Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Взлётная полоса,ч3.Красная паутина, 3/3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

 []
16

Николай Лодочкин, считавший себя ещё недавно никому не нужным холостяком-неудачником, неожиданно преобразился - его разыскала в Днепропетровске Жанна, сама. Взяла и приехала из Харькова. Для Николая это было полной неожиданностью - даже растерялся сначала.
Жанна по-прежнему была эффектной, стройной, с огненно-рыжей гривой. Он уж и всякую надежду потерял на встречу с нею, и вдруг этот приезд без предупреждения. Всё в нём всколыхнулось с прежней силою, он вновь загорелся ожившими к ней чувствами и даже похорошел. Она заметила это, полунасмешливо, полусерьёзно спросила:
- Ну, как ты меня находишь? Изменилась?
- Ещё лучше стала! - вырвалось у Лодочкина.
- Надеюсь, ты понимаешь, что это замечают и другие? - Не глядя на него, она прошлась перед ним по гостиничному номеру и остановилась возле окна, выходящего на проспект.
Он понял, она ведёт себя нагло, и колко спросил:
- Тогда почему же ты до сих пор не вышла замуж?
Она хохотнула, разглядывая прохожих внизу:
- Долго рассказывать, Коленька. Наверное, тебя ждала.
- Зачем ты со мной так? - глухо проговорил он.
- А как надо? - Она резко обернулась. - Разыгрывать из себя влюблённую дурочку, притворяться?
- Зачем притворяться, можно ведь и помягче. - Он не смотрел на неё, сидел на стуле и рассматривал коврик на паркетном полу.
- Помягче, Коленька - это ещё будет. А сейчас, давай разберёмся во всём, как взрослые люди. Чтобы потом...
- Но ведь я же писал тебе в письмах, что...
- В письмах, Коля, это всё не то... - Она присела на диван. - Давай так, не отворачивая глаз от правды.
- Какой правды? - вяло спросил он, чувствуя, как уходит от него ощущение радости, надежда. - В чём она, эта твоя правда?
- Она, Коленька, в первую очередь, заключается в том, что я - всё ещё не люблю тебя так, как этого хочется тебе. - Жанна торопливо прибавила: - Ты только не огорчайся, всё-таки мы долго не виделись, да и расстались, сам помнишь, как. Сейчас - дело вовсе не в этом... - Она помолчала. - Дело в том, что я приехала - к тебе. Это значит, что я - почти согласна стать твоей женой. Всё остальное - во многом будет зависеть уже от тебя.
- А что от меня зависит? Как я себя поведу, что ли? - Он продолжал рассматривать рисунок на коврике.
- И это - тоже. И то, что ты - не будешь обижаться на меня, и требовать любви, пока я не привыкну к тебе. Я знаю, ты - хороший парень, много лет хорошо ко мне относишься. Любая женщина не может не оценить этого, если она не дура. Для семейной жизни - это, вероятно, даже важнее, чем сама влюблённость. Влюблённость - быстро проходит. А доброта - это надолго.
- Как холодно ты обо всём!.. - почти простонал он и, наконец, взглянул на неё.
Она улыбнулась, обнажив подковку мелких зубов:
- Потому, что мне легко это говорить. Я всё обдумала, и поэтому у меня всё рассудочно. Я не хочу лгать. Зато потом, если мы поженимся, тебе не в чем будет упрекнуть меня, можешь поверить мне в этом - я таки стану хорошей женой!
Сказанное прозвучало опять с привычным хвастовством, рассчитанным на эффект, его это покоробило, но он, снова не глядя на неё, тихо сказал:
- Я согласен, только не надо громких слов! Скажи мне, у тебя было много мужчин?
- Зачем тебе это? Хочешь себя растравить?
- Нет, но всё же...
- Ты же знаешь, я - женщина заметная, не монахиня, предупреждаю тебя сразу! Коля, мы же не дети.
- Ну ладно, тогда другой вопрос - последний. Почему ты выбрала меня, а не кого-то другого, позаметнее? Я ведь и получаю пока не много.
- Получать, Коля, ты ещё будешь. Вернее, много чего будешь иметь, поверь мне. Ты - на правильной дороге, это - таки да. Но я тебя выбрала не поэтому. Все - любят только себя и свои удовольствия. А ты - много лет был верен лишь мне.
- Откуда тебе это всё известно?.. - горько усмехнулся он.
- Неважно, откуда. Скажи, это - чего-нибудь да стоит? А, молчишь. Собственно, это и решило всё: ты - как никто из других, любил меня.
- Почему - любил? Я и сейчас люблю тебя и готов повторить тебе это 1000 раз! - горячо вставил Лодочкин.
- 1000, Коля, не надо. Хватит и одного, я тебе верю! - Она наклонилась к нему и поцеловала в щёку.
Он вспыхнул от этой секундной нежности и сидел счастливый, обалдевший, не смея пошевелиться.
- Я устала, Коля, от мужской подлости, - продолжала она, сменив настроение. - И хочу теперь покоя, уверенности. Мне кажется, всё это - я найду только с тобой. Вот и всё. Но! Сильных мужчин возле меня - не допускай. У меня голова от них может закружиться! - Она опять рассмеялась.
- Ладно, - тихо сказал он, поглаживая её кисть. А потом перецеловал все пальцы. Тогда она обняла его голову, прижала к себе, и так они молча посидели, оба печальные, сочувствующие и, казалось, понимающие друг друга, как это бывает у товарищей по несчастью.
В тот же вечер она ему отдалась.
В остальные дни к тяжёлому для них разговору они больше не возвращались. Жанна держалась весело, дружественно - от жёсткой отчуждённости, с которой она приехала, не осталось уже и следа - была дружба. Правда, говорить о любви - ещё рано, и он, понимая это, не нарушал условий, на которые согласился. Где уж тут было нарушать, если он только и мечтал теперь о близости с нею. Да и не знал, не для проверки ли - подойдут друг другу, нет? - отдалась ему Жанна. Зато знала, что делала, она. Слабых духом всегда губят соблазны, превращающие их в безвольных рабов.

17

Суд над Русановым, причём, "показательный", состоялся сразу же, как только он вернулся из отпуска в полк. Победил, таким образом, не здравый смысл, а политические амбиции института комиссаров в армии, потому и суд был "выездной", продуманный заранее во всём - "показать" офицерам наглядно, что бывает с теми, кто пытается быть независимым от партии. Выездная сессия суда военного трибунала приговорила подсудимого Русанова, учитывая его "чистосердечное признание и раскаяние в содеянном", к демобилизации из рядов Советской Армии и к двум годам содержания в исправительно-трудовом лагере без поражения гражданских прав после отбытия наказания. Это "мягкое", по мнению военного обвинителя, решение суда было воспринято аплодисментами лишь "Поршнем", который тут же перестал хлопать, как только понял, что никто его не поддерживает. Лётный состав полка встретил приговор с молчаливой враждебностью. А когда с Русанова публично сорвали погоны 2 судейских майора - с мстительным наслаждением, с "нитками" - комэск Булыжников негромко произнёс, вызвав в зале гул одобрения:
- Сволочи! Кто же после этого будет говорить вам правду? Да никто. Никогда!..
Русанова повели из клубного зала на выход 2 конвоира. И тогда все офицеры поднялись со своих мест и провожали его стоя. За дверями, на улице, Алексея встретила выкриком Галка Зимина:
- Алё-ша-а! Я здесь... Пиши мне на Мончегорск, "до востребования"! Если будут сюда письма от родителей, я их тебе перешлю! Буду помнить о тебе каждый день...
Он тоже запомнил её несчастные, потемневшие от боли и слёз глаза. И понял, она, не пропущенная в зал как лицо, не имеющее к суду военного трибунала никакого отношения, видимо, долго поджидала его здесь. Может быть, вспоминала, как приглашала когда-то его на "дамский вальс" в этом зале, и вот дождалась... Он был бесконечно благодарен ей, хотя и не любил её. Но так дорог был её горячий женский порыв, что и его душу пронзило доброе чувство к ней - чуть слёзы не выступили. И он, обернувшись от зарешёченного тюремного "воронка", к которому его подвели стражники, крикнул ей тоже:
- Спасибо тебе! Я не забуду твоей доброты... Одна только просьба: сохрани мою библиотеку и мои рукописи! Ладно?.. Никому не давай читать!
В "воронке" его отвезли в Мончегорск, на станцию. Там пересадили в вагон со специально отгороженным для арестантов купе, и конвоиры повезли до Оленегорска, где ещё совсем недавно жила Таня. Затем, точно так же, только на поезде "Москва-Мурманск", его привезли в "столицу" Кольского полуострова, где продержали почти месяц в маленькой местной тюрьме. Лишь после этого, скопившихся со всего полуострова, заключённых переправили вместе с ним по морю в Архангельск на вонючей морской барже без названия, прикреплённой тросом к пароходу "Светлый путь Октября". Какой-то матрос дал Алексею свежую газету, когда заключённых привели из тюрьмы в порт. "Известия" сообщали, что из Египта отплывают на пароходах английские войска, что новое республиканское правительство Египта национализирует Суэцкий канал. Алексей неблагодарно подумал:
"Англичане плывут к себе на родину, а вот нас сейчас, как баранов, погрузят на тюремную баржу и повезут в неволю. Может, и газет не увидим опять, снова будем в неведении, что на белом свете делается... А родители не будут знать, что делают с нами".
Хорошо, что Алексей побывал в отпуске и видел, родители готовы к новому испытанию судьбы. Без этого "утешения" он, наверное, чокнулся бы ещё в тюрьме от унижения и горьких мыслей о матери. Теперь же, сидя в тёмном трюме и прислушиваясь к тяжким вздохам моря, бьющего крутой волной почему-то всё время в левый борт, он размышлял: получили дома от него письмо или ещё нет? Мать всё равно будет плакать...
Рядом лежал арестант-шофёр, сбивший в Кировске, 3 месяца назад, пьяного прохожего - тоже получил 2 года лагерей для "исправления". Какого, от чего? Да и сам, от чего должен исправляться - от какой подлости? Остальные заключённые были тоже из рабочего люда, попавшего в беду. Кто подрался с начальством по пьяному делу, кто "способствовал" по своей халатности аварии в цеху - не заметил, что оборвался электропровод и лежал на полу. Из-за этого вспыхнул потом пожар. Держались отдельной кучкой в трюме и уголовники-рецидивисты. Раздобыли где-то карты и резались в "буру" и "очко", но потом их укачало на волнах, и они тоже, вместе со всеми, блевали. Алексей же, привыкший к резким подъёмам и спускам в воздухе, не был подвержен "морской болезни", но всё равно горестно думал: "Вся жизнь теперь кувырком! Недаром в поговорке: каков характер, такова и судьба... Что делать, как изменить хоть что-то?.."
Что делать, как жить дальше и чем заниматься, выяснилось лишь в конце лета, в Архангельске, куда их, обмаранных, привезли, наконец, в барже. Там, сойдя на берег и разминая затёкшие ноги, Алексей и спросил конвоира:
- Куда же нас теперь? Дальше-то...
- В исправительно-трудовой лагерь N3, я слыхал, - ответил тот. - На лесоповал, стало быть. Тут - это дело известное...
Полную же ясность внёс в предстоящую Алексею жизнь майор МВД Аршинов, "Кум" исправительно-трудового лагеря N3, к которому он попал на "приём", словно очередной новый больной к главному врачу особой лечебницы.
- За што осу`жден? - спросил тот, заполняя стандартную карточку на "з/к N1732/8. Русанов Алексей Иванович. 1927".
- Уснул в полёте.
- Как это? Тут у тебя, в формуляре, уголовная статья номер...
- Устал от полётов, - перебил Алексей. - Замотался... А самолёт - был на автопилоте.
- Ты - што, лётчиком был, што ль? Каку занимал должность?
- КаЗэ.
- Не понял...
- Командир звена. Абревиатура: Ка-Зэ.
Аршинов, не стесняясь, рассмеялся:
- Ну, а здесь - ты будешь называться наоборот: Зэ-Ка. Тоже бревнотура. Токо означат - "заключённый". Или "зэк", ежли ещё короче. Лес будешь валить - брёвна, значицца, поставлять для страны.
- Понятно.
- И чем же кончилси твой полёт?
Русанов рассказал. Аршинов отреагировал с восхищением:
- Во, бляха, чево токо в жизни не быват: это жа нада - у-це-лел!.. Дак я и по глазам твоим вижу: щасливчик ты!..
- Дальше уж некуда! - невесело усмехнулся Алексей.
- А я те говорю: щасливчик! У меня глаз на людей точный - ниде ты не пропадёшь! Ищё не раз вспомнишь мои слова...
- Ну, что же, я - не против. Спасибо, как говорится, на добром слове!
- Не пропадёшь, уж это - я те говорю точно! Ты жа - не политический, да и не уголовник, похоже. Потому и срок у тя пустяковый. Зато жизнь тут - узнаш сразу со всех сторон! Ежли бы ты, к примеру, потом писателем стал, то и материалу у тя было бы на 100 лет вперёд - таки тут случаи и судьбы - и книги у тя вышли ба интересны!
- Почему вы так решили? - заинтересовался Алексей, с удивлением разглядывая майора. Несмотря на корявую речь, в нём угадывался острый природный ум.
- Да ничево я не решил. К примеру, говорю. У тя - было и небо, таки полёты, а теперь-то - и лагеря... Институт имени Горького те позавидует!
"Прямо провидец какой-то! - продолжал Алексей удивляться своему собеседнику. - С одной стороны, беспардонен, хамоват, а с другой - вроде не глуп и, наверное, даже начитан, если про институт Горького осведомлён".
- Знаш, скоко у нас тут этих лагерей? - продолжал майор. - И трудовых, и с особым режимом, и дажа 2 женских!
- Кто же в женских-то сидит? - опять удивился Алексей. - Ведь это же сколько надо женщин арестовать, если сразу 2!
- А рази мало в стране воровок, фарцовщиц, наводчиц, спекулянток?! Дажа проститутки есть. Эти - как правило, молодые и красивые. Работать не хотят, обслуживают холостяков из охраны. И не токо холостяков... - Аршинов самодовольно усмехнулся. - Без хороших баб - служить в этих местах, кто жа захочет?..
- А "плохие" - это какие же? - спросил Алексей со скрытой иронией. Аршинов этого не заметил, мрачно сказал:
- Убийцы.
- И много их? Убийц... - тоже серьёзно уточнил Алексей.
- Хватат и тако`ва дерьма, особливо среди воровок. Но я тебя - в мужской лагерь пошлю. К хорошим мужикам, - сострил "Кум". - Бывши колхозники, шофера, попавшие в аварии. Буш старацца - мы те дажа срок можем скостить. Щас вот - выпускам как раз из всех лагерей осу`жденных по политическим статьям - амнистия всем, кто по "58-й" в основном. Ну, и други статьи есть. Тысячи нар освобождаюцца! Упадёт и план выполнения лесозаготовок, и премиальные... пока новых-то зэков пришлют. Ворьё - работать не любит...
Алексей понял, освобождение политических заключённых, посаженных Берией при Сталине, майору не в радость. И тут же подумал: "Но слухи, что скоро появятся новые политические в лагерях - кто? сторонники Молотова и Маленкова? - значит, идут, если майор так говорит. Выходит, "подковёрная" борьба в Кремле, как назвал её недавно Порфирьев, продолжается и, видимо, действительно, завершится победой Хрущёва. "Кукурузник" неспроста наградил маршала Жукова четвёртой звездой Героя - видимо, и впрямь хочет, чтобы Георгий Константинович принял его сторону в кремлёвской драке. Опять прав Леонид Алексеевич... Молодой, а дальновидный! Вот только бы самому теперь в "политические" не попасть, раз в них "нужда". С моим характером это недолго..."


С драки началась жизнь в лагерном бараке и у Алексея - майор Аршинов его обманул, сказав, что определит в бригаду к "хорошим мужикам". На самом деле лагерным укладом жизни правили уголовники. Хорошо ещё, что в мурманской тюрьме Алексей понравился опытному заключённому и тот его "просветил", как надо держаться с уголовниками, чтобы не подмяли под себя:
- Во-первых, оне - одиночек не боятся. Стало быть, надо идти на хитрость. - Сосед принялся тихим голосом объяснять, в чём заключается эта хитрость. А закончив, добавил: - Верь мне, способ этот - проверенный, я его сам видел в действии. Но - годится он токо для сильного человека и с характером. Да и всё равно: шпана - начнёт свой спектакль с тебя.
- Почему так думаете? - удивился Алексей.
- У них - тоже глаз намётанный на сильных и независимых новичков. Покорят такого с ходу, остальные - сами покорятся им, как овцы. Но главный у них - это барачный пахан. Помни об этом...
Вспомнил о своём наставнике Алексей после того, как получил на лагерном складе новые сапоги, тёмную робу и был приведён вместе с тремя новичками в барак. Глаз у шпаны, действительно, оказался намётанным, и свои грабительские действия старожилы-урки начали именно с него - хорошо, что он заранее догадался продать часы тюремному охраннику, и деньги были в тот же день проедены и пропиты. А здесь, в бараке, считая себя человеком сильным и не из робких, Алексей был вынужден воспользоваться добрыми советами, как только урки к нему подошли. Его задача сводилась к тому, чтобы не дать пырнуть себя ножом, получить разрешение у пахана к драке-спектаклю один на один и потом отметелить на глазах у всех вооружённого урку так, чтобы зауважали после этого не только его ловкость и силу, но и мужество человека, готового на всё.
Грабить его начали 2 довольно немолодых и хлипких на вид блатаря. Помня о том, что голый, без боксёрской перчатки, кулак это такое же грозное оружие, как и воровской кастет, если действовать им стремительно и молниеносно, Алексей на ходу решил, что обратится к пахану за разрешением драться сразу с двумя, а не с одним. "Тогда разрешит наверняка", - подумал он безбоязненно и тут же притворился похожим на овечку.
Уголовник, который был постарше на вид и потемнее кожей, сказал:
- Ну, шо, мужик, будем делать обмен или ты возражаешь? - Он бросил к ногам Алексея перевязанный шпагатом тёмный узел.
Алексей миролюбиво ответил:
- Если размер ваших сапог не меньше 43-го, можно и обменяться.
Вор ростом поменьше и поблондинистее насмешливо прохрипел:
- А ты возьми и померяй, мы номеров ни на одних сапогах не видали.
Алексей развязал узел, достал из него старые, расползающиеся сапоги, снял с себя новые и стал надевать старые. Как он и предполагал, сапоги были малы. Этого ему только и нужно было. Надев на себя свои сапоги опять, он громко спросил:
- Кто в этом бараке "бугор"?
- Ну, я, - отозвался барачный главарь уголовников или "пахан", из которых лагерное начальство и назначало обычно бригадиров. На вид ему было лет 40, обладал золотыми "фиксами" во рту. - Шё дальше?
- Раз я - "мужик" для вас, - подошёл к нему Алексей, - значит, должен работать и за себя, и за них, так? - Он кивнул на уголовников, стоявших возле своего узла с тряпьём.
- Ну, так, - согласился пахан. - Шё из этого следует?
- А то следует, что в его сапогах, - снова кивок в сторону "шестёрки", - я много не наработаю. Жмут! Согласен?
- Согласен, - серьёзно, без издевательской улыбки произнёс пахан. И обратился к блондину-шестёрке: - "Валет", принеси ему сапоги, шёбы не жали. Человек желает харашё работать.
- А де я ему такие возьму? Других у миня нету. Я ж не виноватый, шё он таким вымахал, гад! - "Валет" приблизился к Русанову. - Ну, ты чё залупаешься, мужик? Поноси пока эти... Или ты хочешь по моргалам схлопотать?! - В голосе была угроза.
На помощь к "Валету" подошёл "брюнет". Достал из-за голенища нож.
- Кому говорят, падло?! А ну, сымай "корочки"!
Алексей повернулся к пахану снова:
- Я - хотел с ними всё по-честному. Так или нет?
- Ну?.. - полувопросительно ответил пахан, не понимая, куда клонит новичок.
- А они?..
- Шё - они?
- По-моему нарушают кодекс уголовной чести.
- Так это ж надо ещё доказать... - увёртливо нашёлся пахан.
- Хорошо, - согласился Алексей, оценивая физические возможности шестёрок ниже своих, - тогда разреши мне это доказать при всех. Только по-честному, без вмешательства кого бы то ни было!
- Не понял тебя... - вновь увернулся пахан.
- Объясняю... Если эти двое... дорожат своей честью и готовы это доказать тоже, то они должны принять мой вызов и драться со мной до смерти! Либо придётся признать перед всеми, что они - просто "шестёрки" и никакой чести у них - нет! Понятно я говорю?
- Ну... понятно... - Пахан чему-то даже заулыбался. - Разрешаю... но только не до смерти...
Алексей резко обернулся к шестёркам:
- Ну, суки, признавайтесь: честно или не честно предлагать мне ваши негодные сапоги?!
- Ты чё-чё?.. - попятились уголовники, белея лицами. Однако вовремя увернуться не успели: "брюнет" получил в левый глаз такой сокрушительной силы удар, что рухнул без сознания и выронил нож.
Присев, Алексей подобрал "перо" и тут же вскочил, резко приблизившись к "Валету":
- На колени, сволочь!.. Зарежу, как барана, если не станешь!
Уголовник попятился:
- Ну, ты, чё в самом-то деле, чё?.. Хевра! - крикнул он уголовникам на нарах. - Ну, чё же вы?..
С нар поднялись несколько уголовников, но Алексей был с ножом, и никто из них пока не решался приблизиться к нему. "Валет" же успел за это время отбежать и спрятался за их спины. Тогда Алексей выкрикнул, обращаясь к пахану:
- Это что, уголовная гордость?
К Алексею подошли и стали с ним рядом трое "своих", с которыми его ввели в барак. И тогда пахан цыкнул на свою опозорившуюся шпану:
- "Валет", ты шё делаешь, падла?! А ну, по местам все!..
Урки полезли на свои нары, а "Валет" начал канючить:
- Останимси же без спирту, "Бугор"! Ты шё, не понимаешь, да? Я ж договорилси с каптёром, шо даст за новые сапоги бутылёк спирту!
- Увянь, я сказал! Ты шё, не видишь, шё нарвался не на "мужика", а на волка? Иди на своё место, говнюк, я с тобой разберусь... - И уже к Алексею: - Как тебя звать, кореш?
- Алексеем.
- О! - рассмеялся пахан, разряжая обстановку. - И меня - Алексеем. Значить, будем теперь дружить, тёзка! Держи "пять"! - подал бригадир руку, искренне радуясь тому, что всё кончилось мирно. Добавил, поглядев на стоявших рядом с Алексеем новичков: - Идите на свои места, хлопцы, "Валет" вам покажет... Но спирт - всё равно за вами. Не забывайте...


На Руси всем известна древняя, ещё с монгольского нашествия, поговорка: "Сила силу ломит". Уголовники понимали это и выбрали временный мир. Старые порядки в лагерях, шла молва, уже не одобрялись начальством, за кровь можно было схлопотать большой дополнительный срок, поэтому лучше сводить счёты в тихую, когда не будет свидетелей.
Через неделю Алексея чуть не убили на лесной вырубке, где он отлучился в кусты по большой нужде. Видимо, за ним следили и начали к нему подкрадываться уголовники из соседней бригады, но их заметил напарник Алексея, направившийся вслед за ним. Закричал, и "мокрушники" - их было двое - убежали. Получилось, что Алексея спасла простая случайность, и он вспомнил слова "Кума": "Щасливчик! Ниде ты не пропадёшь, у меня глаз точный!.."
И всё-таки жизнь Алексея в лагере стала после этого случая напряжённой - держался всегда начеку, на нервах. Жаловаться? На что? На кого?.. Однако за него заступилась опять сама судьба, подсунувшая ему гитару. Её прежнему владельцу ампутировали на левой руке мизинец и безымянный палец после травмы на лесоповале, и он не смог больше развлекать барак своей игрой. А узнав, что отец Алексея хорошо играет на гитаре, а сын так и не научился - война помешала - заключённый с радостью предложил:
- А давай, научу тебя! Слух - есть?..
- Да вроде бы есть, песни-то пою.
- Ну, тогда подходи по вечерам... Я ведь был по профессии музыкантом в Орле. В струнном оркестре народных инструментов работал.
- А за что же сюда попал?.. - удивился Алексей.
- За "нанесение телесных повреждений" жене. Застал её после гастролей с любовником. Дали 2 года. А теперь вот - сам получил телесное повреждение на всю жизнь - остался без специальности...
Учителем Сергей оказался хорошим. Толково объяснил и даже ухитрился показать, какие бывают аккорды, как нужно "подковыривать" струну, "защипывать" или "глушить", когда надо. Алексею учиться понравилось, и он, обладая хорошим слухом, быстро освоился и стал даже петь "блатные" песни, а потом и любимые романсы, которые играл дома отец. Барак полюбил нового гитариста, и о следующем нападении на Алексея не могло уже быть и речи - барачное "кодло" разорвёт за него на куски.
В конце сентября бригада, в которой Алексей трудился на лесоповале, перекочевала в район Верхне Золотницких болот. В руках всегда бензопила "Дружба", а рядом - надёжные парни из "мужиков", такие же "зэки", как называли их в здешних лагерях с общим названием "СЛОН", которое означало "бревнотуру" от слов Северные Лагеря Особого Назначения. Ну, "особыми"-то они были раньше, когда построены были только в Пертоминске и Холмогорах как пробная советская каторга, а потом уже разрослись во все стороны, будто раковые метастазы от первых безжалостных "клеток". Людей в них за людей не считали, истребляли и на болотах, и в карцерах тысячами, словно комаров, которых было ещё больше. И хотя Сталин, при котором этот "СЛОН" разрастался, уже умер и осуждены все его дела и творения, государственные бумажки всё равно шли в Управление этими лагерями на "бревнотуру" "СЛОН". Дешёвый лес нужен был государству и при Хрущёвской "демократии". А кто же его столько повалит и добудет, как не заключённые? Количество лагерей в "СЛОНе", говорили знающие люди, не уменьшилось.
Красно-ствольные "мачтовые" сосны стояли и на делянке, где "исправляли" свои характеры и зловредные души бывшие шофёры, рабочие и колхозники, а с ними и не нужный больше государству военный лётчик Русанов. Слишком рано он усвоил сущность жизни при социализме, перерастающем в коммунизм, потому и не нужен.
Из соседнего болота тянуло древесной гнилью и гуденьем миллионов комаров, от которых есть только одно спасение - грязные плотные накомарники из марли, пропитанной "репудином", либо костры из сырой хвои. Возле дыма можно покурить, сбросив с головы надоевшие накомарники.
Стоя в затуманившейся от насекомых низине, Алексей смотрел на запад, где садилось далёкое багровое солнце. Дни уже были короткими, солнце закатывалось за кронами сосен в половине четвёртого - недавно только обедали... Алексей смотрел на закат из-за высоких кустов, расположенных на песчаной гривке на уровне головы, и увидел длинную сеть паутины, подрагивающую в разрыве между кустами - она тянулась в длину шагов на 8 и казалась красной в лучах заходящего солнца. На ней хорошо были видны сотни прилипших мошек и комаров. Сеть подрагивала от их усилий вырваться, но не отпускала из своих клейких тенет. Пауков видно не было, но они где-то, конечно, прятались...
"Как кремлёвские вожди, обещающие нам спасительную зарю коммунизма", - неожиданно подумал Алексей и чертыхнулся, чтобы не думать более о крамольной мысли, пришедшей ему в голову. Знал, за такие сравнения не только не скостят ему срока, а помножат его на 3 и добавят к прежнему. Бог, мол, троицу любит...
Однако, как и всё запретное, мысль оказалась прилипчивой и продолжала вертеться в голове, жужжать там, словно комар, и привела к размышлению: "Ведь и отец когда-то мучился почти в этих самых местах. 21 год прошёл с тех пор - счастливое картёжное очко, как сказали бы уголовники. А что изменилось? Ровным счетом ни-че-го! Даже бараки остались от того времени. Видно, недаром говорят учёные, что в России и судьба передаётся человеку по наследству - от родителей к детям, внукам, настолько генетически прочен режим угнетения. Где же выход? Бороться можно с отдельным человеком, с комаром, но не со слюною пауков, из которой они сплетают свою идеологическую паутину..."
- Руса-но-о-ов!.. Давай сюда-а, пе-реку-у-ур!..
Ощущая себя бессильной мошкой, Алексей полетел на дымок от костра, к которому дружно слетались другие зэки. Десятки тысяч их здесь, на севере. А всё равно - мошки...


Откуда было знать Русанову, что в Москву в это время прибыл полковник Селивёрстов, ехавший в отпуск в Сочи, в санаторий имени Ворошилова, принадлежащий министерству Обороны. Прямо с вокзала Селивёрстов отправился на такси в это самое министерство, которым командовал теперь маршал Жуков. К Булганину со своим "вопросом" Селивёрстов не поехал бы, а вот к Жукову, который, возможно, ещё помнил Русанова, решился.
Однако в пропускном бюро на нижнем этаже министерства Селивёрстова поджидало разочарование.
- Вам в какой отдел, товарищ полковник? - спросил дежурный офицер.
- Да я, собственно, ещё не знаю... Хотел спросить сам, с кого надо начинать?
- Вы - по вызову? Кто вызывает?..
- Нет, я - по личному вопросу.
- Ваши документы!..
- Вот, пожалуйста...
- Так, командир авиаполка... Ну, и к кому же вы по личному вопросу?
- К маршалу Жукову.
- Ого! Сразу к самому министру Обороны! Он - личными вопросами не генералов не занимается. - Дежурный майор возвратил Селивёрстову удостоверение личности.
- Но у меня вопрос к нему - государственной важности! - нашёлся полковник.
- Так бы и говорили сразу, - изменил тон майор. - А то - "по личному"... - Дежурный написал что-то на листке, взятом из стопки, и, вручая его Селивёрстову, сказал: - Вот вам номер телефона адъютанта маршала Жукова. Созвонитесь с ним, - майор кивнул на будки телефонов-автоматов вдоль стены зала, - и, если он ответит вам, что готов выслушать вас, тогда я выпишу вам пропуск. А не примет сегодня, назначит другой день, тогда и придёте...
- Благодарю! - Селивёрстов кивнул и направился к автоматам, чувствуя, что ничего, видимо, из его затеи с "личной встречей" у него не получится - Москва всегда была главным центром бюрократии. Да и сам Жуков может не согласиться с тем, что вопрос этот - "государственной важности".
В будке полковник заколебался ещё больше: "Хоть Русанов ему тогда и понравился, да ведь всё равно - "букашка" в масштабе страны! Как ему объяснить - да ещё по телефону, не видя глаз и лица! - что подрыв доверия к государству у лётчиков - дело всё-таки государственной важности! Как?.."
Селивёрстов себя знал, не сумеет он в двух словах объяснить такую сложную мысль, что самым ужасным бедствием для любой армии, не только для Советской, может стать решение лётного состава не говорить больше своим командирам правды. С этой мыслью он не справился даже на бумаге, когда после суда над Русановым сел писать личное письмо Жукову. Получилось какое-то мычание, срам, а не письмо. А ведь в душе - чувствовал, понимал, что дело это государственное. Потому и решил изложить всё при личной встрече. Маршал - человек умный, на словах - поймёт. А вот что` поймёт сейчас по телефону его адъютант?..
Селивёрстов от расстройства вспотел и вышел из будки.
"Нет, надо это дело сначала обмозговать в курилке: что и как ему сказать, чтобы он всё-таки принял..." Найдя туалет с мужским силуэтом на двери, Селивёрстов закурил и уже спокойно подумал: "Ну, чего я боюсь, словно мальчишка какой? Уйти, не солоно хлебавши? Обещал Русанову, что не забудем, походатайствуем... А сам - в штаны с первых шагов! Нет, так не годится..."
"А что, если сказать этому адъютанту всё честно и просто? Если не дурак - а Жуков не должен держать дураков - то может и принять. А там уж, с глазу на глаз, как-нибудь сумею объяснить ему суть... Не толпа же у него там из посетителей! Может, всего один я и буду..."
Селивёрстов вернулся в телефонную будку, легко дозвонился до адъютанта Жукова и просто и естественно ему представился:
- Товарищ генерал, я - командир полка бомбардировщиков с Кольского полуострова. Недавно посадили в тюрьму моего лётчика - Русанов его фамилия. Хороший офицер и честный человек. Маршал Жуков, кстати - знаком с ним лично. Ему лётчик тоже понравился. Сбил воздушный американский шар. А теперь с этим капитаном беда. Признался, что уснул в воздухе, когда шёл на автопилоте... Замотался человек, устал! Вот и уснул. Посадил машину в тундре на брюхо. Самолёт - цел, уже отремонтирован и летает. Никто не пострадал. Сначала все думали, что в полёте была кратковременная потеря сознания, и кончилось тем, что медики списали Русанова с лётной работы. Даже выговора не было никакого! А он вот признался, что в полёте уснул, и его осудили за это на 2 года - где-то лес валит, под Архангельском...
- Ну, а что Жуков-то может сейчас сделать! - перебил Селивёрстова генерал.
- Как это, что? Жуков - это ведь Жуков, не какая-нибудь букашка! А у меня лётчики после этого случая - ни один! Представляете? - никогда больше не скажет командованию правды! Да и сама эта история с Русановым - поползёт теперь из полка в полк, из одной Воздушной Армии в другую. Понимаете? Я сам-то - человек простой, не умею объяснить этого; что с одной-то стороны, лётчик, вроде, и виноват, и наказывать его надо. А вот с другой, сажать его в тюрьму за это - всё-таки не правильно. Вреда от этого государству - в 100 раз больше, чем пользы. Впрочем, пользы-то, я полагаю, и вовсе нет: как опытный и отличный лётчик - он государству нужнее, чем лесоруб. Да и средств на него уже сколько затрачено, чтобы он стал лётчиком первого класса! Короче, не умею я вам объяснить толком всего этого по телефону, токо чувствую, что дело это - всё ж таки государственной важности, а не какой-то пустяк. Поэтому и прошусь на приём к министру Обороны. Я с ним - тоже маленько знаком... Хотел на словах... писать о таких вещах - я не умею...
- А сам лётчик этот... Русаков - подавал кассацию в Верховный суд?
- Подавал. Ответа - пока нет...
- Хорошо. Сейчас я позвоню, чтобы вам выписали пропуск ко мне, и постараюсь подсунуть вас Жукову на 5-10 минут, чтобы вы и ему - вот точно так же, как и мне - всё изложили. Он поймёт, если уж я понял... Как ваша фамилия, напомните, пожалуйста?
- Моя - Селивёрстов, полковник Селивёрстов. А лётчика - Русанов, а не Русаков. Капитан. Спасибо вам большое...
- За что? Решение примет Жуков, не я. И какое - я этого сказать пока не могу. Главное - настаивайте при встрече на государственной важности вопроса, а не на том, что лётчик хороший и несчастный. Поняли?
- Спасибо, понял.
- Ну, а я, со своей стороны, подготовлю Георгия Константиновича к правильному восприятию вашей информации. Старайтесь, в общем-то, как мне - покороче и толково. А начнёте вытягиваться, волноваться - он этого, кстати, не любит - и запутаетесь.
- Теперь - не запутаюсь! - пообещал Селивёрстов, повеселев.
- А случай-то - редкий! Думаю, Жукова он заинтересует... Ступайте в бюро пропусков. - Адъютант положил трубку.
В приёмной Жукова Селивёрстов просидел более часа. И хотя из кабинета маршала вышли 2 каких-то генерала и никто больше после них не входил, министр Обороны не принимал Селивёрстова. Тот уже подумал, что Жукову не до него - маршал с кем-то без конца разговаривал по телефону, но слов было не разобрать. Видя, что полковник нервничает и томится, адъютант стал рассказывать ему, что маршал занят последние дни важными государственными вопросами и сильно устаёт.
- Понимаете, Англия и Франция не могут смириться с потерей контроля над Суэцким каналом. Мы располагаем сведениями, что новое государство Израиль может вторгнуться в этот район под предлогом освобождения своей древней территории, а Франция и Англия как новые союзники Израиля поддержат его своими вооружёнными силами. Если этот военный конфликт возникнет, мы - должны быть готовы к нему и выступим на стороне Египта. А для этого - потребуется что?..
- Подтянуть наши вооружённые силы поближе к району конфликта? - полувопросительно, полуутвердительно ответил Селивёрстов, перестав нервничать.
- Правильно, - улыбнулся ему генерал. - Вот этим Георгий Константинович и занят теперь.
- Для этого ему нужно держать в боевой готовности авиационные и десантные части в Закавказье. Я там служил...
- Не только в Закавказье, - перебил адъютант. - Сейчас происходит что-то непонятное и в Венгрии. Затевают какую-то подпольную возню венгерские националисты.
- Значит, боевая готовность в Молдавии и Западной Украине?..
- Возможна отмена и летних отпусков офицерам вообще, по всему Союзу на какое-то время. Много сложных вопросов у маршала.
- А я вот... еду как раз в отпуск, - признался Селивёрстов расстроено. - Жена сидит сейчас у своей сестры: здесь, в Москве. Ждёт меня...
- Ну, этот вопрос пока ещё не решён... - успокоил генерал собеседника.
Оба они в этот момент не знали, что Жуков выкроил всё-таки время и на решение "мелкого" вопроса - судьбы отдельного лётчика. Он позвонил в Военную Коллегию Верховного суда СССР, объяснил ситуацию главному военному прокурору, согласовал с ним возможность положительного решения возникшей проблемы при рассмотрении кассационной жалобы лётчика, и затем принял полковника Селивёрстова. Указывая ему на стул перед собою, предупредил:
- Я очень устал, товарищ полковник, поэтому излагайте мне всё кратко. От своего адъютанта я уже в курсе вашего вопроса. Лётчика Русанова - помню. За то, что он оплошал, надо было его понизить в должности, а не судить. Но так как всё уже сделано, предстоит много чиновничьей волокиты. В должности лётчика - мы его восстановим. Я уже договорился с военным прокурором. Он понимает, что дело это государственной важности и обещал мне, что пересмотрит в порядке надзора за кассационной жалобой. И, вероятно, освободит из заключения, отменив прежнее решение суда. Ну, а теперь - я слушаю вас. Расскажите мне - только подробности. Которые считаете важными с государственной точки зрения...

18

Жанна уехала от Лодочкина в июне, а в октябре он приехал к ней в Харьков на свадьбу и привёз с собою мать и свою старшую некрасивую сестру. Дуняша и в юности не привлекала к себе людей, а после ареста отца и конфискации имущества подурнела и вовсе - в дом пришла настоящая бедность, которая, как известно, не красит даже симпатичных девушек, а уж старых дев, да ещё в возрасте, тем более. Всякая женщина, если плохо одета, начинает стесняться и становится от этого словно деревянной. Неуклюжесть Дуняши за свадебным столом делала её похожей на истукана в женской одежде. Сначала гости тихо подсмеивались над нею, а когда подвыпили, перестали вовсе обращать на неё внимание. Однако Николай страдал из-за этого, потому что чувствовал униженным и себя.
Вздыхала и мать, тихо бормоча себе под нос: "Нехорошо, нехорошо!.." А что "нехорошо", не сказала. И если б не сестра с её истуканьей бесхитростностью, Лодочкин так и не узнал бы, что мать имела в виду. Но Дуняша взяла да бухнула:
- Не на своей женщине женишься, вот маманя и не довольна. Глянь, какие рыжие все, да чёрные гости-то!..
Национальный предрассудок, глупость, а из головы не выходило, и был Лодочкин невесел на своей свадьбе, как и не веселы все, кого эта свадьба кровно касалась - не так всё шло, как мечтал. А тут ещё и Тур, приехавший на свадьбу по телеграмме, добавил горечи своим утешением:
- Ничего, Коленька, не обращай внимания на весь этот еврейский кипиш, всё будет хорошо, потерпи.
- Ну, зачем вы так!.. - обиделся Николай.
Но терпел. И свадьбу эту, и гостей, и шум, дурацкие разговоры, с которыми к нему лезли новые родственники. Потом терпел сборы в дорогу, проводы - Тур уехал в Днепропетровск сразу после свадьбы. Свободно вздохнул только в вагоне, когда поезд вырвался из Харькова и за окном стала пластаться в неторопливом кружении степь.
А приехал, начались заботы с жильём. Временно поселился на частной квартире в доме Вовочки Попенко - встретился случайно на проспекте, рассказал, что ищет квартиру, тот и предложил:
- Живи пока у меня: у матери - целый дом! Демобилизовался я, живём вдвоём - брат в армии служит, офицер.
- А сколько будешь брать в месяц? - спросил Лодочкин, повеселев.
- Боишься, заломлю дороже других, что ли? - обиделся великан.
- Да нет, что ты!
- А зачем же тогда спрашиваешь?
- Да так как-то... вырвалось. Ты извини.
- Бывшие однополчане всё же. Живи так, ничего я с тебя брать не собирался.
- Ну, извини, Вовочка! - покраснел Лодочкин. - Спасибо тебе от всего сердца!
- От это - другое дело! - расползся Попенко в улыбке. - От там, видишь магазин N5? Беги сейчас туда, попроси, штоб тибе быстренько дали, без задержки, значит, бутылку коньяку, и пойдём отметим нашу встречу! - Он дал Николаю 30 рублей и, опираясь на красивую палку, захромал к ближайшей скамье.
Так оказался Лодочкин с молодой женой в доме бывшего лётчика-испытателя Попенко. Мать великана не очень была рада новым жильцам, и Вовочка, посоветовав им не обращать на старую внимания, перевёл разговор на другое:
- А помнишь, Коля, как ты Лёшку Русанова за ухо укусил? Ну, й набрались же мы тогда! Тура ещё встретили, помнишь?..
- Павел Терентьевич тоже в этом городе живёт, - осторожно заметил Лодочкин, не испытывая радости от воспоминаний Попенко. - Секретарь райкома!
- Та знаю, - отмахнулся Попенко весело. - Хто б мог подумать: Тур - секретарь! "Лей-вода"!..
- Люди с годами меняются, - опять осторожно заметил Николай. - В армии - человек бывает не на месте, а в гражданке... Павел Терентьевич кандидатскую диссертацию скоро защищать будет!
- Откуда ты всё знаешь? Встречаешься, что ли?
- А я инструктором у них в райкоме работаю, - сказал Лодочкин негромко и покраснел.
- Так шо ж ты, чертяка, мне голову морочишь? Так сразу б и сказал! Ха-ха-ха-ха! - привычно закатился Попенко неповторимым смехом. - Матуся! - заорал он. - Не переживай, они долго у нас не задержатся: Николай - в райкоме работает!
- А при чём здесь... - хотел обидеться Николай.
- Та ты шо, не знаешь? - добродушно хлопал Попенко Лодочкина по плечу. - Через полгода, ну, от силы - год, тебе ж квартиру - как из пушки дадут! Ты шо?!. Своих - там не забывают. Наливай!..
Жанна смотрела на Попенко с весёлым восхищением - простой, открытый! Не верилось, что был испытателем - уж очень речь... Муж рядом с ним казался ей откормленным сурком. А этот - медведь!
- Женятся, усе - женятся! - шумел Попенко. - Себе, что ли?.. Наверное, последний остался. - И отрешённо задумался, как это делают пристрастившиеся к выпивкам люди.

