прихожей какие-то небольшие деньги на карманные расходы, но не собиралась отмазывать его от армии, тем более что у нее не было никаких накоплений, а брать новый кредит ради этого она не хотела. Единственное, что она сделала - заехала в Военкомат и договорилась со знакомым военкомом, что Митю возьмут служить во флот. В Чечне шла война и она боялась, что сына отправят воевать. Служба во флоте исключала такую возможность.
  В конце августа ее, как лучшего преподавателя истории по их району, отправили на Общероссийскую Конференцию учителей-историков в Москву. Она наварила борща на неделю. Петербургскую делегацию возглавлял профессор Борис Наумович Штерн, научная величина, импозантный красивый мужчина. При первой представившейся ему возможности он подошел и сказал своим бархатным голосом:
  - Елена Сергеевна, если не ошибаюсь?
  Елена Сергеевна вернулась домой с влюбленными глазами. Дома было на удивление чисто и прибрано, посуда на кухне вымыта, борщ почти не съеден. Мити не было, он пришел только в двенадцатом часу ночи. На кухне его ждали чай и торт.
  - Может тебе устроиться на какую-нибудь работу? - спросила сына Елена Сергеевна. - Я могу помочь.
  - А я уже работаю, - ответил Митя. - В Макдоналдсе. Клевое место, только целыми днями на ногах.
  Это была самая длинная фраза, которую он сказал матери за последнее время. В октябре его вызвали в Военкомат и спросили:
  - Ну, куда жаждем? Флот или армия?
  Митя выбрал армию. О договоренности матери насчет флота он ничего не знал, да и знакомый военком здесь уже не работал. Он звонил предупредить, но Елена Сергеевна тогда была вне зоны доступа. И Митя попал служить в Псков.
  
  
  Отец.
  Чем больше прислушиваешься, тем больше шуму.
  
  Известие о том, что их полк готовят к отправке в Чечню, повергло Митю и его сослуживцев в состояние легкого ступора. Время там было не самое плохое - установился относительный баланс сил и крупномасштабные боевые операции уже довольно давно не велись, но все же в Чечне регулярно стреляли и взрывали, гибли люди. Пару дней все валилось у них из рук, как у лунатиков, которых, не разбудив, пытались пристроить к какому-нибудь полезному занятию. С утра до вечера они бесцельно бродили по казарме. Находились, правда, воинственные одиночки, которые радовались и готовы были "мочить террористов в сортире", однако большинство солдат ни о чем таком даже думать не могли. Несколько месяцев назад все они были гражданскими людьми, жизни которых ничто не угрожало. Чтобы заранее не огорчать мать, Митя решил ей пока ничего не сообщать. Он позвонил отцу, который не жил с ними уже больше пяти лет, но продолжал общаться с Митей.
  - Батя, - сказал он мужественным голосом, - а нас в Чечню отправляют.
  У него было всего несколько минут на разговор. Он сказал об этом отцу.
  - Матери сообщи. Как-нибудь так... осторожно, недельки через две. А то запсихует, сорвется, примчится в часть, а я этого не хочу.
  - Хорошо, хорошо, - судя по голосу отец тоже запаниковал или растерялся. Разговор можно было заканчивать. Самое главное Митя уже сообщил. В известность поставил.
  - Сын, можно я дам тебе совет?
  - Ну, бать! Я же не маленький!
  - Не обижайся. Это я так, на всякий случай, вдруг пригодится.
  - Ну давай побыстрому.
  - Делай что хочешь! - крикнул в трубку отец.
  - Что? - не понял Митя.
  - Я там был, Митя! На войне делай что хочешь, лишь бы выжить. На войне знаешь кто прав? Тот, кто выжил. Не стесняйся стрелять первым, даже если перед тобой старик, женщина или подросток. На такой войне ты отвернешься - и старик кинет в тебя гранату, женщина пырнет ножом, подросток выстрелит из гранатомета. Я там был, Митя! Сколько таких случаев было в Афгане на моих глазах. Мы ждем тебя живым. Обязательно, слышишь!
  - Слышу, - раздраженно ответил Митя. Он уже жалел, что позвонил отцу. Он забыл, что отец прошел Афган и мозги у него были набекрень. Во всем, что касалось войны.
  - Оставь дома порядочность, - кричал отец. - Слышишь? Оставь дома свою совесть! Запомни: прав тот, кто выжил. Только одно никогда не делай даже в самые трудные минуты!
  - Что?
  - Не предавай!
  - Кого? - тупо спросил Митя. Мыслями он был уже далеко и слушал отца вполуха.
  - Никого не предавай! Друга в бою не предавай, командира в плену не предавай, Россию не предавай. Помни: только не предавай!
  - Ладно, бать, все будет хорошо. Ну все? Вернусь - позвоню.
  - Живи по совести, а воюй крепко! - крикнул отец. Все у него было так, и в жизни, и в советах, которые Мите были не нужны. Начинал он всегда за здравие, заканчивал за упокой. Жить с ним одной семьей было невозможно. Сейчас он пойдет в кабак и нажрется, а потом будет рассказывать всем про Кандагар.
  Митя положил трубку и забыл о нем. Дело было сделано. Матери он позвонит из Чечни.
  - Однажды предавший уже не может функционировать как нормальная человеческая личность, помни, сынок, - продолжал кричать в трубку отец, не обращая внимания на короткие гудки. Он знал это не понаслышке. У него был там друг, сукой оказался. И он пошел в кабак, чтобы выпить с дружками пива и ни словом не обмолвиться о Кандагаре.
  
  
  Пехота.
  Тихому не верь, быстрого не бойся.
  
  В конце марта их полк перебросили в Чечню.
  На рассвете колонна БТРов, растянувшись на марше на несколько километров, вышла из Моздока. Дорога шла через Вознесенскую, Малгобек и Карабулак. Никто не ставил перед ними боевую задачу и вообще ни о чем не информировал. Просто посадили на броню и повезли. Дорога петляла между гор, БТРы кидало из стороны в сторону и подбрасывало на неровностях. Не справившись с управлением, можно было запросто слететь с обрыва. Через час все они уже отбили о броню задницы, потом затекли тела и ноги от многочасового сидения в неудобной позе. Надетые поверх бушлатов бронежилеты сковывали движения. Хотелось лечь и хорошенько потянуться. Жевали пряники, купленные по случаю у придорожной торговки, запивали сладким лимонадом, вяло острили напряженными от усталости голосами. К ночи прошли всю равнинную часть Чечни. Ощущения войны не было. Из-за лесополосы они видели светлые оцинкованные крыши чеченских домов, видели редких торговок вдоль дороги. Когда взошла луна, поступил приказ сделать остановку. Эта первая ночь еще долго стояла перед глазами Мити как фотография. По всему полю горели костры, толпы солдат неприкаянно бродили среди разбросанной тут и там техники, мечтая об отдыхе и пище. Хотелось упасть, где стоишь, чтобы забыться и очутиться во сне дома, на гражданке или на худой конец в теплой казарме, ставшей теперь такой родной. Команды на ночлег не было. Никто ничего не приказывал, не кормил, не давал указаний. Офицеры собрались в штабной палатке. Никто не услышал или не обратил внимания на странный, приближающийся из ночной мглы свист, только ближайший к Мите БМП вдруг с грохотом ожил, подпрыгнул как взбесившийся конь, встал на дыбы и на миг застыл вертикально, выбрасывая вверх едкие клубы сизого серного дыма. Это было неожиданно и страшно. Потом он рухнул на треки. Из распахнутого люка с визгом полез наружу солдатик в бронежилете и бушлате. Митя узнал его. Это был Леха Тарасов, старший сержант из второго взвода, который, как видно, решил провести ночь в комфорте. У Мити с ним бывали стычки. Все полковые духи ненавидели Тарасова. За его спиной полыхало пламя, а он все никак не мог вывалиться из люка, потому что люк был для него слишком узок из-за бронежилета. Потом внутри что-то сдетонировало и куски окровавленного мяса выбросило наружу, забрызгав ими стоящих в остолбенении солдат. Одно бесконечно длинное, словно спрессованное в годы мгновение тянулась звенящая тишина, затем черное небо над ними разверзлось, и на их головы градом посыпались мины. Поднялась страшная паника. От грохота взрывов чуть не лопались барабанные перепонки, и они все метались, толкая друг друга и визжа как сумасшедшие, одержимые одной только мыслью - выжить, забиться в укромную щель и заткнуть уши пальцами, чтобы не слышать этого жуткого воя приближающейся смерти. Угадать место падения мины было невозможно и, собственно, это сводило с ума необстрелянных бойцов, превращая их в жалкое, визжащее, обезумевшее от страха стадо. Команды офицеров, пытающихся навести хоть какой-то порядок, тонули в оглушительном общем шуме.
  - Откуда бьют? - ревел голос начштаба, перекрикивая нарастающий треск беспорядочных автоматных очередей. Кто-то из пехотинцев таким образом пытался в темноте наладить личную оборону, паля наугад в любую приближающуюся мишень. Ему указали на слабые всполохи света на горизонте.
  - Саушки к бою! Разворачивай! Бей прямой наводкой!
  Саушки развернули и ударили. Шквал огня накрыл далекую неизвестную цель. Через пять минут у комполка ожила и заорала хриплым остервенелым голосом рация:
  - Куда бьете, суки?! Прекратить огонь! Прекратить огонь! Мы свои! Вы бьете по своим!
  Саушки молча развернули в другую сторону. Кому там не повезло на горизонте узнавать даже не хотелось. Война все спишет. Во всяком случае, демонстрация силы сделала свое дело, через некоторое время минометный обстрел утих. А может у "чехов" просто кончились боеприпасы.
  Лежа в воронке от взрыва и недоверчиво прислушиваясь к густой тишине, Митя ощупал себя всего и убедился, что он цел и невредим. На зубах скрипел песок, за шиворот набросало комьев дерна, в ушах звенело, голова кружилась, и ломило барабанные перепонки, но он не был даже контужен. Весь перемазанный и потный, он лежал и глупо улыбался неизвестно чему, глядя в небо, где в разорванную пелену облаков заглядывали редкие робкие звезды.
  - Жив? - спросил его сверху голос. На краю воронки на фоне неба маячила чья-то голова.
  - Да, - ответил Митя тихим голосом, с трудом различая собственные слова.
  - Ранен?
  - Нет.
  - А чего лежим? А ну строиться... бего-о-оом марш! - внезапно заорала голова, и Митя узнал своего взводного, лейтенанта Галкина.
  К утру были подсчитаны потери. "Груз 200" - девять человек, в три раза больше раненых, столько же контуженных и семь подбитых БМП. У всех было ощущение, что в бою они стреляли по своим. Никто не видел ни одного "чеха", только слышали внушающий ужас надсадный свист приближающейся мины и ощущали тошнотворный жар страха в обмякшем и потном теле. Комполка, приволакивая ногу, ходил вдоль строя перемазанных юнцов и вглядывался в лица пронзительными страшными глазами. Они еле держались на ногах от усталости и пережитого. Кто сказал, что насильно одетые в футбольную форму одиннадцать молодых парней сразу станут футбольной командой? Кто решил, что достаточно одеть в воинскую форму несколько тысяч вчерашних школьников, построить их стройными рядами, дать в руки оружие - и получится армия? Армия рождается в боях. А пока это была просто неорганизованная толпа, из которой ему, комполка, предстояло выковать крепкий боевой кулак.
  
  
  Зачистка.
  Ружье, направленное на людей, стреляет назад.
  
