Сюр Гном : другие произведения.

Требуется обитатель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   В город N. я попал по случайной прихоти шефа. Впрочем, что есть случайность в этом, растерявшем смыслы свои бытии, да и какой там, к чертям, город! - так, заштатный городишка третьего пошиба, столица собственного захолустья, не на всякой карте и значимый, вот уж вечность, как позабывший помнить, беспробудно завязнув в себе, как только и может то отданный на откуп забвенью и предавшийся забытью островитянин, ревниво оберегающий замкнувший его простор морей от посягновений малейшей суши, словно отторженность, отчуждённость его от всего, сомнительно бытующего где-то мира, - и есть единственно верное, неоспоримое свидетельство собственного его наличия, залог и доказательство того, что сам он - существующий и живой, а не позаброшенный впопыхах реквизит отыгравшего своё театрика, и, не стань этого забвенья, нарушься невзначай забытье, прознай мир об острове, восхоти приобщить его и познать - и конец бытию, было - и нет его, только пыль облетелых обёрток, только прахи теней во тенетах замшелых времён...
  
   Так думал я, бредя ленивой аллеей облупленных лип, как и всё, на последнем излетьи зимы, когда нет уже сил ни на что - ни на вьюги с колючей крупою, ни на лютость недвижимых стуж..., - лишь затишье, да редкий туман, словно память о чём-то былом, но наверно истаяшем всуе, неизбежной, как стылая смерть...
  
   Воротившись в гостиницу, - серенькую и незаметную, как комок прошлогоднего мха, - я тоскливо окинул лобби: притушенные светильники, пыльно-желтые от избытка тщеты; осоловевший от скуки портье; дермантинно-казённая обивка по моде 60-х... и безнадежно рухнул в одно из кресел, подле журнального столика с кипой газет. Делать было решительно нечего: задание своё я выполнил, интервью с местным оригиналом сделал, набросал статейку и отправил её в редакцию... Всё это за два дня. Оставалось ещё четыре. Дилемма была не из лёгких: плюнуть на командировочные и досрочно вернуться в столицу (14 часов езды по непролазным дорогам с ночёвкой в бог-весть-каком мотеле) или совершенно непонятным образом попытаться скоротать их тут в надежде на... на что? оттепель? заморозки? землетрясение? или нечто и вовсе невероятное, сродни настоящему чуду, что в силах сотворить лишь Его Величество Случай?
  
   Рука потянулась к газете. Провинциальная пресса - вещь особая, будь то в распоследней стране "третьего мира" иль на задворках сверхдержавы, - она обладает одной общей чертой: неудержимой тягой, потребностью и долгом разрешать наикардинальнейшим образом все и всяческие мировые проблемы, и чем те безнадёжнее - тем лучше. Голод в Африке? Ближневосточный конфликт? Атомный кризис в Иране? Экологические катастрофы? - спросите об этом старичка-доминошника и он тут же, самым непререкаемым тоном выдаст вам победоносный рецепт. В провинции же, роль старичка играют местные редактора. Передовицы изданий с серьёзностью гробовщика и пылом неофита разрешают неразрешимое, каждым словом обличая базисную дебильность власть держащих, тупых и самодовольных настолько, что даже не затруднят себя испросить совета у них, - единственно здравомыслящих. "Мда, - говорил я себе, проглядывая лист за листом, - всё так и есть. Синдром глубинки на лицо".
  
   Следующая стадия, логически проистекающая из первой, проявлялась в нарочитом абстрагировании от проблем общенационального масштаба, словно их и в помине не было: с одной стороны, после вселенских, они и впрямь представлялись вполне никчемными, а с другой... пусть те самые столичные боссы-недоростки их и решают, без наших спасительных подсказок! В точном соответствии со схемой, газетка, без каких бы то ни было плавных переходов, сразу, одним гигантским вдохновенным порывом перебросилась на по-настоящему важное и злободневное: чистку городских клозетов, реставрацию памятника отцу-основателю и проблему кормёжки бродячих кошек: да\нет\за чей счёт\да и надо ли? Вот тут-то и начиналось самое интересное. Весь местный колорит, тончайшие оттенки менталитета и секреты квази-культурного макияжа, - всё обнажалось, как тайнопись молочных чернил над жаром лампы. Именно здесь, в разделах местной хроники, и можно было получить истинное представление о месте и людях, событиях и мотивах. Я приготовился к познавательному и забавному.
  
   Но и тут меня поджидало разочарование: пресловутый местный "колорит" оказался на поверку безвидным и пустым, как первый день Творенья: тьма невежества над бездной предрассудков. Даже запах, казалось, исходивший от него был схожим: так пахнет кислятина залежалого, настоянного на себе мещанства во мраке собственной беспробудности... Оставалась последняя эфемерная надежда: объявления. Смерти и сватовство, купля-продажа, смехотворные предложения и скудный спрос. Я уже ничего не ждал, мой взгляд вяло скользил по колонкам текста, всё тупее, всё безнадёжней... Я судорожно зевнул.
  
  Требуется обитатель
  
   - прочёл я неброский заголовок и машинально продолжил, было, дальше... Что? - повторил я про себя, - кто требуется?
  
  Требуется обитатель
  местному зоо-парку требуется обитатель на временной или постоянной основе.
  Полное содержание. Обращаться в администрацию.
  
  
   Я перечитал объявление. Хм... однако, оказывается, у них тут и зоопарк имеется... надо же! А коли есть зоопарк, то ему, стало быть, и обитатель требуется. Логично. Что может быть проще? Только вот, не совсем понятно: какой именно?
  
   Следует пояснить моё отношение к зоопаркам. В детстве хуже них были для меня, разве что, цирки, посещение которых вскоре стало попросту нестерпимым. Пока на арене изгалялись клоуны и акробатки, жонглёры и шпагоглотатели - всё было просто чудесно, и я, как и все вокруг, с готовностью поддавался массовой истерии восторга. Но при первом же появлении зверей всё менялось: во мне росло неясное, ежесекундно крепнущее чувство щемящего дискомфорта. Лет в десять я окончательно осознал его истоки: вид зверей, - особенно диких, - разнаряженных на шутовской манер по-людски и вытворяющих шутовские же проделки под угрозой хлыста, пряника и хохота оголтелой толпы, - являлся для меня пыткой - пыткой стыда, смущения и гнева. Это было неправильно. И я навсегда отказался от цирка. С зоопарками было сложнее. Иллюзия квази-свободы, жалкая пародия на естественную среду обитания, и главное - разнообразие редких, невиданных животных, - соблазны для детского воображения необоримые. Помню, как-то раз, семилетним мальчуганом заманенный туда экзотическими посулами, я подошёл к клетке с шимпанзе. Шимпанзе был стар и сед, кое-где, на локтях и коленях шкура его прохудилась, обнажив морщинистую, бледно-серую кожу. Да и весь он был бледный, безвольный, анемичный. Шимпанзе сидел в полу-позе философа и тонкими, удивительно чуткими пальцами пианиста, вертел орех. Он был полностью погружён в себя. Но, очевидно, я сделал какое-то резкое движение и наши взгляды встретились. Никогда, ни до, ни после, ни у зверя, ни у человека не видел я такого взгляда - взгляда смертельно уставшего, бесконечно разочарованного и обречённого... гения. В нём было столько мудрости, смиренного упрёка и неохватной, вселенской тоски, что... я тихо расплакался, словно один и был повинен в ни чем неискупимой несправедливости.
  
