Соловьева Марина Павловна : другие произведения.

Выставка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть была опубликована в книгах "Красивые женщины" и "Путешествие в мираж"


   ВЫСТАВКА
  
  

I

  
   Саша Бернатас вырос без отца. Но это его не очень угнетало. В детстве с ним много возился дед, а потом носителем сильного мужского начала в семье стал его дядя - Петр Алексеевич Кудеяров, актер одного из московских театров. Он-то первый и заметил в Саше исключительные способности к рисованию. Мама с бабушкой отнеслись к этому сначала весьма настороженно.
   - У нас в семье художников не было. Отец его точно был к этим вещам равнодушен, - с сомнением говорила мама. - И потом, это такой неблагодарный труд, такая нищета на всю жизнь! У моей подруги - помнишь Свету? - первый муж был художник. Ну и что? Копейки в доме не было, а потом он и спился к тому же... Это я уж не знаю, какие надо способности иметь или связи...
   - Римма, ты рассуждаешь по-обывательски, - отвечал Петр Алексеевич, сидя в кресле нога на ногу, весь напружиненный, сладко душистый от дорогого одеколона, трубки и своего особенного запаха, следовавшего за ним везде и всюду. Он красиво, немного театрально развел руками, и Саша с удовольствием смотрел на дядю, заранее радуясь всему, что он скажет.
   - Во-первых, как это не было художников? А я? Я - тоже художник! Талант - это такая штука необъяснимая, суть его одна, а формы принимает разные. У нас в семье все талантливы по мужской линии, не в обиду тебе будет сказано. А во-вторых, кто у нас и зарабатывает честно большие деньги, так это художники. Ну, если он абстрактные картины начнет писать, то, конечно, жизнь его не побалует. А если он, к примеру, чем-нибудь прикладным займется, например дизайн какой-нибудь или выставки решит проектировать, то, уверяю тебя, он нас всех еще кормить будет - вспомнишь мои слова. Надо для него хорошего учителя поискать, он его в школу подготовит, а там в Строгановку пойдет, и все, как говорится, само образуется... Вот я за него возьмусь, а то с вами, женщинами, он зачахнет. Правда, Сашка? Будешь дядьку Петро слушаться?
   И дядя Петя порывисто прижимал племянника к широкой груди и начинал шумно тискать. Своих детей у Кудеярова не было.
   Так началась для Саши новая жизнь.
   Был он спокойный, серьезный мальчик, из тех, кто радует родителей своей молчаливой занятостью. И хотя часто мама или бабушка, притворно вздыхая, предлагали ему пойти "побегать с ребятами", в глубине души они только умилялись, глядя на Сашину стриженую голову, склоненную над книгой или широкими листами бумаги, которые он, за неимением мольберта, прикреплял к столу кнопками.
   Но когда его приняли в Суриковскую школу, дядя купил ему мольберт и все, о чем застенчиво шептал Саша, зайдя с Петром Алексеевичем в магазин на Пушкинской.
   В новой школе Саше очень нравилось: никто не смеялся над его странной фамилией, не кричал: "Бернатас - получишь в глаз" или "медный таз". У него появились новые друзья, например Женя Гончаров, с ним Саша особенно сдружился. А главное, ему интересно было учиться, и он никак не мог понять, почему многие из ребят ленились или говорили, что вся эта учеба - сплошная лажа и ничего не решает. Остальные предметы ему вообще легко давались, и когда у Риммы Алексеевны на работе спрашивали, что сейчас Саша проходит, она краснела и говорила: "Я не помню, кажется, дроби..."
   "Как же так? Сын учится, а она не помнит, мать называется, я со своим по три часа за уроками сижу", - особенно возмущалась одна ее сослуживица, и все с изумлением смотрели на такую беспечную мать. Но Римма Алексеевна не была беспечной, ей даже хотелось посидеть с Сашей за уроками, но к ее приходу он уже все заканчивал и только рисовал, а на вопрос: "Как дела в школе?" - молча протягивал дневник с густо выставленными жирными пятерками.
   Был он длинный, худой. Лицо Саши поражало удивительной гармоничностью черт, кожа на лице была всегда гладкой и свежей и словно светилась изнутри, на скулах и возле подбородка розовели нежные пятнышки румянца. А глаза были темные, неподвижные, с тяжелым, словно все поглощающим взглядом, и когда он, вдруг подняв голову, пристально смотрел куда-то, не моргая, Римма Алексеевна начинала нервничать. Она подходила и трогала сына за плечо: "Саш, ты что?" А он, тряхнув головой, отвечал: "Да нет, не мешай, все в порядке". Но когда Саша улыбался, он преображался, глаза его светлели, становились зеленовато-ореховыми, и, глядя на его ослепительную улыбку, каждый думал: какой славный парень! К одежде и вообще к своему внешнему виду Саша был равнодушен. Он надевал на себя все, купленное ему матерью, не обращая внимания на моду. Густые светлые волосы Саша коротко стриг, объясняя, что вырасти они на сантиметр длиннее, у него начнет болеть голова. Бороду он тоже не носил - ему нравилось бриться. Он долго стоял перед зеркалом, намыливая подбородок, любовно завинчивал новое английское лезвие и именно в это время обдумывал весь свой день от начала до конца.
   Когда Саша учился на третьем курсе Строгановки, Женя Гончаров подыскал для него халтуру.
   - Слушай, Бернатас, - как всегда, весело начал чернобородый красавец Евгений, - хочешь тысячу рублей заработать? Ну, если поторговаться, то и больше дадут. Тут один чудак, директор клуба, в Строгановку приходил, просил, чтобы ему выставку оформили. Какие-то там "Комсомолки завода "Прогресс"" или "Прогрессисты завода "Комсомолка"". Что-то в этом роде. Я телефон-то взял и не позвонил - много дел скопилось. Может, ты соблазнишься? Возьми, упускать жалко...
   Саша взял бумажку и положил в карман. На следующий день он пришел в клуб и спросил директора Ивана Юрьевича. Завклубом обрадовался, долго тряс Саше руку и уверял, что обожает молодежь. Денег у клуба было мало, на "настоящего художника" явно не хватало.
   - Знаешь, Нина, а я студентов попрошу. Они там все башковитые, неизбалованные еще - и дело сделают, и возьмут по-божески, - убеждал Иван Юрьевич свою жену, а больше самого себя.
   Нина, руководитель клубного хора, только пожимала плечами и резонно отвечала, что все художники народ ненадежный, а уж на студентов вообще, по меткому замечанию вахтерши тети Клавы, "надёжа как на ёжа".
   Саша и правда смутил Ивана Юрьевича своей тонкокостной молодостью и невзрачным пиджачком. Завклубом был романтик и в глубине души считал, чем необычнее выглядит творческая личность, тем она ярче и уникальней. Но что поделаешь, хорошо хоть такой нашелся.
   Саша, не перебивая, слушал сумбурные объяснения Ивана Юрьевича, а потом тихо сказал, дождавшись паузы:
   - А зал можно посмотреть?
   - Да, конечно! Мы еще и фойе хотели захватить, только у нас витрин мало...
   Саша прошел в небольшой зал, заставленный аппаратурой для танцевальных вечеров, и встал у двери. И, следя за постепенно вспыхивающим после каждого щелчка Ивана Юрьевича светом, он вдруг почувствовал странное возбуждение и какую-то острую осмысленность всего окружающего. Взгляд у Саши становился все темнее и тяжелее, нежные пятна на щеках начали отливать свекольной краснотой, и, повернувшись к чертыхающему освещение заведующему, Саша властным голосом, от которого Иван Юрьевич осекся и заробел, сказал:
   - Покажите мне ваши материалы к выставке. - И спустя минуту добавил: - И еще мне нужны два человека, желательно мужики поздоровее, завтра я начинаю работать.
   Вся дальнейшая Сашина работа была для Ивана Юрьевича полной загадкой, но от студента шла такая уверенность и крепость, что он стеснялся его переспрашивать, а только изредка подходил и несмело шептал:
   - А витрин-то хватит?
   - Да не будет никаких витрин, - отвечал Саша, клея какие-то маленькие предметы и фигурки и расставляя их то так, то сяк по плотному листу картона.
   - А это что у вас за малипупочки такие? - не выдержав, спросила жена Ивана Юрьевича.
   Саша поднял голову и так внимательно посмотрел на Нину, что она растерялась и почему-то покраснела.
   - Это макет выставки, - мягко ответил он.
   - Надо же, - изумился Иван Юрьевич, - да вы нам что попроще, побыстрее, не ВДНХ ведь...
   Незаметно для себя, но он уже говорил Саше "вы".
   - Я делаю как полагается, - холодно срезал его Саша, и Иван Юрьевич поспешно уходил давать указания двум заводским парням таскать из зала все лишнее.
   Потом Саша попросил их помочь принести ему какие-то старые веши: допотопный стул с отломанной ножкой, стол довоенного производства, разные железки с завода. Из дома он унес все старые газеты, сбереженные дедом, а потом сваленные матерью в чулане, а у соседа, пожилого отставника, выпросил портрет Сталина, наговорив ему с три короба и пообещав особенную благодарность прозревшего потомства. И все это он раскладывал на полу в разных углах зала. Всю ночь он клеил что-то из картона, а утром заставил заведующего перекрасить зал. И тот безропотно отправился искать маляров, невзирая на изумленное и даже осуждающее молчание жены.
   Клубный фотограф по десять раз переснимал для Саши выцветшие фотографии девушек-комсомолок, печатая их на разных по размеру листах фотобумаги. И еще Саша отправил Ивана Юрьевича за фотографией бывшего директора завода, арестованного в тридцатые годы, и Иван Юрьевич выпросил у дочери покойного разорванное служебное удостоверение, копию справки о реабилитации и общее фото профсоюзного заводского комитета, где директор сидел в первом ряду на простом венском стуле, улыбаясь и положив ногу на ногу. Потом Саша отправился с фотографом к единственной оставшейся в живых стахановке, бывшей комсомольской активистке, живущей в доме для престарелых. Он два часа катал ее в кресле по парку и с интересом слушал сбивчивый рассказ о прежнем житье-бытье.
   Жену завклубом Нину Саша усадил за машинку, и она одним пальцем печатала ему подписи под фотографиями, совершенно не понимая, почему именно она должна это делать.
   Зал постепенно преображался. Кроме двух заводских парней - Вити и Толи, Саше помогали Иван Юрьевич, фотограф, две девушки из хора, а Нина озабоченно бегала с бумажками, разрезая их на полоски. Вахтерша тетя Клава выносила мусор и, выходя из зала с ведром, мотала головой и сообщала неизвестно кому: "Вот жигло-то! Всех к делу пристроил, даром что молодой..."
   Когда был готов один из отсеков зала, Иван Юрьевич, внимательно оглядев его, спросил у Саши: "А нас не посадят?"
   На фоне пламенных лозунгов газетных передовиц и улыбающейся с большой фотографии юной ударницы Маши завис стул с отломанной ножкой, а над ним за треснутым стеклом под дубовой рамкой в окружении жизнерадостных членов профсоюзного комитета улыбался директор завода, сидящий на таком же стуле, только новом. В спинке этого сломанного стула печально белело разорванное директорское удостоверение. А дальше в черной траурной кайме уходила в пространственную глубину тех же радостных лозунгов, только уже из современных газет, справка о реабилитации, и тоскливыми глазами глядела на всех по-старушечьи изможденная Маша, сидящая в инвалидном кресле на фоне облупленной лестницы дома престарелых.
   - Да нет, не думаю, - спокойно отвечал Саша, - дурак не поймет, а умный не скажет. Ну, а как в целом? Впечатляет?
   Иван Юрьевич молча кивнул и отправился на завод выбивать для выставки фанеру.
   Наконец все было готово. Даже афишу успели заказать в типографии, а Нину Саша вдруг завеличал главным методистом, и она, волнуясь, бродила по залу, шепотом рассказывая двум хористкам, как надо вести экскурсию.
   В день открытия выставки Иван Юрьевич сильно перенервничал, у него даже сердце разболелось. Сашины друзья тоже пришли, и Женя Гончаров долго не мог успокоиться:
   - И ты один все это им сваял? И всего за тысячу рублей? Ну, знаешь, это уж слишком. За такую работу пять тысяч минимум брать надо, а то и больше. Ты скажи своему клубному Дягилеву... нет, я ему сам скажу...
   То ли импозантный Женя так подействовал на Ивана Юрьевича, то ли посетители, ходившие толпой за Ниной, которая проводила экскурсию и сама чуть не плакала от умиления, произнося проникновенные слова об экспозиции, только, подойдя к Саше, Иван Юрьевич сказал, краснея:
   - Директору завода очень понравилось. Его, правда, форма смутила. Говорит, не все понятно. Но экскурсию послушал... И что Сталина поместили, доволен был. А в каком контексте - для него роли не играет. В общем, он вам три тысячи выпишет, не возражаете?
   - А то! - засмеялся Саша. - Не возражаю, конечно. Значит, не прикроют нас в двадцать четыре часа? Ну вот, а вы боялись. Теперь следите, чтобы ничего на сувениры не растащили, а демонтировать я сам приду.
   О Сашиной выставке прослышали, народ ходил смотреть, а Нина уже заправским экскурсоводом водила по ней школьников и пэтэушников.
   Однажды Сашу разбудил звонок. Звонил Женя Гончаров:
   - Привет, старик! Спишь, что ли? Вот чудак! Тут Савва Гернштейн вдруг разузнал про тебя, хочет работу посмотреть. Будь там часа в четыре-пять... Где-где... На выставке, где же еще?
   Саша рассеянно смотрел на телефон и соображал, правда это или Женькин обычный розыгрыш. Савва Григорьевич Гернштейн был самый известный в Москве художник-экспозиционер, директор и создатель "Выставочных мастерских". Через них шли все крупные заказы, и потому попасть туда на работу было непросто, а молодые "свободные" художники, как правило, перебивались случайными и мелкими заработками.
   Поразмыслив, Саша все-таки решил заехать на свою выставку, заодно посмотреть, не отвалилось ли чего.
   Но, оказывается, Ивану Юрьевичу позвонили и тоже велели встречать художников, и он бросился к Саше с безумными глазами и такими же вопросами: что все это должно означать? не прогнать ли остальных посетителей на время визита? и не нужно ли что-нибудь убрать, чтобы не было неприятностей?
   Саша спокойно отвечал, что все это ничего не значит, разгонять никого не нужно, если и будут неприятности, то только у художника, то есть у Саши, но ему на это абсолютно наплевать, а впрочем, скорее всего никто и не придет вовсе.
   Но пришли. Несколько человек. И сам Савва Григорьевич, уже немолодой, седой, но все еще статный чернобородый мужчина, с крупными, немного навыкате, карими глазами под тяжелыми веками.
   Он очень любезно поздоровался с завклубом и быстро прошел по залу, иногда останавливаясь и внимательно рассматривая что-то. Его слегка надменное лицо оживлялось все больше и больше, веки уже не полузакрывали глаза, а как-то сузились, отчего лицо вдруг помолодело и совершенно преобразилось.
   - Так, - произнес он, - мне все ясно. А где же сам-то герой? Не пришел, что ли?
   - Почему? Я здесь, - отозвался из-за угла Саша и неторопливо приблизился к Савве Григорьевичу.
   - Дай-ка я на тебя погляжу! - весело сказал Савва.
   Саша молча стоял, заложив руки в карманы своих старых брюк, и тоже внимательно разглядывал знаменитого Гернштейна.
   - А ты всегда такой мрачный? - спросил его Савва, веселея все больше и больше.
   - Да нет, я просто задумчивый, - ответил Саша и вдруг улыбнулся своей лучезарной улыбкой.
   Савва обнял его за плечи и со словами: "Пойдем побеседуем", - повел его в дальний угол зала. Он задал ему пару вопросов по выставке, с удовольствием выслушал Сашины ответы и спросил:
   - Хочешь у меня работать? Ты представляешь, конечно, наши возможности?
   - Да, я в курсе... - спокойно отвечал Саша. - Можно, наверно, попробовать. Мне нравятся ваши работы.
   - Ну, спасибо, коллега, а то я уж начал сомневаться в своих способностях! - рассмеялся Савва и протянул Саше визитную карточку. - Жду тебя завтра, договорились?
   Потом они подошли к остальным, переговорили о том о сем, и неожиданные посетители так же быстро исчезли, как и появились.
   А Саша стоял и улыбался, пребывая в необычном настроении радостного бездумья. Его вывел из этого состояния рабочий Толя. Он подергал Сашу за рукав и сказал:
   - Возьми меня к себе на работу, а?
   - Ты что, шутишь? Я еще сам безработный.
   - Да ладно, я слышал разговор. Все равно на какую зарплату, я просто опять хочу выставку делать, мне понравилось.
   - Заметано, старик. Завтра я тебе позвоню.
   И Саша, достав записную книжку, вписал в нее: "Толя Кащеев, рабочий..." Потом подумал, надписал сверху: "Моя команда" и поставил двоеточие.
   Вечером Савва Григорьевич, уютно расположившись на кожаном диване и наблюдая, как его жена, красавица Тамара, ставит на журнальный столик фарфоровые чашки, - они всегда пили чай в гостиной, - мечтательно сказал:
   - И вот тут-то, Томочка, я понял, что чувствовал Державин, слушая Пушкина в лицее...
   - Ну и что ты понял? - рассеянно спросила жена, нарезая тонкими ломтиками лимон.
   - Я понял, что созрел для того, чтобы поделиться накопленными знаниями и опытом с учеником. А значит, перешел в иную, высшую стадию творчества. И это, знаешь, упоительное состояние, к сожалению, для многих недоступное.
   - Да? - ответила Тамара и отправилась на кухню, как всегда восхитив мужа своей высокой стройной фигурой бывшей манекенщицы.
   - Я считаю, что институт ученичества был у нас уничтожен после революции, - продолжал Савва Григорьевич. - Старые учителя были в глазах новой поросли - контры, и их только терпели до поры до времени. Потом поросль возмужала и стала брать от жизни все возможное и невозможное. Сильные тянули соки из своих учеников и не очень-то спешили делиться, а тем более отдавать. А ученики мотали это себе на ус и при случае гадили учителю, как могли. И этот процесс был бесконечен. Так что учеников иметь у нас было опасно...
   - Извини, Савва, я, возможно, мало знаю... Но при чем здесь революция? Еще с библейских времен известно: на одиннадцать верных учеников один обязательно предатель, а еще парочка отрекается из страха, чтобы потом всю жизнь каяться и писать мемуары. Тебе покрепче, как всегда?
   Савва Григорьевич улыбнулся, отпил красно-коричневый чай и произнес скороговоркой:
   - Встречая красавицу, кто устоит при блеске очей и румянце ланит, а если ума ей прибавить чуть-чуть, она, ослепляя, пронзает нам грудь... - потом, помолчав, добавил: - Знаешь, когда я раньше видел талантливые работы, то начинал нервничать, мозги бешено закручивались, тут же поднимались вихрем новые идеи, а теперь - я просто счастлив. И никакой зависти: ни белой, ни черной, как сейчас стало модно делить. Хотя, по-моему, это чушь. Зависть есть зависть - бесцветная, как цианистый калий.
   - Просто у тебя нет сына, одни девки кругом, вот ты и загрустил. Не очень-то подминай его под себя, а то начнет, как ты говоришь, брать все возможное и невозможное... А ведь я хотела родить мальчишку и зря тебя послушалась...
   - Томочка, мне пятьдесят шесть лет, - вздохнул Савва Григорьевич, - какие дети... Есть дочка, внучка. У тебя чудная девочка. Я разве Кате мало внимания уделяю?
   - Да нет, просто... - и Тамара перевела разговор на их семейные дела.
  
  

