Подхожу к столу, вынимаю из пистолета обойму, оттягиваю ствол и спускаю курок. Сухо щелкает боек. Убедившись, таким образом, что оружие разряжено, прячу пистолет в кобуру.
Сажусь на табурет и жду, пока в соседней комнате, куда ведет амбразура, через которую я только что выстрелил, закончат с формальностями. Сам я не хочу входить туда, в комнату без окон, где на полу толстым слоем лежат опилки. Словно на цирковом манеже.
Неплохое сравнение. Только это - юмор висельников.
Входит Старший. В руках у него армейская фляжка и пара кружек.
- Закрой, - говорит он и кивает на окошко-амбразуру.
Сам он ничего тут не трогает. И правильно - здесь мое рабочее место, я здесь хозяин.
Захлопываю откидной ставень, удерживаемый железной цепочкой, подхожу к умывальнику и долго мою руки с мылом. Это давняя привычка. Ничего не могу с собой поделать: после акции мне непременно требуется помыть руки.
Старший наливает в кружки, и предупреждает: 'Чистый'. Мы доливаем спирт водой, ждем пару минут, чтобы растворился, как следует; выпиваем, молча, не чокаясь. Как на поминках.
Старший закуривает. А я некурящий: просто сижу. Думаю, вспоминаю.
Пацаном я любил лазить по подвалам, в компании таких же сорванцов. Помню, мы там все что-то искали, клад надеялись откапать, или прятались от взрослых. Потому как, занимались непотребным - курили собранные на улице охнари. Или играли в больницу. С девчонками. Суть этой игры в том, что 'пациент' раздевается перед 'врачом' догола. Кому-то врачом больше нравилось, кому-то пациентом...
Это до войны еще было. А летом сорок первого, когда начались авианалеты, подвал оборудовали под бомбоубежище. Потом мы уехали в эвакуацию, в Самарканд.
Там все лето и половину осени можно было купаться в канале - красота! И даже не очень голодно было, хотя буханка хлеба стоила на базаре сто рублей, как и стакан соли. Там я узнал новые слова: арык, урюк, дувал, плов...
Старший наливает по второй.
- С понедельника - в отпуск. К тестю, в Молдавию едем. А что, тоже неплохо: вино домашнее, фрукты...
Спирт развязал язык. Старший делает вид, мол, все нипочем. Только ему это плохо удается. Привыкнуть к акциям невозможно.
Конечно, хочешь, не хочешь, но неизбежно, снова и снова, спрашиваю себя: почему я? И, разумеется, пытаюсь оправдаться перед самим собой: мол, должен же кто-то делать это. Только такой ответ - простая отговорка. Она не срабатывает, и я пытаюсь разобраться, почему этим 'кто-то' стал именно я?
Служить мне пришлось во внутренних войсках.
В те годы все, как один, хотели попасть на флот. Хоть и служить там на год дольше. Но - престижно. Была такая популярная песня, где 'у нас в поселке, у девчат переполох', потому, что 'на побывку едет молодой моряк'. И ведь так было! А ВэВэ, внутренние войска, не любил никто. Зеки звали нас 'вертухаями', вольные граждане 'церберами', а то и вовсе - 'сторожевыми псами'. И брали во внутренние войска, почему-то, большей частью из Средней Азии: киргизов, узбеков, таджиков. В нашей роте русских, кроме меня, всего двое было, и то, один наполовину татарин.
Дедовщины тогда еще не было. Ну, скажет 'старик' 'молодому': 'Земеля, будь другом, подшей 'дедушке' подворотничок'. По-доброму попросит, не унижая достоинства 'салабона'. Правда, перед отбоем молодые должны были хором скандировать: 'Дембель стал на день короче, старикам спокойной ночи!'. Традиция такая.
Но служба, на самом деле собачья - зеков стеречь.. Особенно женщин.
У баб, оказавшихся за решеткой, что-то с психикой делается такое, что трудно описать словами. Некоторым, как теперь говорят, конкретно крышу сносит. Наружу может вылезти то, что они в себе даже и не подозревали. Особенно по части секса.
Раз мы этапировали группу зеков. 'Вагонзак', он же 'столыпинский', это вагон без окон, снаружи выглядит как почтовый, внутри все в решетках. Девять купе: четыре для караула, пять для зеков. В крайнем ехали бабы.