  Определили Митю в разведку. Почему - он и сам не знал. Прозвали Питером в честь родного города. Клички в Чечне были у всех, чтобы не заморачиваться на имена. Разведчики ходили с автоматами, на стволах которых был закреплен ПБС, прибор бесшумной и беспламенной стрельбы. Задачей разведчиков в Чечне было уничтожение боевиков с помощью засад, изъятие или уничтожение пластидом их боевой техники. Засада - это не бой, это расстрел. Попавшая в засаду живая сила противника уничтожалась без всякой жалости. Пленных без надобности не брали. Пинками в голову проверяли, жив ли еще лежащий на земле человек, и в упор добивали раненых. Почти вся полковая разведка состояла из офицеров и контрактников, но срочников тоже хватало. Митю на боевые задания не брали, поскольку не было пока никаких боевых заданий и разведгруппу вовсю использовали на зачистках33.
  Первая в жизни зачистка Мите запомнилась надолго. Работали в горном ауле после вертолетчиков, которые за день до зачистки произвели несколько залпов НУРСами34 по селу и разрушили пять домов, а также школу, стоящую в центре. В домах стоял плач по погибшим после авиа налета. В одном или нескольких домах, по оперативным данным, засели боевики, поэтому действовать приходилось предельно жестко.
  На село навалились ранним весенним утром, чуть ли не всей имеющейся в полку бронетехникой. Блокировали село. Людей с криками выводили из домов и сгоняли в поле на окраину, где им предстояло провести не одни сутки под открытым небом. Митя был в группе, которая брала дом, где предположительно прятались боевики. Готовы были ко всему. Такие группы часто несли тяжелые потери. Пулеметчики и гранатометчики, распределившись вдоль забора, взяли дом в кольцо, затем командир контрольной группы вызвал во двор старшего мужчину и приказал ему вывести из дома всех живых. Вышли три женщины и девять или десять детей. У всех страшные глаза. Спрашивать их про боевиков было бесполезно, своих здесь сдавать не принято. Короткими перебежками пересекли двор. Митя уже знал, что пробежать можно два шага, а можно и десять, как выпадет удача. Если "это" начнется, подстрелить могут и свои. Ему с напарником достался цокольный этаж. Это было темное полуподвальное помещение с двумя низкими дверьми, ведущими в смежные комнаты. Где-то над головой ходуном ходили половицы, грохали шаги. Здесь хранилась зловещая тишина. Если бы сердце с шумом не билось возле горла, можно было бы услышать ход времени, которое тут почти застыло, словно запуталось в паутине. Опытный Митин напарник нырнул в одну из дверей, которую распахнул ногой, Митя прикрыл его с автоматом наготове. Время совсем остановилось. Сколько прошло? Минута или час? Наконец в дверях вновь мелькнула тень, и напарник жестом показал, что в его помещении чисто. Митина очередь. Митя сделал глубокий вдох и очутился в маленькой пыльной комнатке, еще более темной, чем первая. На первый взгляд она была пуста. Нужно было просто спокойно повернуться и уйти, чтобы не поймать пулю, которая могла прилететь из-за ящиков с хламом или из-за очень больших кувшинов неизвестного назначения в дальнем углу. Никого нет. Здесь никого нет. Только тихий боязливый шорох в углу, где стоят кувшины. Взрослый мужчина с оружием легко может уместиться за ними, а за ящиками, если лечь на землю, поместится еще один. Митю пронзила нервная дрожь. Патрон в патроннике, затвор взведен, палец на спусковом крючке, одно короткое движение и тишины как не бывало. Неужели все, подумал он, чувствуя, что стремительно потеет. А если, не меняя выражения лица, уйти, словно ничего не заметил? Выскочить и бросить внутрь гранату. Достаточно ли у него спокойное лицо, чтобы его выпустили живым? И почему не слышно шума наверху? Сколько он здесь стоит? Сколько времени прошло? Если сейчас сюда сунется напарник, их обоих изрешетят. Уже прощаясь с жизнью и начиная осторожно пятиться назад, он вдруг заметил ногу, высунувшуюся из-за кувшина. Кому-то было несладко сидеть, скрючившись в углу, и он неосмотрительно поменял позу. Это была маленькая нога, такая необъяснимо маленькая, что Митю охватил чудовищный ужас. Чеченский карлик. Это было страшнее чеченского боевика. Палец тут же парализовало на спусковом крючке, и пока Митя, не замечая этого, мысленно жал на курок, автомат, естественно, молчал. В полном отчаянии он рванул с пояса гранату. И вдруг отчетливо понял, что видит в зловещем сумраке не ногу карлика, а детский ботиночек, надетый на желтый носок с двумя светлыми полосками и веселым утенком на боку. Митя судорожно вздохнул и вернул на пояс гранату. Хорошо, что не выдернул чеку. Уже не таясь, поплелся в злополучный угол, ощущая страшную слабость в ногах. За кувшинами на полу сидел ребенок лет пяти и с любопытством смотрел на него большими оливковыми глазами. Мальчик, которого он только что чуть не отправил на тот свет. Его и себя. Он смутно помнил, что жал на курок. Что его удержало? Что или кто? Он уже точно знал - на войне не бывает атеистов. Его удержали, чтобы он потом не каялся всю жизнь. Митя молча протянул руку. Мальчик принял ее и степенно поднявшись с цементного пола, отряхнул штанишки. Все также молча они вместе вышли из дома. Во дворе был слишком яркий свет и он на пару секунд ослепил их после полумрака.
  - Чей это мелкий?
  Его еще трясло, хотя скорее от бешенства, но под бронежилетом этого не было видно. Старший чеченец оглянулся, вскрикнул что-то по своему и, всплеснув руками, как квочка кинулся к ребенку. Возбужденно закудахтали женщины. Митя шел на чеченца, оскалив зубы. На груди болтался такой ненужный и неудобный автомат. Никогда еще Митя не кричал так на взрослого человека, не оскорблял, не обзывал последними словами, как сейчас. Чеченец растерянно пятился от него, не выпуская из своей руки руку мальчика. Мальчик испуганно путался у них под ногами.
  - Сволочь! Сволочь! Я его чуть не застрелил! Я его чуть не застрелил! - вне себя кричал Митя.
  Стоящие во дворе офицеры, с кривыми ухмылками наблюдали, как их молокосос "строит" взрослого чеченца. Пулеметчики из-за забора вытянули шеи. Автоматчики, одобрительно щерясь из-под касок, удобно повесили руки на висящие на груди автоматы. Никто не вмешивался и не стал бы вмешиваться, даже если бы он схватился за оружие.
  - А ты пальни в него, - посоветовал кто-то.
  - В бою пальну, - нашелся Митя. Он чувствовал, что на глазах у него закипают слезы и что ему лучше отвернуться и перестать привлекать к себе общее внимание. Он отошел в сторонку и стал смотреть туда, где торчали горные вершины и синели горные леса. За селом, в окружении автоматчиков, собиралась взволнованная толпа. Люди все прибывали и прибывали. То, что в генштабе армии называли лукаво "спецоперацией", для них оборачивалось просто войной. Как они живут среди всего этого, подумал Митя: обстрелы, зачистки, бомбежки, и никакой возможности что-либо изменить. Жалко их ему не было, он тут уже немало повидал, но все же это было как-то не по-людски.
  Кто-то подошел сзади, оперся рядом о забор. Митя даже не оглянулся.
  - Это я недоглядел, - сказал мужской голос с акцентом, - Половина этих детей не мои. Кого родственники временно пристроили, кто-то остался сиротой. А я видишь, обсчитался.
  - Ладно, проехали, - буркнул Митя, не поворачивая лица. Он надеялся, что чеченец не заметит его невольных слез. - В следующий раз только не обсчитайся.
  - Постараюсь, - усмехнулся чеченец.
  Они разошлись: чеченца с семьей повели на околицу села, Митя вернулся к своим. Он жалел, что не спросил у чеченца про мальчика: родственник он или сирота? Хотя, какая разница.
  - Эй, боец! - окликнул его высокий парень с натовским гримом на лице и камуфляжем без демаскирующих знаков отличия. Глаза у него были цвета воды в водопроводе, ироничными, как пистолеты, и весело блестели. - Пересрал малость в доме?
  - Ну да, было дело, - смутился Митя. Он с трудом узнал его из-за грима и надвинутой на лоб "мохнатой" каски, обтянутой в несколько слоев маскировочной сеткой. Вся одежда у него также была мохнатой, так что ночью с пяти шагов его можно было принять за куст. Это был снайпер-контрактник из их разведроты, о котором в полку ходили легенды. За некоторые из них ему можно было смело давать Звезду Героя, за некоторые - сажать пожизненно или ставить к стенке.
  - Знакомо. А ты не стыдись, это с каждым было. Привыкнешь. На, держи краба! Хохол меня зовут. Будем знакомы.
  Митя крепко пожал протянутую ему руку и почувствовал себя польщенным.
  
  
  Хохол.
  Сказанное при пахоте, нашлось при жатве.
  
  Кто скажет, чем отличается, к примеру, ритмическая гимнастика от аэробики, тот сможет внятно объяснить, чем отличается контрактник от западного наемника. По сути ничем. И те и другие псы войны и их присутствие на войне дело добровольное. Только в Чечне эти воины условно делились на две группы, шакалов и волков: тех, кто приехал за легкими деньгами, попить вволю водочки и вволю пострелять, и тех, кто приехал отомстить. За плен с унижениями и побоями, за убитых товарищей, за свой звериный страх молодых необученных солдат. Ненависть была написана на их стылых лицах. Воевали они крепко, в отличие от тех, кто приехал погулять, меньше бузили, меньше нарушали воинский устав. Хохол был из волчьей группы. Несмотря на свое украинское прозвище, он был коренным русским из Архангельска, потомственным помором, белокожим, высоким и рыжим. В плен попал вместе с офицером, украинцем по национальности. Об этом несчастном периоде своей жизни он никому ничего не рассказывал, да и сам вспоминать не любил, а потом, когда его выкупили на деньги Березовского, он год неприкаянным маялся на гражданке, да так и не сумел приспособиться к мирной жизни, потеряв себя где-то в кавказских горах навсегда. Записался в контрактники, вернулся. Когда в новой части спросили, как его звать, он ответил: "Хохол", в честь того офицера, с которым оказался повязан в плену крепкой ниточкой до конца своей жизни и который мучительной смертью погиб на его глазах. О зверствах в плену он ни словом ни с кем не обмолвился, но его поняли без слов. Мстил он жестоко и упорно кого-то искал. Свел близкое знакомство с офицерами штаба полка и разведки и часто их о чем-то расспрашивал. Его уважали, делились с ним некоторыми сведениями, которыми в каждом конкретном случае имели право поделиться. Тогда он исчезал на два-три-четыре дня со своей любимой снайперской винтовкой Драгунова, прихватив "сухой паек" и пакетики с зернами лимонника. Возвращался измученный, с красными глазами, но живой-невредимый, со свежими насечками на прикладе, которых все прибавлялось и прибавлялось. Впрочем, все понимали, что добром это кончиться не могло.
  Митю он присмотрел, потому что ему нужен был надежный напарник. Напарник для снайпера это прикрытый тыл. Пока один ведет огонь, второй наблюдает за противником и корректирует его стрельбу. Ведь сложно одновременно и стрелять, и наблюдать за тем, кто ведет огонь по тебе. Напарник поможет при ранении. Да и вообще, вдвоем просто веселей.
  Дружба с Хохлом Мите льстила. С практической точки зрения она весила еще больше, чем с моральной, принесшей Мите пока еще ничем не заслуженное уважение товарищей по оружию. Хохол взял над Митей шефство. На войне всегда так: или ты находишь себе старшего товарища, который делится с тобой и только с тобой военными премудростями, которые оплачены чьей-то кровью, и благодаря этому ты выживаешь, или ты учишься на своих ошибках, платя за науку собственной кровью. Есть, правда, третий вариант, люди особо одаренные, которые хватают буквально на лету, но к ним Митя не принадлежал, хотя всю жизнь проиграл в "стрелялки" на ПК и обладал отменной реакцией.
  Сначала они вдвоем с Хохлом сшили ему "правильный" камуфляж. Разведчику важно сливаться с ландшафтом. Вскоре Митя тоже стал похож на придорожный куст. Потом приступили к изучению тактики ведения снайперского боя и принятому в разведке языку жестов. Видя, что Хохол нянчится с Питером, командование хотело навесить на него еще нескольких бойцов, но Хохол в корне отверг эту попытку.
  - Мне за это не платят! - дерзко заявил он начальнику штаба, и тому нечем было крыть. Сухим кивком разрешив им стрельбу по мишеням и ночные вылазки в поле в пределах видимости, то есть вблизи расположения части, он удалился, играя желваками.
  Этой же ночью с приборами ночного видения и двумя рациями с закрытым каналом они вышли на ученья. Была чудная теплая ночь, почти безоблачное небо, сплошь покрытое яркими майскими звездами. Где-то далеко-далеко в горах одиноко выл волк и в ответ ему робко отбрехивались сельские собаки. Светила полная луна, поле было залито бледно-серебристым светом и напоминало картины Куинджи. Окаймляющие дорогу кусты и деревья стояли совершенно неподвижно, словно нарисованные. Митя с Хохлом долго играли под ними в "кошки-мышки". Митя искал Хохла и не находил. О Хохле не зря ходили легенды, он мог застывать в любом положении и на любое время, совершенно сливаясь с окружающей средой. У Мити от долгого сидения на корточках сводило ноги, он часто менял позу и Хохол находил его всегда. Кроме того выяснилось, что оптический прицел ночного видения, закрепленный на винтовке Драгунова был предназначен для работы в полной темноте и слегка искажал видимость при лунном свете. Слегка, но достаточно для промаха. Митя злился. Он не мог взять в толк, почему Хохол так быстро и легко находил его, как бы он не старался.
  - Смотри сюда! - сказал Хохол и скрылся в густой тени дубов-великанов, куда не проникал лунный свет. Митя смотрел во все глаза. Густая чернильная темнота в течение нескольких минут оставалась неизменной... потом Митя заметил слабый зеленый огонек, бесшумно возникший словно из ничего и осветивший на какую-то долю секунды смутные очертания лица под деревьями.
  - Видел? - с усмешкой спросил его Хохол, приблизившись. - Понял? Вот так я тебя и нахожу.
  - Как? Откуда этот зеленый свет?
  - Из объектива включенного прицела. Ты все время отводишь лицо от прицела и на нем отражается зеленый огонек. Подарок чеченскому снайперу. Понял? Поэтому я предпочитаю обычный прицел без всяких наворотов.
  Митя расплылся в понимающей улыбке. Вот он, секрет ночной неуязвимости!
  - И все снайперы об этом знают?
  - Я знаю, а кто еще, не считал. Я своей головой дошел. Кто мозги включает, тот разберется.
  - Ты говорил кому-нибудь?
  - Тебе сказал, - усмехнулся Хохол. - Для всех хорошим не будешь.
  Они молча возвращались в часть. Митя думал, сколько чеченских и наших снайперов поплатилось жизнью за этот конструктивный недостаток. Скольких сыновей не дождутся домой их матери. Странный парень Хохол, не видит дальше собственного носа. Мстит за одного погибшего офицера, потому что их что-то связывало, а на прочих ему наплевать. А может не странный. Может это правильно?
  У Мити испортилось настроение. Через пару дней, когда часть разведгруппы уходила на задание, а Митю опять не взяли, потому что задание было слишком важным, чтобы брать на него салаг, он внимательно следил за тем, кто с каким прицелом уходит. Из трех снайперов один был с прицелом ночного видения. Может не знал, а может приспособился. Митя хотел подойти и спросить, но постеснялся. Еще подумает, что умничает, да и вообще, что он тут панику развел? Хохол, проходя мимо Мити с обычным оптическим прицелом, дружески ему подмигнул. Митя сжал кулак, поднял руку и показал, что желает ему удачи и что он мысленно с ними.
  Группа вернулась с задания в полном составе. А еще через неделю от местного осведомителя были получены данные о расположении базы боевиков, которую давно разыскивала полковая разведка. В полк спешно прибыл оперативный офицер ГРУ. Разведгруппа в полном составе выступила в горы. Митя шел на свое первое по-настоящему боевое задание со жгучим желанием применить науку Хохла в действии. Кроме ПБС на его автомате красовался еще новенький оптический прицел, выданный ему с оружейного склада по специальной протекции напарника.
  
  
  Борис Наумович, made in SPb.
  Осторожный кабан кукурузы не поел.
  
  Второй день Питер был косо заштрихован мелкими струями дождя. Вдоль поребриков40 по набережной реки Фонтанки текли неширокие мутные потоки. Небо было затянуто светлыми тучами, сквозь которые, казалось, вот-вот должно было выглянуть нежаркое майское солнце, но оно все оттягивало свое появление, как умелый артист держит паузу, чтобы сделать свое появление на сцене как можно более эффектным и впечатляющим. Настроение было прекрасным. Перешагивая через лужи, они спешили в БДТ на спектакль "Перед заходом солнца" немецкого драматурга Герхарта Гауптмана. Борис Наумович был заядлый театрал. Он прекрасно разбирался в тонкостях театральных постановок и мог часами рассуждать, чем постановки Пинигина отличаются от постановок Чхеидзе. Со многими театральными деятелями Петербурга он был знаком лично. В других его достоинствах числился высокий рост, могучий ум, высокий статус в научном историческом мире, умение стильно одеваться и органично выглядеть как в обстановке официальной, так и где-нибудь за городом "на шашлыках". Он умел быть милым человеком, когда того требовала ситуация и умел держаться на расстоянии с холодной кастовой отчужденностью, свойственной коренной питерской интеллигенции. Он умел смотреть так, словно бил хлыстом. Его дочь училась в Америке, он был разведен, сердце его было свободно, и у него была трехкомнатная квартира на улице Рубинштейна и дорогой Мерседес класса S. Лицо Елены Сергеевны излучало сияние, притом, что она не улыбалась. Пожалуй, его сияние на какое-то время могло заменить Борису Наумовичу солнце. Сосредоточенно шагая через лужи, она отдавалась своим мыслям. С зонтика, который держал над ней ее кавалер, капало. Одна дерзкая капля упала ей на нос. Она улыбнулась и смахнула каплю рукой. Борис Наумович украдкой разглядывал ее. Между ними уже произошло то, после чего в прежние времена порядочный джентльмен обязан был жениться, но Борис Наумович не спешил делать предложение, одновременно не переставая ею восхищаться. Таких красивых, гладких и сильных ног с изящными крепкими щиколотками и высоким подъемом стопы он ни у кого еще не видел. Высокая, статная, тонкая в талии и широкая в плечах, Елена Сергеевна привлекала внимание мужчин, несмотря на дождь и промозглую погоду. Женщины с интересом поглядывали на него. Они были красивой парой.
  Добежав до театра, они нырнули в фойе, сдали зонт и плащи в гардеробную и на два с половиной часа погрузились в роскошь позолоченных бархатных лож, до блеска начищенных паркетных полов и великого искусства. Потом, под впечатлением просмотра шли по улице Гороховой до японского ресторана, ради чего, собственно, оба были сегодня без машин, предполагая принятие спиртного, и обсуждали постановку. Хотелось есть. Дождь давно перестал, был дивный светлый вечер. Борис Наумович купил даме цветы. Это были три великолепных крупных георгины в тон васильковым глазам Елены Сергеевны. Георгины в этом году были просто невероятно хороши. Ресторан был полон, но для них нашелся столик. Борис Наумович попросил принести вазу для цветов. Они сделали заказ. Борис Наумович был тонким знатоком японской кухни, а Елена Сергеевна, как всякая современная городская женщина, обожала суши, хотя больше ориентировалась на картинки и цены в меню. Оставив в покое театр, перешли к близким обоим вопросам истории. Говорили о Платоне и его "Идеальном государстве". То есть, говорил в основном Борис Наумович, а она с волнением вслушивалась в его спокойный низкий баритон, от которого мурашки бежали по спине, независимо от темы разговора.
  - И вот что удивительно, дорогая Елена Сергеевна, - негромко вещал Борис Наумович, со вкусом разделываясь с очередной порцией горячих крабов. - Внимательно проштудировав труды об идеальном устройстве государства всех этих великих философов-утопистов, как то: Платон, Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Френсис Бэкон, Луи Мерсье, Николай Чернышевский и ряд менее известных имен, я заметил у них один общий основополагающий недостаток, перечеркивающий все их здравые размышления. Все они в один голос обещали, что каждый человек в их идеальном государстве будет с рождения оценен, приставлен к делу и доволен жизнью, но никто из них не обещал, что он будет по-человечески любим и счастлив. Для всех этих философов люди были просто неразумными кусками мяса, которыми нужно было практично управлять ради общего блага государства. Им положено было под строгим контролем трудиться и заниматься сексом. Избранным - для продолжения рода, а неизбранным - ради удовлетворения этой досадной природной потребности, нежелательные плоды которой затем должны были быть безжалостно уничтожены. Ни в одном трактате об идеальном устройстве государства не идет речь о простом человеческом счастье, хотя главной задачей идеального государства как раз, на мой взгляд, является обеспечение именно этого счастья, иначе, зачем оно, государство, вообще нужно людям? И о любви, самой великой движущей силе на земле и главном источнике этого счастья, они нигде не упоминают, словно ее не существует в их понимании мироустройства. Но ведь любовь - это собственно и есть счастье!
  Елена Сергеевна кивала. Непрерывно повторяемые слова "любовь" и "счастье" кружили ей голову. Любовь - это счастье, она понимала это как никогда прежде. Особенно любовь взаимная. Она была уверена, если бы Борису Наумовичу дали возможность переделать государство, он бы устроил этот мир гораздо мудрее, справедливее и лучше, чем он есть сейчас.
  - Боря, у тебя есть знакомый автомеханик? - поинтересовалась она, улучив момент.
  - А тебе зачем? Что случилось? - с недоумением спросил он, с трудом возвращаясь с небес на землю.
  - На днях заехала в выбоину, теперь стучит подвеска. Хотела отогнать машину на диагностику, но лучше, чтобы это был свой человек, а не кто попало.
  У Бориса Наумовича был такой человек. И даже не один. Мерседес кому попало не доверишь. Эта тема тоже была ему очень близка. Он оставил в покое государство и они, с обоюдным удовольствием, остаток вечера посвятили практичным и понятным вопросам автосервиса, тонкостям КАСКО и ОСАГО, проблемам банковского кредитования и вложения денег в недвижимость, в коих Борис Наумович тоже показал себя немалым докой. Закончив ужин в ресторане и захватив с собой бутылку хорошего вина, поймали на улице такси и поехали к Елене Сергеевне на Болотную, хотя к нему ехать было гораздо ближе. Но он жил с мамой, а ее квартира была свободна и, пока служил Митя, находилась в их полном распоряжении.
  