II

  
   Савва Григорьевич не собирался "подминать" под себя Сашу. Александр Бернатас сразу начал работать самостоятельно, и через несколько лет его уже знали и не спрашивали: "Бернатас - это что, организация или фамилия?"
   Женя Гончаров, попавший в Мастерские не без помощи Саши, на вопросы: "Кто тянет Бернатаса?" - насмешливо отвечал: "Господь Бог. И вы можете попросить. Как говорится, ищите и обрящете".
   Но одну из крупных работ Савва решил делать с Сашей и еще несколькими художниками. Это была художественно-промышленная выставка, и он дал каждому по разделу. Саше досталась часть, посвященная рекламе, и он с воодушевлением копался в запасниках московских музеев.
   Кто-то рассказал ему про великолепную коллекцию художника-анималиста Олега Казанского: открытки, товарные знаки начала века, плакаты - в Историческом музее таких нет, да и вообще стоит все посмотреть, у него даже Фаберже есть; живопись интересная - кое-что Врубеля, Коровина, Бенуа. И мужик он простой - любит всем показывать.
   Саша, уже заведенный своими идеями, тотчас позвонил Казанскому и напросился на вечер в гости.
   - Сегодня, говорите? - задумчиво отвечал Казанский. - Я, правда, занят до девяти. А впрочем, вам дочка покажет. Что непонятно, я приду - поговорим.
   Саша сразу нашел дом возле метро "Аэропорт", и на его звонок дверь отворила черноволосая девочка.
   - Вы Александр? - очень доброжелательно спросила она. - Мне папа звонил, проходите. - И вдруг, смутившись, добавила: - Будьте как дома.
   Войдя в гостиную, Саша порадовался возможности провести здесь не один час. Ему всегда нравилась старинная мебель, напольные часы; он любил слышать ход часов и смотреть на круг циферблата. А в этом доме от старины не веяло затхлостью, картины висели в подобранных, а не случайных рамах, за мебелью заботливо ухаживали, и даже маленькая хозяйка была похожа на изысканную статуэтку из какой-нибудь музейной коллекции.
   Девочка принесла ему несколько альбомов и папок и, краснея, объяснила, где что лежит. Потом спросила: "Я вам не помешаю?" - и села напротив в кресло, положив на колени книгу и тетрадь.
   - Уроки? - из вежливости поинтересовался Саша. - Вы в какой школе: английской или художественной?
   - Школе? - переспросила она. - Я на втором курсе учусь в Текстильном институте, - и засмеялась, но без всякой обиды.
   - Извините, - растерялся Саша и начал приглядываться к ней, досадуя на свою, непростительную для художника, невнимательность. - Но вы так молодо выглядите...
   - Спасибо, мне это напомнило фразу из записок Ильи Ильфа: "Ей было пять лет, но она всем говорила, что три. Редкое кокетство".
   Они расхохотались. А ведь правда, ее нежное матовое лицо было лицом уже сформировавшейся девушки и смотрелось как хорошо написанная чистая акварель. И большие черные глаза сияли и детским любопытством, и уже взрослой уверенностью в своей силе.
   - Простите, как вас зовут? - спохватился Саша, засмотревшись на нее.
   - Вероника. В домашнем обиходе - Ника, потому что Верой зовут мою маму. А вот имя Вика я не люблю, к тому же это Виктория, совершенно другое имя.
   Она говорила простые слова, но приятный голос можно было слушать бесконечно. Взгляд у нее был замечательный: радостный, подбадривающий, а задавая вопрос, она смотрела с таким восторгом внимания, что Саше хотелось отвечать подробно, остроумно, блестяще, как в былые времена, наверно, отвечали молодые денди на раутах насмешливым светским красавицам.
   Саша узнал женщин довольно поздно. Он был так углублен в свои занятия, что даже не думал об этом. И не испытывал никаких мучительных искушений, владевших его сверстниками. Правда, в Строгановке он дружил с одной бойкой Таней, но дальше страстных объятий и поцелуев дело не доходило.
   Его первой женщиной стала актриса из дядиного театра. Он давно собирался сходить на новую постановку с участием Петра Алексеевича, тем более что старика не баловали восторженными рецензиями. Да и мать все время обижалась на Сашино равнодушие к родным и не раз заводила грустные разговоры о сыновней неблагодарности.
   После спектакля, надоевшего Саше со второй реплики, все собрались у Петра Алексеевича. Кудеяров, довольный своей игрой, зрителями и Сашей, представил его как своего "любимого и единственного племянника", чем очень развеселил сидевшую рядом с ним по-цыгански красивую премьершу.
   - Ну ладно, племянник, - сказала она низким, хорошо поставленным голосом, - проводите меня до дома, а то я боюсь в такую позднотищу одна в такси ездить.
   Сидя рядом с ней в такси, Саша с удовольствием вдыхал пронзительно-горький запах ее духов и отлично понимал, чем все это может кончиться...
   Возвращаясь домой, Саша со злостью думал, что он никогда ее больше не захочет видеть, и в то же время чувствовал приятное облегчение, словно у него с плеч свалился груз, и только избавившись от него, он вдруг понял, как ему это мешало.
   На другой день он повез Таню к Женьке на дачу, и она совсем не удивилась, когда он начал ее раздевать... И когда она забилась под ним пойманной рыбкой, бессвязно бормоча и всхлипывая, он снова пережил мгновенную и ослепительную вспышку острого чувства полного обладания и понял, что отныне ему это никогда не надоест.
   "Так вот как надо обращаться с ними, - думал Саша о женщинах. - Брать, как вещь, мучить до тех пор, пока не растворится в тебе... А потом она будет заглядывать в глаза покорно и по-овечьи тоскливо. А достигается все это силой, наглой самоуверенностью и хладнокровным расчетом своих возможностей. Впрочем, как и в любом деле".
   После Тани были у него и другие женщины. Появляясь в любой компании, он безошибочно вычислял свою будущую партнершу и начинал испытывать такое же азартное и хмельное возбуждение, как и при виде пустого зала своей новой выставки.
   Но здесь, рядом с Никой, он чувствовал только спокойную радость от того, что сидит, смотрит коллекцию и слушает ее забавные рассказы о папиных находках.
   - Вы можете кое-что взять с собой, - предложила ему Ника.
   - А как же папа? Не рассердится? - удивился Саша.
   - Но вы же вернете, правда? - с надеждой спросила она.
   - Хорошо. Я возьму, - значительно сказал Саша, - но только из-за вас. Будет предлог еще раз увидеться.
   И, не дожидаясь ее реакции, добавил:
   - Как вас, художников, здорово гоняют, или можно манкировать время от времени?
   - А почему вы решили, что я на художественном?
   - Путем сложного и мучительного анализа. Где еще может учиться дочка известного художника-коллекционера Казанского? На механическом? Едва ли... И вдруг - вот оно - мистическое озарение!.. - ответил Саша уже в обычной своей насмешливой манере, которая так нравилась женщинам.
   Ника опять засмеялась - Саше понравилась ее смешливость - и повела его ужинать.
   Пришли родители. Мама, Вера Васильевна, оказалась очень интересной дамой - такая же черноволосая и черноглазая, как дочь, только высокая и осанистая. Отец же, Олег Игоревич, был тонкокостный, некрупный мужчина. Говорил он умно, быстро, но все время был слегка возбужден. Он с нетерпением слушал собеседника, всеми силами стараясь не перебить того на полуслове.
   Вера Васильевна, напротив, деликатно останавливая мужа, с удовольствием расспрашивала и слушала спокойно и внимательно, с одобрением кивая в ответ.
   А Ника сидела молча и поблескивала глазами то на отца, то на Сашу.
   "Вот, пожалуйста, настоящие интеллигентные люди, - думал Саша в полном расслаблении, - никаких поучений, никакого умничанья. И чувствуешь себя здесь нормальным человеком, а не мальчиком для битья, как водится в гостях, если туда внедрится так называемое старшее поколение".
   Уходя и прощаясь с Никой, Саша спросил:
   - У вас на завтра есть какие-нибудь планы?
   - Никаких, - с готовностью ответила Ника, - я никогда планов не строю. Это у вас, наверно, все расписано по часам?
   - Но я очень мобильный - все быстро меняю и переписываю. Ну, скажем, завтра в пять у кинотеатра "Художественный", нормально?
   - Нормально. Только давайте не там - там народу очень много, - а у памятника Гоголю, опекушинскому, знаете, да? Вернувшись домой, Саша позвонил Гончарову и спросил, где можно купить хорошие брюки.
   - Ну это смотря для чего, старик, - ничему не удивляясь, отвечал Женя. - Если идти в церковь на Пасху, то можно и в ГУМе, а если ценную девочку клеить, то я у ребят спрошу. Тут один поляк курсирует взад-вперед, у него целый склад фирменных вещей на продажу. А тебе только брюки нужны?
   - Можно и рубашку, и еще там что-нибудь... - неуверенно пробормотал Саша.
   - Понятно. Вашу новую бабу зовут Нина Риччи. А мы уж за тебя беспокоились и роняли скупые мужские слезы на твой знаменитый пиджачок "Школьные годы Володи Ульянова". Приходи утром, обсудим.
   Они снимали одну мастерскую на Маросейке, в маленьком двухэтажном особнячке. Третьим был Володя Симкин, хороший парень, только немного странный из-за своей необъяснимой для Саши невезучести и полного отсутствия честолюбия. Институт он не закончил, числился у Саввы непонятно кем, своих работ у него не было, но он замечательно во всем разбирался, чутье было у него отменное, да и руки золотые. Последнее время он работал в основном с Сашей, иногда с Женей, и они к нему очень привязались.
   Вечером Саша был уже в новых вельветовых джинсах, тонкой вельветовой сорочке тоном светлее и шоколадного цвета куртке, издававшей резкий чесночный запах новой кожи. Из-за этого запаха Саша не поехал на троллейбусе, а шел от метро пешком под приятным мягким снегом, надеясь проветрить свою обновку на легком морозном воздухе.
   Дойдя до ограды, он сразу увидел Нику и почти побежал к ней. Она стояла без шапки, в серой беличьей шубке, и от снега на волосах показалась Саше еще красивее, чем в первый раз.
   - Неужели я опоздал? - волнуясь, спросил Саша.
   - Нет, это я рано пришла, - просто ответила Ника, - мы в три кончаем, ну, я подумала, зачем домой ехать, туда-сюда. Вот гуляла, гуляла, потом надоело и пришла к Николаю Васильевичу.
   Саша с беспричинным весельем взял ее под руку и, спускаясь по переходу, спросил:
   - Ты что, Гоголя любишь?
   - Очень. Это мой любимый писатель.
   - Странно. И что тебе нравится больше всего?
   Ника хихикнула:
   - "Страшная месть".
   - А я думал - "Вий", - заметил Саша.
   - Тоже хорошая вещь. Я люблю такие. А есть еще замечательный роман "Упырь" Толстого Алексея Константиновича. Почему его никто не экранизирует?
   - Боятся, наверно. Может быть, ты попробуешь, женщины любят всякие ужасы показывать, чтобы мужикам нос утереть. Все женщины-режиссеры и писательницы современные такое откапывают... нет чтобы цветы и деток петь, все по помойкам, по помойкам...
   - Просто у женщины взгляд острее, и ее мучает то, что мужчине непонятно и неинтересно, пока не покажешь. Я не люблю, когда женщин ругают...
   - Никогда не ругал и даже не осуждал. Впрочем, и мужґ чин тоже. А у тебя, наверно, мама украинка, да и ты сама такая гарная дивчина, вот и любишь читать нараспев: "Чуден Днепр при тихой погоде..."
   - Вот и не угадал. Моя мама наполовину гречанка, а папа полуеврей. Знаешь, есть такой романс: "Грек из Одессы, еврей из Варшавы..." Я когда злюсь, то зову их "пара гнедых".
   - А я понял, Ника, почему ты страшное любишь. Ты очень веселая. А веселым людям необходимо пугаться для поддержания эмоционального баланса.
   Пока они сидели в кинозале, Саша никак не мог разобраться в своем состоянии. То ему становилось самозабвенно грустно, то безудержно весело, и каждый раз, глядя на Нику, увлеченную фильмом, он понимал, кто всему причиной. Объяснить, почему она ему так нравится, он не мог, да ему даже целовать ее не хотелось, хотелось просто сидеть рядом и наслаждаться ее присутствием.
   Потом они долго гуляли по Арбату. Саша уговаривал Нику где-нибудь поужинать, а она отвечала:
   - Ненавижу наши рестораны, особенно вечером. Музыка орет, кругом пьяные рожи, а официанты брезгливо несут тарелки и уже от дверей начинают тебя презирать. Вот мы с мамой были в Чехословакии у ее подруги, так там можно просто спокойно посидеть. Приходят старушки в шляпках, пьют кофе... Представляешь нашу русскую бабульку за этим занятием?
   - Ты права, женщины гораздо наблюдательнее. Я сколь-ко раз бывал с ребятами в ресторанах и никогда ни на что не обращал внимания.
   - Нет, просто к мужчинам иначе относятся. У нас же антиженское общество. Но меня теперь это мало волнует. Расскажи лучше о себе...
   И Саша, обычно молчаливый, охотно рассказывал Нике о своем детстве и работе в Мастерских.
   Но слова Ники об антиженском обществе его слегка задели. Он вспомнил историю с Мариной Стародубовой. Она пришла к ним после Суриковского института с красным дипломом и - что самое невероятное - по распределению. Как все бывшие отличницы и любимые ученицы, она захотела и здесь показать себя с лучшей стороны. Но на очередном художественном совете, - непонятно, из каких соображений: то ли решив, что она блатная девка какого-нибудь партийного босса, то ли потому, что баба и много о себе вообразила, - две ее работы зарубили да в конце еще и намекнули: а, собственно, зачем вы, девушка, здесь?
   Стародубова, едва сдерживая слезы, ушла курить под лестницу. Саше стало ее жалко, да и работы были неплохие, так, кое-что изменить, исправить... Но он не стал вмешиваться при всех, не разобравшись, в чем тут дело.
   Саша подошел к ней, и она, уже не стесняясь, начала плакать и говорить сквозь слезы:
   - Ну, допустим, я бездарь, выскочка, ничего не умею. Но можно хотя бы выражения выбирать, все-таки я женщина...
   - У-тю-тю! Кто это у нас плачет? - насмешливо и зло встрепенулся Саша. - Женщина она! Вспомнила бабушка девичий стыд... Тогда сиди на кухне или ложись под богатенького и работай женщиной. А у нас здесь волчий закон: женщин и стариков вперед не пропускают. Ладно, не плачь. На первый раз я тебе помогу. Забирай свои работы и поехали ко мне. Я потом узнаю, за что на тебя взъелись.
   Больше Марина не плакала. На следующем совете она жестко оборонялась, а Саша и, к общему удивлению, Савва Григорьевич ее поддержали.
   Но Саша не сомневался: будь она мужиком, ее профессиональная жизнь складывалась бы гораздо проще. А высоких покровителей она, как и Саша, никогда не имела...
   Каждый день Саша встречался с Никой и уже, думая о ней, не находил себе покоя и совершенно не мог работать.
   Савве он старался не показываться на глаза, а в мастерской сидел только потому, что там не было телефона.
   Таким же замечательным зимним вечером, как в первое их свидание, они вышли из нового здания Художественного театра и пошли по бульвару. Снег, правда, уже не летел, а был крепко накатан под ногами в ожидании февральской распутицы. Ника молчала и только улыбалась, а Саша с наслаждением дышал острым морозным воздухом и придумывал, как бы лучше объяснить ей свое состояние.
   Вдруг он заметил долгое молчание, растерялся и предложил посидеть на скамейке. Взяв Нику за руку, он, так ничего и не придумав, сказал: "Я тебя люблю". И начал целовать ее душистые и прохладные губы. Ника время от времени отстраняла его лицо и гладила ладонью Сашины щеки, лоб и волосы, - он редко носил шапку.
   Пешком они почти дошли до ее дома, только от Белорусского вокзала до "Динамо" проехали на троллейбусе, стоя на задней площадке и безотрывно глядя в глаза друг другу.
   Казалось, они шли недолго, но у подъезда посмотрели на часы: было уже без пяти двенадцать. Саша испугался: она уйдет, скроется в подъезде, и он потеряет ее и долго, долго не увидит. Возможно, они увидятся только завтра вечером. Обняв Нику, он шепнул ей на ухо:
   - Выходи за меня замуж.
   - Хорошо, - ответила она так же тихо, - а можно, я маме скажу об этом?
   - Я сам скажу. Завтра. Все сделаю как полагается - приду свататься.
   И поцелуй их был долгим и сладким.
   Домой идти Саше не хотелось. Он поехал в мастерскую и целую ночь делал макет своего раздела, к которому уже второй месяц не притрагивался, несмотря на молчаливую ярость Саввы Григорьевича.
   Утром он проснулся от громких голосов Жени и Володи, их топота и звона посуды.
   - Бернатас! Ты гигант! - закричал Женя, увидев Сашины открытые глаза. - Я-то, дурак, думал,что он девочку всю ночь трахал, а тут, оказывается, ночами нетленку творят. Она тебе что, отлуп дала?
   Саша сел на диван, ничего не понимая, но тотчас вспомнил вчерашний вечер и замер от счастья.
   - Мне за тобой, Эжен, не угнаться. Это ты у нас половой террорист, на тебя все женщины западают... Слушай, будь другом, отвези мой макет Савве... У меня сегодня дела неотложные.
   Он приехал домой и застал мать в прихожей уже в пальто.
   - Мог бы и позвонить, - с привычной обидой сказала она.
   Саша обнял ее и ответил неожиданно для себя:
   - Прости, мама. Я, кажется, женюсь.
   Римма Алексеевна быстро сняла пальто и засуетилась. Она потащила Сашу в комнату и, радуясь неожиданной откровенности сына, начала расспрашивать с охами и ахами, что за девушка, давно ли они встречаются, когда она придет знакомиться, а главное, есть ли у нее высшее образование. Мать почему-то придавала этому большое значение. И Саша с упоением рассказывал ей про Нику, а потом вдруг замолчал и мрачно заключил:
   - Подожди, она еще передумает...
   - Господь с тобой, - отмахнулась Римма Алексеевна, - даже в голову не бери. Где она еще такого парня найдет? Красивый, талантливый, зарабатываешь хорошо. Если только принц какой заморский появится на белом коне...
   И она, возбужденная новостью, побежала на работу, пожелав Саше ни пуха ни пера.
   Саша вспомнил, как в одном западном фильме герой дарит своей невесте кольцо, и поехал в Столешников.
   - Что же вы такой дорогой подарок покупаете, а размера не помните, на глазок берете? - с улыбкой выговаривала ему продавщица, за минуту до этого вопившая на покупателей: "Говорю вам, на прилавок не наваливайтесь!"
   Держа в руке бархатную коробочку, Саша с ужасом вспомнил, что не позвонил Нике. "Может, их сегодня вообще дома не будет, возьмут и увезут ее, как Мисюсь", - сам тому не веря, думал Саша, набирая телефон Казанских.
   Трубку сняла Вера Васильевна.
   - Да-да, Саша. Приезжайте часам к шести. Мы вас ждем, - с доброжелательной серьезностью проговорила она, и Саша успокоился.
   Где он был до вечера, что делал, Саша потом совершенно не мог вспомнить. Зачем-то пошел в парикмахерскую, хотя стригся совсем недавно. Они даже выпили кофе со своим мастером Людой и обсудили современные свадебные обряды и глупые приметы. Саша заметил: ему гораздо приятнее было делиться с людьми случайными и не близкими - парикмахершей, продавщицей или шофером такси, чем с друзьями и родными. Мать, конечно, в счет не шла, а вот ни дяде, ни Женьке рассказывать почему-то ничего не хотелось. Ему казалось - все, кто его давно и хорошо знает, начнут отговаривать или смеяться, и он им этого никогда не простит.
   Потом он бродил по Центру, зашел в старый двор на Пушкинской, где прошло его детство, никого из знакомых не встретил, да и не надеялся на это. На улице Горького купил цветы и шампанское, потом подумал, удобно ли это - сразу шампанское, и попросил продавщицу из книжного магазина завернуть бутылку в виде свертка непонятно с чем. Она посмеялась над Сашей, но завернула и пожелала успеха. "А говорят - у нас хамство везде. По-моему, все очень милые", - проносилось у Саши в голове. К своему удивлению, он совершенно ни о чем не мог думать, только отмечал про себя увиденное, а над всем этим летело облако счастья - и этим счастьем была Ника и его любовь к ней, к самому себе и всему миру.
   Дверь ему отворила Ника. Она была в новом платье, с золотым медальончиком на шее, и пока Саша раздевался, не сводила с него огромных от волнения глаз.
   Вера Васильевна тоже была нарядна и торжественна, а сам Казанский почему-то не вышел, и Ника показала Саше на дверь его кабинета.
   Саша постучался к нему и увидел Олега Игоревича за столом с тонкой кисточкой в маленьких проворных руках.
   - А, Саша. Очень приятно, проходи, садись, - с обычной приветливостью сказал Казанский, не бросая работу. Он всем своим видом показывал - ничего не происходит, все идет как обычно, вот я работаю, а вот кто-то зашел просто так.
   Саша, немного раздражаясь от такого приема, встал посреди комнаты и произнес, словно желая досадить будущему тестю:
   - Олег Игоревич, я прошу у вас руки вашей дочери.
   - Так вот и сразу? - с легкой иронией отозвался Казанский, откладывая кисточку и внимательно глядя на Сашу. - А почему такая спешка?
   - А что вас, собственно, смущает? - тихо и очень внятно спросил Саша, начиная приходить в бешенство.
   - Ну, где вы будете жить, например? - Казанский встал из-за стола и начал собирать в стопку листы бумаги и распихивать их по ящикам.
   Саша об этом даже не думал.
   - Я куплю кооперативную квартиру, - быстро нашелся он, - для меня это не проблема. Можете позвонить Савве Григорьевичу и удостовериться в моей кредитоспособности.
   - Однако ты парень резкий, - улыбаясь, сказал Олег Игоревич. - Да ладно, я пошутил, ерунда все это. Пошли ужинать.
   И он похлопал обалдевшего Сашу по спине:
   - Как будто от меня что-то зависит. Сама-то согласна? Вероника-то?
   - Согласна, - еще не придя в себя, неуверенно ответил Саша.
   - Ну, дай Бог, как говорится... А не рано ей замуж-то, как ты думаешь?
   - Я думаю, не рано, - авторитетно заверил Саша, - в самый раз, я думаю.
   Казанский повел Сашу в столовую и со словами "Девки, я вам жениха привел" усадил его за накрытый стол.
   Вера Васильевна, прослезившись, поцеловала Сашу, а Ника почему-то все время бегала то за салфетками, то за хлебницей.
   Саша не выдержал, пошел за ней на кухню и, поймав за руку, положил в ладонь колечко.
   - Ой, - покраснела Ника и тотчас его надела, - ты что, правда такой богатый? Не знаешь, куда деньги девать?
   - Теперь знаю, - отвечал Саша, обнимая Нику и шалея от запаха ее волос, кожи, нового платья.
   - Только я хочу свадьбу очень скромную. И не в ресторане, а дома. Это так ужасно: сто человек кричат "горько!" и одновременно напиваются, - торопливо шептала ему Ника, прежде чем раствориться в поцелуе.
   На другой день, после института, она приехала к нему в мастерскую. Саша встретил ее у подъезда, и по тому, с какой отрешенной покорностью она дала снять с себя шубку, он уже знал, что их ожидает.
   Целуя ее нежную шею, он вспомнил свой первый опыт, свою досаду и отвращение. Возможно, и она будет испытывать подобное от их первой близости. Но когда Ника, прильнув к нему, доверчиво замерла, он уже ничего не боялся и ни о чем не думал, а делал все, как подсказывала ему безграничная нежность к этой единственной, только для него созданной девушке.
   Ника была так хорошо сложена, кожа ее была так безупречна, а желание любить так трогательно, что Саша в какой-то момент почувствовал легкий укор совести за свою прежнюю неразборчивость в связях.
   За окном уже стемнело, а они все лежали, целуясь, разговаривая и наслаждаясь своими новыми ощущениями. Все происходящее обрело особый смысл. Проехавший троллейбус вдруг освещал темные углы комнаты, неожиданный сквозняк кидал им в лицо занавеску, на кухне начинала капать вода - все это волновало и обещало необыкновенные радостные события.
   Теперь Ника приходила к нему каждый день, и он уже с утра ждал ее, а в два часа начинал прогонять Женю и Володю, и они безропотно уходили. Правда, Женя все порывался поиздеваться над Сашей, но Володя его быстро осаживал и уводил, улыбаясь на прощание Саше своей добродушной улыбкой.
   Ника была счастлива и однажды даже расплакалась от умиления на эскалаторе, подумав о Саше.
   Она влюбилась в Сашу с первого взгляда, как только отворила ему дверь, и все случившееся было для нее воплощением волшебного сна.
   За две недели до свадьбы мать, глядя на нее, сердито сказала:
   - Я все понимаю - у тебя любовь. Но нельзя же доводить себя до такой степени. Так можно и туберкулез заработать или в сумасшедший дом попасть. Вон портниха тебе никак платье не дошьет - худеешь от примерки к примерке...
   - От счастливой любви с ума не сходят, - отвечала Ника, - только от несчастной. Не порти мне настроение, может быть, такого в моей жизни больше не будет.
   - Ладно, живи, пока живется. Это я так, из чувства долга говорю, а как женщина я тебя очень хорошо понимаю... А какой он как мужчина? Страстный, порывистый или сдержанный, но темпераментный? - вдруг заговорщицки спросила Вера Васильевна.
   Ника смутилась, не зная, что и отвечать. Как только мать догадалась, что Ника стала женщиной, она переменилась к ней, стала более откровенной, а Ника все еще не могла привыкнуть к своему новому состоянию и маминому отношению к ней как к равной.
   Вера Васильевна работала искусствоведом, всю жизнь провела среди художников и была свободна от предрассудков. Главное, сохранить с дочерью прежнее доверие, да и Саша ей очень нравился, хотя в глубине души она понимала - характер у него нелегкий, а с годами... Впрочем, этого никто не может знать...
   Оказалось, покупать квартиру не нужно. Ника была прописана в комнате на Беговой, потом она быстро обменяла соседей с бабушкой, бабушку переселила к родителям - и в результате они оказались хозяевами трехкомнатной квартиры, правда, в очень старом доме, но зато с трехметровыми потолками, огромной ванной и высокими окнами.
   Саша не переставал удивляться Нике. Несмотря на молодость, она была очень деловой и хозяйственной: все время что-то обустраивала, возилась на кухне и накупила Саше массу вещей, без которых он до этого прекрасно обходился и даже не догадывался об их существовании.
   На свадьбе Женя Гончаров, его шафер, напившись, сказал кому-то, что "Бернатас в рубашке родился, ему все идет в руки, даже на богатой невесте женился по любви". И Саша вдруг разозлился на него, хотя знал Женю со школы и никогда не обижался на такие шуточки.
   Узнав о Сашиной женитьбе, Савва Григорьевич, поздравляя его, сказал:
   - Очень рад за тебя. Я ведь Казанского хорошо знаю... и жену его тоже, - добавил он, на секунду задумавшись, словно сомневаясь, точно это или нет, - а что, она все такая же красивая?
   - Кто? Ника? - не понял Саша.
   - Да нет же, - с досадой махнул рукой Савва, - я о ее маме, о Верочке Смарнакис, впрочем... Да, вот она - возрастная дистанция, а ведь раньше ее не замечал...
   Савва в последнее время как-то сдал, всем говорил о своей старости, но, когда ему бурно возражали, слушал с большим удовольствием.
  
  