19

Любимое детище Тура, областное книжное издательство, созданное им и уже работающее, начало выпускать первую продукцию. Это были серые, невыразительно оформленные, сборники стихов местных поэтов, повести областных писателей, скучные и длинные, с картинками городских художников. Но они, тем не менее, шли в продаже и, как это ни странно, приносили доход. Их рекламировали местные газеты, радио, а читателям, видимо, хотелось познакомиться со своими писателями, и дело пока шло.
Директор издательства Павел Иванович Тарасочка, разбиравшийся, казалось бы, только в пиве и ничего не смысливший в книжном деле, в хозяйственной стороне вопроса разобрался, однако, быстро и уразумел главное - не пропадёт он и на этом посту. Во-первых, его начали приглашать в дома писателей, художников и поэтов, желающих двигать культуру родного города, то есть печатать свои произведения или оформлять обложки этих произведений. Они-то давно знали, что занимаются не только приятным делом, но и доходным. Наиболее предприимчивые из приглашающих тут же обещали Павлу Ивановичу по 10% от будущих гонораров, и он, перемножив кое-какие цифры, легко сообразил, что это принесёт ему такой годовой доход, какой на пивзаводе ему и не снился. А сообразив это, сообразил и другое - стал включать в тематический план издательства по выпуску книг только "своих" авторов. А во-вторых, и это было ещё не всё, не предел возможностей в открывшемся ему Клондайке. В редакцию политмассовой литературы хлынули авторы, на которых хоть и не очень разживёшься в материальном смысле, зато легко можно было сколотить себе капитал политической неуязвимости. Это были мелкие и крупные партийные руководители города и области, честолюбцы, желающие печатать свои "труды" ради славы "значительных людей", либо для защиты по ним диссертаций на учёные степени кандидатов и докторов исторических наук. И хотя писали им эти "научные работы" подлинные кандидаты наук - за обещания дать вне очереди квартиру или устроить на тёпленькое место жену - "труды" типа "Роль большевиков на Екатеринославщине в 1918 году" никто в магазинах не покупал и не читал. Сама эта "политмассовая литература" считалась макулатурой, которая желтела на полках от времени, а потом как убыточная списывалась на переработку бумаги в "обёрточную" для продуктовых магазинов. То есть, какие-то копейки от тиражей этих книг всё-таки государству шли, но убытки, если их суммировать по всей стране - не один же Тарасочка издавал "политмассовую литературу" - превышали всякий здравый смысл не только в голове Тарасочки. Ну, а если об этом знал и прощал всем государственным издательствам сам Кремль, то и Тарасочка не стремился избавляться от убыточного отдела в своей вотчине. Напротив, в голову Тарасочки приходила иная мысль, плодотворящая. Он понимал, имея у себя за спиной такую пуленепробиваемую броню из авторов, пишущих о "Роли большевиков" (не важно, что не они сами трудились над тысячами таких "ролей") - жить и спать можно спокойно до тех пор, пока есть все эти, партийно-поддерживающие его, столпы от науки. Впрочем, Тур, этот "крёстный отец издательства", прямо сказал однажды, что Тарасочка может рассчитывать на любую поддержку в случае какой-либо неурядицы или беды. Тёзка и секретарь райкома, Павел Терентьевич Тур тоже писал какой-то "десерт" или что-то сладкое от науки. И Тарасочка, восседая теперь на равных с лучшими людьми города, в лучших ресторанах, заважничал - и он значительная персона.
В-третьих же, как выяснилось, у директора издательства есть и собственный золотой ручеёк, из которого ему уже начало капать в карман - родная касса издательства. К ней ему указал тропинку, едва различимую между статей и параграфов, сам бухгалтер, Антон Петрович Кирьянов. Если всё делать с умом, то тропинка эта - надёжная, без волчьих ям на пути и подвохов. Даже личную подпись при получении денег ставить нигде не надо - всё шло из рук в руки. Подписи Тарасочка ставил Кирьянову в других бумагах, когда обходили заминированные поля параграфов. Ну, а там даже опытный подрывник-ревизор не сразу сообразит, что и к чему? А и сообразит, так "вверху" - всё равно простят, если что. Да и сам не дурак: "Не знаю... Спрашивайте бухгалтера..."
А бух был человек пронырливый, этот - многое знал. Знал, например, что выгоднее всего - переиздавать старые книги, имеющие спрос: "Королеву Марго", "Декамерона" или "Графа Монтекристо". А так как Кирьянов любил литературу с "клубничкой" и, как щедринский князь Микаладзе, "был охоч до женского полу", то и остановил свой выбор на "Королеве Марго". Дефицитную книгу переиздали 200-тысячным тиражом, положили в кассу издательства круглую сумму, перекрывшую все убытки от плановой "партийной" продукции, а премию за перевыполнение денежного плана поделили между ответственными работниками. Неплохо прилипло тогда и к пальцам тёзок. Оно бы и дело с концом - в отчётных бумагах всё было тихо, не взывало к вопиению, но вот сам бух, к сожалению, неумеренно пил. А когда завелась в его карманах настоящая живая копейка и зашевелилась там призывно и трепетно, он начал себе "позволять..." Подвела, видно, сластолюбивая натура.
Сначала - "позволял" (за недорогие подарки) с крутобёдрой уборщицей, которую сам выбрал себе в штат и ходил к ней, одинокой и беспартийной женщине, на дом. А потом, когда уборщицей этой пренебрёг, "позволял" уже по ночам в директорском кабинете - с другой, из круга, как полагал, более высокого. Собственно изменилась и плата - здесь ценились только дорогие подарки, да ещё с обильной марочной выпивкой; живая копейка это пока выдерживала.
Но не выдержала обиды крутобёдрая уборщица Катя. А так как старый бабник от живой копейки и хмеля стал хвастливым и болтливым, то Катя и узнавала обо всём от самого первоисточника. Знала она не только про живую копейку за "Королеву Марго", но и про другую, которую бух делил со своим завхозом от продажи "на сторону" казённого картона и ледерина. Сведений из пьяного источника вытекло много, и Катя решила однажды воспользоваться ими, когда увидела буха на директорском диване с другой. Воспользовалась бескорыстно - сообщила о природе живой копейки главному редактору.
Главный - был человеком больным, честным. К тому же, сам подозревал буха в разных махинациях и чревоугодии за казённый счёт. И как сотрудник более грамотный, нежели беспартийная уборщица Катя, и такой же бедный и обойдённый в тайных премиях бухом и директором, сообщил обо всём уже письменно, и "куда надо".
Разразился скандал, который нельзя было скрыть: служба ОБХСС нагрянула без предупреждения, установила крупные хищения и передала материалы в прокуратуру. Из прокуратуры незамедлительно сообщили в горком, оттуда - в обком, и беда пошла в наступление: не пресечёшь, не остановишь - поздно. Из обкома дали команду Павлу Терентьевичу, крёстному отцу новой фирмы: "Проверить, и доложить!" Сам-де подбирал туда кадры, вот и проверяй...
Запахло жареным.
Первым почувствовал этот загробный запах директор Тарасочка. Чуть не на коленях взмолился:
- Павло Тэрэнтиевычу, спасайтэ! Шо хотить зи мною робить, алэ до тюрмы - нэ доводить! Трое ж дитэй, и онуки е!..
У Павла Терентьевича от раздумья набряк вареник.
- Хорошо, - произнёс он, - скажи мне тогда всё честно: ты - брал?
- Брал, Павло Терентьевичу, брал, - преданно моргал Тарасочка.
- Много?
- Та не очень...
- А следы - есть?
- Ни, слидов - нэмае, Павло Тэрэнтиевычу, вы шо? Рази ж такой я ото дурак, шоб слиды та й розпыскы. Из рук - у рукы, нихто й нэ бачив!
- Вот это - хорошо! - обрадовался Тур. Он понял, бухгалтер ничего не докажет, и жалеть его теперь нечего. А вот грязного Тарасочку - надо пожалеть: тащить его из грязи, ох, как он может ещё пригодиться! Люди, вытащенные из дерьма, этого не забывают потом. Что толку турнуть и его? Нет, этот - теперь лучше любого нового будет.
И Тур решил: Тарасочку - спасать, а бухгалтера - в жертву. Чтобы высокое начальство было довольно: закон - соблюдён, даже с кровью, поблажек нет никому. Однако из Тарасочки тоже надо живой клок с шерстью выдрать, не гладить же его! Испугать так, чтобы колики начались, как у роженицы. Чтобы помнил, стервец, что такое партийные аборты...
- Хорошо-то, хорошо, - добавил он, - да не совсем. Как же ты мог, сукин сын! Я ж тебя на такой пост рекомендовал! С пивной бутылки - на культуру! А ты...
- Виноват, Павел Терентьевич, бес попутал. - И испугался, засучил на кривых ногах: - Шо ж мине ото будит, а?.. - Тарасочка простонал.
- Не знаю, что будет, - пугнул Тур. - Теперь этим делом следователь будет заниматься. Что следствие покажет... А пока, видимо, придётся тебя... от руководства издательством... отстранить. Сумеешь доказать свою невиновность - восстановим, не сумеешь... Что же, я, что ли, за тебя буду отвечать? Мне - своя шкура дороже. Шо ты мне: кум, сват?..
Вот этого говорить, пожалуй, не надо было. Тарасочка от страха и горя сник, словно из него воздух выпустили, почернел лицом, а затем у него как-то странно отвалилась челюсть и вроде перекосило лицо. В кресле сидел не руководитель, а, казалось, труп. Тур испугался и начал звонить в "Скорую помощь".
Санитарная машина приехала минут через 20. У Тарасочки не прощупывался пульс. Его тут же раздели, уложили на диван - тот самый, на котором бухгалтер себе "позволял". Сделали укол, стали массировать грудь. Да чего там, когда человек уже холодный и синий весь - это же и так видно: инсульт. Павел Иванович был из себя тучным, кровавой комплекции, спортом никогда не занимался. А "пивбол", как он шутил ещё недавно при весёлой, хотя и не молодой жизни, в счёт не шёл. Вернее, шёл, но только не в ту сторону: инсульту - он лишь помогал. А так как Павел Иванович к тому же чувствовал себя последнее время персоной глубокой, то употреблял уже и вещи позабористее пива. Вот и могилёвская...
Глядя на синюшного директора на диване, Тур с завистью и скромным восхищением думал: "Красиво умер. Легко. Как коммунист на посту". - И тут же и казнил себя: "Зря я его так..." - и тут же и оправдывал: "Кто ж его знал, что он такой трус? Думал, мужик на пиве и жуликах сидел. В переплётах бывал, выдержит. А он вот - р-раз, и издательский переплёт не выдержал - лопнул".
Прошло ещё минут 10, и врач констатировал смерть пациента. Редакторы в кабинетах сразу притихли, ходили по коридору на цыпочках, дружно курили. Из кабинета директора остро пахло лекарствами, люди были потрясены.
- Накройте его чем-нибудь... - сказал врач, обращаясь неизвестно к кому.
Накрыть было нечем, поэтому сняли со стола красное покрывало, к которому директор питал пристрастие при жизни, и накрыли его им, словно революционера, погибшего на каторге. Так и лежал он на диване животом-горой вверх, неподвижный, монументальный в своём роковом конце. Павел Терентьевич не успел спасти его для себя и для государства - смерть опередила гуманные намерения. Теперь надо искать на освободившийся пост новую подходящую кандидатуру.
"Может, оно и к лучшему, что вместе с клоком шерсти судьба выхватила и душу, - философски думал кандидат исторических наук Тур. - Всё, что ни делается, говорят, к лучшему..."

20

Получив распоряжение из Управления лагерями о том, чтобы заключённый Русанов Алексей Иванович, 1927 г.р., русский, был немедленно отправлен в Москву, в Лефортовскую тюрьму, майор Аршинов сообразил: "Так это же, видимо, на пересмотр судебного решения в пользу заключённого! Значит, у этого лётчика есть в Москве "волосатая рука"! Значит, с ним - отношений лучше не портить, и писать на него характеристику положительную. Тех, кого освобождать не собираются, в Москву, на личное присутствие, не вызывают".
Убеждённый в правильности своей догадки, Аршинов заглянул в настольный календарь и обомлел: "21 декабря 1956 года! День рождения Сталина! Да если бы Иосиф Виссарионович был сейчас живым, да этого Русанова - задавили бы ещё на допросах! А теперь вот - освобождают... Я же говорил, что - "счастливчик", мать его в душу! Говорил. Ну, так кто оказался прав? Как всегда, майор Аршинов".
Аршинов придвинул к себе телефон, набрал номер дежурного по вахте, приказал:
- Заключённого Русанова, как только приведут с работы, ко мне в кабинет! Аршинов.
- Слушаюсь, товарищ майор!
Так, в день рождения Сталина, Русанова привели вечером в административный корпус лагеря к майору Аршинову. И тот, изображая на лице радость, произнёс:
- Ну, што я тебе говорил в первый день, когда принимал?
- Не помню, гражданин начальник.
- Я сказал тебе, што ты - счастливчик! И я - оказался прав. Понял, нет?
- Ничего пока не понял, гражданин начальник.
- Экой же ты недогадливый!.. В Москву тебя вызывают. Так што готовься к пересмотру твоего дела. Завтра - сам повезу тя в Архангельск. Сначала - на катере, до морского порту, а там, дальша, повезут тя на поезде.
- Да ну?! Вот здорово!.. А кто повезёт?
- Ну, не я жа! Для этово у нас есть специальны сопровождающи, спецвагон. Кто у тя там, в Москве? - Майор показал глазами на потолок.
Русанов удивился:
- Никого...
- Так я те и поверил! На чьё имя писал кассацию?
- Ни на чьё, просто в Верховный суд.
- Ну ладно, не хош, как хош, но я - всё одно рад за тебя!
- Можно узнать, почему повезёте меня в Архангельск вы лично? Разве нет других сопровождающих?
- Ты не рад мне, што ли? - насторожился Аршинов.
- Да нет, мне всё равно. Просто сочувствую вам... Вон погода, какая скверная! И море штормит...
- А, ты вон об чём!.. Не надо мне сочувствовать... Я в Архангельск - с радостью!.. У меня там невеста... Под новый год как раз, понимаш? Там и останусь на праздники. Я ить ишшо в отпуску не был за этот год: то события в Венгрии, то в Египте...
- Вы разве не женаты?
- Жена у меня - померла. А эта - вторая будет. Красавица! Я тя - познакомлю, должна встречать меня.
- Ну, что же, удачи вам!.. - Русанов приветливо улыбнулся, впервые увидев майора таким счастливым и добродушно разговорчивым.
- Ладно, иди. Встретимся утром, на причале - тебя приведут...


Утром, когда Русанова привели на пристань, шторм усилился до 5 баллов, и катер, на котором его ждал Аршинов, мотало на волне, как лёгкую пробку. Конвоир, приведший Русанова, спросил:
- Не утопнем, товарищ майор?
- Типун тебе на язык! А это - што?.. - Майор кивнул на привязанные к леерам спасательные круги.
- А сколь температуры в воде? - дипломатично спросил конвоир.
Аршинов сделал вид, что не расслышал. Знал, в холодной воде срок жизни тех, кто в неё попадёт, 80 минут, не больше. Однако, чтобы не молчать, обратился к Русанову:
- У меня на щасливых - глаз точный! Садись...
Русанов прошёл по сходням внутрь большого морского катера, закрытого, словно кабина самолёта так называемым "фонарём" или прозрачным "плексом", вставленным в переплетения "рамы". За Алексеем прошёл и конвоир. Ветра внутри не было, показалось, что тепло, но Русанов всё же спросил:
- А не получится, что придём к Архангельску, а там в заливе - лёд?
Аршинов усмехнулся:
- Не боись, я вчера звонил в Архангельский порт, просил, штобы сообщили о нашем прибытии моей невесте - дал им номер телефона, фамилию - а заодно спросил о ледовой обстановке. Сказали, што льда пока нет, шла вчера токо шуга, с северу.
В разговор влез конвоир:
- Всё одно, товарищ майор, в это время, хоть море и тёплое считается, Гольфстрим, а надёжнее было б ехать в Архангельск на вашем "газике"!
- Ну, да, "надё-жнее", - передразнил Аршинов подчинённого. - Дорога туда - какая щас? Завалена снегом, через леса`. Кто её там расчищат? Никто! Да и длиннее. Застрянешь, на ночь глядя, а ночью - морозы! Што тогда?..
- Да я - ничё, - стал оправдываться конвоир. - Токо и морем ведь не слаще. С ноября по май, написано в инструкциях, Белое море покрывается дрейфующим льдом!
Русанов как бывший лётчик, знающий метеорологическую обстановку вокруг Кольского полуострова, добавил:
- А некоторые бухты и Онежская губа, бывает, затягиваются и неподвижным льдом.
Аршинов озлился:
- Да вы поглядите на волны! Откуда вам лёд в этакой шторм? Раскаркались!..
Русанов буркнул:
- Мне всё равно: морем ли, по дороге - срок везде идёт. Но - в Двинской губе - шторма может и не быть. Я там часто зимой лёд видел. Когда летал... - добавил он. - И особенно - возле Архангельского порта: пресная вода - быстрее замерзает!
- Ладно, потопали!.. - приказал Аршинов старшине первой статьи, сидевшему за рулём.
Тот повторил команду мотористу, высунувшемуся из трюмного люка, мотор затарахтел, и, кто и что говорил, не стало слышно. Зато хорошо всё было видно. Катер то проваливался вниз, где накапливалась ледяная "шуга", то вздымался на гребень злопенной волны, откуда далеко были видны сплошные валы с белыми барашками. Ни одной чайки нигде, лишь стоны и свист ветра кругом. Стало жутковато, и все замолчали, каждый думая о своём.
На траверз Пертоминска перед Архангельском вышли к часу дня - катер здесь уже не швыряло, как пробку, но стало сбываться предположение Русанова: дорогу к порту преградил вскоре сплошной лёд. И рулевой матрос объявил:
- Всё, товарищ майор! Дальше не пройти, катер - не ледокол.
- А ледокол - нельзя вызвать по рации?
- Можно, - дипломатично ответил старшина, - только, кто я такой для начальника порта?
Аршинов понял, надо идти по льду пешком, спросил:
- А сколько осталось кило`метров до порта?
- Километра 3, от силы - 5, не больше, - ответил рулевой, посмотрев на карту.
- А лёд - прочный, как считаш?
- Кто же его знает...
- Ладно, щас проверим... - Майор поднялся, чтобы сойти с катера на лёд.
Русанов посоветовал:
- Наденьте на себя спасательный круг!
- Зачем?
- На всякий случай. Вдруг лёд не выдержит...
- Бережёного - и Бог, што ль, бережёт? - усмехнулся Аршинов. - Так я - неверуюшшый...
- Тогда возьмите хотя бы верёвку, - кивнул Русанов на причальный моток, висевший на крюке на стене.
Рулевой презрительно поправил Русанова:
- Не "верёвку", а линь!
Аршинов послал обоих на 3 буквы и стал выбираться из "кают-компании" на борт.
Глядя на него, Русанов снял со стены спасательный круг, надел его на себя через голову, затем снял с крюка "линь" и вышел из каюты на борт тоже. В это время майор спрыгнул с борта на лёд, вроде бы и не грузно - держался руками за край борта, повиснув над льдом - но тут же провалился и ушёл в воду чуть ли не с головой, барахтаясь в ней и хватаясь за кромки льда руками. Русанов закричал ему тоном приказа:
- Держите верёвку! Смотри на меня, ну!.. Бросаю-у... - И бросил линь майору прямо на голову.
Барахтаясь, майор намокал всё сильнее и не мог прекратить движений руками, чтобы схватить линь. Тогда Русанов крикнул:
- Хватай верёвку зубами, зубами!..
Майор успел схватить линь зубами, но уже тонул, выбиваясь из сил. Русанов же стал тащить его из воды и, боясь соскользнуть с борта, заорал на рулевого:
- Бросай ему круг, чего смотришь?! А ты... - рявкнул он на конвоира, - помогай мне! Чего все остолбенели?..
Наконец, бросив майору круг, они еле вытащили его из воды на борт, втянули в кубрик, в тепло. Тут уж майор командовать стал сам:
- Русанов, достань из моего портфеля водку! А ты, - посмотрел он на рулевого, - помоги мне раздецца... Ты, - обернулся к конвоиру, - неси всё мокрое к мотористу на горячий движок! Да отожми сначала...
Пока майор пил водку, греясь изнутри, сушил своё барахло на движке, одевался, прошло более часа. Кончив, спросил:
- Во скоко темнет?.. - И сам же ответил: - В половине четвёртого. Значит, действуем дальша так... - Он обернулся к рулевому. - Заводи мотор и двигай к левому берегу... Тут - метров 200 всево, не больша. Лёд - рыхлай, тонкай... Пройдём! А дальша - по берегу, пешком. До порта!
- А мы как же? - спросил рулевой, имея в виду себя и моториста.
- Пойдёте назад, домой.
- Так будет уж темно, то-варищ майор! - испуганно заговорил матрос. - И шторм... в открытом море-то.
- Тогда причаливай к берегу и жди, когда погода уляжется.
- Может, попробуем протолкнуться не к берегу, а к порту? - предложил старшина. - Если лёд, говорите, рыхлый. Какая разница: 200 метров идти или 3000?..
- А горючево у тя - хватит?
- Конечно! Если на всю обратную дорогу запас взял.
- Давай, пробуй!.. - обрадовано согласился слегка охмелевший майор. - Это - дажа лучше. Может, ты радируешь и диспетчеру, што подходим, а? Там меня женщина ждёт...
- Сделаю всё, товарищ майор! Прорвёмся!..
И стал напористо, осмысленно прорываться, отыскивая плёсы среди тонкого льда, а где их не было, ломая лёд стальным бушпритом катера. Медленно, но верно катер приближался к морскому порту. Связь с диспетчером рулевой поддерживал непрерывно.
Подсохший Аршинов счастливо говорил в ухо Русанову:
- Спасибо тебе, Алексей! Ежли бы не ты, я, наверно бы, утоп. Обалдуи-то мои - растерялись... Пока пришли бы в себя, я уж захлебнулся бы - и на дно!.. Так што с меня - магарыч, как говорицца. Вот причалим, я тя с невестой моей познакомлю, и - в ресторан!
- Спасибо... - кивал Алексей согласно.
- А может, ты щас выпьешь маленько, а? Там у меня, в бутылке, немного осталось...
Алексей согласился и с этим - выпил, закусил копчёной колбасой, от запаха которой уже отвык. А тут и катер причалил - всё, дорога окончена. Сходя на берег, майор объяснял:
- А там, в устье Двины, ещё один порт - речной. В городе - есть площадь, на которой царь Пётр Первый устроил городской бал в честь строительства судоверфи. А штобы людям не танцевать в грязи - прошли как раз дожжы - приказал...
- Соломы настелить? - перебил Русанов, улыбаясь.
- Откуда знаш?
- Читал. Я историю люблю...
- Вот с тех пор место это и называтца - "Соломбала".
В зале ожидания для пассажиров никого не было - порт, видимо, в эти дни не работал: шторм, лёд. Но буфет действовал. Вот к нему и повёл Аршинов Русанова с конвоиром, отпустив старшину к морскому начальству на доклад.
- Вы - подождите меня здесь, - предупредил он, сияя от какой-то внутренней радости, - а я поищу свою Татьяну Владимировну и позвоню на вокзал: спрошу, когда идёт московский и в какой вагон сдавать нам тебя? Деньги ты, - повернулся он к Русанову, - получил ещё вчера, за все месяцы - полный ращёт. Так што не пропадёшь в Москве. Ну, а здесь - угощаю тебя я! Я - щас, быстренько...
Майор удалился, а где-то на улице громкоговоритель на столбе объявил:
- А теперь послушайте старинный русский романс композитора Зубова "Не уходи" в исполнении народной артистки Советского Союза Надежды Андреевны Обуховой.
В открытую форточку донеслась в зал сначала печальная музыка, а затем и глубокий грудной голос певицы:
Не у-ходи, побудь со мною...
Русанов от неожиданности замер и, чувствуя, как обрывается у него всё внутри, дослушал романс до конца, думая об умершей Машеньке, о своей вине перед нею, и видел паром, отодвинувшийся от берега Оки, на котором осталась Машенька навсегда. Ему хотелось плакать, а слёз не было - их не было у него с 13-ти лет, когда объездчики на лошадях уничтожили в нём детство, а вместе с ним и способность облегчать душу слезами.
Вернулся майор. Спросил:
- Што произошло, Русанов?.. На тебе лица нет.
- Отправьте меня, пожалуйста, на вокзал, я не хочу в ресторан. Мне - нужно побыть одному...
- Ладно, - согласился расстроенный чем-то Аршинов, - мне тоже щас не до ресторана. - Он повернулся к конвоиру: - До отправления поезда на Москву - ещё 2 часа. Сдашь его, Барсуков, майору железнодорожной милиции Татаринцеву - вот тебе пакет с документами на заключённого. А я - подъеду чуть позже, следом за вами, понял? Скажешь, пришлось искупаться в ледяной воде - сохнет, мол.
- Слушаюсь, товарищ майор, сдать заключённого и пакет майору железнодорожной милиции на вокзале Татаринцеву, а вы - подъедете, как обсохнете, - повторил приказание конвоир.
- Можете ехать! - Аршинов приложил перед солдатом руку к шапке. А Русанову - просто подал для пожатия: - Счастливово тебе пути, Алексей! Не попадайся к нам больша... Ну, да я тя - ещё провожу...


Выходя из зала ожидания вместе со своим стражником, Алексей не узнал шедшую ему навстречу Татьяну, одетую в меховую зимнюю шубку - лишь почувствовал приятный запах духов. Не узнала в темноте и она его, одетого в лагерную робу. Да и спешила после того, как ей позвонил на работу диспетчер порта и сообщил, что в порт прибывает на катере майор Аршинов и просит её срочно прийти в диспетчерскую. Она ещё не знала о том, что другой диспетчер, вчерашний, забыл позвонить ей, хотя и получил точно такую же просьбу, только не по радио, а по телефону.
"Господи, что ещё там стряслось?" - думала она, не понимая, почему ей нужно прибыть в порт, а не самому Павлу приехать к ней на дом, где она снимает квартиру. Она чуть не столкнулась с ним в зале. И только после того, как узнала его, начала, увидев рядом с ним каких-то людей, не с изъявления радости от встречи, а с тревожного вопроса, о котором всё время думала:
- Что случилось, Павел Николаич?!.
- Ничего не случилось, - опешил Аршинов от такой встречи. - Приехал вот к тебе на целу неделю, новый год вместе встречать. Токо сдам щас железной дороге тут одново... - Аршинов хотел сказать "бывшего лётчика Русанова", но, вспомнив, что Татьяна говорила ему тоже о каком-то лётчике, которого любила и который погиб, на ходу перестроился, чтобы не бередить ей старую рану, и договорил по-другому: - ... заключённого, и сразу к тебе. А ты... я вижу - не рада мне...
- Ну, что ты, что ты!.. - перебила Татьяна. - Я рада тебе. Просто, я подумала, что с тобой что-то случилось... Звонил диспетчер...
Она ему искренне улыбалась, и он ожил:
- А, кстати, и случилось! Если бы не этот заключённый, я уже был бы покойником пару часов назад.
- Что ты!.. - испугалась она. И он стал ей рассказывать, как всё произошло, и заторопил её с собою на вокзал: - Щас возьмём такси, я ево токо провожу там - неудобно всё-таки, он же меня спас... Заодно и тебя с ним познакомлю. Это - не вор, бывший офицер. Его в Москву, на пересмотр дела вызывают. Так што вот такие дела, Танечка!
- Нет, Павлик, давай сделаем немного по-другому. Мы - берём такси, оно подвезёт тебя к вокзалу, а меня - сразу домой. Пока вы там сдаёте своего заключённого, прощаетесь с ним, я - готовлю дома ужин и жду тебя! Ну, как?..
- Годится, - радостно согласился Аршинов, - токо выпивку - я беру на себя. Конфеты там и прочее... Так, чтобы ты - ни об чём этом не заботилась. И - это... хватит называть меня при чужих на "вы"! Зачем мне эта конспирация!
- Так тебя же нет по месяцу и больше, вот я и...
- Што у тебя на работе? Не мешают готовиться к лекциям в институте?..
- Всё хорошо, не мешают.
- Может, перейдёшь всё-таки с вечернего обучения на заочное, а? Переедешь ко мне, поженимся...
- Переведусь после окончания первого курса, я же писала тебе! Вот тогда и поженимся... А сейчас - я хочу... мне надо... прочнее войти в учебную подготовку. И вообще в новую колею жизни.
- А до свадьбы, значит, опять - как чужие? - спросил он со вздохом.
Она улыбнулась:
- А вот это - зависит в большей степени теперь не от меня!
- От кого жа?.. Ой, не поправляй, знаю: надо говорить "же", а не "жа".
Она снова поощрительно улыбнулась:
- Станешь внимательнее ко мне, да нежнее, я, наверное, тоже оттаю. А тебе - нужно отвыкать от своего выговора, да и от лагерных привычек, что ли.
Он мгновенно повеселел:
- Ладно. Даю тебе слово офицера, што исправлюсь! - Мимо ехало такси, он громко и радостно выкрикнул: - Эй, останови!..

21

В Москву Русанова привезли и сдали в Лефортовскую тюрьму 24 декабря. А 27-го, в 3 часа дня, он уже вышел из здания Военной Коллегии Верховного Суда СССР свободным человеком и никак не мог привыкнуть к тому, что нет рядом ни конвоира, ни заключённых и что вообще он свободен, как все люди, идущие ему навстречу или рядом. Если хочет, может остановиться, свернуть налево или направо. Пойти в кино или в ресторан - деньги у него есть. Но в ресторан в этой лагерной робе его не пропустят. Да и настоящих документов пока ещё нет - чтобы с твёрдыми корочками, тиснёным на них гербом, с фотокарточкой и печатями. Была лишь справка с печатью, удостоверяющая его личность и освобождение из исправительно-трудового лагеря. А от полуторачасового пересмотра его дела по кассационной жалобе остались в голове только самые важные, самые главные слова, которых он и не ожидал, честно говоря, услышать: "Уголовное дело гражданина, Русанова Алексея Ивановича, за номером таким-то (он его даже не запомнил) закрыть настоящим решением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 27 декабря 1956 года по ходатайству Министра Обороны СССР и кассационной жалобе пострадавшего, так как последняя принимается к удовлетворению. Заключённого ранее под стражу Русанова Алексея Ивановича настоящим решением из-под стражи освободить". Всё остальное - вопросы на суде, свои ответы, речь защитника, фамилии членов суда, их председательствующего и секретаря, занудные и часто повторяющиеся юридические термины и статьи уголовного кодекса, зачитываемые вслух постановления и решение прежнего суда от 9 июня 1956 года - всё это, записанное каким-то идиотским на слух и казуистическим языком, вылетело из головы Алексея напрочь. Помнил лишь, что прежнее решение суда отменяется, и устные советы секретаря: поехать в Министерство Обороны, подать там заявление на восстановление в рядах Советской Армии, затем поехать в штаб ВВС СССР для подачи ещё одного заявления, с просьбой восстановить "Личное дело" и выдать новое удостоверение личности, зачислить на службу в прежний полк и поставить на все виды довольствия. После всего этого получить новое обмундирование офицера ВВС на складе интендантской службы тыла своей Воздушной Армии - а это означало поездку в Петрозаводск. Одним словом, забот и хлопот предстояло много, но всё это воспринималось с огромной радостью, которая распирала Алексею душу и грудь, и он не знал даже, с чего ему начинать. Но теперь, когда понял, что его не пустят ни в ресторан, ни в другие общественные места, решил, что начинать надо, видимо, с универмага - вон как все прохожие косятся на него! Купить себе гражданский костюм, шапку, пальто - к тому же через 4 дня новый год, праздник - и только после этого можно будет ходить по Москве, куда угодно, не боясь быть задержанным. Вон сколько "ментов" везде! И радость, так ошеломившая его 10 минут назад своей новизной и вкусом свободы, погасла. А ведь всю свою жизнь даже не чувствовал, не понимал и не ценил, что такое свобода на самом деле, какое это счастье.
Поговорку о том, что и в тюрьме песни поют, Алексей знал ещё с детства, от своего отца. Но, попав в неволю полгода назад, привыкнуть к ней так и не смог, и однажды пожаловался своему напарнику на лесоповале:
- Георгий Дмитрич, вот все заключённые, смотрю, спокойно переносят неволю. А я - ну, никак не могу привыкнуть к тому, что кругом проволока, охрана, унижение! Наверное, я - ненормальный какой-то, да?
50-летний Катуков сидел уже 8-й год. И хотя не был ни мудрецом, ни интеллигентом, ответил, тем не менее, психологически точно:
- Тут дело, я думаю, не в тебе, а в сроке.
- Как это?.. - не понял Алексей.
- Сильно ты ещё свежий - не успел отвыкнуть от воли. Мы-то - давно тут сидим, пообвыклись. Вот нам и кажется, что и здесь жизнь, как жизнь. Ну, то есть, что и тут жить можно.
- Думаете, из-за этого?..
- А чё тут думать. Когда летом вот - выпускали на волю "политику", помню, не хватило для одной группы грузовиков. Дело к вечеру было, а везти их - аж до Архангельска. Так вся эта группа, вместо того, чтобы уйти ночевать в деревню или в лес, где можно посидеть у костров на воле, осталась ждать до утра в бараке. То есть, не торопилась рвануть из лагеря.
- Сработала привычка, хотите сказать?
- А что же ещё? Подумаешь, большое дело для зэка переночевать лишнюю ночь в бараке!
- Георгий Дмитрич, а вы... прошу прощения за неделикатный вопрос... за что получили такой срок?
- Ну, если сказать тебе деликатно, то я... как бы это... растратчик-рецидивист, что ли. По линии орсовского снабжения шустрил.
Алексей смутился, пробормотал:
- Прошу извинения ещё раз.
Вспомнил он этот разговор теперь потому, что и к ощущению свободы тоже не мог привыкнуть. Мало, значит, сидел. И неволя казалась невыносимой, и воля неповторимым чудом - как полёт для воробья, упущенного кошкой из лап.
И тут обрушилось на него новое потрясение. Подошёл к торговке в белом фартуке, надетом на полушубок - продавала горячие пирожки из ящика, от которого шёл пар - и спросил:
- Какое сегодня число, гражданочка?
- 27-е было с утра. - И добавила, оглядев его арестантскую робу: - 27 декабря 56-го года. Ты - из тюрьмы, што ль?..
- Да, только что выпустили... - убито произнёс он.
- Ну, так радуйся! Што ж ты невесёлый такой?..
Алексей смотрел на женщину во все глаза и чувствовал, что по лицу его катятся слёзы. С 42-го года не плакал, думал, что слёз нет, разучился с тех пор, как избили его объездчики за колоски. И нате вам - в Москве, на улице, при людях...
- Да что это с тобой, милый?!. Может, ты есть хочешь? Так я те пирожка щас, тёпленького... Денег не надо, я и так вижу - нету их у тебя... На, бери! А то - какое число?.. Интеллигентный больно!..
Приняв пирожок, Алексей улыбнулся сквозь слёзы:
- Спасибо, гражданочка! День рождения у меня сегодня. А они - и не вспомнили даже...
- Ну, и скоко же это тебе?.. Улыбка-то, какая светлая, люди, посмотрите! - Торговка всхлипнула, но тут же опомнилась, добавила: - Дак ведь и ты, выходит, не вспомнил?
- Не вспомнил, отшибло от радости. Вот только теперь дошло... 29 исполнилось...
- Ты - ешь, ешь! Поздравляю тебя и с освобождением, и с днём твоего рождения! Это ж надо - в какой день освободили-то!..
Откусив от пирожка, чувствуя его "гражданский", не тюремный вкус, Алексей опять был готов обнять весь мир, радовался падающему с неба лёгкому снегу и, кажется, впервые в жизни понял не только, что такое свобода, но и что такое счастье. Он шёл по Москве и улыбался тому, что все на свободе, идут, куда хотят, и радуются снегу, жизни, предстоящему празднику, вкусной еде, выпивке. Остро захотелось выпить хоть рюмку водки. Но, как, где в его положении?..
"Надо позвонить Порфирьеву! - обрадовался он, вспомнив единственного, знакомого ему, москвича. - А номер телефона? Разве вспомнить теперь..." И всё же выход нашёлся. Он разменял деньги, чтобы можно было звонить из автоматов, и сначала добыл через "09" номер редакции "Красного флота", а у неё уже и телефон Порфирьева. Однако вместо него ответил кто-то другой и сказал, что Порфирьев уволился. Алексей стал спрашивать домашний адрес Леонида Алексеевича или телефон, но сотрудник, видимо, куда-то спешил, начал говорить, что сам он не знает, спрашивай, мол, опять редакцию. И Алексей закричал на него:
- Подождите, не вешайте трубку! В Москве у меня - никого больше нет, кроме Порфирьева, понимаете? Скажите, пожалуйста, хоть адрес вашей редакции, и я приеду и попрошу...
- Хорошо, записывайте...
- У меня нечем записывать. Постарайтесь помедленнее говорить, я запомню... Главное, каким транспортом к вам можно добраться?
Порфирьева Русанов отыскал лишь к вечеру, и тот, после всех расспросов и изумлений, обрадовано сообщил:
- А ты, действительно, всё-таки - из везучих, прав твой Аршинов!
- Почему?
- Во-первых, если бы не Жуков, хрен бы освободили тебя! Такого ещё не было в нашей армии, чтобы и освободили, да ещё и восстановили на службу в прежней части.
- Так ещё не восстановили пока.
- Восстановят, можешь не сомневаться! Жуков - это Жуков! Но придётся по штабам побегать, конечно. Штабники, если сами - год будут тебя восстанавливать, не меньше. Заведут переписку с архивами, а у них там... улита едет, когда-то будет!.. А вот, если ты лично приедешь, и подтолкнёшь розыск своего "Личного дела", то я, думаю, за месяц всё можно решить.
- А что, во-вторых? - напомнил Алексей, улыбаясь от счастья, что свободен и даже спать будет у товарища, а не на вокзале или в милиции.
- А во-вторых, тебе повезло, что я - только сегодня приехал в Москву. Я ведь живу теперь и работаю в Днепропетровске. А здесь у меня - мать и сестра. Отпросился к ним на праздничные дни, вот ведь какое дело!
- Согласен, повезло.
- Ну, ладно, наговориться - мы ещё успеем! - поднялся Леонид. - Сейчас нужно сходить в наш универмаг и купить тебе какой-нибудь костюм подешевле. Больших денег у меня с собой нет, а на дешёвый, я думаю, мы с сестрой наскребём. Потом, когда устроишься, перешлёшь, адрес я тебе оставлю.
- Адрес - оставь, - согласился Русанов, продолжая улыбаться от счастья, - а на костюм и на всё остальное, даже на выпивку - деньги у меня есть. Заработал 40% и себе - вот этими, собственными руками! - Алексей показал мозолистые, натруженные ладони. Под ногтями ещё держалась лагерно-тюремная грязь.
- Ну, если так, может, и девчонок, с которыми я учился в институте, пригласим в честь твоего освобождения?
- А они - что, до сих пор не вышли замуж?
- Вышли. Но 2 из них - успели уже и развестись. Так что и тут: считай, тебе повезло! Небось в лагере-то проголодался без женщин?
Алексей почему-то застеснялся "жестокой" темы, хотя в мыслях от женщины и не отвык. Однако ответил вопросом:
- А ты сам - не женился ещё?
- Да как-то не нашёл себе подходящей невесты... - Маленький, неказистый Порфирьев застеснялся тоже, и Алексей изменил тему:
- Давай, зайдём сначала на ближайшую почту! Телеграмму хочу родителям... что освободился. И с новым годом заодно!..
- Да, для них сейчас этот новый - будет самым счастливым! Шутка ли, сына выпустили!.. - И неожиданно признался: - Я ведь - тоже был осуждён...
- Да ну?! - удивился Алексей.
- На фронте, под Нальчиком.
- За что?
- Трибунал-то? За дурость. Командование - чуть что, оставляло мою роту сдерживать наступление немцев, а сами - драпали. Отступали мы тогда. Я был старшим лейтенантом, членом партии. И опять приказ: держать немцев у переправы через горную речку, а потом, мол, догоните... От роты у меня осталось в тот раз 19 человек. Ребята и говорят: "Всех немцев нам не удержать. Погибнем". Я подумал и дал приказ отступать. Догоняли своих чуть ли не месяц. Про нас там даже забыли, не спрашивали ни о чём. А я, дурак, сам признался, как вот и ты. Ну, наш комполка и сдал меня под трибунал. Исключили из партии, приговорили к расстрелу за оставление позиций. Правда, расстрел заменили после штрафбатом.
- Так ты - что, в штрафных столько наград завоевал? - опять удивился Русанов, зная, что у Порфирьева 2 ордена "Солдатской Славы", "Боевик", "Звезда", 3 "Отечки", куча медалей.
- А то где же? Дослужился до звания "старшины". А главное, уцелел!
- И в партии - тоже восстановили?
- Нет, предложили вступать снова. А я им - хуиньки, говорю, хватит! Разве это партия, Алёша, которая судит за честность?! Дерьмо это, а не партия... Так зачем самому лезть в это дерьмо?
- За жопу ведь могли взять за такие слова!
- В госпитале было дело. Жопа им моя - не нужна, не до этого... Демобилизовали по ранению, и только они меня видели - я сразу домой, в институт! Никто меня не искал больше, так я и не вступил в эту партию. Судимость - смыта кровью, никто о ней не знает теперь, вот только ты, да...
- Не беспокойся, я тоже всё понимаю! Какой паутиной повязана вся страна...