   С годами моё отношение к зоопаркам несколько изменилось, как изменился я сам. Я уже не плакал при виде несчастных невольников, да и чувство дискомфорта - чего таить! - было успешно загнано мною глубоко в недра посеревшей от времени совести. Зато появился сарказм. А занятие журналистикой дало ему почти неограниченную свободу выражения. Теперь зоопарки стали для меня этакими лакмусовыми бумажками по установлению степени благополучия социума. Приезжая в незнакомый город, я непременно старался посетить местный зоопарк. Если животным в нём жилось привольно, (нет, "привольно" им житься не могло никак, но, хотя бы, спокойно, сытно и относительно удобно), если в их обустройстве чувствовались продуманность и забота, не говоря уже о любви, - тогда и само человеческое общество, по моему глубочайшему убеждению, не растеряло этих качеств и к себе подобным. И наоборот: если звери выглядели несчастными, больными, нервозными, если за решётками вольеров царили грязь, дисгармония, жестокость, - таким в точности было и общество, уж поверьте моему опыту, а нет - сами убедитесь.
  
  
  *
  
   Утро выдалось на редкость склизлым и мерклым, словно единственной целью своей положило неприметно для всех перебраться в такие же, как оно, вечерние сумерки, так и не выдав дню шанса на бытие, даром, что тот выдался воскресеньем.
  
   Расспросив портье, я двинулся в указанном направлении: в совсем неожиданную сторону - к заиндевелой речушке у хилого леска, на самой обочине обжитого центра, - местной "Зоне отдыха". По мере приближения, я понял, что ошибался: лесок оказался вовсе не хилым, да и не леском вовсе, а старинным, величественным парком, какие вот уж лет, этак, сто пятьдесят, как разучились разбивать и лелеять. Таких-то и осталось, почитай, раз-два и обчёлся, по забытым временем и людьми захолустьям. Я шёл по аллее и деревья великаны обступали меня вековечьем: необхватные ели и ясени перемежались дубами, клёнами и орешником, кое-где просветляясь стволами берёз. Сейчас стояли они оголенными, суча сучьями стылую пряжу тумана, но по густому, непролазному кустарнику легко было восстановить в воображении всё их летнее великолепие: буйную зелень в перипетиях щебета птиц, папоротников, вьюнков, шиповника, остролиста... Кое-где, скраденные тенями, укромнились столетние скамьи - такие же устойные и обросшие собою, как и всё вокруг, коего были они частью.
  
   Аллея плавно изогнулась, и мне открылся витиеватый чугунный портал с вензелем и надписью. Некогда он, видимо, носил имя и герб владельцев, теперь же казённые буквы гласили:
  
  Городской Зоо-Парк
  
  
   именно так, через чёрточку, а ниже и чуть помельче значилось:
  
  музей природы человека
  
  
   И всё. Ни тебе завсегдашних ворот с кассой и лотком с мороженым, ни орды детишек с разноцветными шариками, свистульками и леденцами на палочке (с поправкой на зиму и глухомань), ни... захудалого охранника, наконец. Лишь пустынная аллея, уводящая в зябкую морось и разбухшую ватою тишь, заложившую ухом окрест. Меня продрал озноб. Я ещё раз глянул на надпись, перешагнул условную черту и пошёл дальше.
  
   Вскоре слева от дороги объявился приземистый, покосившийся на бок домишко, чуть ли не по самые окошки вросший в залежалую землю, - не иначе как стародавняя сторожка смотрителя, - с разочаровывающе обыденной вывеской: "Администрация". Выйди из него сейчас самый настоящий гном в колпаке, сапожках и при казённом портфеле начальника - ничуть бы не удивился. Но гном из него не вышел, да и никто другой тоже, лишь безмолвие, казалось, затаилось пуще прежнего, прислушиваясь к появленью чужака. А чужак, - чуть помявшись на ветхом крылечке, - принюхался к тишине, не по-зимнему пропахшей грибами, плесенью и чем-то ещё, неуловимо-навязчивым, как пыль и туман, и повернул массивную ручку, приготовившись войти внутрь. Но его опередили.
  
   - Ба! Никак посетитель! - раздался позади меня бодрый голос.
  
   Я обернулся. Никого не было. Только туман клубился чуть гуще. Или то лишь почудилось?
  
   - Заплутали? - теперь тот же голос исходил уже откуда-то сбоку. - В таком-то тумане не мудрено!
  
   Я опять обернулся. Дверь было распахнута настежь, а на пороге стоял, широко улыбаясь... нет, не гном, человек, но... очень уж вписывающийся в оправу окруженья: маленький, пухленький, подпоясанный, в кустистых бровях и весёлых искорках под ними, - он словно являл собою сам персонифицированный дух дома и леса, а может, и ещё чего-то, совсем уж неведомого. При его появлении грибной запах усилился, что показалось мне совершенно естественным, будто так и надо, иного я уже и не ждал.
  
   - Эээ..., - промямлил я, к собственному удивлению вполне растерянно, - заплутал? Разве это не администрация зоопарка?
  
   - Администрация! Она самая! - Радостно согласился коротышка. - А вам администрацию? Или сам Зоо-Парк? - Последнее слово он произнёс подчёркнуто раздельно, как оно и писалось на вывеске.
  
   - Да мне..., - я опять замялся, - мне, собственно, и то и другое. Я к вам по объявлению.
  
   - По объявлению?! - Его изумление казалось совершенно неподдельным. - Это по какому же?
  
   - А у вас их было несколько? Я видел только одно: " Требуется обитатель".
  
   Кустистые брови полезли на лоб, выше и выше, пока не упёрлись в... Секунду назад я готов был поклясться, что упереться им там решительно не во что: гномик был напрочь лыс, лыс той застарелой шишковатой плешью, коей не одно десятилетие от роду. Но сейчас... сейчас на нём красовалась кепка - старая добрая потёртая кепка в мелкую шашечку, от которой сразу повеяло халатом, тапочками и зелёным глазком такси. А из-под неё выбивались непокорные, густые рыжие вихры. Он оглядел меня с ног до головы, медленно и очень пристально, словно старался проникнуть в меня много глубже внешней оболочки.
  
   - Странно, - протянул он наконец, - очень даже... Это объявление уже давным-давно никто не видел...
  
   - Как это? - не понял я, - вы же его в газете напечатали, в рубрике объявлений.
  
   - Напечатать - одно, а видеть - другое. Совсем, знаете ли, другое. - И он мне подмигнул - заговорщицки, и вместе с тем оценивающе. - А вы, любезный, сам кем будете? Вроде как не местный...
  
   - Нет, не местный. Я из столицы, журналист. Вот, - и я протянул ему свою пресс-карточку.
  
   - Неужто из самой из столицы?! В нашу-то глухомань?! - Он приблизил кусочек пластика чуть ли к самому своему носу-картофилине, словно главное было не разглядеть её, а разнюхать, - и принялся дотошно изучать диковину сквозь толстенные линзы старомодных роговых очков, вертя её так и этак на предмет обнаружения подвоха. Очков?! Но ведь миг тому никаких очков на нём не было! А были одни лишь чистые, лукавинкой лучащиеся глазки, неопределённого такого, серо-болотного цветочка, я ещё подумал, было, что и они соответствуют...
  
