Разгуляев Георгий Аркадьевич : другие произведения.

Черный ветер

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Русская трагедия: русские против русских. Центральная Азия, 1927 год. Только ветер свистит в ночи, пуля ищет тебя, и никогда ничего не вернется.

  ГЕОРГИЙ РАЗГУЛЯЕВ
  
  ЧЕРНЫЙ ВЕТЕР
  
  роман
  
  
   И вот большой ветер охватил четыре угла
   дома, и дом упал на отроков, и они умерли;
   и спасся только я один, чтобы возвестить тебе.
  
   Книга Иова, I, 19
  
  
  
  
   Снег повали гуще, паровоз дал гудок, Свищов едва успел втащить в вагон чемоданы - свой и Михаила Дмитриевича. Они чуть-чуть не опоздали к московскому поезду, «эмка» заглохла неподалеку от вокзала, пришлось пешком тащиться с багажом. Свищов пообещал вставить шоферу «свечку», когда вернется. Михаил Дмитриевич знал, что если они вернутся, то не скоро. Но Свищеву он об этом не сказал.
   Проходя в свое купе, он услышал, как за его спиной говорили по-английски. Молодой женский голос спросил:
   - Как называется этот город?
   Мужской голос ответил:
   - Хабаровск.
   - Странное название.
   Мальчишеский голос потребовал:
   - Мама, я хочу выйти.
   На что ему резонно ответила женщина:
   - Но ты же видишь, что поезд уже пошел.
   Устраиваясь в купе, Михаил Дмитриевич решил, что все эти дни он будет только есть и спать. Только есть и спать. И почти сразу, как только лег на диван, провалился в сон, побежденный многомесячной усталостью.
   Когда он проснулся, было позднее утро. Свищов уже побывал в ресторане, позавтракал один, поскольку шеф крепко спал.
   Умывшись, бодрый, но несколько не совсем проснувшийся, Михаил Дмитриевич пошел через грохочущие переходы завтракать.
   В ресторане было уже почти пусто, только за дальними столиками сидели несколько человек. Михаил Дмитриевич заказал завтрак, и в ожидании его стал рассматривать посетителей. За одним столом сидели молодые люди - две девушки - одна лет двадцати двух-двадцати четырех, вторая - лет шестнадцати, восточного типа, красавица и мальчик лет девяти. Они, одетые броско и непривычно, оживленно разговаривали по-английски.
   За соседним с ними столиком сидела пара - мужчина и женщина. Они сидели к Михаилу Дмитриевичу спиной, он не видел их лиц, но чувствовал, что они тоже имеют отношение к молодым людям, болтающим по-английски.
   «Семья, - решил Михаил Дмитриевич. - Англичане или американцы». - Он не настолько владел английским, чтобы отличить американцев от англичан.
   Скоро принесли завтрак. Михаил Дмитриевич с большим аппетитом начал есть, только теперь обрадовавшись поездке. К Новому году он будет в Москве. А потом, скорее всего, Карелия. Что-то там не заладилось. Финны зарылись в свои снега и граниты, наступление на перешейке и в других местах остановилось. Что-то там не так. Не так, - тихо стучали колеса.
   Краем глаза он видел, как семья поднялась из-за столиков, пошла мимо него. Две девушки, мальчик, мужчина и женщина. Он поднял голову. Мужчина, женщина и дети. Они прошли мимо, приветливо посмотрели на него.
   - Какой строгий господин, - сказал мальчик.
   - Том, сколько я тебе говорила, - оборвала его женщина.
   - Но они же не понимают меня, - возразил мальчик.
   - Прекрати, Том! - строго сказала старшая девушка.
   Мужчина и женщина посмотрели на Михаила Дмитриевича еще раз.
   - Извините, - по-русски сказала женщина. Она видела, что он все понял. - Я сожалею.
   - Ничего, - сказал Михаил Дмитриевич, глядя на нее. На нее, потом на мужчину.
   Семья ушла. Михаил Дмитриевич доковырял вилкой свою котлету. Потом спросил водки и залпом выпил одну рюмку, потом другую и третью.
   Вернувшись в купе, он молча посмотрел на Свищова.
   - Во сколько разбудить, Михаил Дмитриевич? - спросил Свищов.
   - До вечера, - ответил Михаил Дмитриевич, снял неудобный новый костюм, лег на диван, долго смотрел в потолок. Поезд мчался сквозь Сибирь, сквозь зиму, иногда мимо окна проносило крутящиеся обрывки паровозного дыма. Михаил Дмитриевич закрыл глаза.
  
  
  Глава 1
  
  
   14 апреля 1927 г.
  
   Крепость была древней. Линзы бинокля приблизили ее, и было ясно видно солдат на ее дворе, лошадей, сторожевую вышку из бревен, казавшихся спичками на таком расстоянии. На вышке стояли два человека, оглядывая в бинокли окрестности. Пулемета не было видно. Один из стоявших на вышке, показалось Карцеву, посмотрел прямо на него. Карцев непроизвольно хотел отпрянуть, но успокоился. Ерунда. Никто его не видит.
   Он еще раз обвел биноклем подступы к крепости - большая река бурлила далеко от ее стен, другая, маленькая быстрая речка, прыгавшая по камням, впадала в большую реку рядом с крепостью. Далеко, выше по течению большой реки, виден был перекат. Здесь можно перейти вброд. Яркое солнце полыхало над головой, рыжие и черные камни, начинающая зеленеть трава. Весна. За рекой была застава Кара-таш.
   Карцев и капитан сползли с гребня, пошли, к стоявшим внизу коноводам. Джигиты дремали в ожидании.
   - Около двадцати, - сказал капитан. - Все верно. К востоку, на Ашик-арт - тоже двадцать. Еще восточнее, на Кашка-су - до десятка. Итого, не больше полусотни штыков. Отсюда до Узгена двести верст. Возьмем.
   - Это ничего не значит, капитан, - ответил ему Карцев. - Это Азия. - Он сел в седло, сказал Матынин-баши: «Твои люди хорошо посмотрели».
   Матынин-баши осклабился: «Мои джигиты - свои люди у красных. В гости ходят каждый день. Я знаю, сколько у начальника Санина штанов».
   - Сколько? - спросил капитан.
   - Двое. Старые и новые, - засмеялся Матынин-баши. - У красных командир - нищий. Большой начальник, а так мало штанов! Красная власть плохо думает о своих джигитах.
   - Как, ты сказал, зовут начальника красных? - спросил Карцев.
   - Санин, - ответил Матынин-баши, садясь в седло. - А что?
   Карцев тронул коня. «Ничего, - сказал он. - Ничего».
   Они спускались с хребта в долину, по которой текла еще одна речка. На берегу стояли юрты, курился дымок. Лошади паслись на свежей траве, старик играл на своей азиатской балалайке. Он посмотрел на всадников, встал, поклонился Матынин-баши. Вздымая брызги, перешли реку, на другом берегу погнали коней. К вечеру показался аул Джанибека-казы.
  ***
   Крепость была древней, проломы в ее стенах, были залатаны во многих местах. При русских царях в ней стоял русский кордон. А при каких еще царях, какие солдаты в ней квартировали, кто построил крепость - неизвестно. Толстенные, продутые ветрами и прокаленные солнцем стены с зубчатыми бойницами, хранили в себе тайну.
   Санин смотрел в бинокль на противоположный берег, на чужую землю. Эту сторону он называл своей, а ту, за быстрым и холодным потоком, бьющимся среди камней, называл чужой. И там, и тут была земля киргизов, которую давно кто-то поделил, не спрашивая кривоногих, желтолицых людей в белых войлочных шапках. Эту землю тысячи лет кто-то делил. Из этого дележа появились киргизы.
   С вышки, построенной пограничниками на одной из башен крепости, было видно далеко окрест. Сама крепость стояла на холме. Китай лежал за рекой, там жили те же киргизы, что и здесь. Санину было жалко этот народ, певший резкими гортанными голосами непонятные, но красивые песни. Их музыка не резала слух.
   В Оше Санин видел седых стариков, предлагавших покупателям ароматные дыни. Он видел и Тахт-и-Сулейман - «трон Соломона». На нем сверкает на солнце, гладкий, отполированный, как зеркало, большой камень. Сюда со всей Центральной Азии бредут и едут сотни лет паломники. Они пробираются по узким и опасным тропам через кручи Памира, бредут пешком из цветущей Ферганской долины, едут из Хивы на медленно и важно ступающих верблюдах, из Карсак-пая, конные киргизы на своих мелкой рысцой спешащих конях, идут из китайского Синьцзяна, добираются сюда из Афганистана и даже из Индии.
   Старые прохиндеи - «духовные хранители гор» всем обещают исцеление. Больные привозят сюда, к «трону Соломона», свои болячки, оставляя на нем туберкулез, тиф, трахому, все мыслимые и немыслимые азиатские болезни. Новые паломники увозят заразу в свои родные места, оставляя взамен свои хвори. И так длится уже много веков.
  ***
   Страна было прекрасна. Здесь были не только древние, мертвые, заснеженные, рвущие в немыслимой вышине ярко синее небо, горы. Весной и летом страна зеленела, цветущая и юная. Ива, вишня, черемуха, миндаль, слива, абрикос, яблони с темно-красной мякотью плода благоухали на этой земле. Ранет считается сугубо европейским растением. А на самом деле Александр Македонский, любитель сухофруктов в огромном количестве вывез отсюда ранет. Он стал произрастать в Греции, Италии. По всему югу Европы распространились эти необычные яблоньки. Или орех, плоды которого по калорийности превосходят пшеницу в три раза. Здесь росли ель и пихта, цвели альпийские луга, росли карагач и заросли арчевника. Южные склоны хребтов покрыты кустами шиповника, барбариса, чуть выше над ними - заросли арчи.
   В зарослях пели соловьи - их трели протяжные, мелодичные сменялись энергичным пощелкиванием, и снова таинственным, тончайшего звучания посвистыванием, руладой. Медведи с белыми когтями, нрава гораздо мягче, чем у сибирского медведя, бродили по склонам. Элик - нежнейшая косуля с ласковыми, добрыми глазами восточных красавиц, издающая отрывистый, мощный звук, похожий на рык могучего зверя, пугает несведущего человека. Кабаны, пожиратели орехов и корней, вспахивают дерн в поисках корма. У них огромная удлиненная голова с темными стоячими ушами занимает едва ли не треть тела. Упругая щетина стоит на хребте дыбом. И таинственный, почти никем не виданный, снежный барс струится по скалам.
   Страна была прекрасна и богата. Люди были бедны и убоги.
  
  Глава 2
  
   Санин. 1918 - 1927 г.
  
   Санин был тихим большеглазым гимназистом с Урала, писал стихи, которые однажды даже напечатали в газете на толстой желтой бумаге. Но это было уже в восемнадцатом году, когда стало не до стихов. Он пошел добровольцем на только что возникший под Челябинском фронт в красногвардейский отряд. Весной двадцатого года он был уже командиром эскадрона, в Семиречье гнался за атаманом Анненковым, потомком декабриста Анненкова. Санину тогда из молодого азарта очень хотелось отобрать у атамана знамя Ермака, украденное Анненковым в Омском музее.
   Когда Санин, уже многое повидавший, ко многому уже привыкший, увидел растерзанные семьи белых офицеров, уничтоженные белыми «партизанами» Анненкова за то, что они хотели остаться на родине и не хотели уходить в Китай, когда он увидел это - зверски изуродованные, с распухшими половыми органами тела женщин и девочек, он собственноручно расстрелял «партизан», попавших в плен. Он, видимо, подошел тогда к своему пределу, и ему «сорвало крышу». За что был понижен в должности, а потом совсем уволился из армии. Домой он не поехал, его устроили в заготовительную контору в Туркестане. Но без армии он уже не мог, ибо умел только воевать, и через два года, в двадцать четвертом, вернулся в строй, был назначен начальником пограничной заставы. Это было трудно, армия сокращалась, практически разгонялась, бывшие краскомы шли на биржу труда.
   В Оше была пограничная комендатура. Начальник ее, Ерохин, сидел за обширным письменным столом с зеленым сукном в прокуренном кабинете, пахнувшем табаком и кожей большого черного дивана, под портретом Троцкого. Он и его заместитель Левинсон знали Санина еще с восемнадцатого, с красногвардейского отряда. Они взяли потерявшегося в жизни бывшего краскома начальником заставы. Он нацепил три кубаря в петлицы и начал службу заново.
   - Володька, смотри, книги не забудь, - сказал Санин своему заместителю Оленичеву. Они уже давно были на ты, когда не было посторонних звали друг друга Мишка и Володька.
   Санин еще раз посмотрел в бинокль на окрестности. Ему показалось, что на том берегу, среди камней и зарослей кустарников, что-то блеснуло, как от бинокля. Он посмотрел туда внимательно, но ничего не увидел. Блики от речных струй ослепляли.
   Оленичев собирался ехать в Узген на совещание помощников начальников застав. Нашли же время, когда совещания проводить. Санин только что вернулся из Оша, а теперь, когда, похоже, что-то будет, Оленичева вызывают на несколько дней.
   - Не забуду, - пообещал Оленичев. Он тоже смотрел в бинокль. Время было тревожное. На заставу приходили разные люди и сообщали разные неприятные слухи. Басмачи шевелились, что-то замышляя, а тут нужно ехать за двести верст, и там слушать всякую дребедень. Но о дребедени Оленичев политично ничего не сказал.
   Они спустились с наблюдательной вышки. Жизнь на заставе шла обычным, раз и навсегда заведенным порядком. «Обойдутся несколько дней без меня», - решил Оленичев.
   - Ты не забудь про книги, - еще раз напомнил Санин. Можно было и не напоминать. В комендатуре все знали о страсти Санина к книгам, и в Узгене ему приготовили новинки. Их-то и должен был забрать с собой на заставу Оленичев. Санин хранил несколько лет уже, пронеся через госпитали и походы, в своем «сидоре» даже выцветший журнальчик «Бюллетени литературы и жизни» восемнадцатого года с рассказом Бунина «Сны Чанга», как-то попавшийся ему в руки в том же восемнадцатом году. Правда, Бунин теперь, конечно, эмигрант.
  
  Глава 3
  
   Айша. Начало лета 1926 г.
  
   Дердеш из рода Кадырбека, тот, у которого бельмо на глазу и на лбу шрам от удара штыком, поехал в горы. Еще в шестнадцатом, под Пишпеком русский солдат неловко ударил его штыком, кровь залила Дердешу лицо, но он убил солдата, потом прятался в тугайниках. С тех пор, потеряв семью, он жил всюду и нигде, грабил и убивал. Его единственной заботой было поесть и пограбить. Сейчас он поехал в горы за добычей, нужно было расплатиться с долгами, накопившимися в Кашгаре. Надо было платить китайцам, надо было вернуть долг за проигрыш в кости, надо было за все платить проклятым китайцам. И своим тоже надо было платить, словно деньги Дердеш сам кует.
   Он взял с собой в горы младших родственников, с ними долго бродил по горам, присматриваясь к кишлакам, но везде что-то мешало, пока на русской стороне не увидел юрты, стоявшие на джайляу. Скот пасся далеко от становища, пасли его девчонки. Охрана - только лохматые собаки. Дердеш показал камчой на девчонок.
  ***
   Есть в горах на джайляу волшебная трава хал чёп. Она делает женщин, девушек и девочек красивыми.
   Утром, подоив коров, Айша погнала с подружками скот на пастбище, подальше от стоянки. Айше уже двенадцать лет, она просватана за джигита из хорошего рода. Правда, ее не считают красивой. Она не похожа на других девушек - у нее голубые глаза и овальное, а не круглое лицо, светлые волосы, светлая кожа. Когда мальчишки злились на нее, они дразнились: «Джез-кемпир! - Баба Яга». - Айша плакала:
   - Апа, почему они так?
   - Не плачь, доченька, - утешала мама, - мальчишки глупые.
   Пока коровы паслись, девочки искали траву хал чёп. Низкорослая, она растет из одного корня сразу десятками стебельков. Нужно сорвать цветок на стебельке, надавить на его сердцевину и тогда появится маленькая капля синеватой жидкости. Эта капля и делает женщину красавицей. Всегда киргизские женщины украшали себя - еще девочками делали иглой на лице чуть-чуть продолговатые разрезы или делали себе родинки. Много родинок - дурной вкус. Взрослые женщины делали себе две или три родинки, только маленькие девочки или еще совсем молодые девушки, как Айша, украшали свои лица четырьмя или пятью точками. Сорви цветок хал чёп и синеватой жидкостью его поставь себе родинок, сколько хочешь. Жидкость застынет и станет бархатисто-черной. Родинка - красота восточной женщины. С пастбищ красавицы возвращались вечером к стойбищам веселые, довольные, украшенные родинками, подаренными цветком хал чёп.
   Айша с девочками нашли хал чёп и стали делать себе родинки, любовались друг другом. Мир и покой были над джайляу. Вдруг из-за скал появились всадники - пять человек. Собаки остервенело залаяли, бросались на незнакомцев. Подъехав к девочкам, всадники застрелили собак, подхватили в седла пятерых девочек, поскакали с добычей в горы. Остальные в ужасе побежали на стоянку. Пока родные спохватились и помчались в погоню, басмачи были уже далеко.
   - Кокуй! - в безмерном отчаянии рыдали матери.
  
  Глава 4
  
   Санин. Весна 1926 г.
  
   В начале прошлой весны двадцать шестого года Санин впервые за девять лет ездил в отпуск. Он переписывался с матерью, знал, как обстоят дела, но то, что он сам увидел, было прочувствовано им совсем по-другому. Это были не чернильные строчки писем на бумаге. Мама очень постарела, а отец был убит бандитами еще в двадцатом, когда нес домой зимним вечером пайковый хлеб. В доме Саниных, как-то по-стариковски ссутулившемуся на берегу тихой речки, было почти пусто - что можно было, мама еще в гражданскую войну обменяла на еду. Сестренка, вышедшая замуж перед самой империалистической войной, пропала, исчезла вместе с маленькой дочерью. Санин еще во время гражданской войны пытался найти хоть какой-нибудь след, потом искал еще долго, но так и не нашел. Словно и не было на земле никогда ни сестры, ни ее дочери, ни ее мужа, ни родителей ее мужа. И соседка Любочка Чулкова, русые косички, потерялась в потоке, хлынувшем зимой девятнадцатого года на восток, увезли ее родители. Так и не известно ничего с тех пор о ней. Санин знал, как много померзло беглецов под Красноярском, сгорело в тифозном жару и заледенело в снегах под Иркутском, и в тайге, или было убито китайцами в Манчжурии, но ему с тихой грустью хотелось думать, что живет теперь Любочка в Харбине или еще где. И пусть даже замужем.
   В первый же, еще по-весеннему холодный вечер он стоял на черном крыльце, выходившем в сад за домом, глядел на покосившуюся беседку и плакал, прижавшись к холодным бревнам, курил папиросы и плакал горячо, по-детски, кривя рот и утирая ладонью слезы. Первый раз после детства и последний раз в жизни. Он был уже старый человек. Ему было двадцать шесть лет.
   Ехал он из дома назад, на заставу, долго, в нем многое успело перегореть, и он решил переводиться ближе к русским местам, или перевезти маму поближе к себе. Но - их теплый дом, где был папа, их с сестрой детство, где остались их книги, где со стен смотрели их портреты. На него смотрела улыбающаяся сестра в соломенной шляпке. Они тогда, перед ее свадьбой, втроем с ней, ее женихом и Саниным сфотографировались в ателье Зингештейна. В первый по приезде домой вечер, он полистал ее книги, шелестели страницы, которых касались руки сестры. Ему казалось, что от страниц все еще пахнет ее духами. Мама могла и не согласиться на переезд.
  ***
   Санин. 14 апреля 1927 г.
  
   Оленичев уехал вместе со своим коноводом, Санин проводил его в воротах. Дневальный вытянулся при виде начальства, смешно вылупив веселые и ленивые молодые глаза, выпятив грудь, судорожно сжал винтовку. Подсумок на животе его косо съехал набок. Маркин, молодой еще.
   Санин начал осматривать лошадей в конюшне, когда ему доложили, что приехал какой-то человек. Оказалось - Тулекен из рода Ташкауловых. Санин его знал, беднее его, наверное, не было в окрестных аилах. Иногда он сообщал пограничникам кое-что, платы никогда не просил за это, был человеком тихим, побитым судьбой.
   Санин напоил его чаем, накормил, и Тулекен, совсем зажмурив глаза, с таинственным видом, как делал всегда, сказал:
   - Чоп басмач, большой басмач приехал, домой приехал. Ташкауловы братья и Барбыш домой приехал.
   - А тебе не показалось, друг, тамыр? - засомневался Санин.
   - Клянусь, тамыр начальник, - ударил себя в грудь Тулекен. - Родных повидать приехали, одни, совсем одни. Возьми их, начальник. Хорошее дело сделаешь.
   Тулекен уехал. Раньше его информация всегда подтверждалась, поэтому вскоре Санин послал в аил Сары-Бия четверых красноармейцев для ареста басмачей.
   Не успели посланные уехать, как приехал еще один доносчик - Ибрай-ергенчи - охотник. Он тоже сообщил новость - в аил Тарылга пришел большой транспорт контрабанды. Караван-баши в юрте Назара отдыхает.
   - Ну что за день сегодня, - сказал Санин и послал в Тарылга двоих красноармейцев.
   К вечеру вернулся один из посланных за контрабандой - Асанов, ободранный и злой.
   - Приехали мы в аил, - рассказывал он, - Сарычев вошел в юрту Назара, а я снаружи остался. Слышу, у Сарычева местный, просит: "Дай прикурить". Сарычев ему спички дал, и слышу - возня сразу началась, местный на Сарычева набросился, душить стал. Сарычев кричит: "Засада!". Я услышал такое дело - давай стрелять в юрту, одного, похоже, убил местного, а еще одного ранил. А потом на заставу бросился, отстреливался, они гнались за мной, но я ушел.
   Из шестерых посланных в этот день на задания, вернулся только один. Что с остальными - неизвестно.
   - Ну, Тулекен с Ибраем! - пообещал Санин, - попадитесь мне. - Он хотел поднять заставу в ружье, но наступала ночь, личного состава оставалось только девятнадцать человек, включая его самого. Пятеро так и не вернулись. Санин крыл себя последними словами, но сделать ничего уже не мог.
   Только через три дня Кенен-бай передал через младшего сына: те, что пошли в Сары-Бия за Ташкауловыми и Барбашом, тоже попали в засаду. Устроили засаду Ташкауловы. Красноармейцев куда-то увели, где они - неизвестно. Сарычев, схваченный в юрте Назара, тоже куда-то уведен. Что-то приближалось.
  
  Глава 5
  
   Карцев. Осень 1918 - лето 1926 г.
  