В свой полк Алексей приехал только в феврале 1957 года, когда уже "протолкнул" везде свои документы, получил офицерскую форму. Правда, фотокарточка на удостоверении личности была странной - с чуть отросшими волосами, но зато с усами. Оказывается, усы отрастают быстрее. Да и выглядел он теперь, несмотря на короткую, моложавую, стрижку, старше своих лет - всё ещё был худым, угрюмым. Не оттаял...
В день своего возвращения он проехал знакомые 3 сосны, возле которых когда-то выпрыгивал на ходу, и вышел из "игрушечного" поезда на "22-м километре". Никто не обратил на него внимания, когда он подходил к зданию штаба, и он прошёл в кабинет Коровина никем не замеченным. Подполковник был на месте, но в первые мгновения не узнал Алексея и, холодно ответив на приветствие, считая его, видимо, "чужим", прибывшим по какому-то делу в командировку, полувопросительно произнёс:
- Слушаю вас, товарищ капитан...
- Не узнаёте, что ли, Фёдор Андреич? - вырвалось у Алексея.
Коровин поднял голову, вскочил:
- Батюшки, Русанов?! Освободился, что ли?.. - И бросился тискать, обнимать - даже голос от волнения изменился: - Вот здорово-то, панте! Вот, молодец! А я, старая шляпа, и не узнал сразу... - Увидев возле ног Алексея чемодан, взглянул на часы, спросил: - Прямо с поезда, что ль?..
- Так точно, товарищ подполковник! - радостно отрапортовал Русанов и улыбнулся.
- Вот теперь - узнаю`: ты! Ну, да ладно, мы это всё поправим сейчас... Значит, так: жить тебе, панте, пока негде, комнату твою занял Зимин. В общежитии - тоже свободных мест, кажется, нет. Поживешь, стало быть, несколько дней у меня. Жена - тебя помнит, до сих пор сокрушается, так что и ей ты будешь не в тягость. А для меня - так настоящая радость, панте! Я тебе - рад!
- Спасибо, Фёдор Андреич! - пробормотал Алексей, стыдясь спазма, который перехватил ему горло.
- Да за што спасибо-то? Какой тут может быть разговор!.. Обыкновенное дело. Люди мы, чай, не волки.
- Надо бы командиру полка, наверное, представиться? - спросил Алексей.
- Во, кому надо спасибо сказать! Селивёрстову. Это ведь он ездил хлопотать за тебя к Жукову. Да токо его нет сегодня в штабе - хворает. Так что представишься ему после, и спасибо скажешь после. Поехали...
- А как же работа? Ещё только 12!..
- Ради такой встречи - никакой работы! Оставлю работать за себя за`ма: на то ведь он и зам! - Коровин надел шинель, шапку, повёл Русанова к выходу, где стоял штабной "газик". Никто Алексея пока не узнавал, и он был этому рад. А вот встреча на "21-м километре" с Галкой Зиминой, которая не узнала его тоже, когда выходил из "газика", потрясла.
- Галя-а!.. - окликнул он, увидев её.
Она обернулась. А всмотревшись, бросилась к нему и заплакала, причитая:
- Ой, Алё-ша-а! Алёшенька, миленький, ты?.. Отпустили... Господи-и!.. - И прижавшись к его холодной шинели на груди, затряслась от неожиданных рыданий.
К ним подошёл Коровин.
- Вот, привёз, панте, вашего соседа... - произнёс он, растерянный от смутной догадки и смущённый оттого, что оказался свидетелем чужой драмы, которой лучше бы ему и не знать.
Галка опомнилась:
- Спасибо вам, товарищ подполковник... - Отстраняясь от Алексея, добавила: - Комнату - мы освободим сегодня же... Библиотека - цела, всё на месте. Только личные вещи - я прибрала в кладовку...
Алексей перебил её:
- Ничего не надо освобождать. А библиотеку и вещи - я заберу потом, как устроюсь на новом месте. Спасибо, что сберегли!
Галина пришла в себя полностью, всё поняла и заплакала уже тихо, без надрыва - видимо, от какой-то обиды. Коровин тут же нашёлся:
- Ну - мы пошли, товарищ Зимина. Ему, - он кивнул на Русанова, - надо сейчас командиру представиться. С Русановым - вы ещё встретитесь... Тогда и обговорите все ваши квартирные и другие дела. Всего вам хорошего!..
Уходя от неё, они даже спинами чувствовали её несчастный, полный тоски, взгляд. Поэтому шли к дому Коровина молча. Однако "Панте" не выдержал и спросил напрямую:
- У тебя с ней што - любовь, что ли? Не бойся, я не из болтливых. Однако хочу тебе вот што сказать...
- Не надо ничего говорить, товарищ подполковник, я не собираюсь разбивать чужую семью. Тем более что никакой любви с моей стороны - не было и нет.
- Так, понятно. Движение, значит, токо в одну сторону. Это - полегче, панте, но всё равно - должен тебе сообщить: живут Зимины между собой - плохо. Теперь мне ясно и почему. Надо, стало быть, переводить Зимина в другой полк...
- Да, это, пожалуй, самый правильный выход из положения, - согласился Алексей и вздохнул.
- А чего... вздыхаешь?
- Жалко Галину. Она хороший, искренний человек. Потому и несчастна.
- Значит, зачахнет. Лучше уж была бы плохой, панте.
Русанов молчал, вспомнив о Машеньке. В носу у него пощипывало, но, слава Богу, не заплакал. В ушах стоял печальный голос певицы: "Не уходи, побудь со мною..."

22

Жить Алексею Русанову пришлось всё-таки в своей прежней комнате, и упросил его это сделать, как ни странно, сам Зимин. Видимо, начальник штаба постеснялся предлагать Сашке писать рапорт с просьбой о переводе в другой полк. Мог возникнуть естественный вопрос: "А почему это я должен писать вам такой рапорт?" Коровин - человек добрый и деликатный - не смог бы честно и прямо ответить. А перепоручать такое щекотливое дело "Поршню" или кому-то ещё не захотел. Грубые люди могли полезть в душу Зимина с грязными намёками, и получилось бы, что всё это легло бы на совесть "Панте" тяжёлым камнем. Старик на это не пошёл, а случайного "кадрового запроса" на перевод одного штурмана звена в какой-либо полк не было. Полагаясь на благородство и честность Русанова, он, скорее всего, просто отложил этот вопрос с жильём до лучших обстоятельств, а тему семейных отношений Зимина с женой оставил открытой для их личного разрешения. Может, оно как-то всё утрясётся само, панте...
Ясно Русанову было и другое: уговорила Зимина пойти на нелёгкий разговор с Алексеем Галка. Сначала сама сделала попытку вернуть комнату, принося искренние клятвы, что не сделает даже шага в сторону восстановления прежних интимных отношений, но Алексей ей не поверил и отказался. А вот против доводов Зимина не устоял. Не хитря, не скрывая ничего, Сашка сказал:
- Послушай, Алексей. Из-за тебя - у меня портятся отношения с женой. Да и все ребята считают, что я - захарлал твою комнату. Как бы воспользовался твоим несчастьем, что ли. Зачем мне такая слава?.. Ведь это "Поршень" предложил мне твою комнату, я его не просил об этом! А теперь - и Галка считает, что я жлоб.
- А я-то здесь - при чём? - пробовал Алексей сопротивляться. - Чем я могу тебе помочь? У меня у самого плохие отношения с твоей Галкой!
- Вот-вот! - обрадовался Зимин. - Она - тоже считает себя виноватой. Давай-ка ты, вселяйся в свою комнату, и живи в ней, как и раньше. Сразу, у всех у нас, наладятся и отношения: у меня - с женой и ребятами, у тебя - с Галкой...
- С Галкой - мне это не обязательно. А вот с тобой - хотелось бы...
- Что хотелось бы?.. - не понял Зимин.
Алексей чувствовал себя перед ним виноватым, ответил искренне:
- Чтобы ты - меня... простил. Я ведь тоже не специально всё это...
Зимин чему-то сильно обрадовался, счастливым голосом произнёс:
- Всё, Лёша, всё! Мир. Возвращайся сегодня же, и про всё старое - забудем! Идёт?
- Идёт, - согласился Алексей и подал Зимину руку, веря в то, что всё теперь будет между ними хорошо.
И, действительно, словно по удару волшебной палочки, всё в жизни Алексея переменилось сразу к лучшему. Он быстро вошёл, как говорится, "в строй" - опять летал, пусть в другой эскадрилье, с понижением в должности, но ведь уважение к нему в полку осталось прежним. А его новый молодой штурман Борис Кочубеенко вообще называл Алексея на "вы" или по имени-отчеству. Правда, у него это шло не столько от уважения личного, сколько от привычки уважать всех, кто был старше его по возрасту и званию - типично украинская черта. Впрочем, Алексей отнёсся к этому с пониманием, хотя старше Бориса был всего на 4 года. А в должности разницы теперь почти не существовало и вовсе - Алексей занял в штатном расписании первой эскадрильи место "старшего лётчика" первого звена, то есть, должен был летать левым ведомым у командира эскадрильи майора Решетняка. Однако, серьёзный и застенчивый, Борис ценил в Алексее его лётный опыт бывшего командира звена, о котором много слыхал от его прежних подчинённых. В этом смысле "старший лётчик Русанов" был для него непререкаемым авторитетом. Поэтому взаимное доверие в экипаже друг к другу установилось сразу и сделало их лётную службу не только лёгкой, но и радостной.
С приходом на полуостов первого тепла и ослаблением тоски по Тане - время всё-таки шло и делало своё дело - Алексей становился всё более успокоенным. Даже помолодел опять.
Очутившись после общежития в своей комнате, где ему никто не мешал, он много читал и плодотворно сочинял сам - писалось ему теперь без особых усилий, ибо понимал уже всё по-другому, глубже, чем прежде, да и в жизни кое-что повидал. В общем, жил и всему, как говорится, радовался. И вдруг великий реформатор и преобразователь Никита Хрущёв издал Указ о сокращении Вооружённых сил СССР. А потом начали приходить из Москвы слухи, будто Министр Обороны СССР маршал Жуков не согласен с какими-то методами проведения в жизнь этого сокращения, и в Кремле якобы разворачивается новая подковёрная борьба, от исхода которой будет зависеть теперь участь многих тысяч офицеров. Хрущёв, будто бы, стоит за быстрое сокращение, невзирая на рода войск и их профессиональную подготовку, а Жуков - за неторопливую постепенность и вникание в конкретику, что займёт много времени и сил, а главное-де, приведёт к волоките.
Алексей понимал, если победит точка зрения Хрущёва, значит, Жуков будет смещён со своего поста, и тогда ещё неизвестно, уцелеет ли он сам, капитан Русанов, на новом месте старшего лётчика-"переростка". Судя по тому, каким голодным волком смотрел на него при встречах "Поршень" и, говорят, высказывал мысль о том, что есть возможность очистить полк от "всякой накипи", рассчитывать на благоприятный исход не приходилось. Маршал не станет вникать в его личную судьбу второй раз - на каком основании? Видимо, понимал это и ликующий "Поршень", ждавший смещения Жукова.
И вот началось... В соседних полках истребителей и бомбардировщиков увольняли в запас молодых лётчиков, только что приехавших из училищ и ещё не вошедших в строй. Это было дурным предвестием; хотя маршал Жуков ещё и держался во главе армии, но практически - шёл слух - в сокращении конкретных частей уже не участвовал, высылаемый Хрущёвым из Москвы в заграничные командировки. От попыток сохранить в армии всё лучшее, похоже, его устранили. Это можно было определить и без слухов, побывав в штабе. В силу вступали не государственные интересы, а приятельские отношения офицеров с "Поршнем" и "Клеймом". Ни Селивёрстов, ни "Панте" противостоять им не могли: за "Поршнем" - партийная организация (кто посмеет выступить против неё?..), за "Клеймом" - СМЕРШ, невидимые глазом силы, не менее сильные и опасные.
Такое же положение было и в соседних частях. "Старики" уходить из армии не хотели, зная, что в "гражданке" им руководить не удастся - нет образования, да и оклады там будут не те, потому писали на подчинённых им офицеров скверные характеристики. Суетились, интриговали. Знали, с кем надо пить водку и кого угощать. В результате, за бортом армии оказывались те, кто был ещё молод и мог служить успешнее. Оставшиеся же, боясь попасть под продолжающееся сокращение, осторожничали на каждом шагу и вели себя так, словно служили не в армии, а были чиновниками канцелярий. Об "интересах Родины", как принято было говорить на собраниях, на самом деле никто из них уже не думал - соблюдался только свой интерес: любым путём уцелеть. Когда надо было летать в сложных условиях, то старались увильнуть, кто по "болезни", кто иным путём, лишь бы не рисковать жизнью, потому что уже и воля не та, и твёрдость руки не та, не те и рефлексы. Зато мастерство подглядывать друг за другом - кто лишнего выпил после бани, где что сказал? - теперь оттачивалось до совершенства. Жизнь началась совершенно подлая, и родился про офицеров анекдот: "Служба - как у кота в мешке. Всё слышит, ничего не видит и не знает, когда вытряхнут".
Алексей с горечью думал: "Если такое творится во всей армии, то до чего же мы дойдём? Почему так всё делается? Даже армию, это "народное бремя", не могут сократить с пользой - только во вред".
С лёгкой руки свиноподобного вождя-пьяницы в армии продолжала твориться такая невообразимая каша, что хотелось плакать. А главное, никто не останавливал дураков - пожалуйста, дорогие, разоряйте государство и дальше, наше дело не страна, а сторона. Никому ничего не жаль - не моё. Никому ничего не нужно - пусть государство думает. Государство богатое - всего не растащат. Это становилось кредом большинства, чувствами, которые порождал своими действиями ЦК партии.
"Может, и там, как у нас в полку? "Старики" - хотят остаться на своих местах, а потому и не перечат Хрущёву: руби и увольняй кого угодно, хоть самых нужных, лишь бы нас не задело! Интересы страны? Да хрен с ними..."
"А может, сходить в клуб, на танцы?.."
Была суббота. Оделся, и пошёл.
Играла радиола. Всё здесь было знакомо, не смущало. Сходил в буфет. Посидел рядом с друзьями. За пивом поговорили о том, о сём. С кем-то потанцевал - даже не обратил внимания, с кем. На танцах всё шло, как обычно; и в его жизни пока шло всё, как обычно, о сокращении речи не было.
- "Белый танец", - объявил из радиорубки механик. - Приглашают женщины!
К Алексею стремительно подлетела бледная от волнения соседка по квартире. Произнесла:
- Алёша! Я - приглашаю тебя...
"Спрашивается, зачем? - думал он. - Ведь сама же клялась, что ни шагу больше!" И он тихо спросил, когда повёл её в медленном вальсе:
- Галя, зачем? Ведь договорились же!..
- А что, даже потанцевать нельзя?.. - ответила вопросом на вопрос. В голосе прозвучала обида.
Ему стало неловко, да и жаль было Галку. Поэтому извинился:
- Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто...
- Ладно, - улыбнулась она. - Никто на нас и не смотрит, знают, что мы - соседи с тобой.
Он промолчал, а Галка - человек, казалось бы, знакомый глубже пуговиц на платье - показалась ему, тем не менее, какой-то не такой, не обычной в этот раз. Вместо постного лица и скорбных собачьих глаз в её облике появились задор и лукавая хитринка. Глаза блестели, а губы всё время чему-то улыбались. А потом почувствовал, что и прикасается она к нему по-особенному - волнующе, без стеснения. И его обдало жаром. "Вот тебе на! Опять она за своё..."
Ночью Галка ему волнующе приснилась. Казалось бы, всё в прошлом, да и не было у него никаких чувств к ней, и вот, надо же такое! Просто срам. Ну и ну!.. Он поднялся, попил холодной воды, покурил и снова лёг, думая о том, что плохо всё-таки жить холостым.
Уснул скоро. Но вновь эта Галка - манила, дразнила его. И была уже нагой, на каком-то лугу. Только этого не хватало - влюбиться и самому в неё...
В воскресенье он встретил Галку в коридоре, на выходе из квартиры, хмуро поздоровался. А та вспыхнула, загадочно улыбнулась и пошла с дочкой в магазин - стройная, похожая на узбечку.
Может, показалось, что загадочно улыбнулась?
Во вторник он понял, нет, не любил он её, это точно. Но точным было и другое - он просто хотел её. Хотел, и всё. А может, хотел кого угодно, как это бывает у холостых мужчин. Целый день он провёл на аэродроме, словно молодой жеребец, давно не встречавший кобылы. И чтобы отвлечь себя от дурных мыслей, решил поработать умственно...
Возвратившись после ужина в столовой домой, он сел за стол и принялся писать очередную главу. Но что-то не писалось ему в этот вечер. За стеной Галка укладывала спать Катю и тихо напевала. Песня у неё была невесёлая, хватающая за душу, и он опять увидел её лицо прежним - тоскливым, с собачьими ожидающими глазами.
- Гули-гулюшки, разлюбили Дунюшку, - пела Галка.
Алексей разделся, включил настольную лампу и, захватив с собой "Новый мир", лёг на диване. В журнале печаталась повесть Дудинцева "Не хлебом единым", которая захватила Алексея с первых же страниц. Поражённый жёсткой правдой, он глотал страницу за страницей. Ему казалось, что в Союзе так не писал ещё никто - это было что-то новое.
В дверь осторожно постучали. Удивлённый, Алексей приподнялся на локте:
- Входите, открыто!..
Дверь тихо отворилась, и в комнату вошла Галка - в халате, шлёпанцах. Спросила:
- Не спишь?
- Нет, читаю.
- Вот и я... Увидела через щели, что у тебя ещё свет не погашен, думала... - Галка умолкла, глядя на него всё тем же, ожидающим взглядом.
- Что ты думала?
- Нет ли у тебя чего почитать?
- Вон по`лки, перед тобой!.. - Алексей кивнул на стену, заставленную до потолка книгами. - Выбирай сама, что тебе по вкусу.
Галка как-то нехотя придвинула к полкам маленькую приставную лесенку, которая стояла в углу, поднялась по ней и стала копаться в книгах, стоя к нему спиной.
А он уже не мог читать и смотрел на её оголённые стройные ноги, изгиб бедра под халатом. Но тут его осенило. Охваченный жаром, он сказал:
- Слушай, Галка, уходи!..
Она испуганно обернулась.
- Почему?
- Так... Уходи, и всё.
- Но, почему, Лёша? Чем я тебя обидела?
"Кажется, сейчас реветь начнёт. Вот ещё..."
- Ничем. Не за книгой ты пришла.
- А за чем же ещё? - Галка слезла с лестницы.
- Сама знаешь...
Галка густо покраснела - даже в полутьме видно было.
- Ну и что? У тебя был свет. Ведь ты - меня ждал, ждал!..
- Что?! У тебя - есть муж, ты в своем уме, Галка!
- Ну и что! - в какой-то отчаянной решимости повторила Галка и села к нему на диван.
- Как это, что?! - Приподнимаясь, он потянулся к тумбочке за папиросой и спичками.
Галка смотрела на него тёмными тёплыми глазами. Губы её были полураскрыты, грудь вздымалась.
- Я же люблю тебя, Лёшенька! - простонала она. - Давно люблю! Ещё когда ты ездил к этой... в Оленегорск. А когда прочла твои записки, которые остались тут после твоего ареста - я их потом спрятала, Сашка не читал - то поняла, что люблю тебя ещё больше!
- Но почему?!.
- Ты - не только красивый и сильный мужчина, но ещё и настоящий гражданин, патриот! Умница и защитник народа. Сашка - в сравнении с тобой - бестолочь, доминошник. Как же мне было не полюбить тебя, ведь другого такого - на тысячи километров вокруг нет! В чём же моя вина?.. Тебя - за одну игру на гитаре любая полюбит!
Алексей растерялся - даже зажечь спичку забыл: так и сидел с папиросой в плотно сомкнутых губах. Что делать? Пожалеть снова, гнать?..
- Лёша, Лёшенька, только разик! - бормотала Галка словно в бреду, расстегивая пуговицы на халате. - Больше я никогда к тебе не приду, не бойся! Сашка - на ночных сегодня... А ваша эскадрилья - завтра. Так ведь?.. Никто не узнает...
Страстный шёпот этот бросал его в жар, туманил голову, которая успела подумать: "Кажется, пошёл дождь, полёты могут закрыть, и Сашка вернётся..." А глаза видели нагое тело Галки под распахнувшимся халатом, и Алексея стало трясти, как в ознобе. А Галка уже осмелела, обняла его и как безумная порывисто целовала в шею, губы, липла к нему. И не было уже никакой воли, ни совести - где уж там сопротивляться, когда всем существом его владело одно только желание. Он сдернул с неё халат, повалил, почувствовал животом горячее нагое тело, увидел чёрный мысок волос на смуглой коже, когда она устраивалась поудобнее, и больше уже не помнил ничего и ни о чём другом не думал, пока всё не кончилось.

23

Родители Алексея, когда он сидел в тюрьме, потом валил лес под Архангельском, не обращали внимания от горя на то, что творилось в государстве под руководством нового "мужицкого вождя". Хотя знали, конечно, из газет и радио, что в конце 1956 года Хрущёв расправился с "антипартийной группой" Молотова, и самого Вячеслава Михайловича загнал послом в Монгольскую народную республику. Мария Никитична ещё удивлялась тогда:
- Ваня, да как же он, полуграмотный мужик, сумел справиться с Молотовым? Ведь тот - и образованный, говорят, и всему миру известен. А этот...
- Этот - зато подлее и хитрее! - перебил Иван Григорьевич жену. - Знал, кого себе в союзники брать, вот и...
- А кого он взял? - искренне удивилась Мария Никитична, не читавшая газет и не разбиравшаяся ни в хитросплетениях внутренней кремлёвской политики, ни внешней.
- Маршала Жукова, - принялся объяснять Иван Григорьевич, как всё происходило. - Дал ему пост министра Обороны, тот и выступил на пленуме цека на стороне Хрущёва. Ну, члены цека и поняли сразу, кого будет защищать армия в случае чего - не забыли ещё, как Жуков помог Хрущёву арестовать Берию. В общем, проголосовали против Молотова... Хотя лично я считаю, что особой разницы между Хрущёвым и Молотовым нет - оба учились всему у Сталина. А теперь - просто не поделили власть. Но Жуков решил спасти Хрущёва.
Мария Никитична, удовлетворённая разъяснениями мужа, ушла на кухню, чтобы приготовить ужин, а Иван Григорьевич остался в гостиной - шуршал газетами, которых выписывал сразу 2: "Известия" и "Правду". На него с обидой поглядывал его верный охотничий пёс Джек, совершенно забытый хозяином в этом году - перестал ходить на охоту.
Ивану Григорьевичу действительно было не до охоты, если даже политикой перестал интересоваться всерьёз. Помнил лишь, когда возник израильско-египетский военный конфликт, в ночных радиоголосах прошёл слух о том, что в Москве, якобы тайно, расстреляли в подвалах Лубянки венгерского руководителя компартии Имре Надя. Будто бы приказал это сделать Хрущёв. За то, что Имре Надь, мол, "спровоцировал" венгерские "события".
Была ночь, радиопередачу эту глушили какой-то воющей пилой или ещё чем-то, и громадина Джек, не выносивший этого воя, стал громко лаять, глядя на Ивана Григорьевича, стоявшего возле приёмника в старых трусах и майке. Иван Григорьевич, выключив "пилу", спросил, обращаясь к седеющему псу:
- Что, рыжий, не нравится, да? Вот и мне это не нравится. Выдаёт себя, сукин сын, за демократа, а сам - без открытого суда и следствия, втихаря - приказывает расстрелять главу иностранного государства! Каково это, а?!
Джек от внимания и преданности вильнул хвостом, тряхнул свисающими ушами, и тут же появилась в комнате Мария Никитична. Произнесла с укоризной:
- Зачем ты собаке-то мозги забиваешь всяким враньём?
- Да Джек сам подошёл послушать... как и ты вот.
- Лаял он и не соглашался!..
- С чем это он не соглашался? Он же не понимает!.. - вырвалось у Ивана Григорьевича в запарке.
- С тем, что не хочет, чтобы ещё и тебя посадили!
- За что это?
- За то, что слушаешь тут всякое!..
- А кто об этом знает?.. Да и не врут они, когда сообщают, где и что произошло. Врут, бывает, токо в трактовках этих событий. Да наши-то - побольше врут!
- Ох, Иван, Иван!.. Словно дитё малое, с собаками уже разговариваешь...
- А я виноват, что мне об этом - поговорить не с кем! Не государство, а большая тюрьма...
- Вот-вот, ты ещё ляпни об этом где-нибудь в другом месте! Тогда и Алёше добавят...
- Ладно, Маша, прости. Да и не дурачок же я - ляпать!
- Так ведь от ума-то - все беды! Сам же сказал, какое у нас государство...
Мария Никитична подошла к нему и, обняв, всхлипнула.
А в январе сын прислал телеграмму, что находится в Москве, на свободе. Потом пришло и письмо. Алексей писал, что вернулся в свой полк, скоро приступит к полётам, а пока занят восстановлением документов, всякими поездками, связанными с этим. Вот отпуск, правда, ему дадут теперь не раньше, чем через 11 месяцев службы.
Иван Григорьевич так обрадовался освобождению сына, что тут же взял отпуск себе и зачастил с Джеком на оттаивающие пруды - появились перелётные утки, охота! А вскоре вернулось к нему и желание вникать в политику, знать, что там ещё "натворил Кукурузничек", летающий по заграничным странам, словно дикая утка. Дарил везде русскую пшеницу, драгоценности, награждал орденами Героев Советского Союза кого попало, и всё это ему сходило с рук.
Чуть ли не каждый вечер Иван Григорьевич выкрикивал жене, отбрасывая от себя газету: "Марусенька, ты токо послушай, что опять учудил наш кремлёвский турист!.." И начинал очередное излияние жёлчи и злости на новые речи или выходки неутомимого Никиты.
В конце лета ночные радиостанции, вещающие "информацию" из-за "бугра", начали осторожные намёки на то, что Хрущёв, напуганный, будто бы, ростом популярности маршала Жукова, затеял устранить его со своей дороги. Опасный-де в будущем конкурент на высокий государственный пост. Другая радиостанция извещала, что сокращение Вооружённых Сил СССР на 1 миллион 200 тысяч человек проходит без участия Жукова. Что-то за всем этим, несомненно, было, и Иван Григорьевич в одну из ночей не выдержал. Разбудив Марию Никитичну, взорвался:
- Да когда же там, в Кремле, прекратится этот бардак?! Всё решает опять один человек. К тому же, свинья, пьяница! Весь мир уже смеётся над нами!..
- А что произошло, Ваня? - встревожилась Мария Никитична.
- Пока ещё не произошло, но скоро произойдёт. "Кукурузник" - начал копать под маршала Жукова! Который спас нашего Алёшку...
- Может, врут всё-таки? Ведь Жуков - помнишь, ты говорил - спас и этого Никиту!
- Вот и не нужен больше! Так что, не врут, думаю. Всё сходится... это в его характере, видно. Боялся Молотова - убрал. Боится теперь Жукова - значит, на очереди Жуков. Разоблачал недавно культ личности Сталина, а что выделывает сам?! Все газеты и радио каждый день - начинаются с восхвалений мудрости Никиты. Вот токо вместо личности-то - у него лишь свиное рыло... - Иван Григорьевич закурил.
Отмахивая от себя его дым, Мария Никитична произнесла:
- Чего обкуриваться-то? Хватит слушать эти "голоса", всё равно их глушат так, что напутаешь ещё чего-нибудь, не расслышав толком. Сходи лучше к Андрею Максимычу - совсем забыл старика! Он - умный, опытный. Может, знает что или подскажет. А меня будить по ночам - нечего! С ним говори. Наговоришься, оно, может, и полегчает. Спать хоть будешь, а не передо мной выступать.
Правильно рассудила, что делать, хоть и женщина: помчался на другой день. И как это он забыл про инженера, уму непостижимо.
К Драгуненко Иван Григорьевич явился вечером, когда зажглись в домах первые огоньки.
- А, Иван Григорьич! - обрадовался хозяин приходу гостя. - Входи, дорогой. Проститься пришёл?
- Почему проститься? Ты что, уезжаешь разве? - растерялся Русанов от неожиданности.
- Вот те на! Все знают, а ты - нет. Уезжаю. К сестре, на родину. Под Киевом она у меня. Я теперь на пенсии, значит, помирать скоро. А помирать, Иван Григорьевич, надо дома, верно? Пакуюсь вот... - Драгуненко обвёл рукой раскиданные по квартире вещи.
- Жаль, - пробормотал Иван Григорьевич. - Плохо будет без тебя.
- А сам не заходил целых полгода! - укорил инженер.
- Да замотался как-то со своим горем, - оправдывался Иван Григорьевич. - Я ведь к тебе, как всегда, за советом, - невесело добавил он и, не найдя среди мебели стульев, сел на диван. - Ты ведь не завтра едешь?..
- Через недельку. Потому и пакуюсь потихоньку. Как-то и не заметил, а, смотри, сколько барахла всякого набралось! - Старик прошёл к буфету и начал доставать оттуда рюмки, графин.
- Погоди ты с водкой, Андрей Максимыч, не за этим пришёл, - остановил инженера Иван Григорьевич. - Разговор - серьёзный. - Достал из кармана сложенную вчетверо газету с большим портретом Хрущёва, договорил: - Невесёлые дела творятся везде, а его - всё хвалят и хвалят. Читал?..
- Читал. - Старик сел. - Что мне ещё остаётся теперь? Только читать.
- Ну, и как твоё мнение? Как ты относишься ко всей его деятельности?
Драгуненко не ответил, поднялся и снова наладился за графином. Достал хлеб, банку консервов, маринованные огурцы. Всё это молча и деловито расставил на столе, нарезал хлеб и лишь после этого ответил:
- Для такой беседы нам, Иван Григорич, без этого не обойтись. - Он постучал ногтем по графину и налил в стопки. - Невесёлые, говоришь? А до него было что же, веселее?
- Какое там! - махнул Русанов. - Во мраке жили. 30 лет. Прав мой Алёшка, когда... - Он отвлёкся и, чувствуя это, вновь поднял глаза на старика. - Так ведь и теперь... В чём признаются-то?! В позоре, который длился столько лет! - И завёл речь о 20-м съезде партии, на котором сначала признались, что страной управлял восточный тиран и деспот, каких не знала история, а потом-де начали распространять "закрытые письма" партии, обращённые к её далеким от Москвы членам. Тирания была названа в них мягким новым словом - "культ личности". И хотя слово было мягкое, то, что стояло за ним, оказалось ужасным и потрясло всех.
Ивана же Григорьевича потрясало теперь другое: почему многомиллионному советскому народу продолжают не доверять и сейчас, скрывая от него правду в сургучах "закрытых писем"? Почему нет никакой ясности до сих пор, за что был снят с поста председателя Совета Министров Маленков? Почему на его место был поставлен Булганин, человек, ставший случайно военным, а теперь, так же случайно, главным министром-хозяйственником? Почему ходят слухи, что Хрущёв хочет уволить из армии самого нужного ей маршала, Жукова? Почему Никита вернул Китаю город-крепость Порт-Артур, который по советско-китайскому соглашению 1945 года должен был использоваться совместно аж до 1975 года? Вот с чем пришёл Иван Григорьевич к своему партийному другу - что думает об этом он? Россия - такая уж страна, что всё тайное в ней становится явным. А народ по-прежнему узнаёт обо всём либо в искажённом партией виде, либо из слухов. И в силу такой "привычки" думает по-своему, сколько ни пытаются власти его от этого отучить. А где же была во время "культа" мудрая партия? И в чём тогда её "мудрость" и "руководящая сила"?
Примерно так, а, может, и менее вежливо думал и высказывался Иван Григорьевич, начитавшийся газет, наслушавшийся и других "источников", а также "закрытых писем", хотя и в пересказах. Сталин же - не иголка, которую можно будет вынести из мавзолея за ноги и сделать вид, что ничего не изменилось и никто ничего не заметил! Заметили ещё в 1953 году, когда за одну мартовскую ночь исчезли из всех скверов и площадей страны гипсовые и бронзовые памятники Вождю и Учителю народов. А его портреты, развешенные за 30 мрачных лет всюду, кроме общественных уборных и бань, где граждане собираются в неприличном для вождя виде, были выброшены, как старые презервативы, отслужившие кремлёвским проституткам. Пусть-де китайцы носятся со своим Мао, а мы теперь - европейцы, и сами распашем у себя свой Карфаген. Создадим, так сказать, свои "традиции" в русской истории - новые.
Правда, с историей "по-новому" народ уже был знаком прилично, и потому исчезновению портретов и памятников, фамилий из энциклопедии, переименованию заводов и городов не удивлялся - не в первый раз. Замазывали же тушью в учебниках истории портреты Блюхера, Егорова, Тухачевского. Маршалами были! Героями революции и гражданской войны! А сняли портреты со стен - и враги. Всё просто.
Значит, и Сталин враг? Почему же не сказать об этом прямо? Нет - "культ личности". Выходит, если "личность" делала в партии и с партией, что хотела, разрушая её и уничтожая народ - это ещё не враждебная деятельность. Враг - это когда преступления по мелочи.
"Но партию - не проведёшь! - зло сердился Иван Григорьевич. - Она - всегда у нас зоркая: всё вскроет и разоблачит. И - восстановит. Если надо, то и справедливость. А может, даже и законность; вон уж куда замахиваются! Смелые. Только, где же вы были с этим раньше, когда мой Алёшка, и тот стал вопросы задавать! Вы сами довели до этого не только нас, но и наших детей! Да и где он сейчас лежит-то, ваш "культ"? В ленинском мавзолее! Хоть и тиран был, и деспот, а всё равно, выходит, надо его уважать и чтить? За то, что уничтожил миллионы людей? Больше, чем Гитлер скосил наших на фронте из пулемётов? За это? Всё равно - почёт? А может, вы не торопитесь называть вещи своими именами в надежде, что всё ещё обернётся на старый лад?"
После каждого номера газеты Иван Григорьевич только мрачнел. И хотя понимал, нехорошо теперь тащить покойника за ноги из его (пусть и незаконной) могилы - не по-христиански это - однако, не мог простить правительству и его тупости: зачем удумало положить Сталина возле Кремля в мавзолей! Тряслось от страха, что если не положит, то недоволен будет народ? Нет, господа, народ вам не страшен. Тогда чего же вы боялись? Сталинизма в собственных сердцах и душах? Что нельзя станет управлять народом по-прежнему, и он перестанет быть покорным? Решили предоставить всё Времени?.. Оно, мол, само покажет, что делать дальше со Сталиным...
Много было вопросов. И все они возмущали или волновали Ивана Григорьевича. Хотелось разобраться во всём по порядку. Почему повалили все грехи на одного Сталина? Чтобы выгородить себя? Что партия, мол, не при чём: смотрела на его подлые дела, видела всё, понимала и... соглашалась? Так, что ли? Но разве же мог один человек столько натворить без помощников? Опять ведь не сходятся у вас концы! Так почему же вы тогда не винитесь перед народом? А может, потому вы и Сталина не хотите по-настоящему трогать? Слишком много выявится мерзавцев и среди вас?
Опять же история с Берией - вон, каких дел наворотил! Одних изнасилований под тысячу, не говоря уже о других преступлениях! Какой царь или Бенкендорф мог на такое отважиться? А вот "коммунист" - смог: высокая мораль толкала. Тогда возникает ещё более серьёзный вопрос: какие же были созданы условия в стране, чтобы такое стало возможным? Полная бесконтрольность, безнравственность и беззаконие? Кто тогда в этом повинен - опять один?..
- Ну, чего задумался-то, говори! - сказал Драгуненко. Его голос раздался для Ивана Григорьевича неожиданно - мастер даже вздрогнул. - Ты ведь про позор что-то начал. Я тебя слушаю...
- Ладно, - очнулся Русанов, - давай и впрямь тогда выпьем, разговор длинный...
Они выпили, и тогда Иван Григорьевич вывалил старику все свои вопросы и сомнения.
- Да, - протянул Драгуненко, - нелегко на всё это ответить. Сам мучаюсь по ночам. Ты-то, может, и не помнишь, а я - помню... На 13-м съезде это было. Не хотели Зиновьев и Каменев оглашать делегатам съезда письмо Ленина, в котором он давал характеристику Сталину.
- Ну, и что он там писал? - заинтересованно спросил Иван Григорьевич.
- Писал, что у Сталина тяжёлый, деспотический характер. Что он не любит считаться с мнениями товарищей по партии. И что лично он, Ленин, был против его кандидатуры. Сталина Зиновьев и Каменев намечали в секретари цека на съезде. А Ленин - не хотел, но болел тогда, не мог заявиться и выступить, потому и дал характеристику письменно.
- Смотри ты! - воскликнул Иван Григорьевич. - Выходит, Ленин-то - и впрямь дальновидным был! Хотя я в это, если по-честному...
Драгуненко, видимо, из осторожности, перебил:
- Гений он там или нет, этого я тоже не знаю - у нас все гениями становятся на этом посту, даже не образованный пьяница Хрущёв, - а только Ленин Иосифа-то - знал, видать, хорошо. Да тот и сам уже стал себя проявлять, когда Ильич заболел: начал прижимать его жену, та жаловалась на него.
- Крупская?
- Да, Надежда Константиновна. Короче, избрали секретарём всё-таки Сталина. Он сумел на том съезде даже письмо Ленина на пользу себе обернуть. Умным был, что верно, то верно. И понял, мерзавец, ещё тогда, что соперников у него - будет много: Троцкий там, Каменев, Зиновьев, Киров, Бухарин. Да и среди военных были. Вот с них-то и начал он расправу в 37-м. Правда, сначала Троцкого вытурил из страны в 28-м, а в 34-м - Сергея Мироныча убили. Хитро всё обделывал. Знал, как ведут себя политики, претендующие на власть, когда дело касается не их жизни. А проявишь честность - сам загремишь. Ну, и давил их руками друг друга. Например, когда потребовалось засудить без вины Тухачевского, он в члены суда Блюхера назначил. У того - авторитет ведь был! Вот он и заслонился Блюхером: дескать, не я там судил, сам Блюхер разбирался. И тот - подписал приговор: виновен, расстрелять! Думаешь, он не знал, что всё липа? Знал. А - подписал. Понимал, это - нужно Сталину. Один лишь полковник Карбышев хотел разобраться в деле Тухачевского по-настоящему, потому что порядочным был. Так он - и в эту войну проявил себя как герой, будучи уже генералом. А Блюхер вот - не заступился. Ну, и за него потом - тоже никто не заступился, как за жопу взяли. Так что все они там хороши! И Ворошилов, и Молотов. Подписывали же смерть другим? Были бы людьми, не вышло бы и у Сталина! А так, те, кто попадал в лапы, тоже клеветали друг на друга, обливали грязью под пытками. Вот Сталин и узаконил пытки. Указом. После этого делал уже, что хотел.
- Ты вот про Кирова... Хрущёв в закрытом письме, говорят, прямо намекает, что убийство было совершено с ведома Сталина. Будто бы Кирова убил какой-то майор Николаев, энкавэдист. А потом - его самого задавили, и концы в воду. Теперь вот, якобы хотят это дело по-новому расследовать. Так? - спросил Иван Григорьевич, серьёзно глядя старику в глаза.
- Чёрт его знает, как там оно было всё на самом деле! Разве у нас можно что толком узнать? Но то, что Сталин боялся соперников и устранял крупных деятелей государства, это факт. Да я тебе лучше сейчас один документ покажу - "открытое письмо" Фёдора Раскольникова.
- Ишь ты, эти, значит, "закрытые" пишут, а он - "открытое"? Как игра какая.
- Да погоди ты, и-гра-а! Сам поймёшь сейчас, какая это была игра! Со смертью...
Драгуненко долго рылся в одном из чемоданов, наконец, нашёл, что искал - старую пожелтевшую газету.
- На вот, прочти! - передал он реликвию.
Русанов развернул газету - вчетверо была сложена, крошилась уже на сгибах: видно, много лет где-то прятал на случай обыска, а теперь вот достал перед отъездом; пахла погребом. Прочел её название ("Новая Россия", 1 октября 1939 года), удивился, глядя на инженера (тот кивнул: "Читай, мол, читай!"), и начал читать открытое письмо Ф.Ф.Раскольникова Сталину. Начиналось оно с эпиграфа, напечатанного мелким шрифтом: "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи". А потом, уже обыкновенным шрифтом, пошёл текст самого письма...
По мере чтения лицо Ивана Григорьевича каменело, вытягивалось - он не мог оторваться от газеты, хотя Драгуненко и предлагал ему выпить, задавал какие-то вопросы, шутил.
- Вот это да-а! - ахнул Русанов, кончив читать. - Ну и ну! И после этого - пусть, значит, продолжает лежать в мавзолее?
- Уберут когда-нибудь, сразу-то неудобно. Только не думаю я, чтобы его далеко убрали.
- Почему неудобно? По-твоему, его под Кремлёвскую стену, что ли?
- Не удивлюсь, если положат туда.
- Это почему же? - Иван Григорьевич просто озлился, готов был из себя выйти.
- Боюсь, он им опять может понадобиться.
- Зачем?..
- Логика тут простая. Если он - враг, тогда и многие из тех, кто был рядом и помогал - тоже ответственность должны понести. А если они у власти? Кто же на это пойдёт? Вот и начнут обелять или даже пересматривать сегодняшние оценки его деятельности.
- А что, вполне возможно... - согласился Иван Григорьевич с логикой собеседника.
- Я думаю, эта колбаска с отношением к нему - ещё долго будет тянуться, - продолжал старый инженер. - Пока не вымрут все его пособники. Только тогда, может быть, изменятся и методы управления народом.
- Вот и я об этом думаю! - горячо воскликнул Иван Григорьевич, перебивая хозяина. И с обидой договорил: - Но ведь к тому времени - и мы, вероятно, вымрем!
- Что же - и мы, - согласился Драгуненко.
- Выходит, и ты - всегда знал о Сталине, что он за сволочь? - не переставал удивляться Иван Григорьевич. - Как же ты не боялся?.. Я вот - токо догадывался, что он палач, но говорить об этом - не решался.
- Да и я боялся, чего там!.. - махнул Драгуненко. - А газету - особенно, когда война началась и пришлось эвакуироваться - хотел сжечь; мало ли что может в дороге случиться!.. Но - не смог: жалко стало. Так и привёз. Потом прятал тут. Особенно трухнул тогда, помнишь?..
- Ну, как же, конечно, помню! - подтвердил Иван Григорьевич, вспомнив, как чуть не арестовали старика.
- Если бы сделали тогда тщательный обыск в погребе, каюк мне; не оправдался бы! А так - пронесло. Обвинение-то - липовое было.
- Да, да, - бормотал Иван Григорьевич. - Всё из-за Рубана началось... А ведь тоже, гад, сгинул где-то - ни слуху, ни духу! Жи-знь... Давай выпьем: в груди что-то печёт!
- У меня - всю жизнь, Ваня, пекло. Это такой, брат, огонь, что жить невозможно! Сколько Сталин людей загубил, и каких! - поднял рюмку Драгуненко. - Разве он их - стоил?..
- Да, негодяй, каких свет не видал, - простодушно соглашался Иван Григорьевич. - На заводских-то воротах у нас теперь - "Слава КПСС!" висит. А ему - кончилась. Теперь - сами себя славят.
- Хрен редьки не слаще! Та же аллилуйя, но ширма - общая, - печально заключил Драгуненко. - Ну, давай!..
Они запрокинули небритые подбородки, одним крупным глотком выпили водку, дружно хукнули и стали закусывать - молча, всё ещё думая о Сталине.
- Раскольников этот - где сейчас?
- Похоронен во Франции.
- Та-ак! Значит, смелых и умных людей по-прежнему оставляем в безвестности?
- Выходит, оставляем. Пока... Сам же сказал: славим КПСС - очередных её вождей. Для Раскольникова - места нет в газетах.
- Кем же он у нас хоть был?
- О! - воскликнул Драгуненко. - Первый наш красный адмирал! На Волге, на Каспии воевал. Черноморский флот топил в Новороссийске по заданию Ленина, чтобы немцам не достался. Потом стал писателем. Знал языки - служил послом в Афганистане, в Болгарии. Из Софии и выехал во Францию, когда Сталин его в Москву стал вызывать, на расправу. Большо-ой был человек!..
- А откуда у тебя эта газета - не наша ведь! А написано как! Похлеще, небось, чем в "закрытом письме" цека. Тут же у него - всё сказано, и как! Вот это голова!
- Длинная история. Раскольников как удрал в Париж от смерти, там и написал это письмо. Сдал его в русскую белоэмигрантскую газету. Та напечатала в 39-м году. А тогда уже перепечатали и другие газеты - во всём мире. Один мой знакомый - авиационный инженер - был тогда в командировке во Франции, и тайком вывез вот этот экземпляр. Но хранить его у себя потом побоялся. Порвать было жалко. Отдал мне. Дружили мы, доверял.
- И ты все эти годы...
- Хранил. - Драгуненко усмехнулся.
- А что же произошло на 13-м съезде-то, ты так и не сказал, - напомнил Иван Григорьевич.
- А. Да-да. - Драгуненко дожевал огурец, стал рассказывать: - Среди делегатов съезда прошёл слух: есть какое-то письмо Ленина, но его от них почему-то скрывают. - Драгуненко посмотрел Ивану Григорьевичу в глаза, пояснил: - Видать, кто-то из политбюро специально "проговорился" о письме, чтобы о нём узнали все. Значит, тоже понимали, что такое Сталин! Видимо, рассчитывали, что письмо сработает, если его огласят. Ну, а для этого надо было, чтобы о письме заговорили?
- Ты же с этого и начал - что заговорили...
- Толку с того. Члены-то политбюро посовещались, и - решили: письмо адресовано, мол, не съезду, а только членам цека. Значит, незачем зачитывать его всем; взбаламутим людей. А Сталин тут невинно заметил: "Почему, дескать, взбаламутим? Люди у нас - сознательные. Хуже получится, если мы станем делать из этого тайну. Пойдут кривотолки". Понимаешь, насколько хитёр! Вроде бы у него - нет никаких секретов от рядовых членов партии. Напросился объявить съезду всё сам. Тут, мол, среди товарищей делегатов ходят слухи, что мы скрываем от вас письмо Владимира Ильича. Так вот, мол, ничего мы скрывать от вас не собираемся. Хотя Ленин писал своё письмо только для членов цека, я расскажу вам его содержание. И не зачитывая самого письма, заявил, подлец: "Владимир Ильич-де был озабочен тем, кого мы выберем на пост секретаря нашей партии. Он-де в своём письме даёт мне характеристику, в которой справедливо пишет, что у меня - грубый характер, что я жесток и непреклонен в своих решениях". Сталин согласился: всё это, мол, сущая правда, товарищи! Ты понял, Иван Григорьевич, какой хитрый ход? И продолжал о себе в третьем лице: да, у товарища Сталина - действительно, мол, грубый характер. Но с кем? И тут же отвечает: с врагами советской власти грубый характер. Сталин, мол, никогда с ними деликатным не был. Не умеет Сталин миндальничать с врагами!
Ну, в зале, естественно, оживление, аплодисменты. На это он и рассчитывал. А может, кое-кого и предупредил из своих, чтобы аплодировали и заводили весь зал. Публика - всегда в таких случаях - что? Зажигается, дай только искру. Вот он и пёр дальше своё, не давая опомниться. Да, мол, Сталин - жесток. И в этом Владимир Ильич тоже прав. Он, мол, меня много лет знал по совместной работе. Понимаешь, как тонко, стервец, вёл! Ленин-де много лет не с кем-то сотрудничал, а именно с ним! А разве плохих людей в сотрудники выбирают? И - снова признание ленинской правоты: да, Сталин - действительно жесток. Но с кем, мол, жесток? - следует опять риторический вопрос. А за ним - и заготовленный ответ: с врагами Советской власти Сталин жесток. Потому что с врагами - нельзя быть мягким, иначе-де покажешь им свою слабость и неуверенность. Сталин, мол, не мог показать врагам, что Советская власть временна и стоит непрочно. Сталин - должен был быть непреклонным в этом вопросе!
И опять в зале, конечно, хлопали. А он - вот таким макаром - и прошёлся по всему письму Ленина. Вроде бы согласился со всем, всё, мол, правильно. Да получилось-то, что не совсем так.
Вот на этом съезде - недаром же чёртово число! - и выбрали его секретарём, нам на беду. Остальное - что из этого вышло - ты уже знаешь. Первым делом он расправился с соперниками - Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Затем - с Бухариным... Окружил себя, как пишет Раскольников, подхалимами. Потом прижал и жену Владимира Ильича - старуха и пикнуть уже не смела против Сталина. Вынуждена была на съезде "победителей" публично отрекаться от дружбы с "врагом" Бухариным. Да, мол, она разделяет по этому вопросу точку зрения, которую изложил товарищ Сталин. Каково ей было, а? Об этом - шёпотом рассказывали старые большевики! А сделать - ничего не могли. Все были напуганы репрессиями.
- Негодяй, какой негодяй! - шептал Иван Григорьевич серыми губами.
- Даже своего друга не пощадил - Орджоникидзе, когда тот начал выходить из повиновения.
- Разве он тоже был убит? А ведь писали тогда...
- Чего у нас только не писали!
- А Лёшка-то мой... Лёшка, выходит, дальновиднее меня оказался! А я на него - чуть не с ремнём в своё время...
- Всю интеллигенцию истребили, некому уже стало и сопротивляться, - продолжал Драгуненко печально. - А сколько простого народа было арестовано и погибло!.. Он и своих грузин не щадил... Истребил всех родственников первой жены, чтобы никто и ничего про него не знал. Вторая жена, Аллилуева, дочь старого большевика, говорили тогда, тоже не сама застрелилась. Говорили, что это он её...
- А её за что? - удивился Иван Григорьевич.
- Наверное, не соглашалась с ним... А может, слишком много знала про него.
- А мы-то верили слухам, что сама... В газетах писали - умерла от болезни. Выходит, даже слухи для нас сочиняли?..
- На это мастером был сам Лаврентий: знал, когда и какой слушок из Кремля выпустить!
- Да ты что-о?! Выходит, и он не лучше Сталина? Я - догадывался и про него...
- Ну, знак равенства ставить - я бы всё же не стал. Но то, что Сталин многому научился именно от него, я допускаю.
- Оба - гениальные, что ли? - поддел Иван Григорьевич.
- Дело не в этом. В политике - всё зависит не столько от гениальных способностей, сколько от количества поступающих к тебе правдивых сведений. Есть они у тебя, и ты - сможешь принять правильное государственное решение. Нет - не поможет никакая гениальность. Разве что случайно угадаешь, если ты от природы везучий.
Ленин, пока жил за границей, часто ошибался. У него не было точных и регулярных сведений о том, что делалось в России, да и в других странах. Зато, как только он стал главой правительства, он организовал себе такой аппарат власти, который не решался его обманывать. За ложь - Дзержинский мог расстрелять. И вообще, одно дело жить где-то вдали, представлять себе всё по слухам или догадываться, и совсем другое - видеть, что происходит, собственными глазами. Токо вот Сталин - всё равно ошибался.
- Почему? На него же работало целое государство!
- Да потому, что он - не доверял никому, а лишь расстреливал.
- А Ленин?
- При нём - хоть можно было иногда и его самого покритиковать. - Драгуненко, что-то вспомнив, полез в тумбочку, где хранил свои тетради с конспектами политзанятий. Достал одну из них, полистал и, найдя нужное место, заговорил, заложив пальцем страницы: - Послушай вот, как на 11-м съезде выступил делегат Ларин, отец третьей жены Бухарина. - Андрей Максимович надел очки, прочитал слова Ларина: - "Речь Ленина прежде всего хороша тем, что сказал её он. Что он выздоровел и у него была возможность приехать на съезд и сказать эту речь. Если же отнять от неё это её главное достоинство, то останется немного".
- А ведь хорошо сказанул! - воскликнул Иван Григорьевич. - Не побоялся!..
Драгуненко перебил:
- Ты дальше послушай, дальше, прежде чем радоваться, что можно было всё говорить... - И дочитал: - "Товарищ Троцкий сказал, что НЭП у нас можно критиковать только стихами. Действительно в наших газетах в качестве критики НЭПа помещают только стихи Демьяна Бедного".
Иван Григорьевич, поникнув, вздохнул:
- Выходит, и при нём не очень-то с критикой можно было разъехаться. Может, они там - все были "демократы", как Сталин? Да только культ - ему одному теперь пришили...
- А, то-то! Усёк, значит? - торжествовал Драгуненко.
- Да ведь ты сам пытался сбить меня с толку.
Хозяин дома стал оправдываться:
- Конечно, при Ленине такого безумия, как при Сталине - не было. Но и при нём - уже начинался зажим, а потом и бессудные расстрелы. Сталин же делал суды для видимости.
- И всё-таки, Андрей Максимыч, Ленин, по-моему - был крупный человек.
- Так и Сталин - не мошка.
- Ленин - вон сколько трудов написал! - Иван Григорьевич ткнул пальцем в красные томики на полке. - Ты его со Сталиным - не ровняй!
- Так я и не ровняю, хотя красные томики - есть и у Сталина. Но печатные труды - это теория, и не обязательно собственная. А по теории - прав ты или нет - определить трудно. Практика должна показать, хороша твоя теория или нет?
- Да ведь ум-то - всё-таки сразу видно! Или как, по-твоему?.. - разозлился Иван Григорьевич, ощетиниваясь.
- Иван Григорьевич, запомни: дураков во главе государства не бывает! Умными были и Николай Второй, и его отец, и Павел. Да и тот же Сталин.
- А Хрущёв?! - выкрикнул Иван Григорьевич.
- И Хрущёв не дурак, если сумел победить и Маленкова, и Берию, и Молотова. Другое дело, на что ум человека направлен? У одних - на достижение справедливости для всех, как это было у декабристов, Радищева, Бакунина. У того же Ленина в теории. А на практике он со своей самоуверенностью и безжалостным характером - тоже немало дров наколол. Готов был достигать своего - любой ценой! А у других ум шёл - на интриги, личное обогащение. Или на достижение власти над всеми, как у Сталина.
- Никогда я не соглашусь, что "Кукурузник" - умный человек! - возмутился Иван Григорьевич. - Сволочь он, свинья и пьяница!
- Да погоди же ты ярлыки-то клеить, Иван Григорьич! Всё гораздо сложнее... Ведь это же - Кремль! Другой уровень...
- Ни одной книжки не написал! За него - даже речи пишут. И теории у него - никакой, он неграмотен.
- Ну и что?! - не соглашался Драгуненко, входя тоже в раж. - А ведь стал фигурой номер один в государстве? Да - интриган, пьяница, хам, согласен. Но интрига - тоже ум, и в политике - вещь необходимая! Чистыми руками - там ничего не делается. Шутка, власть ухватить в свои руки! Я его ещё по Украине знал: это хитрый и умный кабан! А ты его - в дураки...
- Что же тогда, выходит, по-твоему? - расстроился Иван Григорьевич. - Таскать нам, не перетаскать?..
- Ну, зачем же так, сразу по-детски? - насупился и Драгуненко.
- Ладно, хрен с ними! - прекратил Иван Григорьевич спор. - Как думаешь, смогут у нас теперь хоть адвокаты говорить свободно в суде? Чтобы за это... не арестовали потом.
- Не думаю. Не думаю, Иван Григорьевич! Не собирается же Хрущёв делать переворота против самого себя?
- Так, ясно, - мрачно заключил Иван Григорьевич. - А скажи мне, откуда у нас взялся этот Берия, которого расстреляли? Почему он-то в такую страшную силу вошёл в Кремле? Кто он такой? Ни революционер, ни государственный деятель. Никто о нём ничего не знает, кроме того, что он - из Грузии.
- Этого и я не знаю. В "голосах" что-то передавали однажды, но - я не разобрал: их же глушат теперь.
- Я думаю, нам никогда уже не разобраться в их тайной кремлёвской политике. Разве что наши дети когда-нибудь разберутся, а?
- Не знаю. Поживём, увидим... Только это - не политика, политиканство!..