   - Ишь ты, однако, надо же! - изрёк он, наконец, окончательно уверовав в непреложность невероятного. - И что же, позвольте полюбопытствовать, привело столь значительного... эээ... в столь незначительное... эээ... Не на Зоо-Парк же наш, в конце-то концов, приехать посмотрели? Т.е., я хотел сказать, посмотреть приехали, так ведь? - Он казался напрочь растерянным в недоуменьи и даже некоторой опаске, словно был я не, пусть и столичным, но всего лишь журналистом, а никак не меньше, чем ревизором из надзорного за ним ведомства со всеми приличествующими ревизору полномочиями.
  
   - Ну почему же не на зоопарк? - отвечал я как можно дружелюбнее. - И на зоопарк тоже. Конечно, у меня были тут и другие, гораздо более официальные дела, но зоопарки меня всегда интересовали. Как приеду в незнакомый город - так сразу местный зоопарк отыскивать иду: поглядеть какое у них там отношение к животным преобладает. По-моему, оно отлично отображает отношение к людям, вам не кажется?
  
   Он посмотрел на меня в ещё большей растерянности, чем прежде, словно словами своими, точнее, будто бы сокрытым в них контекстом, я лишь подтверждал изначальные его опасения: ревизор! Точно! Кем же ему ещё быть?!
  
   - Эммм... да... конечно... отображает, несомненно... хотя... тут надо учитывать и ... эээ... побочные факторы... преобладающие над... я бы даже сказал, давлеющие, да, давлеющие! Бюджет, знаете ли, дефицит! Коммерция, конкуренция, контро-версальность... ну и... вообще... эээ... всяческая нехватка! Ведь мы, как-никак, захолустье, знаете ли, глухая провинция, можно даже сказать, отшиб! - и он улыбнулся, сокрушённо разведя ручками в подтверждение очевидного, очень старательно изображая этого самого провинциала.
  
   "Да он меня разыгрывает! - осенило меня вдруг, - натуральнейшим образом разыгрывает! Только для чего нужен ему весь этот спектакль?"
  
   - Ну разумеется, - примиряющее произнёс я, - разумеется, бюджет, захолустье, факторы... И всё же, представляется мне, ваш зоо-парк (я подчеркнул раздельность местного термина), - не совсем уж обычный, верно? Правда, его самого я ещё, собственно говоря, не видел, но даже судя по входу...
  
   - А! Вы имеете ввиду Вход! - Он понимающе закивал. - Ожидали увидеть завсегдашние ворота с кассой и лотком с мороженым, орды детишек с разноцветными шариками, свистульками и леденцами на палочке (с поправкой на зиму и глухомань)... захудалого охранника, наконец... Ожидали увидеть... и не увидели?
  
   Тут уж я опешил вконец. Он что, ещё и мысли мои читает?!
  
   - Что, угадал? - он довольно осклабился. - Да какие там мысли, помилуйте! Всё и так ясно, как божий пень, все вы, нездешние, думаете одинаково: коли Зоо-Парк - так обязательно тебе и ворота с кассой, и детишки с мороженым, и свистульки с шариками, так? А что, без них, стало быть, никак? Совсем, значит, Зоо-Парка не будет, да?
  
   - Ну что вы, будет, конечно, просто обычно так оно всё и есть, и я...
  
   - Дык и у нас всё это есть, а как же без этого? Без этого всего и Зоо-Парк не Зоо-Парк! - Сказал он с полной убеждённостью в собственной правоте, чем запутал меня окончательно. - Просто вы не с того Входа вошли.
  
   - Как это не с того? Я и в гостинице справился, и с картой сверялся, да и знаки, аллея, вывеска - всё указывало на то, что это и есть главный вход в зоо-парк...
  
   - Ну да, главный! Я ж говорю: не с того зашли! К нам не с главного заходят, а, наоборот, с заднего! Вот там бы вы и кассу нашли, и детишек со свистульками (с поправкой на зиму и глухомань, разумеется)...
  
   - Разумеется..., - пробормотал я, ожидая уже чего угодно или не ожидая ничего, - что может быть логичнее: настоящий вход - задний, а главный - он так, для отводу глаз...
  
   - Точно! Вот видите, вы и сами всё поняли! - радостно воскликнул он. - Я вам сейчас всё покажу, устрою, так сказать, персональную экскурсию, хотите?
  
   - Я, в общем-то, вполне мог бы и сам... Да и утруждать вас особо не хотелось бы... - Я говорил это, а сам думал: как присутствие этого гномоподобного человечка повлияет на моё восприятие реальности? Будет оно лучше с ним или без него? Да и что есть лучше? И что есть реальность?
  
   - Могли бы, конечно, кто бы сомневался! Но - не так! С непривычки оно, знаете ли, всяк бывает... Да и не утруждение то никакое вовсе, а напротив - прямёхонькая моя обязанность. Я ведь, как никак, этого самого Зоо-Парка...
  
   - Директор?
  
   - Ну..., - коротышка чуть замялся, - в некотором смысле... если угодно... и он тоже...
  
   - А звать вас как? Простите, не запомнил...
  
   - А как вам было запомнить, коли и не говорил я вам имени-то своего, а? - И он лукаво подмигнул. - Маркуша меня звать. Все так зовут, и вы зовите, если что... сразу и появлюсь. Ну... как только - так сразу, - сказал он, внезапно поглядев мне прямо в глаза так, что стало совершенно непонятно: шутит он или, наоборот, говорит предельно серьёзно. Как не было понятно и само странное слово "Маркуша": что это - имя? фамилия? а может, прозвище?
  
   - Хорошо, показывайте свой зоо-парк. А заодно расскажете о том объявлении в газете: какой такой "обитатель" вам требуется?
  
  
   И мы отправились по гравиевой дорожке во всё не рассеивающийся туман. По-моему, он стал даже гуще и сменил оттенок с сизого на голубовато-сиреневый. Или это мне тоже показалось? Мы вышли на более широкую аллею, и гравий сменился утрамбованной глинистой почвой, на которой, то и дело, различались следы подозрительно напоминающие звериные. Я не был особым знатоком животного царства, но даже я с лёгкостью выделил среди них глубокие, клиновидные отпечатки кабаньих копыт, пяточки заячьих лапок и... Боже мой, даже это ж медведь! А может, всего лишь росомаха или... я терялся в догадках...
  
   - Гляди-ка, - усмехнулся Маркуша, вновь угадав мои мысли, - Хозяин пожаловал, собственной персоной, с утра пораньше... видать, отощал, бедолага, за зиму-то, кормиться пошёл, стало быть...
  
   - Так это... и вправду... медведь?! Настоящий?!
  
   - Он самый, кто ж ещё! Медведь бурый, обыкновенный - Ursus arctos Linnaeus. Самый настоящий что ни на есть! Мы, может, и захолустье, провинция, так сказать, и всё такое, но зато уж что есть - то настоящее, подделок не держим!
  
   - Позвольте, позвольте, не хотите ли вы сказать, что у вас хищные звери вот так, свободно, по парку расхаживают?! А как же...
  