Стою я на посту у выхода, с другой стороны тоже караульный. Глухая ночь, только стук колес, который не замечаешь - слух на него уже не реагирует. И тут шепот: 'Солдат!'. Гляжу - баба с той стороны решетки. Лет так сорока, а может больше, бесформенная вся, ни кожи, ни рожи. Стоит в ночнушке такой, какую зечкам выдают. Шепчет; 'Солдат, хочешь?' Поворачивается, задирает рубашку, наклоняется, и голым задом прижимается к решетке.
Солдат, конечно, всеяден. Изголодавшись, на любую б..дь кидается, как говорится, 'на все, что шевелится'. Но, так...
Злость у меня закипела. 'Шум в камере!', - говорю, и толкаю ее в жопу прикладом автомата. Кстати, у нас по уставу, против женщин-заключенных применять оружие нельзя, и когда охраняешь одних баб, автомат не заряжен. В случае необходимости можешь действовать прикладом.
Баба как заорет: 'Сука! Ублюдок! Чтоб ты здох!', и по матушке меня. Пришлось ее вязать и успокаивать...
Майор Василенко, он же Старший расстрельной команды, опять наливает, достает из кармана сало в целлофановом пакете - закуска. Спирт притупляет чувства. Сразу после акции кусок не полез бы в рот.
-- Дочку грозят отчислить из института, - делится своей проблемой майор. - Чем они, молодые, думают!? Все есть - только учись. Нет, им гулять охота, хвостами крутить. Я ей говорю, пойдешь на завод, дрянь такая, я не дам тебе на отцовской шее сидеть...
Я поддакиваю, понимающе. Моя-то доча не стала даже десять классов кончать, поступила в строительный техникум. Ну, какой из нее строитель?! Сын, тот молодец, в военном училище учится, скоро закончит, лейтенантом станет. Меня обойдет - я по званию прапорщик.
Перед увольнением я подал рапорт, что хочу остаться на сверхсрочную. До армии ФЗУ закончил, токарь 3-го разряда. Но ишачить на заводе за 120 рэ в месяц - это не для меня, лучше я за те же деньги старшиной-сверхсрочником буду на всем готовом, да еще левак буду иметь. А работа у старшины такая: до обеда ходишь, смотришь, чего бы стырить, после обеда - на чем увезти.
Просьбу мою удовлетворили, и я остался, как говорят в армии, 'на макаронку'.
Вот только служба оказалась совсем не такой, как мне думалось.
Меня вызвал командир, полковник Негматулин.
- У тебя хорошие характеристики Потапов. - Это он мне. - В партию думаешь вступать?
- Так точно,- отвечаю. - А можно уже?
- Можно. - Негматулин посмотрел куда-то поверх моей головы, продолжил. - Разговор к тебе есть, Потапов. Строго конфиденциальный. Вот тут распишись, что предупрежден об ответственности за разглашение.
Я, почему-то, сразу догадался, о чем пойдет разговор.
Слухов и даже легенд о том, как у нас в СССР приводят в исполнение расстрельные приговоры, я знал множество. Приходилось, например, слышать такую версию: приговоренного заводят в специальную комнату, ставят лицом к стене, раздается выстрел... холостым патроном. После этого 'смертника' отвозят на урановый рудник.
Чепуха, конечно. Расстреливают по-настоящему. Но как это происходит, не говоря уже, кто, конкретно, приводит приговор в исполнение, не знали даже мы, солдаты внутренних войск. Так все строго засекречено.
Мне дали сутки подумать.
Я все взвесил, и согласился стать Исполнителем.
Мы с майором Василенко допиваем спирт. Теперь совсем отпустило, можно идти домой. Но мы не торопимся. Хочется еще поговорить, поболтать, так сказать, за жизнь. Шесть лет мы с майором в одной команде, с тех пор, как меня перевели сюда, в 'ВК-1127 ГУФСИН РСФСР', а говоря проще - в местную тюрьму. Это 'спецучереждение' отличается от десятков ему подобных тем, что в нем имеется 'спецблок', где содержатся приговоренные к высшей мере, и где есть 'спецпомещение', в котором приговоры приводятся в исполнение. А до этого я служил в другом подобном 'спецучереждении'.
Я помню каждую акцию, в которой участвовал в качестве Исполнителя. Но первая, конечно, запомнилась особо.
Полковник Негматулин вручил мне папку с выписками из дела осужденного В - ва, приговоренного нарсудом к высшей мере за убийство, сопряженное с изнасилованием. Верховный суд утвердил приговор. Просьба осужденного о помиловании была отклонена.
Теперь приговор должен быть приведен в исполнение.
Мной.