Дома Ивана Григорьевича удивила своим решением жена:
- Алёша прислал сегодня письмо. Зовёт меня к себе в гости. Пишет, что деньги на дорогу уже выслал. Так что, вот окончу соленья на зиму, и поеду.
- А как же я?..
- Останешься с Джеком. Поживёте тут одни, пока я вернусь.
- Да так-то оно так. Токо ведь мне одному тут... в нестиранном... да на одних яичницах с колбасой - несладко придётся, если надолго уедешь.
- Ничего, за месяц, другой не пропадёшь. Я без тебя всю войну прожила. Да и теперь живу без отпусков... Джек успел состариться за это время, седым стал и зубы плохие.
- Ладно, поезжай, - согласился Иван Григорьевич. - Ты - действительно, всю жизнь без отпусков... Да и Алёшке радость после тюрьмы. Я-то в свой отпуск - не сообразил съездить к нему, так хоть ты... обрадуешь. Да и места северные посмотришь, где и он, и я свою каторгу отбывал.
- Посмотрю... - вздохнула Мария Никитична. - Я уже и по карте проехалась: нашла твою Сороку-то, откуда "Беломор-канал" начинается. - Она кивнула на пачку папирос, лежавшую перед мужем на столе.

24

Всё лето, до первого осеннего снега, Алексей Русанов не высыпался - мучила по ночам совесть. Рядом, за стеной, спали муж и жена Зимины, а он переживал: "Вдруг Галка в припадке отчаяния признается Сашке в своей измене и нелюбви к нему? Сашка устроит скандал, всё вылезет наружу. Как смотреть тогда людям в глаза..."
Мешало спать и не улетающее на юг вороньё, галдевшее на деревьях вокруг - зачем куда-то улетать, если и здесь им, в отличие от людей, неплохо. Не успокаивались, правда, из-за солнца, скрывающегося за горизонтом всего на каких-то несколько минут. Только сомкнут глаз, как по всей тундре опять стелется неяркий молочный свет.
Полёты на аэродроме открывались всё раньше и раньше, и Алексей стал бояться, как бы из-за недосыпаний не случилось прошлогодней беды. Ругал себя: "Опять, скажут, из-за женщины! Но разве же я любил её, звал?.. Ну и что? Мог спокойно прогнать, - тут же опровергал он собственные оправдания и начинал казнить себя снова: - Конечно, она виновата тоже - пришла ко мне и прочее. Но ведь не прогнал! Значит, и сам хорош, кобель..."
На Галку Алексей теперь даже и не смотрел - не мог её видеть. Она это чувствовала и, кажется, тоже мучилась - высохла вся, невесёлая ходит. Но это её дело, у неё свои заботы... А как вот самому избежать новой аварии? И мать что-то не едет - то отец заболел, то ещё что-нибудь. Так вот и тянется время...
Слава Богу, лето закончилось для него благополучно, ничего не случилось. А потом выпал первый снег, дни начали быстро сокращаться, а ночи удлиняться, и с недосыпаниями пошло дело полегче - полёты стали открывать теперь позже и позже. Но по ночам в неприкрытую форточку врываются запахи снега, сырого леса, и это почему-то волнует Алексея. Особенно, когда по стене перемещаются отблески призрачного света от фар проезжающих мимо дома грузовиков. Всё тогда внутри взбудораживается, скользящий по стене свет куда-то зовёт, манит, и сердце начинает рваться из груди и метаться. А куда?.. Где сейчас находится Таня - неизвестно... И он опять, как после куйбышевской истории, пожалел о том, что в "стране негодяев" нет борделей. В Кремле - сплошной бордель, а вот для холостяков и вдовцов борделей нет. Не кастрироваться же?!.
Алексей знал, от себя - не уйдёшь. Наверное, поэтому и метался, мучился. Тогда приподнимался, закуривал, лёжа в постели, и пялился бездонными глазами на потолок, раздумывая о своей судьбе, отыскивая мысленно путеводную звезду на Млечном Пути, как когда-то зимой, когда был курсантом. Ох, и много же воды утекло с тех пор вниз по Волге! А ведь так ничего и не нашёл, не придумал - продолжается ловля ветра и барахтанье в чужой паутине. Ничего не изменилось на Земле. Суэцкий канал остался под контролем Египта. Ну, а дальше-то - что? Продолжаем ловить ветер?..
И вдруг в октябре, а точнее, четвёртого числа, все радиостанции Советского Союза известили страну о том, что в СССР запущен первый в мире искусственный спутник Земли. Не успел Алексей остыть от радости и гордости за уникальное достижение отечества, как на голову обрушилась новая весть - плохая. Она была для него, словно снаряд, разорвавшийся под ногами. Всё тот же диктор московского радио, Левитан, сообщил своим "государственным" баритоном правительственную новость, от которой вот уже целую неделю болит и ноет душа - снят с поста министра Обороны маршал Советского Союза Жуков. Подробности появились в последующие дни и в газетах, и по радио, и в слухах.
Алексей понял, затея убрать Жукова из Кремля была обдумана заранее, а сделана трусливо и грязно. Сначала маршала отправили подальше из Москвы, чтобы не помешал - якобы на переговоры с югославским маршалом Тито о военном сотрудничестве - а сами собрались в это время полным составом Политбюро на внеочередное совещание, о котором Жукова не известили, хотя и являлся его членом. За его спиной Хрущёв вылил на него бочку грязи. В кратком изложении крамольная деятельность опального маршала, как писали газеты, заключалась в том, что он, как четырежды Герой Советского Союза "зазнался", "перестал считаться с институтом военных комиссаров в армии", "стал создавать в армейской среде культ личности вокруг своего имени". Из слухов, доносившихся "из-за бугра" в чужих "голосах", можно было понять, что Хрущёва поддержали на заседании в ЦК КПСС маршалы Конев и Малиновский. Будто бы они рьяно обвиняли своего бывшего фронтового товарища и начальника в излишней грубости по отношению к высшему командному составу, в личном самомнении и других неприличных грехах.
Алексей не верил во всё это не потому, что видел в Жукове только своего защитника и избавителя, а потому, что уже знал из разоблачительных докладов Хрущёва о Сталине, Берии, об "антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова и примкнувшего к ним Шепилова", каких борцов за идейную чистоту партии представляют из себя кремлёвские вожди на самом деле. Кремль вообще казался ему сонмищем царей и их сатрапов. А то, что Хрущёв побоялся вылить помои при министре Обороны - было очевидным не для одного Алексея, для всех. "Никита" построил свою тактику заочного охаивания в расчёте на то, что Жуков из гордости ничего не станет доказывать после возвращения.
Так и вышло. Вернувшись в Москву, Георгий Константинович не захотел даже встретиться с теми, кто обвинял его заочно - ни с одним из них, в том числе и с Хрущёвым. Пользуясь правом, предусмотренным статутом маршалов, числиться на службе в армии, не являясь на саму эту службу и получая при этом маршальскую зарплату, он выехал из Москвы на свою дачу, не дожидаясь назначения на какую-либо новую должность и не претендуя на неё. Не нужен - как хотите, обойдусь и я без подчинения вам, войны нет. А если случится, опять надену военную форму. Но продолжать козырять "товарищу" Хрущёву - увольте!..
"Правильно сделал! - рассуждал Алексей в те дни. - Всем это понятно! Да и перед кем оправдываться? Перед пауками?.."
А сам видел колышущуюся под дыханием соснового бора закатно-красную паутину с мухами и мошками - подрагивала. И дрожала обида в голове - стучалась в виски: "В Кремле - никогда - ни при царях, ни теперь не задумывались о полезности Указов и распоряжений для государства. Им - я ли, маршал ли - всё равно мошка. И Николая Второго прихлопнули с семьёй в каком-то подвале, словно мошек. Потому что и он приказывал стрелять в людей, идущих к нему с иконами, а не с винтовками. И слабоумного Петра Третьего задушили в постели, как бандиты, по приказу распутной Екатерины Второй. Потом и её сына-психопата Павла. И Александра Второго разнесли взрывом. А сколько было отстранено от дела самых умных и самых нужных государству общественных деятелей! Убрали автора полезных для России конституционных проектов Никиту Панина. Отстранили от Академии в Петербурге её основателя Михаила Ломоносова. Екатерину Воронцову-Дашкову, первого президента этой Академии, задвинули в родовое имение, в ссылку. Довели до самоубийства Александра Радищева. Убили в Киеве Столыпина. Запихнули в деревню генералиссимуса Суворова. И всегда гонителями выдающихся или великих людей были ничтожества. Нет, ничего не изменилось на Руси. Павел-психопат - прогнал Суворова. Пьяница Хрущёв - Жукова, зная, что по блистательности военного таланта Георгий Константинович равен Суворову. Такова у нас система, традиция - считать всех мошками. От рядового "зэка" и маршала, до самого главного кремлёвского паука, кем бы он ни был - Сталиным, Берией, Николаем Вторым или Павлом Первым. Неважно. Цена - всем одна, великим и ничтожным. То есть, по крупному счёту государство у нас - это не государство как аппарат разумного управления равноправными гражданами и их экономикой, а поедающая сама себя и своих граждан (не чужих, способом интервенций) преступная организация, похожая на паучью сеть, которая отлавливает людей совершенно бессмысленно. У пауков - есть здравый инстинкт - жить за счёт соков мошек и мух. Их "идеология" проста - ловить. Их практика - сосать, чтобы жить. Всё логично. Идеология же кремлёвских пауков - "свобода, равенство и братство!" - существует только на словах. На практике - отлавливание и убийства. Как у пауков. Но - не для насыщения. Убийства ради власти. Никому пользы от этого нет. То есть, с точки зрения человеческой философии такая паучья практика есть полная бессмыслица. Но к этой жестокой бессмыслице уже приучен, привык весь народ".
Алексей понял, в государстве, которое считает и делает мошками всех, не может быть ни уважения к человеческому достоинству, ни к личности, будь она даже гениальной. Мысль эта обжигала душу, опустошала ум. А Селивёрстов открыл в эти невесёлые дни ночные полёты в своём полку. В одну из таких звёздных ясных ночей Алексей должен был выполнить полёт в расчётную точку над Баренцевым морем, вернуться оттуда на полигон в Хибинских горах, отбомбиться по нему с высоты 8 тысяч метров, а затем, по заданному маршруту, прийти назад, на аэродром вылета, и сесть. В общем, обычное дело...
Наверное, именно так и произошло бы всё. Погода стояла хорошая, связь с аэродромом была устойчивой, маршрут Алексею казался привычным, и турбины работали "на слух" исправно, но в душу, совершенно неожиданно, когда штурман сообщил, что через 5 минут машина выйдет на расчётную точку, начало вкрадываться какое-то непонятное, не то дурное, не то просто тревожное предчувствие: что-то должно случиться...
Алексей почему-то вспомнил последний ночной полёт "Брамса" над горами Кавказа, потом телеграмму отца, сообщившего, что мать уже выехала - вот тут-то и началось...
Чтобы избавиться от тревоги, Алексей представил себе, что внизу под ним плывут в темноте боевые корабли Северного флота. Под водой, наверное, тоже плывут - подлодки. И везде - на больших надводных кораблях, на малых подводных, за штурвалами бомбардировщиков в небе - сидят перед приборными досками умные и решительные профессионалы-моряки и профессионалы-лётчики, готовые в любую минуту ринуться в атаку, если где-то появится агрессор. Точно так же, как и советские офицеры, готовы подняться и американские лётчики с военных баз на островах Норвегии, в случае обнаружения атакующего противника. Не легка служба и у тех, и у других. Но и те, и другие умеют делать всё на высоком профессиональном уровне и готовы принять даже смерть, если начнутся боевые действия. А пока... идут учебные тренировки, чтобы не ослабевало мастерство.
"А вот Хрущёв, - подумал Алексей с обидой, вспоминая, что в военном порту североморцев уже разрезают по приказу "Кукурузника" старые корабли и баржи, которые ещё могли бы послужить в народном хозяйстве, да и на войне - лишил нас ещё и лучшего маршала в армии. Скоро досокращаемся с этим Никитой... Сам - ничего не умеет, кроме писания безграмотных резолюций "Прошу азнакомить членов Политбюро". А сидит сейчас где-нибудь на подмосковной даче, пьёт водку со своим институтом "политпоршней" и придумывает какую-нибудь новую пакость. Ведь именно от него и его "поршней" зависит теперь всё. А кто он такой? Полуграмотный бездельник, пьяница. Его "поршни" - тоже ничего не умеют. Так почему же умные в государстве - допустили, чтобы государством управляли некомпетентные люди? Почему молча согласились с уходом маршала Жукова, смирились с отставкой главного мозга армии? И только Георгий Константинович не согласился с превращением даже одного рядового военного лётчика в лесорубы. Почему всё иначе оценивается и определяется в США? Там страной руководит вчерашний главком НАТО, первоклассный военный профессионал, который разработал недавно военную доктрину создания вооружённых баз на чужих, дружественных Америке, территориях. Это у них уже 34-й по счёту президент - умный и образованный, как и все предыдущие. Не пьяница, а человек серьёзный и ответственный. Что может ему противопоставить наш "Кукурузник" в интеллектуальном отношении? Доктрину о выращивании гороха и кукурузы на севере?
Господи, США существуют каких-то 200 лет, а достигли такого мощного прогресса во всём! Потому что у них нет хода дуракам и малограмотным, у них - руководят государством выдающиеся личности. А у нас - всё наоборот: если ты личность, иди в отставку, свинья - садись в правительственное кресло. Сплошные "поршни" в руководстве везде. Для укрепления руководящей роли своей партии и рабского повиновения им народа. Ни одна цивилизованная нация не позволит командовать собою людям, не умеющим ничего делать, кроме насилия, а мы - пожалуйста..."
Летел самолёт Алексея, летели его мысли, и быстро летело время. После расчётной точки вышли на полигон, Алексей настроил автопилот, и штурман хорошо отбомбился. А когда всё закончил, объявил:
- Алексей Иванович, берите курс на обратный маршрут: 345 градусов...
- Понял, разворачиваюсь на заданный курс!
Алексей подвернул "барашек" автопилота вправо, ввёл машину в крен и, наблюдая за фосфоресцирующими в темноте приборами, ждал, когда самолёт выйдет на нужный курс. Убрал крен, проверил - на 3 градуса недовернул, надо ещё. Подправил и остался доволен: курс заданный.
Облаков - всё ещё не было, небо густо усеяли звёзды. Внизу белели снега. Откуда было знать, что через несколько минут ситуация резко изменится, и начнётся самое непредвиденное и, казалось бы, невероятное...
"Через пару минут начну снижение, - подумал Алексей, - на аэродром выйду на высоте 2000..."
Делать ему было нечего - за него работал автопилот, и Алексей с удовольствием подумал: "Ничего, что старший лётчик, зато уже по маршруту ночью хожу, а другие - пока нет".
"Другие" - были командирами звеньев, но летали ночью ещё не все. Не летал и командир звена Куницын, которого назначили в третье звено вместо него. Самолюбию Алексея это льстило, и он утешался тем, что в старших лётчиках ему даже лучше: отвечай сам за себя, и всё. Да и заменить пока некем, так что не сократят...
От ребят из прежней своей эскадрильи Алексей слыхал, что его бывшие лётчики недовольны новым командиром - "какой это командир! Вместо него - нас учит летать на спарке комэск, а он и к инструкторской работе-то ещё не допущен!"
Да, вчерашний старший лётчик Куницын не имел ни инструкторского опыта, ни командирского. Не было у него и достаточной лётной подготовки. Но появилась необходимость кого-то выдвинуть на освободившееся место, и выдвинули Куницына - он не напрашивался. И всё же Алексею льстило то, что все знают, замена его прошла в полку не лучшим образом. Он и сам так считал, но вида не показывал. Да и на что ему обижаться? В авиацию его - вернули, звание - оставили. А дальше - всё будет зависеть от него самого. Вот это и хорошо. Пусть видят, как летают старшие лётчики - и днём, и ночью. А скоро и в любое время суток в сложных метеорологических условиях. Он добьётся своего...
Все силы Алексей отдавал теперь технике пилотирования. И двигался по программе гигантскими шагами: ни одного лишнего провозного, наоборот, на каждом упражнении брал меньше минимума, и его планировали на полёты непрерывно, чтобы скорее появились в полку лётчики первого класса. Частенько его подпрягали к инструкторской работе, когда у командиров не хватало времени для обучения лётчиков полётам в облаках. Иногда ему приходилось давать вывозные полёты и отставшим по программе командирам звеньев, хотя это считалось нарушением субординации. Однако в эскадрильях смотрели на это просто: надо летать, а не субординации соблюдать. Все знали, Русанов - вчерашний отличный КЗ. Никому и в голову не приходило чваниться, садились к нему на спарку и учились. Понимали: понижение его - дело временное, восстановят.
- Команди-ир, можно снижаться! - подал команду Кочубеенко. Парень был в этом полку всего год, но ему завидовали уже все его сверстники: "Повезло тебе, Боря: с Русанычем летаешь!.."
И Алексей, думая об этом, улыбался. Всё у него ладилось, всё шло хорошо - и в полётах, и в личной жизни. Таня отодвигалась в его воспоминаниях всё дальше и дальше. Может, скоро и вовсе про неё забудет?..
Он оглядел звёздное небо впереди по курсу и включил помпу перекачки керосина - замигала жёлтая лампочка на приборной доске. Выключив планку автопилота, он взял в руки штурвал и хотел перейти на снижение, но... штурвал не поддавался ему - шевелился в руке сам.
"Что такое?!"
Не отключился автопилот - на его пульте горела лампочка руля высоты. Алексей ещё раз включил и выключил планку автопилота. Результат был прежним: одна из трёх лампочек продолжала светиться.
- Командир, почему не снижаемся? - спросил штурман.
- Не отключается рулевая машинка высоты.
- Что же теперь делать?
- Посмотрим...
Самолёт продолжал идти с курсом на аэродром, двигатели работали нормально, всё было исправно, но в кабинах уже знакомо запахло напряжённостью, от которой холодеет душа, и все начинают готовиться к самому тяжкому испытанию в своей жизни, когда на карту будет поставлено всё. Однако степень страха при этом зависит у членов экипажа от степени понимания ими положения в воздухе и веры в лётные и психологические качества своего пилота.
Алексей щёлкал и щёлкал планкой автопилота, изо всех сил дёргал за штурвал, но ничего не получалось - электрическая машинка руля глубины не отключалась. Это лишало пилота возможности снизиться и произвести посадку.
- "Сокол", "Сокол", я - 409-й, подхожу к вам, не отключается рулевая машинка высоты! - доложил Алексей на КП. - Высота - 6.
- Как это не отключается? Быть такого не может! - возмутился командир полка. - Я - "Сокол".
- В воздухе - бывает всё! - обиделся Алексей.
- Может, контакт плохой? Поработай планкой порезче! - дал совет Селивёрстов.
- Пробовал. Не отключается!
- Когда выйдешь на точку?
- Через минуту.
- Над точкой - становись в круг, и пробуй ещё.
- А если не отключится?
Алексей понимал, если автопилот не отключится, придётся покидать самолёт. Этого ему не хотелось больше всего. Сразу припомнят ему прежнюю аварию, и тогда уж добра не жди - уволят в запас по сокращению. Он был уверен в этом абсолютно и потому готов был на самый отчаянный шаг, только бы сохранить самолёт.
- Погоди паниковать, 409-й! - досадливо ответил руководитель полётов, занятый своими, не менее грустными мыслями. - Ты - походи, походи над точкой. Там увидим...
И началось "хождение". Алексей выключил помпу перекачки, ввёл машину в разворот, а сам, наваливаясь всем телом на штурвал, пытался пересилить электрическую силу машинки, управляющей рулём высоты, чтобы сломать её, наконец, или как-то отключить. Но где там, разве технику пересилишь - только пот начал заливать глаза, а штурвал вырывался из рук, как живой. Волосы под шлемофоном у Алексея слиплись, а он всё давил и давил на штурвал в надежде, что от резких эволюций контакты, возможно, разомкнутся, и машинка выключится. Однако ничего не получалось, он лишь потерял огни аэродрома, и теперь надо было сориентироваться, а потом принимать какое-то окончательное решение.
- "Сокол", водичка подходит к концу, что будем делать? Не отключается!..
- Понял тебя, 409-й, - невесело ответил Селивёрстов. - На сколько там у тебя ещё водички-то?
- Минут на 40, - ответил Алексей, посмотрев на керосиномер.
- Так, ладно. Разрешаю экипажу покинуть борт. Я - "Сокол"! - отдал Селивёрстов приказ. - Только отойди от точки в безлюдный район. Будем следить за вами локатором.
- Вас понял, - глухо ответил Алексей и переключился на внутреннюю связь. - Борис, Володя, слышали? - спросил он.
- Слышали, - хором ответили штурман и радист.
- Ну вот, тогда готовьтесь. Эх, жаль машину - новая совсем.
И тут его осенило: надо обесточить самолёт полностью, и рулевая машинка отключится.
Идея была простой, но дерзкой. Чтобы осуществить такой замысел, надо, во-первых, уметь отлично пилотировать ночью, во-вторых, проявить железную выдержку, чтобы нервы не дрогнули. Ну, так как?..
Алексей решился:
- Вот что, братцы, - торопливо заговорил он. - Есть идея. Снизимся с помощью автопилота и зайдём на посадку. Перед выравниванием - я выключу двигатели и аккумулятор. - Алексей рассчитывал на молодость экипажа и его неопытность: может, согласятся по незнанию и непониманию степени риска? Без согласия он не имел права рисковать жизнями и ждал ответа, понимая, что экипаж слепо надеется на него, а это означает, что в его предложении есть элемент нечестности.
Но штурман задал вопрос:
- А если рулевая машинка всё же не отключится?
Алексей понимал, если не отключится - хотя этого и не должно быть - посадить машину с помощью автопилота вряд ли удастся. В лучшем случае - жуткая авария с переломами костей, в худшем - смерть от взрыва. Никто ещё в мире не садился с автопилотом, даже испытатели.
- Буду сажать рукояткой высоты, от автопилота, - сказал он, обдумывая посадку этим способом и решаясь на неё. - Риск поломать кости, конечно, есть. Но я буду вращать барашек автопилота очень плавно, чтобы самолёт не взмывал. Посадка может получиться грубой, но самолёт, я думаю, будет цел. А главное - не придётся прыгать ночью, это ведь тоже смертельно опасно. Да и как это не отключится? Отключится!..
- Хорошо, - согласился штурман.
Решение было принято, и оно казалось Алексею единственно верным. А если так, то никакой нечестности более нет, ибо его действия как пилота согласуются с правилами "Наставлений по производству полётов". Он переключился на внешнюю связь:
- "Сокол", я - 409-й! Принял решение делать заход на посадку от автопилота. На выравнивании - обесточу машину аварийной кнопкой. Обеспечьте на посадке полную безопасность. Держите полосу освещённой!
Зная, что все переговоры по радио записываются на магнитофонную плёнку, Алексей не просил у Селивёрстова разрешения на посадку - его доклад носил характер решения, принятого им, пилотом, а не руководителем полётов. На случай неудачи он как бы страховал командира полка. И Селивёрстов это понял: лётчик берёт всю ответственность на себя. Риск его огромен. Нужно выполнить очень точный заход и расчёт на посадку, так как на "второй круг" уже не уйти - всё будет выключено. Значит, пилот абсолютно уверен в себе. Уверен в нём и он, командир полка. А вот в благополучном исходе катапультирования в ночных условиях, когда вокруг озёра, болота и топи под тонким, ещё не окрепшим, льдом, лётчик, выходит, не уверен, и насиловать его право на выбор нельзя. Куда пойдёт человек, искупавшийся в ледяной воде, если и выберется из неё? В какую сторону? Ничего же не видно! И долго ли он продержится, чтобы не замёрзнуть? Даже костра не разведёт... К тому же и самолёт, как огромная материальная ценность, будет потерян. А с другой стороны, и ночная посадка при сложившихся обстоятельствах может оказаться роковой - в авиации не редкость катастрофы и с пилотами экстра-класса. Сделать точный расчёт ночью, да ещё без двигателей, это ведь... Вдруг недолёт, и тяжёлый самолёт плюхнется до полосы, в сугробы - что будет? Взрыв. Приземлится на середине полосы - не хватит бетонки для пробега, и снова на большой скорости в сугробы за аэродромом. А там ещё и каменные валуны есть. Одним словом, не полёт, а сплошной ребус... Парню нельзя угробить машину, покинув её в воздухе - это для него конец лётной карьеры. Не хочется в гроб уложить и себя с экипажем. А ведь это возможно даже при точном расчёте: вдруг после выключения электросистемы аварийной кнопкой ток всё же будет поступать к рулевой машинке - от аккумулятора. В авиации всё бывает, всё возможно - где-то окислился контакт или что-то другое... Посадить самолёт от "барашка" на автопилоте сложно и днём, а тут ещё боковой ветер, который может снести его влево от полосы и воткнуть там в сугробы. Нужно быть не лётчиком, а ювелиром, чтобы всё это успеть и избежать.
И всё же идея Русанова при благоприятных обстоятельствах была наиболее приемлемой - в крайнем случае, будет только авария. О гибели экипажа страшно было и подумать. Опять доклад в штаб Армии, те - в Москву, опять, мол, этот Русанов, и начнётся...
- Хорошо, 409-й, посадку обеспечим. Только учти: на посадке - боковик справа, 8 метров в секунду. И - самое главное помни: точный расчёт! Без этого...
- Учту, - коротко откликнулся в динамике голос Русанова. И до того этот голос был хорош и спокоен, что Селивёрстов тут же снова успокоился: "Не парень, а золото! Сядет..."
С облегчением вздохнул и Алексей в своей кабине: "Золотой мужик у нас "Батя"! Другой на его месте - сразу бы в штаны, и замолчал бы: ни "да" по радио, ни "нет"! Микрофон, мол, забарахлил. А этот..."
Более всего Алексей боялся, что командир полка, страхуя свою судьбу, не захочет делить с ним риск поровну. Идёт сокращение армии, не очень-то подходящая обстановка для проявления солидарности. Теперь же, испытывая к Селивёрстову чувство огромной признательности, Алексей думал лишь о том, как получше всё выполнить и предусмотреть. Он слышал по радио, как командир полка угонял всех, находящихся в воздухе лётчиков, в зоны ожидания, чтобы обеспечить ему полную безопасность посадки. Ведь после выключения двигателей Алексей не сможет ни уйти на второй круг, ни услышать его, ни ответить, так как его машина будет полностью обесточена. Во власти пилота останутся одни тормоза. Вот ими он и станет спасаться на пробеге - и от сноса с полосы, и от столкновения с боковыми фонарями.
Повернув барашек рулевой машинки на снижение, Алексей представил, как Селивёрстов даёт сейчас указания по телефону прожектористам, чтобы, не дай Бог, не погасли у них в ответственную минуту прожекторы; санитарной и пожарной службам; техникам; начальнику старта - всем, от кого может зависеть исход этой неслыханнейшей посадки. Но главной заботой Алексея оставался точный расчёт, чтобы хватило потом, без тяги двигателей, высоты и скорости планирования долететь до полосы, а не упасть перед нею. Значит, для этого нужно что? Иметь высоту над ближним приводом, не 100 метров, а 300. И угол планирования придётся держать в 3 раза круче обычного, чтобы не потерять скорость перед приземлением и не свалиться на крыло. Выходит, главных опасностей - 2: потеря скорости и срыв в хаотическое падение. Избежать всего можно лишь умением летать, чувствовать и машину, и обстановку нутром.
В круг полётов Русанов вошёл на высоте 500 метров, по касательной ко второму развороту и выпустил шасси.
- "Сокол", я - 409-й, вошёл в круг на втором, высота - заданная, шасси выпущено, к посадке готов, разрешите заход на посадку!
Опытный лётчик, Селивёрстов понимал, как Русанов взволнован, и потому решил помочь ему дополнительными мерами, чтобы не волновался понапрасну и не отвлекался. "Будет искать сейчас аэродром, начнёт рано прижиматься, захода и не получится! А как увидит огни, и порядок".
Он снял трубку с телефона, соединённого прямым проводом с прожектористами, приказал:
- Включите на минуту прожектора, обозначьте полосу!
Затем поднёс к губам микрофон:
- 409-й, вас понял, посадку разрешаю, полоса свободна. Старт - видишь? Я - "Сокол".
- Да, хорошо вижу. Учту всё, - доложил Русанов, почувствовав облегчение.
С этой минуты старт замер - все ждали появления машины Русанова после ближнего привода и посадки с выключенными двигателями.
"А вдруг машинка не отключится?" - подумал Алексей, напрягаясь от волнения. На какое-то мгновение он пожалел о своём решении: "Чёрт бы с ним, с самолётом!.." Но тут же подумал, что ему припомнят тогда посадку на болото. Нельзя отступать от принятого решения: "Что будет, то будет... Хорошо хоть, облаков нет, и луна светит! Главное сейчас - выйти на ближний привод на высоте 300 метров!"
В наушниках раздался звонок радиомаркера.
- Прошёл дальний! Высота - 500, - доложил Алексей, выпуская закрылки.
Впереди, где светились вдалеке золотые пуговицы плафонов на заснеженной земле, вновь вспыхнули голубым светом прожекторы и не гасли, продолжая освещать сугробы перед бетонкой и саму бетонированную полосу, уходящую вдаль, к тёмной линии горизонта.
"Только бы не примоститься до полосы, в сугробы - сразу конец! И сильно "мазать" нельзя - не хватит полосы для пробега, она теперь скользкая, как ни тормози тогда, а вмажешь в валуны на том конце. Садиться надо - точно, на край полосы и на положенной скорости".
Селивёрстов тоже мучился на КП. Одна мысль тянула за собой другую, и все были неутешительные, он только курил из-за них и прислушивался к тягостной тишине на КП, когда все понимают, что может случиться и самое ужасное, и потому молчат.
Дежурный штурман, держа телефонную трубку возле уха, негромко доложил:
- С пункта наведения подтверждают: после прохода дальнего - высота 500.
Селивёрстов инстинктивно подался к правой стеклянной стене КП - всматривался в черноту ночи, туда, где стояла дальняя приводная радиостанция. Сжимал в руке микрофон.
"Только бы не разогнал большую скорость, боясь упасть до полосы!"
Русанов увидел впереди освещённый прожекторами снег, полосу и облегчённо вздохнул: "Ну - теперь уж немного осталось!.."
Он сбавил обороты и довернул машину вправо, чтобы виднее были огни - пошёл со скольжением, делая упреждение на снос ветра. И сразу же увидел, что самолёт сносит влево от створа полосы всё равно - мало упреждение. Он довернул машину вправо ещё, так, что нос самолёта ушёл в сторону от полосы, за плафоны, и, продолжая слегка снижаться, следил за скоростью. Через несколько секунд понял, что теперь упреждение великовато, надо его чуть уменьшить, чтобы не приземлиться правее полосы в снег. Осторожно, как ювелир, он уменьшает упреждение до необходимого и чувствует, что в момент появления самолёта над полосой, его колёса окажутся как раз над правой кромкой стартовых огней, и дальнейший снос от ветра будет уже не страшен - ширины полосы хватит.
Впереди завиднелся красный огонёк ближнего привода. Как только прозвенит в наушниках маркер радиомаяка, высота должна быть 300 метров, тогда расчёт на посадку можно считать правильным. Если меньше, двигатели придётся выключить на 10 секунд позже, иначе плюхнешься до полосы, то есть в "могилёвскую"...
В наушниках раздался резкий звонок маркера - прошли ближний привод. И тотчас же раздался голос командира полка: "Проверь высоту и скорость! Заход!"
Взгляд на высотомер - 300 метров!
"Раз... 2... 3..." - начал считать Алексей, следя за приближением полосы и инстинктом угадывая скорость.
На 6-й секунде он плавно потянул на себя оба сектора газа, наклонился вперёд и, нащупав между коленей, там, где торчала стойка штурвала, но чуть левее, панель с аварийной кнопкой всей электросистемы, потянул эту кнопку на себя, вверх. Раздался хлопок. Это в последний раз выплеснулось из выхлопных со`пел длинное красноватое пламя, и двигатели остановились. Всё должно было в кабине погаснуть, но... не погасло: не отключился аккумулятор. Только свет посадочных фар в темноте стал слабее, а все лампочки и приборы продолжали работать, были освещены огнями подсветки. Душу охватило чувство полного одиночества на Земле: везде мировая ночь, никто уже не поможет и не спасёт, остаётся лишь сцепить зубы и ждать, когда самолёт ударится о бетон полосы, раздастся ослепительный взрыв, и всё и навсегда погаснет, как когда-то для "Брамса". "Вот тебе и не должно такого быть!.. - хлестнула Алексея последней обидой холодная, замораживающая мысль. - Неужели же мама едет на мои похороны?.."