   - ... безопасность обитателей? Т.е. посетителей, хотите вы спросить? С этим, уверяю вас, полнейший порядочек. Никогда, никак и ни коим образом не наблюдалось! Зверям для счастья, ведь, что надобно? Свобода, правильно. Вот мы им эту самую свободу и предоставляем: живите, так сказать, на казённых харчах и в естественной среде обитания, плодитесь, размножайтесь, жизни радуйтесь и... это... как его... обогащайте биосферу планеты. Вот. Но чтоб друг дружке или ещё кому вредить - это ни-ни! Что они и делают: дисциплина, понимание и вообще, круговая порука - разумные, как-никак существа, верно?
  
   - Эээ..., - только и нашёлся я что сказать, приготовившись задать с малую дюжину неотложных вопросов, но тут мы вышли на уже по-настоящему асфальтированную аллею и, впервые за это утро, туман стал неохотно редеть, высвобождая контуры окружающего.
  
   Слева и справа, теряясь в обрамляющих аллею деревьях и кустарнике, вольготно разбросанные в шахматном порядке, наблюдались вольеры с кое-какими сооруженьицами внутри, на первый взгляд - совершенно пустующие. Чуть в сторонке виднелся прудок в унылом камыше и осоке, с ведущей к нему дорожкой.
  
   - Ну-с, - бодро возвестил Маркуша тоном завхоза, обозревающего любимое детище, - вот мы и вышли на наши культурные угодья - цивилизация, так сказать, в обнимку с природой. - Веснушчатые ручонки сделали широкий круговой охват. - Прошу, так сказать, любить и жаловать, чем богаты, тем и рады, не всегда коту масленица и... эээ... мда... ну, в общем, сами понимаете.
  
   Я кивнул, как можно более понимающе, и сделал шаг в сторону дорожки и пруда с осокой.
  
   - Нет, нет, нет, - тут же забеспокоился хозяин угодий и замахал ручками, - нам не туда! Там... там сейчас, ну совсем никого... то есть, кое-кто там, конечно же, есть, несомненно, только совсем не тот, который... короче, смотреть там точно не на кого.
  
   - Почему же, не на кого? - ответствовал я в искреннем недоуменьи. - Я ж не кита заморского там узреть собрался, не золотую рыбку, даже не отечественную царевну-лягушку, а так, в целом - окрестности обозреть...
  
   - А вот и нет, милостивый государь, а вот и ошибаетесь, - рыбок тех золотых у нас видимо-невидимо, прям, пруд пруди, ешь-не хочу! Так что уж и желания все переисполнились, а они всё своё норовят: загадывай, да загадывай! Вот что значит напрочь запрограммированная скотинка! А уж царевен-то в последнее время расплодилось - тьма! Всё в жиже себе сидеть норовят, по брови зарытые, грязюкой заляпанные, так что и короны не видать, и орут себе ором и в розницу: Прынцу хотим! Прынцу! Царевича-Королевича нам! Да чтоб непременно при том на коне, да на белом! Да чтоб молод был, да статен, да собой пригож, да суммой хорош, то есть, сумой, я хотел сказать, что, впрочем, без разницы... А где я им, всем, Прынцев понайду, а?! Где, я вас спрашиваю! - Маркуша раскраснелся, шитая шёлком тюбетеечка съехала на затылок, черносмольная шевелюра разметалась в стороны... (Постой, постой, - успел я едва изумиться, - тюбетеечка?! черносмольная?!), - всем своим видом выказывая неподдельное волнение. - Да у нас и кобыл-то самих не хватит, не то, что Прынцев! Да и не белые они у нас вовсе, а всё больше пятнастые да пегие... Ну, порода такая, местная - где я им всем белых отыщу, а?! Мне их что - перекрашивать прикажете? Я уж чего только не делал: и выменивать пытался, и в аренду брать... даже цыганский табор зазывал - так нет: не то и всё тут! То ростом не вышел, то на лошади не так сидит, то шапочка, видите ли, им нравится, - и он поправил свою - бархатную, с пером и опушкою.
  
   - Погодите, погодите, вы что, серьёзно всё это? Что... в этом вашем болотном водоёме... царевны-лягушки обитают? В смысле, настоящие?
  
   - Самые что ни на есть! Высший сорт! С родословною и генетическими характеристиками! Само начальство из области - и то удовлетвориться изволило. А уж оно-то у нас о-го-го какое! Его на мякине не проведёшь!
  
   - То есть... у вас тут, может, и омуты водятся? С водяными, русалками, нимфами, там, дриадами...
  
   - Не! Нимф нету. Вот чего нету - того нету, врать не стану! Коли были бы - сам бы первый похвастался б, уж не сумлевайтесь! Им, нимфам-то, вода чистая, проточная надобна... а где взять? А дриады, те и вовсе не омутные, а древесные, как то из имени евонного и проистекает. Тока то не здеся буде...
  
   - Не здеся? А где?
  
   - А тамась! - Он махнул в неопределённом направлении рукавом зачуханного кафтана и поправил куцый треух. - Тамась и дубок наш растёт, родимый...
  
   - Дубок? Который с котом, что ли?
  
   - Тот самый. Какой же ящё... Да ток, вот..., - он сокрушённо покачал головой. Седые патлы так и тряхнулись в согласии.
  
   - Что? Неужто засохся от старости? Аль с котом что не так? - спросил я с сердобольным участием, поймав себя на том, что не только перенял манеры его и говор, но... поверил. Поверил каждому слову, каким бы невероятным не казалось оно поначалу, да так, что теперь уже с трудом уверовал бы в обратное, обыденное и привычное, - словно перевернулась во мне некая чаша песочных часов, враз сместив понятия и нормы правильностей, поменяв полюса, вернув всему истинное, исконное его обличье.
  
   - Господь с вами! - Он содрогнулся от самой мысли об этаком святотатстве. - И дуб целёхонек, и котища в здравии. Долгия им лета обоим! Не, тута в цепи всё дело...
  
   - В цепи?! - изумился я.
  
   - А то! Вы чё ж это, и впрямь думали, - взяли себе дубок, да котяру и - бац! готова? Нет, мил, человек, дуб, он, конешна, силён, и котяра смышлён... да только сами по себе они б так и оставалися б дубом да кошкою... т.е. котом, - спешно поправил он себя, опасливо зыркнув куда-то в сторону. - А вот цепь... цепь, она, батенька, как раз то самое и есть.
  
   - В смысле?
  
   - А в том и смысле, что активизирует психотропные цепи, замыкает наружный контур и пробуждает подкорковые ассоциации. Иными словами - вспушает предчутья, бередит памятованья и пестует бредочки. Что и даёт нам в результате, почитай, перманетно неистощимое повествование. И вот, эта-то евона цепь и...
  
   - Да что же с цепью-то стрястить-то могло? Уж не проржавела ли?!
  
   - Ясный пень, проржавела! И хорошо, кабы б тока снаружи... а она, кажись, и у нутри також... Древние, они, хоть и на совесть творили, не то что сейчасные... да только и у ихних уникумов срок годности имеется, особливо, коли условья хранения не ахти... А где их взять - условия, - с нашим-то пайком государевым, где, а?! - Затянул он, было, привычные сетования на тему всегдашнего дефицита в столь же привычной пустой надежде на сбытье бюджетных мечт.
  