III

  
   К тридцати двум годам Саша не очень изменился внешне, только со скул исчез юношеский румянец. Но он уже чувствовал себя мэтром и, появляясь в дверях в роскошном английском плаще и слегка сдвинутой на лоб шляпе, внушал подобострастный трепет женщинам из бухгалтерии. Уже на заседании художественного совета дама из министерства говорила ему: "Александр Авенирович"; а когда он делал очередную выставку, вокруг него закручивались мелкие интриги и многие мечтали "работать с Бернатасом". А ведь он был очень жесткий в работе, грубил, заставлял всех вкалывать без выходных, но зато никогда не мелочился, умел все делать, во время аврала при монтаже не чурался никакой работы и был очень щедрым - даже доплачивал из своего кармана тем, кто так же самозабвенно на него работал, как и он на свои безумные идеи. Но еще, на удивление всем, он мог ладить с любым начальством, и то, что "зарубили" бы у других, у него объявляли смелым и оригинальным, а он, пользуясь этим, расставлял довольно рискованные акценты и каждому объяснял их по-разному.
   - Тебе просто везет, - говорил ему Женя за кружкой пива, - ты - "счастливчик Бен", ну и талант, разумеется, и особый дар "пудрить мозги".
   - Талант, - усмехался Саша, - везение... я в это не верю. Я просто знаю себе цену. И могу каждый раз доказать, чего я стою. Кроме таланта нужна сила и маниакальная уверенность в своей правоте - и никаких размышлений о гении и злодействе. Кстати, эту фразу все неправильно понимают. А это о различии гения и таланта. Талант сотворит нечто и мучается: ах, злодейство это или нет? А гений делает свое дело и вопросов себе не задает. Потому-то и "две вещи несовместные", что гений об этом не думает. А когда впадаешь в рефлексию - это уже признак творческого бесплодия, создать уже ничего не можешь - и тут начинается: мировая скорбь, проблемы добра и зла, что такое красота и прочая мутотень... Возьми Толстого, Гоголя - как начали искать правду и душу спасать, сразу писать хорошие романы перестали... А вся их философия - чушь собачья... Каждый должен своим делом заниматься: философы - философствовать, писатели - жизнь описывать, художники - картины писать и все остальное, что им полагается, а прочая публика - на это смотреть и духовно насыщаться...
   - А для чего им насыщаться? - насмешливо спрашивал Женя. - Им и так хорошо. Мы же все это для себя делаем, если твою мысль развивать, без нравственных задач, так сказать...
   - Не надо мою мысль развивать до абсурда. Еще Владим Владимыч говорил, что если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно...
   Такие разговоры они вели постоянно, никогда друг с другом не соглашались, хотя часто говорили об одном и том же, только разными словами.
   Бытовые проблемы Сашу, как и прежде, мало волновали. Если раньше он с безразличием надевал на себя все купленное матерью, то теперь он с той же безусловностью доверился Нике. Она работала в Доме моделей, баловала мужа дорогими модными вещами, а он все так же рассеянно прожигал сигаретой шелковый итальянский галстук, как когда-то трехрублевый, купленный матерью в галантерее напротив.
   Своей семейной жизнью Саша был доволен. Ника не устраивала сцен, не докучала ненужными сведениями о мелочах своей жизни, а главное, не мешала работать.
   Иногда Ника звонила матери и спрашивала у нее совета, ставя Веру Васильевну в тупик.
   - Знаешь, Ника, вообще-то этим делом у нас дома занимается папа. А что, Саша очень занят?
   - Конечно, занят, - с раздражением отвечала Ника. - Ты же знаешь, как он работает. Если бы он лежал все вечера на диване, я бы его попросила... Он творческая личность, у него другое измерение жизни...
   - Ты тоже творческая личность, такая же художница, - раздражалась и мать в ответ, - ничего не делай, а лучше отдыхай, развлекайся. Пускай Юлечка живет у нас всю неделю, зачем таскать ее каждый день?
   - Ну и что я буду делать вечерами? У тебя всегда одно и то же в голове, мне надоело все это обсуждать...
   - Я только добра тебе хочу. Поговори с мужем, ему надо больше интересоваться ребенком...
   - Ах, мама, я так редко его вижу. Если он дома, мне меньше всего хочется выяснять с ним отношения.
   Вера Васильевна пыталась еще что-то высказать, но Казанский уже шипел на жену, проходя мимо:
   - Не лезь не в свое дело. У них другая семья и другие правила игры.
   Последнее время Саша был одержим одной идеей, и она все сильнее и неотвязнее преследовала его. Он мечтал сделать какую-нибудь грандиозную выставку, абсолютно новую во всех отношениях, на нее бы ломилась вся Москва, да и за границей... впрочем, это уже потом, а главное, она должна переплюнуть все, что он делал до сих пор.
   А сделал он многое, например создал новый принцип показа экспонатов; теперь ему все подражают. Но он может сделать нечто большее - соединить художественное видение с новым мышлением, новым прочтением, на словах этого не объяснишь, не напишешь, а вот выставкой можно сказать что угодно.
   Саша ходил и сочинял такую выставку, думая, кому бы продать идею, но тут все случилось как по заказу.
   Министерство культуры, озадаченное начавшейся перестройкой, вдруг решило тряхнуть запасниками, а заодно доказать, какие мы передовые. Была задумана выставка "Русская культура XX века". Об этом тотчас узнали в Мастерских и с нетерпением ожидали, кого же пригласят главным художником.
   Многие были уверены, что Савву Гернштейна. Он был заслуженным, старейшим, и ему надо было дать "прощальный бенефис" - подвести итоги своей работы, а может быть, и жизни...
   Сашу все эти разговоры раздражали. Эта выставка была его и только его, не просто, а главная выставка, и он получит ее во что бы то ни стало. Не выдержав, он поехал в министерство.
   Так, ни с того ни с сего ехать не стоило. Он зашел в дирекцию, спросил: что захватить по пути, а то его вызывают. Секретарша обрадовалась - не надо самой тащиться - и, ругая бюрократов, отдала ему отчет. Собственно, отчета с Мастерских, кроме финансового, никогда не требовали, но Савва заставлял отсылать его по каким-то дипломатическим соображениям.
   Саша отправился в отдел музеев и выставок, делая вид, что зашел по дороге на какое-то мероприятие, и, конечно, тут же столкнулся с заведующей Ольгой Витальевной, очень деловой и совсем еще не старой дамой с традиционной министерской прической: пышная укладка полукругом в нимбе приторно пахнущего лака.
   - А, Александр Авенирович, вот вы-то мне и нужны, - снисходительно-радостно воскликнула она, - как говорится, на ловца и зверь бежит. Заходите, мы сейчас кое-что обсудим.
   - А еще говорится: сердце сердцу весть подает, - не смущаясь и мгновенно ощутив близость удачи, отвечал Саша. - У меня другое предложение. Я вас приглашаю выпить кофе в хорошем месте, где нам не будут мешать телефонные звонки.
   - С чего это вдруг, Саша? - слегка смутилась, но не удивилась Ольга Витальевна.
   - А так. Вижу - красивая женщина. Вот и решил пригласить, - и Саша улыбнулся неотразимой улыбкой. Он хорошо знал свою особенность. И иногда нарочно напускал на себя хмурость, чтобы потом вдруг восхитить и обезоружить мгновенно изменившимся светлым лицом.
   - Наконец-то хоть кто-то заметил. А знаете, я принимаю ваше предложение, хотя для обеда и рановато.
   - Как раз время ленча, - и Саша помог Ольге Витальевне надеть пальто.
   Он повез ее в "Славянский базар" и заказал блинчики, икру и другую закуску, а потом фрукты, кофе и мороженое.
   Ольга Витальевна с удовольствием принимала его ухаживания и все удивлялась, как мило можно посидеть в ресторане в такое необычное время.
   Она болтала без умолку, а Саша внимательно слушал, ласково улыбаясь глазами.
   - Так вот, Саша, я, собственно, о чем хотела с тобой посоветоваться, - неожиданно перейдя на "ты", наконец заговорила Ольга Витальевна. - Ты, конечно, знаешь о выставке? И как ты думаешь - это будет интересно?
   - Не просто интересно. Это событие. И не только для Москвы - она пройдет на ура где угодно...
   - Ну, там такие есть подводные камни, сам знаешь... Очень сложно будет сбалансировать, особенно в расчете на Запад...
   - Для хорошего художника таких камней не существует. Все зависит от подачи материала - поверьте моему опыту.
   Ольга Витальевна задумалась и тихо произнесла:
   - "Выставка русской культуры". Главный художник Савва Гернштейн... Тебе не кажется, что это звучит несколько кощунственно?
   Саша внимательно и всепонимающе посмотрел в глаза Ольге Витальевне:
   - Среди художников на это не обращают внимания. Хотя, конечно, смешно. У меня есть приятель, он, как напьется, начинает объявлять голосом конферансье: "Музыка Яна Френкеля, слова Инны Гофф - песня "Русское поле"..."
   Ольга Витальевна засмеялась:
   - Надо же, никогда не замечала раньше... Надо запомнить...
   Она помолчала и спросила:
   - Саша, а твоя фамилия, кажется, литовская?
   - Что-то в этом роде, - ответил Саша как можно небрежнее, - скорее норвежская, знаете, были такие варяги. Их еще Русью править позвали - Рюрик и прочие...
   - Ладно, я так и доложу министру, - слегка усмехнувшись, сказала Ольга Витальевна, - молодой, талантливый, да еще из Рюриковичей. Спасибо, Саша, за угощение, я очень хорошо отдохнула, опять же с интересным мужчиной время провела.
   - А мне было очень приятно посидеть с интересной и умной женщиной, - отвечал Саша совершенно естественно и без всякого намека на лесть.
   Он отвез Ольгу Витальевну в министерство и вернулся в веселом настроении.
   Когда стало известно имя главного художника, все начали поздравлять Сашу и говорить, что иначе и быть не могло.
   Савва Григорьевич тоже его поздравил, добавив:
   - Конечно, эта работа уже не для меня. Меня бы с этой выставки ногами вперед вынесли.
   А Саша на это ответил, что такое может с любым случиться, и еще неизвестно, кто кого переживет, возможно, и его после этой выставки похоронят...
   Савва сузил глаза и тихо сказал: "Тебя похоронишь...", потом хотел что-то добавить, но передумал и промолчал.
   В этот же день к Саше подошел Женя Гончаров и, почему-то смущаясь, сказал:
   - Слушай, старик, я все ждал, когда ты сам, но потом подумал, какие счеты между друзьями... Возьми меня вторым художником... Выставка грандиозная... И потом, для меня это очень важно, сам понимаешь, фамилия обязывает. У меня родня в Париже, а тут "Русская культура XX века", ты понимаешь...
   "Никогда!" - подумал Саша, как только Женя начал разговор. И именно из-за фамилии. Да и потом, эта страсть к спорам, отстаивание своего мнения любой ценой, манера у него тоже иная, не говоря уже о взглядах...
   - Где ты раньше был, Женька? - расстроенно ответил Саша. - Мне уже всучили второго... Черт, какая нелепость. Погоди, я пойду поговорю, может быть, мы все изменим...
   И он быстро пошел по коридору Мастерских, судорожно думая, кого бы себе взять. Навстречу ему шла Марина Стародубова. Он, схватив ее за руку, шепнул:
   - Хочешь со мной работать?
   - Как? В каком смысле? - растерялась Марина.
   - В каком, в каком... Мне нужен второй художник для выставки, и я тебя приглашаю. Быстро: да или нет?
   Марина смешалась:
   - Я даже не знаю, ведь Женя очень хотел. Это будет этично с моей стороны?..
   - Я не врубаюсь, ты что - "ум, честь и совесть нашей эпохи"? Я, по-твоему, уже не имею права выбирать, кого мне хочется? Так вот, я выбрал тебя: ты очень талантливая, эрудиция и так далее... все на лету ловишь. Рожай быстрее, такое раз в жизни предлагают. Согласна?
   - Да, - ответила Марина, охрипнув от волнения, - согласна, конечно, безусловно.
   И она поцеловала Сашу в щеку. Через полчаса Бернатас нашел Женю и, досадливо морщась, сказал:
   - Женька, ничего не выходит. Меня Савва очень просил взять Стародубову. Знаешь, я не могу ему отказать, особенно теперь...
   - Но почему, почему именно ее? - недоумевал Женя.
   - Откуда я знаю, может быть, она его тайная дочь или любовница, - с раздражением отвечал Саша.
   - Скорее всего, - мрачно произнес Женя и пошел прочь по коридору.
   Через несколько дней Женя съехал в другую мастерскую, поближе к своему дому - так он объяснил Саше и Володе.
   Саша сделал вид, что все нормально, а потом предложил Марине переселиться к ним - начинать работать. Володя тоже остался у Саши - он всегда был у него на подхвате и Сашу очень устраивал.
   Они сидели с Мариной в мастерской и разговаривали. Где-то сбоку примостился Володя, изучавший список утвержденных министерством экспонатов, и радостно вскрикивал время от времени: "Ну надо же, чего делается, как они круто перестраиваться начали..."
   Саша курил, а Марина внимательно на него поглядывала, не решаясь начать разговор. Она была высокая, длинноногая, с золотисто-рыжими волосами, с подвижным лицом, усыпанным темными мелкими родинками, что придавало ей изысканную миловидность.
   - Ты похожа на какую-то французскую актрису, - вдруг сказал Саша, - женщинам редко идет короткая стрижка, а тебе хорошо. Ну ладно, мы еще к этому вернемся, у нас будет время. Так. Я уже все вижу в пространстве. Тема - "Русская культура XX века". Вначале без акцента на политику - легкий фон, затем, ближе к современности, этот фон будет наглеть и лезть во все дырки. Три пласта: первый - XX век, второй - Культура, третий - Русская; дальше все остальное. Двадцатый век: век распада искусства, поиск, новые формы и прочее. Культура: формируется личностью художника и его видением мира. Россия. Раздвигается: начало века, революция, 20-е, 30-е, 40-е, а потом уже, с 50-х, современность - пошло-поехало. Берем за основу, а там посмотрим.
   - Подожди, Саша, - перебила его Марина, - как это? Культура формируется художником? А он разве не ее часть, не ее отражение?
   - Сказка про курицу и яйцо. Кто кого родил первым... Тургеневских девушек не было в природе, Иван Сергеевич их сочинил, все начали им подражать - и они появились.
   - Но культура - это не только искусство: стихи, музыка. Например - быт. Простой быт простого человека, его представление о красоте и счастье - элемент культуры. Есть еще официальное, навязываемое понятие о культуре и то, что мы имеем на самом деле...
   - Пойдет, я согласен, - Саша был доволен своим выбором. Марина обладала бесценным качеством, довольно редким у творческих людей, - способностью делать общее дело как свое. Саша называл это "артельностью". - Быт пойдет как фон, а "навязываемость" я называю политикой, с ней все ясно. То, "что мы имеем на самом деле", - это творчество отдельных людей и реакция общества на этот процесс. Наша основная тема.
   - Саша, еще один вопрос. У тебя ведь, как автора, должен быть еще свой тайный замысел. Так или нет?
   - Наверно, есть, но сейчас это секрет даже для меня, - усмехнулся Саша. - А пока обсудим две вещи. Во время работы над выставкой надо выработать наш общий код секретного общения. Если я снимаю с тебя невидимую пылинку - это значит "не лезь в бутылку, что-нибудь придумаем" или "я говорю это нарочно". Мысль ясна?
   - Не совсем, но со временем я, наверно, пойму.
   - Поймешь, когда нас будут долбать со всех сторон. И второе: нам нужна пара экспозиционеров, то есть экспертов по этой теме. Мы же не можем шпарить без экспозиционного плана или хотя бы описания экспонатов. Министерство культуры что-нибудь делает?
   - Я забыла тебе сказать. Дали нам трех девочек из Главного архива. Сказали - очень хорошие специалисты, даже работали над какими-то планами выставок. И потом, две трети экспонатов будут из этого архива, так что придется с ними считаться. Завтра они придут.
   - Девочки... Много у нас девочек набирается... К добру это аль к худу? - Саша улыбнулся Марине.
   - У нас еще Гера есть, - отозвался из своего угла Володя.
   - Гера, точно, не девочка...
   Судьба Геры Макарова была печальна и типична для художника. Он был необыкновенно талантливым монументалистом, но страшно пил - и все его проекты испарялись, не дойдя до заказчиков. Он терял их в метро, засыпая по дороге; случайно выбрасывал в угаре пьяной уборки при поисках пустых бутылок или мелочи. Иногда он оставлял их на память своим неожиданным друзьям, с которыми по дороге на художественный совет останавливался хлебнуть для поддержания духа. В общем, он давно был конченый человек, и Саша нашел его на свалке в прямом даже, а не в переносном смысле.
   Гера валялся на куче мусора за домом, а комендантша толкала его и причитала:
   - Вставай, паразит, милицию вызову!
   Саша давно о нем слышал. Говорили под большим секретом, что дома у Геры спрятаны необыкновенные работы, невозможные для воплощения ни по техническим, ни по идеологическим причинам. И поэтому Гера так тоскует и пропивает последние деньги. А когда он все пропьет - его отправят за сто первый километр, а может быть, и еще дальше. Увидев Сашу, комендантша сообщила ему о беспрецедентном факте неуплаты Геры за квартиру.
   А квартира-то хорошая, большая, и все ждут не дождутся, когда Геру наконец возьмут за шиворот, и уже спорят, кому эта квартира достанется.
   - Перебьются, - ответил сквозь зубы Саша и, дав бабке десятку за ценную информацию, втащил Геру в подъезд.
   Пока Гера приходил в себя, Саша заполнил все его коммунальные бумаги за восемь месяцев, удивляясь везучести пьяниц всех времен и народов. Саша не мог понять, почему он так обозлился на естественное желание соседей решить свои квартирные дела за счет спившегося квартиросъемщика. Но что-то в нем зашлось при мысли о сволочной обывательской публике. А художник, даже опустившийся, все равно останется художником, что бы там ни было.
   - Сашок, жизнь - коротка, искусство - вечно, - растроганно и назидательно говорил Гера, опохмеляясь Сашиным коньяком, - что я могу с собой сделать? Я больной человек. Вижу я ночами чудный град, как в Апокалипсисе, двенадцать входов из ясписа и смарагда, и так далее... Или мыслю себе парк, дивный ансамбль, нечто грандиозное из мрамора, воды и огня среди цветов и трав... ну их всех к бесу! Все загадят, напишут слова из трех букв, носы отобьют... И руки опускаются, хочется забыться, умереть, уснуть и видеть сны...
   - Ну а выставочный зал покрасить можешь? - осторожно спросил Саша. - Давай я тебя найму, буду давать червонец в день, а пить будешь по выходным, как в Скандинавии.
   - Ты хороший парень, я о тебе слышал. Ничего, я неґ много у тебя покручусь, скоплю деньжат, костюм куплю приличный, глядишь и ты обо мне услышишь... А вот насчет денег - это без дураков? Может, ты мне вперед дашь? Я тут задолжал кое-кому...
   - Ты напиши мне, кому должен. Я отдам. А деньги получишь завтра, если придешь.
   Так Саша Бернатас обзавелся Герой...
  
   - Кстати, о Гере. Давай-ка отправимся на наше поле боя, плацдарм смотреть, там и Геру встретим, - неожиданно предложил Саша, и они поехали на его "жигулях" смотреть выставочный зал.
   Зал был огромен, и Марина вдруг струсила. Она любила маленькие лабиринты музейных залов, где каждая вешь могла засиять алмазом в драгоценной оправе умелого художника, где строгие девушки проникновенно вещали о делах давно минувших дней так, словно видели все своими глазами, где сам ни с чем не сравнимый музейный запах пьянил ее, как старое вино.
   Но на Сашу зал произвел иное действие. И он уже начал преображаться. Минуту он молча стоял, покачиваясь и неподвижно глядя непонятно куда. Потом быстро ушел в глубь зала. Вернулся он уже с Герой Макаровым. Оба были в страшном возбуждении. Макаровское возбуждение объяснялось не одной парой пропущенных рюмок. "Я вас тут ждал-ждал, потом пошел перекусить", - радостно сообщил он Володе и Марине. Саша тоже выглядел слегка хмельным - глаза у него счастливо блестели, на одной щеке вдруг вспыхнуло пятно румянца, и, гордо оглядев свою рабочую команду, он воскликнул:
   - Что вы, черти, приуныли? Начинаем работать!
  
  

IV

  
   На другой день в мастерской появились девочки из Архива.
   И как только Саша взглянул на них, его настроение мгновенно испортилось.
   Первая была очень интересная девица, вернее, молодая дама с пышным каре темно-каштановых волос, одетая с тщательной небрежностью в стиле "деловая женщина". Всем своим снисходительным видом она словно говорила: "Знаю я больше вас всех, вместе взятых, и потому ни в грош не ставлю. Ну так и быть, поделюсь с вами, убогими, кое-чем, и до свидания, выкручивайтесь как хотите".
   Другая была вертлявая юла, худая, смуглая, в черном джемпере с длинным вырезом на спине, оттого она так и вертелась, в узких джинсиках. Ей на брови падала челка, и она ее то и дело сдувала с глаз, а затылок был коротко острижен, и сквозь темные волосы виднелась светлая кожа. И во всем этом: в ее закрученных штопором ногах, дурацкой прическе и в ежеминутном курении была какая-то блудливая наглость, помноженная на полное равнодушие ко всему, кроме...
   Это "кроме" Саша тут же несколько раз произнес про себя и посмотрел на третью. Ну, а с этой можно было, как любил говаривать его старый приятель Толя Кащеев, "тушить свет, спускать воду". Она сидела поодаль с отсутствующим видом и перелистывала журнал. Лицо ее с гладко зачесанными пепельными волосами было довольно миловидно, но привычно застывшая гримаска недовольства придавала ей очень стервозное выражение.
   "Да, - подумал Саша, - повезло. И с этими жучками нам придется работать несколько месяцев".
   - Милые сударыни, давайте знакомиться, - галантно начал Саша. - Меня зовут Александр Авенирович Бернатас, но для вас я просто Саша. Эта красивая и строгая с виду особа - мой соавтор и заместитель Марина Сергеевна Стародубова.
   - Можно тоже без отчества, - улыбнулась Марина.
   - А это Владимир Яковлевич, мой помощник, который все умеет делать и даже читает прошлое и будущее по каким-то космическим сигналам. Он вообще очень хороший человек, и вы в этом скоро убедитесь сами. Остальных увидите потом, когда начнется монтаж выставки, если мы до него доживем. А теперь ваша очередь, и, пожалуйста, заодно рассказывайте и о своей научной специализации.
   Девицы переглянулись, и первая, на Сашин взгляд, самая красивая, сказала:
   - Меня зовут Наталья Кирилловна Зверева. Кандидат наук. Тема диссертации: "Взаимосвязь литературы и живописи начала XX века".
   - Замечательно! - воскликнул Саша. - Это то, что нам нужно.
   Она кивнула и продолжала:
   - У меня есть несколько статей; экспозиционные планы я тоже писала для двух музеев. Выставка должна быть интересная, и если смогу помочь, то буду рада. - И она вопросительно посмотрела на Сашу.
   "Ну, слава Богу, с этой будет попроще, - немного успокоившись, решил Саша. - Видно сразу: баба умная, деловая, следит за собой, значит - честолюбивая. Начало века у нас в кармане. А эта блядища что нам поведает?"
   - Елена Ивановна Фокина, старший научный сотрудник, - бойко и жизнерадостно отрекомендовалась вертлявая. - Степени нет, зато есть много публикаций, консультаций и прочих культурных акций. Занимаюсь двадцатыми годами, литературными объединениями и русским зарубежьем. Про тридцатые годы тоже знаю, и если о-очень попросите - то расскажу. - И она томно посмотрела Саше в глаза.
   "Тоже ничего, авось сработаемся", - развеселился Саша и, уже совершенно умиротворенный, обратился к третьей:
   - А вы над чем работать с нами будете?
   - С вами я работать не собираюсь, - четко и громко заявила та, и все слегка остолбенели, - меня к вам прислали как хранителя - за экспонатами смотреть, чтобы вы ничего не испортили и не украли. А зовут меня, если это вам так важно, Курочкина Галина Юрьевна.
   И она снова углубилась в журнал.
   "Ах ты..." - чуть не сорвалось у Саши, но Марина, наклонившись, стряхнула у него с плеча невидимую пушинку. Саша кивнул ей и спокойно произнес:
   - Прекрасно, значит, будете следить за изготовлением ксерокопий, ездить по музеям, искать недостающие материалы...
   - С какой это стати? - удивленно спросила Курочкина. - Вы за свою выставку получите тысяч сто, если не больше, а нас прислали сюда с сохранением оклада в сто шестьдесят рублей ежемесячно. Вот мы за эти деньги и будем работать.
   - Ладно, жизнь покажет, - решил сдержаться Саша, - кстати, у меня подработать вы всегда сможете, если будете дело делать, а не журнальчик почитывать. Вы деньги два раза в месяц получаете, а нам, пока не сделаем, никто платить не будет. Да и неизвестно, что мы за выставку получим, могут и по башке дать. Так что еще вопрос, кому из нас жить проще. А современностью из вас никто не увлекается?
   Но тут вступила Марина:
   - За раздел современности я отвечаю, и надеюсь, с такими дельными консультантами мы его одолеем. Ты будешь доволен, Саша.
   - Я всегда доволен. Видите, спокоен, как пульс покойника, - ответил Саша.
   - Браво, киса! - откликнулась Фокина на знакомые и милые ее сердцу строки. - А я думала, чукча не читатель, чукча художник...
   - Вы напрасно, Елена Ивановна, недооцениваете нашего брата, - вдруг вступил в беседу молчавший до сих пор Володя. - Саша очень начитанный, да и мы с Мариной не с ветки слезли...
   - Спасибо, Володя, - Саша пожал ему руку, другой вытирая как бы набежавшую слезу растроганного умиления. - А теперь прослушайте наш распорядок дня: начинаем в девять утра...
   - Простите, не поняла, - остановила его Наташа Зверева, - у нас в Архиве рабочий день начинается...
   - Нет, пожалуйста, можете приходить, как я, к восьми, - нарочно перебил ее Саша, - конец рабочего дня - по принципу "сделал дело - гуляй смело".
   - Вот что, молодой человек, - твердо отчеканила Наташа, - у меня семья, трое детей. Я буду приходить в девять тридцать и уходить в пять вечера. Разговор окончен.
   - А у меня, между прочим, был библиотечный день, - назидательно сказала Фокина, - я книгу пишу, между прочим. Я к вам не просилась - меня попросили.
   - А я замуж выхожу, - гордо заявила Курочкина, - вот вы, когда женились, тоже, наверно, другим были заняты, а не на работе торчали целыми днями.
   И она выразительно посмотрела на Сашино обручальное кольцо.
   - Когда я женился, - в тихом бешенстве ответил Саша, - я тоже делал выставку, зарабатывал деньги на свадьбу. Хорошо. Закончим дебаты. Все свободны. Жду вас завтра в девять... тридцать со списками экспонатов из вашего Архива...
   - Нет, какие сучки! - долго потом не мог успокоиться Саша. - Марина, а почему нам именно их подсунули? Может, это заговор какой, интриги завистников, происки ЦРУ совместно с КГБ? Нет, если серьезно, они нам всю работу зарубят с девяти тридцати до пяти. Я знаю таких людей - все критикуют, сами ничего не делают. А потом все удачи приписывают себе, а неудачи валят на других...
   - Да брось ты, Саша. Обыкновенные девчонки, нормальные. Ничто человеческое им не чуждо. - Марина, наоборот, была довольна и весела. - Господи, трое детей! Я бы с ума сошла. Тут один ребенок - и то всех бабок мобилизуешь: "Спасите-помогите!"... И очень умненькие, с юмором. Даже невеста у нас есть - на свадьбе погуляем.
   - Да, погуляем... Как говорила любимая героиня русского народа Баба-яга: погуляем-поиграем, на Ивашкиных костях покатаемся... Под "ивашками" я нас с тобой разумею... Ладно, забудем на время, давай набросаем кое-что, я ночью придумал...
   - Ничего себе команды! В девять утра... отпускаю, когда левая нога захочет... - негодовала Наташа по дороге к метро, - тоже мне Александр Македонский на боевом коне... Однако хорошо нас подставили. Это все директриса-стерва. Не знает, как от нас избавиться...
   - Но зато какой мужик клевый, а? - восхищенно сказала Фокина. - Красавчик какой, взвейтесь, соколы, орлами!
   - Чего там красивого? - возмутилась Курочкина. - Мой Лева гораздо интереснее и умнее. По-моему, этот Бернатас - просто самодовольный хам. Он нам еще устроит небо в алмазах - вот вспомните мои слова...
  