Оцепеневший перед шевелившимся, как живой, штурвалом, от которого не отключилась рулевая машинка, Алексей не знал, что, уходя вечером на полёты, разминулся с матерью, приехавшей в Мончегорск, всего на 40 минут. Чтобы не доставлять сыну хлопот, Мария Никитична не сообщила Алексею дату своего прибытия в Оленегорск, а воспользовалась его же советом: "Мамочка, - писал Алексей в своём ещё летнем, письме, - я - человек военный, может случиться, что не смогу тебя встретить в Оленегорске, тогда ты садись на местный поезд сама и поезжай на нём до конца, до станции Мончегорск. Там всегда встречают пассажиров таксисты. Возьмёшь такси и скажешь шофёру, чтобы отвёз тебя на "21-й километр", в авиагарнизон, где живут офицеры. Все таксисты прекрасно знают, где мы живём. И попроси остановиться прямо возле офицерского клуба. Напротив него, в 30-ти шагах, стоит мой 2-этажный, 8-квартирный деревянный дом (они у нас все деревянные, и клуб тоже). На втором этаже, дверь направо, моя комната. В этой же квартире живут и мои соседи, Зимины: Саша и его жена Галя. Они знают, где я кладу ключ от своей комнаты. Ну, это всё я пишу тебе на всякий случай..."
Надеялся Алексей и теперь на случай, что рулевая машинка отключится, и посадка будет без костолома и без катастрофы. Но в авиации, как известно, всё возможно. И на этот раз - деваться уже некуда, надо сажать 20-тонный бомбардировщик на обледенелую бетонированную полосу "барашком" от автопилота. О чём сын Марии Никитичны и сообщил по радио:
- Не отключился!.. Двигатели - остановлены...
Затаив дыхание, на аэродроме следили за тем, что теперь произойдёт: никто и никогда такого ещё не видел.
Мария Никитична, встреченная вечером Галиной Зиминой, успела к этому времени и отдохнуть, предупреждённая, что сын на аэродроме, и приготовиться к встрече. А когда над гарнизоном появились в высоте сполохи северного сияния, соседка повела гостью на улицу - смотреть красоту, которой она, жительница юга, никогда не видела. Свивающиеся в небе неизвестно из чего цветные кольца, похожие на миллионы иголок, рассыпанных где-то в космосе, потрясли воображение Марии Никитичны. Она восхищалась:
- Это же надо, красотища какая!..
Её отвлекла соседка:
- А вон - смотрите! - метеорит летит. Тоже красиво, да?
Перечёркивая небосвод, словно горящей головкой спички, метеорит скатился по крутой светящейся дуге за горизонт. Мария Никитична испуганно откликнулась:
- Говорят, это не к добру...
- Почему? - удивилась Галина.
Мария Никитична, тревожась за сына, который был где-то там, в той стороне, где сгорел метеорит, не ответила, шепча вслух страстный призыв:
- Архангел Михаил, заступись! Отведи беду от сына моего, Алексея! Спаси его, помоги!.. - И стояла мёртвенно-бледной, освещённая непонятным сиянием, похожая на Божию Матерь.


Следя за скоростью и за тем, чтобы угол планирования был крутым, Алексей перекрыл доступ керосина к двигателям ещё и стоп-кранами. Он выполнил это почти автоматически, хватаясь за последнюю надежду, чтобы спастись, чтобы не загореться, если самолёт, сажаемый "барашком", а не штурвалом, резко коснётся бетонки во время приземления.
С КП тоже видели, что свет в кабине не погас, и всё поняли. Видимо, электроток продолжал поступать к рулевой машинке от аккумулятора, и теперь начнётся самое страшное...
В полной тишине и темноте Алексей следил за приближением полосы, держа пальцы правой руки на барашке автопилота, управляющем рулём глубины. Двинув его чуть-чуть влево, почувствовал, как машина приподняла нос и уменьшила угол планирования.
"Ага! Работает, тварь, реагирует! Может, и..."
Он двинул рукоятку влево ещё, выравнивая машину из угла планирования. В ушах раздался какой-то странно затихающий голос Селивёрстова - как будто тот говорил с далёкой планеты:
- Работай плавнее! Мал угол - скорость!..
"Спасибо тебе, командир!"
Увеличивая барашком рулевой машинки угол планирования, Русанов понял, высота у него ещё есть, чтобы на секунду наклониться и проверить последний шанс!.. Он наклонился и вновь резко утопил аварийную электрокнопку сначала вниз, а затем так же резко выдернул её опять вверх. Свет в кабине сразу погас, а рулевая машинка отключилась - штурвал в руке стал послушным и лёгким. Душа Алексея рванулась от радости так, что закричал:
- Всё, спасены!.. Аккумулятор отключился!
Как, почему он догадался такое проделать, он понял только после того, как подумал: "Аварийной кнопкой на этом самолёте, видимо, никто не пользовался. Может, там окислился контакт?.." - И дёрнул.
Теперь можно было сажать машину обычным способом. И он, круто войдя в луч прожектора и следя за землёй, радуясь тому, что правильно определил высоту прохода над ближним приводом, плавно тянул штурвал на себя и ещё смотрел, чтобы машину не снесло ветром.
"Всё, всё - над полосой!.." - радовался он, видя перед собою ярко освещённую полосу уже привычно, как днём. И понял, главная беда миновала. Чувствуя, что весь мокрый от пота, убеждал себя: "Осталось только нормально приземлиться, и тогда тормозить, тормозить изо всех сил..."
Машина приземлилась там, где он и рассчитывал, но грубовато. Выждав, когда скорость немного погасла, начал резкое торможение. Гидросистема работала исправно, и тормоза не подвели. За счёт остаточной скорости он ещё успел срулить в конце полосы вправо, на рулёжную дорожку, и там, свернув даже в "карман", чтобы никому не мешать из тех, кто будет садиться после него, остановился полностью.
Пока ждал прибытия аэродромного тягача, который отбуксирует самолёт на якорную стоянку, пришла мысль запустить двигатели от аккумулятора и порулить самому - ведь всё исправно! Но когда турбины заработали и кабина наполнилась светом, Алексей обомлел, увидев, что штурвал, словно живой, снова шевелится. Переведя взгляд на панель автопилота, понял: проклятая машинка включилась в работу вновь. С запоздалым ужасом Алексей подумал: "Могла ведь угробить нас!.."
К самолёту подкатила "Победа" командира полка, но Алексей уже запрашивал по радио:
- "Сокол", я - 409-й, всё в порядке, двигатели запустил, разрешите на якорную!
- Рулите на якорную, я - "Сокол"! - отозвался незнакомый голос, не Селивёрстова. И Алексей понял, Селивёрстов приехал в своей "Победе" сам. Его машина, обогнав самолёт сбоку, легко бежала впереди, чтобы лётчик мог ориентироваться по ней в темноте, как по маяку, не включая фар.
Зарулив на своё место, Русанов выключил двигатели и откинул фонарь кабины. Техник подставил к кабине высокую белую стремянку, и лётчик начал вылезать. От спины его, как только высунулся наружу, лёгким облачком повалил пар.
Не успел Алексей отстегнуть от себя парашют, и был ещё неуклюж, как медведь, а Селивёрстов уже сгрёб его и целовал, словно родного сына. Потом отстранил от себя и, продолжая держать за плечи, выпалил:
- Да ты, хоть знаешь, какой ты лётчик? Да тебе же - цены просто нет!..
Других слов у командира, видимо, не нашлось, на глазах выступили слёзы, и он, смущённый этим, полез снова в свою "Победу".
- На КП! - приказал он шофёру.
А на стоянку к Алексею уже бежали лётчики, штурманы - жали ему руку, поздравляли. И тут среди них он увидел, не веря своим глазам, Рощина: кто-то осветил его лицо фонариком.
- Толя! Ты-то откуда здесь?! - ринулся Алексей к бывшему сокурснику по училищу.
- Да вот, в командировку к вам прилетел. А у вас тут - тревога: автопилот у кого-то не отключался. Из разговоров - "Русанов! Русанов!" - узнал, что это у тебя. Ждал, пока сядешь.
- А ты - откуда к нам прилетел?
- Из Обозёрской.
- Как из Обозёрской? Ты же - в Черняховск был направлен!
- А сколько лет уже прошло! Перевели нас оттуда...
Они обнялись. Отошли на шаг и снова обнялись. А потом, включив фонарики, начали рассматривать друг друга, ощупывать.
- А ты - всё такой же: борец, здоровяк! - возбуждённо кричал Алексей и всё курил, курил, одну за другой. Вокруг него тоже галдели, кто-то о чём-то его спрашивал, он не слышал, не замечал, был, как помешанный и видел только Рощина. Рядом переругивались техники, проверяющие рулевые машинки - тоже светили фонариками, вскрывали отвёртками панели.
- Что у тебя хоть произошло-то, расскажи? - спросил Рощин.
- Рулевая машинка не отключалась. Сейчас - техники узнают, в чём там дело...
- Ты что, по-прежнему холостяк, что ли?
- Да. А ты?
- А я, брат, женился. Совершенно неожиданно, можно сказать. И знаешь, на ком?..
- Да откуда же мне знать? - Алексей улыбнулся.
- На Нине Аржановой.
- Ну, что же, поздравляю.
- Честно, Лёша, а? Без обиды?..
- Абсолютно честно!
А самому стало грустно. Добавил:
- Заходи, посидим, повспоминаем...
- Ладно, зайду.


Через полчаса к командиру полка подъехал на тягаче старший инженер. Соскочил с подножки, хотел что-то доложить, но Селивёрстов, куривший возле КП, опередил его:
- Ну - что там было?
- Электрощёточка от рулевой машинки - пластинка такая крохотная, контактная - припаялась к ротору. Вот и не отключалась...
- Как так?!
- А так. Спецслужба сегодня, оказывается, проверяла автопилоты, и кто-то, видимо, нечаянно капнул в этом месте маслом. А в полёте, когда лётчик включил автопилот, масло нагрелось и выгорело. Щёточка и пригорела - прилипла. Впервые в моей практике такой случай!..
- А ты знаешь, так твою мать, чем мог этот случай, как ты говоришь, кончиться? - Селивёрстов сразу озверел. - Ну, ладно, "инженерия"! Завтра - я сам с вами разберусь. Да так, что не поздоровится! - прочно пообещал он. - Уж на выговорах - экономить я не буду, знай! А сейчас - отбой всем. Хватит с такой подготовкой матчасти летать!
"Наобещав", полковник пошёл к своей "Победе", сел в неё и поехал. А инженер остался томиться в тревоге и тоже искал, на ком бы сорвать душу горячим словом. Но никого не было, гнев пришлось сэкономить для другого раза, и он, сорвав с разгорячённой головы шапку, плюнул. Вот только не зашипело.
А полковник ехал уже добрым - зло своё сорвал, голова подостыла. Заметил на стоянке Алексея в свете фар и велел шофёру остановиться.
- Русанов! - высунулся он, опустив стекло в дверце. - Садись, подвезу!..
- Пока, Толя! - крикнул Алексей товарищу и пошёл к машине. - Завтра - ко мне! Запомнил, где дом стоит?
- Не беспокойся, найду!
Алексей быстро юркнул на заднее сиденье, и они поехали в гарнизон. Когда проехали железнодорожный разъезд и свернули на прямую дорогу к домам, Алексей напомнил:
- Мой дом - третий слева... С Зимиными опять соседствую. Они сами предложили, я не требовал...
- Хорошо, остановим, - пообещал полковник.
Возле дома Алексея шофёр остановился, и Селивёрстов долго тряс руку лётчику, приговаривая:
- Ну - иди-иди, а то простудишься. А в должности - мы тебя восстановим при первой же возможности! Я сам буду ходатайствовать!.. Ты бы - ещё в партию...
- Спасибо на добром слове, товарищ полковник! - Алексей, поскрипывая на снегу унтами, пошёл.
- Хороший парень! - вздохнул командир полка. - Лётчик, каких теперь мало! Поехали...
Алексей прошёл в коридор, открыл дверь и удивился:
- Мама?!.
Мария Никитична, не узнавая сына, испуганно воскликнула:
- Алёшенька, что это с тобой?!. На тебе лица нет - чёрное, худое. Что случилось?..
- Ничего, мама! Просто устал маленько...
- А я тут без тебя твою гитару нашла. Соседка сказала, что ты - играешь. Где же это ты успел научиться?..
- В лагере, мама. По вечерам делать было нечего, а гитара и учитель - нашлись.
- Твой отец тоже играет хорошо, я даже влюбилась в него из-за этого. А ведь у тебя - ещё и голос есть!
- Да откуда тебе известно, что и я хорошо играю?
- Галя сказала. Вот и споёшь мне. Отдохнёшь за ужином, усталость твоя и пройдёт...

25

Мария Никитична, гостившая у сына уже месяц, не могла нарадоваться тому, какая хорошая у неё соседка. И встретила, как родную, и показала, где продуктовый и товарный магазины, где санчасть и аптека, водила в кино на дневные сеансы, разрешила пользоваться на общей кухне своей посудой - у Алексея ничего не было, кроме сковородки, чайника, нескольких тарелок, стаканов, ложек и вилок.
- Да как же он живёт тут без самого необходимого, Галочка? - изумлялась Мария Никитична. - А если заболеет и не сможет ходить в столовую?..
- Ну, во-первых, он никогда и ничем не болеет - даже не простужается! А, во-вторых, зачем же тогда я и Саша? Саша - всегда принесёт, что надо, хоть из столовой, хоть из магазина. А я - тортик могу испечь, когда праздник, и закусочку приготовить, если к нему гости. Он же мне тут, словно родным стал! Можете спросить...
Голос у соседки был искренним, тёплым, а тёмные глаза смотрели на Марию Никитичну с преданностью и сердечностью. Как было не полюбить такую милую женщину! И из себя ничего - тоненькая, симпатичная, на узбечку чем-то похожа...
Комфортно чувствовал себя все эти дни и Алексей. Участливые глаза матери, забота, которой она окружала его на каждом шагу, сделали жизнь старого холостяка совершенно иной. Раньше душу Алексея часто охватывало щемящее чувство одиночества, особенно в зимние вечера, когда никуда не хотелось идти, а дома не с кем перекинуться даже словом. Если бы не писательское "хобби", как теперь говорят, наверное, свихнулся бы от северной невыносимой тоски - почему-то в Закавказье так остро этого не ощущал. Там всё-таки можно было пойти к "Брамсу" или к Лёве Одинцову, портрет которого висел теперь над письменным столом, прикреплённый к одной из книжных полок. Снимок этот Алексей сделал сам, когда жили в военной гостинице под Свердловском. Лёва сочинял какое-то стихотворение, покусывал карандаш, был светло тих и задумчив, и кадр, сделанный незаметно "лейкой", оказался настолько одухотворённым и удачным, что Алексей позже понял - лучшего, по точной схваченности внутренней и внешней сущности Лёвы, ни у кого не было. Жаль, что Лёва не дожил до того дня, когда Алексей проявил плёнку и увидел этот бесценный кадр. Однако отпечатать и увеличить его в те горькие дни после похорон Лёвы почему-то было Алексею страшно. Ему казалось, что бывший друг смотрит на него и спрашивает: "Ну, ты понял, наконец, что наша жизнь - бессмысленная ловля ветра? Ничего уже не изменить, одна суета кругом". Потом Алексея закружила эта суета настолько, что стало не до фотографий, и добрался он до своего "свердловского цикла", лишь когда вернулся из лагеря. Библиотека, подаренная ему Лёвой, была сохранена здесь Галкой. Он сделал новые, удобные полочки, которые разместил вдоль стен. Книги заняли более половины комнаты, до самого потолка. И затем только отпечатал портрет. Теперь Алексей смотрел на Лёву с чистой совестью, спокойно и вспоминал о нём с любовью и нежностью - хороший был человек!
Однако мать, приехавшая в гости, в первый же день высказалась об Одинцове совершенно с неожиданной точки зрения:
- Лёшенька, кто это? - спросила она, кивнув на портрет. - Почему ты его так выделил из всех нас?
Алексей рассказал и "кто это", и почему выделил. Прочёл по памяти несколько его стихотворений. Мать вздохнула:
- Видать, хороший был человек - уж больно глаза чистые да несчастные. А такой страшный грех взял на душу! Даже помолиться за него нельзя.
- Какой грех, мам? - не понял Алексей.
- Ну, как же, сыночек! Бог наградил его жизнью, а он этот подарок Божий - отверг. Страшнее такого греха нет ничего. Потому и не хоронят самоубийц по церковным правилам.
- А то, что его всю взрослую жизнь обижали власти, по-твоему, нормально? Ведь он был и на войне, защищал нас.
- Ты - токо не волнуйся так, Алёшенька... - тихо произнесла мать. - Это - не по-моему, не я это придумала. А то, что его обижали - кто же говорит, что это хорошо? Никто. Плохо, что он свою гордыню, обиду... поставил превыше всего.
- Надо было терпеть? - спросил Алексей, уже не заводясь, а со скорбью. - Если даже было невыносимо?
- Надо было, сыночек. Недаром же говорится: Бог терпел и нам велел.
Алексей молчал, думая об Одинцове. Ему было искренне жаль его, он его не осуждал, а любил. Понимал, что и мать - не сама осуждает. Но спорить с нею из-за этого не хотел: у каждого свои убеждения, навязывать их другим - тоже грех. Не церковный, правда, но всякое навязывание - всё равно насилие. И вспомнив о книгах Мельникова-Печерского, которые он недавно купил в Мончегорске и прочитал, радостно загорелся:
- Мам, я тут открыл для себя та-кого писателя-а - что ахнул! Москва выпустила в прошлом году его книги, написанные им 90 лет назад - "В лесах" и "На горах", сразу 4 тома. Это - о жизни поволжских старообрядцев. Какие там типы, характеры! А язык - обалдеть можно, сочнее, чем у Мамина-Сибиряка. Я теперь и картину Сурикова "Боярыня Морозова" воспринимаю глубже. Насилие над убеждениями - всегда вызывает в людях самый горячий протест.
- А фамилия-то у писателя - какая? - спросила мать.
- Мельников-Печерский. Андрей Печерский - это псевдоним. Настоящее имя - Павел Иванович.
- Не знаю, сынок, я не читала ни Сибиряка - кроме "Зимовья на Студёной" из твоей хрестоматии по литературе, когда ты учился в школе - а уж этого Мельникова, тем более. Для меня - самый лучший писатель это Шолохов. Мы с твоим папой читали "Тихий Дон" в 38-м - он ночью, а я - днём, такая большая очередь была в библиотеке на эту книгу.
- Ну-у - Шолохов это гений! Но и Мельников произвёл на меня впечатление тоже. В русской литературе, вообще, есть, у кого поучиться!.. А тут ещё такая историческая тема, как "Раскол". Она ведь живёт у нас не только в сердцах верующих, но и в народных массах, расколотых гражданской войной на "красных" и "белых", теперь - на партийцев и беспартийных. Эта тема будет актуальной ещё долго!
- Ой, сыночек, не надо об этом...
- Ладно, мама, я знаю, где можно об этом, а где нельзя. Лев Иванович - тоже это понимал, но - не выдержал. А я - выдержу, не бойся.
Мария Никитична, чувствуя, что сын понимает её и не осуждает, спросила:
- А почему он, - кивнула на портрет, - подарил книги тебе, а не своим родным?
- Родных у него - кроме сестры - уже не было. А я для него - был роднее всех, по духу.
- Это вот - мне понятно. Значит, и ты - тоже пишешь? Токо - по строчкам вижу - что не стихи. А о чём же ты пишешь, если не секрет? Я имею в виду - дневники.
- Нет, мама, это не дневники. Дневники, в наше время, нельзя писать.
- Почему?
- Могут попасть в чужие руки. Посадят.
Глаза матери изумлённо взметнулись, и Алексей пояснил:
- Если дневники - честные...
- А за это, - Мария Никитична кивнула на исписанные в общей тетради страницы, лежавшие на столе перед сыном, - не посадят? Какая же разница? Мысли-то - те же, небось.
- Разница всё-таки есть, - твёрдо ответил Алексей, желая успокоить мать, коль уж она поняла, что сажают и за мысли. - Во-первых, в дневниках бывают и фамилии, и чужие поступки. Зачем же подводить других-то людей? А, во-вторых, за "сочинения" - не имеют права сажать. Мало ли что человек насочиняет "по недомыслию" или из-за болезни? Сегодня - сочинил, а завтра - может быть, порвёт и по-другому напишет.
Мать горько вздохнула:
- Я поняла тебя, сынок. Токо вряд ли тебе поверят на суде, что писал ты... по недомыслию. Да и суд будет закрытым, я уже наслушалась о таких судах из ночных "Голосов" по радио.
- А почему не поверят, мам?
- Скажут, ты уже сидел один раз. И отец твой сидел...
- Ладно, мам, успокойся: я ничего ещё такого... подсудного, что ли, не написал. Тоже всё понимаю...
Глядя на сына несчастными, широко открытыми глазами, Мария Никитична почувствовала, что совершенно не знает сына. Вернее, знает, но другого, из детства и юности. А вот этого, нового, из взрослой жизни - нет. Этот стал открытием для неё, причём, перепугавшим её насмерть.
Расстроилась Мария Никитична и на другой день. Прибирала письменный стол и обнаружила под толстой книгой "Горький о литературе" распечатанное письмо, пришедшее из Днепропетровска. Написал его Алексею какой-то В.Попенко. Хотела положить письмо в стол, не читая, но почему-то прочла - словно бес подтолкнул: "Прочти!"
Письмо поначалу было вроде бы не весёлым. Попенко сообщал, что выздоровел, живёт с матерью в собственном доме, ходит пока с помощью палки, получил инвалида второй группы. А дальше стал писать о таких вещах, которые заставили её взглянуть и на сына с неожиданной стороны: "Неужели и он такой же бабник, как этот?" В том, что письмо написал бабник, она не сомневалась. Попенко доверительно сообщал Алексею о своих интимных отношениях с женой какого-то Николая Лодочкина, судя по письму, бывшего сослуживца, поселившегося до получения государственной квартиры в доме автора письма.
"... Ты же знаешь, что это был за хлопец, - писал Попенко, оправдывая свой поступок и одновременно бравируя им. - А в настоящее время он же ж разъелся, шо тебе тот кабанчик, та ещё ж и заважничал. Ну, мине его и не жалко нисколечки. Тольки не хочу, шоб об этом взнала моя мать. Она в миня женщина строгая и суворая. А эта Жанка бабёнка вообще-то ничё, но резко откровенная и сама мине навязалася. Мине её тоже не жалко. Про таких говорят "сучка"! Кольку она не любит, и чем это всё кончится в нас, я не знаю. Я ей ничё не обещал, хотя она мине и наравлится. Но жениться на такой, ты сам понимаешь, не дело. Она-то с радостью, да я не хочу. Предлагал ей прекратить это усё, не хочет, зараза, плачит. Вот такие, Лёша, в миня дила.
Ну, а шо нового в тибя? Как живёшь, как служба? Мине здесь, в гражданке, как-то не по сибе, скучно. Боюсь, как бы не запить от усего этого. Надо искать какую-то работу, а то з ума можно сойти. Пенсия, правда, хорошая, на жизинь фатает, но дело ж не в этом. Надо шо-то делать".
Дочитывать письмо до конца Мария Никитична не стала. Вспомнила светлые взгляды соседки на сына, и только теперь поняла, что Галя Зимина влюблена в Алексея. Её охватил ужас: "Это же позор на весь гарнизон, если выяснится, в каких он с ней отношениях!.. Надо немедленно поговорить, остановить Алёшу, пока не поздно..."
Разговор с сыном состоялся вечером, когда Алексей вернулся со службы. Мария Никитична покормила его по-домашнему, а как завести тяжёлый разговор, не знала. Видела, сын с её приездом стал спокойным, крепко спал, и писалось ему вроде бы лучше - сам после ужина признался.
- Мам, нет у меня в этом полку настоящих друзей. А ты вот - приехала, и не стало одиночества, не надо идти в столовую по завьюженной дороге. Мне даже пишется сейчас лучше: и мысли приходят свежие и глубокие, и на бумагу ложатся как-то яснее и проще. Понимаешь? - Поцеловал и мило так улыбался своей русановской улыбкой.
"Может, не стоит его тревожить?.."
И всё же она завела с ним этот нелицеприятный разговор:
- Жениться тебе надо, а не друзей-бабников искать, Лёшенька! - И всхлипнула.
Он изумился:
- Каких бабников, мам? О чём ты?..
- О твоём товарище из Днепропетровска, который спит с чужой женой и ещё хвастает этим! А может, ты и сам такой же?..
- Почему ты решила, что я - бабник? - спросил сын обиженно.
- Сказать тебе откровенно?..
- Конечно. Иначе, зачем этот разговор?
- Тогда скажи мне честно: у тебя много было женщин?
- Мама, мне - 29 лет! Конечно, были. Я же не монах! И не больной...
- Почему тогда не женился до сих пор?
- Не женился потому, что так складывалась моя жизнь, - спокойно ответил сын и принялся разъяснять. - Все лётчики - живут не в городах, где много девушек и есть выбор. Да и необходимо время на то, чтобы влюбиться и разобраться в том, любят ли и тебя. Мы живём в маленьких гарнизонах. Тут есть только несколько штабных машинисток и официанток. И много чужих жён! Так что не очень-то просто найти себе женщину на всю жизнь. По-твоему, можно было жениться в отпусках? За 40 дней?..
Мария Никитична растерялась: аргументы сына были несокрушимы. Да и приезжал он в отпуск в родительское захолустье, чтобы повидаться с ними, а не жену себе выбирать. В чём его вина? Она растерянно спросила:
- И как же тогда?..
- Вот и я не знаю - как? А ты меня - сразу в бабники! А когда появилась в моей жизни Таня, ей сказали, что я погиб.
- Сыночек, прости меня! - взмолилась Мария Никитична, поняв свою ошибку. Самоуничижаясь, добавила: - Я ведь - необразованная. Если бы мои родители дали мне возможность доучиться, я тоже была бы поинтеллигентнее...
Однако сын и тут обиделся:
- Мам, зачем же сразу так унижать себя, а? Для этого - на твою голову найдутся "интеллигенты": это как раз их "сфера"! Вспомни хотя бы свою свекровь.
- А при чём тут она?
- Так она же... чванилась своим образованием, дворянством, а вела себя по отношению к тебе, как Баба Яга! Унижала твоё человеческое достоинство. "Мужичка! Крестьянка..." Разве ты забыла это?
- Да нет, конечно. Помню. Такое не забывается. Но твой папа - сам "украл" меня из моего дома. Вот она и...
- Высшее образование, мама - это ещё не обязательно интеллигенция. И вообще - запомни: подлинных интеллигентов в жизни - всего 0.2%! Остальные...
- Откуда ты это знаешь, сынок?
- Из книг, оставшихся после моего дедушки Русанова. И - вот из этих... - Сын показал рукой на книжные полки. - Подлинная интеллигенция - это культура и сострадание к измордованному веками народу. А мордователями были - образованный царь! Министры. И те, кто числил себя интеллигентами по образованию, а не воспитанию. Газетчики, юристы, врачи, богемствующие аристократы. И так далее... То есть, вся "культурная", образованная мразь, которая всегда, во все времена, обслуживает государственную власть и берёт взятки. А за деньги - эта мразь и сама готова унижаться. Но потом - отыгрывается и унижает трудовых людей. Насмехается над ними.
- Я не знаю, сынок. Токо я - не встречала грубых людей ни среди сельских учителей, ни врачей.
- Я, мама, говорю тебе о городских представителях, обслуживающих власть. О газетчиках, многих писателях, юристах. Это - самая продажная категория людей. Всегда. Люди, которые вьются возле начальства, желая ему угодить.
- Хорошо, сынок, оставим их. Ты-то сам - как? Как относишься к жене Саши?
- А, так ты - вот о чём?.. - поник сын. И тихо ответил: - Отношусь хорошо, но... не люблю. К сожалению, она - любит меня. И потому несчастна.
- Ладно, прости меня, сыночек, за подозрение. Я всё поняла...
- Ну, что ты, мамочка! С чего ты взяла, что я обижаюсь? Я же люблю тебя! Если бы ты знала, как тяжело у меня было на душе в тюрьме - не из-за личного потрясения, а из-за того, что ты там, дома, плачешь и переживаешь.
- Спасибо тебе, сыночек!..
Мария Никитична поняла, сыном, действительно, можно открыто гордиться перед людьми, хоть и сидел он в тюрьме. Она чувствовала, Алексей у неё - честен по-высокому. И образован, несмотря на то, что не учился ни в каком институте. Нехорошо вышло, что пыталась его отругать... Да и чужие письма читать - тоже нехорошо, знала ведь, а прочла. Вот оно всё боком и вышло...

26

Энгельское военное училище лётчиков перебазировалось в Тамбов. Ракитин заехал туда этой зимой во время отпуска и женился там на дочери подполковника Удалова, работающего в политотделе штаба. Людмила была младше Ракитина почти на 8 лет, в июне закончила школу, никуда не поступила и не работала, поэтому родители были против такого замужества. Хотели, чтобы она подготовилась к экзаменам для поступления в институт. Но вместо этого строптивая девчонка оказалась в ЗАГСе, и её там, как это ни странно, зарегистрировали, хотя заявление было подано всего 3 дня назад, вместо 30-ти, как это полагалось согласно вышедшему недавно закону. И провернул там всё это не жених, а юная и неопытная невеста. Она заявила:
- Моего жениха переводят на Дальний Восток. А я - беременна. Послезавтра он уезжает... Гена, покажи товарищам свой билет на поезд.
Видя, что Ракитин остолбенел и не знает, что сказать, Людмила легко нашлась:
- Ой, билеты, кажется, у меня... - И спокойно раскрыла свою сумочку, чтобы заявить через несколько секунд, что билетов в сумочке нет, что они остались дома, возле зеркала.
- Нет-нет, не надо, этого не требуется... - остановила Людмилу работница ЗАГСа, интеллигентного вида женщина, ссылаясь на какую-то дополнительную инструкцию N4, разрешающую "производить брачевание с военнослужащими" в "особых случаях".
Через несколько минут брак был оформлен, в "свидетели" согласились пойти какие-то сотрудники ЗАГСа - их тоже предложила заведующей сообразительная невеста. А дома она повторила трюк с не терпящим отлагательства отъездом перед родителями, и действительно показала им железнодорожные билеты, которые заставила Ракитина купить в предварительной кассе по дороге из ЗАГСа.
- Ге-на! Бери на Тбилиси через Москву... - приказала она мужу. Это было час назад.
Теперь она ставила в безвыходное положение своих "предков". Поэтому свадьба была скоропалительной, не шумной, и молодожёны сели сразу на поезд и уехали.
В Москву они прибыли на Казанский вокзал ранним утром 17 декабря. Людмила в Москве никогда не бывала, и Ракитин повёл её к Кремлю. На мавзолее опять золотились крупные буквы "ЛЕНИН", а "СТАЛИН" - исчезли. Сам Сталин, вернее его труп, находился уже под кремлёвской стеной, в неприметной могиле, со странной надписью на тёмной плите: "И.В.Джугашвили, бакинский революционер (1879 - 1953)".
Ракитин подумал: "Какому же кремлёвскому дураку пришла в голову такая идиотская идея? Ведь сюда ходят и иностранцы, фотографируют надпись и, наверное, показывают потом в своих кинохрониках, сопровождая позорными для нас комментариями. Мол, у русских не было в их истории ни Троцкого, ни Бухарина, ни других, известных всему человечеству, политиков, которых они либо вычеркнули из своей "Советской энциклопедии", либо не хоронили по-человечески вообще, считая их безымянными собаками. А вот Сталина вытащили из почётной могилы за ноги и упрятали под фамилией, которую он, будучи вождём государства, никогда не носил".
Перед кремлёвской стеной словно в почётном карауле выстроились голубые ели. Вверху, за стеной, окружая святым сиянием прах умерших, золотились купола древних соборов. Приветственным гулом откликалась сзади Москва: священное место!
Ракитин смотрел на стену, вчитывался в фамилии и думал о тысячах тех, чьих фамилий тут всё ещё не было - ни академика Вавилова, ни других великих людей, замученных в сталинских лагерях и не внесённых в энциклопедию. А вот Сталин, хоть и превращённый в бакинского революционера Джугашвили, всё ещё был, выходит, у кого-то в почёте.
Ракитин обернулся к жене:
- Смотри! Хоть и Джугашвили, а всё ещё кому-то нужен!.. - У него дрожал голос. - Ну, мудрецы, ну, головы!..
- Бог с ним, нам-то - не всё равно? - тихо сказала Людмила.
Он с удивлением посмотрел на неё: "Не думает, что ли?.." Обиженно сказал:
- Нет, не всё равно.
- Почему?
- Долго рассказывать. Да ты сама-то, разве не понимаешь, что не место ему здесь?!
- А мне - всё равно, - равнодушно произнесла жена.
- Вот это и плохо! - буркнул Ракитин.
- Почему?
- Ладно, поехали в Третьяковку, - перевёл он разговор, чувствуя, что может вспылить. И тут же оправдал Людмилу: "А за что её винить? За равнодушие к Сталину? Так ведь девчонка ещё, не понимает..."
В сутолоке Третьяковской галереи, московских впечатлений разговор у Кремлёвской стены забылся, и Ракитин, любуясь юной женой, невольно сравнивал её с портретами в залах музея. Он и сам хотел написать её портрет, как когда-то написал портрет Машеньки. А пока - только смотрел на неё... Потом, когда уже поехали на юг, заботился о ней в дороге, рассказывал ей о своей жизни на новом аэродроме, о работе.
- Это - в Азербайджане, возле Кировабада. 150 километров от Тбилиси...
В Тбилиси они прибыли 20-го декабря и заночевали в гостинице. А утром, 21 декабря, поднялись, позавтракали, и Ракитин повёл жену в город - показывать.
Город, как всегда, выглядел величественно и прекрасно. Виднелись купола старинных церквей, высокие и чёрные от времени стены древних зданий. Несмотря на зимнее время было тепло и сухо. Воздух казался удивительно чистым и свежим. Белели вдали на севере заснеженные вершины гор. Стремительно текла меж высоких скалистых берегов мутная Кура, разделяя город, зажатый холмами, на 2 половины. Грузом согнувшихся эпох нависали над Курою древние каменные мосты. Всё смотрелось вроде бы, как всегда, и всё-таки появилось что-то и новое - в людях, шедших по улицам целыми толпами. В их возбуждённых голосах, жестах и лицах ощущалось непонятное волнение и тревога.
И вдруг Ракитин понял, в чём дело, увидев на лацканах пиджаков у мужчин круглые, величиною с большую пуговицу, портретики Сталина, окаймлённые чёрной траурной окантовкой. Толпы эти спешили куда-то в одном направлении, встречных почти не было. Гортанно перекликаясь, театрально сдерживая в себе гневную ярость, мужчины заводили себя для чего-то героического, обдавая друг друга сверкающими "патриотическими" взглядами.
Ракитины пошли за текущей по проспекту толпой. Она всё увеличивалась, росла от вливавшихся в неё ручейков из проулков и улиц и, наконец, достигнув старого парка, разлилась в нём целым озером, круто спускающимся к Куре.
Впереди забелел на возвышении большой бюст Сталина, принесённый кем-то и вновь выставленный на прежнем месте. Там уже начался стихийный митинг, посвящённый дню рождения бывшего вождя, которого "обгадили русские". Возле бюста возникали, сменяя друг друга, возбуждённые ораторы - читали на грузинском языке стихи, что-то гневно выкрикивали, и толпа откликалась на эти призывы многотысячным радостным вскриком.
- Что они говорят? - спросила мужа Людмила.
- Не знаю. Разобрал только одно слово: "Долой, долой!". А что долой, кого, не пойму. - И тут же, вспомнив Людмилино "а мне всё равно", воскликнул: - Видишь, им - не всё равно! Знают ведь, что был палачом и тираном, а славят! Потому что грузин, свой. Вот тебе и весь объективизм. Целая нация - готова защищать деспота только потому, что он - свой для них, оболганный якобы в чужой Москве. Оскорблены их национальные чувства. И наплевать им, что с его тяжёлой руки были замучены не только миллионы русских и других людей, но и тысячи грузин. Так чего стоит после этого человеческий рассудок?..
- Танки! Танки!.. - пронеслось по парку взрывной волной.
Ракитин оглянулся, и увидел на асфальтированной дороге, вверху над парком, 4 танка, грохочущих гусеницами. Они медленно приближались, потом остановились, их башни дружно развернули свои пушки на парк. Сверкнуло пламя, раздался залп, и в воздухе поплыли чёрные клубочки дыма, пахнущие порохом.
Толпа шарахнулась с диким воющим криком: "А-а-а-а!.." Люди бежали, не разбирая дороги, не оглядываясь. Одного холостого залпа было достаточно, чтобы затрещали ограды, собственные кости и началась всеобщая паника.
Ракитин прижался к стволу большой сосны и, прижимая к себе жену, не давая ей бежать, поддаваться общему ужасу с вытаращенными глазами и разинутыми ртами, сурово произносил:
- Никуда! Стой на месте! Пусть бегут и душат друг друга, а ты - стой!
Это подействовало: перестав вырываться, Людмила затихла, дыша мужу в грудь.
Через 10 минут в парке никого не было.
Где-то в боковых улицах ещё швыряли листовки, что-то выкрикивали студенты, насмотревшиеся революционных фильмов и ощущающие себя политическими героями, но и там всё быстро кончилось - появилась милиция. "Революционеры", ничего не умеющие, кроме выкриков и хвастливых речей, незамедлительно разбежались, и двухчасовая, "тбилисская революция" на этом закончилась, оставив после себя только громкие эмоции на квартирах и в отдалённых от центра духанах. В духанах до позднего времени горячо блестели патриотические глаза и продолжались тосты за Великого Грузина. Заходясь от непонятного восторга, растопыривая в национальном жесте холёную пятерню, плотный мужчина рассказывал:
- Вах! Ты бы видел, Автандил, как они, мерзавцы, ударили по народу из пушек! Сколько людей растоптали! - Разгорячённый вином и воспоминаниями, похожий в своём полувоенном кителе на Сталина, он азартно выкрикнул: - Русские собаки! Убийцы! Когда он был живой, они - лизали ему задницу! А теперь - он им мешает! Нельзя к его памятнику подойти!
- Ай, зачем так говоришь, Реваз! При чём тут русские, грузины?
- Как при чём, ты что! Вах, посмотрите на него! Кто же нам ещё жить не даёт?
- Мы сами себе не даём. А правительство - для всех одинаковое. Поставь завтра армян, то же самое будет.
- Ты что! Нашёл, кого ставить! Армян!..
- Ты думаешь, если Грузию отделить от Советского Союза, для нас будет лучше? Границу - сразу закроют, кому будешь ты продавать свои мандарины? Мне, да? Нищими будем!
- Почему нищими?
- А что у нас ещё есть? Привезут нам останки Сталина из Москвы, которые просят наши студенты, да? За что вы его любите, скажи?
- Не узнаю тебя, Автандил! Пока Сталин был живой, мы разве платили налог? Забыл, нет? А теперь - платим. Что с тобой, скажи, пожалуйста? Подменили тебя в Москве! Нельзя тебе было там торговать!
- А вот ты - всё тот же, не меняешься! 40 лет, и даже не думаешь, зачем тебе кости Сталина?!
- Не надо ссориться, Автандил! Давай лучше выпьем, дорогой, за твоего отца, который воспитал такого сына - гагемаржос! А Сталина - мы всё равно перевезём на его родину, в Гори. Чтобы не глумились больше над ним в Москве, вот зачем.
Ракитины не понимали, о чём везде шёл разговор - грузины. Однако по жестам и выражению на лицах догадывались. По цементному полу духана с грохотом катились презентованные от стола к столу бутылки с хирсой и ответным шампанским: кто кого перещеголяет. Остро пахло жареными шашлыками, по`том, уксусом. Стоял гвалт и шумела музыка. По низкому потолку сизыми слоями плыли дымы от папирос и сигарет. На стенах, расписанных масляными красками, висела крупными каплями, как в бане, роса конденсата. Дышать было нечем. Носились официанты в белых курточках с подносами жареного мяса и хлеба-лаваша с зеленью. Ракитин поднялся:
- Пойдём отсюда... Поужинали, ты - посмотрела, что такое грузинский духан, и достаточно. Здесь не любят женского присутствия, а сегодня ещё и возбуждены все. Им теперь этого возбуждения, - он кивнул на орущих, - на 10 лет хватит. Будут ещё и внукам рассказывать, как они здесь на революцию выходили.
- Чего ты злишься? Интересно же!..
- Ах, Люда, просто недопонимаешь ты!.. Ладно, потом объясню.
- Чего я не понимаю, Ген?
Ракитин не ответил. Вспоминая Русанова, ночные разговоры с ним в их холостяцкой комнате, "Брамса", других лётчиков, свою жизнь и могилу Сталина в Москве, он горестно думал: "Неужели Одинцов был прав, что всё, что ни делается - лишь пустая и ненужная суета".