   - Постойте, постойте, - вдруг осенило меня, - но если у вас имеется Золотая Рыбка, да не одна, а множество... почему бы вам не заказать у неё.. у них... эээ... улучшение ваших дотаций? Или, там, особое расположение высокородных начальственных мужей? А ещё лучше - попросту получать всё необходимое чистой валютой, то бишь, твёрдыми денежными знаками, ежели не их эквивалентами в драгоценных каменьях, или в...
  
   - Та вы шо это?! - Маркуша аж подпрыгнул от негодующего изумленья, так что видавшая виды шляпа бюрократа-буквоеда залоснилась пропитанной молью. - Гражданин журналист! Та вы меня под статью подвести намерены, или как?! Та то ж подсудное дело будет! Та нам таковое строго-настрого! Ни для себя лично, ни для заведения - тока "исключительно во благо общества и отдельно взятых его представителей и по их собственному на то откровенно либо сокровенно изъявленному желанию" - Кодекс работника Зоны Парка, часть первая, параграф тринадцатый дробь осемь. Или вы..., - он воззрился на меня в приспуганном подозрении, даже портфельчиком заслонился в наглядности, - или вы, може, никакой и не журналист, а этот... т.е. тот, из Органов?! Так тот у нас уже был, был, в ноябре ещё! Он и отчётность всю, как есть, получил, и рапорт куды надо отослал, даж Сам мне звонить доволен был, т.е. довольным звоном оповестить изволил, что, мол, всё у тебя так и так, в неизбежном порядочке, так что вы это того... Не того!
  
   Протяжный, долгий, с надсадными, переливчатыми обертонами, пронесся гуд. Он зародился где-то в гуще тумана, в глубине непроглядных болот, с трудом, как перегруженный авиалайнер, докатился до низких небес, и пошёл кататься облаками, плавно уходя на запад, к свинцово нависшему горизонту.
  
   - О! Проснулся, кажись, родимый, - произнёс Маркуша, умильно уйдясь поволоченным взором в туманную хлябь, точнёхонько в сторону вязкой тропки, ведущей к пруду с осокою, привлекшей давеча моё внимание, и отвесив в её сторону страстнотерпный земной поклон. Лапти его при этом хрустнули свежей берестой, а домотканая рубаха-переросток хлюпнула рукавом по ветру. - Дай те, Господи, здраволетья великого и благ всяческих! Да пребудет в тебе силушка, мудростию укорочена, дабы жити нам с тобой по боку в мире да в сытости!
  
   - Эээ..., - только и смог я, что пробормотать, - а эт...
  
   - Соколик наш, хто ж ещё?!
  
   - Соколик? - робко переспросил я, пытаясь представить, каким должен быть родитель, если ЭТО - всего лишь птенец.
  
   - Ну да, - ласково подтвердил Маркуша, огладя окладную, по грудь, бороду. - Дракоша наш, меньшой, по утрам тешится. Те, что постарше - больше к ночи норовят, а этот, с молоду, не ведает, дай ему, Господи...
  
   - Ааа... иии... он там, да? - я указал в сторону тропинки, стараясь сдерживать дрожь и заикаться понезаметнее.
  
   - Тама, тама он, где ж ему ещё быти?
  
   - А можно...
  
   - Низя! - сдетонировал Маркуша фальцетным выкриком, и для пущести притопнул грязюку лаптем. - Ни тебе низя, ни мине, ни кому ещё ни-ни. Окромя кормилиц да пастырей. Тока то не тепереча будя и не тутося. Гляди-к, тучки-то скукожились от зова зевиного, а? - молвил он вдруг нежданно-ласково. - Того и гляди, испустятся неводью... Пора нам, вроде как... А то, как бы не подпасти в путинушку...
  
   - А... что? Куда пропасти?
  
   - Подпасти, - поправил Маркуша, - занаперво подпасти, а пропасти опосля ужо, как и положено. Но не станем. А посему...
  
   Он взял меня под смиренный локоток и ненавязчиво повлёк по алеюшке, старательно придерживаясь хлипкой, едва асфальтированной её части, коя всё ширилась и хорошела собой, доколь не претворилась и вовсе уж в настоящую-что-ни-на-есть-самую. Так и шли мы по ней в не вполне рассеявшейся ещё тускловатости, и по мере нашего в неё вникновения, стали в ней проявляться по-малому, как заказанные, то детишки с шариками да свистульками, то мамани с колясками, а то и просто отдохновенные граждане без особых примет и отпрысков. Доколь в некий, неуемно ускользающий миг, не поймал я себя внезапно на том, что иду себе тихо-мирненько, рука об руку с местным начальством по совершенно обыкновенному... зоопарку. Ну... почти обыкновенному.
  
   Слева и справа, теряясь в обрамляющих аллею деревьях и кустарнике, вольготно разбросанные в шахматном порядке, наблюдались вольеры с кое-какими сооруженьицами внутри, на первый взгляд - совершенно пустующие. Впрочем, это я и прежде видел. Но издалека. Теперь же решил подойти поближе.
  
   "Meles meles Linnaeus", - прочёл я на ржавой табличке, - "Барсук обыкновенный". Я посмотрел за вольер. Барсука не наблюдалось. А наблюдался сиротливый пустырь с притулившейся к нему бревенчатой будкой, парой облезлых брусов и намёком на возможное наличие холмистых ямок меж ними.
  
   - В коробочке. - Послышался голос из-под плеча.
  
   - Простите, не понял. - Я обернулся. Маркуша стоял в канцелярском пиджачке и клетчатой кепочке. Той ли, в которой увидел его впервые, иной ли? Только, вот, сидела она на нём как-то...
  
   - В коробочке он, - пояснил хозяин зоопарка, уткнув веснушчатым пальцем в направлении бревен. - Любитель он у нас, баааальшой, скажу я вам, любитель!
  
   - Любитель чего? Коробочек?
  
   - И коробочек, конечно же, - обрадовался Маркуша моей сообразительности, - но главное и в особливости - посидок и делок.
  
   - Посидок и... делок?! - на этом моя сообразительность истощилась.
  
   - А то как же?! Ежели посидки были б сами по себе - какой же с них прок, верно? А так - явная польза. Даже, я бы сказал, кон-струк-тив-ная!
  
   - И в чём же это, позвольте узнать?
  
   - Ну как же! - изумился он моей неосведомлённости. - Барсучьи делки завсегда ведомы: столярные, плотницкие и обще-заготовительные работки!
  
   - Ээээ... где? В коробочке?
  
   - Да в какой там коробочке, мил человек! В коробочке тока думки да прикладочки происходятся. А сами делки потом уж, где часом нужда сподобится - там делкам и бывати. Народ у нас свойный, отзывчивый, на поруку гораздый. А иначе как же? Круговорот, так сказать, экологии в природе, верно? Муравьишки, и те дружинятся, а млекопитанным да хребетным - и подавно надобно! Так я говорю аль не так?
  
   Пока я раздумывал, как бы ему ещё подыграть, чем бы ответить на всё это этаким, - в меру туповатым, но образованным, вроде: А к чему это он там, извольте полюбопытствовать, прикладывается?, смутно осознавая себя втянутым в совсем непонятную мне игру, - меня опередили.
  