  
  Засада.
  Из чужих мест гончая зайца не поймала.
  
  Соблюдая строгий режим радиомолчания, разведгруппа сутки шла по "зеленке", поднимаясь в горы. Двигались днем, двигались ночью при свете полной луны. Выбирали глухие места, настолько глухие, что видели даже медведя, спокойно обирающего ягоду с куста в глубокой сырой балке. Май в горах был прекрасен. Поляны, заросшие сочной высокой травой и усыпанные массой цветов, напоминали пестрые сказочные ковры с рисунком из белых ромашек, синих и фиолетовых колокольчиков. Еще не отцвели желтые и оранжевые тюльпаны, красные маки и фиолетовые ирисы. Далеко позади, у подножия черных гор, остались участки целинных степей, на которых царствовал перистый ковыль. Издали было видно, как равнина, покрытая серебристо-седой пеленой, колышется, словно море. В горах же над зелеными полянами с жалобными криками реяли сарычи, в густых зарослях орешника деловито перестукивались дятлы.
  К вечеру на исходе первых суток похода, пройдя сквозь дубовую рощу и заросли дикой алычи, труднопроходимые из-за разросшегося ежевичника, разведгруппа углубилась в чистый буковый лес, в царство прохлады, безмолвия, запаха сырости и полусгнившей прошлогодней листвы. Стояла тишина. Над головой, в густой кроне буков-великанов, одиноко посвистывала невидимая пеночка. Светло-серые деревья, словно гигантские колонны, заслоняли небо своими могучими кронами. Сделав привал, сверились с картой. До базы боевиков оставалось идти всего несколько часов, но поскольку приближалась ночь, капитан Сумароков принял решение отдыхать до четырех часов утра и выступить на рассвете. Ночью была слишком велика опасность сорвать минную растяжку, которыми наверняка был опутан весь лес на подходе к базе. Поели, расставили дозоры. Митя лежал с открытыми глазами и пустой головой. Сон не шел, но и никаких мыслей не было. Вспомнить жизнь на гражданке у него с недавних пор никак не получалось, хотя домой хотелось неимоверно. Он вынул нож и, стараясь не шуметь, вырезал на гладкой коре бука у самых корней слово "Хочу". Второе слово - "домой" - вырезать не успел, Хохол приоткрыл левый глаз, прочел и тихо пробурчал:
  - Хотелка не выросла хотеть! Спи, пока Палыч тебе голову не оторвал!
  И перевернулся на другой бок. Засопел. С Палычем (он же капитан Сумароков) шутки были плохи. Митя послушно спрятал нож. Теперь любой мог трактовать его невысказанное желание как ему вздумается. Кому мир, кому бабу, кому сало и поллитру. Они все точно знали, что никогда не вернутся домой, но подспудно мечтали об этом каждую минуту. А еще Митя вспомнил вчерашнюю молодую женщину из узла связи. Она шла мимо их разведгруппы по своим делам, высокая и гордая, а он смотрел на нее и думал: "Посмотри на меня, красивая, может быть ты видишь меня живым в последний раз". И отвернулся, устыдившись собственных мыслей и своего малодушия. А потом по глазам товарищей понял, что они думают точно так же.
  Подъем. Завтрак. Рассвет. Пять часов осторожного движения по лесу, след в след, чтобы не треснула ни единая веточка, не всполошилась ни единая птичка-предательница, не шелохнулась ни единая минная растяжка. Если кто-то сорвет растяжку, взрыв выкосит половину группы, но эта мысль никого не останавливала. Выкосит так выкосит. Судьба.
  На подступах к базе проклятые сойки подняли трекот и они все уже прощались с жизнью, но выяснилось, что база пуста и вообще, это скорее лесной схрон, оборудованный для хранения продуктов и боеприпасов, чем настоящая база боевиков. Местный осведомитель дал неверные сведения. Однако количество минных растяжек в лесу было чересчур велико для простого схрона. Проведя инструктаж и выдав всем по две таблетки сиднокарба на будущее, капитан Сумароков лично расставил засаду вокруг трех крытых дерном блиндажей и приказал разведгруппе слиться с ландшафтом. Он был опытный лис. Несколько мелких деталей указывали на то, что место это отнюдь не заброшено, совсем недавно здесь были люди и скоро они должны были появиться опять.
  Через несколько часов они действительно услышали далекий рокот мотора. Мотор натужно ревел, поднимая в гору немалую тяжесть. К этому времени наглые сойки, уже ничего не боясь, скакали по их мохнатым каскам. Они были светом в лесу, они были тенью на земле, они были призраками в камуфляжах, они были неподвижны, как каменные статуи. Медленно, очень медленно поднимались навстречу приближающимся звукам стволы автоматов с приборами бесшумной и беспламенной стрельбы. На одном из стволов, покачивая для равновесия хвостом, сидела сойка.
  Из-за кустов выехал огромный внедорожник. Было чудом, что он поднялся так высоко в горы. Наверное, местные знали удобную дорогу. Началась разгрузка, "чехи" споро таскали мешки в блиндажи. Внедорожник уезжал и снова возвращался, привозя то коробки с консервами, то ящики с оружием, то мешки с мукой. Капитан Сумароков насчитал в банде семнадцать человек. Пятнадцать молодых, бородатых, веселых. Один выбритый до синевы, высокий и жилистый, распоряжался. Еще один, безусый мальчик с несчастным лицом, от которого было мало толку при разгрузке, остался на поляне, когда разгрузка закончилась и все остальные спустились в блиндаж. Он присел на поросший травой бугорок и уставился в одну точку, устало свесив меж колен руки. Он выглядел чужим в этих горах, в этом лесу, среди этих бородатых парней с отважными лицами. И у него не было оружия. Но он мешал гранатометчикам подползти на удобные для выстрела позиции, и его нужно было валить немедленно и бесшумно. Сумароков примерно представлял, о чем сейчас совещаются бандиты в связи с надвигающейся темнотой: назначают дозоры. Медлить было нельзя. Он сделал Хохлу страшные глаза и комичный приглашающий жест рукой, словно предлагал ему срочно начать вторую часть Марлезонского балета, и Хохол, понимающе кивнув в ответ, стал плавно поднимать к щеке приклад снайперской винтовки. Две птахи с ближайшей ветки с любопытством следили за ним, одинаково склонив головы набок.
  За спиной у Хохла Митя обмер от ужаса. Он уже приложился бессчетное множество раз к своему оптическому прицелу, каждый раз убеждаясь, что зрение его не подводит. Не зря этот молодой и безусый "чех" показался ему таким знакомым. Миша! Миша, мысленно кричал он, беги! Хохол бьет без промаха! Миша! Миша продолжал сидеть неподвижно. Перед Митей мгновенно промелькнули светлые школьные дни, когда они с Мишей были не разлей вода. Мысль человеческая быстрее пули. Она быстрее всего на свете. И пока Хохол поднимал свою винтовку и тщательно прицеливался, он представил себе, что стреляет в Мишу первым, сбивает его с ног, что промахивается Хохол, что спасенный Миша с неопасным ранением в руку попадает к ним в плен, а боевики взрываются прямо в блиндажах, и они без потерь возвращаются домой в свою часть. Он не вспомнил, что разведчики добивают пленных на месте, он не знал еще, что у бога на все свои планы, кто бы что там себе не навоображал, он не мог себе даже представить, что сейчас тут начнется. Он еще не терял друзей, не видел большой крови и по-настоящему не нюхал пороха, иначе оставил бы все как есть, потому что на войне все становятся фаталистами. Но он выстрелил. Раньше Хохла. Другого выхода он не видел.
  
  
  Воин Аллаха.
  Девушка, расхваленная матерью, в цене не поднялась.
  
  Рука зажила, но перестала разгибаться. Заживала она уже на другой базе боевиков, выше в горах, в разрушенном НУРСами и заброшенном ауле, где сохранилось в относительной целости пять каменных домов. В связи с временной небоеспособностью Мишу пристроили помогать по хозяйству. Еще он пас несколько молодых коз на горном лугу, поросшем мелкими желтыми тюльпанами. Вид, который открывался из этого высокогорного аула на долины внизу, был потрясающим. Часами Миша с подвязанной к шее рукой сидел на камне и грустно смотрел вниз. Было начало июля. Он старался не думать о Консерватории. Миша думал о парне, своем сверстнике, который погиб внизу, прикрывая его своим телом. Он не мог понять его поступка. Они не были знакомы, более того, парень ему явно не симпатизировал, это было заметно. Он презирал Мишу за то, что Миша забыл родной язык и за то, что он был таким изнеженным городским маменькиным сынком. И все же он ни секунды не колебался. Миша не знал, должен ли он теперь что-то этим людям. Он измучил себя этим вопросом. Наконец он решил спросить у дяди.
  - Но ведь это естественно, - удивился дядя. - Ты был ранен и слаб, нуждался в помощи, и эта помощь тебе была оказана. Ты поступил бы точно так же, просто ты еще не был в этой ситуации.
  Миша бледно улыбнулся.
  - Как его звали?
  Дядя сказал. Это имя ни о чем ему не говорило, и он сразу забыл его. Он знал, что дядя Гусейн отомстил за смерть своих ребят. После того, как федералы перестали их преследовать и, уничтожив базу, пустились в обратный путь, дядя с парнями сгруппировался, опередил их и встретил двумя километрами ниже по склону. Был бой, расслабившиеся после успешной операции федералы потеряли убитыми и ранеными несколько человек.
  - Миша, у тебя когда день рождения?
  Миша ответил. День рождения у него прошел два дня назад.
  - Я так и знал, что я что-то забыл! - воскликнул огорченный дядя Гусейн, - Что же ты промолчал, почему не напомнил?
  Миша посмотрел ему прямо в глаза. Дядя понял и закрыл рот. Несколько секунд они просто разглядывали горы.
  - Я читал одну книжку, в которой люди все время воевали, и конца этому не было видно. Это было не у нас, на какой-то другой планете. И они были уверены, что побеждают, пока один посторонний приезжий не догадался посчитать, сколько их было, когда они только переселились, и сколько осталось теперь. И выяснилось, что население все время уменьшается. Они побеждали, понимаешь? Но их становилось все меньше и меньше.
  -Я тоже читал, - дядя искоса глянул на него. Лицо его посуровело.
  -Ты научишь меня метать ножи?
  -Я тебе Стечкина подарю! - с воодушевлением пообещал дядя и тут же добавил: - Эх, отправил бы я тебя к бабушке в аул, чтобы ты там получше подлечился, но ведь сам знаешь, теперь там зачистка за зачисткой, а федералы убьют, разбираться не станут. Ранен, не прописан, значит боевик, из самого Питера приехал воевать. Увезут - и поминай, как звали. Домой бы тебя.
  - Я не хочу домой.
  - Не сторонись мать! - крикнул дядя Гусейн.
  В нагрудном кармане Мишиной рубашки лежало письмо матери, которое ему недавно передали с оказией. Оно сильно запоздало, но смысл его от этого не поменялся. В нем мать выражала надежду, что ее сын отныне станет воином Аллаха, опорой Отечеству и с тем благословляла его на ратный труд. Поминала достоинство и гордость чеченца. "Аллах велик, писала она, он не допустит, чтобы неверные отняли у матери ее единственного сына, но даже если это случится, она хочет гордиться им до скончания своих дней". А как же музыка, с обидой думал Миша, читая письмо. А как же поступление? Консерватория? Он хотел, чтобы Родина гордилась им. Он мечтал, чтобы Чечня признала его великим сыном. Самое страшное ждало его в конце письма. Мать извещала, что возвращается в Моздок. Из числа, поставленного ниже текста, следовало, что мать уехала в Моздок в тот же день, как "отпустила Мишу в горы". Было ясно, что насчет него все заранее сговорились. Миша был потрясен. Ладно дядя, чужой человек, но как могла мать так поступить с ним?! Письмо было в заклеенном конверте, и дядя не знал его содержания, однако в общих чертах представить себе его было нетрудно. Он понимал, что теперь творится в Мишиной душе.
  И все же по счастливой случайности, Мишина мать вовремя исчезла из Чечни. Через два дня по их аулу был нанесен с воздуха бомбовый удар, разрушивший несколько домов и унесший несколько жизней, затем аул окружили федералы и прочесали частым гребнем. Изъяли множество единиц оружия, пять или шесть человек куда-то увезли, больше их никто не видел. Поэтому тяжело раненного Мишу просто пришлось оставить в горах.
  
  
  Сепаратисты.
  Гнездо орла железом пахнет.
  