27

Мария Никитична сильно устала к вечеру и легла спать раньше обычного. Ей снилось что-то хорошее, она улыбалась; Алексей, сидевший за письменным столом был доволен - мать счастлива, и ему хорошо. Потом полез в ящик стола за красным карандашом, чтобы подчеркнуть в рукописи несколько строк, которые надо бы переделать, и наткнулся на недавнее письмо Попенко. Он так и не ответил ему на него, да ещё чуть не поссорился из-за этого письма с матерью.
Думая о том, что могло в нём так не понравиться матери, Алексей перечитал послание "бабника" снова и вздохнул: "Вот и я, Вовочка, не знаю, чем всё кончится? Галка мне - тоже чужая, а всё-таки её жаль. Впрочем, я понимаю и твоё положение: действительно, надо что-то делать, на что-то решаться, только вот на что и как?.."
Не придумав ничего и не ответив на письмо, Алексей лёг спать - утром рано вставать. Потом жил несколько дней не в настроении, в каком-то разладе с собою - даже мать это заметила.
- Ты чего загрустил, Алёшенька? Случилось что?..
- Нет, мам, ничего не случилось. Просто полярная ночь началась и действует мне на нервы. Идёшь по снегу, прислушиваешься, как он скрипит, а над головой - одни звёзды без конца. И я знаю, что никакого дня утром - так и не будет...
- На меня это действует тоже, - согласилась мать.
А на следующее утро - хотя день так и не наступил - настроение Алексея прыгнуло чуть ли не к самым звёздам. Сидел на занятиях в классе навигации, а из штаба вдруг звонок: "Капитана Русанова срочно к командиру полка!"
Первая радость затеплилась в груди по мере того, как дежурный по штабу объяснял ситуацию:
- Понимаешь, у нас тут новость! Приехали "купцы" из Москвы. Ищут лётчиков, способных полететь в космос. Селивёрстов посоветовал им переговорить с тобой. Так что иди к нему в кабинет - там уже тебя ждут...
Алексей пошёл. Доложился по уставу:
- Товарищ полковник, капитан Русанов по вашему приказанию прибыл!
Подавая Алексею руку, командир полка весело проговорил, обращаясь к двум полковникам, сидящим на стульях:
- А вот и он! Смотрите, каков!.. - И продолжая улыбаться, добавил: - От себя отрываю... Потому как - и офицер он, что надо, а уж как лётчик - рождён для полётов! Пилот, как говорится, от Бога...
Алексей похвалу оценил, хотя и почувствовал себя неловко. Сам-то он тоже знал, что в полку не было рядовых лётчиков, подготовленных лучше него: летал и днём, и ночью при минимально допустимых метеорологических условиях. Но, тем не менее, решил, что Селивёрстов хочет загладить свою вину перед ним, вот и хвалит. Обещал восстановить в должности ещё весной, но до сих пор так и не выполнил обещания. Всё нет у него вакантного места, видите ли. А когда в соседнем полку понадобился хороший "кэзэ", так не захотел отдавать...
"Может, хоть теперь отдаст, вот этим?.." - подумал Алексей.
"Эти" - 2 бывалых, общительных испытателя - сразу, видимо, почувствовали, кого им предлагает Селивёрстов. И разговор повели откровенный - не темнили.
- Подумай, Алексей, дело это - новое. Не скроем - опасное, - говорил один из них, смуглый, лысеющий. - Опыта - пока никакого. Да, а как у тебя со здоровьем?..
- В порядке, - Алексей улыбнулся.
- Какой налёт? - спросил другой полковник, кудрявый, с сединой на висках.
- 1500 часов.
- В каких условиях можешь летать?
Вместо Русанова ответил Селивёрстов:
- В любых. Недавно получил первый класс.
- А почему он у вас до сих пор в "старших лётчиках" ходит?
- Не его вина, - ответил Селивёрстов уклончиво. - Был случай... - И замолчал, понимая, что о "случае" зря ляпнул, не надо было.
- Какой случай? - немедленно заинтересовался лысеющий полковник.
Пришлось рассказывать самому Русанову. Закончив, он добавил:
- Но судимости за мной не числится - сняли.
- Вот, значит, как?.. - огорчённо констатировал кудрявый полковник, выслушав откровенный рассказ Русанова. И переглянулся с товарищем.
Тот спросил:
- А были ещё какие-нибудь "случаи"? - Понимал, лётчик пролетал в частях почти 10 лет. Так не бывает, чтобы ничего больше не было.
- Отказы двигателей, вынужденные посадки, срыв в штопор из облаков, - сухо перечислил Русанов.
- Да нет, дорогой, так не надо, - улыбнулся задавший вопрос. - Мы же - лётчики всё же!.. Расскажи, как было дело по-настоящему?
Русанов рассказал. Слушали, переглядывались. Удивлён был и Селивёрстов - многого, оказывается, не знал и сам. Особенно его удивил "Пан", погрузивший Русанову картошку втихаря. Коротко про него подумал: "Сволочь!", и поспешил Алексею на выручку:
- Что же ты не рассказал про сбитый тобою шар? Воздушный шар он тут у нас сбил! - добавил он, повернув морщинистое лицо к "купцам". - Самому министру Обороны, маршалу Жукову, понравился! - Вспомнив, что Жуков уже не в чести, Селивёрстов перешёл на другое: - Да вот хотя бы последний случай... Не отключился у него автопилот ночью. Что делать? Командую ему: "Покинуть машину!" И что вы думаете?..
Командир полка рассказал о последнем "случае" Русанова с такой страстью и подробностями, что Алексею было неудобно слушать. Но Селивёрстов, не стесняясь его присутствия, продолжал:
- Да вы сами подумайте, какое нужно иметь хладнокровие и технику пилотирования, чтобы выйти целым из такой ситуации!
Полковники улыбались: своё, родное - до печёнки прогревало! Заявили чуть ли не хором:
- Вот такой нам лётчик и нужен! Подходит!
- Я уже говорил: от себя отрываю! - сурово повторил Селивёрстов. - Разве рекомендовал бы я вам мокрую курицу?
- Ну, а ты-то, как, согласен? - спросил Русанова лысый - видно, был поглавнее: записывал всё в блокнот.
- Конечно, согласен, - твёрдо ответил Алексей. - Дело это интересное!
- Разумеется, интересное. И - важное! - подхватил полковник. - По пустякам мы не объездили бы столько аэродромов. Среди северных лётчиков ищем!
- У меня друг работал в Москве испытателем, - сказал Русанов. - Он мне о космосе давно говорил.
- А кто? - заинтересовался полковник.
- Да вы его, наверное, не знаете. Володя Попенко.
- Ха! Попенко мы не знаем! Видал ты его!..
- Хороший был парень, - вздохнул другой. - Списали.
- Знаю. Он мне недавно письмо прислал.
- Да? Ну, как он там?..
Русанов коротко рассказал - выздоровел, мол, ходит уже без палочки, но к лётной работе не годен.
Помолчали. Повздыхали.
- Будешь писать, привет от нас: от полковника Квасова, это я, - представился старший полковник, - и от Кости Чупракова, - кивнул он на товарища. - Да, а сколько же тебе лет?
- Скоро 30 исполнится.
- Вот, чёрт! - раздосадовано вырвалось у Квасова. Он посмотрел на Чупракова. - Как считаешь, Костя: не многовато, а?
- А хрен их знает, - отозвался тот. - Если судить по-нашему, то самый раз. И опыт уже есть. А какие мерки у каманинцев на этот счёт - сам же слыхал!..
- Вот, чёрт! - повторил Квасов. - На вид-то тебе, думал, лет 25, а ты - старик уже, оказывается.
Снова поднялся Селивёрстов:
- Какой же он старик, вы что! Виски только чуть-чуть забелило, так это - авиация! Вон сколько у него передряг было... 29 - старик им!
- Да не нам, - оправдывался Квасов. - Главному Конструктору. Сказал, чтобы среди молодых искали - лёгких по весу и - без сомнений. Костя, сколько тому парню, из Тайболы? Ну, этому, с княжеской фамилией...
- Гагарину? Сейчас посмотрю. - Чупраков полистал записную книжку. - Так... Сенчин, Белкин, Мдивани... вот - Гагарин: 34-го года рождения. 23 ему.
- Ну!.. - вставил Селивёрстов. - А опыт у него - какой? Никакого.
Чупраков согласился:
- Это верно, опыта ещё нет, парень только прибыл из училища. Но - вы бы видели его! На всё пойдёт!..
Селивёрстов обиделся:
- А мой, что же - не пойдёт? Ходил уже, и не раз! Сами не знаете, чего вам надо...
- Да нет, пойдёт, пойдёт! - заторопился Квасов. - Запишем, Костя, да? Давай, после Гагарина - Русанов. - И глянув на Русанова, записал. Вздохнув, произнёс: - Эх, рост вот только у тебя... великоват! Ну, да ладно: скажем, с опытом зато.
Алексея отпустили. И шёл он от самого штаба на свой "22-й километр" пешком - хотелось обдумать всё ещё раз, чтобы никто не мешал. "Это же надо, куда хотят взять! Вовочке не повезло, так, может, хоть мне..."
От волнующей мысли отвлёк быстро движущийся по звёздному небу метеорит. Но, почему-то летел он не по дуге к земле, а среди звёзд, и не падал. Да и светился как-то не так - не горел этакой вспыхнувшей головкой от спички, а, скорее, похож был на бортовой огонь самолёта. И тогда до Алексея дошло:
"Так это же - Спутник! Надо же, летает! Летает. Наш, русский! Американцы - тоже хотели запустить свой, вперёд нас... Выходит, что-то не ладится у них там".
Задрав голову, Алексей смотрел на далёкие холодные звёзды до тех пор, пока удалявшаяся золотая точка среди неведомых миров не исчезла совсем. В небе не было ни единого облачка - только звёздный пожар. Алексей вспомнил свой приезд к Вовочке Попенко под Москвой и тот давний разговор лётчиков-испытателей об освоении космоса. Они уже тогда знали об этом, готовились, а он - не знал. Как и не знал до сих пор имени человека, решившего эту сложнейшую космическую проблему. В Соединённых Штатах Америки над созданием искусственного спутника Земли и ракеты для вывода его на околоземную орбиту работал какой-то учёный по фамилии Браун. Причём, даже не американец - немец, бывший фашист. Об этом писали в газетах. Знал, что "браун" в переводе с немецкого означает "коричневый". А вот об отечественном отце космонавтики ничего не было известно - сплошная секретность. Но, если настрадается в неизвестности, помрёт, тогда и портрет напечатают, и открыто цветы на могилу положат. Чёрт знает, что за традиция такая - верить только мёртвым, кто её придумал? Наверное, Сталин. Но с его "культом" кремлёвские вожди покончили, а традицию недоверия к живым - сохранили. Даже к выдающимся личностям: а вдруг предаст за деньги, переметнётся за славой к врагам? Кремлёвская паутина, выходит, крепче доверия и патриотизма, ею повязаны все.
Вспомнился рассказ подполковника Коровина: "В прошлом году, панте, когда ещё токо зарождался военный кризис на Суэцком канале, "Поршень" принёс из штаба дивизии новость: очередные отпуска временно запретить, а кто желает поддержать добровольно Египет, может обратиться в секретный отдел при штабе... Дал понять, что добровольцев переоденут в гражданское, отправят через месяц на остров Кипр, а оттуда - они уже полетят в Египет на своих самолётах, которые привезут туда на пароходах в разобранном виде. В Египте, мол, будут отражать воздушные атаки израильтян".
- Так ведь наша дивизия - не истребительная! - удивился Алексей.
- Так ведь и "Поршень" - не спец в военных делах! Как выяснилось потом, всё перепутал. Распоряжение касалось только истребителей. А бомбардировщики должны были действовать, в случае надобности, из-под Сухуми. Ну, да не в этом дело, панте... Добровольцев - оказалось не много, да и тех стали проверять, когда не понадобились: а почему это вы так хотели выехать за границу? Началось недоверие - не давали ребятам летать, всё проверяли... Брали за жопу и тех, кто якобы стал сеять панику.
- Какую панику?
- Как это, какую? Вот-вот могла разразиться мировая война. Семейные офицеры спрашивали: нужно ли отправлять жён и детей к родителям? Когда, мол, следует ожидать развития событий? Вопросы были совершенно естественные для военных людей. А их, панте, "Поршень" зачислил в паникёры, когда был дан отбой всей этой военной музыке. Сам же, сукин кот, напутал всё, а ходил счастливым и важным - "проверял" с начальником "СМЕРШа" ни в чём не повинных людей.
- Хорошо, что меня здесь не было! - вырвалось у Алексея. - Я ведь тоже пошёл бы в добровольцы.
- Вот-вот, - согласился Коровин, угощавший Алексея у себя дома в честь его возвращения. - Уж тебе-то - не поздоровилось бы от этого "патриота" в первую очередь! Токо ты... это... никому про то, што я тебе тут разболтал. Беды потом не оберёмся!..
- Ну, что вы! Теперь и я осторожнее стал...
- Это верно: осторожность - во все времена... никому не вредила. А патриотам у нас - ещё больше нужно опасаться таких дураков, как "Поршень". Особенно за рюмкой, - "Панте" постучал ногтем по бутылке. - Язык-то - развязывается...
Такой был разговор.
Алексей опять взглянул на звёздное небо и скосил глаза на левый погон - там по-прежнему мерцали под лунным светом 4 звёздочки: капитан. После лагеря он почему-то не мог привыкнуть к ним. Но уж, если удастся попасть в отряд генерала Каманина и слетать в космос, можно дослужиться и до больших звёзд на погонах... Настроение у него резко поднялось, и домой он уже не шёл, а летел.
Была у Алексея и ещё одна тихая радость - последнее время он очень много и успешно писал. Даже подумывал, не послать ли куда в журнал - вдруг напечатают? Однако не спешил - хотелось отделать всё по-настоящему. Ведь в редакции будут читать люди серьёзные, а серьёзным - надо предлагать и вещи серьёзные, не чириканье.
В печати сильно ругали автора "Не хлебом единым". Алексея возмущало: за что? Человек взял, по сути, новый рубеж в литературе, а они... Нет, не лёгок путь честных людей и в литературе. Да и чему, собственно, удивляться? То, что официозная критика обвиняла Дудинцева в "ковырянии на задворках жизни", было в кремлёвской паутине явлением не новым - так делалось и при Сталине. Но и тогда это никого не убеждало. Проблемы от этого не исчезали. Значит, всё остается по-прежнему. Только странно другое, кому теперь может помешать автор проблемной книги? Ещё не было случая, чтобы книга могла что-то изменить в жизни. Жизнь - изменяют не книги, они лишь подготавливают общественное мнение о ней. Выходит, это понимают и в Кремле. Значит, как и прежде, не хотят, чтобы люди задумывались о своих проблемах и ошибках руководителей. Вот почему в "Новом мире" сняли с работы его редактора, знаменитого поэта Константина Симонова - не печатай при свободе печати неугодных вещей! Так разве люди после этого не поймут, какая у нас получается "свобода" на практике: поймут. Стало быть, и партия понимает, на что идёт? И - не стесняется этого. Будет и дальше призывать нас к "критике" - этой "животворной силе партии". Какое наглое кощунство.
Новым редактором журнала был назначен Александр Твардовский, прославленный автор "Страны Муравии" и "Василия Тёркина". Партия уверена, что уж этот будет теперь помнить об уроке своего предшественника. Но - будет ли?.. И можно ли отдельными редакторами, исполнителями злой, антинародной воли, сдержать напор народной мысли?
Алексей остановился опять. Впереди, тёмным комочком по белому лунному снегу, проскакал в дальний, чернеющий ельник заяц. Оттуда, поднимаясь выше деревьев, выволакивался туман. Везде продолжалась своя, таинственная жизнь. Сверкал соляным блеском кристаллов слежавшийся наст. Блистали звёзды. Застыла в небе жёлтая большая луна. Над освещёнными луной крышами домов курились белые ровные дымы - везде топили дровами. В домах находились офицеры, которые сейчас совершенно не похожи на дневных суровых мужчин - сидели в пижамах, шлёпанцах и пили чай, читали книги, газеты, которым не верили, или играли с детьми, подобревшие и простые. Рабы.
Не знал тогда Алексей, что на другой день разговаривать с "купцами" будет безликий майор из особого отдела при штабе полка. Хилый и невзрачный, с жёлтым от частого курения и незапоминающимся лицом, он скажет им, не глядя в глаза, что кандидатура капитана Русанова была предложена неудачно.
- Почему? - спросит Квасов этого, стеснительного на вид, человечка, носившего странную при его роде занятий фамилию - Клейменов.
- Неблагонадёжен.
Одно короткое слово, и уже другая судьба, другое будущее, и космос для Русанова на этом закончится. Потому что в особом отделе была тоже своя, таинственная жизнь, о настоящей сути которой многие не знали и не догадывались. А заключалась она не в выявлении шпионов и диверсантов, хотя аббревиатура СМЕРШ и расшифровывалась, как "смерть шпионам". Нет, Клейменов и другие люди, завербованные им в полку, занимались теперь, после войны, совершенно другим ремеслом - подслушиванием своих же однополчан: комсомольцев, коммунистов, беспартийных. О чём они говорят, как настроены по отношению к вождям правящей партии и к самой этой партии? Партия в государстве - одна, коммунистическая, других не было. Значит, и любить больше некого. А если кто-то не любит, об этом надо немедленно доносить Клейменову. Он такого человека пометит в своём тайном списке клеймом неблагонадёжности и усилит за ним слежку. Потому что не любить кого-то из руководства государством, а тем более саму руководящую силу и её идеологию, в стране Советов нельзя. А для того, чтобы ничего такого не случилось, нужно окружить весь народ и армию, как паутиной, невидимой сетью тайной службы. Меняются ли вожди, министры, просто чиновники на высоких постах, а тайный рабский донос и его тайная организация - должны оставаться незыблемо. Должны бдить.
Майор Клейменов уже знал от раба Зимина, что ему высказал Русанов после разоблачения "культа личности" Сталина: "30 лет лизали этому культу задницу, и опять остались мудрыми и смелыми!" Клейменову этого будет достаточно, чтобы, не задумываясь и не проверяя, а правду ли сообщил раб, перечеркнуть многолетнюю работу Русанова, его способности и лётный опыт, его мужество. Ну, а если осведомителем руководили какие-то личные мотивы? Разве такое исключено? Разве нравственность стукачей вне сомнений? Нет, главное для тайной службы - не какие-то "личные мелочи". Главное - это если есть сомнение в чьей-то благонадёжности. А кандидатов для космоса - впрочем, как и для рубки леса - хватит. Одни - будут рубить (ибо деревья - это дрова), другие - полетят, куда угодно, хоть на Луну, несмотря на то, что нет ещё таких скафандров, чтобы выдержать радиацию на её поверхности. А вот этого Русанова - туда нельзя: он и на Луне станет рассуждать о том, что жить надо не для партии, а для людей.
Начальник СМЕРШа, занятый бессмысленной работой, хотя и знал, что умные офицеры догадываются о его истинной роли, однако же, настолько привык к нелегальному свинству слежки, что не счёл нужным маскировать его даже перед "чужими" в полку офицерами - ляпнул своё мнение о Русанове полковнику Квасову напрямки, то есть, официально: "неблагонадёжен". Он мог попасть бы в идиотское положение, поинтересуйся полковник: "А зачем же вы тогда держите такого лётчика на военной службе? Рядом 2 границы, а он у вас тут летает чуть ли не каждый день! Вдруг улетит?.." И получилось бы, что Клейменов разгласил тайну о том, что он занят не выявлением шпионов, внедрившихся в полк, не пресечением деятельности дураков, выбалтывающих военные секреты кому попало, а болтает сам и следит за "своими". Да ещё сплёл для этого негласную, тайную от народа, сеть из секретных осведомителей. Если бы Квасов доложил обо всём этом, "куда следует", тоже официально, то государство немедленно отреклось бы от Клейменова, разоблачающего по своей тупости антинародную сущность тайной государственной организации. И чем бы тогда закончил службу Клейменов? То-то...
Однако ничего подобного не произошло. Потому что "чужой" полковник также оказался рабом времени и, выслушав "смершника", промолчал. А ведь уже знал о том, что лётчик Русанов - честен, талантлив, и что в полку это известно всем. Следовательно, обязан был как честный офицер возмутиться сомнением Клейменова в благонадёжности Русанова перед отечеством - слишком уж очевидной была подлость такого сомнения. Но полковник не возмутился, а... промолчал, не желая "связываться с дураком". Да, полковник Квасов сразу разглядел в этом майоришке дурака, который ничего другого, кроме слежек и подслушивания, делать не умеет. Тем не менее, штатная должность, занимаемая им, позволяет ему расти до подполковника. А его "сомнения" в благонадёжности офицеров перед Родиной доказывают правительству лишь необходимость содержания на тайной государственной службе его самого. И этот никчемный, бесполезнейший и подлый человек всю жизнь будет стараться оправдывать доносами именно эту мысль. А не то, что Родине должны быть дороже русановы-профессионалы. Получается, что главной целью самой этой тайной службы давно стала слежка за соотечественниками, а не за шпионами. Шпионов ловить трудно. Следить за однополчанами, гадить на них и зарабатывать на этом себе должности и чины, куда проще. Разве может Русанов на своей опасной работе вырасти до подполковника, если даже станет командиром эскадрильи? Никогда! Всё это полковник Квасов, конечно же, понимал. Но когда дело дошло до решения чужой судьбы, пожертвовал он всё же Русановым, а не личным комфортом. Наученный опытом жизни, он решил, что высокое начальство никогда не даст в обиду никчемного майоришку. Почему он так решил? Да потому, что ни разу ещё не отваживался проверить своё гражданское мужество. Не захотел и в этот раз - хватает с него и смертельных флаттеров и баффтингов в полётах. Так что Русанову - он лишь мысленно посочувствовал, представив себе его судьбу. И вычеркнув его фамилию у себя в блокноте, вздохнул. Правда, перед выездом из полка, он успел предупредить Селивёрстова:
- Иван Андреич, тут приходил ко мне особист из твоего штаба...
Рассказав о разговоре с Клейменовым, Квасов добавил:
- Ты имей это в виду, когда ещё раз захочется заступиться за своего Русанова.
- А зачем мне за него заступаться? - холодно спросил командир полка. И тоже добавил: - Лётчик этот - мне самому пригодится, коль уж вы напустили в штаны и отказались от него. А передо мною - он чист! Перед кем его отстаивать?
- Да ты погоди обижаться-то... - покраснел Квасов, наливаясь кровью, словно помидор спелым соком. - Ты - ещё не всё знаешь...
- Чего я не знаю? - насторожился Селивёрстов.
- Весной - будет новое сокращение Вооружённых Сил.
- Откуда знаешь?
- Ходит слух по московским штабам. А выполз он, говорят - из кабинета Хрущёва.
- Ясно, - мрачно заключил Селивёрстов. - Значит, "Поршень" и "Клеймо" - сожрут моего лучшего лётчика. Так, что ли?
- Тебе тут, на месте, виднее. Ну - бывай, всего хорошего!..
Квасов уехал, а Селивёрстов неожиданно затосковал, рассудив: "Видно, после ухода Жукова - бардак этот будет продолжаться. Может, не ждать? Выслуга лет у меня для пенсии - максимальная, больше не прибавят. А время - вон, какое унизительное началось! Культ личности вроде бы развенчан, а сущность отношения к людям осталась прежней. Профессионалов - убирают везде, а бездельники и другое зловонное дерьмо - остаются. Потому что клейкие..."
Похоже думал теперь и Русанов, сидевший по вечерам над своими сочинениями, хотя и рассуждал несколько в иной плоскости о государственном бытии. "Разве это демократия, если никто в стране - даже министр Обороны - не решается открыто высказать собственного мнения! Как можно при такой прогнившей государственной системе написать об этом? Да ещё так, чтобы и в журнале напечатали, и читатели поняли всё. Ведь то, что появляется пока в печати, напоминает опрыскивание листьев у сохнущего дерева вместо лечения корней".


День рождения сына и встречу нового, 1958 года Мария Никитична решила провести за полярным кругом, а затем уже ехать домой. Однако побыть с сыном наедине в эти дни ей не удалось. Впрочем, она об этом не пожалела.
Во-первых, отпала необходимость хлопотать на кухне, заготовлять продукты, выматываться. Сын пригласил её и соседей в городской ресторан, где уже всё было готово. А во-вторых, там их ждали за столиками однополчане Алексея, холостяки. Они сидели с городскими девчонками, сразу же придвинули столы к столу именинника, оркестр сыграл "туш", и весь вечер прошёл весело, шумно и радостно. Но более всего порадовала Марию Никитичну речь пожилого подполковника Коровина, почти её ровесника, появившегося в ресторане, как выяснилось, неожиданно для всех. С ним пришла и его худенькая жена, показавшаяся Марии Никитичне молодой из-за тонкой девичьей фигуры. Сам же Коровин был полноват, мешковат, простоват и добродушен. Говорил он, как все северные волжане, напирая на "о".
- Товарищи офицеры и уважаемые гости именинника! Разрешите сказать пару добрых слов об Алексее, так как я, панте, ради этого сюда и пришёл, хотя и не был зван. Меня попросил об этом наш командир полка. Потому, как круглые даты офицеров - в порядочных частях, где политработа с личным составом на высоте - полагается отмечать не только в приказах, но и ценными подарками. Вот я и хочу исправить, так сказать, оплошность - назовём это так - допущенную нашими политработниками. От имени командира полка и своего лично... хочу вручить имениннику в честь его 30-летия вот этот подарок с гравированной надписью... - Коровин достал из кармана френча серебряный портсигар, раскрыл его и, надев очки, прочёл вслух надпись, выгравированную мелкими буковками внутри на позолоте: - "Капитану Алексею Русанову, лучшему лётчику 1102-го бомбардировочного авиаполка и русскому интеллигенту-патриоту в день 30-летия от командира части полковника Селивёрстова и начальника штаба подполковника Коровина приватно и в знак личного уважения".
Закончив чтение, Коровин снял очки, повернулся к сидевшим гостям, произнёс:
- Разрешите вручить, панте?..
Раздались дружные аплодисменты. Коровин подошёл к Алексею, вручая портсигар, расцеловал его по русскому обычаю троекратно в щёки. Заметив слёзы на глазах Марии Никитичны, обратился торжественно и к ней:
- Спасибо вам, уважаемая Мария Никитична, за то, что вырастили для Родины такого замечательного сына!
Пожимая подполковнику руку, Мария Никитична расплакалась ещё сильнее. Коровин и тут её выручил, сказав:
- Именно такой я вас себе и представлял, когда сочинял телеграмму о том, что ваш Алёша не вернулся из полёта. Но - что же вы теперь-то плачете? Знайте, кого преждевременно хоронят, тот будет жить долго!
- Жалею, что нет здесь сейчас мужа... Он - больше меня ценит в Алёше его преданность службе. Посмотрел бы, погордился тоже...
Мария Никитична заметила, что слёзы выступили и у её соседки, сидевшей напротив. Ласково спросила Зимину, когда подполковник отошёл от стола:
- Галочка, а вы почему плачете?..
- Мы не догадались с Сашей, что на подарках можно делать надписи, которые остаются навсегда.
- А что вы хотели бы написать? - вырвалось у Марии Никитичны, прежде чем успела подумать, что такого вопроса задавать ей не следовало бы. К счастью, Галина нашлась, что ответить:
- Я - пожелала бы Алёше стать знаменитым писателем. Как Антуан де Сент-Экзюпери, например. - Поняв по глазам Марии Никитичны, что та не знает такого писателя, Галина быстро добавила: - Он - тоже был лётчиком-бомбардировщиком, француз. Погиб над Средиземным морем в войну.
Мария Никитична удивилась:
- Так вы знаете, что Алёша...
- Да, Мария Никитична, знаю, - тихо и опять быстро произнесла соседка и замолчала, опустив глаза к тарелке. Вроде бы занялась едой.
Мария Никитична после этого инцидента не думала, что и новый год ей придётся встречать вместе. Но Галина так упрашивала её, что отказаться было невозможно. На аргументы, что новый год - праздник семейный, что надо сидеть в своей квартире, с семьёй, у Галины находились неопровержимые резоны тоже:
- Мария Никитична, но ведь квартира-то у нас - одна. Разные только комнаты. А кухня общая, вот и будем с вами вместе готовить всё. Как одна семья. Сын ваш - рядом, с вами. Вместе-то - веселее. Вспомните, как хорошо провели время в "Магните". А если устанете, захочется прилечь, в любой момент сможете уйти с Алёшей к себе.
Деваться Марии Никитичне было некуда - согласилась. Из любопытства спросила:
- А почему у ресторана такое странное название - "Магнит"?
- Всех туда тянет. Это - единственное красивое и просторное здание в городе. Потому так и прозвали... Там - весело!..
Однако, в большой комнате Галины, где собрались встречать новый год, весёлого праздника не получилось. Мужчины - молчали. Мария Никитична веселить людей не умела. Одна Галина пыталась сгладить скучную тишину то своими шутками, то прибаутками, но они тут же гасли, словно сырые спички, вспыхивающие на миг в темноте - ответного света в глазах ни у кого не было. Выдохнувшись, она со вздохом спросила:
- Мария Никитична, скучно мы живём, да?
Посмотрев на мужа Галины, сидевшего с хмурым лицом, Мария Никитична ответила дипломатично:
- Да ведь все так сейчас живут. Особо веселиться вроде бы не с чего.
- Нет, не скажите! 5 лет назад жизнь была не легче. А мы - всё же и смеялись, и песни пели, и любовь была... А теперь остались от всего только рыбалка, домино и скука.
- Это что, в мой огород, что ли, камешек? - обиделся Зимин и надулся, ожидая ответа.
Мария Никитична испугалась: "Сейчас может начаться скандал!" Робко произнесла:
- Галочка, я вот недавно книжечку стихов у Алёши на полке нашла... Там мне понравилось одно стихотворенье, отмеченное красным карандашом и закладкой:

Любовь - не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне...

- Алёшенька, как там дальше?..
- У Степана Щипачёва, что ли? - улыбнулся Алексей. - Там у него вот как...

Любовью дорожить умейте,
С годами - дорожить вдвойне.
Любовь - не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне...
Всё будет: слякоть и пороша,
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню не легко сложить.

Кончив читать, Алексей посмотрел на Галину - глаза в глаза. Давно уже не делал этого. Тихо сказал:
- Наверное, рыбалка тут не при чём.

Мы часто ищем сложности вещей,
Где истина лежит совсем простая.
Мне не хватает нежности твоей,
Тебе моей заботы не хватает.

Алексей повернулся лицом к Зимину, дочитал стихотворение до конца:

Что к этому прибавить я могу?
Одно, что я любви твоей не стою:
Ведь я тебя совсем не берегу -
Легко ли нежной быть тебе со мною?

- Вот это, Саша, Щипачёв написал, наверное, в наш с тобою огород... в мужской.
Галина неожиданно молча заплакала. Мария Никитична, кивнув сыну в сторону двери, поднялась, чтобы уйти. Алексей с облегчением в душе двинулся за нею, и на этом совместная встреча нового года закончилась.
В комнате сына Мария Никитична почему-то шёпотом произнесла:
- Хорошо, что мы ушли. И вообще, пора мне, видимо, ехать домой.
- Мам, ну, чего ты всполошилась? Отдыхай... Что у тебя там - маленькие дети?..
- Нет, Алёшенька. Дети не дети, а всё равно, что дети! Джек наш - старым совсем стал: скулил, лизал мне руку, когда я уезжала. Ты бы видел его глаза! Смотрел так, будто я покидаю его навсегда. И слёзы, как у человека; у меня прямо душа разрывалась. Да и отец твой - один там. Тоже, небось, соскучился, и питается плохо - в основном табачным дымом. Поеду я... уж ты не обижайся на меня!
- Мне - тоже плохо будет без тебя. Привык уже к тому, что ты рядом.
- Ничего не поделаешь, Алёша. Такая у нас жизнь. Когда ждать тебя в отпуск? Что передать папе?..
- Передай, всё хорошо. А когда в отпуск - не знаю. Наверное, весной...
Мария Никитична понимала, сыну, действительно, тяжело здесь одному, без любимой женщины, без друзей - не из железа же он. И хотя, с одной стороны, привязанность и сыновья любовь радовали её, но, с другой, сердце болело и ныло от грусти: "Ну, был бы женат, другое дело! Что с того, что его любит чужая жена... хотя и знаю: она позаботится о нём, если ему будет плохо, но всё равно в его возрасте надо жениться. Только жена - преданный и настоящий друг до конца! Может, напомнить ещё раз про Ниночку?.."
- Алёшенька, а Ниночке - что передать, а? Заканчивает свой техникум... Так расцвела девочка, такой нежной красавицей стала, словно молодая яблонька в старом саду! Она часто спрашивает меня о тебе, когда встречаемся. Приветы передаёт, не забыла...
Алексей вспомнил о слухах про второе сокращение армии, потемнев лицом, сказал:
- Не говори, мама, пока ничего. Только привет...
- Но, почему, Алёшенька?..
Мария Никитична чуть не заплакала, почувствовав какую-то тоскливую обречённость в голосе сына. Но он неожиданно улыбнулся ей и перевёл разговор на другое:
- Мам, а зачем тебе трястись в поезде двое суток до Москвы, мучиться потом с пересадкой и снова трястись четверо суток. Да ещё хочешь купить 20 килограммов копчёных морских окуней здесь для папы! Это же вес для тебя! Помогать будет некому...
- А как же иначе?
- Давай, я куплю в предварительной кассе в Мончегорске билет на самолёт, потом провожу тебя до Мурманска и там помогу сесть. Во Фрунзе тебя встретит твой брат и поможет пересесть на местный поезд, который привезёт тебя на нашу станцию. А папа встретит...
- Ой, да я же не летала никогда! Вдруг умру там от страха? - Мать уже улыбалась, и Алексей понял: согласна. Тюремные места, в которых когда-то здесь был отец, она уже проехала, на жизнь на "21-м километре" - посмотрела; что такое полёт и работа лётчика - посмотрит; можно прощаться...


Так Мария Никитична, чуткая к настроениям сына, и улетела домой, не узнав, почему таким грустным он был все последние дни. Алексей же рассудил всё просто: "Рано ей об этом знать - может, опасения ещё и не сбудутся. Зачем тревожить заранее? 14 лет службы псу под хвост - это не шуточки! Отец начнёт обкуриваться... Авось, пронесёт как-нибудь, не демобилизуют?.."

28

Книжное издательство в Днепропетровске принимал новый директор - 46-летний холостяк Кротов. Он и похож был на огромного крота - толстый, близорукий, спокойный. Носил очки в позолоченной оправе. На щеках у него выделялись, идущие сверху вниз, 2 резкие глубокие морщины. Тучный живот прикрывал чёрный элегантный пиджак свободного покроя. Зад был тоже массивный, утяжелённый, как у кенгуру. Однако общее впечатление о нём складывалось из-за высокого роста, будто это мужчина крепкий, статный, с военной выправкой, хотя в армии он, из-за близорукости, никогда не служил; даже в войну одно время был с автоматом, но... в штатском. От его ослепительно белых рубашек всегда исходил лёгкий аромат духов.
Дела Кротову сдавал 35-летний главный редактор Леонид Ладный, исполнявший обязанности директора в течение последних трёх лет. Этот - был маленьким, худым, с болезненно серым цветом лица. На постоянную должность директора он не соглашался: "Я - не хозяйственник, и баста!" Другие кандидаты, подыскиваемые Туром, не соглашались из-за оклада - маленький. Брать же, кого попало, на этот раз Туру не разрешали в обкоме партии - хватит "хозяйственных мужичков", надо интеллигента. Так и тянулась эта история с директором почти 3 года. И вот - нашли.
Кротов по специальности был горным инженером. Руководил в проектном институте "Гипрошахт" крупным отделом, хорошо зарабатывал, но работу свою не любил, потому что увлечён был стихами. Началось у него это давно, стихи его печатали сначала местные газеты, а потом вышел в киевском издательстве целый сборник стихов, за ним второй. Нового поэта приняли в союз писателей, и инженерное дело как-то незаметно отодвинулось в его жизни на второй план. К тому же Кротов был человеком весёлым, склонным к пижонству, лёгкой жизни и необременительным отношениям с женщинами. Старый холостяк, он любил рестораны, богему, эмоциональных друзей. Держал дома 7-струнную гитару, хотя из-за отсутствия слуха играть на ней не умел. Но когда пьяные гости в его холостяцкой однокомнатной квартире начинали петь и, увидев висевшую на гвозде "семиструнку", просили его подыграть им, он соглашался и "подыгрывал", слегка ударяя пальцами по струнам и отбивая такт ногой. Ну, а пьяным что, лишь бы ритм. Постепенно о Кротове стали говорить, и искренно в это верили, что он играет на гитаре. Сам же Андрей Данилович загадочно отнекивался, когда его упрашивали: "Братцы, да не умею же я играть!" "А зачем гитара в доме?" "Бренчу иногда. Просто так..." "Ну, вот и давай, подбренчи нам!.."
Его обожали: компанейский мужик, за дружбу душу отдаст, а какие пишет басни!.. Басни у него действительно были замечательными - злыми, остроумными, сочными. И начинались всегда неожиданно: "Свинья ослу полтыквы задолжала..." Остроумными были и реплики с хода, по любому поводу. Ввалились как-то зимой в общественный городской сортир целой компанией, а там, в каждой кабинке без дверей сидят и тужатся переевшие мужики. Подвыпивший со своей воскресной компанией Данилыч, обыгрывая всем известную поговорку "свежо предание, да верится с трудом", заметил одному голозадому толстяку: "Что? Свежо питание, да серется с трудом?" Компания и трудившиеся на унитазах мужики так дружно заржали, что голозадый чуть не плюхнулся в раковину на ослабевших ногах.
А то был другой случай. Написал эпиграмму на собрата по союзу писателей, сочинявшего стихи на украинском языке. Подделавшись под стиль старика, он прочёл тоскливым его голосом:

Вже набрыдло мэни выно и пыво,
И нэ цыкавыть вже футбол.
У кишэни, дэ носыв прэзэрватывы,
Тэпэр - ношу я валидол.