- Ознакомься с делом, - сказал Негматулин, - и сам назначь дату акции. Только не тяни Коля, - он впервые назвал меня по имени? - даю тебе десять дней сроку. Первый раз нелегко, конечно, но ты должен четко осознавать - ты уничтожаешь мразь, которой не место под солнцем. Это зверь, он изнасиловал и убил женщину. Представь, что на ее месте могла оказаться твоя мать, сестра, любимая...
Мучился ли я сомнениями? Нет.
Было ли мне страшно? Да.
Не знаю, что испытывает приговоренный. Не приведи господь это узнать. Но что испытывает Исполнитель, мне теперь хорошо известно. Но объяснить не смогу. Не найду слов.
Потом долго в кошмарных снах я буду видеть затылок осужденного, в который целюсь через окошко-амбразуру. И глухой звук выстрела. И едкий запах пороховых газов, в сочетании с запахом крови...
Я и майор Василенко выходим на улицу. Он ловит такси, я иду домой пешком - мне тут недалеко.
С будущей женой я познакомился на свадьбе - двоюродная сестра выходила замуж, а я как раз получил десятидневный отпуск. После первой акции. Приехал навестить родителей. Можно сказать, совершенно случайно попал на эту свадьбу. Там и встретил Ольгу. Не скажу, что прям сразу влюбился - девушка, как девушка, ничего выдающегося. Рыженькая, веснушчатая, полненькая. Лицо мне ее понравилось - милое такое, доброе, открытое. Познакомились. На вопрос о работе ответил, что в армии служу, 'на макаронке' - сверхсрочник. Олю рассмешило слово 'макаронка'.
Если б она знала...
Но она, разумеется, не узнала, и никогда не узнает. Надеюсь.
Потом мы переписывались. Мне пришлось открыть Оле часть правды: написал, что служу во внутренних войсках, стерегу зеков. Она отнеслась спокойно, с пониманием, посочувствовала только - тяжелая, мол, служба и опасная.
Если б она знала.//
Через два месяца мы поженились. Мне дали комнату, а через четыре года - квартиру. Родили двоих детей.
Семья - мой тыл. Мне есть на кого опереться. И есть для кого жить.
Приходя домой, я стараюсь полностью отключиться от мыслей о работе. Собственно, служба моя ничем не отличается от службы любого сверхсрочника внутренних войск. За исключением одного ее аспекта. Но о нем знают лишь несколько человек: начальник тюрьмы, его зам и члены нашей команды во главе с майором Василенко. Я точно знаю, что есть у нас и другие 'спецгруппы' и другие Исполнители, но кто конкретно - мне неизвестно. Секретность соблюдается строго и работа 'спецгрупп' организована так, что о них известно лишь тем, кому положено.
Работа расстрельных команд. Звучит как-то... жутковато. Но ведь кто-то должен делать и такую работу. А в команде есть лишь один Исполнитель. Тот, кто нажимает на курок. Обрывает жизнь. Простым движением пальца.
Мне не известны другие Исполнители. Возможно, среди них есть хладнокровные, нажимающие на спусковой крючок с невозмутимостью механизма. Только я не из таких. Я не могу воспринимать приговоренного к расстрелу, как некую мишень. Чтобы выстрелить в человека, я должен его ненавидеть. Именно поэтому, всякий раз спуская курок, беззвучно шепчу: умри, сволочь. В этот миг я реально ненавижу приговоренного. И за то, что он сделал, и за то, что я делаю эту работу. Кто-то ведь должен делать...
В 72-м году ввели новое звание прапорщик, заменив им старшину-сверхсрочника. Вместо лычки в виде буквы 'Т', я стал носить на погонах звездочки 'микро-генерал-лейтената'. А все остальное осталось прежним.
Подвал, где происходит акция, находится в том же спецблоке для 'смертников' - приговоренных к высшей мере. Присутствуют, как правило, пятеро (не считая осужденного) Старший расстрельной группы, два конвоира, врач, который должен зафиксировать факт смерти. И Исполнитель. Тот, кто обрывает жизненный путь приговоренного, ставит последнюю точку.
Похоже, никто и никогда не интересовался моими успехами в стрельбе. Не зоркость глаза важна для Исполнителя, а твердость руки. Промахнуться практически невозможно, но коль скоро такая вероятность существует, есть и инструкция, обязывающая Старшего группы добить осужденного. Приговор должен быть доведен до конца. Никакого помилования и отправки осужденного в лазарет в случае, если первый выстрел оказался не смертельным, нет и быть не может. А бытующая в народе версия о том, что 'дважды расстреливать нельзя' - не более чем легенда.