  Любая армия мира в период долгого вынужденного бездействия начинает разлагаться. Разгильдяйство, самоволки, хромает дисциплина. Незаконные бандформирования подвержены этому разложению в еще большей степени, чем регулярная армия, поэтому дядя Гусейн не давал своим ребятам расслабляться. День начинался с зарядки и пробежки по крутым горным склонам. Миша не был от нее освобожден. После завтрака начинались занятия по военной подготовке, чистка оружия, теория и практика взрывного дела. Один из немногих опытных бойцов в группе учил ребят ставить мины, изготавливать пояс Шахида. Во время этих занятий Миша обычно пас коз. Их группа в основном состояла из необстрелянных ребят, понюхавших порох лишь однажды, когда федералы захватили их врасплох и уничтожили прежнюю базу. Но проявили они себя тогда блестяще. Это были еще не волки, хотя они называли себя волками, а волчата, - злые, отважные, готовые огрызнуться в любую минуту. Группа росла. Откуда-то все время подвозили оружие и продовольствие. Ожидалось соединение с другими отрядами и крупномасштабная боевая операция под единым руководством. Рация трещала без умолку. Толковали о скором выступлении. Все горели желанием отомстить.
  Трижды в неделю после обеда из долины на базу поднимался мужчина с круглым приятным лицом, румяным и улыбчивым. Он умел смотреть так, словно стрелял из пистолета. Звали его дядя Гулям. Он приносил с собой Слово Аллаха - литературу и диски с фильмами. На базе были телевизор и DVD проигрыватель, запитанные от переносного генератора. Этот человек совмещал две армейские обязанности: политрука и особиста. Гусейн не очень жаловал его, но никогда не подавал вида, просто ваххабизм52 был далек от его жизненных понятий. Вся группа собиралась перед телевизором. Шли задушевные беседы об истории Чечни, о корнях и истоках народа. Потом все смотрели фильмы. По тематике они были самыми разными, от документальных, по истории и религии, до реальных съемок показательных казней и боевых операций, снятых федералами и мятежными полевыми командирами. По этим съемкам было видно, до какой степени накала дошла их обоюдная ненависть друг к другу. Федералы отрезали у убитых чеченцев носы и уши. Сепаратисты отрезали головы пленным федералам. Были и развлекательные комедии, типа "Кавказской пленницы" Леонида Гайдая и крутые американские боевики. На этих занятиях Миша присутствовал, он уже довольно сносно понимал по-чеченски. Ему нравилось узнавать что-то новое. К примеру, он с удивлением узнал, что чеченцы имеют какое-то отношение к древнему государству Урарту. Впрочем, кроме того, на его обязательном присутствии на этих занятиях настоял сам дядя Гусейн.
  Однажды дядя Гулям пришел к нему на пастбище. Он приветливо улыбался и глаза у него были добрыми-добрыми, как две овечки. Он не лез в душу, но расспросил о Питере, о матери, о планах. Жизнь Миши в Питере интересовала его во всех подробностях. Насколько хорошо он знает город? Остались ли у Миши там друзья? Как тамошняя милиция относится к нерусским? Есть ли у него в Питере где остановиться? Прописка? Миша мало что мог ему поведать, он жил под крылышком у матери, учился хорошо, в милицию никогда не попадал, а постоянную прописку мать ему купила за большие деньги, чтобы у него не было проблем в школе с медицинским страхованием. У дяди Гуляма стало задумчивым лицо. Он вынул из кармана какие-то листки.
  - Я захватил с собой памятку российского солдата. Правила поведения армии, воюющей в Чечне, - объяснил он. - Распространяется в войсках. Послушай, как тут звучит один из пунктов. "Избегайте любых высказываний в адрес чеченцев, которые дают понять, что Вы считаете их низшей расой. Никогда, даже вспылив, не называйте чеченцев "чурками", "черножопыми" и тому подобное". Видишь, если разобраться, они тут в открытую заявляют, что считают нас низшей расой, только пока еще вынуждены притворяться.
  - Я никогда с этим не сталкивался, - возразил Миша. - Я был как все, и отношение было одинаковое.
  - Рад за тебя, - рассеяно сказал дядя Гулям, прикидывая что-то в уме и одновременно поднимаясь с камня, на котором сидел. - У меня тоже есть несколько знакомых офицеров, семьи которых живут в Питере. Питерскую прописку ты, надеюсь, сохранил?
  Миша смотрел ему вслед, когда он уходил и думал, к чему все это? Что ему было нужно? Зачем он приходил?
  
  
  Разведчик.
  Живущий у реки знает брод.
  
  Больше он никогда не вспоминал школьные дни. И Мишу вспоминал только тогда, когда задавал себе вопрос, как он оказался среди боевиков? Его простили. Двадцать раз обозвали "говнострелом", но простили. Война все списала. И его неудачный выстрел стал для всех просто следствием волнения и рвения молодого бойца, который полез поперед батьки в пекло. Он ведь не мог знать, что раненый чеч54 так заверещит и поднимет такую бучу. Он ведь не мог знать, что недобитые чечи так быстро опомнятся и устроят им свою засаду при отходе. Он ведь не знал, что погибнет капитан Сумароков и двое его малолеток останутся сиротами. Матерый капитан разведки, прошедший Афган и первую Чеченскую расслабился и потерял бдительность. На войне не зевай, не тупи, держи ухо востро. Он не знал, а знать надо было.
  Но он помнил, что тот выстрел был не случайным, и это мучило его ночами. Теми ночами, когда удавалось поспать, но сон отчего-то долго не шел, а не теми ночами, когда он, оставив свою совесть в спальнике, уходил вместе с группой на задание. Теперь ему не казалось, как вначале, что они находятся внутри какой-то страшной компьютерной игры и все это вот-вот закончится, и он очнется, встанет от стола, на котором светится четырехугольник монитора, чтобы налить себе чашку чая. Крови он навидался. Это давно перестало быть игрой. Теперь он точно знал, что они никогда не вернутся назад, потому что рано или поздно погибнут, как погибали все, кого он знал. Это его не огорчало. Если посметь думать по-другому и на что-то надеяться, жизнь станет просто невыносимой. На днях в перестрелке убили друга Ваню, а он, не спавший почти трое суток в засаде, безразлично смотрел на его холодный труп и думал: "Повезло Ваньке, он уже отмучился". И все думали точно так же.
  Мишу он ненавидел и совсем не хотел знать, умер он от его пули или нет. Из-за него он сорвал операцию, из-за чего при отходе погибло несколько хороших парней и хороших солдат, которые могли бы стать его друзьями. Иногда Митя вспоминал отца, их последний разговор. Он хотел рассказать ему все, чтобы тот понял. Был или не был его выстрел предательством, о котором говорил отец?
  Хохол дважды брал его с собой в ночные рейды. Теперь на Митю можно было всецело положиться. Всего за два летних месяца, июнь и июль, он стал классным разведчиком действующей армии и освоил премудрости второго снайпера. Боевиков отжимали все выше в горы, все больше аулов переходило под контроль федеральных войск и боевики лишались реальной поддержки и опоры сочувствующего населения. Крупных боев давно не было, в войне наступило странное затишье, какое бывает перед бурей. Обе стороны явно накапливали силы для решающего удара. В операциях местного значения всецело господствовал Спецназ и разведгруппы, тактика которых была особенно эффективна в условиях лесной партизанской войны. Это была тактика фашистских ягд-команд, разработанная германским генштабом в годы Второй мировой войны и с успехом примененная ими против советских партизан. Именно эта тактика вынудила знаменитого партизанского командира Ковпака бросить артиллерию и обозы и уйти в Карпатские горы. Как гласило немецкое наставление по борьбе с партизанами, состоявшее из девяноста двух пунктов: "Главное в тактике ягд-команд заключается в том, чтобы подражая партизанам и приспосабливаясь к местным условиям, скрытно подойти как можно ближе к противнику, внезапно его атаковать и уничтожить". Ответные действия боевиков часто бывали похожими, но людские ресурсы Чечни потихоньку истощались.
  Ходили слухи, что в штабе группировки кто-то сливает чеченцам информацию. Несколько групп, выходя на ночные задания, напоролись на ответные засады. В войсках свирепствовала военная прокуратура, везде усматривавшая случаи "преднамеренного убийства мирных жителей". Беспредел и неразбериха времен Первой Чеченской войны постепенно уходили в прошлое. "Будьте справедливы! С каждым местным жителем необходимо обращаться строго, но справедливо. Несправедливость порождает негативное отношение в любом человеке. Следует понимать, что в сложившейся ситуации в Чечне, когда органы пропаганды боевиков устраивают шумиху вокруг даже несуществующих нарушений прав человека, любой факт несправедливости может быть использован ими с особым успехом. Не давайте врагу такую возможность", взывал третий пункт правил поведения российской армии в Чечне. Почти прошло время, когда комбат и начштаба, напившись в стельку, ради развлечения обстреливали из АГСа соседнее село. У них перед глазами стояла кровавая баня в Грозном, устроенная на Новый год тысячам необстрелянных мальчишек матерыми дудаевскими боевиками. Их сжигала ненависть. Они были уверены: Чечня - это сначала Россия, а уже потом Чечня. Вся равнинная часть Чечни была в бывших казачьих станицах57, восемьдесят лет назад опустошенных Гражданской войной, раскулачиванием и коллективизацией. Что было здесь триста лет назад им было наплевать. Прокурорским ищейкам в их головы влезать было неохота. Им хотелось "правильной" войны, они не были готовы к пьяному веселью.
  Вчера Митя в составе группы снова сидел в засаде. Прикрывал едва заметную тропинку, ведущую в село из глухого леса. Командир разведгруппы приказал валить всех, кто пойдет в этом направлении. Луна то и дело пряталась за тучи. Митя лежал и думал, что убивать людей - это не по-божески. А в прицеле шел человек. Кто он, не было видно. Он не знал, что умрет через несколько минут. Вот он обошел ямку, нагнулся, посмотрел куда-то в сторону, назад, и, кажется, махнул кому-то рукой. Митя лежал и решал, жить человеку или нет. И решил стрелять. Как все оказывается просто! Тебе нет еще и девятнадцати лет, а ты принимаешь решение, на которое большинство людей не отважится до конца жизни. Что для этого нужно? Интеллект? Образование? Нет, просто нужно быть винтиком огромного механизма под названием "Армия". А потом он смотрел в прицел, как упавшее тело пытается подняться, опрокидывается, пытается ползти, а потом замирает. Один готов. Сегодня ты, завтра тебя.
  Вечером перед сном они на троих курнули дурь, которую выменяли у местного барыги за два шприц-тюбика промедола. В одном вместо лекарства была вода. Его совесть спокойно спала в спальнике. Этой ночью она не будет его тревожить. Он осторожно, чтобы не разбудить, подвинул ее с нагретого местечка на холодное, лег рядом и ...Питер, Питер, проснись, закричали ему в ухо. Питер! Питер! Проснись! Кто-то тормошил его за плечо. Он открыл глаза. Хохол.
  - Подъем! - страшным шепотом орал Хохол. Глаза у него блестели, как у ненормального. Похоже, напился до чертиков или чего-то наглотался. Вчера в полк прибыл оперативный офицер ГРУ и он полдня обхаживал его, чтобы выпытать кое-какие сведения. - Нашли, суку, нашли! Я его голыми руками задавлю, Питер, голыми руками! Зубами буду рвать. Я ему все припомню! Я ему напомню, как он, сука, Серегу...
  Хохол захлебнулся. Его трясло, глаза были совсем белыми.
  - Комбат разрешил ночной рейд. Тут он, рядышком, слышишь, Питер, мы к нему за полночи доберемся. Ты со мной или как?
  Митя встал. Было только двадцать два десять, он проспал всего десять минут, но даже если бы у него сейчас была температура под сорок, если бы даже он лежал в бреду, все равно бы пошел. И любой бы пошел. Не зная, почему. На гражданке не объяснить, а тут и объяснять нечего, и так ясно, что нельзя не идти.
  Потому что по счетам принято платить.
  
  
  Поэт.
  Где было болото, там остается сырость.
  
  Над стремниной глубокою,
  Где течет река Времени,
  Шелестели страницами
  Три карги в старом тереме.
  
  Замусолили книжицу,
  Причитали да охали:
  "Что ж мы дуры наделали!"
  И к концу стало плохо им.
  
  А рассвет уже близился.
  Обвинения множились.
  Тот, кто должен преставиться
  Уже знает, как сложится.
  
  Тает свечка на блюдечке,
  Как дурное знамение.
  И откуда-то издали
  Слышно ангелов пение.
  
  Дальше он не помнил. Не мог вспомнить. Когда-то он написал это стихотворение для поступления в московский литературный институт, с тех пор много воды утекло. Никем он не стал, поступил в педагогический, долго учительствовал, теперь воюет. Воюет хорошо, не зря он сделался амиром.
  Его тетрадки сгорели при налете. Он пробовал писать новые стихи, но у него перестало получаться. Он мучительно пытался восстановить хотя бы те, что были, но память подводила. Помнил только вот эти четыре строфы, да и то, наверное, неточно. Крутились в голове какие-то обрывки. А стихи были о том, как три старых вороны - Вера, Надежда, Любовь, решили пролистать книгу жизни одного умирающего человека и вдруг увидели, что все, ими обещанное в течение жизни у него так и не сбылось. Надежды остались пустыми, любовь не встретилась, да и не за что было его любить, по сути, не такой уж он был хороший человек, а вера... разве можно искренне верить во что-то при такой жизни? И они, ошеломленные, все спрашивали друг у друга: "Ты сбылась? Не сбылась". А поскольку исправить что-либо времени у него и у них уже не оставалось, ушли они от него пристыженными обманщицами.
  За окном стужа вьюжная
  И чернильная ночь.
  Встали сестры незримые
  Да пошли себе прочь.
  А умирающий вдруг очнулся и спросил у своей жены, с которой всю жизнь жил как кошка с собакой, любила ли она его когда-нибудь хоть чуть-чуть. И она соврала, что любила и продолжает любить и что ей будет его очень не хватать. И с этой искоркой веры он отошел в лучший мир. Значит, Вера у него все же осталась? Или, может, все же была любовь? А сестры уже ушли и об этом не узнали.
  Он хотел написать стихи заново, но его музы молчали. Говорили только пушки. Война - вот единственное, что ему осталось. Он не мог забыть Ваху. Он не мог забыть отца. То, что он хотел забыть, не забывалось, то, что хотел вспомнить - не вспоминалось. Снова ночь проходила без сна. Он бормотал себе что-то под нос как безумный. Он пил чай, в котором плавала солома. Не просто чай, не просто солома. Наркотики, спиртное у них были под запретом и это было правильно. Но сам он плевал на запреты ваххабитов. Когда никто не видел, он сам себе был вольным ветром. Тем ветром, что дует туда, куда указывает флюгер.
  В дверь его каморки осторожно постучали. Была уже поздняя ночь. Он грел себе чайник на буржуйке. Вошел Миша, бледный как смерть, затворил плотно дверь, прислонился к ней спиной, чтобы не упасть и сказал с таким надрывом в голосе, что Гусейн даже удивился:
   -- Дядя! Дядя, можно я отпущу пленного?
  
  
  Снайпер.
  Расчет верен не перед уходом, а после возвращения.
  