Обыграл однажды и стиль Лермонтова, подняв бокал и произнеся:
- С винцом в груди и с жаждой - вместе!
Весёлый был человек в компаниях. А с виду и на работе - серьёзен. Очки, монументальность... И Тур, не знавший, каков Кротов в личной жизни, предложил ему перейти работать директором в издательстве.
К удивлению всех Кротов легко согласился, хотя и терял в окладе около 500 рублей. Рассудил просто: прежняя работа его не радовала давно - нудная, и всегда её было много. На новой же должности привлекало постоянное общение с писателями, поэтами - своими и заезжими; больше останется времени на творчество; начнёт регулярно печататься, так что и с заработком всё уладится. И тогда пойдёт другая жизнь, та, о которой он всегда мечтал и которой пропитано искусство с его холостяцкой атмосферой, дружескими встречами и днём, и ночью в буфетах и театральных кафе с шумными и дотошными газетчиками, телевизионщиками, художниками и режиссёрами. Все эти люди тянулись друг к другу, как и он, потому что связаны были общим духом свободного творчества, блистали остротами, эпиграммами, фломастерами и шаржами, альбомами и блокнотами, новыми стихами, телеобъективами, держались весело и непринуждённо; искусство - не терпит казёнщины. Они были возбуждены, передавали своё возбуждение другим и делали этим жизнь несколько поэтичнее и приподнятее. Добираясь в богемных экстазах иногда до облаков, они срывались оттуда и падали вниз, но, всё равно, почти никого из них это не останавливало, и они, словно морфинисты, продолжали тянуться к этой жизни. Кротов хотя и не знал её подспудных течений, тянулся к ней тоже, видя её внешнюю красоту. Ничего похожего в его проектном институте не было.
Ушёл он из института с лёгким сердцем: ладно, чёрт с ними, с потерянными этими рублями. Зато он каждый день теперь будет жить в своём мире. И написал по этому поводу басню - "Нет худа без добра". Обыграв в ней и Худо, и Добро, он остроумно предупреждал читателя, что в жизни часто не разберёшь, что лучше, а что хуже для человека. Во всём у него были пока холостяцкая беззаботность и лёгкость.
И дела он принимал тоже легко - без въедливости, без натуги и бюрократизма. Редактора, сдающего ему "хозяйственную обузу", это удивило:
- Нелегко вам будет, Андрей Данилович!
- Почему? - Стёкла очков нового директора весело блеснули; что может быть тяжёлого в его работе с писателями и поэтами?
- Народ у нас тут нудный. Копаться любит. А у вас, я вижу, характер другой.
- Ладно, рассказывай тогда, что за народ? Мне это важно знать, - перешёл Кротов на дружеское "ты".
- Извини, но мне делать такие оценки - неудобно.
- Почему?
- Я же и сам здесь работаю. Получится - оговорил людей.
- А ты - не оговаривай. Говори правду, и только правду, как на суде. - Кротов улыбнулся.
- Не всякая правда...
- Леонид Демьянович, даю слово порядочного человека, что, во-первых, никто о нашем разговоре не узнает, а, во-вторых, твои характеристики - никак на людях не отразятся до тех пор, пока у меня не будет о них собственного мнения.
- Ладно, - согласился главный, - всё равно я с этой работы уйду. А тебе - потребуется много времени, чтобы ты...
- Погоди-погоди, почему это - уйдёшь? Я что, у тебя место, что ли, перехватил? Тогда уйду я. Я этого не знал.
- Нет-нет, что ты! - Главный даже руками замахал. - Я тут еле дождался, чтобы у меня это всё приняли. Хотел уж уходить, не дожидаясь, но Тур меня партийным билетом прижал.
- Тогда, в чём же дело? Работай главным. Хозяйственных вопросов у тебя больше не будет.
- Устал я, и серьёзно болен. Работу свою - люблю, знаю её. Но - не хватает уже сил. И язва желудка, и туберкулёз... сердце. А работать, чтобы только числиться на работе, да копошиться - я так не умею. Я же бывший газетчик! Настоящий!
Кротов нахмурился:
- Жаль!..
И тут только отчётливо увидел: главный весь высох, жёлтая кожа, какая-то застарелая боль в глазах. Но всё же спросил:
- Ну, а с полгода - можешь потерпеть с уходом? Пока я тут в дело войду. Представляешь, что может получиться! Я - человек новый. Главный придёт - тоже новый. На кого опираться? Мы тут таких дров наколем, что плакать придётся!
- Понимаю, - согласился редактор, подумав. - Полгода - потерплю.
- Спасибо. А куда же потом? Больной, семья...
- Перейду на лёгкую работу. Есть одно место - как раз через полгода и освободится. Оклад - поменьше, конечно. Но работа - без нервов: сам за себя отвечать буду. Мне ведь - что главное? Не нервничать. Тогда и язву можно терпеть.
- Ладно, договорились. А теперь, выкладывай, кто здесь работает? Только напрямую, без скидок и женских оговорок. Мне надо знать их возможности по-честному, понимаешь?
- Понимаю. Но ведь и я - человек, а не Бог с Олимпа. В чём-то могу и ошибиться. Плюс личные наслоения.
- У олимпийцев - тоже не обходилось без личных наслоений, - рассмеялся Кротов. - Давай, характеризуй каждого, как ты его понимаешь.
- Хорошо. Постараюсь по-честному всё, но, повторяю, я могу в чём-то и ошибаться.
- Понял. Слушаю тебя.
- Ну, что же, начну тогда - с себя. - Главный немного помолчал, словно решался на что-то тяжёлое, и глухо начал: - Несостоявшийся писатель, хотя надеялся, что состоюсь. Выпустил одну книжку, пользуясь тем, что сам тут был себе хозяин. Злоупотребил, так сказать, властью. - Редактор взглянул в глаза Кротову и снова опустил голову, продолжая рассказывать. - Но дело не в этом. А в том, что когда я увидел свою книжку, и то, что её никто не покупает и не читает, только тогда понял: нет у меня настоящего писательского таланта. Всё в книжке написано, вроде бы, и правильно - идея, содержание, а вот чувств - в ней не было. Газетчиком я работал, сухим газетчиком и остался. Сознавать это, конечно, горько, а никуда не денешься. Чернышевский вон - не мне чета! А его "Что делать?" - тоже ведь произведение ума, а не сердца. До сих пор никто не может прочесть этот роман до конца, хотя и заставляют всех в школе. Короче, в искусстве есть вещи, против которых не попрёшь: объективный факт, как говорится.
Мир для меня после этого сразу потускнел. Заиграла моя язва, а жить-то - надо. Продолжал редактировать других. Это - я умею. И вкус, как будто, есть, и чужие ошибки мне видны. А за своё - уже не брался. Утешал себя тем, что хоть кому-то пользу приношу. Знаешь, приятно видеть, как от твоей правки рукопись хорошеет.
Но, вскоре, и редактировать мне стало некогда - захлёстывали директорские дела. Тот - не выполняет план, другой - не умеет редактировать, третий - кляузник. Всех надо было изучать, знать, а для этого требовалось время. Чтобы хоть как-то наладить работу. Однако она не налаживалась и становилась всё хуже и хуже. Организатор из меня - оказался никудышный. Редакторов подобрал кто-то - неизвестно, по какому принципу! И замотался я тут полностью. Книжки - выходят у нас серые, обложки - невыразительные. А я, вместо главного своего дела, только и занимаюсь тем, что выбиваю то ледерин, то картон, то бумагу. Чёрт знает, до чего дошли! Я считаю - до ручки. Завхоз - пьяница. Бухгалтер - ворюга. Заведующие отделами...
- Погоди-погоди! - остановил Кротов собеседника. - Ты - давай по порядку: не надо всё в одну кучу. Начни с заведующих отделами. О себе - хватит. Я уже понял твои трудности.
- Ладно. - Главный опять поднял голову. - С чего начнём? С художественного отдела или с политического? Есть - ещё отдел технической литературы, краеведческой...
- Давай с заведующего отделом политико-массовой литературы. Так, кажется, называется этот отдел?
- Так. Работает там бывший фронтовик-инвалид Голод. Кудрявый такой, рыжий. Нет левой руки, носит протез.
- Видел. От самого плеча свисает в рукаве пиджака.
- Вот-вот. Потерял он эту руку после ранения и ампутации в 42-м. Отправили его из госпиталя домой, а после войны поступил он в киевский университет. Окончил - в 50-м. Женился на однокурснице, и оба, по направлению, приехали работать в наш город - в газете. Как журналист Голод ничем себя не проявил. Вернее, проявил наоборот: всем стало ясно, что он не может написать даже простой статьи. Перевели его в секретариат. И начал он после этого потихоньку попивать. А вот жена - быстро продвигалась. Много писала, вступила в партию. Умная, волевая. Детей у них почему-то нет. Ну, а когда организовалось это издательство, Голода перевели сюда на должность заведующего отделом. Говорят, Тур посодействовал. Жена - осталась в газете. Тоже руководит отделом теперь, да не каким-нибудь, а "партийной жизни", хотя по "пятой графе" она, кажется, не подходит. Впрочем, он тоже - рыжий, кудрявый, в веснушках.
- Мне на это - наплевать. Лишь бы с делом справлялся. Как он - здесь, после газеты?
- А всё так же - бездарь. А главное, не чувствует сло`ва: не редактор. Но в политике - вроде бы разбирается. Впрочем, после него всё равно надо проверять - чтобы глупость какую не пропустил. Да и не умеет работать с текстами сам и, естественно, не учит этому подчинённых! С общей культурой - а ведь закончил университет - тоже конь не валялся.
- Видимо, он больше опирался на фронтовые заслуги, чем учился, - усмехнулся Кротов.
Главный вздохнул:
- К тому же продолжает выпивать, попадал даже в вытрезвитель.
- И как ты это уладил?
- Его жена как-то уладила: никуда этот компромат не пошёл. А то могли бы и турнуть с такой работы: идеология!..
- А что за люди его подчинённые? Эти как?..
- Подчинённых - пока немного: Штейнберг и Нестерова. Ну, Моисей Соломонович - человек тёртый! Занимал руководящие посты в печати, несмотря на то, что его отец, до революции, имел здесь, в Екатеринославе, 2 больших книжных магазина, собственный 20-квартирный дом, который сдавал жильцам в наём. Однако сын за отца - по Конституции не отвечает. Да и в партии он с 20-х годов. Грамотный, закончил гимназию. Не пьёт, не курит. Детей - тоже нет. Всего себя посвятил, как говорится, служению партии и правительству. Но!.. В 47-м - попал под колёса политической кампании. Помните, шла борьба с космополитизмом? Так вот, как космополита его исключили даже из партии. Работал рядовым корректором в типографии - больше он ничего делать самостоятельно не умел. Но, когда волна схлынула, его прежние влиятельные друзья - такие, как писатель Великанов, директор масложиркомбината Шаевич, ещё кто-то в Киеве - помогли ему восстановиться в партии, и ошивался он после этого где-то в многотиражке. А потом уже как-то попал - не знаю, как? - к нам.
Что ещё про него можно сказать? Осторожен, труслив. Скареден. Говорят, на книжке у него более 100 тысяч рублей. Держит лучшую в городе личную библиотеку. Филателист. Живёт в доме, который принадлежал до революции его отцу - занимает там 2 больших комнаты. Дело в том, что в 19-м году его папаша, вроде бы, добровольно передал этот дом народу, который в нём проживал.
- Попробовал бы он не передать!.. - опять усмехнулся Кротов.
- Бог его знает, как там оно всё было. Умер, говорят, тихим старичком в 34-м году. Может, что-то сыну и оставил, этого я не знаю.
Да, так вот сын этот - ему 52 года сейчас - дела своего, как и Голод, тоже не знает. Редактирует - медленно, любит подремать прямо за рабочим столом. Тучный, лысый. Активен - только на партсобраниях. Одним словом, типичный бездельник, привыкший руководить, но ничего не умеющий делать сам.
- Ладно, о нём - хватит, - заключил Кротов. - Давай о другой: Нестерова, что ли, ты сказал?
- Да, Полина Петровна. 42 года, одинокая. Злая и сухая, как палка. Всегда жёлтая, хотя ничем не болеет. До нас - работала редактором в областном радио. Член партии. Редактировать - не умеет, только короткие тексты. Брошюры - как и Штейнберг - выпускает с 5-й, а то и с 6-й вёрстки. - Ладный задумался, развёл руками: - Пожалуй, всё. Что о ней ещё скажешь?..
Кротов закурил, выпустив струйку дыма, сказал:
- Хорошо. Давай теперь об отделе художественной литературы. Я их там, правда, знаю получше - имел дело, как автор. Но это - конечно, не то знание...
- Завом там - Василь Солод, местный поэт. Его ты, наверное, знаешь не хуже меня. Процветает. Собрал деньжат и хочет как член союза писателей уходить на вольные хлеба. Язык - чувствует и знает отлично. Редактирует - прекрасно. Да и так - пробивной мужик, хваткий. Жаль, если уйдёт.
Редакторами у него - Пущенко и Марина Федченко. Ну, Пущенко - мой коллега по здоровью, в чём душа держится. В прошлом - учитель. Мягок, интеллигентен. Но кем-то, когда-то, запуган до чрезвычайности. Мужику - уже 33 года, а он не уверен в себе, как ребёнок!
- Это чёрный такой, чахоточного вида? - спросил Кротов. Пущенко ничего не редактировал, занимался рекламными проспектами, и Кротов его почти не знал. Видел иногда только, как тот, словно лёгкая и бесплотная тень, проскальзывал в редакцию и, ни с кем не разговаривая, садился на своё место. Потом, так же неслышно, куда-то исчезал.
- Да, он. Глаза у него, если ты обратил внимание, всегда какие-то печально-затравленные. А щёки - выбриты до синевы.
- Ну и как он?
- Да говорю же - никак. Ни рыба, ни мясо. Кто принял его сюда, не знаю. Только к редактированию - он не пригоден совершенно! Рекламками занимается. Бо`льшего - доверить нельзя. А человек - хороший. Да что же с того? Кто работу будет делать, план выполнять?
- Партийный? - спросил Кротов.
- Нет. Не знаю, как он с детьми справлялся, когда учителем был - тряпка! Вёл там украинский язык и литературу. С русским - у него плохо, как и у многих здесь. Им бы в редакцию - хоть одного бы, но настоящего, из России, русачка! Ведь это же - тексты! Их надо не только грамотно править, но и чувствовать по духу! Вон сколько русских рукописей! - Ладный сделал в сторону шкафа широкий жест. - Но эти авторы - родились и учились языку здесь, на Украине! У них - не настоящий русский язык.
- Ладно, - сказал Кротов. - А как Федченко?
- Марина Павловна - наш молодой, как и я, и бездарный прозаик. "Дамские" рассказики пишет. Иначе эту "литературу" никак не назовёшь. Редактировать - правда, может. Но... только по-украински. 2 года назад у неё погиб муж: попал под автобус. Оставил ей двух детей. Так что - вдова. Главная мечта её жизни сейчас - выйти замуж. Но, сам понимаешь - как выйти с двумя детьми? А женщина она - сексуальная, вынуждена молодиться. От неудач - стала завистливой, без конца воюет с нашими молоденькими корректоршами. Ненавидит их за молодость, красоту. Хотя сама, как ты, наверное, заметил - с отличной фигурой, недурна собой. Нет только вкуса - одевается грубо. А так - не стара ещё. Разве это возраст - 32 года? Сильная, властная. Член партии.
- Так, с художественным - тоже всё ясно, - заключил Кротов. - Давай перейдём к сельскохозяйственникам...
- Заведующей там - Елена Ивановна Ливнева. Не знаком?
- Нет. Может, видел в коридоре. Какая она из себя?
- Высокая, с угреватым мужеподобным лицом. 34 года. Кончала сельскохозяйственный институт, но работала всегда - как говорят настоящие труженики полей - на асфальтных участках, то есть, у нас в городе, в "Институте кукурузы". Женщина она - энергичная, напористая. Такой - пальца в рот не клади. Как редактор - слабенькая, но тянет. Не лодырничает, старается. Член партии. Есть у неё и помощница - филолог. Работала до этого в украинской газете, перешла к нам. Беспартийная, одинокая. Муж - был репрессирован в 49-м году, умер в лагерях. Теперь - реабилитирован, посмертно. Фамилия у неё - Бузенко. Тихая женщина, скромная. Сельское хозяйство, правда, знает так себе, но редактировать - может. Помогает своей начальнице в овладении украинским, та - русская.
Кротов что-то записал себе в блокнот, а Ладный, посмотрев на него, продолжал:
- Ну, осталось ещё 2 отдела - "краеведческой литературы" и "технической". С какой начать?..
- Давай с краеведения.
- Заведует отделом - Лазарь Семёнович Мержинский. Старый добряк и никудышный поэт. Но - влюблён в творческую пишущую молодёжь. Ты, наверное, знаешь, он ведёт городское литературное объединение. Ему - 57, скоро на пенсию. Редактор он хороший, но - копуша и рассеян. Вечно что-нибудь пропустит или перепутает по рассеянности. За ним нужен контроль.
- Ясно. - Кротов вздохнул.
- И последний отдел - технической литературы, - сказал Ладный. - Там - всего один человек. Он и зав, и всё остальное. Майор запаса Афанасий Николаевич Шинкарь. В прошлом - учитель языка. Но вот языка-то он и не чувствует. Был на войне при штабе Армии. Затем служил "дядькой" в суворовском училище, где-то на юге. Демобилизовали в 54-м году без пенсии - не хватило выслуги лет. Работал в какой-то газете - не здесь. Потом переехал с женой и двумя детьми сюда. Делать - тоже ничего не умеет и всего боится, как Пущенко. Обидчив, мнителен. И вообще бесполезный, как и Штейнберг, и Пущенко. Поручи им втроём гвоздь забить в стенку - не сумеют. Афанасий Николаевич чувствует свою бесполезность и мучается. Боится, что его уволят. Понимаешь, его везде, оказывается, увольняли. Видимо, за ненадобностью. Он и Штейнберг - это типичное порождение эпохи бездельников 30-х годов. Прямо символ какой-то. Однажды признался мне - в сущности-то он человек порядочный - что сказал Туру, будто пишет пьесу.
- Для чего? - спросил Кротов с изумлением.
- А я, говорит, слыхал, что Тур ищет творческих людей для издательства. Ну, и соврал. А тот - его к нам. Что мне с ним делать теперь, я не знаю. С одной стороны, и жалко человека, а с другой - он ведь в технике... ни бум-бум. В редактировании - тоже. И педантичен до занудства. Начитался книжек по редактированию и стилистике, и старательно обводит в рукописях красным карандашом повторяющиеся слова - квадратиками, кружочками. Как увидит на одной странице одинаковые слова, давай искать им синонимы. А какой может быть синоним в технике? Для чего, если всё точно сказано! Одна беда с ним и только. Он даже в газетах чертит эти свои кружки и квадратики. После него на газету невозможно смотреть! А он оставляет их везде, чтобы мы видели, какой он специалист. Но этот "специалист" до сих пор ни одной рукописи ещё не отредактировал! Вот перенести куда-нибудь столы или бумагу - это он может, и делает прямо с удовольствием.
- Так у вас - что, по этой редакции не выходят брошюры совсем?
- Да выходят, - вздохнул главный. - То я сам за него доделаю, то поручаю знакомым инженерам. За деньги, конечно.
- Здорово! - поразился Кротов. - Гнать же надо!..
- А ты его видел? - спросил Ладный. - То-то! Он же - заплачет сразу. Или на колени упадёт. Не-ет, у меня на него - рука не поднимается. Худой, седой. Глаза - молящие, с жёлтыми белками.
- А, - вспомнил Кротов, - это - тот... с грязно-серыми жёсткими волосами, которые распадаются на 2 стороны, как у мастерового? Не хватает только шнурка на лбу.
- Он самый. А ведь и верно - мастеровой. И очки на лбу держит, когда отдыхает от своих квадратиков в газете - не от работы! - и карандашик за правое ухо кладёт. А речь!.. Голос - тихий, вкрадчивый. Ты бы только послушал его! Мямля, трёх слов от страху не свяжет. Но - старый член партии. И ходит - тихими бесшумными шажками. Куда его, кому?!. В разведку, за бесшумность? Так войны давно нет. А уволить, сам знаешь, трудно: немолод, воевал, и так далее. Много курит, и занят только переживаниями о своей бесполезности - понимает, что не нужен, балласт! Я думаю, он возле штабных генералов таким стал.
Вот так обстоят наши дела. Плана - не выполняем, горим. Выпускаем - серятину. Да!.. Ещё про одного типа забыл тебе сказать - упустил. Работает в отделе у Мержинского - Владимир Судак.
Коротко о нём. 45 лет. Пишет бездарные басни на украинском языке. Был женат на советской немке и остался в войну на оккупированной территории. А возраста - был призывного! Стал трудиться при немцах учётчиком в селе, на сельскохозяйственных работах. Жена - сотрудничала с оккупантами активно, но сбежать не успела. После войны её посадили на 25 лет. Муж остался в селе с дочкой, потом женился второй раз. Ну - как там оно всё было на самом деле, я не знаю. Он - близорукий, очки носит с двойными стёклами. Может, поэтому и не пошёл на фронт. Но мужик он - покрупнее тебя будет: медведь! Даже косолапит по-медвежьи. Сила в нём - тракторная! А по натуре - вроде бы, флегматичный, скучный. Как дерево без листьев.
А уж серьёзен - такой непробиваемой серьёзностью, что всем вокруг хочется взвыть или заплакать от бессилия перед его слоновостью. Не курит, не пьёт даже пива. Не дружит ни с кем.
В партию вступил только в 54-м, после смерти Сталина. До этого - его не принимали, хотя и в газете работал. Отказывали. А потом - приняли как-то. Сейчас он перешёл к нам. И представь себе, у нас его избрали парторгом! Почему-то его поддерживает Тур. А я сразу понял - проку от него не будет: занят не издательскими делами, а какими-то другими. Да - кстати! У него и лицо - одутловатое, какое-то сонное всегда. Вот он-то - спит и видит себя главным редактором! Это - его заветная цель и мечта. Сколотил вокруг себя партийную группку: Шинкарь, Штейнберг и Полина Петровна.
- Я - тоже не воевал, - сказал Кротов и показал на свои очки. - Но когда немец подошёл у нас в Сталинграде к тракторному, я пошёл в ополчение, и даже стрелял месяц. Там и в партию вступил. Потом нас отозвали из ополчения на завод, в Ульяновск.
- Вот я же и говорю, - обрадовался главный, - если б он не сидел у жены в гостях, ожидая прихода немцев, а тоже подался куда-то, всё и у него было бы по-другому. Неприятный тип. Открыто - никогда ничего не скажет, всё делает за углом, шепоточками. Мечтает вступить ещё в союз писателей, да не принимают пока.
- Так, ладно, - сказал Кротов, потемнев лицом и уже не улыбаясь. - С качеством вашей литературы - мне всё понятно.
- Литературу делают люди, - тихо заметил главный. - И пишут, и редактируют.
- Ну, а почему обложки такие плохие? - возмутился Кротов. - Возьмёшь вашу книгу в руки, посмотришь, и читать уже не хочется. За рубежом - даже дерьмо в красивую упаковку помещают. А у вас, если и хорошая книжка выйдет, всё равно её не купит никто. Неужели в городе нет приличных художников?
- Художники, конечно, есть. Только вот наш художественный редактор - человек без вкуса. Как была деревенской бабой, так ею и осталась, хотя и закончила полиграфический институт. К тому же - ещё и неприветливая, злая. Придёт, бывает, к ней хороший художник, она ему выставит наши обложки и объясняет, чтобы он - делал так же. Дескать, вот вам наш стиль, наше кредо в искусстве. Искажать его - ни-ни! Ну, тот посмотрит, сделает, бывает, какое-нибудь критическое замечание. А у неё - глаза сразу белые, того и гляди ударит! Кто же после этого к ней будет ходить? Ходят только бездари. Не понимает баба современной живописи, хоть ты её убей! Отсюда и наша продукция - блёклая, примитивная.
- А что за баба?
- Александра Даниловна Змий.
Кротов записал в блокнот, усмехнулся:
- А у неё - и фамилия соответствующая! Кто же её вам сосватал?
- А всё тот же Тур. Без него - мы никого не можем принять. Следит, чтобы всё согласовывали с ним. У Змий этой - муж дружит с Туром.
- Да-а, дела-а! - Кротов невесело рассмеялся. - Наследие такое, что хоть верёвку, и на крюк!..
- А что же ты хотел? Знаешь, кто тут первым директором был? Бывший пивовар. Мужик не мог трёх слов связать. А его - на культурный фронт. Можешь представить, какую "культуру" он себе подбирал. Умер - вот на этом диване. Ночью - здесь грешил его бухгалтер, а он - помер тут днём. Инсульт. Тучным был, не выдержал.
- Ну ладно, Леонид Демьянович, спасибо тебе за рассказ, давай свои акты - буду подписывать. Надо начинать работать...
- Начинать надо - с расчистки места для работы. Иначе - работы как не было, так и не будет. Согласуй вопрос о настоящих кадрах с Туром. Если он хочет, чтобы издательство приняло нормальный облик. Он - говорят, в прошлом военный. Вот и надо, мол, сделать всё по-военному. А не тянуть. Лучших - оставить, балласт - в сторону.
- А что же ты сам ему этого не предложил?
- У меня на него - характера не хватило. Да и здоровья тоже.
- А как относятся к издательству писатели - ходят? Или в Киев и Москву отсылают свои рукописи?
- Ха, в Москву! - ужалился редактор. - Там - высокие требования, талантливых полно. Нет, большинство - идёт к нам, "халтурщикам"! Подоплёка такая. Халтуру, мол, выпускаете? А чем же мы хуже? Вот вам - наша халтура. И кладут своё дерьмо нам на стол.
Кстати, от нашей кормушки - кормятся и 4 "маститых" по местному масштабу. Эти - требуют от меня больших тиражей. Им у нас - даже выгоднее издаваться, чем в столицах. Там - могут ведь и не принять. А у нас - они идут большим тиражом! Гонорар - одинаковый. Да и мы у них под рукой: каждый день можно наведываться и давить на меня. Чего же им к нам не ходить?
- А тиражи-то эти - хоть расходятся?
- Какое там! Сначала - пылятся в магазинах. Потом - идут в макулатуру. Все убытки списываются на книготорг и наше издательство. Бывает, что по 3 месяца зарплату выдавать нечем. Я бы на месте правительства - закон издал!..
- Какой?
- Авторам - выплачивать гонорар от количества проданных книг. Раскупили его книгу - получи сполна. Купили только 100 книжек - получи свои 10 рублей, и катись. После этого в литературе остались бы работать одни писатели! А халтурщики - прекратили бы поставлять свою погань. Ну, и нам, издателям, стало бы легче - хватит разоряться из-за всех этих обкомовских прихлебателей! А то ведь что получается: государство, мол, богатое, всё спишет. Бумаги - не хватает сейчас на полезные вещи: на учебники, тетради. А мы - всякий огород печатаем. Сколько одних диссертаций на исторические темы за государственный счёт напечатали! Тратили бумагу, нанимали редакторов, чтобы сообщить читателям о муравьях, участвовавших в маёвках 905-го года под какой-нибудь Макеевкой или в Жмеринке. Вот уже и сам Тур свою "работу" предложил: "Большевики области в годы первой революции". Ну, кому нужна эта, 100 раз переписанная, только на новый лад, белиберда, кто её купит? Зато автор - и гонорар получит, и защитит по ней очередную кандидатскую диссертацию: работа, мол, уже напечатана и получила одобрение в массах. Кто будет проверять, что это не так и решится выступить против линии, которую проводит обком партии? Никто. Вот так и выбрасываются народные денежки на ветер. А можно было построить сколько больниц, школ на эти миллионы, если подсчитать по стране всю списанную макулатуру за один только год! Лишь наше издательство принесло убытка на 460 тысяч рублей! Если бы все эти деньги пустить на развитие сельского хозяйства, мы уже давно перегнали бы по урожаям Америку. Так нет, продолжаем снимать дурные урожаи брошюр, и обогащать хапуг! Ленин когда-то мечтал выпустить 100 тысяч тракторов для народа. А мы их - по 100 тысяч в год - в макулатуру! И никому до этого, получается, нет дела!
- Ладно, Леонид Демьянович, успокойся, а то язва - опять заиграет! Пошли лучше пообедаем в ресторан. Мне что-то не по себе от твоих сообщений.
- Пошли. Хрен с ней с язвой! У меня от всего этого - в сердце давно язва незаживающая! Приходит ко мне вчера этот наш местный "классик" - Великанов. Принёс, значит, своё ведёрное пузо, сел и говорит: "Когда же вы, Леонид Демьянович, выдадите мне аванс? Понимаешь, всего неделю назад принёс мне свою вонючую рукопись, и уже подавай ему аванс! Мне - надо с сотрудниками за 2 прошлых месяца рассчитаться. Из-за этого я специально выбил в Киеве разрешение напечатать "кормовую" книгу, чтобы получить...
- А что это значит - "кормовая"? - перебил Кротов.
- Ну, прибыльная, значит. Переиздание уже выходившей когда-то в Киеве книги "Полезных советов хозяйкам" - на неё спрос очень большой. Вот мы и бахнули её тиражом в 100 тысяч. Чтобы хоть как-то свести концы с концами.
- Прости, что перебил, - извинился Кротов. - Ну, так что там, с Великановым?..
- Вот я ему и говорю: "Александр Залманович, побойтесь Бога! Рукопись у вас - сырая ещё, её надо дорабатывать, без этого мы её вообще не примем. Я - 2 месяца уже зарплату своим сотрудникам..." А!..- махнул главный. - Холодно что-то, пошли греться!.. Всё равно не пересказать этой Одиссеи. Уйду скоро к чёртовой матери! Тогда - пусть ему выдают хоть аванс, хоть путёвку в Мексику, а я - на покой. Чтоб глаза мои всего этого не видели!..

29

В феврале 1958 года в авиаполки страны пришёл приказ о новом сокращении Вооружённых Сил. Премьер Хрущёв, неустанно ездивший по чужим странам, рьяно выступал с высоких трибун за мир на земле, за разоружение, пожинал на этом громкую славу и ордена, удостоился ещё одной звезды Героя труда и, натрудившись уже как четырежды Герой, принялся за жатву "народного бремени", Советскую армию во второй раз. После отставки Жукова новый министр Обороны маршал Родион Малиновский ни в чём вождю не перечил, смотрел только в рот - что скажет? Поэтому Указ "Никиты" о сокращении ещё 660 тысяч военных был им встречен безропотно. По его приказу старики из Генштаба тут же принялись за дело: чётко, быстро, по-военному выкосили остатки молодых генеральских и полковничьих кадров. Ну, а в конкретных дивизиях и в полках решающую роль в судьбах офицеров стали играть партийные бюро.
"Комиссары", как прозвали офицеры эти бюро, составляли сначала список кандидатов на увольнение в запас. Затем обсуждали на своих заседаниях каждую кандидатуру, вносили коррективы, если командиры не соглашались с их решением по каким-то конкретным фамилиям. А после этого окончательный список, согласованный с командиром полка и его заместителем по политической части, утверждался и выносился на согласование с самими кандидатами на получение пинка под зад - то есть, требовалось получить от каждого из них официальное "согласие". Вдруг офицер выдвинет против своего увольнения какие-то весомые аргументы, о которых комиссия не знала или же забыла их учесть? Мало ли что... Гуманность - прежде всего...
На собеседование, чтобы получить личную подпись "согласен", комиссия вызывала каждого кандидата в отдельности. Выкликалась фамилия, и офицер входил в дверь, ведущую в партийное бюро полка. Остальные кандидаты на разгром личной судьбы обкуривались в коридоре в ожидании своего судного часа. Мотивы "против" были почти у каждого: "большая семья", "всего один год осталось до выслуги на пенсию" и так далее.
В авиационном бомбардировочном полку Селивёрстова "чрезвычайную комиссию", вершившую свой суд на увольнение, возглавлял заместитель командира по политической части подполковник Резник. В марте, когда очередь дошла до обсуждения кандидатуры капитана Русанова, Селивёрстов, как и ожидалось, воспротивился его увольнению:
- Я, товарищи, категорически против включения Русанова в список! Самый подготовленный лётчик - это раз. Самый грамотный теоретически и культурный офицер - это 2. Ну, и молодой совсем! Таким - только и служить на пользу отечеству, это - 3!
С места, не поднимаясь, нахально глядя на Селивёрстова, подал злую реплику "Поршень", ненавидевший Русанова:
- И - беспартийный, это - 4!
Селивёрстов спокойно парировал:
- Долго вступить в партию, что ли? Я - хоть сейчас готов дать ему рекомендацию! Человек он - молодой, интеллигентный, я уже говорил об этом. Так что - не поздно...
- И кого же вы предлагаете в список вместо Русанова? - спросил Резник.
- Майора Красавцева, например. 40 лет. Летать - не стремится. Полная выслуга лет...
Замполит знал, Красавцев - до перевода в этот полк - не справился с должностью командира эскадрильи, служа в Прибалтике. Был понижен в должности до заместителя и переведён сюда. Но и здесь опасался летать и ночью, и днём, если метеорологические условия были сложными - планировал себе полёты только в простых условиях, благо планирование лётной подготовки эскадрильи входило в его прямые обязанности. Фактически он уже не служил, а дослуживал в ожидании срока, когда пенсия станет максимальной, то есть, хотел прослужить ещё полтора года, но с минимальным лётным риском. Однако, зная всё это о Красавцеве, "Поршень", тем не менее, задал командиру полка дурацкий вопрос в силу своей некомпетентности и природной тупости:
- А как вы сможете назначить на место заместителя командира эскадрильи, коммуниста Красавцева - беспартийного и всего лишь старшего лётчика Русанова, имевшего, кстати, судимость?
Селивёрстов опешил:
- Товарищ подполковник, вы у нас, что - с Луны?
- Не понима-аю вас?!. - налился "Поршень" злой, возмущённой краской. - Что вы имеете в виду?
- Да то, что, во-первых, судимость с Русанова - снята; и говорить о ней - нечестно и несправедливо. А, во-вторых...
- Во-первых, - перебил Резник командира, - судимость приказал снять с Русанова маршал Жуков, человек, уволенный из армии по решению Политбюро цека партии... за известные вам... злоупотребления властью!
- А, во-вторых, - перебил Селивёрстов своего подчинённого, - я - не собираюсь ставить Русанова на место Красавцева. Уволив Красавцева, я выдвину на его место командира звена Касымова. На место Касымова - выдвину старшего лётчика Русанова, и боевая подготовка нашего полка - от этого только выиграет!
- А наша партия?!. - выкрикнул "Поршень".
- Что - партия?.. - не понял Селивёрстов.
- Выиграет или проиграет? - торжествующе вопросил замполит. - Коммуниста вы, значит, уволите, а беспартийного Русанова, связанного протекционистскими отношениями с Жуковым, который... тоже не ладил с партией, вы - хотите оставить?! Так надо вас понимать?..
Теперь налился краской Селивёрстов:
- А в "гражданке" Красавцев - что? Разве перестанет быть коммунистом? И вообще - я не об этом говорил! Я имел в виду боевую подготовку, её профессионализм, а не членство в партии. Да и маршал Жуков... действовал по отношению к Русанову... тоже в рамках закона, а не протекций. Хотел сохранить для нашей армии ценного лётчика, а не какого-то личного подхалима!
- О ценности этого лётчика - вы лучше спросите начальника Особого отдела! - снова перебил Резник Селивёрстова. - Если на то уж пошло...
- А ну тебя!.. - махнул Селивёрстов, имея в виду 3 буквы. Но не договорил, понимая бесплодность и бессмысленность дальнейшего разговора и думая о том, что настал именно тот час, когда надо подавать рапорт об увольнении и самому. "С кем я буду выполнять лётную программу, если разгонят всех молодых? С "красавцевыми"? А кто будет отвечать, когда они не смогут выполнить ни одного серьёзного задания по боевой тревоге? Ты, что ли, "Поршень" поганый?! Нет, братцы, всё! Летайте дальше сами..."
После "заседания" Селивёрстов направился к полковому врачу в санитарную часть и без околичностей заявил:
- Вот что, Даниил Ильич, летать я... с моим плохим сердцем... не смогу больше. Так что - записывай мою жалобу на сердце официально. И докладывай об этом своему дивизионному начальству. Пусть списывают с лётной работы по состоянию здоровья. Сейчас - идёт как раз сокращение, никто и возражать, я думаю, не станет.
- Хорошо, - легко согласился врач, - сегодня же и доложу.
- Если надо, могу раздеться: выслушаешь моё сердчишко сам.
- Да, товарищ полковник, выполнить эту формальность - необходимо, конечно, - снова согласился полковой врач.


Русанов был вызван на "собеседование" на другой день, когда Селивёрстов уже успокоился, считая уволенным и себя, и с полным безразличием к происходящему заявил Резнику:
- Ты придумал его увольнять, ты - и вызывай. Предъявляй, так сказать, ему свои "аргументы". А у меня - претензий к этому лётчику... нет! Поэтому - я, как говорится - "пас"!
Резник, уже прослышавший об уходе командира в отставку по состоянию здоровья, даже обрадовался тому, что Селивёрстов устранился от защиты Русанова и, выкрикнув в коридор ненавистную фамилию, злорадно подумал: "Ну, ясный сокол, сейчас ты у меня - запросишься на горшок! И обделаешься при всех! Без унижения... я тебя, щенка - не отпущу!.."
- Капитан Русанов по вашему вызову прибыл! - доложил Алексей, увидев стоявшего за столом комиссии замполита.
Тот, напустив на себя важный вид, не глядя Русанову в глаза, а мимо него, будто его тут и нет, привычно произнёс:
- Товарищ капитан, как вы уже знаете, в нашей армии, согласно Указу правительства и министерства Обороны, намечено провести очередное сокращение солдатского и офицерского состава. И мы тут, посовещавшись, наметили к демобилизации и вашу кандидатуру. А так как по существующему положению требуется для этого личное согласие кандидата на увольнение и его личная подпись, то мы и вызвали вас для этого. Если согласны, то можете... - Резник придвинул к Русанову отпечатанный на пишущей машинке лист с фамилиями и росписями против них: "согласен" - такой-то", и продолжил: - поставить свою подпись сразу и быть свободным. Если же НЕ согласны, то напишите слово "ознакомлен", и всё равно - поставьте свою подпись, число, месяц и год: сегодня у нас - 9 марта 1958 года. И приступайте к изложению мотивировки своего несогласия, так сказать. Мы его - потом впишем... в соответствующую графу. Вот тут... И дадим вам прочесть. Вот, собственно говоря, всё.
Русанов побледнел:
- Значит, вы - хотите получить от меня... согласие, Леонид Григорьевич? А на что, собственно говоря?
- Как это - на что? - удивился Резник. - На увольнение в запас.
- То есть, вы, Леонид Григорьевич, хотите - испортить мне жизнь? А я - словно ваш покорный раб - должен согласиться на это? Да ещё и поставить под этой подлостью свою подпись! Что всё - правильно?..
- Ну, во-первых, Указ правительства - это вам не подлость, так что подбирайте выражения, когда говорите. Во-вторых, можете убедиться сами, что другие офицеры - уже расписались и не считают это, как вы назвали, подлостью. И, в-третьих, попрошу вас обращаться ко мне, как положено по уставу: я для вас сейчас - не Леонид Григорьевич, - закончил комиссар свою тираду, тяжело дыша.
- Хотите, значит, чтобы я, 30-летний и перспективный лётчик первого класса, называл вас товарищем?! За то, что вы лично - решили уволить меня из кадров? За то, что вы - ненавидите меня? И не считаетесь с тем, что как профессионал - я...
Резник нервно перебил:
- Это - ложь! Я - не один решал ваш вопрос!
- Нет - один! Лжёте - вы, а не я! - поднял тон и Русанов. - Пусть поднимут руку те из членов комиссии, кто действительно согласен с тем, что меня - нужно уволить!..
- Здесь - не собрание для голосования!..
- Видите?!. Ни одной руки! Все помнят ваши одинокие аплодисменты на суде. И на этот раз - опять это ваших рук дело! Поэтому, вы - знаете тоже: что вы - мой личный враг, Леонид Григорьевич! А - не товарищ! Так что - не требуйте от меня...
- Товарищи! - начал выкрикивать Резник, вытирая платком лоб и мокрые виски со спиральками тёмных и потных кудрей. - Он - меня оскорбляет! Что же вы смотрите?!. Его - предупредил вчера обо всём полковник Селивёрстов, который - тоже...
- Что-о?! - рявкнул командир полка, беленея от гнева. - Да как ты смеешь?!. Я даже не видел его - ни вчера, ни сегодня! А ты - действительно был один за его увольнение! Разве не так? Он же - действительно перспективный... самый перспективный из лётчиков! И я тебя - об этом предупреждал!.. Но ты!..
- Я - тоже вас предупреждал! - опомнился замполит, переходя в наступление. - Да - или нет?! О том, что офицер - имел судимость! Что - беспартийный...
В перепалку ринулся и Русанов:
- Что-о?! Беспартийный?.. И это - говорите вы, комиссар?! Вы попираете Конституцию! Там записаны равные права для всех граждан!
- При чём тут права, - отбивался замполит, теряя логику и обнажая собственную суть. - Никто ваших прав - не касается...
- Как это не касается?! - возмутился Русанов. - Вы - уже не контролируете себя!.. Оскорбили честь полковника!.. Беспартийные для вас - люди второго сорта!..
Селивёрстов вскочил:
- Прекратить базар! Всем - молчать! Русанов! Изло`жите ваше "несогласие" письменно дома. И сдадите завтра - мне. А сейчас - пишите: "ознакомлен", расписывайтесь, и можете идти. Мы тут - договорим остальное без вас...
Уходя, Русанов подошёл к "комиссару" вплотную и тихо сказал ему почти на ухо:
- Ну и сука же ты! Вот тебе-то - нельзя служить! Ты же действуешь, как враг народа! - И пошёл, видя перед собою уже не замполита, а паука на красной от заката паутине.
Резник не проронил больше ни слова - онемел.


На другой день, рано утром, Русанов уже был в кабинете командира полка. Вручив Селивёрстову мотивы своего "несогласия", изложенные письменно, он стоял и ждал, когда тот их прочтёт. Полковник же не торопился - прочёл раз, затем другой и удивился:
- Ты - прямо готовый юрист! И ясно так всё, чётко... Хорошо написал!
- Разрешите быть свободным, товарищ полковник?
- Нет, погоди. У меня к тебе есть разговор... А свободным - ты, парень, судя по твоей толковости... - Селивёрстов помахал в воздухе листом "несогласия", - никогда не станешь у нас.
- Почему, товарищ полковник? - насторожился Русанов, охваченный тревогой: где-то уже горело опять...
- Сейчас объясню... Ты - садись, чего стоять-то? Разговор у меня к тебе - доверительный, без свидетелей, так сказать. И - ещё вот что: можешь называть меня по имени-отчеству... Так - нам обоим будет проще, Алексей Иваныч. Разговаривать будем о вещах, которые... или о которых, там, где трое - вслух не толкуют. Понял?
- Понял. Я ведь в тюрьме сидел, если не забыли. Секреты хранить - умею.
- Это - хорошо, что умеешь. Тогда послушай, о чём мне сказал полковник Квасов перед отъездом. Помнишь, "купцы" приезжали к нам?..
- Конечно, помню.
- Так этот Квасов - по секрету, конечно - сообщил мне, что завалили твою кандидатуру в космонавты - сначала "Поршень", а потом и "особист".
- Иван Андреич, как вы думаете, почему у нас решают судьбы людей - всегда... такие, как "Поршень" и "особист"?
- В каком смысле - "такие"? Что ты имеешь в виду? - не понял Селиверстов. - По должности, что ли?
- Нет, не по должности. Когда должность обязывает - это понятно. А вот на эти-то должности - попадает всегда - кто? По своей человеческой сущности?
- То есть?
- Вернее, по анти человеческой. Ну, те, кто ничего не делает. Или, как правило - не умеет делать! Самые никчемные! Не умеют ни утюг починить, ни мотоцикл. А их - ставят даже над командирами.
- А хрен их знает!.. Белоручки, что ли?..
- Белоручками - считали дворян, - не согласился Русанов. - Но дворяне - умели делать всё! Работали инженерами, водили по морю корабли, были профессиональными военными.
- Откуда тебе это известно?
- Из истории. Менделеев, Крузенштерн, Можаев, который изобрёл самолёт. А офицеры - умели не только в атаки ходить, но и сапоги себе чинить. А эти...
- Так ведь и мы с тобой - офицеры. И летать умеем, и бензобак заменить на самолёте, если надо. Этому - нас техники обучили, когда мы ещё были курсантами.
Алексей продолжил свою мысль:
- И ещё одну странную вещь я заметил. У нас - если человек способный к чему-нибудь, "поршни" - обязательно будут против него! Ну, просто - нюх у них на таких... Сами - ничего не умеют, а тех, кто умеет - давят. И - любят руководить, ничего не умея. Почему? Вам не кажется странной эта закономерность?
- Да что же тут странного! - вырвалось у Селивёрстова. - У "поршней" - какой главный принцип в подборе кадров? Профессионализм, что ли?
- Партийность?.. - тихо произнёс Русанов.
- Ну вот! Сам понимаешь, и сам же - удивляешься. Им - нужна преданность, а не...
- Так ведь они же, - перебил Алексей, - доведут народ в конце концов до полного безразличия к своей работе! Специалисты - станут редкостью, а основная масса - строители, шахтёры, железнодорожники - будут делать своё дело шаляй-валяй. Развалится же когда-нибудь всё!..
- Не развалится. Но - развратится, это уж точно!
- Хрен редьки не слаще.
- Ладно, думать обо всех - не наша с тобой задача. Сейчас - надо тебе думать, куда пойти после демобилизации? Может, в ГВФ? У меня-то - приличная пенсия будет. А как собираешься жить ты? Как пилоту - я могу дать тебе официальную характеристику. Вдруг пригодится...
- Вы что - тоже уходите?!.
- Ухожу, Алексей! Не могу я больше оставаться среди дерьма.
- Значит, и мне бесполезно сопротивляться, - заключил Русанов с грустью. - А за ваше заступничество - хоть ничего и не вышло - всё же спасибо!
- Да погоди ты хоронить-то... Может, ещё и получится что? Я тут - насчёт тебя - одну демонстрацию решил провернуть...
- Какую демонстрацию?
- Тебе - этого лучше пока не знать. Естественнее будет выглядеть...