  

V

  
   На следующий день ровно в половине десятого Наташа Зверева вошла в мастерскую. Накануне, отведя душу разговорами с подругами, она уже в метро неожиданно для себя самой начала думать о выставке: "Нет, все-таки это очень интересно. Наверняка у этих ребят что-то есть свое в голове. Конечно, сумбурное, ничем не подкрепленное, но творческие люди иногда так просто и гениально все решают, пока мы копаемся в своих исследованиях. Надо будет с ними нормально поговорить. У меня тоже кое-какие замыслы есть, а тут такая возможность. А сколько можно нового впихнуть, неизвестного... Эта Марина, кажется, ничего, и без апломба. И второй мальчик славный. А Македонский... зато сразу видно, что личность, и чувствуется, дело свое знает. Не надо только его задирать. Курочкина чудом уцелела, я думала, он ее испепелит на месте. Но ей говорить бесполезно..."
   Ночью, когда все домашние уснули, Наташа, не в силах больше удержаться от соблазна работы, до двух часов сидела над списком экспонатов, внося замечания и поправки, делала выписки из своей диссертации и книг. Наконец муж, зайдя на кухню, сонно спросил: "Ты что, с ума сошла? Иди спать, я испугался - думал, уже утро, на работу пора".
   В мастерской к ней тотчас бросился Володя и, помогая снять пальто, радостно сказал:
   - Хорошо как. Мы вот только о вас вспоминали.
   На столе стоял маленький макет зала, напоминавший игрушечный домик без крыши и пока без мебели.
   - Пришел главный эксперт, - сердито сказал Саша. - Быстро скажите нам: "Начало века", какой ландшафт перед внутренним взором - к примеру, блоковский пейзаж?
   - Ночь, улица, фонарь, аптека... - улыбнулась Наташа, включаясь в игру.
   - А интерьер?
   - Литературный салон, мебель модерн, изысканная живопись, поэты разных направлений и поколений читают свои новые стихи. Литературная слава идет именно оттуда: Блок читает "Незнакомку" в Башне у Вячеслава Иванова, Маяковский - поэму "Человек" у Цейтлина и так далее...
   - А как насчет контркультуры: квартира какого-нибудь присяжного поверенного с олеографиями из "Нивы" или репродукцией "Остров мертвых" Беклина? Он-то небось Белого не читает, предпочитает...
   - Вербицкую, - подсказала Наташа.
   - Зато можно показать всякие так называемые мемории: "ленты, кружева, ботинки", граммофон; пустить Вяльцеву: "Гайда, тройка", - развеселилась Марина.
   - Или Шаляпина, - заметил Володя.
   - Нет, Шаляпина не здесь, он лучшего достоин, - отвечал Саша. - Именно: "Гайда, тройка". Все они на этих тройках летели в пропасть. Ночь, улица - все верно, одиночество, обостренный индивидуализм, все хотят непонятно чего. Чего они хотят, Наташа?
   - Нечаянную Радость найти, к Вечной Женственности прикоснуться, и все слоняются по улице, а если за город, в степь, то только на поезде, вагон первого класса, а из окна: "Там унылые стаи избенок, там унылые стаи людей". Да и Маяковский с его обещаниями переворотов - все это на улице находил, среди трамвайных путей...
   - А вот я помню, у Гумилева тоже об этом: "Шел я по улице незнакомой"... Про заблудившийся трамвай стихи, очень сильные, - Володя наслаждался этим разговором.
   - Решили. Вот на этом трамвае мы и въедем в революцию. Делаем улицу. Володя, ты понял?
   - Извините, но про трамвай Гумилев написал в девятнадцатом году. Уже все приехали и застыли в ужасе, - заметила Наташа.
   - Я это учту. Но объясни мне, серому, Натали, как вы, ученые люди, мыслите начало века - как упадок культуры или ее расцвет?
   - Для России - конечно, расцвет. И в то же время - это пир во время чумы. Триумф творческой мысли накануне гибели. Как у больных перед последней стадией сифилиса бывает взлет гениальности.
   - И кто же заразил нашу старушку? - насмешливо спросил Саша. - Инородцы, что ли?
   - Да нет, - с досадой отмахнулась Наташа, - русская интеллигенция всегда болела идеей саморазрушения. А возможно, и не только русская. Это свойство людей, надкусивших плод с древа познания добра и зла. Но если говорить о России в то время - все-таки там была свобода творчества и каждый занимался, чем хотел. Если никто не печатал - издавали сами, выставки сами себе устраивали - искали меценатов. Свобода - ведь это не только когда тебе не запрещают. Это и ты сам по отношению к своему делу, к себе, когда нет страха: не так поймут, нехорошо скажут...
   Конечно, кроме наших любимых модернистов, была еще реалистическая беллетристика. Кстати, похожая на наши современные книги - стиль многоречиво-графоманский и нравоучительный, но язык все-таки гораздо лучше современного. Я средний уровень имею в виду, и на их фоне сияли Чехов, Бунин. Журналистика была отличная. Суворин, например, - профессионал высшей пробы. Независимая пресса! Миллионером стал. Без всякой, между прочим, порнографии, отстаивая интересы государства. И не ему за это платили, а он всех содержал.
   Надо сказать, все эти консерваторы и "душители свободы", в отличие от либералов, всегда помогали бедным художникам и артистам. Например, Победоносцев К.П., тот самый, который "над Россией простер совиные крыла". У нас в Архиве хранится его переписка: кому он только деньги не посылал! Свои, не государственные. И никакой благодарности не требовал... А Горький! История Принца и Нищего! Взлетел на своем Буревестнике под восхищенные всхлипывания курсисток и провинциальных либералов. Сидел какой-нибудь Иван Иванович на терраске за самоваром и говорил жене, интеллигентно грассируя: "Послушай-ка, Ася, как великолепно сказано: "Пусть сильнее грянет буря!" Да, душенька, буря нужна России, именно буря... налей-ка мне сливок, пожалуйста, в кофе..."
   Все рассмеялись.
   - Я тут набросала кое-что, - продолжала Наташа, - назовем это тематическим планом. Можно еще что-нибудь дописать, правда, машинки у меня дома нет.
   - У меня есть, - сказал Саша. - Даже две, могу еще достать. Садись, печатай сколько хочешь.
   Тут он увидел входивших Курочкину и Фокину. На часах было одиннадцать.
   - А вы, девушки, уже по парижскому времени живете? - спросил Саша. - Боитесь, не успеете адаптироваться? И кстати, вы тоже можете пользоваться пишущими машинками, пока нам верный ленинец Хаммер не прислал компьютеры по знакомству.
   - Я не умею печатать, - тотчас ответила Курочкина, но, встретившись с Сашей глазами, тихо добавила: - Зато у меня очень хороший почерк.
   Оставшееся время с художниками работала одна Наташа, а Фокина изредка вставляла замечания, перекуривала с Мариной, кокетничала с Володей и подкалывала Сашу. Курочкина углубилась в изучение экспонатов и действительно очень красивым каллиграфическим почерком писала на отдельном листке: "только копия"; "лучше второе издание"; "возможна замена?", но чаще всего: "не пойдет" или "на реставрации".
   Расходились все в разное время. Марина поехала с Фокиной по каким-то бабским делам, Саша решил не увлекаться ролью цербера и благосклонно их отпустил. Курочкина испарилась с последним, пятым ударом их часов. Эти булькающие удары очень раздражали Марину, но Саша объяснил ей, как укрепляют нервную систему такие звуки, а главное, не дают расслабляться.
   В шесть часов Наташа вспомнила, что ей надо позвонить домой, и пошла на улицу. Володя побежал брать детей из детского сада. А Саша решил посидеть в одиночестве и поработать. Наташа вернулась через час с двумя сумками продуктов и смущенно сказала Саше, что ей нужно бежать.
   - Где ты живешь? - спросил Бернатас, с удивлением глядя на ее огромные пакеты. - Я тебя отвезу. Не будешь ведь ты тащить все это на себе. Давай посидим еще полчаса, у меня есть вопросы.
   - Неужели в вашей семье продукты покупаешь ты? - спросила Наташа. - Никогда не поверю.
   - Жена водит машину. В субботу гоняет по всем магазинам и на неделю отоваривается. Она и не поднимет такое, руку сломает. Ты лучше скажи мне, какого цвета обложка "Облака в штанах", не помнишь?
   - Помню, конечно, у первого издания - оранжевая. А зачем тебе это - для цветового пятна или просто для общего развития?
   - Сам не знаю, а есть что-нибудь фиолетовое?
   - И фиолетовое есть... Хлебниковский сборник "Затычка", например.
   Наташа с удовольствием отвечала на вопросы. Она почувствовала в своем собеседнике такую жадную заинтересованность, какую давно ни у кого не встречала. "Господи, неужели я все это помню", - удивлялась она самой себе.
   "Какой абсурд, - думал, слушая ее, Саша, - красивая женщина, бездна эрудиции, память блестящая - и какие-то жалкие 200 рублей в месяц, эти вечные сумки с продуктами. Но ведь должна же быть какая-то разница между ней и горластой краснорожей бабой с восьмилеткой. Или у нас все равны до такой степени? И ведь никому, никому все ее знания не нужны. Кроме меня. Да и то на время выставки".
   В машине Саша спросил:
   - Извини за глупый вопрос. Но как ты умудрилась в наше безумное время родить троих детей и защитить диссертацию? Или это шутка?
   - Какие могут быть шутки "в наше безумное время"? На четвертом курсе родила тройню. Первые два года был сплошной кошмар. Но зато получили квартиру. А диссертацию я защитила недавно. Детям-то уже по десять лет, они мне сами по дому помогают.
   - А кто у тебя?
   - Две девочки и мальчик: Аня, Марина и Кирилл.
   - Понятно: Ахматова, Цветаева. А Кирилл... ты ведь Кирилловна. Теперь мне все о вас известно, гражданка Зверева. А я ведь часто думаю о тебе в последнее время...
   - ?..
   - Не удивляйся. Когда я увидел тебя, то понял - эта женщина создана для лучшего. Ты - тип западной женщины, независимой от быта, от мужиков. Не свободной, а именно независимой...
   - Это все демагогия. И она ничего в моей жизни не изменит...
   - Я не закончил. Я просто знаю твой путь к освобождению. Это - имя и деньги. Очень много денег. Чтобы купить себе время для науки, творчества, удовольствий, без которых нормальный, образованный человек превращается в скота. У русской интеллигентной женщины всегда была домработница, прислуга, няня, гувернантка, горничная. И это было естественно. Ты получала образование или выходила замуж за ученого, дипломата, профессора или инженера. Другая категория, другой образ жизни. Есть масса людей, которым не хочется учиться, у которых нет способностей, таланта. Вот пускай и занимают свое место согласно своим возможностям. И почему бы Курочкиной не быть у тебя домработницей, если она, дожив до тридцати лет, даже печатать на машинке не научилась?
   - Саша, ей только двадцать семь, - улыбнулась Наталья, - и потом, она тоже окончила университет, как и я.
   - Однако ты выглядишь гораздо моложе ее... И вот - мы делаем маленькое усилие - выставка. Слава. Париж. Ты едешь со мной как главный научный консультант-экспозиционер. Тебе предлагают контракты. А если даже и не предлагают... Боже! В Париже живет Андрей Синявский, ты там пишешь что-нибудь, публикуешь, подаешь на какую-нибудь стипендию. Только делать, а не ждать, когда предложат; брать самой, хватать судьбу за горло. Ты все это сможешь, у тебя лицо удачливого человека. Получаешь деньги, независимость, муж стоит у плиты по стойке "смирно" и носит кофе в постель по утрам, дети учатся в католическом лицее и приходят только по выходным в белых воротничках. "Бонжур, мама' ! Пардон, папа' !" А ты на новеньком "рено" проезжаешь мимо Елисейских полей и думаешь о своей очередной монографии и молодом любовнике - англичанине, блестящем профессоре из Кембриджа, с которым ты уедешь через месяц на Гаваи на съезд славистов... Как там сказал Александр Блок: "И невозможное возможно, дорога долгая легка, когда блеснет в дали дорожной прекрасный взгляд из-под платка..."
   - "Мгновенный взор", - поправила Наташа, смеясь.
   - Один черт. У тебя он прекрасный...
   Они остановились около Наташиного дома.
   - Натали, - сказал Саша, немного помедлив, - я знаю, у такой женщины, как ты, иногда возникает желание побыть одной, отрешиться от всей этой мишуры... Вот тебе ключи от моей мастерской. В любое время дня и ночи можешь приходить, работать, отдыхать, назначать свидания. Надеюсь, я тебя не шокировал?
   - Нет, меня трудно шокировать. Наоборот, я тебе очень благодарна.
   Наташа взяла новые блестящие ключи и вышла из машины, попросив не провожать ее до дверей.
   С этого дня Наташа жила только выставкой. Каждое утро она отдавала Саше отпечатанные листы тематического плана, а он параллельно с общим макетом зала делал увеличенные макеты разделов и подразделов. Курочкина, поджав губки, таскала ему из библиотеки серые и зеленые кирпичи журналов "Аполлон" и "Весы", Марина пропадала все дни в Госфильмофонде, а Фокина покуривала да изредка пописывала что-то на длинных листах бумаги.
   Две девицы вечно опаздывали. Курочкина, правда, всегда придумывала причину: задержалась в библиотеке, заезжала к портнихе, ждала троллейбуса. Фокина ничего не говорила и на вопросительный Сашин взгляд только кривила рот или загадочно улыбалась.
   Тема начала века была почти готова, и Саша уже мысленно устремлялся к следующей и следующей, подыскивая изобразительный символ каждого отрезка времени.
   В одну из суббот Ника сказала:
   - Саша, хоть ты и очень занят... но все же... Надо сходить с ребенком в зоопарк. Скоро его закроют на зиму, а Юльке очень хочется посмотреть на моржа. И я хочу сходить. На Красной Пресне открыли милое кооперативное кафе, там взбитые сливки, совсем как в Риге. Посидим, пообщаемся. Давай хоть одну субботу поживем нормальной семьей.
   - Зоопарк... - с сомнением пробормотал Саша. - Юльчон! Ты правда хочешь пойти в эту тюрьму зверей?
   - Хочу, хочу! - запрыгала кареглазая Юлька. Она была такая славная, с тугими румяными щеками и словно нарисованным ротиком-бантиком. - Я всю жизнь мечтала, честное слово.
   - Ты же там была, - не сдавался Саша.
   - Была, но давно. Когда - четыре, а сейчас мне - пять. Я все забыла.
   - Убийственный аргумент, - печально вздохнул Саша, - мне тоже надо кому-нибудь так ответить.
   Они поехали на трамвае. Ника была рада не меньше Юльки и всю дорогу щебетала. Саша, не слушая, смотрел на нее с нежным вниманием, кивал головой и думал о выставке.
   Переходя от вольера к вольеру, Саша вдруг вспомнил фокинский рассказ, как Лиля Брик отшивала девиц от Маяковского. Одну из них она повела в зоопарк, ходила с ней, хихикала, выискивая, на кого из писателей похож тот или другой зверь, а потом трагическим голосом начинала вешать лапшу на уши про свою великую любовь-дружбу с Володей. Девица роняла слезу и клялась больше "к поэту в гости" не ходить. А ведь точно, наша-то советская литература - сплошной зоопарк, "детки в клетке". Кто в золотой, а кто и в настоящей, из колючей проволоки. Да и в золотой - можно ходить и рычать тигром, строить рожи мартышкой, чирикать птичкой - все равно ты в клетке, а не на воле. Да на них только взглянуть - и тошно станет: пьяница Фадеев, сочинивший соцгуманизм, по которому можно пристрелить раненого товарища; продажный граф Алешка Толстой; блудливый Бабель, со страху ринувшийся в любовники к энкавэдэшным женам; Маяковский, свихнувшийся на своем желании принадлежать к "атакующему классу" и пустивший от отчаянья - не получилось! - себе пулю в лоб; бисексуал-скандалист Есенин, то плюющий, то взасос целующий в пьяном угаре задницу Великим штатам СССР; блаженный Пастернак, рвущийся пообщаться с палачом и кровопийцей на тему жизни и смерти; Ахматова, застывшая соляным столпом, заучивавшая наизусть свои стихи, чтобы не оставлять никому черновиков; Булгаков, разъевший свои внутренности желчью тайного романа; Мандельштам, юродивый, запутавшийся в стихах, восхваляющих и проклинающих Сталина. А этот помещик соцреализма Шолохов, воспевший коллективизацию? Да разве одни писатели? Несчастный Шостакович писал в дневниках: "Боюсь пыток, не смогу выдержать". Все они примеряют на себя наручники, однако пишут... пишут... Но как это сделать? Зоопарк, клетки из тонкой золотой проволоки, можно очень тонкой - не догадаются... Надо подумать...
   Они вышли из зоопарка, и, рассеянно отвечая на Юлькины вопросы, какой зверь больше или сильнее, Саша сказал Нике:
   - Мне надо на работу смотаться на часок. Я вас провожу и поеду, ладно?
   - Недолго музыка играла! - сердито отвечала Ника. - А кафе?
   - Ты же не любишь общепита! И кооперативное... еще отравят чем-нибудь. Дома кофе выпьем.
   Дома Саша начал бесцельно слоняться по углам, и Ника скрепя сердце отпустила его "на два часа, не больше"...
   Саша почти воплотил свой замысел на общем макете и уже собрался уходить, но вдруг услышал за спиной щелчок замка.
   "Неужели Володька?" - обрадовался он. Ему уже не терпелось похвалиться работой.
   Но это была Наташа Зверева.
   Увидев Сашу, она растерялась. Зато Саша не растерялся: он вскочил, затормошил ее, усадил на стул, побежал ставить чайник, а потом с воодушевлением стал показывать свой макет, постепенно обрастающий маленькими декорациями.
   Наташа слушала то внимательно, то рассеянно, и Саша видел, как у нее то блестели, то пропадали слезы в уголках глаз. "С мужем, наверно, поругалась или любовник бросил... Третьего не дано. Сейчас проверим, хороший ли я знаток женского нежного сердца".
   - Ну что скажешь? Как тебе идея? - весело спросил он и отправился варить кофе.
   - Идея? - Наташа встала и пошла за ним на крошечную кухню. - Ты злой, Саша. Беспощадный. Художник не имеет на это права. Мы не можем судить, мы должны показать правду, а судят пускай те, кто сам без греха. Таланта у них всех не отнять. И потом - мы говорим: русская культура. А Блок писал: "Культуру убить нельзя..." Это-то и главное. Лагеря, страх, приспособление... Но ведь не убили до конца, не смогли. Вот на это и надо делать упор, мне так кажется...
   - Ты права, - тихо сказал Саша, - как всегда, права. Я на своем никогда не настаиваю, если имею дело с умным собеседником... Что у тебя стряслось?
   - Ничего, - ответила Наташа и зарыдала.
   Саша выключил газ. И повернувшись к ней, обнял ее и начал целовать глаза и влажные щеки.
   - Успокойся, все это ерунда, не стоит так убиваться, - шептал он, загораясь от сладкого предчувствия близости с новой, еще чужой, но уже желанной женщиной.
   ...Давно не испытывал он такого наслаждения. Она была породисто крупной, с сильным, обжигающим телом. Так, наверно, отдавались французские герцогини в ночь перед гильотиной: с упоенным бешенством, прощаясь с прошлой беззаботной жизнью, не надеясь на новую встречу...
   - Я потрясен, - говорил Саша, целуя ее покатое, точно отполированное плечо. - Такая женщина - и слезы... Почему, зачем?
   - Банальная история, даже рассказывать не хочется, - спокойно отвечала Наташа, отдыхая после их долгой любовной схватки. - Последнее время перестала получать удовольствие от любви. Живу с мужем двенадцать лет, никогда не изменяла. И вот прозрение: любовь-то ушла. Я ему как женщина надоела, даже спать со мной лень стало. А я в ответ закрутилась улиткой в свой домик: дети, работа. Сегодня посмотрела на себя в зеркало: Боже мой! Мне только тридцать три, а уже тоска по прожитой жизни. Неужели этот мрак теперь со мною до конца пребудет? Ушла из дома куда глаза глядят, благо бабушка приехала. Думала, посижу здесь, поплачу и назад поеду. Не в метро же рыдать. И дома ни от кого не скрыться - народу полно.
   - Ну а теперь как, получила удовольствие от любви? Не все еще потеряно в жизни? - самодовольно усмехнулся Саша и, потягиваясь, прижался к ней всем телом. - Ты же Венера Милосская... Какие сомнения, какие муки... Твой мужик тебя обожает... просто вида не показывает, чтобы не возгордилась. Но переборщил от страха. Точно говорю, я сам такой же негодяй... Завтра все забудется. А сегодня... как там поется в новой песне: "Я хочу быть с тобой... я так хочу быть с тобой... и я буду с тобой..."
   Он вернулся домой, когда Юлька уже спала. Ника сидела на диване в своей любимой позе кузнечика, подняв колени, и, прислонив к ним альбом, что-то быстро рисовала левой рукой. Она была левша, и как ни бились с ней в школе, переучить не смогли. И глядя, как она рисует, Саша вдруг поймал себя на мысли, что это не очень приятно смотрится, что-то неестественное есть в этом, когда рисуют или пишут левой рукой. Он подошел к ней сбоку и посмотрел в альбом. Она быстро накручивала платья на три силуэта, потом начала обматывать их длинными шарфами, накидками, прозрачными плащами.
   - Вот эта лучше всех, - сказал Саша, - оставь как было.
   - Какая? - спросила Ника бесцветным голосом.
   - Правая.
   - Да, мне тоже так кажется, - равнодушно ответила Ника и отложила альбом. - Будешь ужинать?
   - Поем, пожалуй, - бодро согласился Саша и отправился на кухню.
   На плите стояли две кастрюльки, под салфеткой зеленел салат.
   "А что, собственно, произошло, - подумал Саша, - ничего не произошло, обычная деловая встреча".
   В понедельник Наташа была в мастерской уже в восемь утра и облегченно вздохнула, увидев Сашу.
   - Пока никого нет, - взволнованно начала она, - мне надо кое-что тебе сказать.
   - Говори, - не поднимая головы, ответил Саша, но потом все-таки испытующе взглянул на нее.
   - Давай забудем обо всем, что случилось. И никогда не станем возвращаться... ни на словах, ни на деле. Я поступила непростительно глупо, минутная слабость... Нет, я не жалею. Но... Очень прошу, никогда не напоминай мне об этом...
   - Могла бы этого не говорить, - сказал Саша, мысленно перекрестившись. - Я же предсказывал тебе, что все утрясется. Слушай внимательно. Если сама не проболтаешься, никто не узнает. Захочешь повторить - буду счастлив и благодарен. Нет - значит нет. Забудем. Помни только - ты лучшая женщина в моей жизни.
   - Ври больше, - ответила польщенная и уже успокоенная Наташа.
   - И последнее. Никогда не жалей о сделанном. Жалеть надо только о несделанном. Будет тебе семьдесят лет - знаешь, о чем будешь плакать? Не о грехах своих, а о том, что один лишь вечер подарила талантливому, мрачному красавцу Саше Бернатасу, а могла бы и...
   - Замолчи, змей-искуситель, - засмеялась Наталья, - мое слово - кремень. Сказала - никогда, значит - никогда. Но в Париж с тобой поеду? Деловым партнером?
   - Договорились. А каталог выставки напишешь? Экскурсию сочинишь по ней?
   - Для тебя - все что угодно.
   - Для себя, в первую очередь...
   Бессовестные девицы все-таки выпросили у Саши один свободный день на неделе. И разумеется, всем была нужна пятница. В этот день Саша виделся только с Мариной и Володей. Марина незаметно и быстро делала свой раздел современности, а Саша не мог удержаться и обязательно что-то менял у нее или убирал. Но она с ним не спорила, и это очень нравилось Саше. "Надо Сергевну в гости позвать, - думал он, наблюдая ее молчаливую сосредоточенность в работе, - с Никой познакомить. Они друг другу понравятся".
   - Ты такая серьезная оказалась, - сказал он Марине в одну из пятниц, - кропаешь все, кропаешь, тянешь, как муравей, травинку за травинкой. Иногда полезно расслабляться. Рассказала бы нам с Володей про себя что-нибудь, про любовь, например, или как с мужем познакомилась, а то мы про тебя ничего не знаем.
   - А зачем вам знать? - спросила Марина. - Обо мне выставку ты все равно делать не будешь. Хотя мне и скрывать нечего. С мужем я познакомилась на вечеринке у подруги. Я только в Суриковский поступила, но была очень застенчивая, хотя постоянно крутилась во всяких богемных компаниях. Очень своего роста стеснялась, родинок...
   А подруга училась в консерватории и была полная моя противоположность - очень самоуверенная, романы у нее были один другого интереснее, даже с каким-то иностранцем, что для меня казалось верхом недосягаемости. Она, кстати, за него и замуж потом вышла. Играет сейчас в Сиднейском оркестре не помню какую скрипку. Вечеринки она устраивала фантастические. Музыканты народ особый. Отыграют часов десять, так что руки деревенеют, а потом им обязательно разрядка нужна. Пьют они не меньше нашего брата, ну и любовь, конечно, для поднятия творческого настроения. Вот она мне и говорит: "Мара, - она меня Марой звала, - я с такими ребятами познакомилась - блеск. Физики-математики, юморные все, ничего не боятся, потому что умные и нужны стране, как нефть. Приходи обязательно".
   Я пришла и, конечно же, влюбилась в самого языкатого, у которого рот не закрывался ни на минуту и все вокруг него падали от смеха под стол. Ну а я ему приглянулась, наверно, своей молчаливостью. Больше я ничем его заинтересованность во мне объяснить не могла. Вот и вся история. Потом мы, правда, год встречались. Всякое было. Больше мне вам рассказать нечего.
   - Достойная история, - заметил Саша, - вот ты у нас какая положительная девочка. И что, ни разу больше ни в кого не влюблялась? Вот так, как мужа встретила - и п... пардон, конец, отцвела моя белая липа?
   - Все вам расскажи... Конечно, влюблялась. Но, в отличие от мужчин, мне хватало душевных переживаний. И неизвестно, что тяжелее. В институте у меня большая любовь была, я даже стихи писала.
   - Вот это интереснее. А мы его знаем? Или это страшная тайна до гробовой доски?
   - Знаете, знаете. Об этом весь курс знал, кроме самого виновника. А может быть, и он знал, но, по своей хитрости, вида не показывал. Савва Григорьевич Гернштейн. Он у нас один семестр преподавал. И заморочил мне голову своими выставками, я уже ни о чем другом думать не могла больше.
   - Маринка, роковая ты наша женщина! А ведь Савва жениться на тебе мог, у него хобби такое было - на каждой бабе своей жениться. Я не знаю, его Тамара какая жена по счету: пятая или шестая?
   - Третья. Это теперь Савва легендами оброс и превратился в символ мужской мощи нашего коллектива. На самом деле он очень положительный и никогда своим обаянием не злоупотреблял, как и влюбленностью юных студенток. А стихи... стихи я помню:
   Я не с тобой.
   Но о тебе пою...
   Прощай, родной!
   Увидимся... в раю.
   Я, девочкой надменной и убогой,
   Пойду скитаться новою дорогой.
   И, не надеясь больше на удачу,
   На перекрестке по любви заплачу.
   Прощай, чужой!
   Окончен жизни срок.
   И сединой
   Прострелен твой висок.
  