  Пленного привели днем, нещадно избивая по дороге. Когда его втащили в дом и втолкнули в клетку, огораживающую часть комнаты, на нем живого места не было. Лицо было вспухшим и багрово-красным, рот порван и кровоточил, губы как оладьи, вместо глаз - щелочки. Он замертво упал на охапку соломы и видимо отключился. Зрелище было столь невыносимое, что Миша в ужасе выскочил из дома на крыльцо. Во дворе зло орали Омар и Дока. Дока потрясал снайперской винтовкой с насечками на прикладе. Остальные были возбуждены не меньше их, и галдели так, что Миша с трудом понял, о чем идет речь. Они требовали для пленного немедленной смертной казни. Дядя Гусейн подошел, взял винтовку у Доки, взглянул на насечки и заиграл злыми желваками. Его не было с ребятами, когда их отряд ранним утром случайно напоролся на снайперов. Их было двое, и сопротивлялись они отчаянно. Прежде, чем убили одного и скрутили другого, лишились шестерых. Омар потерял родного брата и все еще никак не мог прийти в себя. Вообще-то снайперов принято казнить на месте, так велик от них урон и так велика ненависть к ним, но тут они почему-то удержались. Им хотелось чего-нибудь особенного, чтобы утолить свою ненависть. Хотелось утопить его в море крови. Амир Гусейн согласно кивнул. Он вышел по рации на полевого командира Абдаллаха, араба по национальности, правоверного мусульманина и одновременно с этим человека мира, участвовавшего в движении Талибан, имеющего американское гражданство и воюющего в Чечне. Абдаллах поблагодарил за оказанное ему доверие и сказал, что прибудет через сутки, привезет с собой телеоператора, чтобы заснять казнь гяура на пленку для одного из арабских телевизионных каналов. Уже давно он не подбрасывал им ничего такого, а ведь он мастерски умеет пускать кровь и отрезать головы.
  - Миша, - сказал дядя Гусейн племяннику. - Возьми побольше ваты, холодной воды и приведи в порядок пленного. Подготовь его к съемкам. Завтра приедет Абдаллах, нужно, чтобы к его приезду отек на лице спал и пленник выглядел более-менее приемлемо. Если нужно, используй обезболивающее.
  Внутренне содрогаясь от ужаса и отвращения, Миша поплелся к пленному. Там уже были Омар и Дока. Они привели несчастного в чувство, вылив на него ведро воды, сковали ему ноги кандалами, ржавая цепь от которых тянулась к огромному столетнему чугунному шару, и снова принялись его избивать. Пленный слабо вскрикивал, не сопротивляясь. Омар бил его каблуком по руке, чтобы сломать кость.
  - Стой, зачем часы ломаешь? - сказал Дока. Он присел на корточки, поднял руку пленного, безвольную, словно рука мертвеца и повернул к себе циферблат часов. - Командирские. Зря стекло сломал. Хорошие были часы, теперь мусор.
  Он бросил руку, она со стуком упала. Посмотрел, не вставая, на Мишу.
  - Зачем пришел?
  - Амир сказал вымыть пленного. Чтобы завтра был как огурчик.
  Дока рассмеялся. Казалось, он одновременно скрежещет зубами. Все уже знали, что завтра приедет Абдаллах и отрежет гяуру голову. И что все это будут снимать на камеру.
  - Ну мой! - сказал он и смачно харкнул в лицо пленнику. За ним плюнул Омар. Потом они ушли. Миша сел в угол на стул и прикрыл глаза. Он боялся взглянуть на несчастного, потому что его могло стошнить. Он страдал от того, что интеллигенты такие чувствительные. На войне они быстро превращаются в чмо, которое никто не уважает. Ему хотелось плакать. Он не знал, что проклинает гуманизм.
  Он просидел так довольно долго, не зная счета времени, и за окнами стало заметно темнеть. Пора было что-то делать. Нужно было принести таз с водой, чтобы напоить пленного и поставить ему примочки.
  - Мифа, ты меня не увнаеф? - вдруг услышал он тихий шелестящий голос, обращенный к нему. Он вскочил как ужаленный: избитый пленник сидел на полу в своем углу, криво привалившись спиной к стенке, и пристально смотрел на него через щелки заплывших глаз. Этот взгляд притягивал его как магнит, гипнотизировал, как гипнотизирует кролика немигающий взгляд удава. В щелках поблескивали живые глаза. Остальное было сплошным комком боли, кровавым месивом. Напряженно вглядываясь в это страшное месиво лицо, по которому, видимо, били прикладом, Миша подошел поближе к клетке. Выбивать в скале яму, чтобы держать там пленных, как это принято на Кавказе, дядя Гусейн посчитал делом слишком трудным, они были высоко в горах, где их окружал сплошной камень, и потому пошел по легкому пути, приказав соорудить клетку в одном из пяти уцелевших домов и раздобыв старинные арестантские кандалы. Клетка была деревянная, но очень крепкая.
  - Ты кто? - понизив голос, с дрожью в теле спросил он, уже предчувствуя какой-то ужасный для себя ответ. Самому узнать пленника было невозможно.
  - Я Дима Фмирноф, - ответил пленник.
  Миша отшатнулся. Несчастный улыбался ему изуродованными губами, его улыбка была страшной и корявой. Все поплыло у Миши перед глазами. Митя?
  - Митя?!
  Вместо ответа пленник как куль с мукой, шурша, пополз спиной по стене, пока не достиг пола, уже не в силах сидеть, сохраняя равновесие.
  - Митя?..
  Ровно через секунду, скинув замок и распахнув дверцу, Миша был уже в клетке.
  
  
  Ночное бдение.
  Понимающий друг считается братом.
  
  В ход пошли болеутоляющее, холодные примочки, чай, психотерапия (воспоминания о прошлом, заговаривание зубов пустячными разговорами) и через несколько часов Митя стал выглядеть довольно сносно, чтобы предстать перед телекамерой. Миша то и дело сновал к роднику и к аптечке, как челнок в швейной машинке. Несущий ночной караул Дока смотрел на Мишу волком. Хорошо, что хоть в дом он больше не совался. Потом его сменил более равнодушный караульный.
  - Ты как здесь оказался? - спрашивал Митя.
  - Случайно, - отвечал Миша.
  - Пальцами шевелить можешь?
  Он все смотрел на скрюченную Мишину руку. Миша отставлял локоть в сторону, и не заметить ее было невозможно.
  - Не очень хорошо.
  Миша пошевелил пальцами. Они действительно плохо слушались.
  - Хорошо, что не правая.
  - Да, о музыке теперь можно забыть навсегда.
  Митя открыл рот сказать, что это он Мишу случайно покалечил, но слова о музыке сразили его, он вздохнул и закрыл рот. У них было одно прошлое, он знал, как это было важно для Миши.
  - Помнишь Абру Кадабровну?
  Их учительница по физике. Любимое слово "абракадабра" сделалось ее прозвищем. Они тут же стали давиться смехом. На глазах у Миши выступили слезы.
  - А как она за Никитой по классу гналась?
  Они смеялись до икоты. Миша отводил глаза. Он знал то, чего не знал Митя.
  - Аликов, опять вы несете какую-то ересь! - пародировал физичку Митя. - По вашему выходит, что при резкой остановке поезда муха врезается головой в переднюю стенку купе?
  - А она не врезается?
  - Нет конечно! У нее же будет шишка!
  Они сидели на полу и смотрели друг на друга. Вокруг валялись окровавленные бинты и вата. Мишу трясло, он был в ужасном состоянии.
  - Миша, меня убьют? Или обменяют?
  - Тебе завтра днем отрежут голову.
  Митя молча смотрел на него, ожидая продолжения, постепенно меняясь в лице.
  - Приедет араб. Абдаллах. С ним будет телеоператор, они будут снимать твою казнь для арабского канала телевидения.
  Митя молчал. Смотрел не отрываясь. Отмытое от крови лицо его уже не было таким страшным. Страшными были глаза.
  - Нам несколько раз показывали такой фильм. Заставляли смотреть.
  Губы-оладьи презрительно скривились. "Мало я вас..."
  - Зачем ты все это говоришь?
  - Я не знаю, что делать, Митя! Меня всего трясет.
  Митя сник. Они оба знали, что ему не убежать, у него была сломана нога. Да, Хохлу повезло больше, чем ему, он погиб как герой, а его ...покажут по телевизору! Если бы поменяться местами! Но он тут же нахмурился и устыдился. Он не должен так думать. Плохо, если покажут фильм матери. ФСБ62, ГРУ, Комитет солдатских матерей63. Наконец, чечи могут переслать.
  - Не хочу! Миша, у тебя есть оружие?
  Миша отрицательно покачал головой. Пистолет Стечкина дядя Гусейн ему так и не подарил, а автоматы ночью были под охраной.
  - Что вообще ты здесь делаешь?
  Миша жалко усмехнулся. Словами его состояние было не передать. Он не мог подвести дядю, обратив оружие против своих, даже если бы оно сейчас было. Он не мог стать несмываемым пятном позора для семьи. И не мог предать Митю. Оставалось одно - пойти к дяде.
  Дядя жил в другом доме в отдельной комнате. В его каморке было чисто и жарко натоплено, несмотря на лето. Дядя грел на буржуйке чайник. Он держал двумя руками большую оловянную кружку так, словно у него зябли ладони, и сидел, повесив голову. В кружке плавала сушеная трава, пакет с дурью лежал на полу развернутым. Он поднял голову, глядя в упор на племянника чистыми ясными глазами.
  - Это ты, Ваха? - спросил он кротким голосом.
  - Дядя, я не Ваха, я Миша, - сказал Миша. От тоски сжалось сердце. Бесполезно, мелькнуло у него. Он спиной привалился к двери, чтобы не упасть.
  Дядя снова опустил голову.
  - Я все думаю, думаю... может не надо было отцу строить из себя Сусанина? Что случилось бы, если бы он привел сюда врагов? Может быть Ваха был бы жив. Ведь война не для детей, а для взрослых мужчин. Знаю, он не мог стать предателем, у него отец и мать умерли на руках во время депортации. Но Ваха!..
  Миша был в отчаянии: монолог дяди Гусейна далеко уводил их от дела, ради которого он пришел. Его колотило внутри от волнения, страха, надежды.
  - Не могу простить отца, хоть убей. Понять могу, простить - нет.
  - Дядя...
  - Я уже не понимаю, где правда, где ложь и как надо поступать. Может быть, наши старейшины64 просто сошли с ума от своего патриотизма? Совсем я запутался, брат!
  -Дядя, я не брат! Я твой племянник Миша!
  Дядя Гусейн отхлебнул из кружки и с досадой поморщился. Ему нужен был собеседник, а не чтобы ему перечили.
  - Дядя, можно я отпущу пленника?
  Дядя Гусейн вытаращил глаза и внимательно, очень внимательно посмотрел на отчаянное, потное лицо племянника. Миша еле стоял. Дядя Гусейн дико захохотал. Миша не понял, что его так насмешило. Потом так же внезапно оборвал смех, словно захлебнулся.
  - Иди, Миша, - устало сказал он, - Иди.
  Второе "иди" прозвучало уже с нажимом.
  - Ты не знаешь, какой он. Мы с ним в школе как братья...
  - Иди! - дико заорал дядя, рванувшись вперед всем телом, словно хотел его схватить. Миша выскочил за дверь. Прислушался. Дядя ходил по комнате.
  - Над стремниной глубокою, где течет река Времени, - услышал Миша.
  До рассвета осталось всего три часа.
  
  
  По обе стороны беды.
  Когда смерть грозит - и мышь кусается.
  
  Он вернулся и молча стал собирать с пола и складывать в пакет с мусором кровавые тампоны. Подмел. Принес ведро воды и тщательно вымыл пол в клетке и в комнате. Вынес мусор. Все это - не глядя на Митю.
  - Сделать обезболивающее?
  Митя слабо улыбнулся губами-оладьями и отрицательно качнул головой. Он лежал, распластавшись на полу, жили только глаза, неотступно следящие за Мишей. Его начинало лихорадить, но температура была еще не очень высокой и он был не в бреду. Он все понял.
  - Можешь принести нож?
  Миша сел на стул.
  - Зачем?
  - Не хочу, чтобы мать когда-нибудь увидела. Ей, наверное, покажут для опознания.
  Она с ума сойдет, подумал Миша. Посмотрит фильм, скажет "да, это мой сын", и уйдет, даже вида не подаст. А потом сойдет с ума. Железная Леди, так они ее в школе называли. Его любимая учительница.
  Он знал, что выхода нет.
  - Сейчас принесу.
  Он вышел во двор и окликнул караульного.
  - Дай нож на пять минут!
  Тот подумал, замешкался, вынул нож. Хороший нож, остро наточенный, длинный. Таким убивать...
  - Осторожнее, смотри, пленного не прирежь.
  Оба рассмеялись. Каждый своему.
  Митя уже сидел, спиной к стенке. Миша сел на пол напротив. Передал Мите нож, все еще надеясь на чудо. Они долго сидели и смотрели друг на друга. Чудо запаздывало. Оба еле дышали.
  - Это я тебя, - вдруг сказал Митя. - В руку попал. Не хотел. Снайпер в тебя целился, нужно было спешить, пришлось стрелять не целясь, лишь бы не убить.
  - За что нам все это?! - вырвалось у Миши.
  - Война, - сказал Митя. - Сегодня ты, завтра тебя. Давай обнимемся.
  Они обнялись, пряча блеснувшие на глазах слезы.
  - Отвернись, не смотри.
  Он сипло задышал. Миша отвернулся и зажмурил глаза. Ощущение страшного сна. Он мечтал проснуться.
  - Не могу. Рука дрожит, боюсь точно не попасть. Давай ты.
  - Я?!
  - Помнишь Абру Кадабровну?
  Они сидели и смеялись. Миша неловко держал нож, развернув его лезвием в сторону. Обоим было невыносимо больно. Легкая смерть должна была принести одному облегчение, другому муку. Оба не замечали злую иронию судьбы: свой первый выстрел на войне Митя вынужден был сделать в школьного друга, искалечив его на всю жизнь и лишив возможности заниматься любимым делом; единственный враг, которого должен был сейчас убить Миша, тоже был его лучшим другом.
  - Погоди, - сказал Митя. Снял часы с руки, приложил к уху. - Ходят, только стекло треснуло. Командирские65, с отцом Афган прошли. Держи на память. Если будешь в Питере, зайди к матери, только ничего ей не говори, пусть думает, что я живой. А часы, если будут не нужны, кинь в Неву. Помнишь наше место на Дворцовой набережной за Эрмитажем?
  Миша молча взял часы. За окном потихоньку светало.
  - Да бей уже! - вдруг крикнул Митя, подставляя грудь. - Сколько можно тянуть?!
  Отвернув лицо, он зашмыгал носом. Мишу это потрясло.
  - За что нам все это?! - снова вырвалось у него. Тот, кто мог ему что-то ответить, был в тот день слишком от них далеко.
  
  
  Домой.
  Холм, на котором стоишь, кажется высоким.
  