Через неделю Русанова вызвал к себе начальник строевого отдела полка - нужно было оформлять документы на увольнение в запас. Алексей ничего иного в решении своей судьбы не ожидал - система партийной паутины работала безотказно - поэтому встретил вызов на последний приём мужественно:
- Товарищ майор, капитан Русанов по вашему приказанию прибыл! - доложил он начальнику строевого отдела, получившему недавно чин майора. И стоял перед ним навытяжку - румяный, статный, молодой.
Взглянув на него, майор опешил. Занятый "Личными делами" офицеров, всякими необходимыми для демобилизации бумагами, работающий и по ночам, он как-то не видел за бумагами самих людей, на которых оформлял все эти вороха. А тут вдруг впервые увидел.
И вспомнил: "Русанов... Русанов. Это же... бывший командир звена, лётчик первого класса. Один из первых в полку, кто стал летать ночью. Что же это делается?!" Спросил:
- Сколько тебе лет, Русанов?
- 30, товарищ майор.
- Так тебе же ещё служить да служить, как медному котелку! Какой у тебя налёт?
- Около 1500 часов, товарищ майор.
Теперь начстрой вспомнил и другое: просьбу командира полка показать Русанова в штабе дивизии. Последние слова Селивёрстова: "Может, хоть там одумаются, когда увидят живого человека, а не бумагу!" Вспомнив об этом, майор спохватился:
- Ладно, Русанов, подожди меня здесь, я скоро вернусь...
Прихватив с собою "Личное дело" лётчика, он ринулся к командиру полка за разъяснениями, а заодно извиниться. Подойдя к двери кабинета Селивёрстова, он приоткрыл её, увидел, что у командира никого нет, спросил:
- Разрешите, товарищ полковник?
- Входи, - кивнул Селивёрстов, не отрываясь от листка бумаги, на котором что-то писал.
- Товарищ полковник, я к вам по поводу демобилизации капитана Русанова, можно?
- Слушаю.
- Товарищ полковник, разве можно демобилизовывать таких лётчиков? Это же... это же преступление перед родиной, я считаю.
- Согласен с тобой - преступление, - спокойно сказал Селивёрстов и встал.
- Так это... можно, значит, прекратить? - радостно спросил начальник строевого отдела.
- Что прекратить?
- Оформление документов на демобилизацию.
- Так я же сам тебя просил: показать Русанова в штабе дивизии. Забыл, что ли?
- Виноват, товарищ полковник, забыл. Столько работы сейчас... Прошу прощения!
- Вот и исправляйся! Веди...
- Может, проще показать там его "Личное дело"? Ведь без этого - не обратят внимания; некогда, всё делают писаря...
- А ты сам-то... - Селивёрстов побагровел. - Читал характеристику на него? Или тоже - писарю перепоручил?!
- Виноват, товарищ полковник, не читал. Некогда мне, я и по ночам в штабе сижу. А что там, в характеристике?
Селивёрстов устало потёр набрякшие веки, посоветовал:
- А ты... возьми и прочти.
Начстрой тут же раскрыл папку с "Личным делом", полистал и, найдя последнюю аттестацию на Русанова, начал читать: "... в 1955 году был снят с должности командира звена и переведён в старшие лётчики за то, что после пьянки уснул в полёте, экипаж выбросился на парашютах, а сам, проснувшись, посадил дорогостоящий самолёт на торфяное поле, чем вывел его из строя.
Будучи пониженным в должности и переведённым в оперативный отдел штаба полка, ничем себя не проявил. В настоящее время, хотя и допущен снова к полётам, является офицером бесперспективным, достигшим в воинском звании своего потолка. Беспартийный. Дальнейшее пребывание в рядах Советской Армии считаю нецелесообразным.
Начальник оперативного отдела
штаба полка м-р........ (Малкин)".
Пока начстрой читал, полковник курил. А увидев его изумлённое лицо, спросил:
- Ну, как, всё теперь понял?
Майор молчал, глядя на командира полка стеклянным, непонимающим взглядом. И Селивёрстов озлился:
- А ты обратил внимание, что там - нет моей подписи? Виза "Поршня" - "с характеристикой согласен" - есть, а моего согласия - нету! Да и писать характеристику должен был не Малкин, а комэск Русанова, который уже уехал.
Майор, не понимая, что нужно делать, растерянно моргал.
- Так вот, - продолжал полковник, - моего согласия там нет и не будет! Я ещё не дожил до такого свинства. Пусть я старый, может быть, хрен, отсталый там в чём-то, но совесть - я ещё не потерял. Лучшего лётчика испаскудили! Воздушный шар сбил, медаль получил за налёт в сложных условиях, самолёт спас ночью из какого положения! Жизнью ведь рисковал! Воинским делом - овладел лучше других, и - бесперспективный? Кто тогда у нас перспективный? В космос даже брали на заметку...
Ну, Малкин тут - пешка, конечно. Знаю я, кто ему подсказал так написать! "Поршень" с "Особняком". Про хорошее - так ни слова. Вот и всегда у нас так, когда до шкуры доходит: говняй других, будешь цел сам.
- Так что же мне-то делать теперь, товарищ полковник? - вырвалось у начстроя.
- Я тебе уже говорил. Повези в штаб дивизии - не документы, а самого Русанова. Пусть там посмотрят на него, может, захотят поговорить, поспрашивают его...
- А под каким же видом мне его везти?
- Без вида нельзя, что ли? Неофициально, вроде бы в шуточку... Вот, мол, каких молодых да красивых увольняем! Полюбуйтесь, мол...
- Понял вас, товарищ полковник, понял, - закивал начстрой обрадовано. И прощённый и осмелевший, спросил:
- Я слыхал, вы тоже собираетесь увольняться - вроде, как по болезни. Правда это?
- Вот, пишу как раз рапорт об этом, - вздохнул Селивёрстов. - Прошу уволить и меня. Болен я! Хватит... Пусть дальше летают перспективные. 12 молодых лётчиков уволили! С кем работать?! Красавцевы - только и думают, как бы совсем не летать. Чтобы не убиться, и деньги за службу получать. В воздух - не рвутся, не-ет! Каждый день будущую пенсию в уме подсчитывают - год ведь за 2 идёт!..
Слушая Селивёрстова, начстрой понял, ничего уже не поправить, не изменить. Ему было жаль и Русанова, и командира полка, и вообще тяжело было смотреть на это всё и молча выполнять. Что он мог изменить, рядовой майор? Изменить или остановить в этом военном механизме. Ничего. Государством управляли старики и вели игру не по правилам. А может, и по правилам, только по своим. И он впервые сказал вслух откровенно:
- А знаете, товарищ полковник, какая самая главная наша плохая черта?
- Ну? - Селивёрстов смотрел на майора очень серьёзно.
- Покорность. Всё-то мы снесём, со всем молча согласимся и даже участвовать будем, если и знаем, что это подлость. - Начстрой приподнял голову, посмотрел Селивёрстову в глаза и добавил: - Я это к тому сказал, что в армии принято... не помогать человеку, если споткнулся, а помогать, чтобы он упал. А были бы мы подружнее, никогда бы нас вот так, по одиночке, не вязали. Такая б сила была! Ну, и ещё план по страху: всегда перевыполняется...
- Послушай, Иван Иваныч, а почему я тебя до сих пор как-то не знал? - удивлённо, словно сам себя, спросил Селивёрстов. И показалось начстрою, что командир полка почернел лицом и расстроился чем-то. Но ответил ему безжалостно:
- Некогда нам всем... друг друга узнавать. Бумажки, работа... Знаем всех - только по должностям, да по званиям. Много нас...
- Да-а. Скверно, выходит, живём. Скверно.
Они замолчали.
- Так я пойду, Иван Андреич, - тихо сказал начстрой.
- Иван Иваныч! - опомнился Селивёрстов. - Ты вот что... исправь там парню маленько характеристику: добавь про хорошее. Малкин подпишет - бывший лётчик всё-таки. Перепечатаешь, и в "Дело". Может, там, в штабах, одумаются ещё? А вечером - заходи ко мне домой: посидим маленько, поговорим...
Майор кивнул и вышел.
Потом он повёз Русанова в штаб дивизии и водил там по кабинетам. Показывал его инженеру полка, начальнику оперативного отдела, другим "толковым мужикам" и говорил:
- Нет, вы только поглядите на него! Не парень, кровь с молоком! 30 лет, а разве скажешь? 1500 часов налетал! Днём ли, ночью - хоть куда! И такого - демобилизовать?!.
- Да ладно вам, - обижался Русанов. - Что я - лошадь, показываете меня? Все деревья - дрова, и нечего тут...
- Да ты не сердись на нас, - ласково сказал инженер дивизии. - Мы же - с сочувствием...
Они ощупывали его, похлопывали по спине, словно и впрямь перед ними была породистая лошадь, и удивлялись её крепости. Дружно матерились при этом.
А начстрой вспомнил неожиданно фронт, своего идиота-комбата. Батальон залёг тогда, в марте 43-го, перед высоткой; головы не поднять! И вот в окоп к ним, гневно щуря глаз, дыша водочным перегаром, ворвался комбат. С хода навалился на ротного:
- Почему сидите, мать вашу?!. Кто высоту брать будет, Пушкин?
Ротный негромко оправдывался:
- Какое же может быть взятие, товарищ капитан? Без артподготовки, без соседей? А немцы - укрепились там ещё с осени.
- Поднимай роту! Я кому сказал! В атаку! Люди - ордена получают, а мы тут - сидим, как б.... в бардаке!
В общем, пинками, а в атаку подчинённых поднял - пошли. И тут же залегли: попали сразу под пулемёты. Через полчаса атака захлебнулась полностью. На снегу остались лежать 19 человек, вместе с комроты. Остальные вернулись ползком назад, мокрые от грязи и снега.
Комбат на воздухе малость протрезвел и только курил от злости. Глаз уже не щурил. Но, видно было, не думал и о том, что 19 матерей забьются теперь в страшном плаче, получив извещение не о его пьяной, необдуманной прихоти, сгубившей их сыновей там, на заснеженном фронте, а о том, что они "геройски погибли, защищая Родину". Русская цена людям: много их у нас, на всё хватит...
Отогнав от себя воспоминания, начстрой со злостью подумал: "До каких же пор этой меркой мерить будем? Лучших ведь увольняем!"


На другой день Русанов, не хотевший ехать после демобилизации к родителям в далёкую Киргизию, в захолустный район, написал в Днепропетровск сразу 3 письма: одно - родственнику отца Александру Ивлеву, второе - Леониду Порфирьеву, работавшему в научно-исследовательском Трубном институте, и третье - Владимиру Попенко. Всех спрашивал об одном и том же: что за город, трудно ли устроиться на работу, какие есть институты? Ему хотелось учиться, а не жениться на 18-летней красавице Ниночке. Семейный хомут без хорошей гражданской специальности означал для Алексея крушение всяких надежд на достойное будущее, а потом, вероятно, и крушение семейного счастья, которое разобьётся о быт. Такой удел не устраивал его.
Первым откликнулся Попенко - прислал письмо авиапочтой, чтобы быстрее дошло, и сообщил: квартиру искать не надо, будешь жить у меня; Лодочкин уже получил и переехал; с работой - тоже не трудно, была бы голова и руки. Институтов в городе - аж 9. Недалеко Крым - 10 часов езды на поезде; так что есть, где недорого проводить и отпуск. Словом, звал. Успел Алексей получить ответ и от родственника - тот приглашал тоже. Но самой удивительной характеристикой далёкому городу оказалась неожиданная реплика Галки Зиминой: "Что, Днепропетровск?.. Да это же центр Украины! Рядом и Киев, и Ялта, и Москва - ночь езды... А какой там широкий Днепр, какие фрукты, сады! 25000 одних только студентов-выпускников каждый год!"
- Откуда ты это всё знаешь? - удивился Алексей.
- Так я же училась там в университете на филфаке. А родители - и по сей день живут в Днепродзержинске. Это почти рядом с Днепропетровском. Но Днепропетровск - в 10 раз лучше, конечно!
Повлияло на выбор города и то, что всем демобилизованным начстрой показывал карту Советского Союза, на которой красными кружочками были обведены города, куда демобилизованным офицерам въезд не разрешался. В кружках оказались Московская область, Ленинград, Киев, Севастополь и Краснодар. Эти города были уже переполнены запасниками, и в ближайшие годы не могли обеспечить прибывающих жильём, которое согласно Указу правительства полагалось предоставлять им вне очереди.
Выехал Алексей со своего "километра" в начале апреля. В конце марта малой грузовой скоростью отправил из Мончегорска на адрес Саши Ивлева свою библиотеку и крупные вещи и после этого, с двумя чемоданами в руках, двинулся в путь. Остро пахло весной, хотя лежали ещё глубокие снега и мела даже позёмка. Но небо уже было по-весеннему чистое, промытое, правда, "чужое" - не летать в нём больше. От этого щемила душа, хотелось напиться. Но - не напился, а выпил лишь для настроения. И бодрился потом, прислушиваясь к галдежу ворон на голых деревьях возле перрона - настроения всё равно не было.
Провожающих собралось на "километре" более 100 человек. Тут были и офицеры, и солдаты, и женщины. Неожиданно расплакался подвыпивший радист Сергей, пришедший на проводы с мотористом Матвеевым. Оба отслужили уже свои 4 года и ждали приказа на увольнение тоже.
- Серёга, ты-то чего?.. - спрашивал Алексей, улыбаясь, хотя на душе было тоскливо и пакостно. - Скоро и вы...
- Эх, командир! - крутанул Сергей головой. - Разве дело в этом? Не увидимся же больше никогда, вот что!
- Ну, как это?.. Письма будем писать, может, и увидимся.
- Нет, Алексей Иваныч, такого человека, как вы, я уже больше не встречу! Чтоб душу мою понимал...
- А ведь это - подхалимаж, Серёжа! - рассмеялся Русанов, сглаживая шуткой неловкое признание радиста в любви. Но моторист Матвеев, воспринимавший всё с прямолинейностью солдата, обиделся:
- Нет, товарищ командир, неправда ваша! Никакой это не подхалимаж. Хоть и ушли вы тогда в другую эскадрилью, а я вас - тоже никогда не забуду! Не много было у нас таких командиров. И лётчиков - тоже. Весь полк это скажет... - Глаза у парня серьёзные, и губы дрожат. Значит, действительно уважает.
Да Алексей и так знал - любили его солдаты, чего там. И дрогнув душой, полез обниматься. Радист прав - расстаются они навсегда. Что письма?..
Откуда-то появилась водка, стаканы. Запах талого снега на перроне смешался с острым запахом сивухи - теперь уже подорожавшей, "хрущёвки", как стали её называть. Кто-то заиграл на баяне "Раскинулось море широко". Глаза у всех повлажнели, началось всеобщее грустное прощание.
Горько плакала в сторонке и жена Зимина. Зимин ей что-то говорил, придерживая за плечо, а она не могла остановиться. Русанов не видел их в толпе. Да это и к лучшему - ни к чему всё. Полез, продираясь сквозь толпу, в вагон.
Гудок, и снова дорога, которая неизвестно куда приведёт. Да мало ли их было в его жизни! Одной больше, одной меньше. Будущее - всегда будоражит своей неизвестностью и острым интересом к нему. Жизнь есть жизнь, и надо вот ехать и жить дальше, оторвавшись от родных людей и полка. Начнётся другая жизнь, гражданская. Муравейник, в общем...
Вагон оказался переполненным офицерами и солдатами - решили вместе доехать до штабного "километра". Вот он и штабной, тоже с дощатым настилом, штабом, домиками гарнизона вдали - всё это остаётся теперь здесь навсегда. Опять защемило в носу, опять рванулась душа к Тане, от неё к Машеньке, к старинному романсу, и Алексей чуть не заплакал: обрывалось и отрывалось что-то внутри.
На штабном километре вышли, оказалось, не все - человек 5 или 6 вместе с Ручковым и Черевковым поехали провожать дальше, до Оленегорска. А что, выпьют ещё и там по "последней" и вернутся назад. И провожание - где когда-то провожала его и Таня - длилось ещё 2 часа. Нагловатый Черевков, поглядев на своего тихоню-товарища, сказал:
- Алексей Иванович, где же справедливость? Вы - из нас сделали настоящих северных лётчиков... - Он опять обернулся к товарищу: - Верно, Коля?
- Ещё бы! - прозвучал ответ, и Алексей почувствовал на себе тёплый благодарный взгляд Ручкова.
- А вас... - продолжал Черевков, - не оставили. Почему?..
Алексей ответил с обидой - не любил лукавить:
- А ты сам, разве не знаешь, почему?
- Почему? - покраснел Черевков.
Глядя на него, Алексей подумал: "Вот он, очередной раб, воспитанный эпохой лжи и лицемерия!" Мгновенно решил не жалеть его своим ответом, но в последнюю секунду всё-таки пожалел и лишь процитировал Лермонтова:

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им, народ.

- Не понял... - искренне произнёс Черевков.
Алексей вздохнул:
- А ты - подумай потом, когда протрезвеешь, и, может быть, поймёшь. Молодой офицер Лермонтов понял это и сказал про это ещё 100 с лишним лет назад, когда уезжал на Кавказ и был тогда моложе тебя. А разве изменилось что-нибудь с тех пор?..
Светло взглянувший на Алексея Ручков, неожиданно добавил:
- Даже голубые кантики в брюках Клейменова и околыш на его фуражке...
Черевков опять покраснел - жарко, до корней волос. Но так и не признался, что всё понял - от беды лучше держаться подальше. Поэтому полувопросительно произнёс:
- Ну, так что, Алексей Иванович? Мы - поехали, да? Счастливого вам пути...
- И вам счастливо! - Русанов обнял Ручкова, подал руку Черевкову, и его бывшие лётчики побежали вслед за остальными провожающими из вокзала на перрон, где уже началась посадка.
Потом подошёл поезд "Мурманск-Москва", и Алексей направился к 5-му вагону - билет у него был куплен заранее. Всё, армия для него кончилась, остался один. Чувство полного одиночества, которое испытал он перед посадкой с выключенными моторами, вернулось к нему и в эту ночь, когда понял, обкуриваясь в коридоре вагона, что никого у него на этой Земле, кроме далёких родителей, нет, кому он был бы по-настоящему нужен. Однополчане ушли в свою жизнь, и завтра уже не вспомнят о нём. Да и у самого остались от них лишь спины перед глазами, удаляющиеся от него навсегда. Ни жены, ни детей у него нет. Любимых женщин, которые горевали бы без него и помнили о нём, он растерял. Впереди - его ждут уже какие-то новые "добровольцы". Но и там, в новой жизни, он опять будет чужим для всех и одиноким, выдавливающим из себя, как говорил умный писатель Чехов, раба по каплям. Занятие, надо признаться, не из весёлых...
Мысль об одиночестве и ощущение этого одиночества были ему невыносимы в покачивающемся вагоне, словно у него болел зуб. Глядя на мелькающие сосны на скалистых безжизненных берегах Имандры - ночи были уже короткими и полусветлыми - Алексей неожиданно вспомнил свою последнюю ночь, проведённую с Таней в её комнате, разговор о том, что такое "быть вместе", и понял бесповоротно, что всегда будет чувствовать себя одиноким - где бы он ни был. Неизвестным оставался и адрес Тани, который всё ещё прятала от него злая колдунья судьба. И Алексей тоскливо позвал: "Танечка, милая, отзовись, где ты?.."

29

Первые 2 года жизни в Архангельске прошли для Татьяны без особых затруднений и переживаний, то есть, почти безболезненно. Павел Аршинов, служивший где-то рядом в исправительно-трудовом лагере, устроил её сначала на лёгкую работу - заведовать клубом на одной из городских окраин. Там же, не далеко от этого клуба, ей выделили и отдельную комнатёнку от мебельного комбината в "Хрущёвском", только что построенном, доме. А на следующий, 1957-й год майор помог ей поступить и в институт - на филфак, как мечтала. Она же наградила его за это "деликатное поведение", как выразилась когда-то, продажной любовью в постели. А потом, под новый, 1958-й год, когда "чужой" город уже не казался ей чужим - появились в нём и знакомые, и друзья - вышла за Аршинова замуж. По условиям их давнего уговора ей надо было переводиться на заочное отделение и переезжать в его лагерный гарнизон в каком-то лесу. Переезжать туда Татьяне Куликовой - так и оставила себе свою прежнюю фамилию - не хотелось, поэтому вселилась она в квартиру мужа с тяжёлым чувством, преодолевая в себе какую-то неясную, глухую тоску. Её причину она поняла только через полгода. Павел, как и обещал, переменился, но - только внешне. Духовно он оставался прежним. И тогда ей в голову пришла опустошающая душу мысль: "Тюремщик! Господи, что же теперь делать-то?.. У него и повадки, и разговоры с сослуживцами - не нормальные, "тюремные". Я ведь задохнусь здесь, если не уйду..."
Наверное, Татьяна развелась бы с Аршиновым, бросив всё и уехав к матери. Но помешал этому сын Аршинова, привезённый тёткой из Вологды. Некрасивая эта и, как выяснилось потом, одинокая, но добрая при её злой жизни женщина, сказала племяннику, кивая на Татьяну:
- Ну, Сергунька, знакомься: это и есть твоя нова мамка. Татьяна Владимировна. Гляди, кака красива!
Мальчик искренне восхитился:
- Ой, и вправду - Василиса Прекрасна! Я иё буду любить. - И Сергунька неожиданно покраснел.
Тётка, нажимая по-вологодски на "о", проокала:
- Вот и хорошо, люби. Мамку - завсегда надо любить. Токо - как жа я-то теперича без тебя?.. Без твоей ласки. - И обращаясь к Татьяне и протягивая ей руку, представилась: - Аршинова я, Клавдия. Старша сестра Павла, значитца.
- Очень приятно! - заулыбалась ей Татьяна, пожимая руку и угадывая в ней добрую и бесхитростную душу.
Клавдия Николаевна, видимо, чувствовала то же самое и, тоже улыбаясь, обрадовано продолжила разговор о племяннике:
- А это, значитца, наш Сергунька. 13-й ему, в 6-й класс перешёл. Парнишка - хо-ро-ший, старательной! Ежли вы с ым - по-родственному, без ремня, да с лаской, он - всю душу отдаст!
- Ну, что вы, какой ремень?! - удивилась Татьяна. - Я - тоже буду его любить... - Она посмотрела на симпатичного ей, белоголового Сергуньку. - Иди ко мне, Серёженька, не бойся. Будем знакомиться...
Парнишка, не боясь, но стесняясь, подошёл. Как и тётка, протянул ей ладошку. Но Татьяна неожиданно протянула не руку, а две. Притянула Сергуньку к себе и поцеловала сначала в одну щёку, а потом и в другую. А когда Сергунька с запрыгавшим, как у воробья, сердчишком ответно охватил её за шею тоже и порывисто прижался к ней, на глазах у неё выступили слёзы. Поступок Сергуньки настолько ошеломил её своей нежностью, что она почувствовала себя матерью, а не мачехой.
Всю эту сцену видел вернувшийся со двора Павел. Отпустив шофёра, с которым ездил встречать сестру в Архангельске, он поставил у ног 2 чемодана и смотрел, стоя в дверях. Однако увиденному почему-то не обрадовался:
- Ну вот, и тут телячьи нежности! Совсем ты, Клавдия, мальчонку мне в девку переплавляш!
Татьяна неожиданно вздыбилась:
- Да ведь праздник же у нас! Радуйся и ты вместе с нами... Зачем обижать?..
Аршинов каким-то острым чутьём уловил в её голосе материнские нотки и переменил тон:
- Да я это просто так... в порядке воспитания, што ли. Я рад... - И действительно заулыбался и сразу похорошел. У Татьяны отлегло.
С того дня она и не заметила, как привязалась к ласковому Сергуньке, унаследовавшему повадки своей матери, Раисы Вихаревой, с которой Павел Аршинов познакомился в 1945 году в родной Вологде, когда приезжал в отпуск. Сам рассказывал Татьяне, что сын у них родился уже в Архангельске, и что ласковый он и добрый - весь в мать.
- Я - по характеру - совсем иной человек. Вологодский, - привычно "проокал" он. - А Сергунька - архангельской породы получился. Это хорошо, што ты ему в мачехи досталась и выправляш его речь. Хоть один в нашем роду культурным вырастет!
- Я ведь и тебя поправляю, да ты упрямишься.
- Это не я упрямствую, привычка, - заметил он. - А ведь меняется и мой говор, а?
- Да, когда следишь за собой, - согласилась она.


Постепенно Татьяне пришлось согласиться в архангельской жизни-ссылке со многим. Так что "ужасных" отношений, когда уже невозможно вместе находиться, теперь не было - сглаживал и скрашивал всё Сергунька, вошедший в её семейную жизнь. Только после этого решилась она показать своего мужа матери.
К сожалению, Павел не понравился ей. Поджав губы, она заметила, когда остались наедине:
- Какой-то он у тебя скрытный, что ли.
- Это вопрос, мама, или твоё мнение? - спросила Татьяна с обидой.
Мать смягчила своё заявление:
- Ну, внешне-то - он ничего. Но... ведь совершенно никакой культуры! Мне так кажется, - смягчила она опять.
- А что же ты хочешь: он только 7 классов кончил. Рос в глухомани. А вырос - война. И опять он в глухие места попал.
- Чем же он взял тебя, не пойму? - Мать пожала плечами.
- Мам, это долго объяснять. Да и нужно ли, когда уже трудно что-либо изменить?
Татьяна знала, у матери продолжались проблемы с собственным мужем, который так и не перестал мучить её своей ревностью к прошлому. Поэтому сочла необходимым добавить ей для успокоения:
- К тому же у Павла - есть много и положительного. Он - честен, не пьёт. Разбирается в людях. То есть, умён, я хочу сказать, природным умом. А главное - он очень любит меня! - Последней фразой Татьяна пыталась прикрыть ложь о своём отношении к Павлу не только перед матерью, но и перед собой. В постель с Аршиновым она легла не потому, что он сильно любил её и хотел, а, пожалуй, больше потому, что сама соскучилась по сильному мужскому телу. Однако сознавать это ей было теперь неприятно.
Мать каким-то образом угадала это, но откликнулась на свою догадку с раздражением:
- Да ведь ты-то его - ни капельки не любишь! Зачем же было добровольно губить свою жизнь? Вот чего я понять не могу! - И тут же прибавила, чтобы снова смягчить смысл уже сорвавшихся с языка слов: - Ведь с твоей красотой - можно было и по любви найти... - Хотела сказать что-то ещё, но осеклась.
Татьяну так и толкнуло обидой в грудь:
- А почему ты мучаешься со своим Сысуевым?! Тоже ведь добровольно...
- У меня - от него сын! - резко ответила мать. И отмахнулась: - Ладно, живи, как знаешь, я в твою судьбу не вмешиваюсь...
Это означало "не вмешивайся и ты в мою". И Татьяна дала себе зарок, никогда больше не задевать личную жизнь матери, если даже она зарвётся сама - ничего хорошего из "родственных" разговоров не бывает, одни только обиды. Лучше стерпеть. Мать - больше прожила, больше, стало быть, и замучена.
Однако, боясь случайной встречи с добрым и тоже несчастным Генкой - странно, почему все добрые так несчастливы в жизни? - который работал в ждановском порту рядовым матросом на рыболовецком сейнере, Татьяна решила не задерживаться в родном городе. Тем не менее, почувствовав в прощальный вечер напряжённость в отношениях с матерью, расплакалась, обнимая её за шею:
- Невезучие мы с тобой, мамочка! Что я, что ты. Несчастливые...
Расплакалась и мать:
- Не будем больше срывать друг на друге свои обиды, доченька...
Татьяна не знала, что мать в эту минуту подумала и о Русанове: "А ведь с ним Танька была бы, наверное, счастливой. Может, сказать, что живой?.. Нет. А если он в тюрьме?.." И не сказала.


В отличие от матери Татьяна всё-таки ладила со своим мужем - жили, почти не ссорясь. Павел был искренне предан ей, старался во всём угодить. Вот только ревновал её ко всем, и сказал однажды фразу, которая поразила её своей правдой, о смысле которой она и не подозревала до этого:
- Ты думаш, Сергунька ластится к тебе да обнимает тя за шею - как мать, што ль? Он - к красоте твоей женской льнёт! А ты - позволяш...
И Татьяна прозрела, вспомнив, как девчонки влюблялись в детстве в своих школьных молодых учителей, а мальчишки в учительниц. То же самое, видимо, происходило и с Сергунькой. Она, несмотря на отсутствие любви в своих отношениях с мужем, постепенно опять расцвела, стала красавицей, на которую все засматривались. Вот и Сергунька, наверное, тянулся к её красоте своей детской душою. А заметил это первым - Павел. Может, как-то почувствовал...
Сама же Татьяна тоже чувствовала теперь, что её жизнь, если сравнивать её с жизнью матери, стала на много сноснее. Всё-таки перед Сергунькой она ощущала себя горячо любимой матерью - держался он с нею по-детски бесхитростно, когда называл: "Мам!" А его тяга к ней, как к противоположному полу, была чистой и делала его только лучше: он старался выглядеть в своих поступках красивым и благородным. Плохо было другое: к нему стал хуже относиться отец. Поражённая этим открытием, Татьяна расплакалась: "Какая непостижимо глупая, слепая ревность!.."
Горьким оказалось и ещё одно прозрение - слишком много пришлось ей узнать (и опять от мужа) о тюрьмах и лагерях такого, что хотелось плакать от страха. А началось это прозрение с нравоучений Павла, который испугался, что она говорит много лишнего при посторонних. Как-то поздним вечером, когда Сергунька уже спал в своей комнате, Павел просительным тоном сказал:
- Тань, ты - вот што: лишнего при чужих-то - не болтай, ладно?
- Что значит - "лишнего"? И почему это я - "болтаю", словно какая-то сплетница, а не говорю?
- Ну - "болташ", это я нехорошо выразился, прости. Не правильно употребил слово, как любишь ты говорить. А "лишнево" - я имел в виду вот што. Не высказывай при чужих своих суждений о жизни.
- Почему? Что в моих суждениях глупого или нечестного?
- Тань, да ты што?! - рассердился он. - Не понимаш, што за это у нас быват?
- Да за что за "это"?! - с раздражением воскликнула она. - Да и говорить надо - "бывает", а не "быват"! Сколько раз уже поправляла тебя, а ты - всё своё: "надо жа", "сурьёзно", "куда девацца"!
Не обращая внимания на её укоры за произношение - она действительно часто поправляла его с его же согласия - он искренне возмутился:
- За - "не советски настроения"! Вот как "это" называцца... в случае чево! Не понимат она... Дитё малое. Эдак-то мы можем оказацца с тобой не здесь, не снаружи, а тама... - кивнул он в сторону лагеря, - внутри!
- Но - почему, почему? - требовала она ответа, уже всё понимая, но внутренне не принимая существующего положения вещей и протестуя против него. - У нас же - объявлена демократия! Свобода личных мнений...
Он сурово на неё посмотрел - так смотрят на дурочек:
- Кто это те объявлял?
- Хрущёв. Во всех газетах, по радио...
- А, знаш, скоко их у меня здесь опять? За "свободные" мнения... - спросил он со вздохом. - Есть и учёные, и вообще больши люди. - Он поправился: - Были большими. Токо вот теперь - лес у меня валят.
- Валят, Павлик, не у тебя - у государства.
- Вот-вот, я об этом те и толкую: против советской власти - лучше помалкивать.
Тяжёлый был разговор. Но Павел всё же убедил её тогда. Он это почувствовал и с тех пор чуть что - старался убеждать её конкретными фактами. Заключённых в здешних лагерях было много, фактов - хватало с избытком: один - страшнее другого. Не мудрствуя, Павел рассказывал ей о подлинных судьбах людей, с подлинными фамилиями, сроками, статьями и "составами преступлений". Поначалу ей иногда не верилось: нет, такого не может быть, домысел! Но тут же понимала, у мужа не хватило бы воображения домыслить всё так складно, без запинок и логических противоречий. Нет, он не выдумывал - знал.
Однажды ей стало жутко, и она спросила:
- Как же ты служишь тут, зная всё это?
- Предлагаешь уйти?
- А что же ещё делать?
- И што изменитца?
- Как что?! Не будешь иметь к этой подлости отношения. Будешь чувствовать себя... - Она запнулась, покраснела.
- Ну? Што жа ты, договаривай. Порядошным человеком, хотела ты сказать?
Она кивнула.
Он помолчал, ответил с укоризненным вздохом:
- Я ведь - не о себе. Я и здесь - порядошный. Во всяком случае - по собственному почину... никакой низости не делал. А што изменитца-то для тех? - он опять кивнул за окно. - Которые останутца там.
Она не понимала.
Он продолжил свою мысль:
- Ну - уйду я. Поставят на мое место другого. Может, ещё и похуже. Што изменитца, спрашиваю? - Помолчал. - Да и сам: где устроюсь работать? Кака у меня друга есть специальность? Токо в охрану опять. На завод там какой или на крупну фабрику. Работа, по сути, останетца прежней. А положения в обшэстве, которо заботит тя, никакого! Тут - я хоть с положеньем, со мной шшытаютца. А тама?.. Опять - "Пашка" с молодыми соплями, так, што ль? Начинай всё с начала. По-твоему, это - лучша для меня?
Она поняла: он действительно по-своему порядочен, даже здесь, зная всё и исполняя чужие приказы. Он - не может лишь ничего изменить. То есть, непорядочен - не он, так как ничего от собственного эгоизма или начальственного куража не добавляет, а непорядочна сама система, в которую его когда-то назначили. И вышло, что она, Татьяна, оскорбила его - просто так, походя. А ведь ему и без того не сладко, раз он всё понимает.
Пришлось извиняться:
- Прости, Павлик. Я оскорбила тебя. Не подумала...
- Ладно, чё там, - спокойно ответил он, снова вздохнув. - Я же с этово и начинал тебе, помнишь? Штобы думала, об чём говоришь с чужими людьми. Ну, да не ты перва... высказала мне об нашей работе. Многи так думают. Раз человек при заключённых, значитца, сволочь! Особливо, ежли начальник.
- Ну, почему же - "многие"-то?.. - стала она заступаться за него. - Наверное, только такие, как я. Кто ничего не знает.
- Зато я знаю, чё говорю. - Он снисходительно усмехнулся, передразнив без зла: "То-лько..." Особливо местны жители. Убежит заключённый, оне - готовы ево прятать, накормют, одежонку дадут. Быват, и денег на дорогу. А он - вор! Быват, што и кровь на нём ещё не обсохла.
- А много таких в лагере? - спросила она.
- Хватает. Большинство-то - конешно, люди, как люди. Человека сбил в гололёд на своём грузовике, когда шоферил. Или на шахте служил инженером, а тама - авария в его смену произошла. Отвечать за всё - кому-то жа надо. Но есть и хулиганы, ворьё. Есть и бандиты, говорю.
Постепенно Татьяна расширила круг своих познаний и такими биографиями. Но бандиты и воры не тревожили её воображение. Ей по-прежнему было больно и не хотелось соглашаться с тем, что нельзя говорить правды о несправедливостях по отношению к трудовым людям, исходящих от высокого начальства. Ведь она готовила себя для работы в газете, а Павел ей доказывал, что газеты - пишут то, что нужно высокому начальству. Люди же - говорят совсем другое. А думают все - третье. И никому этого не изменить. Стало быть, и нечего сушить себе мозги. Так, мол, было всегда и везде, не только у нас. Поэтому говорить вслух правду - могут лишь дураки или блаженные, и переживать тут не о чем.
Муж любил конкретные факты, и она спросила:
- Выходит, кандидат философии Пряхин, который сидит здесь в лагере - блаженный? Или дурак?
- В какой-то степени - и то, и другое, - кивнул муж. - Учёный и благородный человек - так? А што он хотел напечатать за границей против Хрущёва? И што он изменил бы этим? Ничево. Зато свою судьбу - изменил в корне: его собираютца отправить в каку-то экспериментальну психлечебницу под Ленинградом. Проще говоря, в дурдом.
- Нормального человека?!.
- Врач говорит, што Пряхин - не контролирует своих поступков.
- И ты - этому веришь? - Татьяна в ожидании ответа вся напряглась. И Павел, хорошо знавший заключённого философа по личным встречам, ответил уклончиво:
- Я - не психиатр, откуда мне знать, контролирует он или нет? Моя забота щас, Танечка, штобы ты контролировала свои поступки и не лезла, куда тя не просят. Поняла?
- Поняла. По-твоему, значит, все люди - какие бы мерзости они тут ни знали - должны терпеть всё и молчать?
- Ежли не хотят попасть в дурдом или на лесоповал, да. Терпеть. Всё равно оне разговорами ничево не изменют. Токо себе хуже сделают и своим семьям.
- А несправедливость? Как была, так пусть и остаётся!..
- Што жа с этим поделаш? Почему монгольско иго терпели 300 лет?
- Не было единения на Руси, крупной силы.
- А щас, думаш, есть? Сила.
Чувствовала, он был прав. Но опять поддела:
- И ты - считаешь себя коммунистом?!
Ответ поразил:
- Нет, не щытаю. Все мы - токо члены партии, взносы плотим. Ни на што другое - мы не способные. Да и совета нашево - никто не спрашиват. Никогда.
- Ну, и что же дальше?.. Сколько, по-твоему, надо терпеть? Ещё 3 века?
- По-твоему, пора подставлять голову под топор добровольно? Кто жа на это отважитца? Вон он, Хрущёв-то, сделал амнистию в 56-м, Сталина расковырял. Ну, а чем кончилось? Дурдом для философов построили под столицей Великого Октября. Повернули всё на прежнее.
- И ты - готов это принять?!
- Куда жа мне децца? Я уже объяснял те...
Она задыхалась от бессилия что-либо ему доказать - аргументов не было. У него же - в защиту своей позиции - аргументы были. Произносил он их, в отличие от неё, без злорадства, просто от добровольной рабской привычки к покорности:
- Надо, штобы сопротивленье начиналося сверху, от правительства. От тех людей, которы всё знают, где и што в государстве происходит, на кого им опирацца. Но оне там - этово пока не хотят. Кто жа захочет от сладкого куска отойти? Нету пока таких. Ежли появятся, я, может, сам за ними... ежли тама... за ними... и армия. А без Силы - бесполезны любы затеи, любы слова.
- Печатные слова - это тоже сила! - не соглашалась она. - Всё начинается всегда с "Колокола", со Слова, а не с дворцовых переворотов...
- Вот-вот, - насмешливо подхватил Павел, - когда правители соображают, что сладкого-то на всех не хватит, начинают говорить слова: о равенстве, братстве. Токо вот на самом деле - знаш, каки инструкции мне присылают? Это ить тожа - слова, на печатной машинке...
- Что за инструкции?
- Секретны, с грифами 00. У тя - волосы дыбом станут, ежли дам почитать, как следоват обрашшацца с такими заключёнными, как Пряхин!
Она поверила, от испуга молчала. Он о чём-то подумал, заговорил опять:
- "Закрыты" магазины для своих - опять открывают втихаря. А кто вякает против этова, тово следоват сажать или переправлять в дурдом. На этом и кончается вся "сила" заграничного Слова, побеждаемого инструкциями. Так ведь жизнь - и раньше была похоже устроена, и при Герцене.
- Да откуда ты знаешь, как было прежде?
- Из книг, откуда же ишшо. Почитай вон труды профессора Гернета о царских тюрьмах, будешь и ты знать.
Татьяна неожиданно всхлипнула.
- Слушаю вот тебя, верю. Только жить мне после такого знания - не хочется!
- Ну и глупо. Жить, Танюшка, всё равно надо.
- Зачем?
- Как это зачем? Всем - руки, что ли, на себя наложить? Лучше терпеть, люди - не дураки, не философы...
- Да неужели же всего этого - хотел Ленин? - недоумевала Татьяна.
- При чём тут Ленин? Таких, как Ленин - давно нет. Сказанула! Ленин-то, может, хотел - мировую революцию сделать. Да токо себе и нам - пуп надорвал. Вот и пришло всё к тому, што есть, и всегда существовало. Хотя газета ево - помощнее "Колокола" была.
- Но не само же оно пришло! - подковырнула Татьяна.
- Ясно, што не само. Чего-то и Ленин, стало быть, не додумал. Жизнь - она сложнее книжек, и злее. Всего не предусмотришь.
- Что же нам мешает, по-твоему? - заинтересованно ждала ответа.
- Главная причина, я думаю - в самом человеке заключена: каждый хочет как лучше - токо для себя. Об остальных - не думат. Вот Сталин на этой струне и играл, на эту мелодию всех и настроил. А слова` - што слова`? Для обмана всегда, для человеческого стада: штобы за козлом шли, на котором колокольчик звенит.
- Павел, перестань!.. - выкрикнула она и расплакалась.
Много у них было таких вот и бесед, и слёз. Запомнилась из них ещё одна...
Как-то спросила:
- Вот ты, говоришь, книгу профессора Гернета читал. И про Герцена, я поняла, знаешь не мало. А читал ли ты что-нибудь крупное из художественной литературы, из классики, например?
- Читал. "Войну и мир" Льва Толстого. "Жан Кристоф" Ромена Роллана.
- Ну, и как они тебе?
- Честно?..
- А как же ещё?..
- "Война и мир" - хотя и скушная книга, но... ещё куда ни шло, прочесть можно. Всё-таки - про наших людей и жизнь. А "Кристофа" этого - нормальному человеку не одолеть без принужденья. Я бы - таких не русских классиков - в России не печатал. Токо бумагу переводить...
Не желая его обидеть, она мягко согласилась:
- Ну, это, может быть, и сложная книга для людей, далёких от музыки и сложных душевных переживаний. Вероятно, потому и скучновата. Но не печатать Роллана - тут ты, пожалуй, не прав. Он ведь написал хорошие книги и о жизни Бетховена, Льва Толстого, Дантона. Так что это - действительно классик. Просто тебе не повезло с образованием... А какую книгу ты считаешь лучшей из прочитанных тобою?
- "Тихий Дон"! - не задумываясь, выпалил муж. Даже весь просветлел, показалось ей. И она задала вопрос ещё:
- А какая самая худшая?
- "Дон Кихот".
- Почему?
- Глупая. И - о дураке.
- Да, с оценками зарубежных классиков у тебя, пожалуй, не очень... Не развит, видимо, вкус. Надо больше читать...
- Может быть, - легко согласился он.
А вот она сама ещё долго не могла повернуться лицом от литературы к живой жизни, которую хорошо знал и понимал её муж. В этом она ему верила и научилась молчать, быть осторожной. Особенно после того, как устроилась внештатным корреспондентом в областную газету и поняла про всё остальное, о чём Павел её предупреждал. Её синие глаза сделались ещё осмысленнее и печальнее от непрерывной и затаённой работы мысли. Она поняла, дело не столько в специфике жизни архангельской глубинки с её лагерями, глухоманями и тюремной тоской, сколько в подневольной жизни везде. Всюду человек боится сказать, что он думает, чего хочет, чем живёт. Спасая души от государственного оболванивания, люди старались компенсировать отсутствие доброты вокруг уходом в личные заботы, в семью. У Татьяны же не было нормальной и личной жизни. А в неё, как на грех, влюблялись мужчины: и в гарнизоне, в котором она жила, и в Архангельске, куда ездила то сдавать свои газетные очерки в редакцию, то в институт, на экзаменационные сессии. Муж это чувствовал, ревновал, старался угодить ей и понравиться, однако она по-прежнему не любила его, но и не могла ему изменить - мешало воспитание и принципы. Да и не влюбилась ни в кого. Почему-то всегда теперь сравнивала мужчин с Русановым. И зарождающиеся в её душе симпатии сами собой разрушались. Это же надо, изумлялась она. Алёша никогда ничем не хвалился, не выпячивал ни своего ума, ни общей культуры, а тем не менее оставил устойчивое ощущение о глубоких знаниях и человеческом достоинстве. Одним словом, запомнился яркой личностью. Да и профессия у него была по-настоящему мужской и романтичной. Только теперь она осознала и меру своей влюблённости в него - любовь, оказывается, была у неё настоящей, а может быть, и единственной в её жизни. Никого уже так не полюбит. С ним было прекрасно всё, и поцелуи, и общение, и даже близость, доводившая её до экстазов.
Мысль о невозможности новой большой любви с другим мужчиной, как бы он ни старался, пришла ей в голову зимой, когда везде завьюжило, запуржило, и её душе стало тесно, словно в тюрьме. А тогда и созрело решение, которое она до сих пор не могла выполнить, хотя и твёрдо поняла: надеяться на то, что к мужу она как-то всё же приладится, уже нет смысла, чуда не произойдёт, и, выходит, Павлу надо об этом сказать. Сказать: "Ну, не могу, не могу больше! Потому что знаю, никогда не полюблю тебя, никогда..." И уехать.
"Нет, говорить - не надо: не пустит, начнёт просить, корить - зачем это всё? Уехать надо молча (вот только, куда?; ну, да не пропаду же я, в конце-то концов...), а ему - оставить письмо, в котором... Институты - есть и в других городах..."
Занятая мыслями о разрыве, Татьяна не заметила, как смотрел на неё Сергунька, пришедший домой из школы. А когда увидела его печальные, как у брошенной собаки, глаза, испугалась:
- Серёженька, что с тобой?! Тебя кто-то обидел?
- Нет. Мне больше не хочется здесь жить.
- Почему?.. - Она испугалась ещё больше - с мальчиком случилась какая-то беда.
- Не знаю... - тихо ответил он. - Мне показалось, что ты завтра уедешь от нас насовсем.
- С чего ты взял?.. - изумилась она, чуть улыбнувшись.
Просиял и Сергунька:
- Мамочка, правда, никуда? Я - ошибся, да?! - Он подбежал к ней, взял в свои руки её ладони и торопливо стал целовать ей пальцы. - Спасибо тебе, мамочка! Я без тебя тут умру...
Татьяна прижала Сергуньку к себе, целуя сверху в затылок, голову, бормотала, заливаясь слезами:
- Ну, что ты, Сергуньчик! Я никуда от тебя, никуда!.. Конечно же, ты ошибся...
А сама опять представила себе Алексея, который сказал ей как-то простые вроде бы и понятные слова, но тоже растрогавшие её тогда до слёз: "Тань, есть у нас хорошая поговорка: "Поживи ты для людей, поживут и они для тебя". Перед этим разговаривали как раз о человеческом эгоизме, равнодушии к себе подобным. И вот он о чём-то подумал и сказал. А потом добавил: "Жить по принципу - "все деревья - дрова, а всякая еда - только закуска", значит сознательно засушить в себе человеческие чувства. Сделать из себя механизм, ну - какой-нибудь поршень!.."
Воспоминание отодвинулось, и Татьяна с ясной отчётливостью поняла, что не оставит Сергуньку, единственную живую душу на всём белом свете, с которой ей по-настоящему хорошо, которая тоже бескорыстно и чисто её любит, ощущая в ней сразу и мать, и красивую учительницу, которая всему учит, и свою защиту от жестокого мира, и, наверное, даже веру в добро и справедливость. Поняла, что и он для неё - последний лучик света в этом ужасном крае, её светлячок, без которого, после утраты Алексея, она тоже не сможет жить. Если бы этого мальчика в этой квартире не было, она села бы в первую попутную машину и уехала бы отсюда навсегда.

Конец третьей части романа
Апрель 1963 - февраль 1973 г.
Январь 1976 - 8 августа 1976 г.
Январь-май 1990 г.
Июнь-октябрь 1998 г.

Продолжение см. во "Взлётная полоса",ч4."Мёртвая петля" 1/4
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"