   - Мне очень нравится, - сказал Володя, - а тебя нигде не печатали?
   - Напечатали один раз, в "Юности", - смутилась Марина, - но это так давно было, даже вспоминать неинтересно...
   - Великий закон сохранения энергии, - глубокомысленно изрек Саша. - У меня есть такая теория: если женщине дается что-то, то дается - все. Так же, как и отнимается. Я давно заметил: все красивые женщины, как правило, умные и талантливые. А все некрасивые - бездарные дуры.
   - Это очень субъективно, - не согласился Володя. - Будем говорить так: когда нашему великому художнику - женолюбу и женоведу Алику Бернатасу встречались красивые женщины, то они были, как правило, умные и талантливые. Но на других этот закон, к сожалению, не распространялся.
   - Шабаш, ребята. Пятница, седьмой час. Поехали ко мне домой. Посидим, выпьем. Маринка нам стихи свои почитает.
   - Нет, Саша, так вдруг не могу, - грустно ответил Володя. - Сегодня моя очередь продукты покупать, и потом, у нас дома телефона нет. Мне надо за день договариваться.
   - А я могу. Только стихов читать не буду, можно? Я уже давно не пишу, а старые стихи... Я их не помню, одно случайно всплыло, к разговору...
   Как и предполагал Саша, Ника и Марина понравились друг другу. Они так заболтались, что и про него забыли. Он задремал на диване, а женщины ушли в спальню смотреть Никины платья. Саша, слушая сквозь дремоту их неумолкающие разговоры и хихиканье, сонно подумал:
   "Все они - мартышки, обезьянья порода. Стихи пишут, умные слова говорят, а заканчиваются эти вспышки разума одинаково - тряпочками и колечками..."
   Время было на исходе, и Саша начал терять терпение. Что-то не ладилось у него, не нравилось. Самая середина - революция, двадцатые годы зияли белым пятном, хотя материала было больше чем достаточно. Но ему хотелось какого-то толчка, какой-то остроты, как было в работе с Наташей. Фокина, лениво просматривая материалы к своей теме, главного не делала. Тематической разработки не было, писала она ее или нет, Саша не знал. Марина говорила, что пишет. Нет, пора с этим разбираться. Зачем она вообще здесь?
   Саша сидел, курил, смотрел на свой макет и наливался злобой на весь белый свет. Выставка виделась ему омерзительной, невыносимо банальной и перегруженной экспонатами. Он едва сдерживался, чтобы не разломать все и не начать сначала. Только жалость к Володе, тщательно клеившему все эти стульчики и комодики, останавливала Сашу. Но и Володя уже начинал раздражать своей безнадежной покорностью и готовностью делать все по одному Сашиному движению бровей. "Вот скажу ему: все ломай и делай заново, - и ведь сломает, козел. Слова не проронит... Эти шалавы опять чай пьют. Сколько же в них влезает! Я бы давно лопнул, а говорят - чай не водка, много не выпьешь..."
   Саша начал прислушиваться, о чем же девицы толкуют, подлавливая момент вмешаться в разговор и разогнать этот междусобойчик к чертовой матери. Он их не видел из своего закутка, только слышал голоса.
   - ...Курочкина, - насмешливо говорила Фокина, - откуда у тебя такой гонор, ты что у нас - княгиня Палей или королева в изгнании? Приехала из Разуваевки и всех учишь жить...
   - Кого я учу? - капризно и четко выговаривая все слова, возмущалась Курочкина. - Я просто высказываю свое мнение. Оно у меня отлично от твоего, и это тебя бесит. Впрочем, тебя бесит не это, а то, что я права. Писать хорошие книги может человек с устоявшимися взглядами, а чему ты можешь научить, когда у тебя каша в голове? И не только в голове, в жизни, да во всем...
   - Галя, ты опять начинаешь обижать, а потом удивляешься, отчего к тебе плохо относятся, - стараясь быть мягкой, подавала голос Наташа. - Почему каша? Любая оригинальная мысль кажется порой абсурдной, странной, даже предосудительной. Но она интересна. Кто будет читать общеизвестные истины? И при чем здесь личная жизнь? Она вообще к творчеству отношения не имеет. Назови мне хотя бы одного великого человека, у кого личная жизнь не была бы сложной, запутанной и на чей-то строгий взгляд даже порочной? Дело не в том, грешит человек или нет, а в его отношении к своему греху. Кстати, гордыня - это тоже грех, и тебе, как верующей, надо это помнить.
   - Есть грехи пострашнее. Но я давно заметила - зло всегда активнее добра. Вот я не курю, а вы все курите. И я должна страдать из-за вас, хотя я права. Так и во всем. Почему Фокина бесится на меня? Потому, что я девушка и все у меня как полагается. И фату я надену, буду в белом платье - не краснея, как некоторые.
   - Господи! Да ради Бога. Я даже не знала таких животрепещущих подробностей о вас, Галина Юрьевна. Меня совершенно не колышит тайна вашей брачной ночи. Я только могу удивляться вашему жениху, очень веселому и находчивому с виду. Как он польстился на вас, неужели только этим вы его соблазнили? И ты ему не дашь до самого венца? Тебя надо в музее выставлять.
   - Ты, Фокина, - дура. У меня просто нет слов...
   - И не надо. Кончайте ругаться непонятно из-за чего, - это была уже Марина. - Галя, не обижайся. Но выслушай мой совет. Я уверена, твой жених тебя очень любит. Но только больше не говори ему о своей необыкновенной честности и порядочности. Раз сказала - и хватит. Да он сам это знает. А когда все время об этом талдычат - мужчинам надоедает. Они ведь непредсказуемы.
   - Ты так считаешь? Хорошо, я подумаю. Да, наверно, так и есть.
   - Прозрение Курочкиной... Ты веди дневник полезных советов. Ничего, она после свадьбы еще прибежит ко мне, будет спрашивать со слезами: "Скажи мне, а что это он такое со мною делал?.."
   - Не думай, Лена, что я такая недалекая. У меня уже собрана литература по этому вопросу, я ее изучаю...
   - Изучаю, пишу конспекты! Нет, господа, я сдохну от нее...
   - Галя, извини, деликатный вопрос... - Наташин голос, - а как Лева относится к твоему православию? У вас не будет конфликтов?
   - К сожалению, мой Лев Вениаминович - атеист... А его семья... Они, безусловно, интеллигентные люди, даже подарили мне на Рождество презент. Лева мне очень хорошо объяснил про это. Например, он был во Франции и жил в одной семье. Там жена - коммунистка, а муж - правый радикал, чуть ли не монархист. И прекрасно живут. Она говорит: "Пьер, я иду сегодня на партсобрание". А он ей отвечает: "Хорошо, дорогая, только не слишком задерживайся, мы приглашены на ужин к графу Д." И все очень мило. Главное - никому не мешать и быть терпимым.
   - И кто это говорит? Вы на нее посмотрите... А я всегда знала - Курочкина типичная Душечка...
   - Ленка, опять задираешься? Галя, а что тебе на Рождество подарили его родители?
   - Ой, такая прелесть! Духи "Эсте Лаудер" и шелковую косынку, чуть ли не от Диора. Она у меня с собой, сейчас покажу...
   - Какая милая! Цвета изумительные... Подожди, дай я накину... Нет, надо вот так завязывать...
   "Все, пора их разгонять". Саша встал и подошел к столу, где сидели женщины.
   - Елена Ивановна, - он старался говорить с деловым равнодушием, - где ваша научная разработка, уже больше месяца прошло...
   - Пожалуйста, Александр Авенирович, вы как-то не спрашивали, я и не беспокоила вас, - в тон ему отвечала Фокина. Она лениво поднялась со стула и, слегка покачиваясь, поплыла к своей сумочке. Саша молча смотрел на нее, бледнея лицом и темнея взглядом.
   - Вот, все написано...
   И Лена протянула ему пачку исписанных листов бумаги. Саша взял их в руки, мельком взглянул... и взорвался.
   - Что ты даешь мне, дрянь! - заорал он, швыряя Лене в лицо листки. - Целый месяц эта шалашовка ни хрена не делала, целый месяц она болталась, как дерьмо в проруби, теперь она сует мне в рожу эти... каракули и при этом ухмыляется, как последняя блядь... Я убью тебя, сука! Ты не отдерешь свой зад от стула, пока мне все не перепечатаешь!
   Он схватил потерявшую дар речи Фокину и понес ее в угол к пишущей машинке.
   - Подонок! Как ты смеешь! Я на тебя в суд подам! - завопила Лена, пытаясь вырваться из его объятий.
   - Она мне еще угрожает, нахалка! - Саша вбил ее в стул и, надавив на плечи, задыхаясь, наклонился к уху: - Я тебя с трех сторон... но ты мне все сделаешь сегодня, ночевать здесь будешь и всю ночь свою бредятину печатать. И молчи лучше, слышишь...
   Он впивался губами в ее ухо, шею, потом замолчал, прижавшись щекой к ее щеке, тяжело дыша и не разжимая рук.
   - Хорошо, хорошо, - вдруг быстро зашептала Лена, начиная дрожать, - я сделаю, сделаю все, только успокойся, не надо мне ребра ломать...
   Саша распрямился, его охватила тупая опустошенность и неприятное чувство стыда за свою нелепую вспышку.
   Он медленно подошел к застывшим от неожиданности женщинам и вскочившему со своего места Володе и, глядя на всех остановившимися глазами, сказал:
   - Прошу прощения. Я очень вспыльчивый... Но больше такого, клянусь вам...
   Все молчали. Наконец Наташа, вздохнув, ответила:
   - Мы поняли, Саша, что ты очень вспыльчивый. Постараемся не доводить тебя до такого состояния... Я не знаю, какие слова произносят в таких случаях... Если Лена тебя простила, будем считать инцидент исчерпанным.
   Марина вдруг быстро начала говорить с Сашей о своем разделе, и он, обрадовавшись, с неестественной оживленностью поддержал разговор. Но Володя еще долго поглядывал на Сашу грустно и осуждающе.
   Все разошлись после шести, оставив Сашу с Фокиной. Лена все это время молча стучала по клавишам и даже простилась со всеми только кивком головы. Саша сосредоточенно занимался своим делом. Наконец в половине девятого Лена сказала: "Я закончила".
   Встала, сравняла три стопки бумаги и положила перед Сашей. Потом отошла к окну и закурила, смахивая слезы.
   Саша начал читать: "...но сначала небольшое лирическое отступление... Вы никогда не задумывались, почему после революции официальной смертной казнью у нас стал расстрел? В царской-то России преступников вешали... Разумеется, эта "славная" традиция зародилась под "вихри враждебные", когда - "смело, товарищи, в ногу". Когда некогда было обдумывать текущий момент, а надо было в революционном порядке, быстро и незамедлительно - приговор окончательный и обжалованью не подлежит... И главное, быстро, без проволочек. Что такое повесить? Это обязательно эшафот, палач, знающий свое дело, это жуткое, но таинство, но мистерия видимой законности, когда решает дело суд или объединение граждан, временно объявивших себя высшей инстанцией лишения жизни себе подобных. А гильотина, а электрический стул? Все требует подготовки, все требует собрания людей, и сама суровая медлительность этой кровавой затеи оставляет сосущую надежду на возможное помилование в последний момент.
   Но - расстрел... "К стенке" - и "именем революции!" Лети, курьер, отбейся телеграмма хоть от Господа Бога, а - все, опоздали, господа гуманисты. Алексей Максимыч, миленький, пуля-то - она дура, быстро летит. Сколько таких телеграмм опускалось на стол безусого чекиста, и он, матерно ругаясь, кричал в коридор:
   - Федька, а этого, ну, в пенсне, езобритателя, тоже в расход пустили?
   - Ясное дело, - отвечал степенный Федька, треская редиску, - в аккурат этой ночью, как приказано... А чо?
   - Да не чо... Зря пустили, телеграмма вот, известный вроде и нужный рабочекрестьянам...
   - Да порви телеграмму-то на... Не получали - и все тут. У нас классовая борьба, вашу мать, а они сбивают... Небось в Москве тоже езобритатели окопались... за своих просют... Некогда разбираться-то...
   Это такая сладкая быстрота вершения судеб, незамедлительное исполнение молниеносного решения. А главное - не ты, не ты стягиваешь узлом веревку, размахиваешь топором, а она, пуля-дура. А ты вообще далеко стоишь, только руку поднял... Как это у Пушкина, да нет, не у него, а в опере Петра Ильича: "Я только поднял пистолет - И старая графиня умерла..." А может, вовсе не от пули его умерла-то старая графиня, а от сознания своей преступной жизни, проведенной в бессовестной эксплуатации масс? А он только поднял пистолет...
   Эх, ваше слово, товарищ маузер! А если не один, а несколько человек выстраиваются... Тут и вообще неизвестно, от чьей пули упал господин "охвицер" или кто там, не понял я, но, знаю, враг... Пуля-дура сама летит. Вот вам и первое завоевание революции: быстрота убиения и полная к убийству непричастность. А потом будут, хватаясь за голову, кричать через семьдесят лет: покайтесь, братцы, перед миром. А в чем каяться-то? Я только поднял пистолет, а пуля-дура... И не виноваты мы вовсе...
   Знаменитый террорист Савинков три книги написал, себя оправдывая и осуждая, но в ответ ему сотни книг насочиняли, объясняя необходимость убийства. И долго, долго будут у нас за смертную казнь голосовать; придя с войны, считать себя героями, рваться в бой с любым противником, за любое дело, лишь бы с революционной быстротой утолить свой безумный инстинкт греха, развязанный революцией, и непричастностью к нему оправдаться - мол, за правое дело...
   Но это к нашей выставке отношение имеет исключительно эмоциональное.
   А теперь к делу. Искусство, рожденное революцией, поражает своей детскостью, как наскальные рисунки. Детская страсть разрисовывать заборы вылилась в опять же вседозволенную игру и - "улицы наши палитры". Первое пьянящее чувство свободы от всего, а перво-наперво от устоявшегося уклада жизни. В каждом поэте, художнике, артисте заложено всеотрицающее бунтарство, и оно выливается в самые разные формы. Чем глупее мастер... (А как известно, сосуд для вина Великий Виночерпий не выбирает, а льет куда попало, помнит только: нельзя путать старые и новые мехи. Новое в новое, старое в старое, а качество выделки роли не играет...)
   Итак, чем глупее герой, тем мельче его недовольство. Одного раздражает критик, другого классик, третий бунтует против самодержавия во всем: от журналов до державы. Глубокие же умы копаются в проблеме Добра и Зла и пишут свои версии Бога и Провидения. И в первый миг как бы освобождения вдруг всем начинает казаться: наконец-то! Теперь можно! И тайный инстинкт разрушения у каждого таланта выливается в творческий оргазм вседозволенности и восхищения происходящим. Потом происходит протрезвление и раскол, вернее, откол...
   Но самые дурные стоят до последнего... например - футуристы. Стоят до тех пор, пока их не начинают спихивать интеллигентные и полуинтеллигентные одесские мальчики, недоучившиеся гимназисты, расправившие свои узкие плечики после молчаливого отъезда русских классиков. Они цепляются за уцелевших мэтров, как за обломки "Титаника", просят научить чему-нибудь, хотя в глубине души уверены, что знают больше. На смену профессиональному, вдумчивому труду вламывается розовощекий дилетантизм и бешено старается набрать растерянные за время митингов и болтания по обломкам России очки. Не стоит, не стоит особенно стараться... потому что ждут вас новые испытания. И двинут вам по зубам железобетонные пролетарские писатели, и скажут - знай свой шесток, недобитая контра, попутчики-лазутчики... И притихнут в тоске тихие интеллигентные мальчики, а жизнерадостные горлопаны вдруг запросятся в Париж. Некоторым даже захочется там жить и умереть, но жить придется на Лубянке, а умирать еще дальше...
   Где же вы, куда вы пропали вдруг, канули - Татлины-летатлины, степановская прозодежда, мейерхольдовские прыгуны, хлебниковские дома-корабли, где, где наш новый быт, любовь пчел трудовых, бурлачьи чудачества, мир изобретателей? Сестра моя жизнь, что же ты наделала? Но уже, жирея и наливаясь сознанием своей имперской силы, революционная нетерпимость, злая оса, превращается в неподвижного удава самовосхваления и самодовольства, при этом почему-то не добрея, а сатанея от злобы. Святая злоба, товарищ, гляди в оба. Надоело говорить и спорить, пора дворцы строить, ампирами себя окружать. И вдруг захочется до зуда вчерашним бунтарям, от одного вида городового рыдавшим стихами и проклятьями, написать поэму о вождях. Такая вот "высокая болезнь" у них всех начнется. Потому что не может человек быть неприкаянным, нужен художнику заказчик-меценат, не каждому, но через одного. Хочется быть сопричастными, не крошки со стола подбирать, а за столом сидеть и вилочкою о ножичек позванивать...
   А какое, скажите мне, из искусств самое продажное? Скажу, если желаете: важнейшее из искусств, кино. Почему? Потому что рисунок можно куском угля на обрывке бумаги накалякать, стихи огрызком карандаша на той же бумажке написать, музыку голосом пропеть и пустить в народ по этапу. Но кино, дорогие товарищи, пальцем еще никто делать не научился. Вот почему наши милые киношники самые жополизы и получаются. Им что ни поп, то батька. Это вы учтите, товарищ Главный художник, когда будете воплощать сей вид культуры языком образного показа.
   Но опять это все слова.
   А конкретно я все написала на последующих двадцати пяти страницах, с учетом экспонатов и объективной оценки всего созданного в замечательные годы становления новой культуры...
   И кстати, как вы заметите, учла возможные цензурные препятствия и потому свою философию слегка, а может быть и не слегка, затушевала красотой плакатов, картин и книжных обложек".
   Следующие страницы, с выделенными текстами, объяснением каждого раздела и аргументацией важности для выставки того или иного экспоната, Лена отпечатала четко и профессионально. Но в самом конце написала карандашом: "Саша! Я не могу на тебя обижаться, потому что ты гений, но все-таки я заслуживаю лучшего к себе отношения, не так ли?.. Лена".
   Саша разделил прочитанное на две неравные части, потом встал, подошел к Лене и, ничего не говоря, поцеловал ее в губы долгим и крепким поцелуем.
   ...Она была совершенно не в его вкусе - очень худая, с грудью девочки-подростка и смуглой, слегка шершавой кожей. Но она чертовски ловко владела своим языком, губами, всем телом, была гибкой, упоительно-сладострастной; и он завелся и уже ничего не замечал от животной страсти. Спустя полтора часа он ринулся звонить домой, торопливо говоря Нике, что не придет ночевать, а будет всю ночь работать. Он и правда любил работать ночами и иногда оставался в мастерской до утра. Ника на это слова не сказала, только сообщила новость: звонила Марина, просила передать - на работу завтра не придет, потому что и сама заболела, и ребенок простудился. "Ничего страшного, - ответил Саша, - она мне сейчас не нужна". И, взбегая по лестнице на второй этаж, от одной мысли, что Ленка ждет его, валяясь голая на диване, Саша перепрыгнул через несколько ступеней и влетел в мастерскую, на ходу раздеваясь...
   Вся последующая неделя прошла в совершенном безумии. Каждый вечер он занимался с Ленкой любовью. Она действовала на него как электрический разряд, его опьяняло чувство вседозволенности, полного раскрепощения, не надо было стараться угодить ей, подстраиваться под ее темперамент - она сама подстраивалась под него, по пять раз умирала под ним от любовного томления и снова воспламенялась, никогда не уставая и не дожидаясь никаких прелюдий к любовной игре.
   В два-три часа ночи он отвозил ее домой, а сам ехал к себе и падал без памяти в кровать. Но в восемь он уже сидел в мастерской и лихорадочно лепил макеты, отдавая отрывистые команды Володе. Наташа и Галя ездили по музеям и библиотекам, с ними он говорил только о работе. Ленка являлась после четырех - отсыпалась дома.
   Скоро все было готово, осталось немного недоделанного у Марины. В день ее выхода на работу Саша неожиданно проспал. Он вышел из дома и вдруг понял, что не может вести машину. "Черт с ней, на метро поеду".
   В мастерскую он вошел в половине первого. Там были все, кроме Лены. И все тотчас замолчали, уставившись на него.
   - Что случилось? - спросил Саша у Марины.
   - Ничего, - ответила она.
   Но Саша и сам догадался. "Они все знают. Ленка натрепала, или я полный идиот... Вернее, и то и другое... Ладно, наплевать, им-то что..."
   - Саша, - Марина смотрела на него, бледная то ли после болезни, то ли от внезапно вспыхнувшей ненависти. - На кого ты похож? Ты болен, Саша. Иди, полюбуйся на себя...
   - Да что ты п... - Саша вовремя осекся, - видела, какую я работу провернул? Ты мне скажи лучше...
   - Я все видела и вижу. Работа замечательная. Тебе надо отдохнуть. Иди домой и раньше чем через неделю не возвращайся. Я все доделаю, можешь не беспокоиться.
   - Какую неделю! У нас через неделю художественный совет...
   - Тогда через три дня... Пойдем к зеркалу...
   Саша взглянул на себя и удивился, почему он раньше не замечал этих жутких кругов под глазами и впавших потемневших щек.
   - Ты права. Я действительно похож на вампира, напившегося крови больного СПИДом. Может, правда домой пойти? Да не смотри, не смотри на меня глазами общественного обвинителя... Ухожу я, ухожу к жене и детям... Только пускай мне НИКТО домой не звонит. Обещаешь? Как друга прошу, первый и последний раз...
   - Постараюсь помочь, если это... Хорошо, без всяких "постараюсь". Все будет нормально, спи спокойно, дорогой товарищ...
   И Марина вытолкнула его за дверь.
   По дороге домой у Саши в голове крутилось одно и то же: "Приду, ванна горячая, рюмка коньяка и - в постель... Нет... Ванна - опасно, можно заснуть... Значит: душ, стакан водки - и в койку... И три дня не вставать..."
   Ника почему-то была дома. Когда Саша вошел в спальню, она сидела на кровати и разбирала какие-то бумажки.
   - Бернатас, я ухожу от тебя... - сказала она срывающимся голосом. - Мне это все надоело...
   - Куда? - спросил Саша, откидывая с кровати покрывало. - Вернее, к кому? К Маринке Стародубовой? Я давно догадывался о ваших отношениях. Она, наверное, активная лесбиянка, а ты - пассивная...
   - Шут гороховый... Я серьезно хочу поговорить с тобой...
   - Ника, милая, только не сегодня... Я болен, мне плохо... Я добил этот гребаный макет, все сделал... ты понимаешь или нет?.. Я устал, оставь меня...
   Саша залез под одеяло и застонал.
   - Что с тобой? Ты правда заболел? О, Господи... Может быть, врача вызвать? - заволновалась Ника.
   - Лучше священника... - еле слышно отозвался Саша и с наслаждением начал засыпать. Он то пропадал в ватном безмолвии, то слышал какие-то стуки, громкие шорохи, вдруг где-то далеко звонили в дверь, испуганный голос Ники громко шептал: "Саша заболел", еще дальше отзывался голос тещи и Юлькин писк, топанье ножек. Потом все начинало кружиться, и под его веками всплывал макет выставки, он бежал перед глазами и двоился, троился.
   У Саши так часто бывало: в детстве он каждое лето ездил в деревню к бабушкиной сестре, и она таскала его то за ягодами, то за грибами. Потом, засыпая, он никак не мог отделаться от кружившихся перед глазами кустиков черники или грибных полянок.
   В Строгановке он ночами играл в карты, и под утро его короткий сон мучили семерные и восьмерные расклады, невероятные распасовки, и по нескольку раз он, как в повторяющемся кинодубле, раскрывал карты в надежде сыграть чистый мизер.
   Когда начались выставки, он видел во сне куски зала и вскакивал, стараясь запомнить свои полусонные видения. А сейчас его макеты то уменьшались, то начинали расти, и он уже видел выставку и все недочеты своего проекта. "Это я уберу, уберу... только отстаньте, дайте поспать", - говорил он кому-то. "Нет, сейчас, сейчас надо, потом будет..." - отвечал ему кто-то голосом Марины или Наташи... Ленка сидела на золоченой раме, свесив голые ноги. "Куда ты дела портрет?" - мысленно возмущался Саша. "А куда ты меня денешь?" - ехидно спрашивала она. "Ты будешь в другом зале..." - отвечал он, мучительно думая, куда бы ее поместить. Она прыгала вниз и говорила голосом Ники: "Саша, ты хочешь пить?"
   - Хочу, - ответил Саша, просыпаясь.
   Ника напоила его клюквенным морсом, и он опять заснул.
  
  

VI

  
   Проснулся он рано утром. "Что я буду делать сегодня? - подумал он. - А ничего не буду делать. Расслабляться буду. Вечером к матери съезжу. Надо учиться ничего не делать и получать от этого удовольствие... Что Курочкина про Америку рассказывала? Они там имеют "фан". Отдыхают без угрызений совести и политических дебатов... "Мять цветы, валяться на траве"... Блаженное ничегонеделание... забыл, как это будет по-итальянски?.."
   - Саша, я с Юлькой заеду на работу, потом отвезу ее на танцы...
   Ника говорила так, словно ничего не случилось, и Саша обрадовался.
   - Какие танцы? Она уже на дискотеку ходит? - весело шумел он на кухне.
   - На бальные танцы, - важно отвечала Юля, набивая рот овсяной кашей, поесть она любила.
   - Давай быстрей отплясывай, а потом мы с тобой порисуем. Ты рисуешь с дедушкой?
   - Рисует, рисует. Только без особых пока результатов, - отвечала Ника, одеваясь.
   "Нет, все-таки она еще злится, такая легкая небрежность в интонациях. Ладно, разберемся. Ушли. Замечательно. Однако что у нас тут делается? Барахла-то у нее, барахла... Вот где все мои денежки... Хорошо, машину успел купить... А это зачем сюда повесили? Художница... Дизайнер фигов... И мебель ужасно смотрится, ну кто так ставит?.."
   К приходу Ники Саша передвинул мебель, перевесил картины и сложил в коробку раздражавшие его безделушки.
   - Хорошо стало, - тихо сказала Ника, - давно пора заняться... У нас еще рамы на окнах все сгнили, полы ходуном ходят...
   - Не понимаю, почему ты не можешь вызвать мастеров? Какие проблемы?
   - Проблемы? Нас потом обворуют. Дома - антиквариат, дорогая аппаратура. Попроси ребят из твоих мастерских сделать, если сам не можешь. А еще хвалился, будто в армии командиру части дом построил по своему проекту...
   - В армии еще не то построишь со страху... Сделаю, все сделаю... Только после выставки...
   "А Марина Сергеевна ей, случайно, на меня не накапала? - неожиданно подумал Саша. - Нет, не успела... Да и зачем ей это?"
  