   - Да господь с ней, с коробочкой, - тут же отреагировал на мои мысли Маркуша, ненавязчиво подталкивая прочь от барсучьего обиталища, от вольеров и облупленных наименований потенциальных обитателей, вдоль аллеи, влекущей туман, - их у нас одних видимых, знаете сколько, а уж невидимых... Позвольте-ка, я вам лучше, как почётному гостью, поясню главную идею нашего Зоо-Парка, так сказать, мысль в чистом виде или, по-научному - концепцию замысла.
  
   Он деликатно обратил меня взором в туман, и туман, по мере моего к нему обращения, обретал черты выпуклостей и трёхмерных подобий не то веществ, не то сущностей, не вполне определимых наружностью, но от того едва ли не более значительных и весомых. Или то лишь казалось мне, вконец растерявшему не только ориентацию в пространстве, но и во временах всех мыслимых пространств; не только лишившемуся прежне-привычного восприятия мира, но и себя самого?
  
   А Маркуша, тем временем, вкрадчиво вещал в туманном от меня недалеке...
  
   _ ... сами понимаете, провинция... глухомань... бюджеты мизерные, да что там, просто напросто смехотворные! И как прикажете со всем этим функционировать?! Как?! Вот тогда-то и зародилась у нас идея, так сказать, концепции. И состояла она в том, что у нашего Зоо-Парка будет одна единственная аллея, этакий стержень сути, если угодно, ("стержень сути"?! - повторил я про себя), ну... по крайней мере, единственный видимый стержень, - неохотно оговорился он. - И именоваться она будет "Аллея Эволюции"! - провозгласил он гордо и воздел палец ввысь, прямо под самый козырёк клетчатой кепки. - А почему? А потому, что будет она отражать и наглядно иллюстрировать именно эту самую, пресловутую, присноявную и всеми нами трепетно лелеемую эволюцию, предполагающую под собой что? Правильно: поступенчатое развитие от простого к сложному всех живых и не очень существ, структур и организмов, то бишь, биологический прогресс, достигаемый путём преумножения богатства и разнообразия экологических систем в целом и усовершенствования составляющих их составляющих - в частности. Так я выражаюсь? Так. Соответствует это истине? Нет. Потому, как системы наши экологические - в масштабах страны и планеты - не совершенствуются, а гибнут, не разнообразятся, а скудеют. И где же тут, спрошу я вас, любезнейший, эволюция?! Нету её. Совсем нету. Ва-а-ще. А есть деградация. Деградация всего живого на этой самой планете в угоду, по прихоти, велению и хотению единственного из всех населяющих её видов, а именно: Homo Sapiens Sapiens - Человека Разумного-Разразумного! И что из этого вытекает? А то и вытекает, что аллею нашу - по всем правилам чести и справедливости, - следовало бы назвать "Аллеей Деградации Всего Живого". Но нельзя. А почему? А потому, что, во-первых, начальство не одобрит, а во-вторых, народ не похвалит. И не пойдёт. Кто ж, спрашиваю я вас, будет в выходные свои да праздники детишек выгуливать вдоль ни попадя Аллеи Деградации?! Правильно. Никто. Вот и решили мы тут сообща взять да и назвать наш стержень сути "Аллеей Эволюции Человека". Что само по себе, согласитесь, куда ближе к истине, нежели всё прочее вместе и не очень взятое. Хоть и тут не всё так, чтобы очень уж гладенько было. Ну да ладненько, эволюция, так эволюция.
  
   Маркуша остановился и обвёл хозяйским оком окружающие пейзажные неясности.
  
   - С именем, значит, слава богу, определились. И как же теперь, эту самую Аллею Эволюции благоустраивать, скажите на милость, при наших-то бюджетных ассигнованиях? Эволюция... она ведь что? Она поэтапные видо-изменения предполагает, так ведь? Стало быть, требуются наглядные виды. Иными словами, экс-по-на-ты. И желательно, живые. А где их взять? С нашими-то... мда... Ну так вот, решили мы, стало быть, не заводить себе ничего такого экзотично-заморского, ограничась сугубо местной органикой: продемонстрировать концепцию эволюции, так сказать, на подножных кормах. Ибо идея, к примеру, птицы, ничуть не пострадает от того, что заместо амазонно говорящего попугая Ары будет у нас отечественно каркающая ворона. Птица - она птица и есть, к тому ж, своя, без акцента и прочих иноземных вывертов. Резонно я говорю? В том же, соответственно, русле разрешились мы и с прочими представителями отрядов с подвидиками: заместо зебр с антилопами африканистыми - ослы да кобылы, опять же, здешние наши, тутошние, не иначе, как в даренье даденные, а то и самими хозяевами содержанные. Удавов тропических с анакондами поглазеть изволили? - вот вам нашенские ужи с гадюками - чем хуже? Принцип сохраняется? Сохраняется. Эволюция на лицо? На лицо. Ну и так далее, по лесенке, как водится. Черепашки за броненосцев, ящерки за крокодилов, и кот камышовый, (чертовски, кстати сказать, редкий!) - за тигра уссурийского, бенгальского и саблезубого реликтового с ими же. Опять же, со средами обитания всё враз упростилося: ни тебе климатов искусственных, ни кормёжек деликатесных: что ни есть - то и ладушки: зверьё-то всё тутошнее, непривередливое, до дефицита привычное. Коль есть чем брюшко набить - то и чудненько, а нет - тож не беда, авось завтреча получшеется...
  
   Он потёр похорошевшие ладошки и радостно огляделся на сизое окрест, словно именно сейчас, в эту самую минуту озарился он тотальным устроением всех и всяческих своих проблем.
  
   - Разместили мы их, сами видите, в порядочке вольерном, неназойливом, в простор отверзаемом: есть чем глазу разнообразиться, да не чем зазря окручиниться. Тем более, что раз на раз не приходится: где давеча сорока воронила, там нынче филин ушастает; где волчары овечились - тамась лоси сохатятся, ну... и так далее. Никогда загодя да ни попадя знать не знаешь, кого повстречать угораздится. В том она-то и прелесть привольная культурного, так сказать, мероприятия. Но при том - концепция блюдется неприкасаемо! Каркас, так сказать, и хребетина эволюции этой самой некаянной. И чтоб кто посмел во чужой вольер испоганиться, да не в свою эко-системку занишиться - такого у нас ни-ни! Зверушки-то - они сознательные, пониманье своё разумеют почище всякого тебе академика! А кого узреть сподобишься - то уж как кому по душе его да по разуму: одному - чудеса да диковины, сплошные тебе секретики потаенные и загляденьица неописуемые, а другому - пустыри да коробочки, сиротливо пустея во пустошах... Мда, такие дела, любезный, тут уж ничего не посетуешь... Впрочем, что это я о грустном? Глядите, глядите, - белка шмыгнула околицей, ишь тебе, бестия шастая! Не узрели? Жаль... Ну да ладушки, мож, то я сам собою причудился, по старой, видать, по запамятке...
  