   Когда в восемнадцатом его полк провозили через Екатеринбург, Карцев бросился в дом родителей Веры. Они ничего не знали о ней. Мишки не было тоже. О нем тоже ничего не знали.
   - Коля, - сказал Дмитрий Иванович, протирая пенсне, - он у красных.
   - Почему? - удивился Карцев. И подумал, что не дай бог, встретиться им где-нибудь.
   - Вы же знаете Мишку, - заплакала Елена Петровна.
   Они накормили, напоили его, Елена Петровна не хотела отпускать Карцева, он был тем, что связывало их с Верой. Они с ума сходили от того, что происходило со всей жизнью и со всеми, кто был им дорог. Елена Петровна повесила ему на шею свой крестик:
   - Храни вас бог, Коля.
   - Только будьте вы все живые, детки мои, - плакала она, когда Карцев уходил. Он долго пытался найти Веру и своих родителей в Пишпеке, но они исчезли оттуда еще в восемнадцатом. И никто ничего не знал.
   Из Владивостока Карцев ушел с последними пароходами в октябре двадцать второго года. Остались за кормой рыжие сопки, город, в котором он опять лежал в госпитале после ранения под Волочаевкой, ушел в прошлое, исчез за туманным горизонтом, как и вся прошлая жизнь, как Россия. Из Шанхая его занесло на север, в Харбин, откуда он собирался пробраться в Россию, в Пишпек.
   Через год голодного и смертельно озлобленного Карцева встретил мистер Вильям Кэвэндиш. Он был в Харбине опять в экспедиции. Последний раз они виделись в Москве в тринадцатом году, весной, зашли в кондитерскую, посидели за мраморным столиком, поговорили, вспомнили Пишкек, на том и расстались.
   Встретив Карцева на Большом проспекте в Харбине, мистер Кэвэндиш поначалу очень удивился, потом обрадовался, потом, несмотря на слабое сопротивление Карцева, накормил в ресторане, предложил стать его секретарем: «Вы ведь знаете киргизский язык! И родились в Пишкеке! Как это замечательного!». Карцев в этом ничего замечательного не находил, смутная связь маньчжурского Харбина и далекого Пишкека ему не очень понравилась, но предложение Кавендиша принял. Голодать и унижаться на помойке харбинской эмиграции ему надоело.
   - Как поживают ваши милые папа и мама? - спросил мистер Кэвендиш.
   - Не знаю, - быстро и равнодушно ответил Карцев. Он не хотел говорить об этом. Последний след был в Ташкенте, потом - пустота. Они исчезли оттуда в двадцатом.
   - Ай-я-я-я-яй, - сокрушался мистер Кэвендиш. - Как это печально, дорогой друг.
   Довольно быстро мистер Кавендиш окончил свои дела в Маньчжурки, и взял, как ни странно, Карцева с собой в Лондон, а там познакомил его в каком-то клубе с розовощеким, благообразным мистером Фицджеральдом. Первым делом этот мистер поинтересовался: «Скажите, полковник, вы действительно служили с полковником Ивановым?»
   Карцев сначала поразился, потом все понял, потом сказал:
   - Предположим.
   - Вот и отлично, - заявил на это мистер Фицджеральд. Он отвез Карцева куда-то в пригород, где сдал его еще одному, такому же благообразному, розовощекому мистеру, тоже проявившему любопытство к биографии Карцева. А через неделю и этот мистер, в свою очередь, отвез Карцева в третий особняк, где-то совсем уж в сельской местности, в каком-то аккуратном, коротко стриженом парке.
   - Для начала займемся языками, - сказал этот третий мистер, оставшийся довольным деталями биографии Карцева. Он потирал сухонькие ручки в овалах старомодных крахмальных манжет. - Ваш английский - варварский, да и язык своих азиатских друзей вы, конечно, подзабыли.
   - Что это за контора? - спросил Карцев. - Вообще, что все это значит?
   - Это - «Интеллидженс сервиз», - объяснил ему мистер. - Здесь мы с вами немножко поработаем.
   Карцев сделал пять визитов в Россию, а между делами его натаскивал какой-то азиатский человечек, приходивший на занятия в черном смокинге, важный и напыщенный: «К некоторым особенностям языка киргизов относится наличие вторичных, заместительных долгот: тоо - «гора». А также более последовательное, чем в других тюркских языках действие губной гармонии: киргизское «Джо» - «путь» - соответствует турецкому «йол»
   - Выделяются три диалекта - северный, юго-восточный, юго-западный, или более схематично, две диалектные группы - северная и южная».
   - Поработали! Ах, поработали! - качал головой Карцев.- А мы то! Мы-то шляпы!
   После второй поездки в Россию, в Киев, в Малороссию, Карцев и получил свое новое имя - Карцев.
   - Вам нравится? - спросил мистер Фицджеральд.
   - Спасибо, что не Баррахуддин Опупелов, - поблагодарил Карцев. И стал с этого дня Карцевым.
   По его просьбе навели справки в России. Да, ответили ему, убиты все. Красными. Отрядом Логвиненко, в восемнадцатом году. Примите наши соболезнования. В нем все окаменело, и была только ненависть. На нем была кровь. Много крови. Она ничем не пахла, была просто красной жидкостью, он проливал ее, чужую, он мстил. Он воевал уже двенадцать лет со всеми подряд. И умел только ненавидеть.
   Из Лондона он выехал, значась по паспорту Миллером Эдуардом Сергеевичем. Перед отъездом он тайно встретился с курьером генерала Кутепова. На конспиративной квартире здоровенный усатый гвардеец напутствовал Карцева: «Вам предстоит особая миссия. Английское присутствие в сфере влияния России в Азии - это явление временное. Для нас главное - сохранить свои кадры и создать новые. Через вас мы откроем новый канал. Через границу с вами будет иметь связь наша организация в Омске». «Не запутаться бы, - подумал Карцев. - Чем черт не шутит». И постучал по дереву стола.
   Посланец Кутепова подозрительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
  ***
   Из Ливерпуля он отплыл в Нью-Йорк, потом на поезде проехал через все Штаты, сытые, гладкие, с автомобилями и чарльстоном. В Сан-Франциско он снова сел на пароход. Когда отплывали, он вспомнил, что читал в госпитале во Владивостоке, в двадцать втором году маленький журнальчик с рассказом Бунина «Господин из Сан-Франциско». О чем был этот рассказ? Но о чем-то был, если запомнилось его название.
   В Шанхайской резидентуре «Интеллидженс сервиз» его ждали.
  ***
   На рю Массенэ, недалеко от управления полиции в сеттльменте его внезапно окликнули. Это было неприятно. Он не оглядывался. Но его догнал человек в китайско й полицейской форме. Это был однополчанин четырнадцатого года поручик Маевский.
   - Коля! - кричал он, - ты меня не узнаешь, это я, Маевский! - Пришлось признать старого друга.
   Маевский затащил его в ресторанчик, было видно, что он рад встретить Карцева.
   - Помнишь Орляу? - разливал он противную китайскую водку в маленькие чашечки. Карцев помнил очень живо десятое августа четырнадцатого года. Это было самое кровопролитное сражение, которое ему доводилось видеть. На крохотном поле в один километр по фронту и метров триста в глубину погибло тогда полторы тысячи русских, и две тысячи немецких солдат, и офицеров. А раненых было в два раза больше.
   - А поле сражения осталось за нами! - стучал кулаком по столу Маевский. - А сейчас я служу всем этим..., - он показал пальцем вокруг себя. - И «ходям» в том числе... А поле сражения осталось за теми, - он пьяно погрозил пальцем в пространство. Оказалось, что Маевский служит в полиции под командованием Кедра Ливанского.
   - Ты только подумай, - шептал Маевскимй мокрыми губами, - Кедр, да еще Ливанский. Каково это русскому-то офицеру? Он, между прочим, главный специалист в Шанхае безобразия краснопузым устраивать. Только об этом - молчок. Начальники у нас все англичане и прочая шушера, а мы черная скотина, всю грязную работу делаем. Га - а - спада офицера! Да ты сам завтра можешь увидеть.
   Карцев посадил его, совершенно пьяного, на рикшу. Маевский пнул китайца ногой и скомандовал: «Пшел!»
   Карцев тоже взял рикшу, поехал следом. Он помог Маевскому выгрузиться из коляски, помог подняться по лестнице захудалого дома, помог войти в квартиру. На грязной площадке Маевский долго шарил по карманам, отыскивая ключ, а Карцев ощущал рукой в своем кармане рукоятку «кольта». Когда за пьяно и слезливо бормочущим Маевским закрылась дверь, Карцев шумно вздохнул. Начинать здесь с убийства ему не хотелось.
   О Маевском он никому ничего не сказал. Если убирать всех, кто знает его в миграции здесь, на Востоке, много патронов потребуется.
   У Карцева было дело к Кедру Ливанскому и к главному политическому руководителю эмиграции в этих краях - консулу Касслеру. Но Интеллидженс сервиз об этом знать было не обязательно. Помимо английской резидентуры его встретил резидент Кутепова - невзрачный человечек в полинялом костюмчике. Оказалось, что завтра будет парад на ипподроме, где и будут все, кто нужен.
  ***
   На беговом поле был парад. Впереди шли войска иностранных гарнизонов Шанхая - сначала американская морская пехота, потом, смешно выкидывая ноги, в коротких юбочках маршировали под завывание волынок шотландцы, за ними - английская пехота в пробковых шлемах и шортах также вальяжно дефилировала по полю. За ними в длинных брюках и кепи бежали французы. За французами шли два русских полицейских отряда. Первым шел отряд из охраны иностранного сеттльмента во главе с бывшим полковником Сахаровым. Солдаты были одеты в форму своих хозяев. Последними маршировали две роты охраны концессии генерала Золотова. Впереди этого отряда несли бело-красно-синее знамя бывшей Российской империи.
   - Скажите, - спросил Карцев адьютанта Кедра-Ливанского, - почему эти отряды называются полками? У Золотова всего-то две роты.
   - Для солидности, надо полагать, - усмехнулся адъютант. - Полк, это звучит. А что такое рота?
   Парад кончился, и адъютант повел его к выходу. Кедр-Ливанский ждал их в большом черном автомобиле. Он командовал русской полицией в охране сеттльмента и концессии. Карцев так и не знал, действительно такая фамилия - Кедр-Ливанский, или это псевдоним, кличка. Скорее всего, «псевдо», решил он. Очень уж анекдотично звучит.
  ***
   Консул Касслер ждал их в своем особняке.
   - Я буду краток, полковник, - сказал Касслер, когда Кедр-Ливанский представил ему Карцева, передавшего пакет от Кутепова. - На вашу миссию, полковник, мы возлагаем большие надежды. Не скрою, в ближайшие несколько месяцев здесь, на Дальнем Востоке произойдут очень важные события. Ваша задача - нанести удар в самом центре Азии по красным ордам. Вообще по всему периметру границы будет нанесен удар. И по красным позициям в Европе тоже. События будут очень большие, это будет началом возвращения на родину. Нашу святую и великую родину. Проникнитесь пониманием важности, стоящей перед вами задачи. Вы должны, используя возможности британцев, действовать в первую очередь в наших национальных интересах. В первую очередь - финансы и оружие. Япония - вот кто будет в ближайшие годы нашим союзником. Пока это не должно выходить за рамки. Но помнить об этом вы должны. Пусть бритты думают, что мы полностью в их власти. И налаживайте связи с подпольем в Совдепии. Это - очень важно. Пора постоять за очаги, за святыни, за близких. Пора возвращаться. С нами бог. Желаю вам, полковник, успеха.
  ***
   Он мог бы выехать сразу, но почти полмесяца пришлось ждать какого-то попутчика.
   Наконец загадочный попутчик, явился, серьезный, сухощавый, сам себе на уме. Представился капитаном Заславским. «В Китае все капитаны - подумал Карцев. - Даже Заславские». Из Шанхая на английском пароходе они отплыли верх по Янцзы. И это было последнее, что их связывало с цивилизацией. В Учане они пересели на грязный и вонючий китайский пароходишко. Перед отплытием Карцев обрил себе голову.
   - Вшам меньше соблазна будет, - сказал он. Капитан Заславский сделал то же самое.
   Долго они пробирались на запад, через горы и лессовые поля, провоняли Азией - смесью запахов жира, кизяка, мочи, пота и чеснока, кунжутового масла и баранины.
   В начале лета они были в столице Синьцзяна - Урумчи, потом двинулись дальше, в Кашгар.
  
  Глава 6
  
   Синьцзян. 1926 г.
  
   Это была древняя страна, которую китайцы называли Си юй - Западный край, как и Среднюю Азию. Жизнь здесь была издавна, и также давно здесь люди занимались тем, чем и везде - воевали друг с другом и резали друг друга. По Великому шелковому пути тянулись караваны, их грабили кочевники. Здесь буйствовали хунну или сюнну, жужане, тукюэ-тюрки, издревле сюда ломились китайцы, воевавшие со всеми древними народами, приходившими в эту страну. Сюда же, разбитые киргизами у Орхона, переселились уйгуры, сами разбившие здесь тибетские племена. Уйгурское государство было разгромлено Чингисханом, его сыновья Угедей и Чагатай владели этими землями, а после смерти хромого Тимура, в чью империю входили эти земли, здесь возникло Джунгарское ханство, завоеванное маньчжурами. Сюда хлынули хваткие китайские и маньчжурские переселенцы. Туземцы восставали, были биты и истребляемы маньчжурами. В 1871 году русские войска пришли на помощь гибнущим джунгарам, вошли через реку Или в Кульджинский край и долго оставались здесь. События в Европе сказались и на этом крае. После Берлинского конгресса, где русские потерпели дипломатическое поражение после победы в русско-турецкой войне 1877-1878 годов, по Петербургскому договору 1881 года русские войска были выведены за реку Или. Но долго еще стояли здесь постройки русских казачьих и солдатских постов. Страна стал провинцией Цинской империи, китайцы официально назвали ее «Синьцзян» - «Новая линия» или «Новая граница». Аборигены еще несколько раз восставали. В 1912 году военным губернатором был назначен жестокий Ян Цзэн-синь, он подавил все восстания, свирепо рубя головы всем непокорным и несогласным. В стране установилась военная диктатура. Здесь жили уйгуры, киргизы, казахи и китайцы.
   А в 1921 году член Турккомиссии, вершившей дела Средней Азии, Ян Рудзутак носился с идеей создания Кашгарской и Джунгарской республик. Народный комиссар иностранных дел Георгий Чичерин телеграфировал советскому представителю в Ташкенте 17 июля 1921 года: «Советизация этих первобытных стран невозможна без нашей оккупации, это будет авантюра».
   При Александре Втором и Александре Третьем русские войска без оглядки входили туда, куда им было надо, чтобы покончить с вековым бандитизмом в этих странах, а русские разведчики - Семенов-Тянь-Шанский, Северцов, Федченко, Мушкетов, Ошанин, Пржевальский, Потанин, Певцов, Обручев, Роборовский, Козлов годами бродили в смертоносных пустынях и диких горах, наносили на карты почти безлюдные пространства, спеша опередить англичан. Они понимали - если там не будет русских, будут другие - англичане. И английские гарнизоны появятся в сердце Азии. Тогда серьезный и опасный враг, вооруженный новейшими достижениями, а не первобытные кочевники и горцы, будет угрожать южному, беззащитному подбрюшью России.
   В верхнем левом углу Синьцзяна, если посмотреть на карту, на границе Китая, Индии и России лежит Кашгария, земля между Памиром и Тянь-Шанем, с пыльным и грязным городишкой Кашгаром. Это и была цель вояжа Карцева и Заславского. Они стремились туда, словно там и была земля обетованная, покатились, как шары в лузу, направленные умелой и жесткой рукой опытного игрока, через весь Китай, с его пестрым, копошащимся миром, от устья желтой Янцзы, через пустыни Кунь-Луня до предгорий великих стран - Тибета, Памира, Тянь-Шаня, чьи заснеженные пики вставали на горизонте тающими в солнечном мареве миражами. Ближе к Тянь-Шаню, сидя на скрипящей и ныряющей по ухабам мафе - китайской повозке, они видели по сторонам дороги оставленные вьюки с товарами. Конь или верблюд издохли, караван ушел дальше, а вьюки оставили до следующего раза. Никто не возьмет. Какой-то бродячий бакша-сказитель верхом на коренастой лошадке пристроился к их каравану со своими бубнами и балалайками. Человек в кандалах брел следом - преступник, направленный властями без конвоя, сам себя доставлял в тюрьму. Заславский гнал его прочь, он отставал, но вечером появлялся снова.
   - Выходит, здесь безопасней, чем в Париже, - сказал Заславский, когда они хлебали в придорожной вонючей харчевне какое-то месиво.
   Кашгар оказался двойным городом, как Самарканд и благородная Бухара. Оба города - старый и новый лежали в нескольких верстах друг от друга, неказистые глинобитные стены окружали их. Такие же глинобитные постройки пыльно серели за стенами. Кызылсу - «Красная река» - двумя рукавами омывала своими, скорее желтыми, чем красными водами, город; два моста были перекинуты через реку. За городом в пыли и заброшенности громоздились руины старой крепости, разрушенной то ли пятьсот, то ли две тысячи лет назад. Тени погибших воинов бродили по ней, пугая ночных тварей, копошащихся среди развалин и вокруг города.
   Хромой Тамерлан с привычным азиатским равнодушием глядел на смерть и муки здешних жителей, когда его головорезы приступом брали город. Где-то здесь свирепый султан Уали-Тулла-хан велел задушить любознательного неверного - забредшего в эти края отважного ученого Шлагинтвейна.
   На узких улочках под ярким праздничным солнцем, под нежно-голубым небом бродили толпы грязных оборванных людей, почесывались, переговаривались, кричали, каждый был занят своим, не понятным постороннему, делом. В этом кишащем скопище грязные оборванные дервиши, «нищие», завывая в свои варварские дудки и терзая струны странных балалаек, шли, расталкивая толпу. Мухи роями вились над людьми, ветер взметал пыль, нечистоты зловонными кучами лежали на улицах, грязная воды вытекали из-под глиняных дувалов дворов. Смрад волнами колыхался под голубым небом. В первый день Карцев, глянув на типично азиатскую свалку домишек, подумал с острым приступом тоски: «Проехать через столько сытых стран, и зачем? Чтобы попасть сюда, во вши и нечистоты?»
   На этой земле возникали империи, построенные на крови и жестокости, такие же грязные тогда, как и теперь. Нет империй. Исчезли, как грязная вода из нечистого арыка. Осталось пышное словоблудие памяти.
  ***
   Еще, когда они впервые ехали на мафе, Карцев, слушая Заславского, вдруг поймал себя на мысли, что этот голос ему знаком. Как-то они сливались в одно целое - голос капитана и монотонный, визгливый скрип мафы. Но что это означало, Карцев не мог понять. «Ерунда азиатская, - решил он. - Бред».
  
  Глава 7
  
   Карцев. Лето 1926 г.
  
   Бывший российский консул в Кашгаре, Рябов-Исмагулов, полукровка с петербургским образованием и неуемной жаждой денег, сидел в этой дыре потому, что операции с опиумом приносили хорошие барыши. Он сообщил, загадочно кося узкие глаза, что недавно через Кашгар прошел караван какого-то Рериха.
   - Николая Ивановича? - оживился Заславский. - Я его знал по Петербургу, потом в Нью-Йорке видел его работы.
   - Николая Ивановича, - подтвердил консул. - Кажется, он работает на американцев. - Консул не мог точно сказать, на сколько разведок он сам работает, столь велики были его интересы и аппетиты, и в каждом новом человеке, появлявшемся в Кашгарии, он видел агента какой-либо разведки. Но главным его делом был опиум, а вторым любимым занятием был ревнивый, с оттенком злопыхательства, шпионаж за советским консулом в Кашгаре, сменившим Рябова-Исмагулова. Этого бывший царский консул новому советскому консулу никак не мог простить.
   - Он - просто красный шпион! - возмущался Рябов-Исмагулов.
   С помощью обиженного на жизнь бывшего консула они поселились у китайского купца Юй Фэна в Янги-Шар - новом городе. Дом Юй Фэна стоял, по обычаю, за высоким глиняным дувалом, во двор вели скрипящие ворота. Купец - сухощавый, смуглый, с умными и печальными глазами, торговал нежными хотанскими шелками, белым пушистым хлопком, пыльным войлоком, пестрыми шерстяными коврами, сукнами. Он прежде долго жил в России и хорошо говорил по-русски, совсем без акцента.
   - Юрий Филиппович, - представился он. - И засмеялся. - Меня Люба так называет. Еще зовет Юйшиком.
   Жена у купца была русская, так что, быт на половину был китайским - азиатская обстановка, которой так терпеть не мог Карцев, и русская кухня, а еще - русская баня. Жена купца - уже чуть полноватая Любовь Ивановна, молодая с красивым русским лицом женщина, была родом из Екатеринбурга. Она стряпала сама, любила это, и после китайских харчевен Карцев отъедался щами, пирогами, блинами, кулебяками, и, вернувшись с гор, парился в бане. Карцев и Заславский поселились в этом полурусском, полукитайском доме, как купцы из Шанхая, приехавшие в горы ради туркестанского каракуля.
   Любовь Ивановна прежде училась в гимназии, с ней можно было поговорить даже о русской литературе. Это было дико и странно - говорить о русской литературе в сердце Азии. Рассказывать о превратностях своей жизни Любовь Ивановна не захотела, только печально и легко махнула рукой - что там говорить.
   - Мы хорошо живем с Юйшиком, - ответила она на вопрос Карцева. - Он состоятельный. Скоро в Шанхай переедем. - И вздохнула: «Вот детей нет».
   Ребенок в доме был. Четырехлетняя уйгурская девочка с миндалевидными лукавыми глазами, похожая на малайку, бегала по дому, топала ножками, весело щебетала что-то уже по-русски.
   - Наташа, прелесть моя. Я ее всего за два сара купила, - улыбалась Любовь Ивановна. - Она мне дочерью стала. Продают здесь людей, слышали, наверное, о наших здешних ужасах. - Карцев слышал. Рабов продавали во всем Синьцзяне.
   В Кашгаре на базаре тоже продавали рабов. Мужчин и женщин, детей, юношей и девушек. Здесь можно было купить людей любых наций и оттенков кожи. Как-то, случайно проходя по базару, Карцев увидел девочку, поразившую его своим европейским лицом. Славянские голубые глаза, славянский овал лица, правильные черты, светлая кожа, русые волосы.
   - Ты кто? - спросил ее Карцев по-русски. Девочка опустила голову.
   - Кто она? - спросил он по-киргизски продавца, громилу с бельмом на глазу, со шрамом на лбу, по одежде - киргиза.
   - Хорошая киргизская девушка, - ответил продавец. - Купи, дешево отдам. Хорошая покупка будет. Ласковая будет. Не хочешь девушку - возьми слугу, - громила вытолкнул перед Карцевым молодого парня в рваном зипуне, грязными сильными пальцами вывернул ему губы, показывая зубы товара. - Видишь зубы - совсем хорошие, целые. Конюх есть, хороший конюх, лошадей твоих будет беречь. Дети есть, совсем дешево, - продавец вытолкнул двух ребятишек лет четырех.
   - Сколько? - спросил Карцев просто так, почему-то не в силах уйти. Покупать он не собирался.
   - Дети совсем дешевые, всего пять сар возьму. Не хочешь за пять - уступлю за два сара. Конюх пойдет за тридцать сар. Очень хороший конюх! Девушка - за двадцать пять сар. Дешевле не уступлю. Молодая кобылица, не объезженная.
   - Да ты сам ее испортил, - смотрел на продавца тяжелыми глазами Карцев.
   - Зачем так говоришь? - продавец сделал вид, что обиделся. - Проверишь сам.
   Девочка не поднимала глаз, молча стояла, опустив голову. Карцев жесткими холодными пальцами взял ее за подбородок, посмотрел в глаза. Лицо было совсем русское.
   Он молча отсчитал двадцать пять сар - это было двадцать долларов, - взял девочку за грязную, худую руку и повел за собой. На настойчиво повторенный Карцевым по-киргизски вопрос, она сказал, что ее зовут Айша и что ей двенадцать лет.
   - Не одобряю, - покачал головой, встретившийся у ворот дома, Заславский, - не одобряю.
   Любовь Ивановна заохала, заплакала, принялась купать девочку, наряжать ее. Что дальше с ней было делать, Карцев не знал. Завтра они должны были ехать в горы. Подумав, Карцев попросил Любовь Ивановну присмотреть за Айшой, пока он будет в горах по торговым делам.
   - Вы посмотрите, - показывала Карцеву отмытое худенькое лицо девочки Любовь Ивановна, - она же совсем русская. Просто русская, и все тут.
   Утром Карцев оставил Любовь Ивановне деньги на содержание Айши, английское, как он сказал про себя, золото. Любовь Ивановна вывела девочку к завтраку в русском платье. Девочка краснела, смущалась и все еще дичилась.
   Когда китайская мафа заскрипела по улице, увозя Карцева с Заславским, Любовь Ивановна и Айша стояли у ворот, Любовь Иванова махала белым платочком, прикладывала его к глазам. Потом мафа повернула за угол грязной улицы, и Карцев закурил папиросу.
  
  Глава 8
  
   Карцев. Лето 1926 - весна 1927 г.
  