  В полвосьмого утра его, спящего, грубо растолкал дядя. Солнце стояло уже высоко и за дядиной спиной разливалось слепящее сияние. Дядя был зол, как черт, с его лица можно было Дьявола писать.
  - Ты? - спросил он страшным голосом. - Русского пожалел? О дяде не подумал? Как мне теперь в глаза людям смотреть, что Абдаллаху говорить? Ты не чеченец, нет, ты не чеченец!
  - Это ты не чеченец! - бешено закричал Миша, сбрасывая с плеча его руку. - Я просил тебя отпустить пленного. Этот русский был моим лучшим другом!
  Дядя осекся. Он схватил Мишину голову обеими руками и, повернув лицом к свету, увидел, что Миша не в себе. У него был жар, зрачки расширены, лицо искажено судорогой, давно зажившая рука покраснела и распухла. Но он не бредил и его упрек был вполне понятен.
  - Ты зарезал его, потому что он был твоим другом?
  - Да. Мы учились в одном классе.
  - Прости, Миша, - сказал дядя Гусейн. - Прости, что в тебе усомнился. Прости, что назвал тебя нечеченцем.
  Миша оттолкнул его руки, освободил голову. Ему было на это наплевать. Пусть думают, как хотят. Дядя Гусейн вышел к ребятам во двор и объяснил, почему Миша это сделал. Они пылали злобой и ненавистью, пока не услышали правду. Только Дока пытался кричать и возражать. Его быстро заткнули. С этой минуты во дворе стояла гробовая тишина.
  Два укола промедола сделали свое дело, подняли Мишу на ноги. Дядя вышел по рации на Абдаллаха, извинился, отменил казнь, сказав, что их пленник скончался под утро. Голос у Абдаллаха был недоверчивый и недовольный. Он проделал уже половину пути, теперь приходилось возвращаться. В обед дядя Гусейн вызвал Мишу к себе, приказал ему закатать рукав рубашки. Рука воспалилась, в этом не было никаких сомнений.
  - Уезжай домой, Миша, - сказал с болью в сердце дядя Гусейн, потому что ему было стыдно, как будто он сам дезертировал из действующей армии. - Сестра мне не простит, если ты здесь погибнешь бесславно, а я вижу, что воин Аллаха из тебя все равно не получится. Уезжай к матери. Каждому своя дорога. И судьба у всех разная.
  Он открыл один из старинных, окованных медью сундуков, на которых он спал, сдвинув вместе, и достал потертый кейс, щелкнул крышкой. В кейсе лежали пачки долларов ровными аккуратными рядами.
  - Это не фальшивые66, настоящие. Деньги Березовского67, - он рассмеялся горько и язвительно. - Нам помогают Аллах и Березовский.
  Миша молча смотрел. Сердце билось у него комком в горле. Слишком поздно...
  - Я тебе дам адрес одной платной клиники в Питере, где не задают лишних вопросов, не информируют ни о чем полицию и имеют классных специалистов. С твоей рукой дело плохо, Миша. Если вовремя не обратишься к врачам, можешь остаться без руки. Поезжай с мамой в Питер. Деньги есть, деньги я дам. Я уверен: ты еще поиграешь на пианино.
  Миша кивнул и сглотнул как можно осторожнее, чтобы не заметил дядя. Несколько пачек, перевязанных зеленой резинкой, перекочевали из кейса на обеденный стол, где стояла тарелка с хлебом и лежал пистолет. Натюрморт получился что надо. Еда, деньги, оружие. Что еще нужно счастливому человеку?
  - Через час тебя отправим, ребята как раз собираются в село. Передавай привет маме. И побрейся, не то тебе шагу ступить не дадут.
  Они крепко обнялись. На прощание дядя сказал, что он верит, Миша к ним еще вернется. К вечеру они тайными тропками без приключений добрались до села. Рука сильно болела, пришлось сделать себе еще один укол. Ему было немного стыдно перед своими сверстниками с отважными лицами, но они его ни в чем не упрекали, по очереди пожали руку и тоже сказали: "Брат, ты к нам еще вернешься". В рюкзаке с двойным дном у него под одеждой лежали пачки долларов. Надо быть сумасшедшим... Он был богат, как Крез68. Но Миша думал только о том, что, к сожалению, дядя не видит никакой разницы между "играть на пианино" и "быть великим пианистом". А может и никто не видит.
  
  
  Чужая мать.
  Что тебе понадобиться завтра, нужно знать уже сегодня.
  
  Равнинная Чечня вся была в руинах. Половина домов стояла с провалившимися внутрь стен крышами. Все поля вокруг сел были сплошь засеяны стреляными гильзами. Он прошел три сожженных села, где уцелевшие жители медленно, словно сомнамбулы, копошились у своих разрушенных домов, прежде чем его подобрала первая попутка. Дороги были забиты пешими беженцами с тележками, немногочисленными легковушками. Почти все держали путь в Ингушетию, где уже скопилось больше двухсот тысяч беженцев. Навстречу им, в сторону гор, рыча моторами, катились колонны БМП, которые солдаты в шутку называли "Братскими могилами пехоты". Он придумал себе правдоподобную легенду и врал на блокпостах, что приехал к больной бабушке из Петербурга и случайно угодил под обстрел. Что за обстрел никто не уточнял. Мало ли. Паспорт у него был в порядке. На каком-то блокпосту ему удалось поменять на рубли сто долларов, где-то - еще сто. Еды было не купить, но беженцы делились друг с другом пищей, делились и с ним, обижаясь, если он предлагал за это деньги. На его старый худой рюкзачок никто не покушался. Несколько сотенных бумажек он предусмотрительно рассовал по карманам на всякий случай, если придется откупаться или задабривать кого-то. Ночь он провел, забравшись в скирду. Спал как убитый, но проснулся с ощущением того, что плакал во сне. И все же ему казалось, что кошмар закончится. Совсем немного осталось потерпеть.
  Утром его подобрал старый чахоточный "Жигуль". Две попутчицы, чеченка и русская были неразговорчивы, водитель, серый угрюмый человек с большим носом и глубоко запавшими щеками, заросшими седой щетиной, ни о чем его не спрашивал. Они ехали в Серноводск, где у них была назначена важная встреча. Через полчаса пролетающий мимо вертолет пальнул в них из пулемета. Летчику просто хотелось пострелять. Несколько фонтанчиков пыли коротко взвились впереди и сзади машины, три пули попали в цель. Одна прошила подголовник переднего сиденья возле самого затылка водителя, другая попала в заднее сиденье между Мишиных колен, чуть не лишив его наследства, третья ударила в багажник. Звук был такой, словно о жесть забили крупные градины. Они молча переглянулись. Им сказочно повезло, но никто не выразил радости по этому поводу. Никто не перекрестился. Шум вертолета затихал вдали.
  - Теперь дождь будет капать, - сказал водитель, имея в виду дырявый потолок, и укоризненно поцокал языком.
  В Серноводске они расстались. Его путь лежал на Карабулак или на Малгобек, как повезет. Это была уже Ингушетия. Во второй половине дня он все еще надеялся на это. Рука болела и идти пешком не хотелось. В каком-то пыльном скверике в душной тени трех старых карагачей он увидел скамейки и торговку возле них, с ведром, полным чебуреков. На одной из скамеек рядком сидели его угрюмые попутчики. У всех были тоскливые глаза. Миша обрадовался им как родным, накупил чебуреков и стал их угощать. Женщины встали, равнодушно сказали, что сейчас принесут лимонад, чтобы не кушать всухомятку. Тут поблизости есть продуктовый магазин. Они говорили и действовали механически. Миша понял, что он был некстати.
  - Вайнах69? - спросил его водитель, когда женщины ушли.
  Миша кивнул.
  - Я ее узнал, - сказал водитель. - Русскую. Ходила по домам, про сына спрашивала. Сын у нее где-то тут без вести пропал. А у меня дома уже год лежала ее фотография.
  Ему очень хотелось поговорить. Накопилось на душе. Возможно, он не был уверен, что поступает правильно и потому хотел выговориться.
  Возле их села стоит блокпост, сказал он. На днях в окрестностях села была небольшая ночная заварушка со спецназом, и он лишился родственника. Чеченка с ними - это жена погибшего. Остались дети. А труп забрать не успели, вованы70 с блокпоста налетели, унесли и спрятали. Присыпали где-то землей, теперь продают. Они давно тут свой бизнес наладили: хочешь похоронить по-человечески - плати четыреста долларов за тело, тогда отдадут. А денег нет и взять их негде. И тут она, женщина с фотографии, сына ищет. А дело было так: в овраге за селом год назад долго лежали тела двух русских солдат. Сколько раз местные просили комендатуру прислать машину и забрать их, но те ноль внимания. Тогда он взял лопату и сам их похоронил. Место запомнил. И вещи взял для опознания, какие у них в карманах нашел. Фото там было, письмо в конверте, еще кое-что. Она все опознала. Она-то надеялась, что он в плену, живой. Когда узнала, глаза у нее стали такими... ему до смерти не забыть. Валя ее зовут, русскую, которая сына искала. Нашла. И он предложил ей обмен: тело на тело. Ведь место захоронения только он один знает. Ему до сих пор стыдно, но разве он начал эту войну? Она пошла просить за него на блокпост, но ей там не поверили и высмеяли. Сказали, будут ждать деньги до ночи, потом выкинут в Сунжу71 или отдадут собакам, слишком уж эти чеченские трупы в жару смердят. И они приехали сюда, в Серноводск, где ей должны были передать деньги взаймы из Комитета солдатских матерей, она с кем-то по телефону договорилась. Но почему-то не встретили, не передали. Мало ли что могло случиться. И телефон теперь молчит.
  Миша кивнул. Вчера под Урус-Мартаном он видел группу русских женщин с тоскливой надеждой в глазах. Миша подумал тогда, почему его мать не с ними? Почему русским матерям война не нужна, а их сыновья воюют в Чечне, на чужой территории? Почему чеченцам война не нужна, а их матери сами с легким сердцем отправляют своих сыновей на войну, называя ее "священной"? Почему русские военные не помогают русским матерям искать попавших в плен или пропавших без вести? Может эта война все же кому-то нужна? Кому? Москве? Аллаху? США?
  Вернулись женщины с двумя бутылками лимонада, больше в магазине не было. Они ели чебуреки и молчали. Чебуреки были с картошкой, очень вкусные. Миша ел и украдкой посматривал на упрямый профиль заросшего серой щетиной водителя; думал, вряд ли он покажет место захоронения, если тело его родственника кинут в Сунжу или отдадут собакам. Не такой он человек. Этот не простит, век помнить будет.
  - Пора ехать, - вздохнул водитель. - Пойду долью бак, чтобы в пути не останавливаться.
  У него в багажнике лежала двадцатилитровая канистра бензина. Пуля продырявила багажник в двух сантиметрах от нее. Он зашаркал к машине.
  - Простите нас, - тихо сказал Миша, обращаясь к матери убитого солдата.
  - Бог простит, - откликнулась она безразличным усталым голосом. Потом что-то изменилось в ее глазах. На лице появилось новое выражение. Она повернулась и впервые по-настоящему посмотрела на него. Исследовала буквально каждую черточку лица.
  - Ты что такой седой, паренек?
  Миша пожал плечами и не ответил. Не хотелось врать ей. Не хотелось дурно выглядеть перед этой женщиной. Он не знал, седой он или нет. Ее вопрос его удивил. Они помолчали немного, потом увидели, что водитель машет им рукой.
  - Ты поедешь с нами? - спросила чеченка, сидевшая за русской женщиной. - Эй, где ты?
  На скамейке Миши не было. Они не заметили, как он ушел. На том месте, где он только что сидел, лежали четыре сотни долларов, четыре банкноты под камешком, чтобы их не сдул ветер.
  
  
  Моздок.
  Сорванное яблоко обратно не прирастишь.
  
  Ближе к вечеру ему подвернулась попутка в Малгобек. Война осталась позади и попутки сразу стали платными. Цены на все в Ингушетии были астрономические из-за огромного наплыва беженцев. Из Малгобека было рукой подать до Моздока, но он ехал не в Моздок, несмотря на то, что обещал дяде передать привет маме, и, несмотря на то, что через Моздок проходил прямой поезд до Питера. Он решил ехать в Прохладный, который был чуть ли не в три раза дальше - насколько он знал, это был единственный город поблизости, через который шел тот же поезд "Махачкала - Санкт-Петербург". В Малгобеке было легко даже поздним вечером достать попутку, каждый второй занимался здесь частным извозом, одновременно считаясь безработным. Работы в республике не было, а есть что-то было нужно. Выехали глубокой ночью. Мише не терпелось отъехать подальше от Чечни. Владелец "Газели", которую он нанял до Прохладного, в пять утра растолкал его, спящего на каком-то рванье в крытом кузове:
  - Моздок! Приехали. Все, давай, парень!
  Спросонок Миша ничего не понял. Что случилось в дороге ночью, почему владелец "Газели" без предупреждения изменил маршрут и вместо Прохладного привез его в Моздок, спросить было не у кого, "Газель" уже уехала. Плакали его денежки. В этом был некий мистический момент. Он один-одинешенек стоял на привокзальной площади Моздока в пять утра, а напротив него были двери закрытого еще кафе, где работала его мать. Кто-то словно говорил ему: "Иди домой, приятель". И безумно хотелось коснуться родного "Стейнберга".
  Целый день он промаялся в парке Победы у вокзала, и не на скамейке, как принято, а на травке, забившись в тень между деревьями, чтобы его не увидел никто из знакомых. Моздок - город маленький. Он страшился, что его узнают. Он стыдился, что узнает мать. Он считал себя дезертиром, потому что не собирался возвращаться. Он стыдился, что не оправдал. Он считал, что был предан собственной матерью. Словом, у него были смешанные чувства. В рюкзачке у него лежал купленный ранним утром билет на поезд, за который ему пришлось изрядно переплатить кассирше, адрес питерской клиники и деньги на лечение. Много денег. Большие деньги, в которых никто бы его не заподозрил. За последние дни он стал похож на оборванца. Хорошо, что Моздок сейчас полон военных и оборванцев.
  Два или три раза в парк приходили его знакомые. Ели мороженое, смеялись, словно где-то поблизости не шла война. Он сбегал проулками в обменный пункт на улице Мира, обменял доллары на рубли, потом в аптеку, которая называлась "Будь здоров", за обезболивающим, хотя возле вокзала была своя аптека Љ 76, но там его знали, он работал в магазине электроники в этом же доме. Возвращаясь, почему-то сделал крюк и прошел мимо детского сада "Звездочка", куда ходил в детстве. Информация для туристов. Посмотрите направо: в городе Моздок родился Юрий Владимирович Андропов72 и Михаил Аликов, который когда-то мечтал стать великим чеченским пианистом. Прочтите на стене мемориальную табличку.
  Он накупил в магазине еды чуть ли не на целую неделю, словно собирался назад к дяде Гусейну. По улице нестройным маршем колыхалась навстречу колонна солдат. Похоже, их водили в баню. Молодые, гладкие, симпатичные и такие одинаковые лица. Куда их столько? За городом был военный аэродром, откуда поднимались "вертушки" на Чечню, "Консервный завод"73 и множество временных воинских частей, целые палаточные городки. На путях стояли эшелоны. Палило солнце, начало августа выдалось безоблачным и знойным. Он забыл купить воду, о чем вспомнил только в своем парковом убежище, и теперь его мучила сильная жажда. Еда была не в радость. Пришлось рискнуть и сбегать в ближайший продуктовый магазин. Три баклажки минералки. Он был неприхотлив.
  - Пачку "Парламента".
  Он чуть не обернулся на знакомый голос. Тетя Мадина, официантка из маминого кафе. Она смотрела ему в затылок и не узнавала. Только бы не оглянуться! Только бы не узнала.
  - Возьми сдачу, паренек!
  - Оставьте себе, - сказал он и выскочил за дверь.
  - Эй! - грубо крикнула вслед продавщица. - С ума сошел что ли?
  У нее на тарелке осталось лежать несколько бумажек.
  Стоя за деревом, он еле отдышался. За его спиной по корявой коре струилась дорожка суетливых рыжих муравьев. За деревом стояла скамейка, которую давно не подкрашивали, за ней круглый пятачок и высокая стела в центре парка. Суровые каменные лица по кругу. Солдаты Великой Отечественной войны. "Иди домой, паренек".
  Они с матерью сидели на дальней скамейке. В кафе был получасовой вечерний перерыв, чтобы персонал мог перевести дух. Если обойти парк вокруг, прячась за деревьями, можно было подобраться достаточно близко, чтобы услышать их разговор. Тетя Мадина курила, мать остановившимся взглядом смотрела в одну точку. Миша читает по лицу. Она очень далеко, может быть в детстве. Перед глазами раскинулось целое поле цветов до самого горизонта. По полю ходит любимая буренка и жует сочные цветы. Она очень добрая и красивая, и взгляд нежный-нежный. Изо рта торчит цветок. А сверху небо, голубое и высокое, как перевернутая чаша. И звук на одной ноте. Нарастает постепенно от тихого нежного до пронзительно-страшного, который невозможно терпеть, кажется, сейчас лопнет голова. Что-то издали кричит бабушка, бежит к ним по полю. И тут ее коровка наступает на мину.
  -- Тома, ты меня слушаешь?
  Тетя Мадина осетинка. Она говорит о делах кафе. Плевать ей на Чечню, у осетин свои разборки74.
  - Тетя, если не жалко, дайте немного денег на билет. Домой еду, поиздержался.
  Перед ними стоит, улыбаясь, солдатик без ноги, опирается на костыли. Они не заметили, как он подошел. Миша видел, как он обходил всех по кругу, сидящих вокруг мемориала. Рязанский парень, светлоголовый, улыбчивый, добрый, как будто так и должно быть - в двадцать лет уже попрошайка и калека. Тетя Мадина дает ему мелочь. Грех не подать калеке. Мать поспешно роется в карманах, достает смятые бумажки, много бумажек, которые не умещаются в руке, сует солдату.
  - Храни вас Аллах! - привычно говорит калека. Он смотрит на материн хиджаб.
  - Тома, не будь дурой, никакой он не солдат, просто разжился где-то формой, - понизив голос, говорит тетя Мадина. - И билет ему никакой не нужен.
  Калека слышит ее слова и спешит прочь, ловко работая костылями. Он почти бежит.
  - Нет! - упрямо говорит мать.
  - Ходит тут ежедневно уже две недели. Ты же знаешь, он работает на Чачу.
  - Нет!
  - Да! Ты сама знаешь, тут все попрошайки работают на Чачу. И он все у них отбирает.
  - Он поедет домой. Нужно было самим купить ему билет.
  - Никуда он не поедет. Сдаст билет и пропьет деньги, если Чача раньше не успеет.
  - Нужно было купить ему билет! Нужно было купить ему билет! Ну куда он пошел? Пусть уедет домой. Его дома ждут. Совсем мальчишка. Пойдем найдем его.
  - Тома, не дури! Никто его не ждет. Мало ли сейчас таких ходит.
  Миша видит, как мать душат беззвучные рыдания. Чтобы не видеть этого, все средства были хороши. Он избрал самый простой способ - бежал. Как слепой долго бродил по улицам, уже не думая, что наткнется на знакомых. Потом самому себе дал слово, что позвонит ей, как только ляжет в клинику. Сразу стало легче. Ранним утром, точно по расписанию в Моздок прибыл его поезд. На перроне стояли в обнимку вчерашний солдат на костылях и Чача, толстый небритый грузин, у которого не было одного глаза. Оба были пьяные и плакали. Чача махал грязным носовым платком, словно с кем-то прощался. У него была причина плакать. Несколько лет назад на его дом в Цхинвале75 упала грузинская бомба и похоронила всю его семью.
  Миша занял свое место в купе и вынул из кармана командирские часы с разбитым стеклом. Они исправно шли, показывая правильное время. Он надел их на здоровую правую руку.
  - Ну вот, Митя, - сказал он, глядя на часы. - Вот мы и едем домой. Домой.
  В туалете он долго-долго, не мигая и не дыша, смотрел на себя в зеркало. Потом опустил глаза.
  - Ничего, Митя. Ты мне дороже брата, а на руку наплевать!
  Они навсегда покидали Кавказ, эту кровоточащую незаживающую рану. Он поверил в это не сразу. Только когда увидел из окна на какой-то маленькой станции пятилетнюю девочку в розовом платье, которая вприпрыжку бегала вокруг большого рыжего чемодана и звонко и радостно кричала всему свету:
  -- А мы едем с мамой в отпуск! А мы едем с мамой в отпуск!
  Он поверил, что все будет хорошо.
  