   Чем больше говорил Маркуша, чем более воодушевлялся собственными речами, облачая в детали и частности "концепцию" своего детища, плодя примеры и умножая реалии, - тем крепло во мне ощущение эфемерности. Эфемерным казалось всё - изгороди с табличками гипотетических, едва ли существующих за ними зверей; исчезающие в тумане, не весть куда ведущие тропки; трепещущие, размытые, то и дело проявляющиеся на них посетители; сам Маркуша, от кепки до голоса, от условной, метаморфной своей трёхмерности, до причудливых, всё менее понятных смыслов слов... Эфемерным казался и я сам, нет, прежде всего я сам, быть может, именно с неё, с эфемерности меня самого и начиналась нереальность прочего? Быть может, именно потому и не было всего вокруг, что не было меня, ведь стоит исчезнуть нам, - как не станет и мира вещей, осознаний и чувств, - одни лишь химеры, клубы миражей, инбацилы потухших сознаний. Я ощущал, что развоплощаюсь, проходя последовательные стадии эволюции вспять, роняя материальные оболочки, как роняет капустный кочан облетевшие, отжившие своё листья. Но тогда, - вдруг сказал я себе, - став облетелым одуванчиком, я, ведь, обнажусь до стержня сути, не исчезну, но, напротив, доберусь до себя-исконного, единственно настоящего! От каких ещё эфемерных излишков надлежит мне в таком случае избавиться? Что ещё должен я потерять, дабы обрести?
  
   - Как вы, несомненно, уже поняли, Аллея строго соответствует своему названию, и, неуклонно продвигаясь от простого к сложному, неизбежно достигает своего логического завершения, я бы даже сказал, венца, ведь любое новое нечто...
  
   "Кто я? Где? Зачем? И зачем всё это, что вокруг? Что оно есть? И есть ли хоть одна из бесчисленных его личин - настоящая, не личина вовсе, но лик, не образ, но суть?", - спрашивал я себя, бредущего в клубах безвидных клубней. Я не знал. Я не знал уже ничего...
  
   - Да вот, собственно, мы уж к нему и приблизились...
  
   Туман, - в который раз, - сделал вид, что рассеивается, быть может потому, что усилился непрестанно моросивший дождь. В метрах сорока от нас, в обозначившемся конце аллеи, наблюдалось очевидное скопление народа. Посетители, от мала до велика, толпились около вольера, проявляя несомненный интерес к чему-то невидимому мне, но явно видимому им.
  
   - ...венец, так сказать, апофеоз и конечный вариант гениального решения. Последний, так сказать, мазок Мастера на палитре Творца! И, позволю заметить, жемчужина нашего Зоо-Парка, коя по праву пользуется неугасаемым интересом публики! Да вы и сами всё увидите, мы как раз вовремя подоспели, сейчас всё и начнётся.
  
   - Что начнётся?
  
   - Экскурсия.
  
   Из-под зонтиков виднелись леденцы на палочках, цветные шарики пританцовывали под дождём, но сами их обладатели, не взирая на истаявший туман, развоплотились, казалось, больше прежнего, так что удерживаемые в их руках предметы обрели некое подобие самостоятельности, условной на столько, на сколько, то позволяла развоплощённость хозяев. Лишь фигура экскурсовода выделялась рельефным контрастом, будто писаный чёрным по серому трафарет угольной куклы, обретшей внезапно движение и голос. Трафарет был щеголеват и лоснился от дождя, бриллиантина волос, сознания собственной значимости и несомненного превосходства над толпой обывателей и невежд. Он-то и привлёк моё внимание первым, тем более что и вправду вознамерился заговорить. Его голос оказался таким же, как он - безликим, выхолощенным и безукоризненным, как голос механической куклы или столь же бездушного церемониймейстера, так что на какой-то миг я подумал: уж не робот ли предо мной? Уж не он ли и есть тот самый "венец и апофеоз"?! Однако же, я ошибся.
  
   - Дорогие посетители нашего Зоо-Парка! Граждане города и уважаемые гости! Я счастлив представить вам гордость нашей экспозиции, вершину многомиллионной эволюции жизни на планете Земля, единственного её представителя, наделённого моралью и интеллектом - Человека! - Он сделал приглашающий жест, зонтики послушно обратились, и я увидел.
  
   Там, где обычно находились вольеры с пустынными сооруженьицами, стоял куб. Размером с вместительный прямоугольный контейнер, он был выполнен из толстого дымчатого стекла, чуть отливавшего зелёным. Куб располагался вдоль аллеи, уходя глубиною во внутрь отведенного ему пространства, но на сколько, определить было затруднительно. Такая же непроницаемо стеклянная перегородка делила его пополам, на две равные части, точнее, комнаты. Ибо за стеклом были именно они, полностью меблированные, хоть и совсем по-разному. Та, что справа, напоминала гостиную, слева - больше походила на спальню или рабочий кабинет. В гостиной обитала женщина. В спальне - мужчина. Женщина была негритянкой. Мужчина - белым.
  
   - Homo Sapiens Sapiens - Человек Разумный. В своём настоящем, условно законченном виде существует около 35 тысяч лет. Далёкие предки Homo Sapiens нисходят к Homo Habilis - Человеку Умелому, и Homo Erectus - Человеку Прямоходящему, обитавших в Восточной и Южной Африке уже свыше полутора миллиона лет назад, а они - к ещё более отдалённым видам Australopithecus Aphaerensis, тем самым удаляя древность гоминидов на более, чем два с половиной миллиона лет. Вид Homo Sapiens непрестанно распространялся по земному шару, захватывая всё новые пространства, но настоящая его экспансия началась около 12 тысяч лет назад, с завершением последнего Большого Ледникового периода, освобождением ото льдов значительной части северного полушария и образованием благоприятных климатических условий для дальних миграций и оседлости. Всеяден, агрессивен, любознателен, легко обучаем. Последовательно вытеснив все прочие, соседствовавшие с ним виды, и прежде всего - Homo Neanderthalensis, - рассеялся, практически, по всем материкам и экологическим нишам планеты, в чём не последнюю роль сыграли уникальные механизмы воспроизводства у самок этого вида, не имеющие аналогов в животном мире, наряду с незаурядными адаптационными и прочими, характерными способностями. Что в целом превратило его в покорителя разнообразнейших естественных сред, рекордсмена по выживанию, повелителя всего живого и...
  
   Женщина была прекрасна. Хрупкая и изящная, с тёмно-оливковой кожей, тонкой, грациозной шеей, и чертами лица, словно списанными с бюста Таиах, - она являла собою почти недосягаемый эталон красоты, напоминая скорее, совершенное произведение инженерно-генетического искусства, нежели женщину во плоти и крови. Но я, избороздивший немало дорог Африки и Востока, знал: передо мною не андроид, она настоящая, я и сам изредка встречал таких в глинобитных проулках Тимбукту и на равнинах Кенийского нагорья, всякий раз восхищаясь вновь. Очевидно, в помещении поддерживалась комнатная температура, т.к. одета она была по-летнему - в лёгкие кожаные сандалии и платье африканского покроя, оставлявшее оголёнными руки до плеч и ноги до середины икр. Женщина сидела в плетёном кресле, склонив голову на бок, внимательно во что-то вслушиваясь. Если там у неё, внутри, звучала музыка, нам она была не слышна. Вот она подняла голову, рассеянно посмотрела сквозь разделяющую её от мужчины перегородку, и перевела взгляд на нас, точнее, на что-то, неимоверно далёкое за и над нами, по ту сторону нас всех.
  