   Они часто выезжали в горы на мафе, верхом на крепких лошадках «торгоутах», поднимались на склоны Тянь-Шаня, жили в аилах, говорили с людьми, закутанными в халаты, ели их пищу. Ханы и беки жирели среди своих стад, среди своих джигитов. Они любили «джамы» - слитки золота или серебра, золото в монетах, серебро в монетах, хорошие ружья, они любили подарки. Они не говорили ни да, ни нет. Они были «чон басмач» - большой басмач, но они соображали. Они сами ходили на другую сторону, к себе на родину, сами резали урус и отступников, сами жили своим умом. Им хотелось оружия. Много хороших ружей и патронов. Патронов и ружей. Карцев и Заславский так устали от всех этих азиатских хитростей, так вымотались, что им казалось - они сами родились среди этих предгорий, что они такая же часть времени, лениво текущего среди этих джайляу и скал, как быстрая холодная вода горных потоков, как зыбкий песок, как душистый, пахнувший то травами склонов, то песками пустынь, ветер.
   Джанибек Казы резал для них белых кобыл, они пили кумыс, слушали сказителей, сидя за досторконом, ели боорсоки - янтарные, хорошо прожаренные на масле пончики из пресного теста - квадратные, прямоугольные, треугольные лепешки, пили зеленый чай. Им делали кайтарыш - несколько раз наливали чай в пиалу и отправляли кипяток обратно в чайник, пока напиток хорошо не заваривался. Джанибек слушал, сам говорил долгие, закрученные как шелковый пояс, речи. Его джигиты сновали по горам.
   Прошло много месяцев, и только в начале весны в аиле у Чертовых камней, у черных, обветренных морозным ветром скал, собрались все, кто был им нужен.
  ***
   В юрте высокой, восьмиканатной, устланной коврами, на подушках и одеялах сидели курбаши - благообразный седой Джанибек Казы, Абдулла-джельдет - палач, башкорез, Кадырбек с лицом каторжного убийцы, с виду сонный Юсуф-бай, хитрый Матынин-баши и толстый чернобородый Барбыш. С ними же сидел бывший курбаши, стареющий Эмир Ляшкер. Эмир уже отошел от дел, жил за кордоном давно, увезя свое серебро, бараны его плодились, и вообще у него дел на русской стороне уже не было. Но он был крупный, в свое время, курбаши и его пригласили по старой памяти. Может, тряхнет стариной, пойдет на гяуров.
   Пили много чаю, ели плов и баранину, плели замысловатые кружева беседы, косили друг на друга раскосыми глазами. Джельдет Абдулла, бывший еще не так давно пастухом, не владел тонкостью обращения, и сердито сопел, пожирая огромные куски баранины.
   Карцев аккуратно брал плов пальцами, сложенными лодочкой, закинув голову, отправлял его в рот, запивал, как русский, водкой огненный, с перцем, рис.
   -Что скажет наш почтенный гость? - спрашивали его собеседники, и внимательно смотрели, как Карцев, проглотив плов и поставив пиалу, готовится сказать важное и мудрое.
   Почтенный гость вдалбливал в курбашинные головы простую вещь. Надо объединяться. Довольно тыкать растопыренными пальцами во врагов. Надо одним решительным ударом, мощным и дерзким, расправиться с врагами аллаха и русского царя. Конечно, белого царя давно нет, но отомстить за него - святое и благородное дело. Нельзя отдавать на поругание врагу свою родную землю, надо убрать заслоны на границе. Надо, чтобы каждый человек мог свободно переходить границу, возвращаться к себе домой. Жестокие красные лишают киргизов родной земли, ставят пограничников, не пропускающих людей на землю предков.
   И все, сидящие в юрте, понимали, что караваны с опием должны идти свободно, как и раньше.
   Один Кадырбек с лицом каторжника спросил Карцева:
   - Какое дело гяуру до земли наших предков? Или гяур больше киргиз, чем сами киргизы?
   Джанибек Казы, поднял печальные глаза на Кадырбека:
   - Наш дорогой гость прав. Вместе мы сокрушим врага. Аллах велик.
   - Аллах велик! - согласились все курбаши, подняв ладони к лицу. Один только Кадырбек с лицом убийцы, мрачно смотрел на Карцева, но ладони к лицу поднял, как и все.
   Громила Абдулла, с которым Джанибек Казы втайне от всех переговорил раньше и которому Карцев, тоже втайне от всех, отсыпал золота, сказал:
   - Будем просить нашего уважаемого хозяина взять на себя командование нами.
   - Аллах велик, - согласились курбаши. Один только Кадырбек с лицом каторжника промолчал. Он сам хотел быть главным, но джигитов у него был меньше, чем у других.
   - Надо объявить джихад, неверным не будет пощады, - предложил Юсуф-бай, с которым и Джанибек Казы, и Карцев тоже переговорили предварительно.
   - Война должна начаться весной, - сказал Карцев. - В это время произойдут важные события в России и в Китае, и в других странах. - Он многозначительно помолчал, и все курбаши многозначительно переглянулись между собой.
   - Красным будет не до нас, и мы легко разобьем их, - сказал хитрый Матынин-баши.
   - Аллах велик, - сказал Джанибек Казы, и все опять хором повторили за ним эти слова.
   Потом Джанибек Казы, глядя на собеседников своими задумчивыми и печальными глазами, объяснил, что он объявит Джихад, а все остальные должны пойти к красным, и под видом борьбы с Джанибеком, официально обратиться к советским киргизским работникам и советским властям, и получить оружие, и снаряжение у гяуров.
   - Аллах велик, - согласились все курбаши.
   Когда снова выпили чаю и поели фруктов, слово взял капитан Заславский:
   - Надо ослабить красные заставы. Лазутчики должны сообщить на заставы сведения о маленьких группах наших джигитов. Красные отправят на поимку этих групп небольшие отряды в кишлаки. Там эти группы должны быть ликвидированы, и таким образом, силы красных застав ослаблены. - Капитан выпил еще пиалу чая и закончил:
   - Скоро придет наш караван. Там будет много того, что нам надо.
   - Аллах велик! - обрадовано воскликнули курбаши.
   Эмир Ляшкер пообещал серебро на святое дело. Курбаши недовольно покосились на него.
   - Еще пятьдесят джигитов дам, - поколебавшись, добавил Эмир. И все поняли - врет, не даст.
   Когда следующим утром курбаши разъехались, а Джанибек Казы занимался своими соколами, капитан Заславский сказал беку и Карцеву:
   - Надо быть жестокими, как Чингис-хан. Только так сможем победить.
   - Все в руках аллаха, - вздохнул Джанибек Казы.
  
  Глава 9
  
   Карцев. 1893 - лето 1917 г.
  
   Карцев родился в Пишпеке. Отец его, подполковник, давно служил в Азии, и даже, когда после русско-японской его хотели перевести в Варшаву, отказался, вернулся в Пишпек. Никто не мог понять, почему. Елизавета Ивановна, жена, устроила ему жуткий скандал, но, в конец концов, смирилась. Она любила мужа. Нрава крутого, но в глубине души добрый человек, подполковник имел среди туземцев много знакомств. Да и что можно было делать в пыльном уездном городишке, в азиатской глуши, как только ездить по знакомым туземцам на охоту. Вокруг городка были сплошные тугайники, Карцев еще совсем маленьким гимназистом охотился здесь на фазанов. Отец всегда брал его с собой на охоту. Часто ездили на Иссык-Куль, к знакомым саятчи, мунишкерам - ловцам хищных птиц, к охотникам с птицами.
   Карцев просыпался в юрте под теплым одеялом, смотрел на красные решетки юрты, на кружок неба в отверстии над головой, потом входил уже давно вставший отец, веселый, еще молодой. Они выезжали на охоту. Хозяин, Омур Худайбек, держал на руке беркута. Саятчи Омур был знаменит. Беркут сидел на его руке, на тонкой кожаной перчатке в черном кожаном колпачке, закрывавшем ему глаза. Омур сидел на лошади, в черном халате, с серебряным поясом, в рыжей лисьей шапке, держал на руке сокола. И так они были похожи своими строгими профилями, суровым, гордым и независимо-хищным видом, что казались братьями - человек и птица.
   Резким, неуловимым движением Омур сдергивал с головы беркута колпачок и подбрасывал птицу. Она взмывала в голубое небо с мощным шелковым треском крыльев, уносилась за бегущей в травах добычей - рыже лисой.
   Карцев знал язык инородцев. Ему нравились их песни - с такими странными, причудливыми мелодиями, в которых было что-то завораживающее. Песни были о любви, о подвигах Манаса, великого батыра. Ветер плыл над этой страной, уносил музыку и голоса от вечернего костра в звездное небо.
   Как-то летом в Пишпек пришла английская экспедиция. Ее начальник, мистер Кэвендиш, был человеком общительным. За время, что экспедиция провела в Пишпеке, он стал в доме Карцева почти своим человеком. Англичане провели в Пишпеке целый год.
   Их разведочные отряды уходили в горы, что-то там искали, возвращались обратно. Кэвендиш с удовольствием ел блины, пил чай из самовара, слушал русские и туземные песни, охотился с птицами, дарил туземцам подарки. Он был веселый и умный человек. Даже зимой он старался ходить без шапки, и его рыжая шевелюра была видна издалека. Он стал учить Карцева английскому.
   - У вас редкая способность к языкам, мистер Коля, - говорил он. - Вам надо совершенствовать свой дар.
   Англичане играли в странную игру - футбол, бегали по полю с оголенными коленками, пинали мяч, веселились. Как-то они затеяли матч с местными офицерами. Среди офицеров желающих бессмысленно пинать мяч нашлось немного, пришлось взять солдат. Офицеры явились на поле в полной форме, сняв только сабли и револьверы. Англичане хохотали от души, когда мяч выкатывался за ворота под ноги болельщиков, среди которых были и не игравшие офицеры, а солдат из русской команды подбегал к ним, становился по стойке «смирно», отдавал честь и просил позволения взять мяч. Это было смешно и немного стыдно.
   В конце лета экспедиция ушла в Фергану, а Карцев уехал в Москву, в Третье Александровское военное училище, куда принимали и выпускников гражданских учебных заведений. Карцев уже знал, что Александровское училище окончил писатель Куприн. Карцев зачитывался его книгами.
  ***
  
   За год до выпуска, летом двенадцатого года, Карцев, по просьбе отца, поехал на вакациях к родственникам, которых прежде никогда не видел. Он поехал, готовый к скучным семейным встречам, родственной обязательности, и собирался погостить у них дня по три, а потом ехать к родителям.
   Николай Иванович, младший брат отца, был известный в Н-ской губернии, да, пожалуй, не только в ней, адвокат, он даже баллотировался как-то в Государственную Думу, но не прошел. Впрочем, политическая карьера Николая Ивановича мало волновала Карцева. Политика его никоим образом не интересовала.
   Дядя оказался коллекционером. Стены его большой квартиры на втором этаже, построенного совсем недавно возле монастырского парка, дома были увешаны картинами. Карцев не был, конечно, большим знатоком живописи. Детство и юность в азиатских тугайниках к этому не располагали. Но в последнее время, весь прошлый год в училище, он пристрастился ходить в увольнения на выставки. В доме дяди было, на что посмотреть. Особенно одна картина, висевшая в столовой, как-то волновала Карцева. Полотно было в духе пасторалей восемнадцатого века. Молодой человек среди кущ украдкой целовал в щечку юную пастушку. Была в этой сцене некая фривольность, и, в то же время, какая-то наивная чистота. Пастушка была прекрасна. Карцеву стало даже жалко, что он не живет в то куртуазное время, не может так же украдкой оставить свидетельство своих трепетных чувств на щечке пастушки.
   - Что, тезка, нравится? - спросил Николай Иванович как-то утром за чаем, поймав взгляд Карцева, брошенный на полотно.
   Карцев честно признался: «Очень».
   - То-то, - сказал адвокат. - Фрагонар. Так-то вот. Милое дело.
   - Ее зовут Софья Аркадьевна, - сказала, разливая чай, тетя Оля.
   - Кого? - не понял Карцев.
   - Пастушку вашу, - она загадочно улыбалась.
   - Оля! - укоризненно посмотрел на жену Николай Иванович.
   - А что я сказала? - сделала лукаво-удивленные глаза тетя. - Я ничего не сказала. - Она заговорщицки подмигнула Карцеву. - Ее, в самом деле, зовут Софья Аркадьевна.
   - Ольга Васильевна! - в сердцах со стуком поставил чашку адвокат, расплескав чай.
   Карцев понял, что тут дело темное, и что он ничего не понимает, но, судя по всему, дядя в чем-то нашалил. Или что-то такое же.
   Дня через два его повезли к старому приятелю Николая Ивановича в Бутово - недалекое имение, на воздуха, дабы приобщить выросшего в азиатских горах юношу к скромному обаянию русской природы. Здесь, в небольшом сером доме с мезонином, в кабинете хозяина Аркадия Петровича, на столе, Карцев увидел фотографию. На него смотрела, улыбаясь, совсем юная пастушка Фрагонара.
   - Моя дочь, - сказал Аркадий Петрович. - Правда, это уже старая фотография, это когда Соня была совсем маленькой. Теперь она дама.
   Карцев удивленно взглянул на дядю. Однако дядя ничего объяснять не стал, посопел, на том дело и кончилось. Но Карцев, за год присмотревшийся к живописи, точно знал, что Фрагонар на стене дядиной столовой - очень старая вещь. Он так ничего и не понял.
   Неделя у дяди, заполненная поездками, встречами с многочисленными дядиными друзьями, в том числе, молодыми, играми с его детьми, вся веселая и забавная кутерьма, наполнявшая дядин дом, пролетела быстро, как одно мгновение. Надо было ехать дальше.
   - Люблю я тебя, юнкер, - расчувствовался дядя на вокзале. - Ты славный мальчуган. Давай, я тебя поцелую. - Он намочил лицо Карцева слезами. Тетя тоже. Дети висели на юнкере, и тоже всхлипывали.
   - Приезжай к нам, Коля! - кричала тетя, шагая за вагоном. Адвокат утирал нос платком. «Поцелуй папу и маму! - кричали они все. - Пусть приезжают! Ждем!»
   Вагон замотало на стрелках, и Карцев, ничего еще не подозревая, поехал к никогда не виданной им раньше тете Елизавете Ивановне в Екатеринбург. В маленьком домике его приняли радостно стареющая, но все еще пытающаяся быть молодой, тетя Лиза, и ее большая лохматая собака Джерри. Пес сразу признал Карцева за члена семьи, поставил большие лапы ему на грудь и облизал лицо шершавым, мокрым языком. Тетя хлопотала, устраивая юнкера с дороги. В маленьких тихих комнатках ее домика было как-то спокойно, но очень скучно. На подоконниках стояло множество горшков с геранями, кружева и вышивки лежали повсюду, печально пахло тонкими сухими духами, со стен на гостя, вторгшегося в тихий уют, смотрели с многочисленных фотографий какие-то офицеры, священники и серьезные статские господа, тоже оказавшиеся родственниками.
   Когда напились чаю, тетя Лиза показала ему толстые, обтянутые плюшем альбомы с фотографиями, и Карцев совсем затосковал. И тут вошла Вера.
   - Моя соседка, Вера Дмитриевна, - сказала тетя. - Познакомься, Николя. - Верочка у нас кончила гимназию, невеста и душечка.
   Карцев, как неоднократно в эти дни, ничего не понял в первые минуты. Только позже он осознал, что перед ним стоит, улыбаясь, фрагонаровская пастушка.
   Он думал провести у тети три дня, но задержался в Екатеринбурге до конца вакаций.
   Потом, под обстрелом, когда содрогалась земля, он вспоминал ее соломенную шляпку, ее смеющиеся глаза, загорелые руки тем летом, солнечным, жарким, с пьянящими запахами донника и ее духов, ее легкую походку, и страстно хотел жить, зная, что будет жить ради нее.
   Они бродили по улицам, он был принят в ее доме, познакомился со всей семьей - Дмитрием Ивановичем, директором гимназии, матерью Еленой Петровной, младшим братом - русым, коротко стриженым, похожим как две капли воды на сестру, Мишкой. Он полюбил даже ленивого кота Тихона, всегда валявшегося на ковре в гостиной, в солнечных пятнах сквозь раскрытое окно и едва приоткрывавшего глаз на гостя. Мишка же не спускал восторженных глаз с юнкера, он даже немного ревновал его к Вере. Они подружились, несмотря на разницу в возрасте, звали друг друга Мишкой и Колькой, играли в теннис. Мишка любил стихи и сам что-то тайно сочинял, не показывая никому. Но Карцеву он показал толстую в изрезанной ножом обложке синюю тетрадь. Мишка бы влюблен в гимназистку Любочку Чулкову, похожую на юную ромашку.
   Уже через неделю Карцев, совсем потерявший голову, объяснился.
   - Милый, - отвечала, волнуясь и теребя зонтик, Вера, - милый Коля, и я вас люблю. Я люблю вас с той минуты, как увидела. Я совсем потеряла голову. - От нее пахло теплым, дурманящим летом. Ее зеленые глаза сияли.
   Вечером, в совсем уже густых, душистых сумерках, они сидели в беседке, в саду за домом, над крохотной речкой. Вера тихо перебирала струны гитары и вполголоса напевала:
  
   Я ехала домой, душа была полна
   Неясным для самой, каким-то новым счастьем.
   Казалось мне, что все с таким участьем,
   С такою ласкою глядели на меня.
  
   Он сказал ей о Фрагонаре и пастушке, спросил о Софье Аркадьевне.
   - Это наша родственница, - ответила Вера. - Говорят, у нее был роман с твоим дядей, Николаем Ивановичем. Это такая печальная история. Она - чудесная женщина. Считают, что я на нее похожа. Я не против. Она того стоит, чтобы на нее походить.
   Так для Карцева слились воедино Фрагонар, Вера, пастушка, и неведомая ему Софья Аркадьевна. Все вместе почему-то волновало, каким-то ветром времени веяло от всей этой загадочной для него истории.
   В училище Карцев каждый день ждал писем. И если писем не было, он сходил с ума. В следующем, тринадцатом, юбилейном, романовском, году он был выпущен в полк, помчался в Екатеринбург, провел там весь отпуск, и только в конце августа они расстались до следующего лета.
  ***
   Летом четырнадцатого Карцев, взяв отпуск, поехал в Екатеринбург. Они повенчались, он перепутал кольца, на глазах Веры были слезы, потом он вдыхал ее запах, теплая ночь смотрела на них, и это было всей жизнью. Его женитьба была страшным грехом в глазах начальства, но война все списала.
   Он повез Веру в Пишпек. Ума на что-либо другое у них обоих, охваченных своими чувствами, не хватило. «Это надо же! - стонал потом Карцев, валяясь на Урале и в Сибири в окопах и госпиталях, - в Пишпек!» Они ехали через всю Россию - Москва, Самара, Оренбург, Ташкент. В Скобелеве железная дорога кончилась. Дальше ехали на лошадях. Они очень спешили, лето было жаркое, бестолковое, вокруг только и разговоров было, что о войне. Они рассчитывали, что пробудут в Пишпеке несколько дней, а потом вернуться обратно в Россию, будут жить в полку у Карцева. Он, как подпоручик, получал семьдесят рублей и еще квартирные, на первое время должно было хватить. Они все распланировали. После академии поедут в Туркестан.
   Отец оказался очень плох, но дела шли на поправку. Старый друг семьи, доктор Леонидов, вечно пахнувший лекарствами, сидел в маленькой столовой, щурил близорукие глаза, пил чай с Елизаветой Ивановной, сразу постаревшей от тревожных предчувствий. Увидев Карцева и Веру, она ахнула, разрыдалась, но скоро взяла себя в руки - она была жена боевого офицера. Отец, лежавший в смятой постели, в душной полутемной спальне, поцеловал Веру в лоб, она, взяв его сухую изможденную руку своими тонкими руками, осторожно поцеловала ее. «Покажись», - шепотом попросил он сына. Карцев сделал оборот в своей новой, вынутой из чемодана и надетой ради отца форме. Потом они с Верой осторожно вышли из спальни.
   Он оставил ее в Пишпеке. Этого нельзя было делать, но начиналась война, ему надо было возвращаться, а брать с собой Веру было никак нельзя.
   А потом Карцев догонял свой полк, стоявший в Варшавском военном округе. Когда Карцев его догнал в начале августа, полк уже вступил в Восточную Пруссию. Они проходили среди фольварков, аккуратных лесов, по песчаным дорогам. У какого-то пруда, лежа на гребне плотины, он впервые услышал, как визжат пули над головой, и лежавший рядом поручик Маевский, мелко крестясь, беззвучно шевелил белыми губами. Серые фигуры немцев перебегали вдали, слева дробно работал пулемет. Потом его взвод вместе со всей ротой побежал куда-то вперед. Сабля путалась между ног, он размахивал револьвером и кричал вместе со всеми. Это было атакой.
   Вечером в немецкой деревушке, сидя за столом в брошенном немецком доме, он писал письмо домой. Поручик Маевский, заменивший убитого командира роты, пил в одиночестве за столом немецкую водку. Он был шкура и холуй. За стеной ржали лошади, кто-то стонал, пахло вареной картошкой. Карцев писал, что любит и страстно хочет видеть всех любимых, и дорогих. Но больше он никогда никого не видел - ни Веру, ни отца, ни маму. В марте пятнадцатого Вера родила девочку, которую, по просьбе Карцева, назвали Верой. Карцев уже был поручиком, командовал ротой, его завалило в блиндаже взрывом немецкого «чемодана», и ему, лежавшему под глыбами холодной земли и перемолотыми бревнами, очень хотелось жить и увидеть своего ребенка, который должен был скоро родиться. Земля вокруг глухо содрогалась от близких разрывов, и он не знал, что их позиция взята немцами. Через сутки немцев выбили, и солдаты откопали его. Фельдфебель Сидорчук, поддерживая голову Карцева на своих коленях, влил ему в рот коньяк, зубы Карцева стучали о кружку. Вечером, прочитав в блиндаже письма от родителей и от Веры, он отпраздновал сразу все - свое второе рождение и рождение дочери. Целый год потом от контузии у него бывали сильные головные боли.
   Весной шестнадцатого года Карцев, как и вся армия, уже не верил в победу, но воевал по-прежнему хорошо. Война была его профессией и жизнью. Он лежал под окопным козырьком на банкете, отгородившись от мира рогожным пологом. Снаружи шел дождь, а ему было тепло. Денщик ушел за обедом, Карцев был один, думал, пытаясь понять, как это так получается, что миллионы мужчин безропотно дают гнать себя на убой. Ему представлялись фронты, опоясывавшие Европу, изрытая земля, исковерканные, опустошенные леса, вздутые трупы людей и лошадей. Зачем все это? Его ждут Вера и маленькая Вера, а он валяется здесь, в окопной грязи. Может, встать и уйти просто так, к себе домой, к своим Верам? Он представил, как пойдет пешком по этой земле, и понял, что никогда он никуда не пойдет. Черный ветер мел по земле, и не было сил противиться. Он был уже штабс-капитаном.
   Вечером его откомандировали в распоряжение штаба фронта.
   В большом, обставленном случайной мебелью кабинете, толстенький круглолицый полковник, совершенно лысый, в упор оглядев его с ног до головы холодными зелеными глазами, прошелся вокруг застывшего смирно Карцева, сказал: «Так вот какой бравый капитан. Наслышан. Как же это вы такой храбрый, а? Два Георгия, м-да. Каким же это образом в таком нежном возрасте такой герой? - Полковник сел за стол, побарабанил толстыми, с крепкими ногтями пальцами по зеленому сукну. - Расскажите мне о себе, капитан». И началась его новая служба. Толстенький полковник Иванов оказался лихим воякой, шпионом большого ума. Карцев учился и воевал.
   Он ходил в австрийский тыл - встречал какого-то австрийского офицера, переправлял его через фронт, взорвав по пути железнодорожный мост. Потом был Луцкий прорыв, он опять ходил в тыл к австрийцам и немцам, ездил в оставленный русскими Львов. Когда он шел обратно, за ним погнались какие-то галицийские сечевые стрельцы, он ушел, отстреливаясь, просто чудом. Галичане кричали ему: «Эй, москаль!» и садили в него из манлихеров. Фельдфебель, бывший с ним, получил пулю в голову. Сечевики оказались неплохими стрелками.
   Осенью он видел, как бежали румынские и русские солдаты из Добруджи по кукурузным полям. Он переправлялся со своей командой последним через ночной, холодный Дунай на дырявой большой лодке, а позади уже трещали выстрелы болгарской пехоты, вместе с немцами генерала Макензена раздавившей румынский фронт.
   Потом в Туркестане началось восстание, мусульмане резали русских. Мерке, Токмак, Пржевальск, Пишкек были осаждены. Русские войска из Ташкента, Актюбинска, Самары, Семипалатинска вошли в степи, пустыни и горы, снимали осаду, разгоняли мусульманские орды. Карцев рвался в Пишпек. Там было все - вся его жизнь. Его не отпускали. Письма не доходили вовсе.
   В феврале семнадцатого он лежал в тифу, в бреду и горячке в Ярославле, провалялся весь март. Вся заваруха прошла без него. Ему было все равно. До царя, после виденного на фронте, ему не было дела. Все последние годы люди вокруг Карцева были заняты привычными делами - ели, спали, убивали и сами умирали. Поспят, поедят, помолятся, потом убьют кого-нибудь. И, если останутся живы, снова поедят, помолятся и завалятся спать. Все, как обычно, как было вчера, как будет завтра и еще тысячу лет. А две его Веры ждали Карцева.
   В июне он был уже капитаном, и видел, как красиво начиналось наступление, кончившееся пшиком. Россия не хотела больше воевать. Так казалось тогда. Он не знал, во что верить.
  
  Глава 10
  
   Застава Кара-таш. 16 апреля 1927 г.
  
   По земле бродило много людей. Всяких. Шли голодные, раздетые, искали рая земного или краюху хлеба.
   Маркин был дневальным, он задремал на табурете в воротах, пригретый весенним солнцем. На заставе было пусто, большая часть пограничников ушла с начальником в разъезд. Ворота были открыты.
   Из солнечного марева, как из сна, появился русский человек. Старый, с красным, обветренным, морщинистым лицом, в совсем обветшавших обносках - изжеванном, дырявом пальто и полосатых, рваных брюках. На голове ободранная, вытертая шапка. Он подошел к Маркину, попросил воды. Маркин сонно спросил его: «Ты кто?»
   - Из Самары я, - тихо сказал старик. - Я пить хочу.
   - Пей - сказал Маркин. Он пошел со стариком в казарму, налил ему из бачка теплую воду. Старика было жалко. Слабый он был
   - Тебе здесь нельзя, - сказал, пробуждаясь, Маркин. - Здесь запрещено, здесь пограничная зона.
   - Я не знал, - испугался старик. - Я уйду. - Он взял грязной, худой рукой жестяную кружку, напился, жадно глотая воду, попросил еще. Маркин налили ему еще. Старик напился и, прослезившись, попросил метлу. - Я вам двор подмету.
   Маркину самому мести было лень. Он дал старику метлу, тот начал мести, поднимая пыль, долго висевшую в воздухе.
   - Я работу ищу, - сказал старик, кончив мести и присев на корточки перед Маркиным. - У вас не найдется мне работы?
   - Здесь застава, - сказал Маркин. - Здесь невоенным нельзя.
   - Нельзя, так нельзя, - сокрушенно вздохнул старик. - Можно мне у вас воды и мыла, чтобы постирать белье?
   Маркин дал ему жестяную шайку, и мыла. Старик набрал из бочки воды, постирал в шайке белье, развесил его на изгороди, потом попросил разрешения отдохнуть в стогу сена.
   - Это кто? - спросил, проходивший мимо, ручной пулеметчик Пакин.
   - Старик один, из Самары, работу ищет.
   Пакин посмотрел на измученного старика и пошел дальше. Старик спал, открыв рот. Мухи кружили над ним.
   Поздно вечером, уже почти в темноте, Санин, вернувшийся с группой из разъезда, спросил дневального: «Чье белье?»
   Маркин сказал, что старика одного, из Самары, работу, мол, ищет. Санин потребовал показать старика. Хватились - старика в стогу не было. С фонарями осмотрели всю заставу и возле нее. Старика не было нигде.
   - Вот старый хрыч, - сказал рассердившийся Маркин. - Обманул меня. Утек.
   Подумали, что просто так бельишко не бросит нищий старик. Значит, ушел за границу. На Маркина наложили взыскание за излишнюю доверчивость.
   - А если бы он воду отравил? - посмотрел, как удав, на Маркина Катаев и показал кулак.
  ***
  
   Карцев. 17 - 18 апреля 1927 г.
  