У меня промахов не случалось. А вот отказ был.
По советским законам расстреливали не только насильников и убийц, но и фальшивомонетчиков, валютчиков, 'цеховиков'...
Однажды я должен был исполнить приговор в отношении Н - ва, осужденного по статье 93прим (хищение в особо крупных размерах). Дали для ознакомления выписки из дела. Оказалось, что осужденный, - главный инженер галантерейной фабрики, - организовал, как указано в деле, 'преступную группу, занимавшуюся выпуском неучтенной продукции из материалов, похищенных с предприятия'. Проще говоря, они выпускали левый товар - мелочевку, брошки какие-то, заколки, и продавали через торговые точки. Заработали без малого миллион. По делу проходило восемь человек, но 'вышку' дали только Н - ву, как организатору.
Я был в полном замешательстве. Думал, как же так, человека должны убить из-за денег. Да, он вор, но место его в тюрьме, а не в камере смертников.
В военное время мне могли просто приказать расстрелять преступника, но сейчас я имел право выбора.
Начальник тюрьмы, когда я вошел в его кабинет и отрапортавал, спросил кратко:
- Ознакомился с делом?
- Так точно! Только... - я чуть замялся. - Прошу освободить меня от исполнения приговора.
Начальник посмотрел мне в глаза чугунным взглядом из-под тяжелых набрякших век.
Ничего не сказал. Повисла тягучая пауза.
Первым не выдержал я.
- Разрешите идти?
- Идите.
Акцию провела другая расстрельная команда.
Я был уверен: теперь меня отстранят от должности Исполнителя и, скорее всего, уволят в запас. И ошибся.
Не знаю, случайно или нет, но потом мне поручали приводить в исполнение только приговоры по 102 статье УК РСФСР (убийство при отягчающих обстоятельствах). За что я очень благодарен судьбе и начальству. А еще за то, что в мою бытность Исполнителем, в Советском Союзе действовал негласный закон, запрещающий расстреливать женщин.
***
Мне очень хотелось бы закончить свой рассказ на той, оптимистичной ноте. Но, придется продолжить.
Я отслужил положенные 25 лет и готовился уйти в отставку, на заслуженный, так сказать, отдых. Звание теперь у меня было старший прапорщик, и уже почти семь лет я не являлся Исполнителем.
Совершенно случайно узнал, что В - в, тот самый 'номер один' в моем послужном списке Исполнителя, стал жертвой судебной ошибки. Он был невиновен. Это выяснили абсолютно точно, но... слишком поздно - через два года после его расстрела. От нас, спецгруппы, которая привела приговор в исполнение, эту информацию начальство скрыло, дабы не нанести нам психологическую травму.
Теперь же, спустя много лет, известие о том, что я расстрелял невиновного, обрушилось подобно многотонной плите, раздавившей меня безжалостно и неумолимо. А, может, уместнее другое сравнение - подо мной разверзлась пропасть. Рухнула опора, в основе которой убеждение, что все делаю правильно. Ведь я не убивал людей. Я уничтожал человеческую мразь, которой не место на земле. В это я свято верил, и в вере черпал силы для выполнения своей работы.
У меня отняли веру. В собственных глазах из Исполнителя я превратился в палача. Что, впрочем, одно и то же.
Будто бы нарочно с этого момента жизнь у меня пошла наперекосяк. Умерла Ольга, жена. Инсульт. И ведь не болела, в общем-то, а тут - раз, слегла и все. С детьми пошли нелады. В разных городах живем, не видимся и почти не общаемся - хорошо, если раз в году позвонят, с днем рождения поздравить. Никому не нужен немощный старик. Место мое - в доме престарелых. И был бы уже там, если б внук не взялся опекать, спасибо ему. Хоть и не просто, по доброте душевной, не оставил меня, а за то, что квартиру на него переписал.
Одна радость у меня в жизни осталась - правнучка Полюшка. Она мне как свет в окошке. 'Деда, - говорит, - ты самый лучший'. У меня тут же глаза на мокром месте.
Знала бы она...
Наверное, надо бы пойти в церковь, исповедаться, покаяться, но меня удерживает мысль, что это не внесет успокоения в душу, а напротив, станет только хуже. Ведь мне не в чем каяться.
Да, я палач. А разве палач виноват в том, что его профессия необходима?
Единственное, о чем я прошу Бога, пусть никто из моих близких никогда не узнает о моей профессии.