  
  Лисий нос76.
  Ум глупца - молчание.
  
  Вторую неделю в Питере держалась прекрасная погода. Иногда небо хмурилось, но тут же, раздумав хмуриться, прояснялось, словно извиняясь за свой скверный питерский характер. Все это время Борис Наумович с Еленой Сергеевной жили у него в Лисьем носу на даче, в ста метрах от Финского залива. Купались, бездельничали, ели. Елена Сергеевна варила равиоли и они за обедом запивали их ледяным "живым" пивом. Она добавляла в бульон лавровый лист, а в тарелку - немного уксуса и кусочек сливочного масла, как любил Борис Наумович; сама ела равиоли со сметаной. На ужин жарила или запекала на пару рыбу, - не надоевшую модифицированную77 норвежскую семгу из гипермаркета, а свежую, только что пойманную рыбаками. К рыбе всегда имелось в меру охлажденное французское или испанское вино. В двадцать два тридцать они пили чай и ели пирожные с кремом, слушая, как глубоко и спокойно дышат волны, накатываясь на берег, как легкий бриз шуршит сосновыми иголками. Борис Наумович больше всего на свете ценил комфорт и семейные традиции. Впрочем, он частенько изменял чаю с кофе с коньяком. У него на даче было все, что имелось в его городской квартире, полный набор удобств, в том числе внутренний туалет и интернет. Елена Сергеевна мыла тарелки и придумывала меню, Борис Наумович валялся с книжкой на диване. "Я подарю тебе звезду..."78 Он наблюдал за ней, гадая, насколько ее хватит и нужна ли ему женщина с проблемами.
  В ее браузере все закладки имели прямое отношение к Чечне, потерям, Комитету солдатских матерей. Она зависала на форумах, травила душу, жадно искала любую информацию о войне, не показывая виду. "Железной Леди" прозвал ее про себя Борис Наумович, не подозревая, что повторяет школьное прозвище Елены Сергеевны. Ее прикладной интерес к чеченской проблеме разбудил его, чисто теоретический интерес. Он задумался, возможно, впервые в жизни. Раньше в этом никогда не было нужды. Он всегда точно знал что да как, даже не задумываясь, откуда?
  Теперь он не просто валялся на диване, он работал. Писал, не прикасаясь пером к бумаге. Таков был его стиль. Читал Джона Рида79, "Десять дней, которые потрясли мир", потому что понял - все революции, когда бы и где они не происходили, имели одну общую цель - они делались во имя справедливости и ради достижения справедливости. Равной справедливости для всех. Поэтому самые первые требования, которые выдвигались восставшими массами взамен старых законов, были самыми правильными. Самыми справедливыми. Но за каждой революцией всегда тащится обоз прошлого, которое не сбросить со счетов. И со временем выяснялось, что не все справедливо звучащее в революционных требованиях одинаково полезно для развития нового общества, что справедливость пока невозможна для всех и сразу, и что в некоторых случаях она даже опасна для жизни государства. Кто-то все равно должен быть угнетен. Наступала фаза идейных компромиссов, и революция постепенно превращалась в свою противоположность. Этот путь прошли все революции. Но их самые первые справедливые чаяния остались набатом звучать в истории. Их можно отыскать и прочесть.
  К примеру, Октябрьское вооруженное восстание, великая русская социальная революция. Первый декрет - Декрет о Мире. Обнаженная до кончиков нервов Справедливость с большой буквы. Мир без аннексий и контрибуций80. Кто последний раз вчитывался в эти строки? Еще живы те, кто с оружием в руках защищал эту прекрасную утопию в годы Великой Отечественной войны. Реальность, в которой мы так уютно жили еще совсем недавно и от которой так безалаберно отреклись.
  "Под аннексией или захватом чужих земель правительство (большевиков) ...понимает всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, независимо также от того, насколько развитой или отсталой является насильственно присоединяемая или насильственно удерживаемая в границах данного государства нация. Независимо, наконец, от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет.
  Если какая бы то ни была нация удерживается в границах данного государства насилием, если ей, вопреки выраженному с ее стороны желанию - все равно, выражено ли это желание в печати, в народных собраниях, в решениях партий или возмущениях и восстаниях против национального гнета, - не предоставляется права свободным голосованием, при полном выводе войска присоединяющей или вообще более сильной нации, решить без малейшего принуждения вопрос о формах государственного существования этой нации, то присоединение ее является аннексией, то есть захватом и насилием".
  Борис Наумович писал, не касаясь пером бумаги. Он часами копался в интернете. Он чувствовал себя правозащитником, вроде Сергея Ковалева. Итак, несмотря на принятый русскими Декрет о Мире, мы за семьдесят лет, претворяясь белыми и пушистыми, так и не отпустили на волю нацию, которая хотела уйти. Которая хочет уйти. Право наций на самоопределение вступило в жестокое противоречие с интересами государства, заявляющего о "незыблемости его границ". Общепризнанное де-факто81 во всем мире право наций на самоопределение столкнулось с общепризнанной де-юре82 после Второй мировой войны незыблемостью границ. Даже самое справедливое в мире социалистическое государство не смогло преодолеть это противоречие, где уж нам, его хилым потомкам? А справедливо было бы отпустить. Разводим руками: мы бы вас с радостью отпустили, но никак не можем - незыблемость границ.
  Вошла Елена Сергеевна, что-то сказала. Был день, но в его кабинете на третьем этаже под самой крышей, было сумрачно и душно. Борис Наумович уже несколько часов лежал неподвижно, с остановившимся взглядом. Стиль работы. Интересно, ее это сильно раздражает? Первую жену дико раздражало.
  - Да, - ответил он. - Конечно, поезжай.
  Через несколько минут он услышал, как взревел мотор ее "Бэхи". Елена Сергеевна умчалась. Когда женщина так водит машину, она близка к совершенству.
  Самое смешное то, что чеченцам даже не нужна была никакая революция. У них не было бедных и богатых, их общество не имело классового расслоения,83 и их не от кого было освобождать. Только от нас самих. Богатство определялось трудолюбием. Спартанское общество. Борис Наумович задумался, что делает народ, получив полную свободу? Он не вчера родился и поэтому знал точный ответ на этот вопрос. Начинает развиваться. Укрепляет национальное сознание и государство. Нападает на соседей, расширяет территорию. Что сделала Чечня, всего на три года получив относительную возможность самостоятельного развития после Хасавюртовских соглашений84? Напала на Дагестан.85 Борис Наумович невольно улыбнулся. Он вспомнил шутку, имевшую хождение в то время на Кавказе: "Дагестан добровольно в состав России не входил, и добровольно из него не выйдет!"
  Верим ли мы, что обретя долгожданную свободу, Чечня станет жить мирно? Не верим, ибо опыт учит. С другой стороны, является ли это резонное опасение веской причиной, чтобы "не пускать"? Как говорится, а судьи кто? Ведь это не они к нам с мечом, а мы к ним. А что принесла чеченцам нынешняя война? Борис Наумович считал, что уже может ответить на этот вопрос. На ответ он случайно наткнулся в интернете. За год до начала Первой Чеченской войны Зелимхан Яндарбиев86 выдвинул свою концепцию развития Ичкерии, которую, по-видимому, поддержал Джохар Дудаев. Поскольку чеченское общество - общество тейповое, то есть родовое, где все вопросы решают кланы между собой и президент в этой ситуации никто, чеченскому руководству была нужна большая война, чтобы в ее пламени перемешать, разрушить родовые отношения и, заключив мир, стать современным государством с крепкой президентской властью.87 Все так и вышло, только никто из них, маленьких Геббельсов88, до этого момента не дожил. Война разрушила Чечню. Теперь у них будут бедные и богатые.
  Борис Наумович спустился вниз, чтобы попить чаю. Смеркалось. Он с удивлением увидел, что брошен один. Он забыл, что Елена Сергеевна уехала, не помнил - куда и зачем. Он был недоволен сегодняшним днем, ибо в конце дня пришел к странному выводу, что самоопределение тут вообще было ни при чем. Война была нужна чеченскому руководству и совсем для других целей, бесконечно далеких от детских понятий о справедливости.
  А Елена Сергеевна еще днем уехала к себе на Болотную, чтобы проверить почту. Вторую неделю от Мити не было писем. Почтовый ящик снова был пуст. Она вошла в лифт, поднялась к себе на этаж и увидела молодого человека, который сидел на корточках под ее дверью. Он встал. У него было знакомое лицо, но она не успела его вспомнить, молодой человек не дал ей такую возможность.
  - Елена Сергеевна, здравствуйте! - выпалил он. На лице его расплылась широкая улыбка. - Я так рад вас видеть! Это я, Миша Аликов!
  
  
  Чему не верит Питер.
  Раз споткнулся - споткнешься семь раз.
  