   Карцев спал, когда ему доложили о перебежчике. Ему показалось, что старик в старом рваном пальто и полосатых брюках на голом теле безумен. Но старик, распоров подкладку пиджака, достал свернутую в тугой комочек бумажку, подтверждавшую его полномочия, и попросил разрешения поспать, и проспал двое суток. Потом умылся, побрился, переоделся в туземную одежду и стал молодым еще бравым воякой.
   - Капитан Иванов, - представился он. - Это, конечно, не настоящее мое имя. «Э, брат, - подумал Карцев, - да я не ошибся». Глаза проспавшегося капитана были все такими же безумными и пьяными от ненависти. Такие долго не живут. Видимо, капитан долго воевал и уже перешел ту черту, которая отделяет человека от машины для убийства.
   - Ротмистр Петров, Иван Петрович - представился Карцев, и стал расспрашивать капитана о житье-бытье, но так, чтобы не коснуться запретных тем.
   Оказалось, что да. Из недосказанности, из полунамеков, Карцев понял, что капитан воюет в подполье все годы после войны, собственно для него гражданская война не кончилась, и кончится только тогда, когда капитана убьет чья-нибудь пуля - русская ли, туземная или китайская.
   Карцев передал ему инструкции на шелковке, деньги и коробочку с капсулами.
   Через неделю капитан Иванов с тридцатью головорезами младшего Юсуф-бая ушел за кордон. Карцев проводил его утром. Капитан горячил коня, сухое лицо дергалось отчего-то в нервном тике.
   - Капитан, - сказал ему Карцев, - вам в таком состоянии туда нельзя.
   - Э! - засмеялся капитан, и Карцев был удивлен. Капитан преобразился. Это уже был старик со слезящимися голодными глазами, жалкий и потерянный в этой жизни.
   - Вот так, - сказал капитан Иванов и тронул коня. Джигиты пошли следом, пыль взвилась над ними.
  
  Глава 11
  
   Застава Кара-таш. 20 апреля 1927 г.
  
   Кенен-бай через младшего сына передал: будет переход в ущелье Суек. Вечером шесть пограничников с ручным пулеметом «Льюис» вышли в горы, всю ночь и следующий день провели в боковых ущельях, а к вечеру вышли в ущелье Суек, стали ждать в засаде на тропе. Уже под утро уже появились те, кого ждали - застучали копыта, показались всадники. Банда шла через границу. Комод - командир отделения - определил - человек тридцать, как и предупредил Кенен-бай.
   Маркин прижал приклад винтовки к щеке, взял на мушку первого.
   Ударил залп, заработал, захлебываясь пулемет, заржали кони, закричали люди бешено и отчаянно, заметалось горное эхо, безумствуя в узком ущелье. Кони вставали на дыбы, падали, люди валились с седел, басмачи начали отстреливаться, но внезапность нападения делала свое дело. Дико завывая и посылая пули, куда попало, банда начала отход. Сталкиваясь друг с другом на узкой тропе, помчались всадники, уходя под огнем пограничников. И все. Как и не было ни пальбы, ни воплей, ни треска пулемета.
   Пограничники потерь не имели. Когда рассвело, пошли посмотреть, что там такое они наделали. Несколько раненых коней лежало на тропе, их пришлось пристрелить, чтобы не мучить животных. Бандитов было семь. Они лежали в своих пестрых халатах кучками грязного мусора на камнях тропы. Шесть было убито наповал, седьмой был еще жив. Он лежал на боку и стонал.
   Маркин наклонился над ним, перевернул на спину. Яростные, полные боли и ненависти глаза на худом, морщинистом лице вонзились в Маркина, как кинжалы: так бы и убили!
   - Ах ты, старый хрыч! - ахнул Маркин. - Я тебе всей душой, а ты утек!
   Он повернулся к комоду: «Товарищ комод, я того старика нашел! Который тогда утек!» - Грохнуло что-то, и Маркин стал падать, падать, камни тропы больно ударили его в лицо, и все пропало. В руке старика еще дымился «маузер», когда Пяткин выстрелил старику, застрелившему Маркина, в голову из винтовки.
   - Обыскать!- приказал комод, Пяткин пошарил в одежде старика.
   Маркина перевязали, он пришел в себя, попросил пить.
   - Вот, товарищ комод, - показал Пяткин. В цветном шелковом платке лежали шелковка, толстые пачки денег, коричневая деревянная коробочка с ампулами и золотые капитанские с просветами без звезд погоны.
   Остальные убитые басмачи были все местные, только старик был русский.
   Маркин умирал, но был в полном сознании.
   - Какие встречи бывают, - хрипло шептал он. - Тот раз я его пожалел, а сейчас он меня за это застрелил.
   Через полчаса Маркин умер.
   Убитых басмачей похоронили здесь же, среди камней. Убитых коней сбросили в пропасть. Оружие и хурджины басмачей взяли с собой.
   Пять пограничников поехали на заставу. Шестой, Маркин, возвращался домой поперек седла, и скоро мамка заплачет в деревне Ключи, среди ржаных скудных полей.
   В темном ущелье Суек остался холм из камней, и под теми камнями, среди желтолицых трупов - русский капитан, пропавший в этих горах за чужие дела, ни за грош, как собака.
   В Омске, напрасно прождав возвращения капитана, сменят явки, да Карцев, подумав: «Артист», коротко напишет об этом в отчете, упомянув пропавшие с капитаном суммы. Деньги спишут, и будто никогда не было никакого капитана, назвавшегося Ивановым, на русской земле.
  
  Глава 12
  
   Оленичев. 21 апреля 1927 г.
  
   Оленичев и его коновод Катаев ехали третий день из Узгена к себе на заставу. Книги он не забыл захватить - увесистый тюк, приготовленный для Санина в Узгене. Оставался один переход, когда в кишлаке Суюк-су Оленичев встретил своего старого знакомца Кенен-бая, с которым вместе три года назад гонялись за Барбышом. Кенен-бай приехал к своим родственникам, в Суюк-су. Он был рад увидеть Оленичева, сиял улыбкой, На кошме, в тени деревьев, они пили чай, ели жирную баранину. Вытерев руки о халат, Кенен-бай сказал Оленичеву:
   - Говорят, старый знакомый объявился. А?
   - Ты о ком? - допивая чай, спросил Оленичев.
   - Барбыш где-то здесь, говорят. Люди говорят, я сам не видел. Может, правда, а может, нет. Будь осторожен, начальник.
   - Спасибо, тамыр, друг Кенен-бай, - сказал Оленичев. - Откуда здесь Барбышу взяться? Он давно в Кашгаре или в Урумчи.
   - Тебе видней, начальник, - согласился Кенен-бай.
   - Ну, пора. Собирайся, Катаев, - встал Оленичев с кошмы.- Спасибо, товарищ, - пожал он руку Кенен-баю.
   Ближе к вечеру, у поворота на кишлак Сары-бия, на дороге, увидели несколько человек. Люди, как люди, шли себе по дороге в сторону кишлака. Оленичеву они знакомы не были. Когда пограничники их нагнали, Оленичев с коня спросил: «Аманты, - здравствуйте, почтенные! Как дела ваши?»
   - Ой, начальник, здравствуй, дорогой друг, чон начальник! Большой начальник! - сказал по виду старший. - Поворачивай к нам в кишлак, гостем будешь. Чай пить будем. Баран кушать будем. Разговор к тебе есть важный.
   Пограничники проголодались. Оленичев сошел с коня. Его обступили незнакомцы, смотрели приветливо, что-то говорили по-своему. Тот, который говорил по-русски, опять звал в кишлак. Катаев тоже спешился.
   - Что за дело у тебя? - спросил Оленичев.
   - Сейчас узнаешь, начальник, - сказал, улыбаясь старший. И Оленичев тут же получил удар в лицо. На него навались сразу трое, рвали оружие, повалили на землю, скрутили руки. Рядом сопели и ругались еще трое, вязавшие на земле Катаева. Потом их подняли на ноги, подгоняя пинками и ударами кулаков, повели в кишлак. Возле кибиток на циновках сидели старики, смотрели на связанных русских, курили трубки.
   Затолкали в пустую кибитку.
   - Влипли, - сказал Катаев. - Что же это теперь будет? А? - Они сидели на земляном полу, в полумраке, смердело чем-то противным. У Оленичева саднило разбитое лицо, затекли связанные за спиной руки. Он молчал, угрюмо рассматривая стены кибитки.
   Через час за ними пришли, куда-то повели. Все те же старики сидели у кибиток, все так же курили трубки. «Помирать придется», - отрешенно подумал Оленичев. Их втолкнули в полумрак большой кибитки. На кошме сидел толстый чернобородый человек в шелковым китайском халате. Он крутил перед собой кинжал, рассматривая тонкую резьбу на рукояти. Противно воняло прокисшим жиром.
   - Ну, здравствуй, начальник, - поднял он заплывшие жиром крохотные глазки. Все его толстощекое, лоснящееся лицо, черная борода светились радостью и добродушием. - Давно не виделись. А?
   - Здравствуй, Барбыш, - вздохнул Оленичев. - А я-то думал, кто это тут разбойничает? А это ты, оказывается.
   - Я, дорогой начальник, - радостно засмеялся Барбыш. - Я это. Мои джигиты гостеприимство тебе оказали, в гости ко мне тебя пригласили. Связали гостей зачем? - Он вдруг грозно посмотрел на своих, обвешанных оружием, джигитов, стоявших вдоль стен.
   Джигиты молчали, глядя на хозяина.
   - Может, тебя развязать, начальник? - спросил Барбыш.
   - Развяжи, - согласился Оленичев.
   Барбыш засмеялся: «Помнишь, я у тебя в гостях был? А? Ты меня развязал, а я ушел».
   - Было дело, - согласился Оленичев.
   - Скажи мне, дорогой гость, - маленькие глазки сделались злыми, - сколько на заставе солдат, сколько оружия. Сколько пулеметов.
   - Слушай, кончай дурака валять, - ответил Оленичев. - Все равно ты нам кишки выпустишь. А мы тебе все равно ничего не скажем. Ты меня знаешь. Если уж тебе так надо, то скажу: у нас всякого добра хватит, чтобы отправить всех вас на тот свет.
   По знаку Барбыша, джигит, стоявший сзади Оленичева, тот, который разговаривал с ним на повороте к кишлаку, ударил пограничника прикладом винтовки по голове. Оленичев, потеряв сознание, рухнул наземь. Он не видел, как вскочивший в ярости Барбыш, подошел к Катаеву: «Ты хороший джигит. Командир пусть молчит, ему все равно туда - басмач показал толстым, в перстнях, пальцем, вверх, - а ты молодой, тебе жить надо. - Барбыш вынул из ножен кинжал и поднес его к глазам Катаева. - Скажи нам все. Командира мы завтра убьем, а тебе жизнь оставим, если скажешь. Как сладко жить. А, джигит?» - Тонкое лезвие маячило у самых зрачков Катаева.
   - Сволочь, - ответил Катаев, - за кого ты меня принимаешь, - и плюнул прямо в заплывшие глазки.
   Их били долго, со вкусом, с привычкой сделать как можно больнее, кололи кинжалами. Молотили прикладами. Топтали грязными сапогами. Катаев дико кричал, стараясь закрыться, Оленичев то приходил в сознание, то снова впадал в забытье, но молчал. Молчал.
   Их отволокли в ту же пустую кибитку, где они лежали на холодном земляном полу, изуродованные, истерзанные, опухшие и перемазанные собственной кровью. Хотелось пить.
   За стенами кибитки ходил часовой, издалека слышались музыка и песни, кто-то кричал пронзительно и страшно. Пахло жареной бараниной. Была уже ночь. За стеной все так же размеренно ходил часовой. Потом послышались другие шаги, кто-то подошел к кибитке.
   - Эй, собаки, - спросил из-за стены голос. - Чего молчите? Молитесь. Завтра вас резать будем. Шкуру спустим, собаки неверные. Я вас сам зарежу, собаки. - По голосу это был тот, который говорил с ними на повороте в кишлак. Он хорошо знал русский.
   Оленичеву почему-то особенно было обидно, что топтали грязными сапогами. Он медленно подполз к Катаеву.
   - Повернись, - прошептал Оленичев и стал зубами перегрызать туго стянутую веревку на руках коновода. Он грыз долго, наконец, веревка подалась, ослабла и упала. Он выплюнул изо рта пеньковые волокна. Катаев размял затекшие руки, стал рвать веревку на руках командира. Если бы связали ремнями - конец.
   Потом они стали копать под стеной. Земля была каменистой, они в кровь изодрали руки, но еще до рассвета смогли прокопаться наружу.
   Катаев полез первым, вывернулся, как кошка, в узком лазе. Было тихо. За углом часовой спал, навалившись на стену кибитки, уронив голову на колени. Винтовка его стояла рядом. Катаев подождал, пока из подкопа вылезет Оленичев, навалился на часового, вцепился ему в горло, свирепо сдавил разбитыми пальцами. Тот дернулся, захрипел, пытаясь закричать, брызгая слюной и брыкаясь, стараясь отодрать пальцы пограничника от своего горла. Подоспевший Оленичев заткнул часовому рот его же шапкой, схватил его за руки и держал, пока тот не затих, и не кончилась дрожь сильного, воняющего потом и мочой тела. Вокруг было тихо.
   Оленичев взял винтовку, Катаев снял с пояса часового подсумок с патронами, и они пошли, зачем-то пригибаясь, прочь из кишлака. Собаки не лаяли. Вот что странно было. Не лаяли собаки. И это было хорошо.
   - Вот Мишка из-за книг расстроится, - вздохнул Оленичев.
  
  Глава 13
  
   21 апреля 1927 г.
  
   Они были русские крестоносцы. Только один уже умершей империи, другой - возрождающейся. Один вместе с врагами России нападал на нее, другой - защищал. Они делали одно дело - воевали в горах Азии, в горах Тянь-Шаня. Такие, как они, несли знамя. Только один изменил. Он служил чужакам. Черный ветер разметал их по земле, и они мчались в глубины времен, не ощущая себя и других. Они жили, чтобы умереть.
  ***
   Карцев глядел на горы, резко цветущие воспаленными красками. Все возвращается вспять. Давным-давно эта вот Азия пришла на Русь, грабила и жгла, жгла и насиловала. Колесо истории провернулось, и потом Русь пришла в эти горы, в эту вшивую Азию, чтобы положить предел наступлению тьмы на светлые земли. Только вот я-то, что здесь делаю? С кем я - с землей моей или с этой вонючей тьмой?
   Далеко были и Россия, и Лондон, и мистер Киплинг, и Пишпек, такой, кажется, недалекий отсюда, с теплым родительским домом, где мама сама пекла пирожки и такие вкусные блины со сметаной, маслом, и вареньем на масленицу. Все было так далеко, а вот эта Азия была перед ним.
   - И я веду эту Азию на Русь, - сказал себе Карцев. - Изменник и британский шпион. И японский. И... чей еще?
  ***
  
   Карцев. 20 февраля 1918 г.
  
   Карцев вместе с вольноопределяющимся Паршиным добрался из штаба двенадцатой армии до Вольмара, где был штаб шестого Сибирского корпуса, чтобы потом отправиться в сто тридцать шестую дивизию. Развал был полный. Штаб корпуса уже собирался удирать от наступающих немцев в Псков. Немецкие аэропланы разбрасывали листовки. Начальник штаба корпуса генерал Кржеминский приказал Карцеву тоже возвращаться в Псков.
   Карцев с волноопределяющимся решили ждать отправления поезда со штабом на вокзале в двух верстах от Вольмара. Смертельно усталые, они дремали в переполненном зале, когда внезапно в ночи раздались выстрелы, по-немецки закричали «Halt!» Карцев выглянул в окно. По платформе бежали немцы. Зазвенело разбитое стекло. Не соображая, что он делает, Карцев тоже вышиб оконное стекло, выстрелил в немцев из револьвера. Рядом с ним кто-то выстрелил в бегущие фигуры из карабина. Тут же к нему под ноги влетела ручная граната, кто-то закричал:
   - Бегите!
   Карцев бросился бежать, раздался взрыв, но он, чувствуя, что ранен в левую руку, успел выбежать на улицу. Рядом бежал Паршин. Немцы беспорядочно стреляли им вслед. Возле какого-то забора, когда Карцев, царапая сапогами доски, карабкался вслед за Паршиным, его взяли в плен. Он поднял руки, а Паршин, заколотый немцем, корчился на снегу, елозил и хрипел, истекая кровью.
   Карцева, как раненного, посадили на скрипящую повозку, повезли в город. Вместе с ним на повозке был, кроме возницы, еще один немец, офицер, мучившийся от боли.
   Было около полуночи, морозно, луна спряталась в облаках, отвратительно скрипела повозка. Боль в раненной руке все усиливалась. Чтобы отвлечься от боли, Карцев вполголоса говорил:
  
   Я ехала домой... Двурогая луна
   Смотрела в окна скучного вагона.
   Далекий благовест заутреннего звона
   Пел в воздухе, как нежная струна...
  
   Тряхнуло на ледяной колдобине, Карцев непроизвольно застонал, и тогда офицер вдруг зло и резко спросил его на чистом русском языке:
   - Драпаете, товарищи большевики?
   - Я не большевик, - Карцеву не хотелось сейчас говорить с этим немцем. - Я ранен. - Повозка уже въезжала в Вольмар. На улицах лежали трупы русских солдат. Немцы их, видимо, убивали безоружных штыками, потому что стрельбы не было слышно.
   - Обер-лейтенант Гринберг, - представился немец. - Я тоже ранен. А вы кто?
   - Русский офицер, - сказал Карцев.
   - Но большевик? - не унимался немец. Голос его был полон ненависти. - Всех большевиков мы прикончим. Наконец-то в России-матушке будет порядок. Вы, русские, не способны это сделать сами. - Его русский был совершенен.
   - Из прибалтийских баронов, что ли? - спросил Карцев
   - Это неважно, - сказал немец. - Немцы наведут у нас, наконец, порядок.
   - Где это - у вас? - удивился Карцев.
   - У нас, в России, - ответил немец. - Так вы не большевик? Нет?
   - А в чем, собственно, разница? - спросил Карцев, оглядывая улицу с трупами солдат и темными молчащими домами. Он знал, в чем разница, но выигрывал время.
   - С небольшевиками мы не воюем, - все так же злобно ответил офицер.
   - А зря, - сказал Карцев, ударил немца кулаком между глаз, спрыгнул с повозки и, не чувствуя боли, побежал, куда-то меж домов. Немного погодя, вслед ему затрещали выстрелы, но он ушел каким-то чудом. Чудом было и его появление в Пскове. Штаб сто тридцать шестой дивизии, в которую он направлялся, сдался немцам в плен.
   А потом началась его новая война. Уже против своих, в Сибири, куда он попал совершенно случайно вместе с бывшим однополчанином.
   Столько лет прошло, а Карцев почему-то помнил голос того немца на повозке. И сейчас ему казалось, что он слышит его здесь, в этих азиатских горах.
   «Бред», - сказал себе Карцев, глядя на Заславского.
  ***
   - Мы с вами изменники, капитан, - сказал он Заславскому. - По законам Российской империи нам с вами полагалась петля.
   - Не знаю, как вы, полковник, - огрызнулся вдруг Заславский, - но я служу моему делу. И неважно, кто нам дает на это деньги. Ради России я готов служить кому угодно.
   - Не злитесь, - сказал Карцев, - когда-нибудь мы все умрем. - Он посчитал, что воюет уже тринадцать лет. Скоро, совсем скоро будет тринадцать. С августа четырнадцатого. Он начинал уставать от ненависти и крови.
   - Экое у вас настроение сегодня, господин полковник. С такими мыслями лучше уж сразу пулю в рот.
   Где-то, за тридевять земель, в недалеком Кашгаре, была маленькая девочка с киргизским именем и русским лицом.
  ***
   Случайно в Лондоне Карцев познакомился с Киплингом.
   - Не люблю русских - сказал Киплинг. - Вы наши вечные соперники и враги. Но мы с вами несем бремя белого человека. И это нас сближает.
   А какое бремя было у Карцева? «Ненависть», - ответил он себе. Она сожгла его, и все было бессмысленным.
  ***
  
   Застава Кара-таш. 21 апреля 1927 г.
  
  
   - Винтовка есть индивидуальное оружие с винтовыми нарезами в канале ствола для поражения противника огнем, штыком и прикладом. Ясно? У кого есть вопросы.
   - Товарищ комод, - протянул Воскобойников, - мы это в учебном отряде проходили.
   - Отставить, Воскобойников! Повторение - мать учения. Повторим.
   - Про мать? - невинно глядя на комода, спросил Воскобойников.
   - Отставить, товарищ Воскобойников. Что есть винтовка? - Сивачев проводил занятия с молодняком. Через тонкую стенку Санин слушал невинное хулиганство Воскобойникова.
   - На вооружении Красной Армии состоит русская трехлинейная винтовка образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года. Разработана Мосиным Эс. И. в трех модификациях. Пехотная, драгунская и казачья. Драгунская меньше пехотной по весу и длине, казачья отличается от драгунской отсутствием штыка, а так же измененным устройством прицела. Тактико-технические данные винтовки: калибр - 7, 62 миллиметров, масса - 4, 53 килограмма. Боевая скорострельность - 10-12 выстрелов в минуту. Емкость магазина 5 патронов. Прицельная дальность стрельбы - две тысячи двести пятьдесят метров. Повторим.
   - На той стороне вы можете встретить винтовку японскую, образца 1905 года, «Арисака». Калибр - 6, 5 мэмэ, масса - 4, 56 кэгэ, боевая скорострельность - 10-12 выстрелов в минуту, прицельная дальность две тысячи метров. Так что он вас не достанет, а вы его - вполне. Вот австрийски й «манлихер» может достать - у него прицельная дальность - две тысячи шестьсот метров. Но здесь «манлихеры» - редкость, как дамочки. А знать, все же, надо. Как дамочек. Это - шутка, писать не надо. Может встретиться японская «арисака» старого образца - калибра 6, 8 мэмэ. Еще бывают германская винтовка образца 1989 года «маузер», калибр 7,9 мэмэ. Они у китайцев в армии состоят. Может встретиться трехлинейная винтовка системы «винчестер» образца 1895 года. Изготовлена в Северо-Американских Соединенных штатах. Итальянские винты встречаются, но очень мало. Но есть. В последнее время много развелось «ли-энфильдов» образца 1903 года, английских, «бурами» называются. Калибр у ней - 7, 71 мэмэ. Привозят, должно быть, много. И все это железо будет в кого стрелять?
   - В нас, - сказал понятливый Воскобойников.
   - Так что, понятно международное положение? - заключил Сивачев.- А теперь можете потрогать руками все эти забавы. Патронов к ним нет. Расстреляли. Как разживемся снова, постреляем
   Сивачев загремел чем-то. «Винтовки раздает» - подумал Санин. У себя на заставе он втихаря от начальства собрал целый арсенал трофеев. Начальство, прознав об этом, часто грозилось отнять оружие, но Санин выкручивался. Надо же было знать молодняку, из чего в него будут пулять. Небольшое, конечно, удовольствие, но врага надо знать целиком и полностью. А то ходят слухи среди молодых, что английские «буры» вообще вещь непревзойденная. Санин же считал, что лучше мосинской трехлинейки пока ничего не придумали, а боец должен верить в свое оружие, и знать, чем оно лучше вражеского.
   - Пулемет есть стрелковое автоматическое оружие. Устанавливается на специальной опоре. Предназначено для поражения пулями различных целей. Может поражать как открытые, так и цели, укрытые за небольшими складками местности. А также воздушные и надводные. Я вот на Украине из «максима» одного американца снял. Они там в эскадрилье «Костюшко» по найму летали, а я его снял. Их много там было, а я одного снял. Он нас бомбить хотел, а я ему в мотор влепил.
   Красноармейцы рты раскрыли, глядя на Сивачева. Не каждый день приходилось видеть героя, сбившего американца из пулемета. Сивачев выдержал торжественную паузу. Он знал себе цену, служа на заставе с двадцать второго. Он был уже пожилой человек, но по горам скакал - дай бог всякому молодому. Хохол он был хитрый, любил сало, вареники, кулеш и для него повара из уважения к его седеющей голове и заслугам, готовили кулеши и вареники персонально. А по-русски говорил совсем без акцента, как и по-киргизски.
   - В общем, пропеллер громче песню пой, неси распластанные крылья. Перекур! - закончил, довольный произведенным эффектом Сивачев.
   - Пулемет «максим», русский, образца одна тысяча девятьсот десятого года, - забубнил Сивачев после перерыва. - Калибр 7, 62 мэмэ, масса- 62, 66 кэгэ, боевая скорострельность двести пятьдесят - триста выстрелов в минуту. Прицельная дальность три тысячи двести метров. Лента у него на двести пятьдесят патронов. У американского «кольта» емкость ленты такая же, калибр такой же, но дальность почти на версту меньше - всего две тысячи триста мэ. «Кольт», правда, легче - всего сорок один кэгэ. Но нам его не носить. Так? У французского «гочкиса» - две тысячи четыреста мэ. А вообще-то, здесь можно встретить «шварцлозе» - это австрияк, английский «Льюис», французский «шош», «парабеллум» - немец, «сент-этьен», наши «максимы», английские «виккерсы», «браунинги», в общем, всякой твари по паре.
   - Пулеметы покажете? - опять полюбопытствовал Воскобойников на этот раз вполне серьезно.
   - Чего нет, - вздохнул Сивачев, - того нет. Начальство больно строгое. Пулеметы сразу отбирает. Нам надо, как свои пять пальцев, знать вот этот наш «максим» и ручной пулемет «льюис» образца одна тысяча девятьсот пятнадцатого года. Из них и будем палить. «Льюис» - машинка полезная. Англичанин, бьет на тысячу восемьсот тридцать мэ, боевая скорострельность - сто двадцать. В магазине - сорок семь патронов. На некоторых заставах есть «томпсоны», но у нас - «льюисы». Скоро пришлют новые - наши советские ручники, какие-то «ДП». Говорят, двадцать тысяч выстрелов без поломок дает свободно. Уму не постижимо! Ждем. Но это - военная тайна! А патроны китайские - барахло. Бывает, вместо пороха шерстью набиты, - неожиданно закончил Сивачев.
  