   ...Мать вдруг сказала:
   - Ты стал очень похож на отца. Кстати, можешь с ним познакомиться - он сейчас в Москве...
   - Зачем? Ты что, с ним сойтись решила?
   - Господь с тобой... У него другая семья, дети, внуки...
   - Ну и черт с ним, в таком случае... Сомнительное удовольствие увидеть себя в старости раньше времени. Я лучше к дяде Пете схожу в гости лишний раз. А он правда женился?
   - Собирается. В такие годы одному тяжело, я бы сама замуж вышла, да никто не берет уже. Вы-то живите дружно, детки, не ссорьтесь...
   Так обычно кончались все их разговоры. Перед сном Ника все-таки не выдержала:
   - Почему ты изменился ко мне? Если я тебе не нужна, давай расставаться, пока молодые. Еще можем себе партии составить... Очень хорошо представляю твою вторую жену...
   - Интересно... интересно... я вас слушаю, Вероника Олеговна, - Саша давно уже был в постели и пролистывал свежие журналы.
   - Итак... разумеется, она будет курить и через месяц вся ваша квартира провоняет гнилым запахом табачного перегара. Везде будут валяться окурки. И диван вы прожжете. К тому же она будет жуткая неряха...
   - Это почему же?
   - Да уж потому... И к запаху окурков будет примешиваться едкий запах пота от ее вещей - белья она носить, естественно, не будет. А занимаясь любовью, она обязательно обдаст тебя кислым ароматом своих небритых подмышек...
   - Замолчи, меня сейчас стошнит...
   - ...и все время будет царапать твои ноги своими шершавыми пятками...
   - Так. Теперь моя очередь... Ваш второй супруг будет очень положительный мужчина. Он заканчивает работу в пять часов и потом долго выясняет, куда ты истратила десять рублей, выданных на еду и прочее хозяйство. Разумеется, ты будешь отчитываться, почему пришла с работы не в шесть, а в шесть двадцать пять. Вечерами он будет смотреть футбол по телевизору и каждый раз орать: "Верка! Гол!", хлопая тебя по заду, если ты вдруг окажешься рядом. А половой акт у вас будет длиться ровно три минуты, как описано во всех советских учебниках по сексологии...
   Ника отвернулась и, сдерживая смех, прошептала:
   - Ты к этому уже приближаешься...
   Саша быстро схватил ее за плечи и, наклонив над ней смеющееся лицо, спросил:
   - Ну что, засекаем время?..
   На следующее утро Саша, довольный и посвежевший, размышлял, стоя перед зеркалом в ванной, идти ему в мастерскую или нет. Выглядел он прекрасно, чувствовал себя еще лучше. Ника в это время собирала Сашины разбросанные по всей спальне вещи и никак не могла понять своего состояния. Все было хорошо, замечательно, чудесно, она не один раз испытала это острое, всепроникающее блаженство от их близости, но что-то было не то... А что? Он стал циничнее, вдруг ни с того ни с сего выругался, вернее, не выругался, просто сказал... Возможно, это придает какую-то остроту во время любви, но раньше этого не было... Но может быть, так и надо? Ведь нельзя же все время оставаться влюбленным Ромео, иногда нужна грубость, нет, она все придумывает... просто был небольшой перерыв, и после этого всегда кажется: что-то изменилось.
   Ника встряхнула его рубашку, и из кармана выпала ополовиненная упаковка презервативов.
   - Что это? - швырнув в Сашу своей находкой, закричала Ника.
   - А ты не знаешь? - спокойно ответил Саша, продолжая бриться. - Спроси у Юли, им, наверно, в садике объяснили... Это Женины, он их забыл в мастерской. Я собирался с ним встретиться и отдать.
   "Надо уйти и успокоиться, - быстро подумала Ника, - и согласиться с его объяснением. Так делают все умные жены. Но он врет, он все врет..."
   - Ты собирался встретиться с Женей? Да он тебя видеть не хочет после твоей лжи о Марине и Савве. Мне звонила его жена и все рассказала...
   - Только жены могут поссорить самых близких друзей, больше некому... Послушай, детка, обычно после такой ночи нормальная женщина готовит мужу завтрак и поет песню Сольвейг, а моя милая женушка... Очень умно с твоей стороны.
   - Да, возможно, я глупая женщина... Такую выбрал... Но и ты не образец... Чего только стоит твоя интрига против Саввы, уже все знают про твой демарш в министерство, даже отцу в комбинате рассказали. Он просто обалдел, узнав...
   - Твой папа обалдел?.. Ай-яй-яй, какой ему достался ужасный зять. Злодей Бернатас! Что же он такого сделал? Оставил без копейки семью Гернштейна? Бедная жена и дети... Теперь его Тамарочка не сможет купить себе бриллиантовый браслет в пару к своему колье, а дочке Лорочке придется опять ездить на рынок на "жигулях", а не на "мерседесе". Несчастная семья! Или я отправил моего благодетеля Савву Григорьевича на лесоповал? А может быть, я заклеймил его на открытом партсобрании космополитом и агентом вражеской разведки? Как в свое время заклеймили учителя твоего папы Наума Либо? И Наум Маркович пришел домой и застрелился из своего именного пистолета, подаренного ему маршалом Жуковым...
   Где же был в это время твой благородный папа? Он, наверно, вышел на трибуну и громогласно заявил: "Как вы смеете говорить такое о моем учителе, герое-фронтовике, проливавшем кровь за Россию-матушку?" Нет, твой папа даже не пошел на это собрание, он сидел дома, и его отпаивала валерьянкой мама, Циля Абрамовна, которую он с тех пор, перепугавшись, пишет во всех анкетах Зинаидой Андреевной... Он мне сам рассказал это по пьяному делу...
   Что я там еще натворил ужасного? Ах, я Женю обидел... И теперь мой школьный товарищ не сможет поехать в Париж на деньги Министерства культуры, а поедет, как обычно он ездил, за счет своего парижского кузена...
   А что там за история вышла с лучшим другом твоего папы Дмитрием Соколовым? Сам Никита Сергеевич запретил ему картины выставлять. И пришлось русскому художнику ехать в Израиль, к родственникам жены. Что же сказал ему твой папа на прощание? Обнял, как Огарев Герцена, и поклялся отомстить тирану за поруганную честь своего друга? Как бы не так... Он даже не пошел его провожать, правда, на этот раз Олега Игоревича отпаивала валерьянкой не мама, а жена...
   - Неправда, у папы был сердечный приступ, а дядю Митю мама ходила провожать...
   - Мама... Единственный нормальный человек у вас... Небось, мужу своему такое не устраивает...
   Саша вдруг подскочил к Нике и, бледный от ярости, схватил ее за ворот халата:
   - Вот что я тебе скажу, голубушка! Жена на мужа не доказчица, это раз... А второе... запомни, гадина, мне домашние обличители не нужны... Живешь со мной, значит - все, что я делаю, я делаю правильно, замечательно, гениально... Поняла? Или ты со мной во всем, или катись к гребаной матери... В гробу я такую семейную жизнь видел, другим истерики закатывай... До свидания. Я на работу пошел.
   Пока Саша шумно и злобно собирался, Ника в оцепенении сидела на полу в ванной и задыхалась от непроливающихся слез.
   "Это - конец, - думала она. - Господи, какая же я дура... Ну и пускай уходит, пускай... Нет-нет, не могу..." И она заплакала, прижавшись щекой к гладкому боку стиральной машины.
  
   В мастерской Сашу ждали новости. Художественный совет будет завтра, а не через неделю, а сегодня в три часа макет приедет смотреть товарищ из отдела культуры ЦК. Марина уже хотела звонить Саше домой и очень обрадовалась его приходу.
   - Что за тип? Как его фамилия? И почему именно сегодня? - удивленно говорил Саша, разглядывая макет. - Вот это я сейчас уберу... и это тоже... нет... На выставке такое не будет смотреться. Володя, переставь здесь, только быстро... А он хоть что-то понимает? Стоп. Все по порядку. Кто звонил, что сказали.
   Оказалось, Марине звонил Савва, а ему Ольга Витальевна. Товарищ из ЦК новый, никто его не знает. Очень всем интересуется, в общем, представитель нового мышления, и потому визит не официальный, а как бы так...
   - Все это очень странно. То, что он приедет до худсовета. И Савва к нам ни разу не заглянул...
   - Тебя это удивляет? Знал ведь, на что шел. Думал, Савва тебе так просто спустит?.. - Марина была очень расстроена.
   - Ладно, ты-то хоть не причитай. Ничего, ребята, прорвемся, у меня предчувствие хорошее...
   Товарищ из ЦК был еще довольно молодой, лет сорока пяти. Лицо - исполнено серьезной значительности. Когда он обращался к кому-то, взгляд его выражал доверительное расположение и всепонимание. Саша это сразу оценил. Он повидал много начальства. Самыми демократичными и откровенными были ребята из КГБ, но с ними надо было держать ухо востро и не болтать лишнего. Тихими и внимательными, как правило, были цековские чиновники, к ним надо было относиться подчеркнуто уважительно. Их высокое начальство или смотрело сквозь тебя, думая что-то свое, или же, наоборот, держалось нарочито снисходительно и добродушно. Тут надо было действовать по интуиции: отвечать четко, быстро, держаться достойно, но не слишком гордо. Самыми вздорными и придирчивыми были люди из министерства. Но их-то Саша щелкал как орехи. Такое начальство покупалось на сочную лесть или на громкие слова о гражданском долге.
   Теперь, здороваясь за руку с представителем новой генерации руководства, Саша, глядя ему в глаза прямым и честным взглядом, сказал:
   - Андрей Борисович? Я о вас кое-что слышал...
   - Интересно, что же именно? - удивился Андрей Борисович.
   - Во-первых, что вы один из немногих, кто разбирается в искусстве и с кем можно говорить нормальным языком, ничего не упрощая и не скрывая. А во-вторых - вы человек новой формации, а значит, способны что-то изменить, не причиняя зла...
   - Я о вас тоже кое-что слышал, поэтому и пришел, - улыбнулся Андрей Борисович.
   И Саша понял по его интонации, что все рассчитал верно. Свое объяснение концепции выставки и самого макета он повел в тоне мастера, наконец-то нашедшего единомышленника. Саша делал легкие реверансы типа: "Вы-то все это знаете лучше меня" или: "Как писал хорошо вам знакомый..." и тут же давал этому "знакомому" краткую характеристику на случай, если начальство не имело о нем представления. Сначала Андрей Борисович задавал вопросы и высказывал свое мнение, потом спрашивал только изредка, а в конце просто слушал, поглядывая на Сашу нежными глазами.
   - А вы как считаете? - вкрадчиво спрашивал Саша. - Вы с нами согласны?
   Воодушевленный Андрей Борисович неожиданно разговорился, разболтался и вдруг, глянув на часы, "подвел черту":
   - Насколько я мог понять, работа проведена большая и очень нужная. Я вам желаю успеха, и, надеюсь, мы еще встретимся. Не забудьте пригласить на вернисаж. Думается, не один я захочу взглянуть, как вы поняли...
   И многозначительно пожав всем руки, он удалился с двумя своими незаметными спутниками.
   Несколько секунд все молчали. Потом Марина подошла к Саше и сказала:
   - Я тебя убью когда-нибудь, Бернатас. Ты - опасный человек.
   - Это вместо благодарности! А ты хотела, чтобы я заорал на него: "Ненавижу!" - и пустил автоматной очередью? Так, что ли? У тебя, случайно, родители не диссиденты с подпольным стажем?
   - Я пошутила. Молодец, дашь сто очков вперед любому дипломату. Только... ты был так искренен, так правдив... Мне страшно стало. Или ты его действительно раньше знал?
   - Откуда? Первый раз о нем от тебя услышал. Марина, это же все игра. Игра должна быть хорошей, или не надо вообще за дело браться. Я искренен только в одном - в своей работе. А все остальное для меня - плюнуть и растереть. Что, по-твоему, Леонардо да Винчи так любил своих герцогов или Папу Римского? Он их всех презирал. Но если бы он встал в позу, "Тайную вечерю" поручили бы написать кому-нибудь другому. И все остальное тоже. И мы бы о нем ничего не узнали.
   - Почему же ты тогда костеришь наших советских классиков? Чем ты их лучше?
   - А тем, что все они исходили любовью к "отцу народов" и социализму, а я с детства весь этот марксизм-ленинизм, всех этих Брежневых-Горбачевых ни в грош не ставил. Помнишь, нам Наташа читала из Цветаевой: "Я всей душой презираю науку и ненавижу вождя..." Вот и я так. А все твои диссиденты - это бывшие ленинцы, большевики наоборот, всем им вождь нужен...
   - А тебе что нужно?
   - Свобода творчества. И я ее имею. Настоящий художник может во всем самовыражаться.
   - Неделю назад ты говорил другое...
   - Неделю назад я, возможно, был другим человеком...
  
   Несколько раз Саша звонил Нике на работу, но ее не было на месте. Он позвонил теще, рассказал про завтрашний худсовет, пожаловался на расшатанные нервы и попросил передать Нике, что ночевать останется в мастерской, надо кое-что доделать. Володя тоже с ним остался. Марина ушла в двенадцать, а они еще до трех ночи что-то подправляли и переделывали.
   - Ладно, давай спать, я хочу с утра еще заехать переодеться и тебя могу подбросить.
   - Мне что-то не спится, - сказал Володя, кутаясь в одеяло. - Я что-то волнуюсь. А может, домой поедем?
   - Нет, еще утром пораньше на свежую голову посмотрим. Слушай, что ты такой нервный? Бери с меня пример... Хотя, конечно, с меня пример лучше не брать. Как ты считаешь?
   - Ты, Саша, человек талантливый, поэтому у тебя соблазнов много. И женщины тебя любят, и завидуют многие. Тебя осуждать нельзя. Хотя, с другой стороны: кому много дается, с того много и спросится... Но что я говорю... Христианин никому не судья, только ты сам да Бог...
   - Постой, Володя, какой христианин? Ты же - еврей... или нет?
   Володя приподнялся на локте. Саша хорошо видел его в полутьме, прорезаемой неоновым освещением улицы.
   - Да, я еврей, но я окрестился три года назад. Тут ничего удивительного нет: все апостолы были евреи, и первые христиане тоже. Христос же сказал: не мир я принес вам, но меч. Это Он про нас сказал. Он евреев расколол на две части - одни за Ним пошли, а другие - нет. А я понял, что надо идти за Ним.
   - А почему ты это понял? - Саше уже не хотелось спать.
   - Мне видение было. Я видел Иосифа и Деву Марию. Не во сне, не думай. А наяву. Я на даче был с ребятами, мы одно лето снимали... И такой день был тихий, солнечный. И вдруг я Их увидел. Около бревен. И знаешь, Иосифа старым всегда изображают, с седой бородой, а он молодой был мужчина, в расцвете лет, чудной красоты. И все не так просто было, я понял. А Она - не могу тебе описать Ее, это Великая тайна моей жизни. И я сразу понял, кто Они... И Она сказала мне, вернее, я услышал: "Поклонись Сыну Моему, ибо Он спасение твое..."
   Саша лежал и думал: "Неужели он сумасшедший? Нет, он странный, но очень милый. Пускай верит, кому от этого плохо?"
   - Саша! Ты мне не веришь? Думаешь, наверно, вот дурак, псих ненормальный?
   - Да нет, только для меня это неожиданно очень. Не могу ничего сказать тебе. Просто слушаю. А как твоя жена? Тоже верит?
   - Не так, конечно, как бы мне хотелось. Она очень честная, добрая. По сути - христианка, но пока не приняла еще всего, даже не крестится. Детей мы крестили, а вот сама... Я сначала очень огорчался, а потом прочел у Апостола Павла: "...жена неверующая освящается мужем верующим..." И успокоился. А ты, Саша, совсем не веруешь?
   - Не знаю даже, что и сказать тебе... Я подозреваю существование Высшей Силы. И культуру православную люблю: иконы, музыку, книги. Но так, как ты... Потом, я нашу церковь не перевариваю. По-моему, они все фарисеи продажные. Там половина из органов, а ты к ним исповедоваться идешь... И обряды мне смешны... Но может быть, это от того, что с детства никто не учил?
   - Ты хорошо Евангелие помнишь? Кто первый Христу пришел поклониться?
   - Волхвы пришли, и пастухи, кажется...
   - Волхвы - это мудрецы. А пастухи - простые, неграмотные люди. И вот, значит, есть два пути к Богу: путь от ума и от простоты. Или детской душой прильни, ни о чем не размышляя, или через философию познания мира откроешь Его. А других путей нет. Кто верит в Бога? Или очень умные, ученые люди, или совсем простые, неграмотные. А мы где-то в середине. И ума большого нет, и простоту потеряли. Вот и маемся. Все выдумываем что-то, собой гордимся, не хотим признать свое ничтожество перед Ним. А церковь... церковь нужна. Ты там с Богом разговариваешь, а дома суета, дети бегают, телевизор работает... Ну я так, примитивно говорю. Я же не священник, я сам многого еще не знаю. Или наши пастыри... Это их забота - кому они душу продали. Наше дело - прийти, помолиться, причаститься. Ты спишь, Саш?
   - Да нет... Погоди, значит, ты все соблюдаешь, как полагается? Теперь, наверно, и жене не изменяешь?
   - Что значит "теперь"? Я ей никогда не изменял. Разве можно?
   - Неужели никто не нравился никогда, кроме нее?
   - Почему, нравились... Да зачем ходить далеко. Мне Галя Курочкина очень нравится, Марина тоже интересная женщина, в моем вкусе... Но ведь через такой соблазн все Царство Небесное потеряешь... И как об этом подумаешь, как-то сразу спокойнее становится.
   - Вас поняли, сэр. Однако у тебя вкусы! Галя ему нравится... Меня озолоти, но с такой - ни за что! Можем с тобой вместе по бабам ходить - не отобьем друг у друга.
   Володя хмыкнул:
   - Ты, Саша, хороший человек, веселый. Мне с тобой легко.
   - Тебе, Володя, со всеми легко. Девчонки тебя полюбили, ты им прямо отец родной - советуются, исповедуются тебе. А со мной у всех какие-то сложные отношения, обиды, недомолвки...
   - С женщинами всегда так. Зато ты им даешь другое, чего никто, кроме тебя, дать не может... Может, поспим, а то уже светает...
  