   - ...стадное животное, с высокой социальной потребностью. По ряду анатомических и физиогномических признаков, как то: форма черепа, пропорции черепных, лицевых и длинных костей; цвет кожи; цвет и тип волосяного покрова, и т.п., - подразделяется на расы и подрасы. Часто, той или иной расе сопутствуют дополнительные внешние признаки и отличия. Со временем, в силу изоляции отдельных популяций, и не взирая на необычайно широкий спектр индивидуальных черт и отличий, присущих данному виду в целом, у оных развились и чисто психо-поведенческие особенности, принятые именовать "менталитетом" или "национальным характером", позволяющие с уверенностью выделять определённые расовые общности на ментально-чувственном уровне, во всём богатстве их эко- социо- и культурных аспектов.
  
   Мужчина был ярко выраженным самцом. Высокий, плечистый, широкий в кости, он, тем не менее, выявлял все признаки незаурядности, как личность: его глаза светились умом и проницательностью, а одежда и убранство комнаты говорили о вкусе и даже изысканности. Одет он был по-домашнему - в мягкие туфли и стёганый парчовый халат поверх пижамной пары бордового бархата. В руках он держан пухлый обтрёпанный томик в зелёной обложке. Мужчина прошёлся мягкой походкой хищника по истёртому ковру, подошёл к перегородке и, чуть помедлив, положил на неё раскрытую ладонь. Так он постоял немного, словно пытаясь рукой ощутить нечто, происходящее по ту сторону или, напротив, передать туда нечто от себя самого. Затем он подошёл к секретеру у окна (или передней застеклённой стены, открытой в парковую аллею), и сел за стол. Секретер был завален кипами бумаг, книгами, рукописями, канцелярскими принадлежностями, как то и положено месту отдохновения и писательского труда. Зелёный томик оказался у самого края, и я прочёл имя автора: Ницше.
  
   - ...за свою более чем краткую - в терминах эволюции - историю, Человек Разумный успел образовать тысячи обособленных племён и народностей, сотни самобытных культур и языков, равно как искусство, науки, технологии, философии, религии и целый ряд этико-моральных предписаний, призванных регламентировать поведение групп и индивида в социуме. Сегодня это наиболее распространённый и многочисленный вид на планете, общая численность которого приближается к семи миллиардам особей. Единственный вид живых организмов, за исключением бактерий, сумевший коренным образом изменить окружающую среду в мировом масштабе, в полном смысле слова преобразив лицо планеты. Что, впрочем, вовсе не исключает...
  
   А мужчина писал. Подперев правой рукой подбородок, он писал левой на чистом листе, размашисто, порывисто, устремлённо. Так пишут стих или судьбоносное послание, в чьих силах привести к самым неминуемым последствиям. Откуда я знал, что лист бумаги пред ним - чист? Что последствия - неминуемы? Я знал. Более того, мне казалось уже, будто там сижу я сам, а он, мужчина, стоя у меня за спиной, водит моей рукою, привнося слова свои и мысли в моё тело и разум и, вот сейчас, в следующий миг, мне станут известны и содержание, и смысл, и цель, и тогда... тогда...
  
   - Обратите внимание на непринуждённость обитателей. Они занимаются своими повседневными делами, их состояние спокойно, быт налажен, окружение привычно. Разумеется, дирекция прилагает всё возможное, дабы удовлетворить вкусы и потребности экспонатов с тем, чтобы место их пребывания было как можно уютнее и комфортнее. Так сказать, условия среды обитания, максимально приближенные к естественным. Кроме того, экспонаты нас не видят, мы для них, вроде как, не существуем. Стёкла их камер устроены таким образом, что видят лишь их самих, а они... они видят нечто совсем иное. Не берусь утверждать, что именно, но думаю, каждый - своё...
  
   "Экспонаты"?! Да они тут единственно живые из всех! Я оглянулся. Сомнамбулы внимали трафарету. Зонтики колыхались под ветром, дождь шуршал по резине цветастых шаров. Те тоже колыхались под... Но жизни в них было не более, чем в тряпичных куклах... Живыми же были лишь те двое, заключённые в стеклянных своих камерах. Заключённые, но живые.
  
   - Да, вы правы, так оно и есть, - прозвучал у самого моего уха голос Маркуши, - всё именно так. Вы ведь не жалеете, что пришли, верно? А всего-то и надо было, что правильно прочесть газетное объявление...
  
   Маркуша стоял и улыбался, улыбался тихими, ласковыми глазами всепонимающего учителя или наставника или...
  
   - Скажите, - спросил я его, неотрывно глядя на мужчину за секретером, - скажите, он её... видит?
  
   - Ну что вы, - Маркуша, казалось, искренне удивился, - нет, конечно же! Не видит и не общается. У них совершенно отгороженные среды. Я бы даже сказал, герметично замкнутые в себе. В противном случае это полностью нарушило бы их покой, умиротворённость, да что там, привело бы к совершенно непредсказуемым последствиям! Такое тут никак не возможно. Но он знает о том, что она существует, помнит или, если угодно, чувствует. И она тоже. Но... всему когда-нибудь наступает конец. Помните? "Требуется обитатель"...
  
   - Вы хотите сказать, что... ему ищут замену? Что он... больше не хочет или не может...
  
   - Скажем, у него заканчивается срок контракта, и на данный момент он не пожелал его возобновить...
  
   - А... каковы условия контракта? Его длительность, оплата, если таковая есть, продление или, наоборот, внесрочное прекращение...
  
   Я говорил всё это, не переставая смотреть на мужчину. Он оторвал взгляд от листа бумаги и посмотрел на меня. Прямо мне в глаза. И улыбнулся. И была в этой его улыбке такая светлая, настоянная на себе грусть, какая бывает при сознании превосходства голода над сытостью, мук творенья над безмятежностью прозябанья, силы духа над... И ещё я вспомнил, что столь же свободен от обязательств, сколь и одинок.
  
   - Знаете, чем отличаются животные от человека? - спросил Маркуша, и голос его, быть может, впервые за всё время, показался мне его собственным, человеческим, живым. - Животные не терзаются своим моральным несовершенством. Чем меньше терзается им тот или иной человек - тем ближе он к животному. И наоборот.
  
   И он посмотрел мне в лицо, впервые посмотрел по-настоящему.
  
   - Что же касается вашего контракта и всего прочего... думаю, мы договоримся. Это, знаете ли, не более, чем технические проблемы, а они все решаемы в рабочем, так сказать, порядке... Вы, ведь, понимаете меня, верно?
  
  
  ***
  
  
   Я пишу, а за окном идёт снег. Он падает на аллею мягкими белыми хлопьями, так что каждая снежинка кажется нежным, заботливым подарком. "Оттого, что снег ложится на аллею, - подумал я, - он аллеет. Да, снег становится аллым. Так и напишем".
  
   Аллея, как всегда, пустует. Никогда ещё не видел я кого-то, кто сел бы на чугунную, витую скамью под вязом, прямо напротив меня. Сейчас-то, понятное дело, зима, но и летом всё то же: тихий, пустынный парк, словно безмолвствующий в себе пруд. Из моего окна виден не такой уж большой его участок, т.к. открывающийся мне вид просекает его поперёк, а не вдоль и, проходя аллею, тут же утопает в густой листве смешанного леса: ели, клёны, вязы, дубы, орешник, да несколько тонких берёз. И такой же густой подлесок, весь в зарослях шиповника, папоротников и вьюнков.
  
   Сейчас-то, понятное дело, зима, но и летом...
  
  
   19. XII. 2011
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"