  Глава 14
  
   Карцев. 24 апреля 1927 г.
  
   Глухой ночью темная масса, от которой нестерпимо разило конским и человеческим потом, из которой слышалось звяканье металла и фырканье лошадей, сползла с откоса в реку и перебралась, поднимая тучи брызг по броду на другой берег. Это была уже Россия. Пятьсот всадников Джанибека Казы вошли в ее пределы. Карцев подумал так, пышно и глупо. И усмехнулся.
   Он и Заславский с конвоем вошли в реку, когда вся масса джигитов уже была на русском берегу. Конь, спотыкаясь на камнях, поднял брызги, холодная вода освежила Карцева. Они догнали Джанибека Казы уже возле крепости. Вокруг шевелилась масса конных, разворачивающихся по фронту. Крепость, черневшая на фоне темного неба, на холме выглядела внушительно. Там не было видно ни огонька.
   - Либо спят, либо затаились, - сказал Заславский. - Сейчас бы с наскока...
   - Подождем до утра, - не согласился Джанибек Казы.
   - Этим мартышкам, - шепнул Заславский Карцеву, когда они отстали от бека, - эта развалина представляется неприступной крепостью. Но все равно они ее возьмут, потому что пятьсот человек против двадцати - это безнадежно.
   Во тьме слышалось шевеление массы животных и людей, устраивавшихся на земле. Где-то в дальнем аиле заходились злобой собаки. Потом Заславский с Барбышом и его джигитами ушли в ночь на восток.
   Где-то в этой живой зловонной массе был тот самый бандит с бельмом на глазу, со шрамом поперек лба. Карцев увидел его три дня назад, в банде Барбыша. Бельмастый, сидя на корточках у юрты, жадно ел баранину, перемазанный жиром, рыгал от удовольствия. Карцев на несколько мгновений закрыл глаза, как делал всегда, когда принимал решение. А Дердеш тоже узнал его, но не обратил на уруса внимания. У него сейчас не было рабов. Потом, когда они вернутся в Кашгар, он сам приведет этому урусу новую рабыню. Молодую и сладкую. За хорошие деньги. Урус, видно, знает толк в рабынях. Но сейчас у Дердеша не было рабов. Он рвал гнилыми зубами баранину и урчал от удовольствия.
  ***
  
   Застава Ашик-арт. 24 апреля 1927 г.
  
   Начальник заставы Ашик-арт Сорокин собирался в самую рань в разъезд с пятью красноармейцами. Он уже вышел на крыльцо, где его ждали коновод Серышев и молодой, стеснительный помощник Иванов, когда дневальный крикнул с вышки, что едут конные. Красноармейцы, державшие коней в поводу возле крыльца, оживились. Застава ждала подкрепления, должен был придти отряд из местных бойцов. Сорокин посмотрел с глиняного дувала на спускающуюся в долину по тропе группу конных. Впереди ехало несколько человек в красноармейской форме, за ними десятка три людей в халатах. Все были с винтовками. Всего их был тридцать пять человек. Всадники подъехали к воротам. Один из них оказался русским.
   Сорокин, рассмотрев на русском и одном из местных в красноармейской форме малиновые кубари на петлицах, приказал открыть ворота. Плотной группой гости въехали на двор заставы, местный, толстый и чернобородый, с тремя кубарями, спешился, пошел, широко раскинув руки, к Сорокину, улыбался во весь большой рот, глаз из-за этого почти не было видно.
   - Дорогой товарищ начальник, - говорил он. - Как я рад вас видеть. Как рад. Я - командир добровольческого отряда Чокморов. - Он неуклюже взял под козырек. Русский с двумя кубарями тоже спешился, четко приложил руку к козырьку:
   - Помощник начальника отряда Гладилин. Прибыли в ваше распоряжение для совместных действий. - Он протянул сложенную бумагу. Сорокин прочел отпечатанный на машинке приказ. Все верно.
   Командиры поднялись в дом, а прибывшие добровольцы, спешившись, разбрелись по двору. По-русски они ничего не понимали, но охотно что-то лопотали по-своему красноармейцам, с любопытством разглядывавшим гостей. Здоровый малый в грязном зипуне, с бельмом на глазу, со шрамом поперек лба, стоял возле крыльца, озираясь по сторонам. Коновод Серышев пошел в уборную в дальнем углу, за конюшнями, заложил крючок на дверь.
   Сорокин, предложив гостям сесть за стол, сел сам, положив на стол фуражку, позвал Серышева, но тот не появился.. Помощник Иванов вышел из комнаты, чтобы распорядиться насчет завтрака гостям. Командир добровольцев с любопытством озирался вокруг, его помощник, сухощавый и замкнутый, молча смотрел на Сорокина.
   - Всю ночь в седле, - сказал он, - требуется отдых, - он встал и подошел к окну. - Тихо тут у вас.
   - Когда как, - усмехнулся Сорокин. - Как там, в Узгене?
   - Я вам должен пакет передать из штаба, - сказал помощник, посмотрел на своего толстого командира. Тот встал, - усмехаясь.
   - Давайте, - сказал Сорокин, в коридоре раздались шаги, наверное, Иванов возвращался, и в этот момент толстый ударил Сорокина ножом в спину.
   Серышев услышал выстрелы и крики, приоткрыл дверь уборной, но ничего не было видно, потому, что уборная была за конюшней. Он захлопнул дверь, натянул штаны и постоял, сразу вспотевший, с бешено бьющимся сердцем, прислушиваясь к пальбе и воплям во дворе заставы. Потом выскользнул из уборной и юркнул под низкий настил стога сена возле конюшни. Кто-то пробежал рядом, грохнул выстрел, послышалось падение тела и стон, потом еще шаги, тяжелые, грузные, еще один выстрел, потом долгое сопение, и шаги удалились. Серышев не видел, как здоровенный басмач с бельмом на глазу и шрамом поперек лба, сосредоточенно сопя, отрезал большим кинжалом голову повару Сергеенко.
   Сколько он лежал под настилом, Серышев не знал, ему показалось, что долго, выстрелы еще потрещали немного, потом смолкли, а криков никаких не было слышно, только смех, и возбужденно говорили не по-русски. Потом что-то затрещало, потом запахло дымом, и Серышев понял, что сгорит здесь вместе с сеном. Он пополз еще дальше под настил, туда, где был дувал, там настил не примыкал к стене. Он выполз наружу, а что дальше делать - не знал. Рядом был сарай. Ему повезло, его никто не увидел, когда он забрался в сарай. Уже вовсю наползал дым, он стал карабкаться на крышу сарая, разгребая плотный камыш. Ему удалось выбраться на крышу, потом на дувал. Он спрыгнул вниз, за стену и скатился в канаву за стеной, пополз в старой сухой траве, глотая пыль, и боялся чихнуть. За спиной его гудело пламя, ржали лошади, кто-то громко командовал не по-русски. Он пополз как можно дальше от заставы, все полз и полз, пока не зарылся в старую, густую и сухую траву, и там затаился. Застава пылала, и он боялся, как бы пламя не перекинулось на траву, в которой он лежал. Потом, утомленный страхом, он уснул. Ночью он проснулся и долго лежал, слушая, и не решаясь пошевелиться. Потом он все же выполз из своего убежища. Застава почти догорела. Смрадно пахло гарью, дым все еще поднимался в небо, раскалено светились огни пожарища. Что-то ему мешало. Он посмотрел, что это мешает, и увидел, что в руке он все еще сжимает винтовку. Он удивился, что не бросил ее, но оружие придало ему смелости, и он пошел на двор заставы. Среди пожарища лежали голые, обугленные, черные трупы. Они были без голов.
  
  Глава 15
  
   Застава Кара-таш. 24 апреля 1927 г.
  
   Последние ночи Санину не спалось. Тревожило его оживление на границе, знал, что добром вся эта возня не кончится. Когда Оленичев и Катаев прибрели на заставу, Санин хотел поднять красноармейцев в ружье, но подумал и не стал этого делать. Можно было нарваться. Надо было удерживать заставу. Это было главное сейчас.
   Каждую ночь он обходил усиленные посты, проверял оборону, осматривал стены и бойницы. Внушал ребятам о бдительности, о том, что от часовых зависит жизнь остальных. Ребята, вроде, понимали дело.
   В ночь на двадцать четвертое Санин тревожился сильнее обычного. Давило что-то на душу. Своим предчувствиям он за годы такой жизни привык доверять. Поэтому лег вздремнуть одетым, только портупею с ремнем снял. Едва он задремал, утомленный последними днями и ночами, как прибежал красноармеец от Оленичева.
   Санин, не зажигая лампы, нацепил амуницию, накинул полушубок и вышел в холодную ночь, зябко поеживаясь после тепла. Он поднялся на дувал, где стоял Оленичев. На руке его, изуродованной прикладами басмачей, белела повязка.
   - Что-то там есть, - сказал Володька, показывая в темноту. Санин всмотрелся, но, ничего не увидел. Он зажмурил глаза, постоял так несколько минут, снова посмотрел в ночь. Ему показалось, что далеко, там, где должна быть роща, идет какое-то смутное движение.
   - Что-то есть.
   - Масса какая-то, - сказал Оленичев. - И в кишлаке, вроде, собаки лают.
   - Не паникуй, - ответил ему Санин.- Ничего не видно, а ты мне о массе...
   Но, что-то там было, в этих холодных, широко распахнутых в ночь пространствах, что-то чувствовалось. Они постояли еще немного, потом Санину захотелось курить. Они сошли вниз, и Санин приказал почему-то вполголоса: «Только тихо. Застава - в ружье!»
   Оленичев тотчас побежал исполнять приказание, молча замелькали в темноте неясные тени бойцов, разбегавшихся по дувалам. Каждый знал свой участок, все было отработано сотни раз, бойцы занимали свои огневые точки.
   Санину очень хотелось курить. Он достал папиросы, прячась за выступом стены и прикрывая ладонями ярко вспыхнувший огонек спички, прикурил папиросу, быстро высосал, не чувствуя вкуса, дым, и, затоптав окурок, постоял, снова привыкая к темноте.
   - Застава к бою готова, - доложил Оленичев. В конюшне всхрапывали лошади. Они чуяли чужих животных.
   - Ну, вот, - сказал Санин, - началось.
   Пришел рассвет, а с ним из дальней рощи выкатились пять всадников. Они подлетели быстро и дерзко к заставе, остановились метрах в стапятидесяти.
   - Не стрелять, - приказал Санин. - Подпустить ближе.
   - Ой, начальник! - заорал один из всадников. - Наш курбаши передает тебе: сдавайтесь, иначе всех уничтожим!
   - Я его знаю, - удивленно сказал Оленичев. - Он меня вязал.
   - Ага, - сказал Санин. - Сейчас. - И громко скомандовал: «Огонь!»
   Залп смел всадников на землю, всех пятерых, лошади, заметались по полю, побежали к роще.
   И тут же роща пришла в движение, раздались вой и визг, затрещали винтовки, лавина всадников высыпала на поле и помчалась на заставу.
   Со стен их встречали частые залпы пограничников, «максим» писал свою смертную строку в письменах боя. Нахальная атака захлебнулась, как и началась, - мгновенно. Не выдержав меткого огня, оставляя на поле трупы людей и лошадей, басмачи повернули обратно, унеслись в рощу.
   Когда конная масса, остервенев от гибели своих парламентеров, вырвалась из рощи на простор атаки, Карцев равнодушно подумал: «Сейчас их положат из пулемета». Всадники рвались вперед, Джанибек каменно смотрел на эту пеструю и веселую скачку, на хвосты лошадей и спины джигитов, и молчал. И тут заговорил пулемет, хлестнули правильные залпы винтовок.
   «Вот и все», - подумал Карцев, когда конная масса, теряя убитых и раненых, повернула назад.
   - Любовь оказалась без взаимности, - сказал он вслух, закуривая папиросу. Он уже все понял, знал, чем кончится вся эта затея, все его почти годовые метания по этим горам. Но пути назад не было.
   В этот день басмачи еще шесть раз ходили в атаки, но были отбиты с большими потерями.
  ***
   Вечером с востока вернулся Заславский, обозрел печальную картину поля, покрытого трупами.
   - Это им не кишлаки грабить, ваше высокоблагородие, - сказал Заславский, когда, наслушавшись криков курбаши друг на друга и тихого злобного шипения Джанибека на своих башкорезов, они устраивались спать в юрте.
   - Ваша правда, ваше благородие, - отозвался Карцев. Он приложился к фляжке, чего не делал уже, бог знает, сколько времени. Но фляжку всегда имел при себе. На случай простуды.
   - Не хотите? - предложил он коньяк Заславскому.
   - Благодарствуйте, - капитан взял обшитую кожей посудину и залпом выдул огромный глоток.
   - А вы, правда - Заславский? - спросил вдруг Карцев. И тут же пожалел об этом.
   - Как и вы, полковник, - усмехнулся капитан.
   Карцев долго лежал, молча, в темноте, стараясь не думать ни о чем, потом заснул, как провалился, а потом вдруг наступило утро.
  ***
  
   Застава Кара-таш. 25 апреля 1927 г.
  
   - Что бы сделать такое, знаете, большое и некрасивое? - спросил Карцев. - Воду у них отвести, что ли? Первейшая военная забава - отвести осажденным воду. Как вы смотрите, капитан?
   - Можно, - согласился капитан. - Будет нашим орлам занятие. Не без пользы время проведут. А то все одно и тоже - атака за атакой. Да еще на пулемет.
   - Мне бы сюда парочку «максимов» - сказал Карцев.
   - Еще лучше - трехдюймовку, - съехидничал Заславский, но Карцев пропустил шпильку мимо ушей.
   Был полдень второго дня осады Кара-таш. Вторая на сегодня атака опять захлебнулась и, кажется, Джанибек понял, что атаковать заставу в лоб - себе дороже. Убитые лежали на поле, до вечера их нельзя было убрать, а вид трупов очень неприятно действовал на желтолицее войско, не привыкшее к таким потерям и позиционной войне. Их дело было - с визгом ударить и удирать во все лопатки, пока не накрыли. Да и раненых накопилось порядочно, они стонали и выли в роще, никто не облегчал их страдания. Это тоже нервировало батыров.
   Джанибек обрадовался предложению Карцева, погнал своих джигитов по соседним кишлакам собирать народ на работу. Толпы покорных дехкан - мужчин и женщин быстро завалили ручей в узкой, неглубокой лощине камнями, и вечером вода возле заставы пропала.
   Басмачи держали оба выхода с заставы под огнем. Джанибек рассчитывал взять Кара-таш прежде, чем подоспеет пограничникам помощь. Двести верст по горам. Не шутка.
   - Экономить воду! - приказал Санин. - Вода в первую очередь - пулемету. - Он поморщился. Болела раненая в утреннем бою нога. Как его угораздило - непонятно. Нога никак не должна была пострадать - снизу на заставе все закрыто стенами. Он шел на восточную башню, когда почувствовал удар по левой ноге, она сразу обмякла. Его перевязали, и теперь он ходил, опираясь на палку и припрыгивая. Когда вода в ручье иссякла, Санин огорчился. Это было плохо, но в бочках воды было еще много, до подхода своих вполне могло хватить, если, конечно, помощь подойдет вовремя, а не через две недели. В общем, жить было можно. Бойцы держались молодцами, и никто еще не был ранен. Кроме самого начальника. Правда, всем хотелось спать, не исключая начальника, сказывались последние бессонные ночи и затянувшийся бой.
   - Надо бы послать на Ашик-арт, - сказал Санин Оленичеву. - Что-то мне все эти шутки-прибаутки не нравятся, да и расход боеприпасов большой. - Санин никак не мог привыкнуть к опухшему лицу Оленичева, избитого басмачами в кишлаке. Почему-то его смешил вид побитого приятеля, у которого вместо лица был один огромный кровоподтек. Нельзя сказать, что Санину не было жалко своего заместителя, просто за годы, проведенные в боях, он привык оценивать боль и страдания свои, и чужие легко, как данность жизни.
   - Тебе, Володька, и противогаза не надо, - сказал он, когда Оленичев появился на заставе, и после всех официальных дел они остались одни. Оленичев на него не обижался. Он и сам был такой же.
   Санин еще раз посмотрел на жуткую маску своего заместителя и стал думать, кого бы послать и решил отправить Камышана. Красноармеец ему нравился своей ловкостью, он умел ходить тихо, как кошка, был всегда спокоен, что бы ни происходило.
   Санин пошел к себе писать письмо, а Оленичев позвал Камышана:
   - Ты, давай, отдохни. Поспи, Камышан.
   Камышан пошел в казарму и сразу уснул. А красноармеец Шлыков, первого года службы, балдея от недоумения, по приказанию Оленичева смазывал петли восточных ворот подсолнечным маслом.
   - Слышь, Серега, - сказал он, красноармейцу Воскобойникову, сидевшему у бойниц восточных ворот. - У кого-то крыша едет.
   - А ты мажь, Ваня, мажь, может, орденоносцем станешь, как дважды два. - Воскобойников служил уже второй год, и был мудрым так, что даже сам себе удивлялся, как он ничему не удивляется. - Может, это у тебя задание секретное.
   Стрельбы не было. Басмачи орали в своем лагере, уже слышалась музыка и визгливый вой. Видно, какой то бакши-сказитель пел о подвигах предков и сладких женщинах - награде воинов.
   Глубокой ночью Камышана разбудили, Санин вручил ему пакет. Камышан спросонок громко заорал, повторяя приказ командира, но умолк, когда Оленичев покрутил у своего виска пальцем. Санин с чувством пожал Камышану руку и строго пожелал счастливого пути.
   Осторожно, чтобы не скрипнули, отворили восточные ворота, Камышан вывел коня из крепости, вскочил в седло, сразу взял в карьер. Басмаческие заставы, слушавшие далекий вой бакши не сразу поняли, в чем дело, когда мимо них пролетел всадник, а когда поняли и начали стрелять, судорожно передергивая затворы, было уже поздно - Камышан скрылся в темноте. Самые упорные басмачи поскакали за беглецом, но скоро вернулись - ничего не было видно, ушел урус.
  ***
   Ночь оказалось самым противным временем. В аспидной азиатской ночи басмачи могли беспрепятственно подползти к стенам, взять заставу внезапным рывком. Они и подползали, копошились, чего-то, как сказал Воскобойников, «гадствовали». Красноармейцы стреляли на шорохи, но как разобрать в темноте, кто и где шуршит под стенами? Да и Санин запретил стрелять на шорохи: мало ли, какая зверушка будет шуршать, а мы в нее пули всаживать будем. Патроны надо экономить! Патроны!
   Головой оказался красноармеец Клейманов - повар. Он взял картошку, обмотал ее тряпкой, облил керосином. Санин, Оленичев и боец стояли на стене, остальные красноармейцы с интересом прислушивались к тому, о чем говорило начальство.
   - Разрешите поджечь, товарищ командир?
   - Валяй, - разрешил Санин.
   Клейманов чиркнул спичкой, поджег тряпку и, раскрутив горящую картошку, пустил ее за крепостную стену. Она взвилась высоко, описала дугу, освещая землю. Первый опыт оказался более чем удачным. Около десятка копошащихся на земле басмачей замерли в ужасе черными жабами, высвеченные картофельным огнем. Их подстрелили, не всех, но нескольких точно успели.
   - Бомба-ракета, - уважительно сказал Оленичев. - Изобретение товарища Клейманова. - Бомбы-ракеты стали бросать при каждом шорохе, благо, картошки в подвале было много, а керосиновыми лампами, кроме как в штабе, не пользовались в целях светомаскировки. Басмачи почему-то до ужаса боялись этих картофельных ракет.
   - Что это за ракеты такие у товарищей? - спросил Карцев, наблюдая огненные баллистические кривые, появлявшиеся над крепостью. - Очень странно горят.
   - Разрешите доложить, ваше высокоблагородие! Секретное большевистское оружие, - отозвался Заславский. Язык его подозрительно заплетался. - «Каюк буржуям» называется. Или «Да здравствует мировая революция!» Да. Я читал в одном журнале. Кажется... японском.
  ***
  
   Камышан. 26 апреля 1927 г.
  
   Конь вынес Камышана на знакомую тропу. Крики погони и выстрелы стихли позади, только холодный ветер бил в лицо, звенели по камням подковы, да шумно дышал конь. Так Камышан скакал в ночи, стал мерзнуть, пока вдруг ему не послышались неясные голоса впереди. Никак не разминуться было с бандитами - справа - крутой обрыв в ущелье, слева - крутая отвесная скала. И тут Камышана как осенило. Где-то рядом должна быть расщелина, он хорошо помнил это, много раз в дозорах он бывал на этой тропе, знал ее наизусть. Он сдержал коня, осматривая скалу, и точно, расщелина оказалась там, где он ее помнил. Он спешился, ввел коня в узкую, тесную, но довольно далеко уходящую щель и, вынув из сумки гранаты, вставил в них запалы. «Мильс» срабатывает на четвертой секунде. Это он твердо помнил, потому что гранаты применяли в боях часто.
   Он сжал коню влажную морду. Чужие кони пройдут рядом, нужно, чтобы свой не заржал, не выдал. Конь, словно понимая в чем дело, стоял спокойно.
   Голоса все приближались, кто-то гортанно быстро и громко говорил, остальные смеялись. Большая группа всадников прозвенела металлом сбруи и оружия, густая и сильная волна конского и человеческого пота обдала Камышана. Гранаты лежали в сумке, две он держал в руках. Конь вел себя спокойно. Всадники, весело переговариваясь, проехали мимо.
   Камышан подождал, пока голоса и цокот копыт окончательно не смокли вдали, сел на коня и поехал, сначала тихо, потом погнал, и так ехал до самого кишлака. Кишлак появился из темноты лаем собак и запахами навоза. Камышан постучал в знакомую кибитку своего приятеля, с которым не раз угощался в кишлаке и на заставе. Тот был напуган, но свежего коня заседлал сам.
   Вместо Ашик-арта Камышан увидел сгоревшие развалины. Черные трупы лежали среди пожарища. Он погнал коня дальше.
   Через несколько часов Камышан был на посту Кашка-су, и его начальник Сидоров читал пакет, привезенный Камышаном. Пакет был для Ашик-арта, но Ашик-арта больше не было. До следующего утра Камышан проспал в казарме, а вечером, переодевшись в местную одежду, выехал на север, в Узген.
  
  Глава 16
  
   Пост Кашка-су. 26 апреля 1927 г.
  