   Худсовет прошел как по маслу. Наташа с Ленкой тоже там были и выступали. И Саша еще раз поразился их блестящему умению владеть словом и аудиторией. "Все-таки они и правда профессионалы. А посмотришь: ах, девушки, нежные создания... Сохранились-то как хорошо. Их, наверно, в этом Архиве в холодильнике держат, на вид никому больше двадцати трех не дашь, а они мне ровесницы, Наташка даже старше".
   К Саше подошла сияющая Ольга Витальевна.
   - Андрей Борисович от тебя в восторге. Что ты ему такого наговорил? Ох, Саша! Тебе министром надо быть, честное слово!
   - Да Бог с вами, Ольга Витальевна! Это я только ради вас старался.
   Ольга ласково погрозила Саше пальцем и, отойдя к Савве Григорьевичу, что-то тому зашептала.
   Савва сделал Саше на совете пару мелких замечаний. Но больше к нему не обращался. А раньше, бывало, после очередного совета он оставался с Сашей, и они долго болтали и о работе, и просто обо всем, что происходит на свете.
   Женя вообще не пришел на совет, и Сашу это огорчило сильнее. "Надо к нему съездить. Познакомлю-ка я его с Фокиной. Ничто так не роднит, как общая женщина... Хотя на жен это не распространяется, скорее наоборот... И, кстати, до Ники надо дозвониться, попросить прощения. Как все это меня утомляет, однако..."
   Ника два дня была у родителей. Ничего особенного она матери не рассказывала: просто Саша очень занят, а ей скучно дома одной. Но Вера Васильевна обо всем догадалась и начала вести с дочерью успокоительные беседы. Они сидели вечером за чаем, отец, как всегда, работал у себя в кабинете, Юлька играла с соседской девочкой в куклы.
   - Поезжай домой одна, - говорила Вера Васильевна, - смотри, как девочки хорошо играют. И Саша придет после совета измочаленный, а Юлька будет к нему приставать. Я тебе говорила, он звонил несколько раз. А ты все переживаешь на пустом месте. Куда он денется? В семейной жизни все бывает, иногда думаешь - убила бы, а проходит время... да что там, секунды - и уже умиление какое-то, жалость, чувство собственной вины... Ты сама виновата. Раньше была такая обольстительно-легкомысленная, читала много, обо всем рассуждала - любо-дорого послушать... А теперь замкнулась на нем, и больше ничего тебя не волнует. Он, конечно, сильная личность, подчинит любого своей воле. Но так нельзя, надо быть самостоятельной, заведи романчик какой-нибудь, можно без интима, а так, для тонуса, его подзавести немного...
   - Это все пустые слова, я сама такое же говорю моим подругам, когда они с мужьями ругаются. Можно бесконечно об этом рассуждать, а сделать ничего нельзя. Вот такая я у тебя уродилась - однолюбка. В кого я - в тебя или в папу?
   - Ты в бабушек своих. Все передается через поколение. А твой папа... Вот ты мне скажи по секрету: Саша с тобой живет как с женой?
   - Да, конечно. Иногда, правда, ночевать не приходит, говорит, работает. Вот неделю у нас ничего не было, перед его болезнью...
   - Неделю! Не смеши меня. Когда твой отец в загул впадал, он со мною месяцами не жил или вообще уезжал. Якобы на пленэр, в Дома творчества. Я его никогда не проверяла, чтобы не позориться. Это теперь он дома сидит, на старости лет, и за меня держится. Да, все они, мужики... Савва Григорьевич тоже... Я с его второй женой, Аллой, работала вместе, еще до Союза, в музее. Красавица была, умница, докторскую защитила в тридцать восемь лет, а в сорок умерла от рака. И не болела до этого никогда. Как Савва убивался на похоронах! Смотреть было страшно. Ну, думаю, тоже долго не проживет, руки на себя наложит. Как бы не так! Через месяц уже бабы завелись. Помолодел, повеселел... Так что живи, дочка, для себя, Юльку мы тебе поможем вырастить, я еще не старая.
   Вера Васильевна помолчала немного, словно раздумывая, потом оглянулась в освещенный пустой коридор и, пристально посмотрев на Нику, тихо сказала:
   - Хочешь, я тебе одну поучительную историю расскажу? Только поклянись, что никто об этом не узнает...
   - Подожди... Сейчас вспомню... Мы с тобой сто лет назад на даче сочинили. "Клянусь нашим черным котом с белым хвостом... Клянусь кухонным ножом и колючим ежом, синим камнем в кольце, половиком на крыльце, клянусь лунным светом, клянусь жарким летом, печкой в саже, трубой в дыму - наши женские секреты не расскажем никому!"
   - Ну тогда слушай. Было это давно. Твой папа в очередной загул ушел и уехал в Кижи, вдохновения искать. Он, правда, альбом тогда делал: "Животный мир Австралии". Возможно, там, на севере, кенгуру завелась или страус эму между церквями бегал, я не уточняла. Но разозлилась ужасно и разводиться с ним решила. Вот ночь на дворе, ты спишь - маленькая была еще, мы тебя поздно родили, а я хожу по квартире как тигрица и уже мысленно делю имущество. Вдруг - звонок. Я решила, отец твой вернулся, совесть у него пробудилась. Бегу отворять. Батюшки! Стоит на пороге Савва Григорьевич, с цветами, бутылкой вина, в красивом свитере.
   - А Олежек дома? - спрашивает он и как-то странно улыбается.
   - Нет, - отвечаю, слегка обалдев. - Олежек в Кижи отбыл...
   - Ну, это все равно, - он мне в ответ, очень довольный. - А я, знаешь, шел мимо. Вижу - свет, почему бы не зайти к старым друзьям?
   Что мне оставалось делать? Пригласила его в дом. Выпили вина, стали о жизни беседовать. Он мне начал жаловаться на свою несчастную жизнь: жена умерла, дочка грубит, с мальчиками гуляет. А я вроде как подруга дома была, человек душевный, тонкий и все такое прочее... А я тоже расчувствовалась и свои горести ему поведала. Так мы друг друга утешали-утешали и доутешались. Ушел он от меня в седьмом часу утра, а я долго не могла опомниться от всего, что произошло. И должна я тебе сказать, это была одна из самых прекрасных ночей в моей жизни. Савва, что и говорить, мужик сильный, но особую остроту нашей близости придавало это роковое таинство греха, от которого у меня голова кружилась и внутри все замирало и таяло.
   Так начался наш роман. И моя мысль развестись с твоим отцом с каждым днем крепла все больше. Он приехал, я с ним не разговариваю - очень удобно было. Вроде бы я на него обиделась, а сама к Савве Григорьевичу на свидание. У него тогда дочка на каникулы зимние к бабушке в Минск уехала, и я уже в его квартире себя как дома чувствовала. И что самое удивительное, он со мной все эти разговоры о нашей будущей жизни охотно поддерживал. Только время, говорит, должно пройти, а то неудобно. Подумают, у нас с тобой еще при Алле что-то было, год подождем с ее смерти, а там...
   И вот я в таком радужном настроении, полная смелых планов (однако - как меня Бог хранил! - Олегу ни слова не говорила, мы с ним вообще не разговаривали, хотя он и заглядывал мне в глаза несчастным взором), стою в нашем Союзе художников в буфете и думаю, что бы мне перекусить на обед. А сзади меня стоят две бабы, я их знала, но так - не очень близко, дружбы не было никакой. И вдруг начинают они что-то про Савву говорить. У меня, конечно, сразу слух обострился. Вот, говорят, какая она, мужская любовь, не успел жену похоронить, уже любовницу завел, даже несколько. Каждый день его с девками какими-то видят, одна уж совсем наглая, везде с ним таскается и висит на нем, даже сюда с ним приперлась, такая вульгарная блондинка, лет восемнадцати, не больше...
   И тут мне стало нехорошо. Не помню, как я на работе отсидела, как домой вернулась. Но решила вечером, попозже, поехать к Савве и объясниться с ним. Подхожу к его дому, вижу свет в окнах. Поднимаюсь, звоню. Никто не отворяет. Опять звоню. Слышу, какое-то движение за дверью, только очень тихое, и свет вдруг погас - у него глазок в дверях был и свет снаружи виден. Стою я в оцепенении, и тут вдруг до меня доходит: он там с бабой. И так мне стыдно стало, так гадостно. И особенно нехорошо при мысли, что он меня в глазок увидел, такое чувство, словно я какую-то непристойность сделала в общественном месте. Сбежала я с лестницы, как Золушка, только ничего не потеряла, кроме своей любви и надежды на "светлое будущее".
   И пока я в метро ехала, такой во мне душевный переворот произошел, что домой я вошла успокоенной и смирившейся со всеми превратностями жизни. Смотрю: сидите вы с отцом на диване и оба спите. У тебя ушко тогда болело, в платочке, как зайчик, свернулась клубочком, к папе прижалась, а он такой худой, измученный, в рубашке смятой... И так мне вас жалко стало. "Господи, - думаю, - что же я делаю!" Отнесла тебя в кроватку, переодела. И с Олегом тоже помирилась, он даже плакал, руки и ноги мне целовал. Правда, больше таких заездов он не устраивал, со мной ездить везде стал. И тебя мы брали, ты уже подросла...
   - Я помню... Тогда очень хорошо было. Помнишь, мы в лодке плыли ночью, искали, к какому берегу нам пристать... Я теперь понимаю, почему ты не хотела Савву ко мне на свадьбу приглашать, Саша тогда очень удивился. А вы с ним больше не встречались? Неужели даже не объяснились?
   - Нет. Я его избегала. Сначала специально, а потом как-то само собой. Он через два года женился очень стремительно, она его в две недели окрутила и так зажала - ого-го! Правда, она его лет на двадцать моложе, манекенщицей работала в Доме моделей... А уж блядища была, мне твоя бывшая начальница рассказывала... Но, кажется, баба умная, даже чего-то там окончить успела, без отрыва от панели, чуть ли не МГУ. Теперь ему все женские слезки отлились, тихий стал, благочинный. Да уж и старый, давно пора угомониться...
   - Тебя послушаешь, так мы все родственниками окажемся. А ты говоришь, романчик заведи... Поеду-ка я домой, а Юлька пускай у тебя сегодня ночует...
   ...Ника не сразу отправилась домой. Поехала в Центр, побродить по улицам. Ее всегда это успокаивало и настраивало на хороший лад. Она рассматривала витрины, ужасаясь и сердясь на плохое оформление. Зато видя свое отражение в стеклах, оставалась очень довольна и быстрым движением поправляла шляпку. Какой-то мужчина остановился рядом, разглядывал ее, надеясь завязать разговор и знакомство. Но она сделала непроницаемое лицо, и он с сожалением, помедлив немного, свернул в сторону метро. "Нет, еще не все потеряно в моей жизни, - подумала Ника, - если на улице засматриваются. Это о чем-то говорит. Вот и ужасная тоска проходит, только легкая грусть остается, но это даже приятно немного, как после бокала вина. Жизнь кажется утомительно прекрасной, и ничего не пугает, а только волнует своей новизной. Саша бросит меня, пускай. Да, пускай... Я молодая, красивая. Выйду замуж и уеду. Конечно, уеду. Он будет известный модельер, на много лет меня старше, как Савва Григорьевич. Я буду с ним работать, растить Юльку... И вот спустя годы я приезжаю в Москву. Показ моей коллекции. Я к тому времени богатая вдова... Какая пошлость... но неважно. Я свободна, хороша собой, известна... И случайно возле просмотрового зала я вижу Сашу... Боже мой, как постарел, изменился, ужасно одет... А я прохожу мимо, задевая его рукавом норкового манто и обдавая тонким запахом духов... "Ника, подожди... мне хотелось бы поговорить с тобой..." - "Ах, Саша... я тебя не узнала... после показа моделей, вот тебе пропуск, до встречи... я спешу..."
   Конечно, огромный успех... Все поздравляют... Я ищу его глазами, подхожу. "Проводи меня до отеля, я немного устала..." По дороге он спрашивает про Юльку... "У меня в номере ее фотографии, зайдем, я подарю тебе их. А у тебя есть еще дети? Неужели? Несколько раз был женат и неудачно? Бывает... А я, как видишь... живу в Италии... нет, муж умер в прошлом году..." Мы сидим в номере "Метрополя". Он раздавлен... И я... "Ты не забыл меня, Саша?" - "Как я мог забыть... Прости..." Он начинает меня целовать... Господи, как это чудесно... Я люблю его, его губы, его тело...
   Ну вот, идиотка. Правду мама говорит, что я еще ребенок. Самой смешно... Приключения Тома Сойера, слезы тети Полли... Но почему так все происходит?.. Я же люблю его, как раньше. Разве это плохо? И почему я должна мучиться из-за этого? Как вообще надо сохранять любовь? Обманывать, изменять, хитрить? Но мне это противно, неинтересно... Никто не знает ответа, никто... Господи, помоги мне... Говорят, можно из космоса получить силу... Космос, помоги мне, я хочу быть сильной. Я верю, там есть другие существа, и они помогают нам... А вдруг Саша уже дома? А я тут хожу, мечтаю ни о чем..."
   Но Саши дома не было. Ника машинально начала прибираться в квартире, потом решила помыть голову. И надолго застыла под горячим душем, ни о чем больше не думая и не размышляя.
   Когда Саша пришел, она была еще в ванной. Он заглянул в дверь - Ника стояла перед зеркалом и сушила феном свои темные чудесные волосы. Она не слышала его и не видела - ванная комната была большой и с каким-то загибом, как иногда бывает в очень старых домах. Но он ее видел хорошо. И опять, как когда-то давно, в начале их любви поразился ее безукоризненному телу и нежной белизне кожи. Но лицо ее изменилось, и он это только что заметил. Всегда при мысли о Нике он вспоминал юную девушку, трепетную и робкую, как в первый вечер их знакомства. И она так и не менялась в его памяти, хотя он и жил с ней изо дня в день.
   И вдруг, увидев ее отражение в зеркале, он понял, что она уже не та. Перед ним стояла молодая красивая женщина с загадочным томным взглядом, чуть опущенными веками, насмешливым ртом, испытавшим тайную сладость запретных ласк, все эти жадные мужские поцелуи, так неуловимо меняющие женское лицо. И ее бледное лицо, с едва заметным дуновением румянца, мерцало и отражалось в зеркале, пугая своей таинственностью.
   "Не может быть, - подумал Саша, - неужели она меня все еще любит?.."
   Он быстро разделся, подошел к ней, обнял и замер, глядя в зеркало. "Не такой уж я урод по сравнению с ней", - мелькнуло у него где-то в отдаленном сознании. Ника молчала, полузакрыв глаза, наслаждаясь его нежностью и нарастающей страстью. Вдруг Саша встрепенулся, словно вспомнив что-то, и сказал:
   - А у тебя наверняка кто-нибудь есть... Ты такая жгучая, южная женщина...
   Ника мгновенно открыла глаза, вырвалась и убежала в спальню.
   ...Но он ее догнал, бросил на кровать и, почти насилуя, овладел ею. Потом опомнился, остановился и испуганно посмотрел на ее лицо. Она разжала зубы и тихо сказала:
   - Ну что же ты, продолжай, мне понравилось...
   Саша громко охнул и, обняв ее, зашептал:
   - Прости, прости меня. Я тебя люблю. Я люблю тебя, слышишь...
   - Нет, ты меня прости. Я такая дура. Я люблю тебя, ты мой единственный, любимый...
   - И ты моя единственная, любимая, самая красивая, самая сладкая, самая любимая в мире девочка...
  
  

VII

  
   После художественного совета все собрались в мастерской. Был канун Восьмого марта, и Саша запасся подарками для своих женщин. Марине и Курочкиной он подарил "Каталог выставки к 1000-летию Крещения Руси", а Наташе и Лене незаметно вручил изящные сверточки и попросил посмотреть дома. Но глупая Фокина не удержалась, развернула и зарделась. Из папиросной бумаги многозначительно заблагоухал черный шелк французского белья. Марина ничего не сказала. Это она посоветовала Саше сходить в галантерею около памятника Крупской и купить Нике дорогое шелковое белье, неизвестно каким ветром занесенное из прекрасной Франции в обледенелую, слякотную Москву и пугавшее своей ценой усталых и неизбалованных русских женщин. Гарнитуры были разных цветов, и Саша, поддавшись какому-то озорному настроению, купил три набора. "Возможно, я очень циничен, - насмешливо подумал он, - но никто не скажет, что я жлоб".
   Наташа, покраснев, ушла с подарком в туалет и, вернувшись, шепнула Саше на ухо: "Бессовестный... А своей жене, наверно, купил белое". Володя быстро изменил всем настроение, подарив женщинам маленькие иконки святых, носящих их имена. Это вызвало восторг и бесчисленные вопросы: "Неужели ты сам это сделал, а давно ты пишешь иконы, где взял образцы, кто такая святая Марина?"
   Курочкина была так довольна подарками, что решила быть ласковой с Сашей.
   - Александр Авенирович! - нежно улыбаясь, посмотрела она на Сашу. - Теперь, как я понимаю, все позади. Проект ваш принят, осталась самая малость, вам можно отдыхать и на рабочих покрикивать.
   - Галина Юрьевна, голубушка моя, вот сейчас-то и начнется самое ужасное и самое захватывающее по непредсказуемости.
   - Что же начнется?
   - Монтаж выставки начнется. Здесь-то нас с вами и зарежут.
   - Кто?
   - Монтажники, начальство, которому мы пока голову задурили. Охотников много...
   Саша внимательно посмотрел на Курочкину и подумал: "Вот ты-то мне теперь и нужна..."
   Когда все расходились, Саша подошел к Курочкиной и смущенно сказал:
   - Галя, сейчас ведь Великий Пост. Ты в церковь не ходишь? А то взяла бы меня с собой.
   Галя растерялась, но потом важно ответила:
   - Можно пойти в среду или в воскресенье утром. Я на Сокол хожу, это и тебе недалеко. Если, конечно, ты это серьезно решил.
   - Такими вещами не шутят. Значит, в воскресенье.
  
   С непривычки служба утомила Сашу. Да еще один из молодых священников некстати смешил своей похожестью на инструктора из райкома комсомола, посещавшего их редкие собрания в бытность Саши комсомольцем. "А кто его знает, может, это он и есть, тоже решил перестроиться...
   Надо будет раздобыть икону Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского и воткнуть туда, где Гиппиус и Мережковский, если, конечно, не снимут. Хотя теперь это не криминально. Курочкину пошлю в Даниловский монастырь, ей не откажут. Так... Икону с Серафимом, Нестеров, само собой, а Кронштадтского фото, лучше массовое, где он "установку" дает, то бишь общую исповедь, если сохранилось такое. Едва ли... Пускай Ленка по журналам посмотрит". Он взглянул на Курочкину, со слезами читавшую молитву перед причастием, и решил, что в ней есть что-то захватывающее, в стиле Достоевского, милое сердцу начитанных и сентиментальных, отравленных Россией, еврейских мальчиков.
   Они вышли из церкви и медленно побрели к остановке автобуса.
   - Спасибо, Галя, - проникновенно начал Саша, - ты меня буквально возродила. Я часто слушаю ваши разговоры, и, надо сказать, твоя позиция мне нравится все больше и больше. Ты человек духовный, чистый. В трудную минуту только такие люди могут помочь, спасти. Знаешь, я ведь пропадаю. Будь мне другом, сестрой во Христе. Я решил поститься, как Андрей Рублев, чтобы у нас все получилось. Теперь не пью, курить бросаю и женщин тоже. Объясни это тем, кто не понимает, если сможешь. Для меня эта выставка - дело жизни, понимаешь? Я хочу показать правду, истинную культуру и ложную. Поможешь мне?
   Галя разволновалась.
   - А Фокина все издевается надо мной. Вот. Вот она правда. Я вам помогу, обязательно. Вы только скажите, что нужно сделать по работе...
   Она подала Саше руку, и он с благоговением поцеловал ее тонкие пальчики. Галя, потрясенная и растроганная, вскочила в автобус.
  
   Теперь все перебрались в выставочный зал. Гера, вдохновленный присутствием женщин, суетился и бегал. Но после обеда он неизменно хмелел и ругал правительство. С Сашей у него были странные отношения. Обычно он смотрел на него влюбленными глазами и поддакивал, но нередко озлоблялся на него, называл эксплуататором трудового народа и рабовладельцем, требовал повышения суточной ставки в связи с инфляцией. "Тогда сам за квартиру плати", - неизменно отвечал Саша, и Гера замолкал.
   Фокина последнее время опять начала раздражаться на Сашу, хотя работать не переставала. Ей нравилась эта атмосфера: шум, суета, неожиданные решения и сам Саша - то энергичный, то насмешливо-усталый, то злой, то ласково-покладистый. Все разговоры Курочкиной о его посте она считала только предлогом с ней больше не общаться, но иногда, проходя мимо, Саша вдруг, оглянувшись, целовал ее и говорил: "Не грусти, подруга". И она опять веселела.
   Галя Курочкина творила чудеса. Копии делались в фантастически короткие сроки, припрятанные до лучших времен материалы Архива уже числились в списках экспонатов. Она доставала картины, книги из других музеев, используя свои многолетние связи фондовика.
   Но Саша время от времени чувствовал, что все идет не совсем гладко. При монтаже разделы, так четко рисовавшиеся в его воображении и достойно воплощенные в макете, начинали распадаться и смотреться "абсолютно неэкспозиционно", как говорила ему Наташа. Тогда он злился, всех гнал и оставался на ночь с Герой, Володей и Толей, бригадиром монтажников. Утром все укладывалось как надо, Гера бежал опохмеляться, а девочки получали новое предписание. Лена называла это "поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что". Одной из таких безумных просьб в форме приказа было во что бы то ни стало найти репродукцию с картины Беклина "Остров мертвых" для "антикультурного" фона. Через три дня возбужденная Курочкина сообщила Саше о своей находке. Ее жених Лева отыскал репродукцию на чердаке у их дачной соседки. Но жадная бабка запросила за нее триста рублей. У Саши началась истерика.
   - Может, ей еще в валюте заплатить? У меня нет сейчас денег, я монтажникам плачу каждый день из своего кармана...
   - А разве они зарплату не получают? - удивилась Курочкина.
   - Получают, получают, - раздражался Саша, - и поэтому не пьют до обеда. А я им плачу, чтобы они до вечера не надирались. Слушай, а эта дачная некрофилка за двести не уступит или за сто?
   На другой день Курочкина принесла репродукцию. Саша схватил пожелтевшую и загаженную мухами картонку и убежал с ней, не говоря ни слова.
   - Курочкина, откуда деньги? - спросила Лена. - От свадебных, что ли, отстегнула?
   - Я дала ей задаток из своих: сто рублей. А остальные проведу через закупочную комиссию, - спокойно отвечала Галя с видом человека, делающего государственное дело.
   - А тебе по шее не дадут за это? На черта нашему архиву этот "Остров", да еще в виде олеографии из "Нивы"?
   - Ну, знаешь, я десять лет, как Змей Горыныч, стерегу наши сокровища. Сторговала ведь я письма Булгакова за бесценок. Скажу, что это в довесок. Я же не себе домой, а на выставку. С моей репутацией меня никто проверять не будет.
   - Она чокнулась, - сообщила Фокина Марине, - сто рублей отдала! Жадная всегда была, как никто. И вся семья ее кулацкая такая. Яблоком из своего сада никогда никого не угостила, пока у нас в отделе работала. Надо все-таки намекнуть ее жениху, чтобы до свадьбы ее проверил.
   Каждый день что-то случалось. То напивался кто-нибудь из рабочих и валил леса, то исчезал какой-нибудь экспонат, и все начинали искать его, ругаясь и обвиняя друг друга. Потом его находили в списке материалов, переданных на пересъемку. Опять начинали ругаться и обвинять друг друга. Саша ходил бледный, мрачный и на все вопросы отвечал: "Убью!"
   Курочкина время от времени рыдала и кричала слезливым голосом, что ее в тюрьму посадят. Она уже не подходила к Саше, а бегала к Марине, умоляя сделать что-нибудь для сохранения музейных ценностей. Вдвоем они шли к Толе Кащееву, и он, снисходительно выслушав причитания Гали и тоскливые просьбы Марины, прибивал лишнюю планку для большей сохранности. Спустя несколько минут появлялся Саша и вдруг, замирая как вкопанный, орал: "Что это за порнограф, я вас спрашиваю?"
   - Марина Сергевна приказали, - отвечал Толя голосом трактирного полового из фильмов о царской России, - Галина Юрьевна убивались очень.
   - Убрать немедленно, - грозно изрекал Саша, - и никого, кроме меня, не слушать, понятно?
   - Мне-то все понятно, а народ не поймет... Вон они уже бегут и кулачками машут.
   Саша молча отдирал планку. Галя шептала, обессилев:
   - Саша, миленький, их же украдут, их же вытащат отсюда.
   Марина уже не находила слов, в безмолвии наблюдая за происходящим. Наконец Толя решался.
   - Саша, - нормальным голосом говорил он, - а ну их на фиг, давай поднимем эти книги на десять сантиметров выше и чуть дадим в сторону.
   Саша секунду смотрел перед собой, потом кивал и уходил.
   - С вас, девушка, пол-литра, - подмигивал Толя.
   - А не достанут? - спрашивала Галя.
   - Если только летучая мышка заинтересуется, лапку тонкую просунет, но мы их здесь не разводим.
   В один из самых бестолковых дней Наташа остановила Бернатаса и тихо сказала:
   - Саша, Лена пыталась с собой покончить, съезди к ней, она дома сейчас лежит.
   - До вернисажа не могла подождать, - со злостью ответил Саша, - обязательно в самую запарку...
   - Ты вообще нормальный? - спросила Наташа. - Ты что такое несешь?
   - Извини, я пошутил очень глупо, вернее, не шутил, а машинально вырвалось... ну да, я сейчас ненормальный. Еду, но вернусь к вечеру, бди народ.
   Лена жила в Кузьминках, то ли с бабкой, то ли с теткой, Саша не помнил. Он, чертыхаясь, тормозил на бесконечных светофорах и старался настроить себя на тихое умиротворение или на бодрую деловитость, приличную его деликатной миссии. Это ему не удавалось. "А все я плохой, - с раздражением говорил он кому-то, вспоминая осуждающее лицо Наташи, - вот и ехала бы сама, подружка милая. Когда бабушка Никина умерла, кто хоронил? Конечно, нехороший зять Саша, а все остальные переживали. Кто за Женькиной матерью в морг поехал? Тоже я. Просто вторая профессия. А кстати, Женька к своим бабам ездит в таких случаях? Никто не ездит. Один я такой м... но спасибо никто не скажет, скажут: бессердечный, бяка-каляка, ой, противный, бедная жена, Леночка, как Мариночка с ним может работать..."
   Ленка лежала в постели и смотрела на Сашу с унылым безразличием.
   - Привет, дорогая! - весело воскликнул Саша, целуя ее в щеку. - Ну ты даешь! Я поверить не мог. Вот, кагор тебе привез для поднятия гемоглобина. Только не заливай, что это из-за меня. Наверно, из-за Женьки? Я все знаю про тебя, однако вены себе не режу...
   - Ты меня презираешь? - тихо и монотонно спросила Лена. - После всей этой истории у Жени? Я себя ненавижу, все-таки я такая же мещанка, как Курочкина. Да нет, не в том дело... Просто мне стало все неинтересно. Скучно и противно жить. Нет, не то. Я понимаю теперь, что не то. Глупо я сделала. Мне уже стыдно...
   - Сейчас я просею весь этот поток сознания умирающеґ го лебедя. Как можно презирать творческую личность? Ты и меня в мещане записала с Курочкиной на пару? А что было у Жени? Я что-то не припомню, - удивленно спросил Саша, отлично все помня. - Как поется у Высоцкого: "Помню только, что стены с обоями"... Очень хорошо помню, что мы начали пить: сначала мы допили Женькин коньяк, потом приступили к вискарю, но - увы, безо льда и содовой, а ведь читали, читали американских писателей, и все равно, выжрали по-простому, по-советски. Кажется, мы залакировали все это твоей бутылкой сухого, но, возможно, раздавили еще нечто, легкомысленно забытое в холодильнике Женькиным коллегой. А уж потом мы пили водку и только водку, но дальнейшее прячется в тумане, как ежик. Ты на что намекаешь? Что у нас после всего еще хватило сил на групповой секс? Тогда нам всем надо поставить памятник - такую фаллическую стелу размером с нью-йоркский небоскреб. Ты, кстати, тоже тогда надралась здорово. Но для синдрома похмелья время давно истекло. Лена! О чем разговор? Мы - артисты, нам нужна оттяжка. А мы с тобой даже наркотиками не балуемся, как наши западные коллеги... А говорят, русские - больная нация. Здоровые все, как быки. Ну что там у тебя дальше? Что тебя мучает? Похоронила всю семью в блокаду? Зарезала старушку-процентщицу? Отца родного посадила? На мать донос написала? Кеннеди убила? Или товарищ Жданов о тебе плохие слова сказал с высокой трибуны? Ах, тебе скучно? Ну, пиши роман, и сразу станет веселее. Сделай маленький перерыв в личной жизни и начни писать. Ты же мне читала отрывки... по-моему, это гениально. Или ты замуж хочешь? Уж не за меня ли? Пожалуйста, я готов. Хоть завтра! Удивилась? Но давай заглянем в наше послезавтра... Итак, какая милая пара: он - художник, она - писательница. Это значит: два махровых эгоиста-суперэгоцентрика вместо того, чтобы время от времени заниматься любовью и в перерывах говорить об искусстве, решили соединить свои кастрюли. А что нужно женщине-писателю? Что нужно этой тонкой, чувствительной, все замечающей натуре с повышенной сексуальной возбудимостью? Ей нужно обожание, непрерывное восхищение, комплиментарное внимание к каждому ее вздоху и пуку. Но я-то на это не способен. Я полон судорожного внимания к себе, любимому. Я буду поздно приходить и рано уходить, оттягиваться на бабах, молча ужинать, раздраженно отвечать, а когда ты, волнуясь и смущаясь, начнешь читать мне свое очередное эссе, я или засну на второй странице, или скажу: "Отвяжись от меня со своими писульками, я устал". Сначала ты будешь расстраиваться, потом обижаться, потом злиться. Потом ты меня возненавидишь и заговоришь о разводе. Неужели ради сомнительного удовольствия провести в ругани год или два я должен бросить семью, испортить жизнь жене и дочке? Ах, я забыл. Еще в предисловии к твоему трехтомнику напишут: "Первым мужем знаменитой писательницы Елены Фокиной был художник А. Бернатас. Их брак был коротким, несчастливым и никак не повлиял на ее творчество". Ну, конечно, ради этого стоит рискнуть...
   - Никогда я не хотела за тебя замуж. Ты все придумал. Это тебе надо романы писать, - оживилась Лена, садясь на постели. - А ты что, правда считаешь меня талантливой?
   "Все. Теперь можно уходить", - подумал Саша.
   - Не только я. Женька о тебе очень высокого мнения. Даже вырезал твою публикацию.
   - Ой ли? А недавно встретил меня в магазине и сделал вид, что не знает. Правда, он был в компании. Ну тем более свинство.
   - Женя близорукий... Да что тебе Женя, Саша? Кто помнит, сколько любовников было у Марины Цветаевой? Помнят только ее стихи. Выходи завтра на работу, нечего валяться. Придешь?
   - Приду... Саша... У меня к тебе просьба... Побудь со мной еще немного...
   Саша посмотрел на часы:
   - Сорок минут тебя устроят? Будем считать это "сеансом психотерапии".
   Через сорок минут он сидел в машине. "Нет, больше я с бабами не работаю. Только с мужиками. Их хоть трахать не надо. Вдарили по стопарю - и вперед, продолжаем работу".
   За два дня до вернисажа на выставку неожиданно пришел Савва Григорьевич.
   - Не выдержал все-таки, решил посмотреть, - чуть насмешливо сказал он Марине. - Ну, как ты тут? Довольна? Покажи сначала, где твое?..
   Саша видел их издали и не стал подходить. Ушел в комнату Геры и Толи, прозванную конурой. Он почему-то сам уже злился на Савву и чувствовал себя обиженным.
   Скоро в дверь постучали.
   - Чего прячешься? - спросил Савва, заходя. - Хорошо вы тут навертели, я бы не додумался до такой антисоветчины, закваска старая. Надо кое-что смягчить, пока не поздно. Особенно у Марины. Она, кстати, со мной согласилась.
   - Пусть делает что хочет. Время еще есть. Я у себя ничего менять не буду, - Саша все-таки встал и вытащил для Саввы складной стул.
   - Ну, ты у нас известный потрясатель основ. У тебя поучиться надо, как одновременно жопу лизать и кусать ядовитым зубом.
   - Вам-то зачем учиться? Вы этим в совершенстве владеете. Я вам, кстати, никогда не лизал ничего. А эта выставка... Что же вы за нее не боролись? Дали бы мне по зубам...
   - Дал бы, попадись ты мне лет двадцать назад... Потому и пришел, что сам такой же был. Давай коньяк пить, я армянский принес, фирменный. Старые друзья достали, такой нигде не купишь.
   - Я сейчас не пью. У меня пост. На вернисаже напьюсь.
   - И на брудершафт не выпьешь? Тогда точно обижусь...
   Бутылку они все-таки распили. Савва был чем-то расстроен. Потом рассказал о дочери, собравшейся в Америку.
   - Эгоисты они. Зятя-то я просто не перевариваю, такой делец... А мне что делать прикажете? А Тамара? Здесь она не работает, живет как королева. А там? В "Макдоналдсе" посуду мыть? Нет, ты представляешь мою Тамарку за этим занятием?
   - Не представляю... Да пошли ты их всех... О себе думай. Успеешь уехать. Вместе улетим... на последнем самолете, когда фашисты власть возьмут. Но это будет не скоро, лет этак через десять...
   - Ты это серьезно? Ну ладно, на последнем так на последнем... Может, через десять лет меня и не будет. Так что вопрос решится сам собой.
  