  Девятого августа в начале шестого утра Питер встретил Мишу на перроне лучистым сиянием. Солнце стояло высоко, гремела музыка, которую никто не слышал. Все сорок шесть часов пути он негодовал, как Моцарт мог сочинять такие прекрасные жизнерадостные мелодии, когда вокруг творится такое? Когда родной дед без колебания ведет на смерть собственного внука, когда друзья вынуждены стрелять друг в друга, а высшим проявлением милосердия является легкая смерть. Теперь он понимал как. Над ним кружилось небо, он был переполнен ликованием, как горшок - убегающей из него кашей. Дурацкая счастливая улыбка не сходила с лица. Он не замечал своей потрепанной одежды. Трогал шершавые теплые булыжники, сидел на цементном парапете, смотрел на зеленую воду Невы. Давно открылось метро, потом магазины, город наполнился спешащими людьми и транспортом. Никто ни в кого не стрелял. Миша выпил кофе у какого-то киоска, съел две слойки с вареньем и поехал на Пионерскую, в клинику, по адресу дяди Гусейна. Рука вела себя как чужая, ему стоило больших трудов уживаться с ней в одном теле.
  Станция метро Пионерская была как всегда переполнена людьми. Это был его город, его до корней волос. Город подтянутых, стройных, уверенных, вечно спешащих куда-то женщин, красивых иномарок и агрессивных мужчин, прячущих свою агрессивность за внешней воспитанностью. Город-река, город ажурной архитектуры. И все же Миша не мог не заметить перемен. Вокруг было слишком много слабых лиц, не нюхавших войны. Он не замечал этого прежде. Никто не смотрел в глаза, это считалось тут плохим тоном. Много мужских лиц, похожих на женские, много женских лиц, похожих на мужские. У него даже закружилась голова. Но его уже заметили внимательные глаза и по достоинству оценили потрепанный вид. Прямо в вестибюле метро ему заступили дорогу двое с оружием, в форме и с бейджиками. Высокие, крепкие, упитанные. У одного было гладкое полное женское лицо. Небрежно козырнув и не глядя в глаза, они попросили предъявить документы. Паспорт у Миши был в полном порядке. Это их не устраивало.
  - Пройдем, - сказал старший с недоброй усмешечкой. Он изредка коротко вскидывал на Мишу глаза, но каждый раз это словно была вспышка фотоаппарата. Второй, с гладким полным лицом делал вид, что скучает, одновременно ощупывая ледяным цепким взглядом прохожих.
  Мишу отвели в милицейский пикет. Дверь с табличкой все в том же вестибюле.
  - Что в рюкзаке? На стол!
  Он выложил на стол вещички. Их брезгливо осмотрели издали, не прикасаясь.
  - Вытряси рюкзак.
  Миша вытряс. Его самого начало трясти. Пачки долларов, затаив дыхание, не подавали никаких признаков жизни. На вид рюкзак был совсем тощий.
  - Наркоман? Ломает с утра?
  - Нет.
  - Закатай рукав.
  Стыдясь искалеченной руки, Миша трясущимися пальцами задрал рукав рубашки. Он носил рубашку с длинным рукавом даже в жару, чтобы скрыть увечье. Они переглянулись. Подобрались, прищурились.
  - Пулевое ранение? Откуда?
  Очень хотелось нагрубить, но Миша сдержался. Решил сказать правду.
  - Я был в Чечне. Сегодня утром приехал. Вот мой билет.
  Личный досмотр они еще не производили, поэтому про билет ничего не знали. Они развлекались, им было некуда спешить. И верить людям на слово они тоже не привыкли.
  - Военный билет есть?
  - Оставил у матери в Моздоке.
  Они сличили его ответ со станцией отправления, указанной в железнодорожном билете. Пока все сходилось.
  - С чего тебя так колбасит? Откуда следы уколов?
  - Рука болит, - искренне сказал Миша. Он уже еле ворочал языком от нервного истощения. Его могли не отпустить, оставить до выяснения. Могли найти доллары. - Колю обезболивающее.
  Его рука, уже сине-красная у локтя, выглядела безобразно, бесспорно подтверждая его слова. Она одна вызывала в них сочувствие.
  - В плену был у чечей? - смягчаясь, предположил тот, что выглядел подобрее.
  - В плену, - с глубоким вздохом подтвердил Миша, как в воду шагнул. Это была полуправда. И правда и неправда.
  - Да ты сам-то кто, паренек? - еще раз недоверчиво заглядывая в паспорт, чтобы освежить в памяти фамилию, спросил его старший. Ему никак не хотелось сдаваться.
  - Не знаю.
  - Пусть идет, - вступился полнолицый. - Не видишь, он не в себе. У меня сосед Чечню прошел. Нормальный пацан был, вернулся еще хуже этого. Все время молчал. Просто молчал. Все время молчал.
  - Человек я, - вызывающе громко сказал Миша.
  - Что?
  - Человек я! - крикнул он изо всех сил. - Человек я! Человек я! Человек я! Человек я!
  - Не скандаль, мы тоже не звери. Иди.
  Они молча смотрели, как он сует в рюкзак вещи. Руки еще тряслись.
  - Удачи тебе, паренек.
  Они распахнули перед ним дверь и долго смотрели вслед через стеклянные двери вестибюля, пока он не смешался с толпой на переходе.
  В клинику он пришел во всем новом. Купил все с иголочки в "Купеческом дворе", старую одежду засунул в пакет и оставил в примерочной кабинке. Полотенце, тапочки, носки, трусы, мыло, дезодорант, зубная паста и зубная щетка, расческа - все, что могло понадобиться в клинике, лежало в новой спортивной сумке, здесь же уютно устроился скромный потертый рюкзак с двойным дном. На плече висела удобная кожаная мужская сумочка с застежками-молниями, которую он про себя называл "барсетка"89. Шопинг доставил ему огромное удовольствие. Он словно заново родился. Еще большее удовольствие доставило фисташковое мороженное в огромном вафельном стаканчике, похожем на фужер, и две сосиски в тесте. Теперь только его больная память, седые волосы в случайном зеркале да командирские часы с треснувшим стеклом, которые он носил на правой руке, могли напомнить о недавнем прошлом. Не так уж мало, если разобраться.
  В клинике он еле добился встречи с главврачом. Ничего не придумывая, выложил все начистоту, как посоветовал дядя Гусейн. Главврач Иосиф Райзман слушал его внимательно, задумчиво постукивая ногтем большого пальца по переднему резцу. Они сидели глаза в глаза. Никто не темнил, разве что чуть-чуть. У доктора Райзмана было широкое твердое лицо, мешки под глазами и морщинки вокруг глаз. Полное тело было туго втиснуто в халат. Миша сказал, что хочет поступить в Консерваторию. Доктор Райзман попросил показать руку. Насколько плохо обстоят дела? По его лицу ничего нельзя было прочесть.
  - Вас никто не лечил? Положились на природу?
  - Мне извлекли пулю, чем-то промыли рану, меняли повязки. Обо мне заботились!
  Доктор Райзман брезгливо поморщился.
  - Ваше лечение будет стоить очень недешево.
  - Деньги у меня есть. Скажете, а я смогу как раньше?..
  - Мы сделаем рентген. Вас знобит, пока примите это.
  Два часа Миша дремал на кушетке за ширмочкой в каком-то стерильно-чистом белом кабинете. Большие деньги творят чудеса. Потом пришел главврач с готовым договором, результатами анализов и рентгеновским снимком. Белый халат на нем туго скрипел при каждом движении, так его накрахмалили в прачечной.
  - Все можно исправить, если сломать и срастить локоть заново, - сказал он, мягко потормошив Мишу за плечо. - Удалить лишний хрящ. Часть кости придется заменить. Год на реабилитацию. Действовать нужно немедленно, у вас началось внутреннее загноение и атрофия мышц левого предплечья. Деньги у вас с собой?
  Миша молча кивнул. Доктор размашисто начертал цифры на листе бумаги и повернул ее лицом к Мише. Миша кивнул. Нулей было много. По размашистому почерку было видно, что он не уступит ни один.
  - Я заплачу, - сказал Миша, неловко поднимаясь. - Но у меня есть одно дело, доктор, сегодня я хотел еще кое с кем встретиться. Если я приду вечером, вы меня примете?
  Доктор Райзман вписал цифры в договор, скомкал листок и сунул его в карман халата.
  - Гоните денежки и отправляйтесь куда хотите. Но помните, если мы завтра утром не начнем лечение, я ни за что не отвечаю! - решительно заявил он.
  
  
  Часы.
  Что лежит на дне котла шумовка знает.
  
  На трамвае номер пятьдесят пять Миша привычным маршрутом поехал на Болотную. Солнце палило, шла вторая половина дня. Он был налегке, только паспорт, деньги и медицинский договор, сложенный в несколько раз и засунутый в барсетку. В клинике его напичкали лекарствами, и рука больше не беспокоила. У него останавливалось сердце. Он ехал к Митиной матери, во-первых, выполняя его волю, во-вторых, по велению души. Что он должен был ей рассказать? Что он мог ей рассказать? Дорогая Елена Сергеевна90, мне пришлось убить вашего сына, потому что другого способа спасти его от лютой смерти у меня не было? Он хотел сказать ей: ваш сын, мой лучший друг, геройски погиб, теперь я буду вашим сыном. На Кавказе правильно поняли бы, что он имеет в виду, но здесь, в Питере, эти слова даже для него звучали полным бредом. Женщины здесь не нуждаются в помощи мужчин. Или они слишком горды, чтобы просить о помощи.
  Несколько часов он бродил вокруг запертой на лето школы, где они учились, болтал с охранницей, которая узнала его и впустила по большому блату, чтобы он мог с полчасика побродить по школьным этажам, по волнам своей памяти. Сидел на спортплощадке, глядя на двух унылых малолеток, одиноко гоняющих мяч, надеялся встретить знакомых девчонок, но не встретил никого. Большой город умеет разлучать, стирать из памяти, вычеркивать из жизни. Возвращался к Митиному домофону, нажимал кнопку вызова, каждый раз убеждаясь, что в квартире еще никто не появился. Он устал, был разочарован. Его ждало многомесячное добровольное заточение. Пора было возвращаться в клинику. В последний раз, когда он протягивал руку к домофону, дверь парадной открылась навстречу. Выходила мамаша с коляской. Он поднялся на этаж, позвонил в дверной звонок, дал себе последние полчаса и присел на корточки у их квартиры.
  - Вот так, Митя, - сказал он, глядя на часы. - Похоже, сегодня не судьба.
  В ответ ему в пыльной подъездной тишине устало зажужжал шмель. Он видел свет, бился в стекло, но не мог пробить невидимую стену. А выше него в окне была открытая фрамуга. Чуть погодя внизу мягко загудел лифт. Миша снял с руки часы и сунул их в барсетку. Уверенно скрипя тросами, лифт поднялся вверх, раздвинул створки дверей и в его сторону по кафелю зацокали женские каблучки. Он еще не видел, кто идет, но по его лицу уже разлилась дурацкая счастливая улыбка, с которой он сегодня почти не расставался. Заметив его, женщина удивленно замедлила шаги. Миша поднялся ей навстречу. Елена Сергеевна...
  - Миша, ты что такой седой?! - потрясенно воскликнула она.
  Ее восклицание сбило его с толку. На миг он растерялся.
  - Стараюсь старше выглядеть, Елена Сергеевна.
  - Нельзя же так стараться, Аликов! Вы меня просто пугаете. Отдали мальчика в хорошие руки.
  Это была его учительница. За год она ничуть не изменилась, ну, может быть, стала еще красивее.
  - Я был в Чечне, Елена Сергеевна.
  Она вздрогнула и впилась в него глазами, в которых он уловил страх и нечто похожее на мольбу. Только не это, только не это!
  - Ты видел Митю?
  Он пожалел, что не умеет толком врать. Зачем он ляпнул про Чечню? Отрицательно покачал головой.
  - Что мы стоим на лестнице? - сказала вдруг Елена Сергеевна и распахнула настежь дверь. Миша бывал у Мити в гостях, наверное, не один десяток раз, она кормила их домашним борщом. Они вошли, разулись, надели тапочки. В доме гулял ветерок, шевелились занавески. Он оставил барсетку на трюмо в прихожей.
  - Проходи в комнату. Так ты от Мити? Воевал с ним?
  - Воевал, но не с ним, Елена Сергеевна.
  - Садись на диван.
  Она тоже села. По ее лицу Миша понял, что до нее что-то стало доходить. Наверное, вспомнила его национальность. Господи, зачем он пришел? Он почувствовал, что вспотел. Нужно было что-то спрашивать, не молчать.
  - А Митя тоже служит?
  Не то, не то. Семь лет они росли у нее на глазах, изо дня в день, кроме суббот и воскресений. Она знала, кто из них когда врет, о чем мечтает и на что способен.
  - Рассказывай, Миша. Рассказывай про войну.
  Миша вдруг понял, что нестерпимо хочет рассказать ей правду. Если не всю правду, если не про Митю, то хотя бы ту часть правды, которую можно рассказать. Елена Сергеевна сидела перед ним как справедливый, понимающий, прощающий судья и глаза у нее были ...как у судьи. Это был взгляд, знакомый по школе. Почему он выполнял просьбу Мити так буквально? Нельзя прийти и ничего не говорить. Он был обязан объяснить приход.
  - Я был на стороне боевиков, Елена Сергеевна, - промолвил он.
  Она не дрогнула. Она уже предчувствовала это. Он стал рассказать про бабушку, про мать, про ее сговор с дядей, про то, что ему посчастливилось ни в кого не стрелять, а вот сам он пулю схлопотал и его отпустили подлечиться, поэтому он приехал сюда. Сказал, что не собирается возвращаться ни в Чечню, ни к матери. В ответ - ни единой реплики. Она чувствовала, что это еще не вся правда.
  - Ты видел Митю?
  - Нет, Елена Сергеевна. Сейчас там мир, никто не воюет. Я просто жил в горах и все, а ранило меня случайно, шальной пулей.
  Елена Сергеевна перевела взгляд на его виски. Перед ней сидел бывший ученик, теперь уже посторонний девятнадцатилетний человек, который поседел только от того, что жил в лесу на свежем воздухе. Ее взяла тоска: что же мы, взрослые, делаем со своими несчастными сыновьями?
  - А ведь ты хотел поступать в Консерваторию, - она слабо улыбнулась. - Пойду поставлю чайник, попьем чаю.
  - Я и хочу, Елена Сергеевна! - с жаром воскликнул Миша. - Очень хочу. Врач обещал, что рука будет как новенькая.
  Ее это почему-то разозлило. Она вышла в коридор и увидела на трюмо Мишину барсетку. Она всю жизнь учила детей не поступать подло, но сейчас она была всего лишь мать, которой сын не пишет писем. Потом ей будет стыдно, но она это переживет. Елена Сергеевна расстегнула молнию и прямо в руки ей упали старые командирские часы, страшно побитые, с треснувшим стеклом. Она перевернула их и увидела на крышке знакомую затертую гравировку: эмблему ВДВ91 с надписью "Никто, кроме нас", а ниже по кругу новую - "Митьке от бати. Да хранит тебя Бог!" Было время, когда она была возмущена этой гравировкой. У Елены Сергеевны закружилась голова. Она машинально застегнула молнию барсетки и резкая боль в животе скрутила ее в дугу. Она беззвучно застонала. Перед ней словно разверзлась бездна, по ту сторону которой безвозвратно в прошлом остался Митя. Вечность смотрела ей в лицо. Крепко зажав рукой рот, чтобы не разрыдаться, Елена Сергеевна дождалась, когда ее отпустит желудочный спазм и крикнула:
  - Посиди, я к соседке за сахаром!
  Хлопнула дверь. Ее трясло, она не попадала пальцем в цифры. Уже совсем бессильно жужжал шмель на подоконнике. На весь подъезд он был единственным живым существом. Елена Сергеевна приникла ухом к сотовому телефону.
  - Алло, девять один-один? - понизив голос, торопливо спросила она и, представившись, чтобы не подумали о ней бог знает что, коротко описала ситуацию. - У меня в гостях сейчас находится мой бывший ученик, чеченский боевик, принимавший участие в боевых действиях против федеральных войск. Да, да, задержу. Записывайте адрес и номер домофона. Дверь в квартиру будет открыта. Скорее!
  Следующие полчаса Елена Сергеевна провела в аду. Они с Мишей пили кофе с вареньем, потому что реально в доме не нашлось сахарного песка. Был лимон, было кофе, а чая и сахара не было. Она снова была Железной Леди, даже когда у нее из глаз неожиданно для Миши брызнули слезы. Миша и так чувствовал себя прескверно. Он давно бы сбежал, но Елена Сергеевна вцепилась в него мертвой хваткой. Ей хотелось выцарапать ему глаза. О войне больше не говорили, вспоминали учителей. Наконец в прихожей тихо-тихо щелкнула входная дверь.
  Они ворвались в зал вшестером, огромные в своих бронежилетах и касках, перевернули журнальный столик с кофейным сервизом, растоптали в пыль тонкий фаянс громадными ботинками, хором орали "На пол! Лежать! Лежать! На пол!"; кто-то прикладом нечаянно расколотил вращающееся зеркало в центральной части дорогой сердцу Елены Сергеевны итальянской стенки и во все стороны брызнули острые осколки. Елена Сергеевна громко визжала: "Откуда у тебя Митины часы? Откуда у тебя Митины часы?", таскала за волосы и совала часы Мише в лицо. Миша отчаянно рвался с вывернутыми за спину руками, выл от боли, но не сдавался и кричал Елене Сергеевне: "Это ошибка, Елена Сергеевна, это ошибка! Я все объясню, я ни в чем не виноват!", пока два амбала-спецназовца не уложили его лицом вниз на ковер и не придавили коленями сверху.
  - Ты убил Митю! - рыдала Елена Сергеевна. - Ты убил Митю?
  Она была вся растрепанная, некрасивая и красная и вела себя не как леди. Мишу рывком подняли с пола, поставили на ноги лицом к ней. Руки в плечах были вывернуты так, словно его поднимали на дыбе. Миша хрипел от невыносимой боли.
  - Что ты молчишь? Ты убил Митю? Откуда у тебя его часы?
  Он отвел глаза в сторону. Прохрипел:
  - Я вам все объясню.
  Елена Сергеевна вскрикнула предсмертным криком и бессильно уронила руки. Она поняла.
  - Чеченский выблядок! - с ненавистью выкрикнула она. Словами плюнула ему в лицо.
  В тот же миг Миша перенесся отсюда далеко-далеко, в горы, на луг, где паслись пятнистые коровы. Боли он уже не чувствовал. Он перестал чувствовать боль. И не стало никакой Елены Сергеевны, ничего не осталось из прошлого. Горы, он и красивые коровы на лугу. И любимая музыка. Он несся как сокол над травой, не касаясь ногами земли. Его с заломленными назад руками отнесли бегом к лифту, втиснулись в тесную кабину, поехали вниз.
  - А ну дай его сюда, - сказал один из спецназовцев и несколько раз дубинкой ударил по больной руке, ломая кость. От хруста у всех свело зубы. Миша даже не пикнул, просто опустил голову и на глазах у него выступили слезы. Ему не было больно. Его не было с ними в лифте.
  Потом они, окружив его со всех сторон, гурьбой вышли на улицу. Был светлый тихий летний вечер, на детской площадке гуляли мамаши с колясками, дети постарше катались на качелях. И только одна из качелей была не занята, она раскачивалась сама, как будто радовалась, что совсем не нуждается в людях, прекрасно справляется и без них. А на спинке сидения у нее была нарисована яркая маленькая птичка.
  
  
  Эпилог.
  
  До суда Миша не дожил, через месяц повесился в тюрьме. И хотя судмедэксперт обнаружил следы многочисленных издевательств и побоев, факт суицида был признан бесспорно установленным. Тело было предано земле.
   13. 08. 2013 года. Книга издана в Санкт-Петербурге.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"