   У Андрея Сидорова, начальника поста Кашка-су, на душе было как-то нехорошо. То ли из-за птицы, что пролетела вечером с шумом над головой, то ли сон какой приснился ночью, который он не помнил, но скребли кошки на душе.
   И точно - прискакал Камышан, привез пакет от Санина, начальника заставы Кара-таш. Пакет был для Ашик-арта, но Ашик-арт погибла. Санин предлагал соединиться в целях усиления боевых возможностей.
   Пост был маленький - всего-то из шести человек, включая самого Андрея. Имелось шесть лошадей и пулемет «максим».
   Еще неделю назад пост принял бой с бандой на Снежном перевале. Трое ребят из наряда наткнулись на полсотни контрабандистов. Те оказались упорными, сдаваться не хотели, нагло лезли вперед. Но ничего, ребята их здорово потрепали, показали, как надо работать. Взяли тогда двадцать винтовок, охотничьи ружья, а контрабанды - на ста лошадях во вьюках.
   А теперь вот такие дела. Андрей приказал ребятам собираться.
   Взяв патроны, немного сухарей и пулемет, пограничники двинулись на заставу Кара-таш. День стоял пасмурный, холодный. Закрывая горы, низко ползали белесые облака. В ущельях, клубясь, поднимался туман. Кони цокали копытами по тропе, бойцы спешили. Ехать было не далеко, пустяковый переход. А все равно у Андрея на душе было беспокойно. Вместе на заставе будет, конечно, легче. О прорыве через басмачей он пока не думал. На месте будет видно.
   Не зря предчувствие не хорошее было у Андрея. Доехали до поворота тропы, место для засады удобное. Андрей по привычке был настороже - может быть засада, но все произошло неожиданно. Только повернули за скалу, как раздались выстрелы. Засада была за деревьями.
   - Шашки к бою! - закричал Сидоров, вытягивая из ножен свой клинок, погнал коня прямо на засаду. За ним привычно-весело кинулись остальные. Басмачи бежали вниз по склону, прячась в лесу. Засаду сбили и пошли дальше. И сбили по пути еще три засады. Басмачи хороши, когда десять на одного. Или сто на двоих.
   До места, где раньше стояла застава Ашик-арт, было уже близко, только три километра. Но обманчивы в горах расстояния. Вот, кажется, рядом - а на самом деле так далеко.
   Не знали бойцы, что идет им навстречу еще один отряд басмачей в пятьдесят сабель. Столкнулись с ним почти нос к носу. Надо было или погибать в рубке, или искать выход. Все произошло быстро.
   Им повезло, им очень повезло. Рядом с тропой была зимовка Ой-тал, здесь можно было отстреляться до подхода своих.
   - За мной! - крикнул Андрей, поворачивая к зимовке. Срубленная из толстой тяньшанской ели, с камышовой крышей, она могла защитить от винтовочных пуль. Пограничники забаррикадировали дверь, камнями заложили окна, оставив узкие бойницы.
   - Ничего, - ободрил Андрей бойцов, - наши скоро подойдут.
   Басмачи пошли к зимовке густой цепью. Лошади пограничников, оставшиеся снаружи, ржали.
   - Ой, урус, сдавайся! - кричали басмачи. - Ходи к нам, чай пить будем, говорить будем!
   - По бандитам! - скомандовал Андрей, - Огонь! - И прямо в толпу стеганых халатов ударили залпом шесть винтовок, заработал «максим», выплевывая смертельную струю в осатанелые лица. Сразу упало больше десятка басмачей, заржали умирающие, пострелянные басмачами кони, другие животные помчались, обрывая привязи, уходя из смертной лавины огня, застучали по бревнам зимовки бандитские пули.
   Шесть раз бросались басмачи в атаку, шесть раз ощеривали в воплях «Алла!» свои пасти. Шесть раз работал пулемет и хлестали залпы по стеганым халатам.
   - А если наши запоздают?, - спросил вроде сам себя Иосиф Шабан, протирая пулемет. Ребята смотрели на своего командира.
   - Разговорчики не те, товарищ Шабан, - сказал Андрей. - Проверить наличие патронов.
   Быстро наступил вечер, сумерки навалились на ущелье. Басмачи, окружив зимовку, запалили костры, грелись, жарили мясо, запахи которого возбуждали волчий аппетит у бойцов. Уходя с поста, они взяли с собой только немного сухарей.
   - Вот сволочи, - в сердцах сказал Бабочкин и выстрелил в сторону костров. Басмачи, грозя кулаками, посыпались от огня.
   - Отставить, - скомандовал Сидоров. - Беречь патроны.
   Басмачи, судя по всему, уходить не собирались. Они не атаковали больше, но и не уходили.
   - Так ведь есть хочется, - пожаловался Сверчевский. - Поесть бы.
   - Пока разрешаю по одному сухарю, - строго сказал Сидоров. - На заставе позавтракаем.
   Яков Вардников вздохнул: «Не до нас теперь нашим».
   - Так что же, сдаваться? - в упор спросил Сидоров.
   - Русские не сдаются, - ответил на это Владимир Ляпкин.
   - Ну-ка, Шубин, давай песню, нашу, любимую. Пусть слышат! - приказал Сидоров Ивану Шубину, любителю попеть.
   - Ой, урус, молятся, однако, - качали головами басмачи, слушая русскую песню, так странно и приглушенно звучавшую за стенами зимовки в этом узком ущелье, среди тяньшанских елей и холодных скал, погружавшихся в темноту азиатской ночи.
  
  Глава 17
  
   Застава Кара-таш. 26 апреля 1927 г.
  
   Небо над горами уже высветлилось, но в долине было еще почти темно. Над сонными горами, над ивовыми зарослями и быстрыми водами реки звучала музыка. С легкой хрипотцой и шипением издалека, от крепости доносилась музыка. Пела Вяльцева. Потом какие-то другие голоса, взвизгнула гармошка, пели о каких-то кирпичиках, потом высокий женский голос разудало-весело попросил: «Ах, Самара-д городок, д-беспокойная я, д-беспокойная я, д-успокойте меня». Граммофон. И так это странно, и привольно летело над землей в утренней свежести, и тишине, что Карцеву вдруг стало обидно. Не успели еще проснуться как следует, а тут - музыка. Ясно, что на психику давят, товарищи, но с утра все-таки, как-то так...
   Оленичев, довольный, наблюдал в бинокль с дувала за рощами. Рядом с ним молодой красноармеец подкручивал заводную ручку граммофона.
   - Далеко, - сомневался Санин.
   - Ничего. Пока утром свежо и тихо - услышат. - Оленичев бы очень доволен своей затеей.
   Из цветастого широкого раструба неслось: «Мы красные кавалеристы и про нас...»
   - Прикажу-ка пулемет на всякий случай в готовности держать, - запрыгал Санин к пулемету. Дежуривший ночью пулеметчик крепко спал, уронив голову на зеленое тело пулемета.
   - Спишь? - спросил его негромко Санин. Пулеметчик встрепенулся, испуганно продирая заспанные глаза. - И давно спишь?
   - Да я, товарищи командир, - забормотал он, - я только...
   - В трибунал пойдешь, - сказал ему Оленичев. - Если я сам тебя не пристрелю в следующий раз. За рощами присматривай, пока не сменили.
   И, как бы в ответ ему, среди далеких ивовых кустов часто-часто замелькали бледные огоньки, над дувалом запели, завизжали, завыли пули, ударялись в стену, с визгом отскакивали от камней, и донесся дробный стук пулемета. Санина осыпало каменной крошкой.
   - Не понравилось, - улыбался подходивший Оленичев. - Что я говорил?
   - Дай-ка им короткую, - сказал Санин пулеметчику. Тот прицелился в рощи, туда, где только что мелькали бледные вспышки, дал короткую очередь, вопросительно посмотрел на Санина.
   - Доброе утро, - сказал Санин рощам. - Доброе утро. - И тут солнце выкатилось из-за вершин и осветило долину.
  ***
  
   27 апреля 1927 г.
  
   Под утро возле бандитского лагеря раздались выстрелы, крики «ура!», из-за рощи к заставе выскочили пятеро конных, понеслись к заставе. Они оказались в красноармейских буденновках, со звездами. Почти сразу за ними из рощи с воем высыпала лава халатов, погналась. Санин не поверил своим глазам. Впереди пятерки летел знакомый ему комод из Узгена, Свирин. Распахнули ворота, впуская бойцов. Басмачей отогнали пулеметом. Ворота захлопнулись.
   - Ты откуда, земляк? - удивлялся Санин, обнимая Свирина.
   - Из Узгена, товарищ командир, - возбужденно говорил Свирин. - Мы на Ашик-арт шли, а как узнали все, так к вам повернули. Ашик-арт-то они вырезали. Всех сожгли. А мы - к вам. Прорвались вот.
   Новость оглушила Санина, но он, собравшись, сказал:
   - Молодцом, земляки. Молодцом. Отдыхайте.
   Разбуженный пальбой и воплями, Карцев, сжимал маузер, не зная, чего ожидать. Заславский, выскочивший из юрты в одних кальсонах, скоро вернулся. Русские крики «ура!» замерли вдали у заставы. Басмачи долго не могли успокоиться, стреляли в рассвет, успокаивая себя огнем. Утром Джанибек приказал жестоко выпороть часовых, проспавших прорыв отряда урусов. Начальнику караула отрубили голову. Никто точно не знал, сколько красноармейцев прорвались в крепость.
   - Ходят, как к себе домой! - надевая подтяжки, возмущался Заславский. - А у нашего феодала не солдаты, а обормоты какие-то! Таких обормотов в жизни не видел! Впрочем, китайцы еще хуже.
  ***
   В Оше, в комендатуре, узнав о нападении, срочно приказали отделению из маневренной группы выйти на Кара-таш. Отделение повел помощник начальника заставы Вандаров. Восемь человек на рысях ушли утром из Узгена, и горы поглотили их.
   Эскадрон маневренной группы отряда спешно возвращался с запада, чтобы пойти на юг. Сил было катастрофически мало, и Ерохину пришлось поломать голову, где найти еще людей, чтобы прикрыть все направления, а в штабе Среднеазиатского военного округа непрерывно звонили телефоны, и войска в казармах собирались в поход. Но как же долго раскручивается машина войны.
  ***
   «5-е сутки осады. Атака на Кара-таш, - записал в своем дневнике Санин. - Отбили». - Он всегда вел дневники. Сколько себя помнил, с детства. Сколько их он потерял на своих дорогах, но всегда записывал события дня. Теперь, уже много лет он писал скупо. Очень скупо. Зарубки для памяти.
   Он не писал сейчас о том, что было самым важным, не писал, что в первую очередь нельзя было допустить банду до ворот. Поэтому у северных и у восточных ворот всегда дежурили пулеметчики - у восточных - ручной, у северных - «максим». Но все равно бандиты пытались прорваться к воротам на бросок гранаты, и, в конце концов, ворота могли не выдержать. На этот случай с тыльной стороны ворот нагромоздили баррикады из всего, что нашлось на заставе. Удержать ворота было главным.
   Он не писал и о другом, о том, что дни походили на стремительно бегущую пулеметную ленту, несущуюся в грохоте и пальбе, криках и стонах умирающих, в ржании гибнущих лошадей. Лошадей ему было жалко больше всего. Бандитов он воспринимал такими, какими они были - черными ошметьями грязи на весенней земле. Было чудо, что он до сих пор не потерял ни одного из своих бойцов. Многие были ранены, но не тяжело, оставались в строю. Он о многом не писал сейчас. Может быть, потом, когда-нибудь Санин опишет все это. Потом. Но не сейчас. Сейчас он стрелял и орал, командую своими мальчишками, прыгая на своем самодельном костыле.
  ***
   28-е апреля 1927 г.
  
   Вечером какой-то грязный джигит, вползший в юрту Джанибека, сообщил плохую новость: «Красные идут. Красные идут из Узгена».
   - Сколько? - спросил Джанибек-Казы.
   - Восемь. Все с винтовками.
   «Ну да, - подумал Карцев. - Конечно, с винтовками, а вы ждали, что будут с урюком? Батыры, маму вашу азиатскую».
   - Пошли, бек, пятнадцать джигитов, - сказал он.
   - Абдулла, - негромко сказал Джанибек, - возьмешь свою сотню, встретишь урусов у Тара, у Чертова моста.
   - Клянусь, бек, принесу тебе головы неверных. - Через час Абдулла увел сотню своих башкорезов, чтобы поспеть к Чертову мосту до подхода урусов. Он очень спешил и нервничал.
  ***
   29-е апреля 1927 г.
  
   Застава Кара-таш держалась шестые сутки, и четвертый день держалась в зимовке Ой-тал группа Андрея Сидорова.
   Ночью в поле наблюдатели уловили какие-то шорохи, неясное движение. Санин, Оленичев и красноармейцы всматривались во тьму, но ничего не смогли различить - было далеко. Едва забрезжило над горами бледным светом, и в долине стала рассеиваться ночь, наблюдатель на северной стене поднял тревогу. Далеко в поле появилось что-то новое.
   - Столбы какие-то, - сказал, поеживаясь от холода, наблюдатель. - Или что. - Санин, прижав к глазам бинокль, всматривался, но и линзы не могли еще в предрассветном сумраке подсказать, что это такое, торчащее из земли, появилось на поле.
   Было тихо. В конюшне слышны были шорохи лошадей, да в реке тихо булькали струи. От кухни пахло кашей, повар изредка гремел посудой. С поля несло смрадом. Трупы своих соплеменников, лежавшие вдали от крепости, басмачи подбирали по ночам, а те, кто был сражен недалеко от стен, так и лежали, разлагаясь на жгучем днем солнце. И убрать их было никак нельзя. Санин пропрыгал на своем костыле по стенам, проверил наблюдателей и вернулся на северный дувал. В долине стало светлее. Он поднял бинокль, всмотрелся, покрутив настройку. Потом опустил бинокль, опять поднял его, настраивая, чтобы рассмотреть то, что он увидел, и долго стоял, смотрел, сжимая побелевшими руками прибор. Оленичев, подошедший после проверки воды, тоже, не отрываясь, смотрел в бинокль.
   - Ашик-арт, - сказал Санин.
   - Сорокина узнаю, - сказал Оленичев, сглатывая слюну.
   - Еще кого? - спросил Санин. - Кого еще, я спрашиваю? - крикнул он.
   - Узнать трудно, - опять проглотил слюну Оленичев, - но узнаю. Заместитель Сорокина, тот, новенький, стеснительный такой, что чай с нами пил. Он еще приехать к нам собирался.
   На северной стене были уже все бойцы. Они смотрели в поле, где, вбитые в землю, стояли кривые ивовые колья.
   - Товарищ помощник! - выкрикнул звенящим голосом Санин. - У нас на южной стене кто-нибудь остался!? И вообще, почему люди ушли с постов, товарищ помощник? А? Я вас спрашиваю, Оленичев!
   Красноармейцы молча лежали на стене. Собрались все, повар Клейманов с большим ножом в руках и белом колпаке, вся застава, и все они смотрели на поле, где на кривые ивовые колья были насажены головы пограничников с Ашик-арта. В голубые линзы бинокля на Санина смотрели застывшие в муке глаза, открытые в беззвучном крике рты, призывавшие небо, видна была грязь, налипшая на щеки и лбы, трава, искореженные разложением смерти черты лиц. Пятнадцать колов с пятнадцатью насаженными на них головами стояли в поле у дикой реки, под светлеющим с каждой секундой небом, и ветер начинал шевелить волосы на мертвых головах.
   Пуля ударила в камень рядом с головой Санина, ушла, завизжав, рикошетом.
   Заславский жадно всматривался в далекие стены крепости, стараясь рассмотреть пограничников. Ему показалось, что он видит красного командира.
   - С добрым утром, господа-товарищи, - сказал он возбужденно. - Как спалось?
   «Охотник за черепами, - подумал Карцев. - И я индейца изображаю». Они лежали в кустах, подобравшись к заставе, как можно ближе.
   - Это ваши земляки, Заславский, - сказал он.
   - И ваши, - огрызнулся капитан. - И вообще, господин полковник, мне не нравиться кое-что в наших отношениях.
   Карцев тщательно прицелился в появившуюся над стеной фуражку, нажал на спуск. Винтовка отдала в плечо, фуражка исчезла, но тут же появилась вновь.
   - Вид крови вас возбуждает, - Карцев встал в полный рост. - Идемте пить чай. А вздумаете что-нибудь - пристрелю. А что касается наших отношений, то еs ist eine alte Geschichte, mein Herr. Aber, daruber in folgendes Mal. - И пошел, не оглядываясь, в лагерь.
   - Что-что? - вслед ему удивленно спросил Заславский. - Вы о чем? Какая такая старая история? - Но Карцев не отвечая, уходил.
   Дежурный стрелок, молодой Омельченко, со стены увидел появившуюся в далеких темно-зеленых кустах фигуру с винтовкой и выстрелил в идущего. Пуля взвизгнула над ухом Карцева, но он не пригнулся. Заславский, пригибаясь в кустах, пошел следом. Басмачи еще спали. Им все это было не интересно, привычно. Ночью они сделали свое дело, вкопали колья с головами и пошли спать.
   - Не стрелять, - приказал Санин. - Не стрелять напрасно. Бить только наверняка. Наверняка. Пусть не думают, что нервы у нас не в порядке.
   А ночью басмачи опять, завывая, пошли в атаку, и опять были отбиты яростным огнем.
  
  Глава 18
  
   30-е апреля 1927 г.
  
   Абдулла привел свою сотню к Тару. Здесь они легли среди скал, спрятались грязными комками среди камней и кустов. Ночь они провели в засаде, дрожа от холода, и были очень злы. Утром, едва над горами взошло солнце, в долине на берегу пенистого Тара показались зеленые фуражки.
   Вандаров спешил. Форсированным маршем, сбивая мелкие басмаческие засады, он рвался к Кара-ташу. Утром тридцатого апреля он был уже возле буйной реки Тар. Белая пена билась о камни, пограничники уже видели деревянный старый, хрупкий мост над бурлящим потоком. Тар кипел и ярился, палило солнце, а мост этот называли «Чертов мост». Его надо было переходить осторожно, такой он был непрочный. Вандаров много раз бывал в этих местах, но каждый раз шутил: «Мы, как суворовцы, по Чертову мосту проходим».
   И в этот раз он пошутил, что вот, бойцы, вы - чудо богатыри, Чертов мост переходить будете, и приказал спешиться, взяв коней в повод.
   Красноармейцы спешились, разминая ноги после долгой скачки, и вдруг откуда-то сбоку, из-за скал грохнули, гулко отдаваясь эхом в горах, винтовочные выстрелы. Вандаров не успел еще отдать никакой команды, как выстрелы загремели со всех сторон и даже сзади. «Окружены», - мелькнула мысль у Вандарова, и он приказал занять оборону. Но бойцы уже и так залегли среди скал, выставив винтовки, озираясь по сторонам в поисках врага. Недалеко в долине курился дымками кишлак, по склону паслись отары овец, и пастушата во все глаза смотрели на бой, идущий внизу.
   Кони были сразу же все перебиты, и Вандаров понял, что не уйти, а если уходить, то неизвестно, чем все кончиться.
   Особенно густо и много стреляли с противоположного, правого берега Тара. Надо установить, где басмачей меньше, что бы попытаться ударить по этому месту.
   - Патроны экономить! - крикнул Вандаров. В это время кто-то дико вскрикнул рядом с ним, захрипел и затих.
   - Сачкова убили! - крикнул Медведев.
   Судя по густоте огня, бандитов было не меньше сотни. Вскоре, осмелев, они атаковали. Их было много, и они рассчитывали, что возьмут пограничников живьем. С дикими криками и воем, стараясь устрашить противника, басмачи полезли со скал, побежали на бойцов, но огонь красноармейцев заставил их отступить. Возле Чертова моста на каменистой площадке осталось больше десятка трупов бандитов. До полудня басмачи еще трижды пробовали атаковать, но пограничники отгоняли их метким огнем. Десятки трупов башкорезов Абдуллы остались лежать среди скал и на берегу Тара.
   Бой не утихал. К вечеру, кроме Сачкова, были убиты еще трое пограничников. Потом убили новенького, фамилию которого Вандаров не успел запомнить. Кроме Вандарова оставались еще Медведев и Веригин. Потом тяжело ранили Медведева, а сам Вандаров был тяжело ранен в грудь.
   Веригин взял оставшиеся патроны, отстреливался до последней минуты.
   Последний патрон был выстрелен. Винтовка Веригина замолчала. Басмачи еще постреляли некоторое время, потом стало тихо. Но бандиты еще не решались подойти к пограничникам, они еще боялись их, даже мертвых. Потом все же поползли, когда Абдулла прикрикнул на них.
   Веригин видел, как шевелятся грязные комки, как они подползают все ближе. Он встал в полный рост и побежал к скале над рекой. Десятки трупов басмачей валялись вокруг. Погибшие бойцы лежали среди скал.
   - Прощайте, друзья! - крикнул Веригин и, взмахнув руками, бросился вниз, на скалы, в пенное кипение Тара.
   Вандаров был большим и сильным человеком, ему не хотелось умирать. Но жизнь уходила из его большого и сильного тела, и он понимал это. Все же он смог заставить себя взять непослушными руками «мильс» и спрятать под спину, и когда бандиты склонились над ним, заслоняя черными пятнами золотистое вечереющее небо, он медленно вытащил уже взведенную гранату, и взрыв разметал эти смутные черные пятна.
   Адулла не выполнил обещание, данное Джанибеку Казы. Он отрубил головы мертвых пограничников, спрятал их в быстро пропитавшийся кровью мешок, но беку мешок не послал, хотел сам вручить дорогой подарок. Он сжег два аила, где дехкане не хотели принять джихад, и пока он грабил второй горящий нищий аил, маневренная группа Ерохина, вышедшая из Узгена, настигла его у того же Чертова моста. Из его башкорезов почти никто не ушел, а сам Абдулла лежал на камнях, бессмысленно пяля свои раскосые и даже после смерти злые глаза в золотистое предвечернее небо, и пенные струи Тара омывали его широко раскинутые руки и лысую голову.
  ***
   Утром басмачи начали пулеметный обстрел заставы. Пули опять визжали, свистели, ныли, потом затрещали трехлинейки, заныли округло «арисаки», забухали «буры». Пули грызли северные ворота. Застава почти не отвечала. Попробовали достать «Максимом» басмаческие ручники, но не смогли. Те быстро меняли позиции. Научены.
   - Хорошо, у них станкачей нет, - лежа на дувале, рассуждал Оленичев. - Станкачи нам бы враз все изгрызли. А вот что они занервничали? Вот вопрос.
   К полудню пальба прекратилась, стало тихо-тихо и спокойно. Санин смотрел в бинокль на рощу, в заросли тала, там была какая-то возня. Дорога с перевала была пуста, кремнисто блестела на солнце.
   - Товарищ командир, - обратился к нему Воскобойников, - с Омельченко не хорошо. Заговаривается. Омельченко сидел на дувале и застывшими глазами смотрел в поле.
   - Ну, Омельченко, спросил Санин, - что там увидел?
   - Идут, товарищ, командир, - Омельченко показал пальцем в поле. - Вон сколько их. С ножами. - Поле было пустынным, только трупы басмачей грязными кучками бугрились на нем. С поля несло смрадом. - Идут, в крови все. Кровищи-то! Я маме говорю: мама, смотри, сколько их, а она смеется. Уходить надо, а она смеется. Как это, товарищ командир? - Санину стало страшно. Омельченко заперли в крохотном изоляторе, замкнули на замок.
   Санин пошел в сараи, сам проверил воду в бочках. Вода уже попахивала. Лошадей было жалко, если что, придется их пристрелить. А лошади - последняя надежда - на них можно было попытаться прорваться, попробовать уйти. Кто-нибудь да прорвется.
   - Лошадей беречь до конца, - сказал он Оленичеву. - Кто-нибудь да уйдет на них, а пешком никто.
   - Ты что, помирать собрался? - удивился Оленичев. - Даже не думай.
   - Совсем ты одурел, Колька, - сказал Санин. - Пуля - дура. Понял? Если меня, то тебе же вести людей.
   - Ох, и поспать бы мне сейчас минут шестьсот, - зевал Оленичев. - Давай, Мишка, вздремнем?
   - Я посплю, а ты дежурь, - пошел к себе Санин. - Дежурь, Володька, дежурь.
   - Завтра Первое мая, - сказал ему вслед Оленичев.
   - Ты и подумай, раз ты зам по политической части. Подумай, подумай, Володька, - бормотал Санин, - подумай, тебе и карты в руки, Володька. - Он говорил все медленнее и медленнее, в полусне вяло забрался на крыльцо, толкнул дверь в свою комнату, сел за стол.
   - Как там Кашка-су? - вслух подумал Санин, - пропала, наверное. - Он расстегнул портупею, снял ремень, напился теплой, мутной воды из кружки, и, не успев еще лечь на койку, провалился в сон, сидя за столом и держа кружку в руке.
  ***
   Но группа Сидорова еще не пропала, семь пограничников, окруженные пятью десятками головорезов, еще держались. На пятый день осады группы Сидорова хуже всего было то, что кончались патроны, и не было еды. Каждое утро Сидоров лично выдавал на человека полсухаря. Но в этот день сухари кончились. Больше еды не было. И воды осталось во фляжках на донышке. Андрей собрал все фляжки и перелил всю воду в одну. От жажды голоса бойцов охрипли.
  ***
   1 мая 1927 г.
  
   «Парад, - подумал Санин. - Парад - вот что нам нужно». Он отдал приказ. Все, кроме наблюдателей, помылись, почистились, сберегая драгоценную воду, прошли парадным маршем. Санина покачивало. Бойцы хрипло пели: «Но от тайги до британских морей, Красная Армия всех сильней!»
   Было тихо, и в этой тишине Карцев услышал песню. А басмачи остервенились. Они открыли пальбу, бросились в ярости на заставу, их отбили. В этот день выдали еще по одной кружке воды.
   Группа Андрея Сидорова держалась шестой день. Утром Андрей сказал хрипло: «Поздравляю вас с праздником, товарищи!» Он медленно и торжественно вынул из кармана сбереженный для такого случая сухарь, разделил его на семь крохотных частей.
   - За нашу победу! - сказал Андрей, разливая по крохотной дополнительной порции воды в котелок - только, чтобы губы смочить.
  
  Глава 19
  
   2 мая 1927 г.
  
