Доцент Михайлюк пришел домой и стал рассказывать жене о том, как он провел день.
        - Студенты - молодцы, - хвалил он, - слушают очень внимательно.
        Жена недоверчиво щурилась.
        - Зашел на рынок, кефира взял, колбаски... - говорил он дальше. - Такой хороший кефир! Анапский, знаешь...
        - Что, прямо из Анапы возят? - усмехалась жена.
        - Да, - воодушевлялся Михайлюк, - вот молодцы!
        - Чего хорошего, - возражала жена, - получается, у себя в области мы кефир делать не можем, нам кубанский подавай. По цене-то он золотой, наверное?
        - Да нет, - грустно сказал доцент, - нормальный. Двенадцать рублей литр.
        - Вот видишь, - наставительно сказала жена, - это дорого.
        - А колбаска хороша! - снова заулыбался он. - Украинская, домашняя. По шестьдесят пять рублей. Я триста грамм купил.
        - Эта которая кольцом? - спросила жена.
        - Ну да... Вот, смотри.
        И он вытащил из новенького пакета с надписью "Golden Lady" изящный, в форме кувшинчика, пакет и круг темно-желтой колбасы. Жена отрезала у кувшинчика полносика, налила в стакан ярко-белый густой кефир.
        - Ничего особенного, - сказала она, отпив глоток. - Взял бы лучше наш, "Калужский", за восемь.
        - Попробуй колбаску, - робко сказал доцент, все еще надеясь на мир.
        - Ну, - сказала жена, нюхая маленький кусочек, - а чего ее пробовать-то? Несвежая... Они же ее в поездах возят, она там тухнет, они ее потом моют, маслом мажут... Все ж известно!
        - Ну, не знаю, - глухо сказал доцент. Складки около его губ вытянулись ниточками, отчего все лицо доцента Михайлюка приобрело горькое и немного брезгливое выражение.
        - Ну, не знаю, - повторил он уже почти шепотом. Тебе всегда все не так... все буквально.
        - На себя посмотри, - равнодушно отозвалась жена. - На себя.
        Пауза повисла в воздухе словно нарисованная ребенком огромная загогулина; Михайлюку даже показалось, будто он видит ее, эту паузу, и может потрогать. На страшные слова жены надо было что-то отвечать, - иначе, казалось ему, загогулина могла разрастись до невероятных размеров и... и... Нет, так дальше невозможно, невозможно!
        - А что я, - осторожно начал Михайлюк, - я нормальный человек, обычный...
        - Да? - язвительно перебила его жена.
        - Да, - уже тверже сказал он, - я кандидат наук, доцент кафедры...
        - Подумаешь, - бросила жена.
        - И не подумаешь, - гнул свою линию Михайлюк, - и не подумаешь, а...
        - Что? - еще более язвительно сказала жена. - Ну, что - "а"?
        - А то, - подумав, ответил он, - что я - уважаемый человек, хороший муж и отличный преподаватель. У меня лекции интересные, меня студенты любят. И декан на днях...
        Он остановился.
        - Ну, договаривай, - усмехнулась жена.
        - Декан на днях... - еле слышно произнес Михайлюк, - он...
        - Он сказал, что у тебя юбилей в следующем году.
        - Правильно! - обрадовался было Михайлюк, но жена осадила его:
        - "Пра-авильно!" - шестьдесят лет исполняется... - Она поджала под себя ноги и устроилась поудобнее в мягком стареньком кресле. - Еще сказал, что тебе пора о пенсии подумать и часов побольше взять. Что вечерникам философию на третьем курсе не читают, потому что некому, и тебе там самое место.

        "Вечернее отделение!" Михайлюк молчал. Загогулина заняла всю кухню и грозилась переместиться в коридор.

        - Муж ты плохой, - продолжала жена. - Был бы хороший - не жили бы мы сейчас с тобой на семьсот твоих и полторы моих.

        Загогулина плавно росла в направлении коридора, и у доцента от ее необыкновенного, неприятного вида темнело в глазах.

        - А студенты тебя любят, конечно, - засмеялась жена напоследок, - потому что ты им автоматы ставишь на зачетах и подсказываешь на экзаменах. А лекции твои да-авно, - она зевнула, - никому не интересны.

        "Похоже, я уже не смогу пройти в комнату", испугался Михайлюк, "но я же не могу всю ночь здесь..."

        - Представляешь, наш Михайлюк умер! - крикнул приятелю Гоге студент Соловьев, швыряя на парту новенький модный портфель из темно-бурой кожи. - Из окна выкинулся!
        - Ни фига себе! Постой-ка... - Гога прекратил рисовать круглоглазых человечков и уставился на Соловьева. - Философ Михайлюк, Артур Саныч?! Ты не путаешь ничего?
        - Не путаю, - сказал Соловьев, - портрет уже внизу висит, сам посмотри.
        - Как - Михайлюк? - ахнула подошедшая Ася Лыжникова. - Не может быть... Он же красавец, умница, обаятельный такой! Мы еще все гадали, сколько ему лет...
        - Да вообще мировой мужик, - подтвердил Соловьев - и добавил:
        - Ему пятьдесят девять, оказывается было.
        - Пятьдесят девять?!! Не может быть... В него же Лилька из триста четвертой влюблена была!
        - Эта черненькая? Да... Ну вот... Прикинь, он дома с женой поговорил и - бдын, в окошко сиганул...