  

VIII

  
   Вернисаж! Наконец-то они до него дожили, добрались, доругались. Открытие было назначено на два часа, но в семь утра Толя еще забивал гвозди, а Гера с Володей срочно перевешивали картины. Для этого надо было осторожно отодвинуть прозрачные перегородки, не задеть летящие с потолка конструкции, не разбить хрустальный бокал, из которого пил кто-то из декадентов, - Курочкина уверяла, что Блок, но Саша ей не верил. Бокал висел в воздухе, олицетворяя непрочность всей этой легкомысленной богемной жизни, и Толя, качая головой, говорил, что за все эти сопли он не отвечает и самая лучшая гарантия - это его любимый клей, которым они на заводе клеили детали самолета.
   Потом Курочкина уехала с Герой в типографию за каталогом, Наташа и Лена, рассказав друг другу экскурсию, умоляли отпустить их в парикмахерскую.
   - Через час все женщины, кроме Марины, уходят, - тоном полководца отвечал Саша. - В двенадцать явится министерское начальство. В одиннадцать мы с Мариной переодеваемся, у нас все с собой. А ты, Толя, не переодевайся ни в коем случае до особого распоряжения.
   - Яволь, мон дженераль! - отсалютовал Толя, вытирая кисть о свой умопомрачительно грязный комбинезон. - Последний гвоздь, он трудный самый... Как я понял, после двенадцати сидеть в конуре и ждать сигнала.
   - Толик, если бы все были как ты, у нас давно бы построили капитализм с человеческим лицом. Ты понял правильно. И главное, Геру после двенадцати нейтрализовать.
   - Ну, это просто. Мы его за бутылкой пошлем...
   В двенадцать Саша в новом костюме и галстуке, красивый и слегка взвинченный, с улыбкой встречал Ольгу Витальевну. Она милостиво поздоровалась со всеми и, сделав строго-сосредоточенное лицо, начала осматривать экспозицию. Саша водил ее как можно медленнее, экскурсия была рассчитана на сорок пять минут, но при желании можно было рассказывать полтора часа. К последним разделам Ольга Витальевна слегка притомилась и начала терять бдительность. Однако сопровождающий ее молодой человек с лицом услужливого правдолюбца вдруг остановился и изумленно воскликнул:
   - Да не Солженицын ли это, Ольга Витальевна?! Посмотрите-ка на этот фотомонтаж: какие-то похороны...
   - Не какие-то, а Твардовского, - мертвея лицом и всеми внутренностями, отозвалась Марина.
   - А это что за похороны? - мгновенно мобилизовавшись и принимая начальственно-стервозный вид, спросила Ольга Витальевна.
   - Ахматовой, - тихо ответила Марина и умоляюще посмотрела на Сашу.
   На Сашином лице ничего не отражалось.
   - Что это у вас такой странный монтаж: сплошное похоронное бюро. Как это понимать? И кстати, назовите мне поименно всех на фотографиях.
   - Понимать надо очень просто, - спокойно и миролюбиво отвечал Саша, - смена поколений. Старая культура уходит - здравствуй, племя младое, незнакомое... На фотографиях: Тарковский, Окуджава, Вознесенский, Ахмадулина. Мы должны были показать вечное и трепетное возрождение русской культуры. Уходят люди, а она остается. Поэтому сделал такой монтаж - ведь хоронили и Пастернака, и Ахматову ныне процветающие таланты.
   - Например, Бродский, - ехидно вставил молодой человек. - Это не он, случайно, на фото?
   - Между прочим, он нобелевский лауреат, - резко заметила Марина, - а "Архипелаг ГУЛАГ" скоро будет опубликован...
   - Вот когда он будет опубликован, тогда его и повесите, - тоном выше отрезала Ольга Витальевна.
   - Это вы его рады повесить, а мы его увековечим, - потеряв самообладание, заметила Марина.
   Саша подошел к ней и начал сосредоточенно отряхивать ее рукав.
   - Марина, - спросил он удивленно, - разве это Солженицын? Мы его ведь не собирались помещать. По-моему, это Валентин Распутин. Юноша, вы почему так уверены, что это Александр Исаевич? У вас что, дома его портрет висит над камином? Я лично совершенно не помню, как он выглядит.
   - Я видел его фото в архиве КГБ, - с достоинством ответил юноша.
   "Сучий потрох! - подумал Саша. - Чем бы ему напакостить, краску, что ли, на него вылить ненароком?"
   - Тогда прошу прощения, сейчас мы это фото уберем. Марина... или Володя, позовите Толю, пожалуйста.
   Пока ходили за Толей, все хранили напряженное молчание.
   Наконец Толя появился. Это было явление почище явления Христа народу на знаменитой картине. Он был высокий, белокурый, с пшеничными усами, в рабочем перепачканном комбинезоне с закатанными рукавами. Играя мускулами, Толя степенно приблизился, словно сойдя с плаката "Коммунизму - достойную встречу".
   - Толя, - деловито и вместе с тем нарочито заискивающе начал Саша, - Ольга Витальевна приказали вот эту фотографию убрать, как это, реально?
   - Какую? - сурово спросил Толя и грозно на всех посмотрел. - Да вы что, товарищи! Рабочий класс уже ни во что не ставите? Мы эту стенку неделю монтировали. Это же все на авиационном клею. Чтобы ее снять, надо все разворотить. Ну давайте, отменяйте ваш "вертисаж", я сейчас обзвоню ребят, если они все за город не уехали. Сегодня у нас что, пятница?
   - А заклеить нельзя? - сникнув, спросила Ольга Витальевна.
   - Чем? Извините за выражение - слюной? У вас есть фото такого же формата? У меня лично не осталось. Да мы и леса все разобрали. Когда открытие-то намечается?
   - Через пятнадцать минут... - ответил Володя и демонстративно посмотрел на часы.
   - Мне сорок минут надо - за клеем сгонять, потом работа - минут двадцать. Будем задерживать народ или как?
   - Хорошо, Толя, так вас, кажется, зовут? Идите, - с холодной злостью сказала Ольга Витальевна, - а от вас, Саша, я этого не ожидала. Что ж, я это запомню. Пойдемте, Валера. Надо встречать гостей. Но чтобы завтра все было заклеено.
   - Ну что, я пойду переоденусь? - шепнул Толя.
   - Погоди... как бы этому хмырю настроение испортить?
   - Элементарно, Ватсон.
   Толя устремился вслед за Валерой:
   - Минуточку, это не вы позабыли? Ах, ну извините... Ой, я вас испачкал немножко... Ничего, бензинчиком ототрете, только не сильно трите, а то воспламенится, матерьяльчик-то, я гляжу, импортный, деликатный...
   Открытие прошло торжественно и бестолково. В последнюю минуту сообщили о прибытии Горбачева с Раисой Максимовной. Ольга Витальевна, проходя мимо Саши, прошипела: "Никогда не прощу". Но через десять минут вернулась - розовая и улыбающаяся - под руку с Андреем Борисовичем.
   - А "Ленин в Цюрихе" Михаил Сергеевич даже цитировал, - оживленно рассказывал Андрей Борисович. - Историю в карман не спрячешь, да, по-моему, все дано в меру и ненавязчиво.
   Саша молча повернулся к ним спиной и пошел в конуру. Там уже хозяйничал Гера в Сашином старом, но еще очень приличном костюме. Они были с Сашей одного роста, только лицом Гера походил на странную смесь актера Жженова и немецкой овчарки. Причем по мере опьянения благородные черты народного артиста сглаживались, а собачьи проявлялись более явственно.
   - Налей-ка мне стакан, напряжение снять, - сказал Саша. - Гера, пойдешь на выставку, начальству концепцию не объясняй. Разрешаю только пенсионерам и юным дарованиям, понял?
   - Сашок, ты сегодня как? По портвейну или что?..
   - Или что... Спирт еще есть?
   - Для тебя есть все! - ответил выходящий из-за перегородки Толя, принаряженный и даже пахнувший одеколоном.
   Саша мгновенно проглотил полстакана спирта, выданного на протирку витрин, закусил бледно-желтым кружочком соленого огурца и пошел в зал.
   Все в зале было в радостном и возбуждающем движении. Вдалеке взволнованная и красивая Наташа что-то вдохновенно повествовала сосредоточенно кивающей ей Раисе Максимовне. Ленка, тонкая и гибкая, как прутик, в черном платье с желтым шарфиком на шее, тоже пела что-то серьезным товарищам. Марина показывала свой раздел знакомым художникам. Курочкина, стоя рядом с каким-то усатым мужиком, важно отвечала на вопросы посетителей. Володя ходил по залу с женой и двумя детьми. Жена его была такая же невзрачная мышка, как и несколько лет назад, зато детки были красногубы и упитанны, словно упыри. Казалось, они все эти годы тянули соки из своих родителей. Саша давно заметил, что в бедных интеллигентных семьях дети толстые и откормленные, а в обеспеченных роль вурдалаков играют родители, а дети бледны и болезненно капризны.
   К нему подошла какая-то корреспондентка, похожая на красивую щучку, и, жеманно улыбаясь, начала что-то спрашивать. И тут только Саша понял, как он возмутительно пьян. Хотя пьяным его никто бы не назвал. Он находился в состоянии подвешенности, словно хрустальный "бокал Блока" на их выставке. Никогда еще так ясно и пронзительно он не чувствовал все происходящее, ему казалось - весь мир раскрылся перед ним, как в гоголевской "Страшной мести"; он видел каждого посетителя, каждую деталь экспозиции, и обо всем виденном мог поведать в романе, повести или сочинить поэму. И в то же время он был пьян как никогда и в любую секунду мог упасть, потеряв сознание. Глядя на журналистку и стараясь понять, что она от него хочет, Саша сказал тоном взволнованного любовника:
   - Приглашаю вас на банкет в семь часов в Дом художника. Там и поговорим.
   Вдруг он заметил Нику с Юлькой и подошел к ним. Ника была очень бледненькая и усталая, а Юлька все время вертелась и канючила, не давая смотреть.
   - Зачем ты ее притащила? - сердито спросил Саша. - А родители где?
   - Я думала, пускай посмотрит папину работу, - чуть не плача, ответила Ника, - никого не вижу, столько народу. Где-то твоя мама ходит, мы с ней разминулись. У папы сердце заболело, они потом придут. Я себя так плохо чувствую...
   Она хотела что-то еще сказать, но заметила, что Саша ее не слушает.
   - Отвези Юльку и приезжай на банкет, - сказал Саша и быстро ушел.
   Марина, освободившись, с радостью побежала к Нике и поздравила ее.
   - А я тебя поздравляю! - ответил Ника, переводя дыхание.
   - А почему ты не в красном? - спросила Марина, заметив на Нике серебристо-серый костюм. - Ты же себе что-то придумала необыкновенное?
   - Посмотри на меня, - устало ответила Ника, - я беременна. Меня все время тошнит и кружится голова. Какое красное? Все будут на меня таращиться и любоваться синяками под глазами, а так... даже Саша ничего не заметил, он пока не знает. Марина, он не пьяный? Последи за ним, я домой поеду, мне нехорошо.
   Наташа зашла в туалет передохнуть и выпить воды. Там стояла Фокина и курила.
   - Тебя пригласили на банкет? - спросила она, гася сигарету о раковину.
   - А тебя? - спросила в ответ Наташа. - Какой банкет? Я ничего не знаю.
   - Поздравляю. Ну, меня понятно, там жена будет, а тебя за что? Ты же больше всех на него пахала. Вот так же и в Париж поедешь. А небось уже губы раскатала? О, Пари, о, Пари... Он нас всех вы... и выбросил. Ты его видела после открытия?
   - Я думаю, нас еще позовут, - спокойно ответила Наташа. - Кстати, мне сказала Марина, у него жена беременная. То ли месяц, то ли две недели. Тебя это как, не очень огорчает? Вены опять резать не будешь?
   - Сука ты, Зверева... Сама в него, как кошка, влюблена. Я давно заметила ваши нежные переглядки. Мажу на сто: ты ему дала пару раз в процессе совместного творчества...
   Наташа молча вышла из туалета. Ей вдруг все надоело и захотелось домой.
   Галя Курочкина подошла к Марине и, потупясь, вручила белый конверт с приглашением на свадьбу. Марина умилилась.
   - Знаете, - обратилась она к жениху, высокому, черноусому, с улыбающимися глазами, - тут столько Галиной работы вложено. Мы бы без нее пропали.
   - Да, она у нас такая, хлопотунья... - весело ответил жених и, довольный, обнял Галю за плечи, - вчера всю ночь не спала, все волновалась.
   - Ты что говоришь, Лева, - вспыхнула Курочкина, - откуда ты знаешь?
   - Догадался... - ответил Лева, слегка растерявшись, но потом опять развеселился и быстро подмигнул Марине.
   - С вами все ясно, товарищ Курочкина, - вспомнила Марина любимую фокинскую фразу и отошла, чтобы не смущать молодых.
   Она немного понаблюдала за ними издали: Галя была в светлом пушистом платье, с лица у нее исчезло обычное недовольное выражение, и она - хорошенькая и умиротворенная - что-то шептала Леве, незаметно показывая рукой, а он с радостным вниманием слушал ее, время от времени касаясь губами ее волос или щеки.
   "Как приятно, - подумала Марина, - мне, что ли, еще раз замуж выйти? Супруг, как всегда, прибежит к закрытию, зато на банкет помчится даже без приглашения".
   "Надо Володю найти, тоже поздравить", - вспомнила Марина, в который раз с удовольствием проходя по выставке.
   Володю она нашла в гардеробе. Он завязывал детям шарфики, а его жена стояла рядом, прижимая к груди две курточки.
   - Володя, а банкет? - спросила Марина. - Уж кому-кому, а тебе сам Бог велел.
   - Да как-то... я не знаю. Детей надо отвозить куда-то. Потом, мне без Ляли не хотелось бы, а она такая щепетильная, говорит: меня не пригласили.
   - Что за чушь, я вас приглашаю. Нет, подожди, сейчас Сашу позову...
   Марина побежала разыскивать Сашу, но его нигде не было. Наконец она догадалась, заглянула в конуру. Саша спал в кресле.
   - Саша, - затрясла его Марина, - ну ты что, рехнулся? Не мог до вечера подождать? Иди, приглашай Володю, он уезжает. А девочек ты позвал?
   - Маринка! Какая ночь - и мы одни! - пьяно и нежно отвечал Саша, обнимая Марину. - Только ты меня не любишь, Курочкина и то меня поцеловала в щечку, а ты... Никуда я не пойду, мне надо протрезветь к банкету. Девок сама зови, Вовке скажи два слова: "Саша надрался". Он поймет. Слушай, давай запремся здесь, никто не догадается...
   Марина с трудом выбралась из Сашиных объятий, на секунду почувствовав, что будь он трезвый, она бы не устояла перед соблазном. И сердясь на Сашу и на себя за эти дурацкие мысли, она ушла разыскивать всех соавторов для приглашения.
   Володя, конечно, ее не дождался. Наташи и Лены тоже нигде не было, а Галя обиженно отказалась, сказав, что они с Левой едут в гости и на такие мероприятия приглашают заранее.
   Саша, как ни странно, протрезвел к банкету и с просветленным лицом принимал поздравления и комплименты. Около него вертелась какая-то наглая девица с камерой и все время хихикала на его реплики. "Какой же он все-таки... фигляр, показушник. Искренности ни на грош, на всех ему плевать. Обидел девчонок и хоть бы что. А где Ника?"
   - Саша, где Ника? - спросила Марина, оттирая девицу с камерой.
   - Марина, где Ника? - нагло улыбаясь, ответил Саша. - Понятия не имею, куда все провалились. Нашли день, когда счеты со мной сводить. Ну-ка, отойдем в сторону, я тебе кое-что скажу.
   Они вышли из банкетного зала, и Саша, приблизившись к Марине - она была только чуть-чуть ниже его ростом, - внятно и зло сказал:
   - Ты меня достала за все это время! Мало того, что ты бездарна, как кролик, и я все за тобой переделывал; мало того, что ты глупа, как консервная банка, и умудрилась нахамить начальству перед вернисажем, но ты еще и ханжа, зануда чертова, ты меня за..., заучила... Кто ты такая, чтобы меня учить? Меня жена с матерью не учат, я Савве "ты" говорю, а она поднимает хвост на меня...
   - Я... я... я сейчас тебя ударю... - чуть слышно прошептала Марина и, быстро повернувшись, ушла в зал.
   Она, ничего не замечая, прошла вдоль стола и вдруг увидела Савву Григорьевича.
   - А, Мариночка! - ласково улыбнулся Савва. - Посиди со мной, детка. Давно со мной молоденькие не сидели. Ты чего такая серьезная? А где твой муж, я его никогда не видел?
   От голоса Саввы исходило такое тепло, что Марина немного пришла в себя. Она присела рядом с ним на свободный стул и, оглядев зал, ответила:
   - Послушайте, в каком углу громче всех хохочут. Там и мой муж. Стоит в центре, анекдоты рассказывает. Савва Григорьевич, у вас нет для меня какой-нибудь работы? Я так поняла, мой альянс с Бернатасом закончен.
   - Да?.. А я так понял, он с тобой еще что-то делать будет. Он тебя очень хвалил. Ну конечно, тебе хочется работать самостоятельно. Тогда сама ищи, волка ноги кормят. А то иди вместо меня директором Мастерских, мне надоело все это. Хочешь?
   Он положил Марине ладонь на руку и уже по-другому, нежно сказал:
   - Нельзя такой быть. Ничего не прощать, все замечать. Плохих людей нет, да и идеальных не встречал еще. Вот ты хорошая, но сердитая. Значит, уже не идеал. И я не идеал. Не сердись на Сашу... Думаешь, я ничего не вижу? Я все вижу и все знаю. А чтобы ты в этом убедилась, я спою тебе один старый романс. Его еще мой отец очень любил и все время напевал:
   Обо мне не заплачет,
   обо мне не забредит,
   При нечаянной встрече
   не вспыхнет лицом
   эта юная леди,
   эта рыжая леди,
   что на теннисном корте
   играет с юнцом.
   Я сижу на террасе,
   пью обычный свой бренди,
   Одинокий и скучный
   Стареющий бард.
   Время песен прошло,
   и прекрасная леди
   не со мною садится
   в темно-синий "паккард".
   Ей идти под венец.
   И заказана месса,
   орхидеи и кольца,
   в Гранд-Отеле этаж.
   Я не муж, не отец,
   просто бывший повеса,
   Эта юная леди -
   Мой последний мираж.
  
   - Хороший романс? Это я про тебя спел, рыженькая...
   - Спасибо вам! - ответила Марина, чуть не плача. - Спасибо...
   Она встала и пошла забирать домой мужа.
   Ника не попала на банкет. Она на такси отвезла к маме Юлю и тотчас уехала. Но по дороге никак не могла вспомнить место банкета и, махнув рукой, сказала домашний адрес.
   Дома она долго раздевалась, потом легла поперек кровати, и все закрутилось у нее в глазах. Очнулась она от невыносимой духоты.
   "Надо форточку открыть", - сказала она себе, но не могла пошевельнуться. В большой комнате звонил телефон. Ника все лежала, стараясь перебороть эту одуряющую сонливость. Наконец она поднялась и подошла к окну. Подоконник был очень высоко, да и само окно было большим, а форточка уходила куда-то под потолок. "Да нет, это обман зрения", - опять сказала Ника, словно уговаривая себя. Она встала на стул, потом на подоконник, но распахнуть форточку ей было не с руки. "С другой стороны надо, левой рукой", - подумала она и стала медленно переходить по подоконнику. В какой-то миг у нее опять закружилась голова, и, чтобы удержать равновесие, она прислонилась к стеклу. Рама вдруг странно хрустнула и, вывалившись вместе с Никой, полетела вниз.
   "Нет! - оборвалось сердце у Ники. - Не хочу! Юля!" И вдруг все со страшным грохотом погасло. И снова зажглось. И уже Ника ничего не помнила, но знала только себя и слышала в бесконечном далеке чудное пение. И она полетела навстречу этому пению, туда, где нет слез и печали...
   Саша возвращался домой на машине и удивлялся, почему его никто не останавливает. "Если остановят, то отберут права. Ну и фиг с ними. Ника будет возить. Зачем эту клюшку поехал провожать, сам не знаю. А завтра напишет какую-нибудь пошлость о выставке. Готова была прямо в машине дать, еле отбоярился. Все, пора завязывать. Мне это надо? Я же баб не люблю, я их презираю. Я вообще однолюб. Всю жизнь любил одну Нику... Ну кого, кого еще?.. Никого больше... Поедем с Никуськой моей в Париж. Она там блеснет нарядами... И Юльку возьмем. "В Люксембургском саду, у фонтана..." Как там дальше? "...Под широкой листвою платана, как Мими из романа Мюрже..." Что за роман?.. Забыл... Ну конечно же "Богема". Я же его читал еще в школе... Однако сколько у меня мусора в голове... Когда напьюсь, все это поднимается... Пить тоже надо бросать, а то стану как Гера... Куда он потом девался? До чего народ мерзкий. Маринка тоже, провокаторша Малиновская... Надо с ней помириться, в гости позвать... с мужем. Тихий семейный обед на четверых. Идиллия... У нас опять происшествие. "Скорая помощь", милиция. Не дом, а вертеп. Кому-нибудь морду набили..."
   Саша поднимался по лестнице, с удовольствием думая о Нике. У него еще не выветрился хмель, и оттого во всем теле и голове была приятная легкость и даже легкомыслие. Когда он подошел к двери, с верхней площадки вдруг спустился человек в черном пальто и темной шляпе.
   - Александр Авенирович! - тихо, но очень значительно произнес он. - Не торопитесь, пожалуйста... я вам должен кое-что сказать...
   - Простите, с кем имею честь? - не удивляясь, но слегка досадуя на задержку, спросил Саша.
   - Ах да, извините. Я забыл представиться, - мужчина снял шляпу и наклонил седую голову, - следователь Трофимов.
  
  

Вместо эпилога

  
   Нику похоронили на Ваганьковском кладбище, рядом с ее дедушкой и бабушкой. Каждую субботу Вера Васильевна и Юля приходят к ней на могилу. Вера Васильевна постарела, поседела и живет только ради Юли. Юля очень повзрослела и из толстой болтушки превратилась в молчаливую худенькую девочку, похожую на Нику. Только глаза и улыбка у нее Сашины. Иногда у нее так же темнеет и тяжелеет взгляд, и испуганная Вера Васильевна дергает ее за руку: "Юля, ты что?" И она отвечает: "Нет, ничего. Не мешай. Все нормально". Отца она боготворит, и если дедушка с бабушкой что-то начинают говорить про Сашу, топает ногами и кричит: "Замолчите!"
   Саша к ним заходит по пятницам и забирает Юльку к себе на выходные.
   За недолгое время случилось много неожиданных событий в стране и в жизни наших героев.
   У Саввы Григорьевича был тяжелый инфаркт, но сейчас ему лучше. Его дочка не уехала в Америку, потому что ее муж организовал какой-то нефтяной концерн и стал одним из первых легальных советских, нет, простите, российских миллионеров.
   Зато в Америку уехала Галя Курочкина с мужем. Недавно она прислала Фокиной письмо, кажется, они там процветают.
   Фокина написала повесть, но нигде не могла ее напечатать. Тогда Лена переделала ее в пьесу, и, как ни странно, пьесу поставили в одном из новых московских театров. Правда, завистники уверяют, что пьеса так себе, просто у Фокиной закрутился роман с молодым режиссером. Но тем не менее... У Лены даже появились деньги, и она осуществила свою давнюю мечту: купила себе меховой жакет из чернобурки. Теперь она щеголяет в нем перед Домом кино и важно проходит в бар под ручку с молодым режиссером или Женей Гончаровым.
   Наташа Зверева ушла из Архива и работает старшим научным сотрудником в Институте мировой литературы. Дома у нее без изменений.
   Володя поступил в Загорскую духовную семинарию.
   Гера продал за валюту свою квартиру и уехал в провинцию, в какой-то тихий городишко, кажется, Найск, больше о нем ничего не известно.
   Толя работает в Мастерских и еще на двух работах. Говорят, он развелся с третьей женой, но это не точно.
   А вот Марина точно разошлась с мужем и вышла замуж... за Сашу Бернатаса. Как они живут? Как и все мы, по-разному. Марина его очень любит, Саша... тоже к ней хорошо относится.
  

Конец

  

23 ноября 1993 - 12 января 1994 г.,

   Осло, Норвегия
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"