   - Господин полковник, - сказал Заславский. Обмишурились мы вчера. Надо бы краснопузым подарок сделать к их пролетарскому праздничку.
   - Как хотите, - вяло ответил Карцев. У него разболелась голова, не хотелось ничего. Он лежал в кибитке, закрыв глаза, когда услышал шум в лагере. Нехотя поднявшись, вышел на воздух.
   Плотная толпа джигитов окружала что-то. Карцев растолкал вонючие спины. На сбитом из двух кривых бревен кресте лежал полуголый человек. Конопатое, молодое рязанское лицо искажено мукой смертельной боли и ужаса. Два джигита прибивали его руки гвоздями к бревнам. Босые, грязные, сбитые в кровь ноги парня уже были прибиты к бревну. Карцев, снова растолкав оравших вонючих джигитов, пошел, разминая папиросу, табак выпал из гильзы, он бросил ее. Он не знал, что на кресте распят Серышев. Этот парень с рязанской рожей был всего лишь красным, принесенным на заклание азиатскими дикарями. А это был Серышев. Еще живой, взятый сегодня, когда он пробирался на Кара-таш. Он еще не был мертвым, еще был живым, но понял уже, что умрет совсем скоро, и ему очень хотелось жить. Но он знал, что жить он уже никогда не будет, убьют его здесь эти вонючие, кривые, воющие рожи. Никогда уже он ничего не увидит и не узнает. И никто его не будет любить, и он никого. Но он еще был пока, вот сейчас, еще живой.
   Из кровавого тумана и общей массы рож, корчившихся в смехе над Серышевым, выделилась одна. Басмач с бельмом на глазу и шрамом на лбу наклонился над ним, что-то весело рыча и скаля гнилые зубы, покалывал кинжалом горло Серышева, забавляясь. И Серышев плюнул кровью в эту рожу.
   - Опять ваш подарок? - спросил Карцев Заславского.
   - Славно будет, - улыбнулся одними бледными губами капитан. Белесые глаза его ничего не выражали, застыв. - Обрадуются товарищи, землячка увидев.
   Наблюдатель позвал Санина на стену. Сначала ничего нельзя было разобрать, но потом он увидел. Он стоял молча, а рядом с ним также молча стояли его бойцы.
   - Не разберешь, - сказал кто-то за спиной.
   Вокруг креста, вкопанного в землю, суетились басмачи, потом они скрылись в роще.
   - Кто попадет? - спросил Санин. - Чтобы не мучился. - Бойцы молчали.
   Вдруг из рощи выскочил всадник, подлетел к висевшему на кресте человеку, блеснул клинок, голова казненного упала на землю. И тут же на стене грохнул выстрел, всадник слетел с лошади. Как ветром сдуло.
   - Без головы аллах в рай не примет тело, - сказал Санин. Из рощи затрещали выстрелы, пули свистели над головами пограничников, шмякались в камни. Застава не отвечала.
  ***
   3 мая 1927 г.
  
   «10-е сутки осады. На Кара-таш все спокойно», - записал в дневнике Санин.
   Шел восьмой день осады группы Сидорова на зимовке Ой-тал. Уже восьмые сутки пограничники в зимовке почти не отходили от бойниц. Они исхудали, обросли щетиной, но сдаваться никто не думал. Знали, что свои выручат.
  ***
   4 мая 1927 г.
  
   «11-е сутки. Атака на Кара-таш, - записал в дневнике Санин. - Застава потерь не имела».
   А группа Сидорова держалась девятый день. Сегодня у пограничников кончилась вода.
   Андрей Сидоров пересчитал патроны. Их было всего три обоймы - пятнадцать штук.
   - Пятнадцать патронов - пятнадцать гадов, - сказал Сидоров.
  
  ***
   - Что там Кашка-су? - спросил Карцев.
   - Держаться стервецы, - ответил Заславский. - Наши мартышки годны только, когда сто на одного и то - безоружного.
   - Отправляйтесь-ка к Джанибеку, - мрачно отозвался Карцев. И скоро от Джанибека в сторону Кашка-су полетел всадник.
  ***
   Зимовка Ой-тал. 5 мая 1927 г.
  
   Наступил рассвет пятого мая. Утро десятого дня осады группы Сидорова.
   На рассвете у басмачей началось какое-то движение, там закопошились.
   - Командир, - позвал наблюдавший в бойницу Шабан, - зашевелились.
   Басмачи снова пошли на штурм. Дико завывая, пугая этим воем врага, как пугали их предки тысячу лет назад, уходившие в набеги пограбить, шли басмачи на зимовку, стреляя на ходу от бедра. Шли и боялись. Но зимовка молчала.
   - Не стрелять, - приказал Андрей. - Пусть подойдут поближе. Стрелять только по моей команде.
   Бойцы, прижавшись к бойницам, ждали сигнала Андрея.
   Серая грязная толпа, словно грязная пена, привалила к зимовке вплотную.
   - Огонь! - хрипло выкрикнул Андрей. Залпом ударили выстрелы, и ни одна пуля не прошла мимо. Взвыв, басмачи откатились назад.
   Прошел томительный и страшный час, и они снова пошли в атаку. И каждый из русских бойцов подумал: «Все». Патронов больше не было.
   Боязливо подобравшись к молчавшей зимовке, басмачи стали колотить в двери прикладами винтовок и кулаками. В щели бойниц просунулись стволы, загремели выстрелы, маленькое помещение заполнилось пороховым дымом.
   Зимовка молчала.
   - Алла! - радостно вопили басмачи. Патронов у проклятых урус не было.
   Но были еще клинки!
   Страшные, обросшие и худые, с черными изможденными лицами вырвались бойцы в двери, рубили направо и налево, крошили вопящих басмачей. В последней рукопашной отогнали бойцы врагов, и опять забаррикадировались в зимовке.
   Со страхом смотрели басмачи на жуткую для них зимовку, не решались подойти близко, хотя знали - патронов урус не имеет. Метался среди жмущихся бандитов какой-то важный халат, пинал и ругал трусов.
   В чистом воздухе остро запахло чем-то знакомым.
   - Керосин льют, - с тоской сказал Вардников Яков.
   А снаружи басмачи уже забрасывали горящие головни на сухую, прокаленную солнцем камышовую крышу.
   Иосиф Шабан царапал на щитке «максима»: «Май 1927 года. Да здравствует коммунизм! Андрей Сидоров, Яков Вардников, Владимир Ляпкин, Иван Шубин, Валерий Сверчевский, Николай Бабочкин, Иосиф Шабан». Такая у них была идея. Так они стояли и умирали с этой идеей. Так же, за тысячу лет до них, стояли и умирали на заставах земли русской другие, о которых и памяти не осталось, вообще ничего не осталось, они растворились в земле, за которую умирали. Они исчезли, а их земля осталась. И на этой земле женщины любили мужчин, родились дети, сеяли хлеб, жили. И будут жить.
   Ломали клинки, разбивали приклады трехлинеек, портили «максим» Все сильнее трещал огонь, буйно пожирая камыш, перекидывался на стены, дым заволок зимовку.
   - Ой, урус, - смеялись басмачи. - Какой глупый! - Кричали: «Сдавайся!»
   Не сдался никто. Приняли огненную купель в ослепительном, рвавшемся на ветру, гудящем пламени. Вечная им память, воинам русским! А где-то под русским небом в слезах и отчаянии вещего сна проснулась женщина, и не могла понять, отчего проснулась.
  ***
   Гибли, столетиями гибли по границам России молодые ребята, воины, охранители и защитники. Сколько могил! Стоят они, как часовые по окраинам, теперь преданные и забытые!
  
  Глава 20
  
   Застава Кара-таш. 5 мая 1927 г.
  
   Утром Санин проковылял по стенам. Изможденные лица бойцов были серыми, краснели ввалившиеся, воспаленные от бессонницы глаза.
   - Не спать, ребята, не спать, - подбадривал Санин дежурных стрелков. Дежурные, превозмогая сон, следили за окрестностями. Остальные спали - день был не самым страшным временем.
   Воды в бочках почти не осталось. Патроны были на исходе - пять обойм на человека. Трое были убиты, пятеро ранены, из них двое - тяжело. Простая арифметика. Смертная.
   У самого Санина галлюцинации стали сильнейшими. То ему чудились залпы орудий вдали, то кто-то неизвестный приходил к нему, что-то говорил. Иногда к нему приходил отец, улыбался, гладил по голове, смотрел в глаза, что-то шептал ласково. Санин пытался понять, что говорит отец, вслушивался в его шепот. Ветер свистал в зубцах бойниц, ярко и беспощадно слепило солнце, какие-то шорохи слышались вокруг. Крутая пропасть открывалась за дувалом, и Санин боялся в нее свалиться.
   - Ты держи меня, - просил он Оленичева. Тому было не легче. Помощник скрипел зубами, отгоняя наваждения.
   Раненые просили пить, им смачивали губы мокрыми тряпками. Вода была нужна пулемету.
   - У нас нет времени, - сказал Карцев Джанибеку. - Если сегодня мы не возьмем их - завтра нужно будет уходить. Вы понимаете это, бек? Завтра здесь могут быть красные.
   - Все в руках аллаха, - Джанибек все понимал. Но джигиты его вымотались беспрерывными атаками. Патроны кончаются. Много убито и ранено. Что толку, что перерезали нескольких урусов. В тылу никто не пошевелился. Несколько курбаши, пришедшие из своих ущелий со своими джигитами, - вот и все. Дехкане - подлые трусы, они продались неверным, не хотят браться за оружие. Несколько отрядов, посланных вглубь страны, разбиты или бежали. Аилы горят, это наказание предателям, но в этом нет никакого смысла.
   Грязный, закутанный в шкуры старик гадал на камнях, на костях, бормотал, временами подвывая. Джанибек смотрел на нечистые руки старика, поджимал губы. В юрте было душно от жирных запахов мяса.
   - Камни говорят, - посмотрел на него старик, - ночью будет удача.
   - Ночью будет туман, - сказал Джанибек Карцеву. Он поднялся с подушек. - Я сам буду рубить головы неверным.
   Карцев вышел из юрты на свежий воздух. Ему встретился Заславский.
   - Туземцы говорят: ночью будет туман, - сказал капитан. - Долго ждали.
   - Говорят, - Карцев смотрел на горы. - Это хорошо. - Они покурили, помолчали. Потом Карцев пошел к себе и долго с шумом мылся. Молодой, придурковатый джигит поливал ему из кувшина. Потом Карцев надел чистое белье. Часы ожидания крутанулись, как барабан револьвера с одним патроном. И что там выпало, в барабане, он не знал. Офицерская рулетка.
   - Туман будет, - сказал Оленичев.
   - Вижу. - Санин еще раз осмотрел в бинокль горы. Он все же поспал несколько часов перед ужином. Сегодня ночью все должно решиться. Либо они отобьются, либо застава падет. Второе - скорее всего. Он вернулся к себе в комнату, почистил наган, наточил шашку, переоделся в чистое, перетянул себя портупеей.
   - Глаза бы мои не глядели, - сказал он себе, посмотрев в зеркало. И постучал пальцами по крышке стола.
   - Ребята,- говорил он, проходя по стенам, - сегодня они попытаются. Им ничего не остается, как попытаться. Ночью будет туман. Держитесь, ребята. Где наша не пропадала. Держитесь, соколы, орлы мои. Ворота беречь.
   Туман - это серьезно. Они подойдут совсем близко. Совсем. Все может случиться в тумане. Все. Не хочется даже и думать.
   Оленичев сам лег за пулемет, когда они почувствовали движение в ночи.
  ***
   Карцев решил идти сам. Он мог бы не ходить, но пошел. Все это было дичью - на штурм с лестницами. Но не было ни пороха, ни динамита. А к воротам все равно не подпустят. Ворота те берегут яростнее всего.
   - Измаил, - усмехался Заславский. - Покорение Очакова. Военный гений Джаныбека, трах-тарарах! Темурленги и Чингисханки. А вы-то куда, господин полковник? Нам-то, какое дело, что бы принимать все это так близко.- Карцев промолчал. Не станешь ему рассказывать о рулетке.
   Черные тени двинулись на холм со всех сторон, тащили за собой лестницы, пропадали в тумане. Карцев пошел вместе со всеми, сжимая маузер. Туман глухо и ватно окутал его, рядом ощущалось движение, дыхание. Иногда из черного месива, окутавшего мир, появлялся человек, тащивший лестницу, звякало оружие. Крепость, притаившаяся в этом черном киселе, молчала. «Вот бы прижаться к земле и просто лежать, лежать, ни о чем не думая», - копошилось в голове Карцева. По его расчетам, они подошли совсем близко к стенам.
   Внезапно ночь взорвалась воплем «Алла!», и тут же черные тени вскочили, ослепительно полыхнули взрывы - гранатометчики бросили гранаты.
   - Спокойно, - шептал Санин Оленичеву, сжав его плечо. - Спокойно. - Неясное, опасное движение за стенами становилось все отчетливее, слабо звякал металл, чувствовалось приближение большой массы живого, несущего смерть. - Пусть подойдут.
   И все же он пропустил момент. Он закричал, что было мочи: «Огонь!», но кисельной густоты тьма уже взорвалась воплями и огненными вспышками разрывов. И тут же взметнулись в высь бесполезные сейчас бомбы-ракеты, грохот бандитских гранат слился с грохотом разрывов гранат пограничников, застучали, захлебываясь в лихорадке, пулеметы, ночь превратилась в кошмар воплей, огня и грохота.
   Уже лезли на стены, приставя лестницы, уже на южной стене замолчал ручник, и Санин кинулся туда, спрыгнув со стены, передергивая на бегу затвор своего ручника. Он успел вовремя. Несколько бандитов прямо перед ним взобрались на стену и готовились прыгать вниз. В них никто не стрелял. Санин не успел даже подумать - почему никто не стреляет, провел строчкой забившегося ручника по прыгающим вниз трем басмачам, и знал, что убил этих троих, а над стеной показались еще головы, Санин срезал и этих. Тут рядом оказался Сивачев, он бросал гранаты через стену, там рвалось, и вопило от боли, и ужаса. Они с Сивачевым взбежали на стену, Сивачев бросил еще несколько гранат, а Санин полил темноту внизу последними патронами из диска. Он подхватил лежавший рядом с корчившимся пограничником другой ручник, диск был полон.
   Он обернулся. На восточной стене возле ворот орали отчаянно, дрались, но ничего не было видно. Грохот покрывал все, а рядом ночь безумно хлестала по глазам вспышками огня и тьмой. Санин наткнулся на Сивачева, лихорадочно вставлявшего в брошенный им ручник новый диск, побежал по стене к восточным воротам, и там разрезал очередью подвернувшийся халат, потом еще один, потом еще, а когда халатов не стало, полил очередью вниз, за стену.
   Карцев полез на стену по приставленной кем-то лестнице. Рядом, по другой лестнице, карабкался басмач, вскочил на стену. Карцев добрался до верха, неуклюже упал с лестницы на стену, вскочил, стреляя из «маузера» наугад вокруг себя, на него упал убитый им человек. Карцев побежал по стене, и тут его ослепительно и тяжко ударило по голове, он качнулся и полетел вниз в звенящий мрак и холод.
   Еще один басмач показался над стеной, упал, потом вскочил, стреляя из «маузера» вокруг себя, и Санин выстрелил ему в голову. Прыгающее пламя в упор осветило перекошенное лицо, безумные и яростные глаза, оскаленный в крике рот. Басмач свалился со стены.
   Карцев упал на что-то жесткое, но в то же время мягкое, мгновение лежал неподвижно, ничего не ощущая, хрипло дыша открытым ртом, и была полная тишина. Абсолютная тишина. Он вскочил и понял, что лежал на двух убитых басмачах. Внезапно ночь опять взорвалась в его ушах воплями и грохотом, он взглянул туда, откуда упал, там сквозь туман лихорадочно дергались вспышки из пулеметного ствола. Карцев все еще сжимал в руке маузер. Он выстрелил в эти вспышки и побежал прочь.
   Расстреливаемые наугад в спину басмачи бежали прочь по всему периметру обороны.
   Это было чудо. Никто не был убит. Из четырех человек, державших оборону на восточной стене, все четверо оказались ранены и то легко разрывами басмаческих гранат. На других стенах почти все были ранены, но совсем легко. Но убит не был никто. «Был бы верующий - подумал Санин, - свечку бы поставил». До утра никто не сомкнул глаз, всех колотило, как в лихорадке. Посчитали патроны и гранаты. Патронов осталось по одной обойме. Гранат - десять штук. Это был конец.
   Карцев лежал в своей юрте, скрежетал зубами от болей в голове - его контузило. И это было чудо. Пулеметная очередь, выпущенная прямо в его голову, прошла мимо, он не был даже ранен. Вера в соломенной шляпке, веселая, улыбалась ему, и пахло донником. Он звал ее, она молчала и улыбалась. Начинался бред.
   - Одурели они совсем, - сказал Санин. - На моих глазах один другого из «маузера» застрелил. Вскочил на стену и всадил своему из «маузера».
   - Выдыхаются, - согласился Оленичев и закрыл глаза. В нем все гудело от боя.
  ***
  
   Застава Кара-таш. 6 мая 1927 г.
  
   Утро тринадцатого дня осады вставало светлое, чистое. Санин думал о том, сколько патронов осталось, а еще о том, что помощь обязательно опоздает. О воде он уже не думал. Вода теперь была совсем ни к чему.
   Вдруг вдали, за увалами, часто-часто затрещали выстрелы винтовок, швейными машинками заработали пулеметы. Пограничники прислушались.
   - Наши! - закричал Пяткин. - Ура! Наши!
   - Наши! - подхватили все.
   Надо еще посмотреть, не ловушка ли. Но видно было, что красноармейцы рубятся с басмачами. Люди в шинелях рубились с людьми в халатах. Вдали за деревьями начиналась рубка.
   - Володька! - закричал Санин - Атака!
   Лихорадочно седлали лошадей. Заскрипели, отворяемые ворота, Санин сам навалился на створки. Теснясь в распахнутом проеме, красноармейцы в грязных, окровавленных бинтах, выезжали на дорогу, разворачиваясь в лаву. Оленичев взмахнул шашкой. Дрогнув, жидкая нитка их лавы пошла вперед, все убыстряя бег, доскакала до визжавшей свалки, врубилась в самую гущу. С двух сторон пограничники ударили по басмачам. Те не выдержали, поворачивали коней и бежали, оставляя убитых и раненых.
   Потом посчитали потери и пленных.
   - Слушай, Мишка, - сказал Оленичев, хромающему навстречу Санину. Тут же ехал Левинсон. - Знаешь, чего мы натворили? Сколько навалили? Четырнадцать курбаши положили на месте и взяли в плен. Рядовых - триста человек убитых и пленных. Вот как!
   - Джанибек где? - спросил Санин.
   - Ушел. С ним остатки банды. В горы убежали. Ничего, возьмем, - сказал Левинсон. - Его Ерохин перехватит.
   Своих потеряли на заставе пятеро убитыми и троих тяжело ранеными. В том числе, Сивачева.
  
  Глава 21
  
   Карцев. Май 1927 г.
  
   Они уходили в горы, отрезанные эскадроном от границы. Становилось холоднее, скалы вздымались над ними. На третий день они попали в засаду. Пулеметы мели метелью, выкашивали джигитов, пронзительно ржали умиравшие лошади, в узкой долине под свирепый реквием пулеметов умирали десятки людей. Карцеву и Заславскому повезло. В самом начале боя они свалились с лошадей в камни, спрятались, и Карцев молился, чтобы миновало его, спасло, оградило. Пальцы ног сжимались в привычном смертном страхе.
   Джанибек-Казы с частью джигитов смог прорваться, остальных перестреляли пограничники. Они долго собирали трофеи, что-то горланили, копошились, никак не уходили с места боя. Исходя липким потом, Карцев лежал в расщелине, слыша рядом дыхание Заславского. К вечеру все смолкло. До утра они прятались в расщелине, закоченели, но вышли, когда убедились, что опасности нет. Было тихо, только ветер посвистывал.
   - Бог на нашей стороне, - сказал Заславский. - Он отвел от нас красных.
   «А чем провинились мои? - подумал Карцев. - Почему он не отвел смерть от них?»
   Но бог не забыл Карцева. Когда они с Заславским стали выбираться из расщелины, их тихо окликнули. Карцев обернулся. За камнем лежал тот самый бельмастый басмач. На его синеватом лице ярко багровел вздувшийся от напряжения шрам. Басмач тяжело дышал, привалившись к валуну.
   - Господин, - сказал он хрипло. - Я ранен. Не бросайте меня, господин. Я дам вам золото. Я буду вашим рабом. - Его глаза с безумной мольбой впились в Карцева. - Я приведу вам рабыню. Молодую, сладкую, как та, господин мой. Только не бросайте меня, ради аллаха!
   Карцев смотрел на него равнодушно, совсем не испытывая облегчения, потом шагнул ближе к лежащему, вынул из колодки маузер. Глаза басмача дико блеснули, рука потянулась к карабину. Карцев поднял пистолет и всадил в бельмастого пять пуль. Пять было для него всегда счастливым числом.
   - За что вы его? - спросил Заславский. - Это неосторожно.
   - Es ist eine alte Geschichte, mein Herr, - сказал Карцев.
   Заславский промолчал.
   Они пошли на юг без еды, без воды и почти без патронов. Горы вокруг были черны и враждебны.
  
  ***
   В узкой долине они наткнулись на маленький аил. Несколько юрт стояло в ущелье, скот пасся на джайляу. Их не прогнали, накормили, напоили. Даже продали коней. Заславского оставили ночевать в одной юрте, Карцева в другой. Он сразу провалился в сон и проспал до утра.
   Утром Карцев долго лежал на кошме, смотрел на старуху, возившуюся у очага. Женщина средних лет вошла в юрту с подойником, посмотрела на Карцева. Потом вошел старик, стали завтракать. У женщины было лицо, как печальное озеро. Когда женщина вышла, Карцев спросил:
   - Что с ней, ака? Почему она такая печальная?
   - Муж долго не возвращается, - ответил старик. - Ушел на север, и нет его. Мы уже беспокоимся. - Старик собирался уходить.
   - Невестка наша, - сказала старуха. - Она уже год такая печальная.
   - Почему? - спросил Карцев просто так, потому, что надо было что-то говорить.
   - Дочь у нее украли, - старик, кряхтя, встал. - Прошлым летом. Хорошая дочь была. Айша звали.
   Карцев дико взглянул на старика, потом на старуху: «Как ты говоришь?»
   - Айша. Хорошая девка была. Замуж хотели отдать, калым был. Украли ее, не найдешь теперь. - Старик опять сел на кошму, чувствуя заинтересованность гостя.
   Карцев осторожно отпил чай, пиала дрожала в его руке: «Она кто была ей, дочь?»
   - Она как дочь была. Русская, наверное, была. Мы ее зимой нашли. Караван шел, всех убили казаки, а девчонка осталась. Мы ее подобрали. Маленькая еще совсем была, только плакала. Казаки были. Офицер был. И аскеры - солдаты. Казаки своих убили.
   Карцев порылся в своем хурджине, чтобы скрыть дрожь рук.
   - А что за караван был? Кто шел?
   - Не знаем. Мужчины были, женщины, с севера шли, из-за гор. - Старик замолчал, зашевелил губами, загибал пальцы. - Семь лет прошло. Всех убили. Как девчонка жива осталась - не знаю. За камнем пряталась, наверное. Мы нашли, когда она совсем замерзала. - «Ну да, - подумал Карцев, - двадцатый год».
   - Апа, как ее звали? - спросил он, прикрыв глаза. - Девочку как звали?
   - Не знаем. Сказать некому было, а девчонка говорить по-нашему не умела. Мы ее назвали Айша.
   Карцева как толкнуло что: «У нее что-нибудь было?»
   - Женщина, - сказал старик. - Покажи, что у девчонки было.
   Старуха полезла куда-то за подушки, долго там шарила. Наконец, в руках у нее оказался узелок, она развязала его. И Карцева пошатнуло. Он закрыл глаза, сказал себе: «Нет. Нет. Так не бывает. Так не может быть. Не может. Это кошмарный сон». На ладони старухи в чистой тряпочке лежал золотой медальон. Этот медальон он подарил Вере сразу после свадьбы. Там должна быть фотография его и Веры.
   Карцев взял протянутый ему медальон, отколупнул ногтем крышку. Он боялся взглянуть, но взглянул. Они смотрели на него - молодые, веселые - он сам и Вера. Смотрели из четырнадцатого года. Из вечности. И была пустота. Звенящая, оглушительная пустота, в которой был он, и что-то надо было делать.
   - Продайте мне эту вещь, - попросил Карцев.
   Они сначала не соглашались, женщина, оказавшаяся снова в юрте, качала головой. Это все, что от дочки осталось. Карцев достал золото, хотя знал, что в горах сейчас опасно показывать золото. Они не соглашались. Он прибавил еще. Старик согласился. Карцев взял медальон и спрятал его в карман френча, у сердца.
   - Похоронили где, тех, из каравана? - спросил он
   - Далеко отсюда. Два, нет, три дня, - сказал старик.
   Какое счастье, что Заславского не было. Едва Карцев подумал об этом, как явился Заславский. Пора, надо ехать.
   Он уже сел на коня, когда вспомнил и снова спешился.
   - Я сейчас, - сказал он Заславскому. - Заплатить забыл - Он вошел в юрту, достал из кармана еще одну джаму, протянул женщине, сидевшей у очага. Женщина недоуменно посмотрела на золото.
   - Спасибо тебе, добрая ты душа, - сказал он женщине по-русски и поклонился ей. - Спасибо. - Он вышел, и они поехали вниз по склону, к зарослям ивняка на реке.
   Следующим утром они опять попали в засаду, но снова ушли, потеряв коней. Карцеву теперь, впервые за долгие годы, остро и жадно хотелось жить. Жить.
  ***
   - Съездишь на Кашка-су, посмотришь, - приказал Левинсон. Санин взял с собой двух бойцов, поехал в горы, на восток. Ему почему-то сегодня не хотелось никуда ехать. Ему хотелось уткнуться в подушку и лежать молча и тихо. Почему-то сестра стояла перед глазами, улыбающаяся, в соломенной шляпке. Она гладила его по щеке, он ясно чувствовал ее прикосновение. Это ветер с гор, овевая землю, коснулся небритой щеки Санина.
  
  Глава 22
  
   Май 1927 г.
  
   Мальчишка выехал на них неожиданно из-за поворота долины. Киргизский мальчишка. Он ехал на коне, второго оседланного коня вел в поводу. Заславский не растерялся, выхватил маузер, приказал мальчишке спешиться. Винтовка была у мальчишки за плечами, он ничего не мог сделать - ствол маузера упирался ему в грудь.
   - Живем, полковник, - сказал Заславский, когда мальчишка слез с седла. - Теперь мы уйдем.
   Мальчишка смотрел на них испуганно и дрожал. Заславский толкнул его стволом маузера: «Иди». Они пошли за скалы.
   - Подержите коней, - обернулся к Карцеву капитан. - Я сейчас.
   - Куда вы его? - спросил Карцев.
   - В рай, - засмеялся Заславский. Он снова толкнул мальчишку маузером. - В их мусульманский рай. Ему там будет хорошо. Не оставлять же здесь, на виду, его быстро найдут.
   Карцев взял коней в повод и пошел следом. «Оставьте мальчишку», - сказал он.
   - Почему? - удивился Заславский. - Он нас выдаст, вы понимаете это?
   - Оставь, я тебе сказал! - Карцев повернулся к мальчишке: «Беги. Давай, беги!» Мальчишка стоял, парализованный ужасом.
   Заславский с недоумением смотрел на Карцева, маузер он держал в опущенной руке. Карцев стоял возле лошадей, в его поднятой руке тоже был маузер, черной дырочкой дула смотревший прямо в лоб Заславского.
   - Пожалел мартышку, - протянул капитан. - Обезьяну пожалел. А о нас ты подумал? Мы же сдохнем здесь к чертям собачьим. То-то, я смотрю, что-то не то. Гуманист хренов.
   - Брось оружие, - приказал Карцев.- Шевельнешься - пристрелю.
   - Стреляй, - согласился капитан. - Стреляй в офицера, ты, предатель! Я давно за тобой наблюдаю! Ты снюхался с красными! Мало вас резали. И еще будем. - Капитан кричал, разбрызгивая слюни, но маузер не поднимал. - Все вы русские предатели! Все русские - свиньи!
   - Не дам мальчишку, - сказал Карцев. - Ты, людоед, слышишь?
   - Ах ты, красная сволочь! - медленно сказал Заславский. - Я из тебя кишки выпущу.
   - Не дергайся, - ответил ему Карцев. - Не дергайся. - Я не красная сволочь. И кишки ты из меня не выпустишь. Я русский человек, Гринберг. - В глазах Заславского мелькнуло удивление. Скрипела незабытая повозка, в морозном воздухе злобно резал ночь чужой, враждебный голос.
   Карцеву казалось, что все происходит медленно-медленно, очень медленно, как во сне, плавно поднимается рука капитана с маузером. Вот она поднялась от колена, вот поднялась до пояса, побелевший палец капитана начинает сжимать спусковую скобу. Он выстрелил капитану в лицо, и тот, брызнув тугой красной струей из затылка, упал лицом в выгоревшую траву.
   - Пошел, - сказал Карцев все еще стоящему мальчишке. - Давай, уходи. - Мальчишка побрел по склону, потом, оглядываясь, побежал. Карцев отвернулся от него, сел в седло и поехал. Скрипела повозка в той февральской ночи, немец лихорадочно говорил, злобно, ненавистно. Но тот ли это голос? «Бред, - сказал себе Карцев. - Все - бред».
  ***
   Ему повезло, он первым услышал и увидел пограничников. Конь его устал, Карцев остановился, чтобы дать ему отдых, и сначала услышал, как за поворотом тропы идут кони. Он прижался к скале, спешился, изготовил оружие, а потом увидел троих. Впереди ехал командир, за ним два бойца. Карцев, скрытый скалой, был им не видим. Когда красные поравнялись с ним, Карцев разрядил почти в упор маузер. Он давил и давил на скобу, посылая пулю за пулей в конных. Двое упали, передовой - командир, в которого Карцев стрелял в первого, сам выпрыгнул из седла падающего, убитого коня и скатился куда-то в камни. Когда смолкло эхо выстрелов, наступила такая тишина, что звенело в ушах, и слышно было только шумное дыхание самого Карцева. Он, не выпуская маузера, вытер рукавом вспотевший лоб. И в это момент грохнул выстрел, пуля с визгом пролетела у его виска.
   - Ах, ты, - сказал Карцев. - Ах, ты. - Он перезарядил маузер, выпустил в камни, из которых раздался выстрел, почти всю обойму, снова перезарядил пистолет. Патронов в запас не осталось. Теперь их надо экономить.
  ***
   Когда под ним убили коня, Санин успел соскочить с седла и скатиться за камни. Когда смолк лай маузера, он отполз левее и выглянул на тропу. Одинокий конь, рядом - человек с пистолетом, высматривающий в камнях цель. Санин поднял маузер, тщательно прицелившись, выстрелил в него. Промазал. Человек в ответ выпустил всю обойму, пули противно визжа, выбивали искры из камней. Когда стрельба снова смолкла, Санин убил коня. Человек успел скрыться за камнями. Они лежали неподалеку друг от друга, сдерживая дыхание, лихорадочно соображая, что делать дальше.
  ***
   - Эй! - позвал Карцев лежащего за камнями человека, - давай поговорим. - Человек молчал.
   - Эй, ты чего? Давай поговорим! - Карцев снял свою шапку, высунул немного над камнем, в шапку ударила пуля. Он подобрал шапку, сунул в дыру палец.
   - Поговорим, - сказал человек за камнем. - Сдавайся. - Карцев полз за другой камень, полз медленно и осторожно. Скоро ему стал виден бок человека, лежавшего за камнем. Он поднял маузер и выстрелил. Человек за камнем глухо застонал. Карцев вскочил, побежал на стон, но в этот момент увидел нацеленный на него ствол маузера. Его черный зрак смотрел Карцеву в лицо.
   - Стой, - сказал человек, поднимаясь из-за камня. - Брось, оружие, брось, кому говорю!
   Этого не могло быть. Это был один из азиатских миражей. Карцев опустил руку с маузером, понимая, что сошел с ума, и что это сон, отравленный азиатской чепухой и смрадом.
   - Не дури, - сказал он. Он так ослаб, что сел на землю, все еще сжимая маузер. Опять начинался бред.
   Мишка подошел к нему вплотную, сел рядом. Карцев смотрел на него, не мигая, воспаленными, засыпанными песком глазами. Глазам было больно.
   - Я тебя чуть не пристрелил, - сказал Мишка. - Еще бы немного и все. Реакция у меня хорошая. А ты в меня почти попал. Ну и гад ты. - Санин потирал разбитое при падении с лошади колено раненой ноги. - Ты зачем моих ребят убил?
   - Этого не может быть, - сказал Карцев. - Так не бывает. Я тебя мог убить. Это бред.
   - Меня многие убить хотели, - сказал Мишка. - Не судьба им была. Я их убил. - Он смотрел на Карцева, и не был бредом.
   - Меня тоже, - сказал Карцев.- И я их тоже убил. Слышишь, Мишка, я только и делаю, что убиваю.
   Мишка сидел рядом, чужой и близкий. Брат Веры. На его сожженном годами и свирепой усталостью лице была пустота смерти. Но Карцев его узнал.
   - Я тебя узнал, Санин, - сказал он, - а ты меня нет. Я - Николай. - Он облизал пересохшие губы. - Я муж Веры. Ну!
   Санин не переменился в лице, никак на это не отреагировал. В нем все гудело от внезапно навалившихся лет. Он всматривался в Карцева, красными, больными глазами пытался заглянуть за маску смерти, мутно маячившую перед ним.
   - Помнишь Екатеринбург? - почему-то сипло спросил Карцев. - Ты стихи писал. А я - муж Веры.
   Мишка утер рукавом рубахи мокрый лоб. Они сидели рядом, молча, привалясь к камням, отходя от горячки боя. У них были одинаковые маузеры, один был в азиатской одежде, второй - в краскомовской форме с кубарями.
   «Как похож, - подумал Карцев, глядя на Мишку, на его заросшее щетиной, грязное, изможденное лицо. - И я бы его убил. Он так похож на Веру, а я бы убил его. Или он меня. Может, так и надо было, чтобы он убил меня? Но - Вера, - вспомнил он. - Вера же там».
   - Роман, - сказал Карцев. - Так только в романах бывает.
   - А где Вера? - спросил Мишка.
   Карцев отложил маузер, достал из кармана портсигар, протянул Мишке. Тот взял грязными, заскорузлыми пальцами папиросу, нашарил в кармане спички. Они прикурили, и Мишка повторил:
   - Вера где?
   - Убили Веру, - сказал Карцев. И ужаснулся тому, что он впервые сказал вслух, и только сейчас осознал то, что произошло в этих горах давно, и то, что он сказал сейчас. - Убили Веру, - повторил он.
   - Кто? - вскинулся Мишка.
   - Не знаю, - сквозь стиснутые зубы сказал Карцев. - Не знаю. Здесь, в этих горах. Давно. Еще в двадцатом. Я только что узнал. Всех моих убили.
   Санин глухо застонал, закрыв глаза. Так они и сидели посреди этих чужих им гор, и пустота была в их сердцах. Рядом лежали убитые лошади и пограничники.
   - У тебя племянница есть, - сказал Карцев. - Я ее нашел. Здесь.
   - Ты теперь куда? - спросил Мишка.
   - Не знаю, - Карцев не знал, куда он теперь пойдет, знал только одно, что в Кашгаре его ждала Вера.
   - Меня Вера в Кашгаре ждет, - сказал он. - Вера там одна без меня. Племянница твоя. - Он был как в бреду. - Я только увижу ее, мне бы только раз увидеть ее.
   Мишка отстегнул с пояса фляжку, дал Карцеву напиться, зубы его стучали по металлу, вода пролилась на грудь.
   - Иди, - сказал Мишка. - Иди. - Домой не ходи. Убьют здесь тебя. Понатворили мы дел.- Он пошарил в карманах гимнастерки, порылся в полевой сумке, нашел плитку шоколада и огрызок химического карандаша.
   - Вере, - сказал он. - От меня. Скажи, что от дяди Мишки.
   - Скажу, - Карцев спрятал шоколад и карандаш в карман.
   Он тяжело поднялся, пошел, не оглядываясь, вниз по склону, потом все же обернулся. Мишка все так же сидел, привалясь к камню, смотрел ему в след. Карцев поднял руку, Мишка в ответ тоже. Не оглядываясь больше, Карцев тяжело и трудно заспешил вниз.
  ***
   Через два дня он перешел границу, один раз напоровшись на пограничный разъезд. В него стреляли, за ним гнались, но он ушел по осыпям, чуть не сломав ногу, отстреливался, и долго лежал мокрый, хоть выжимай, тяжело дыша, в скалах. Пограничники искали его, а он, отлежавшись, в темноте ушел в Синьцзян.
  
  Глава 23
  
   Карцев. Май 1927 г.
  
   Наконец он был в Кашгаре. Он чуть не подумал - «дома», но вовремя одумался. Но все равно он испытывал странное и радостное чувство возвращения, потому, что здесь была Вера.
   - Где Айша? - спросил он, ввалившись поздно вечером в дом. Любовь Ивановна, чему-то радуясь, сказала, что Айша спит.
   - Мыться, мыться, - попросил Карцев, - и табаку! Табаку!
   - Что? Что? - спрашивала Любовь Ивановна, неся шкатулку со специально для него набитыми папиросами. - Что такое?
   - Уши пухнут, - счастливо говорил Карцев. - Неделю не курил. - Любовь Ивановна открыла шкатулку, он взял грязными пальцами папиросу, она поднесла ему спичку. Карцев, откинувшись на венском стуле, блаженно затянулся ароматным дымом и выкурил подряд три папиросы. Никогда, с того самого дня пятнадцатого года, когда его откопали из блиндажа, и потом он читал письма из дома, он не испытывал таких чувств. Любовь Ивановна радовалась его счастью. Потом он долго плескался в бане, которую ему срочно протопили. За ужином и чаем, помешивая ложечкой в стакане, он много и охотно говорил, смеялся, прислушиваясь к своему сердцу. Оказалось, что кроме счастья, в нем был страх.
   Юй-Фэн опять был в отлучке, должен был приехать только завтра вечером.
   Любовь Ивановна спросила:
   - А где же ваш милый друг? - Она почему-то недолюбливала Заславского. Зеленая лампа светила так уютно, так тихо и ласково было в этой столовой. А в сердце его оживал дикий страх.
   - Уехал, - просто сказал Карцев. - Уехал срочно в Шанхай. Сначала в Урумчи, потом через Пекин в Шанхай. Дела. А вещи просил вас переслать вот по этому адресу. - Он попросил бумагу и написал, почему-то запомнившийся ему, шанхайский адрес Маевского, которого он год назад чуть не пристрелил. «Пригодился холуй», - подумал Карцев.
   - Знаете, - сказала вдруг Любовь Ивановна, - мне почему-то кажется... мне все кажется, что я знаю вас целую вечность.
   Он быстро взглянул на нее. Помолчал, помешивая ложечкой чай, потом сказал:
   - У меня такое же ощущение.
   - Пора спать, - неожиданно заторопилась Любовь Ивановна. - Поздно уже. Спокойной ночи. - Она ушла, а Карцев сидел, курил, собираясь с мыслями.
   Утром он боялся встречи с Любовь Ивановной и Верой. Когда Вера вошла в голубом платьице, свежая, умытая, с голубым бантом в русых волосах, сердце Карцева едва не остановилось. За ней вошла Любовь Ивановна, не глядя на Карцева, стала хозяйничать за столом.
   - Здравствуй, Айша, - поцеловал он Веру в пахнущую молоком щеку.
   «Вот, что мучило меня все это время, - думал он, пока они завтракали - Любовь Ивановна, маленькая Наташа, Вера и Карцев. - Она так похожа на мать. На Веру большую. И как я не понял этого раньше? Но я чувствовал это. Я чувствовал».
   - Мы скоро уедем, Айша, - сказал он. Любовь Ивановна грустно взглянула на девочку: «Когда?»
   - Завтра, - ответил Карцев, внезапно принявший решение. - Завтра мы едем. Едем, едем. - Он подхватил Веру на руки и закружил ее по комнате. - Мы едем!
   - Мы едем! - согласилась Вера, вдруг прижавшись к нему, и он едва не заплакал.
   - Айша, - сказал он, - собирай свои вещи. «Здесь она будет Айша. И никому ничего не надо знать», - так он решил, и так будет, пока они не доберутся куда-нибудь, где можно будет сказать ей, и где можно будет жить. Просто жить.
   - Как я рада за вас и за Айшу, - сказала на прощание Любовь Ивановна, провожая их следующим утром. - Вы едете в Шанхай. - Она приложила к глазам платочек. - Мы тоже скоро поедем. Может быть, встретимся.
   - Спасибо, милая Любовь Ивановна, - поцеловал ей руку Карцев. - Спасибо за все. За Айшу. - Она смотрела на него, как больная птица. Карцев повернулся к купцу.
   - Спасибо, Юрий Филиппович, - пожал он с чувством руку китайца. - Буду ждать вас в Шанхае.
   Мафа тронулась, и опять Азия закрутилась перед глазами, только теперь в обратном порядке. Через месяц они были в Ханькоу. Сбросили азиатское платье, переоделись в европейское, остановились в полуевропейском отеле.
  ***
   В Ханькоу они сели на английский пароход, поместились в просторной комфортабельной каюте. Вера уже не дичилась его. Они много говорили по-русски. Она чинно сидела в плетеном кресле на прогулочной палубе, смотрела на реку, на Карцева, иногда он вздрагивал от ее взгляда, так он был похож на взгляд матери. Как только они распаковали в своей каюте новые, только что купленные в английском магазине вещи и сели на диван, сразу же напряжение последнего года отпустило Карцева. Он тоже сидел в кресле на палубе, курил хороший табак, разговаривал с попутчиками-европейцами. Он смотрел на быстрые воды великой реки, на проплывающие мимо живописные берега. Города, утопавшие в зелени, оставались на месте, а Карцев проплывал мимо, мимо, уносимый водой. Остались позади Цзюцзян, потом ушел, раскинувшийся на возвышенности, Хукоу. В отрогах хребта Мулин у Мадана воды реки стремительным мощным потоком прорывались через теснину. Скоро показался Аньцин, столица провинции Аньхуй, в котором высокая пагода чертила небо. В этих местах Янцзы разлилась так широко, что северного берега не было видно. Вера впервые видела так много воды, немного боялась, потом привыкла. Карцев был рядом.
   В Нанкине, от которого было уже совсем близко до Шанхая, на борт поднялся Маевский в цивильном платье, сшитом у хорошего портного.
   - Как я рад! Дорогой Коля, как я рад, - расцвел он улыбкой. Карцев понял, что та, первая их встреча в Шанхае год назад была не случайной. - Какое прелестное дитя, - потрепал он Веру по щеке. - Кто она? Как зовут?
   - Детка, - попросил девочку Карцев, - принеси мне спички из каюты.
   - Да, дорогой, - сказал Маевский, когда они сидели за табльдотом. - Я тоже. Увы, мой друг, жизнь. Я здесь, как богатый купец. Потому и встречаю тебя, согласен?
   - А в полиции ты служишь? - спросил его Карцев.
   - Если требует дело, то и там тоже. - Малевский был изыскан и трезв. - Ты меня хотел застрелить там? А? Ну, дело прошлое. Да я понимаю - дело есть дело. А у нас здесь, знаешь, какие дела-то завертелись. Пощипали здесь красных изрядно. Полиция и наши вошли в Дальневосточный банк, пошуровали там в столах и сейфах семь часов, нашли что-то. Во французской концессии тоже обыск утроили в советских конторах, обысков было! И в Шанхае на квартирах советских начальничков, и в других городах. И в Европе тоже были дела. Размах чувствуется. Так что, попортили «товарищам» нервы. Да ты, наверное, слышал. - Карцев уже читал об этом в английских газетах. Еще в гостинице, в Ханькоу.
   «Маевские, Заславские, Пилсудские, Скоропадские, Гринберги, - подумал Карцев. - Сволочи».
   Он выпил рюмку коньяка, закурил сигару: «А я кто же?»
   - Ты что, конвоируешь меня? - посмотрел он на реку.
   - Ни боже мой! - обиделся Маевский. - У вас там что было-то? - И, не дождавшись ответа, сказал так: «Человек пропал, сам понимаешь».
  ***
  
   Июль 1927 г.
  
   Под стук колес Санин, лежавший на животе на своей верхней полке, смотрел на пробегавшую за окном вагона землю. Земля жила своей жизнью, далекой от тех гор, где он стрелял, и в него стреляли. Здесь никто и не знал, что где-то отчаянно стреляют в эту жизнь. Забыли уже за семь лет, как это бывает. В этот народ всегда стреляли. Всегда находился кто-то, жаждавший убить его. Так было всегда, так, наверное, будет всегда, пока будет существовать этот народ на этой земле.
   А на земле были рощи, поля, города, деревни, ходили люди, на станциях была суета, мужчины и женщины, много женщин. Молодых и красивых. Он отвык за эти годы от них. Одичал в своих горах. И ни одна не походила на Любочку. Была ли Любочка?
   Его все-таки отправили в госпиталь, он там повалялся немного, потом поехал в отпуск. Левинсон просил завезти посылку в Москву. Когда Санин прямо с вокзала, оглушенный московской суетой, пришел по адресу, данному Левинсоном, там была то ли вечеринка, то ли собрание. Его встретили хорошо, расспрашивали о Туркестане, поили чаем, на стене висел портрет Троцкого. У него возникло чувство какой-то опасности, он ощущал ее кожей, как в горах, и поэтому, когда, бродя по магазинам в поисках подарка для матери, заметил за собой слежку, даже не удивился. Двое мужчин в кургузых пиджаках и кепках, в сапогах не отрывались от него в толпе. «Ладно, - подумал Санин, - ладно, ребята». Он закрутился в толпе на Тверской, зашустрил, зашел в какой-то двор, побежал через проходные дворы, заблудился в улицах, но оторвался, ушел. Когда убедился, что кургузые отстали, взял извозчика и поехал на вокзал. Уже лежа на верней полке, Санин сам удивился своему везению - от городов он начисто отвык. Потом, когда совсем успокоился, пошел в ресторан, смотрел на женщин, сидевших за столиками, пил вино, ел, и старался ни о чем не думать.
   Когда поезд стал подходить к Екатеринбургу, как он называл свой город по старой привычке, Санин все также не мог представить и придумать, как сказать маме о Вере. О Вере и Николае. И маленькой Вере. Сердце сгорало, стучали колеса, а он ничего не мог сообразить.
  ***
   В шанхайской резидентуре Карцева допрашивали долго. Седой, изможденный малярией офицер мертвыми глазами смотрел на Карцева, не мигая, и было видно, что ему до смерти надоело все это, он потерял интерес к жизни и механически делает свою работу. Карцев стоял твердо, ему поверили. Заславского убили пограничники. Такого-то дня. При таких-то обстоятельствах. Он сделал полный отчет, и неделю они с Верой жили в отеле, ожидая решения. Через неделю его навестил тот же, сожженный малярией, офицер, вручил деньги и документы. Еще через неделю, когда Карцев и Вера шли по причалу к старому, в потеках ржавчины пароходу, их окликнули. У пакгауза стоял Маевский.
   - Здравствуй, дорогой, - сказал он, улыбаясь - Пристрелил бы я тебя, да не судьба пока. Верят тебе. В другой раз как-нибудь. Не возражаешь? Ведь это ты Володьку шлепнул, я знаю. Чувствую. Сердце мне говорит. А мы с Володькой... - Маевский махнул рукой.
   Карцев не возражал. В небе противно взвизгивали чайки, береговая азиатская вонь смешивалась с пароходными дымами. Вера крепок держала руку Карцева.
   Они поднялись по трапу. Маевский, задрав голову, смотрел на них с причала, словно запоминая эти мгновения. Карцев обернулся, с высоты борта посмотрел на целившиеся в него глаза Маевского. Скрипела повозка, злой голос резал морозный воздух. «Неважно, - подумал Карцев. - Неважно. Они все одинаковы.- Но, что-то больно шевельнулось в душе. - А я?»
   Через несколько часов пароход отвалил от пристани, пошел, густо дымя. Потом, когда уже вышли в море, Карцев в каюте сказал Вере, отдав ей сломанную плитку шоколада и огрызок химического карандаша:
   - Это тебе от дяди Мишки. Потом расскажу. - Он замолчал, пересиливая боль и тоску, сказал с отчаянно бьющимся сердцем: «Мы едем домой, Вера». Он еще и сам не знал, где будет их дом. Девочка смотрела на него, не понимая. «Тебя зовут Вера, и твою маму звали Вера. - Он перевел дыхание. - Я твой папа». Медальон лежал в его руке.
   И в этот миг он понял, что все ушло безвозвратно и никогда не вернется. Свежая волна била в борт, качало, Вера смотрела на него в свете зеленой лампы на переборке. Карцев обнял дочь, и они молча сидели в маленькой каюте, в качающейся железной коробке, одни в целом мире, посреди начинающегося шторма. Над ними проносились рваные черные тучи, начался ливень, потом гроза, а старый пароход скрипел, боролся с волной и ветром, уходя все дальше и дальше в штормовой океан.
  ***
  
   Весной двадцать восьмого года Карцев вернулся в Китай по служебным делам.
  ***
  
  ЭПИЛОГ
  
   Весь многодневный путь до Москвы Михаил Дмитриевич читал «Войну и мир». Толстой его теперь успокаивал. Он чувствовал, и в силу служебного положения знал, что на них опять надвигается что-то темное, огромное, что принесет всем им страдания и беды, и Толстой помогал поверить, что все обойдется, в конце концов. Через беды и страдания. Через кровь и смерть.
   Иногда в ресторане или в коридоре он встречал английское, едущее из Японии, как доложил Свищов, семейство. Они молча раскланивались.
   За день до Москвы, поздно вечером, когда Михаил Дмитриевич шел по пустому коридору, он нос к носу столкнулся с англичанином, неловко задевшим его локтем.
   - Sorry, - сказал англичанин.
   - Как Люба? - спросил Михаил Дмитриевич.
   - Хорошо, - ответил Николай.
   - А дети?
   - Старшая - Вера. Вторая - Наташа. И сын. Том.
   - Почему Том? - спросил Михаил Дмитриевич.
   - Он - англичанин, - ответил Николай. - А ты?
   - Один.
   Секунду они помолчали.
   - Коля, - сказал Михаил Дмитриевич. Ему многое хотелось сказать, о многом спросить.
   - Что?
   В конце коридора открылась дверь в тамбур.
   - Счастливо вам.
   - И тебе, - сжал его локоть Николай. - Sorry. - Он пошел в свое купе.
   На перроне Ярославского вокзала Михаила Дмитриевича, бывшего, как и Свищов, во все еще непривычной штатской одежде, ждали.
   - С прибытием, товарищ комбриг, - козырнул полноватый майор, - машина ждет. И в наркомате ждут. - Он и Свищов подхватили чемоданы.
   - Идите, - сказал Михаил Дмитриевич, - я догоню. - Он вынул портсигар, посмотрел вслед майору и своему адъютанту, посмотрел на толпу спешащих мимо пассажиров, стал возиться со спичками.
   Английская семья, окруженная носильщиками, шла по перрону. Любочка, слегка располневшая, держала сына за руку. Она оглянулась. И Вера, так похожая на свою покойную мать, тоже. Но Карцев не оглянулся. Этого нельзя было делать. Ни за что.
   Санину было трудно дышать. Наверное, непривычный галстук сдавил горло. Он посмотрел на часы. До нового тысяча девятьсот сорокового года оставалось двенадцать часов.
  
  КОНЕЦ
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"