Она пришла на рассвете, голая, с распущенной гривой золотых волос, тяжело опустилась рядом, на кровать, молча лаская его прозрачностью русалочьих глаз, томя презрительной полуулыбкой, полуусмешкой. Положила крепкую маленькую ладонь Фёдору на грудь, погладила не спеша и вдруг с силой надавила жёсткими пальцами... аааа...стерва... Горячо зашептала, навалившись грузно:
- Худо тебе, Федюша? А мы тебя заждались... Сыночка спрашивает: "Где папка? Где папка?" Ты ведь, Феденька, нас двоих тогда убил, с ребёночком. Мальчик у нас... сыночек... Как ты хотел... Помнишь?
Фёдор заметался во сне, задышал прерывисто, захрипел, всхлипнул, сбрасывая свинцовую руку жены:
- Уйди, ради Христа, уйди... Уйди...
...На кухне горел свет. Мать суетилась у плиты: пироги затеяла с утра пораньше. Вкусно, как в детстве, пахло сдобой, мочёными яблоками, запаренной калиной.
- Встал уже, сына? С днём рождения, мой хороший, - мать обняла его, целуя в небритую щёку, - ой, да колючий какой, ты бы ещё отдохнул, я гостей созвала к обеду.
- Зачем, мам? Не бог весть, какой праздник. Лишнее это.
Фёдор поморщился, запивая таблетки.
- Плохо, да? Ты сядь, сядь, я тебе сейчас чайку с пирожком.
Старушка засуетилась вокруг сына. Тот поймал её за руку и попросил:
- Не надо, мама, ничего не надо, не хочу. Надька за мной сегодня приходила. Видать, мне скоро в дорогу последнюю собираться.
Охнув, мать опустилась на табуретку:
- Ишь, чего удумал! Тебе ещё жить да жить! Если кому и должно уходить, так это мне, зажилась уже, восемьдесят годков. Хватит, одного сына схоронила. А тебя не отдам!
Старуха заплакала, запричитала: "Господи! Господи! Не забирай!" Сыновья у бабы Глаши были, как на подбор: богатыри и здоровяки. Но только снаружи, а внутри - хворые оба, с молодых лет сердцем мучились. Старший, Сашка, весельчак-балагур, помер на операционном столе. Тромб оторвался, и нет мужика. Младшенького, Федюшку, мать любила больше Сашки. Опекала и баловала, как могла, и когда пацаном был, и когда уже повзрослел, и сейчас, когда постаревший и больной, по амнистии вернулся из колонии строгого режима. Вернулся умирать.
Тогда, много лет назад, в зале суда, она не плакала, окаменела. Сватья вцепилась ей в волосы, плевала в лицо: "Мать убийцы! Ты родила убийцу, будь проклята! Пусть Господь покарает тебя и твоего ублюдка!" Все эти годы баба Глаша исправно ходила в церковь замаливать сыновний грех. Ставила свечки и неистово просила: "Боже милосердный, верни мне сына живым..." Строго постилась. И ждала. Ждала.
Сноху, что тут говорить, мать недолюбливала. Надежда казалась ей своенравной гордячкой из другого мира и теста. Не пара она Фёдору, ох, не пара. Другая жена ему нужна: покладистая, заботливая, а не эта финтифлюшка. Надя платила ей той же монетой: зыркнет глазищами и молчит. Фёдор мать навестить заскочит, она в машине сидит, задницу не оторвёт. И девчонки, внученьки, Ленка да Надька, больше к её родне привязаны, а бабка родная им, словно чужая: не подбегут- не поластятся.
Фёдор чувствовал эту взаимную неприязнь, сначала пытался как-то уладить, потом махнул рукой. Но каждое слово, брошенное матерью невзначай, оседало мутным илом в его подсознании.
- Ишь, нарядилась на работу, как кукла. Это ведь работа, а не театр, и не в гости. Чё наряжаться-то?
Надежда любила тряпки, и всё-то было ей к лицу. Статная, грудастая, зеленоглазая, она будила нескромные желания у многих мужчин. Её откровенно-вызывающая женская зрелость стала бесить Фёдора до зубовного скрежета. Сначала он ревновал тайно, изнывая от подозрений. Потом стал устраивать мелкие сцены. Надежда только смеялась: "Глу-у-у-пый! Ты меня ревнуешь? Дурачо-о-о-ок!" Целовала его в нос: " Я же тебя люблю, только тебя, одного тебя!"
Первый раз он её ударил прямо в гостях, когда увидел, как она заливисто хохочет из-за какой-то дурацкой шуточки двоюродного братца. Голову запрокинула, глаза блестят, противно смотреть, как гарцует-красуется перед чужим мужиком! Тогда она собрала девчонок и хотела уйти к родителям. В ногах валялся, вымолил прощение. Фёдор мрачнел и терзался сомнениями всякий раз, когда жена выходила из дому, шарился в её сумке, искал доказательства измены, звонил по сто раз на дню на работу, встречал её по вечерам. Надежда стала реже смеяться ( не хочет, насмеялась с кем-то, где-то!), молчала больше ( наговорилась с хахалем!).
В тот день, перед самым Новым Годом, он затопил баньку на даче. Надежда пошла в первый жар. Когда Фёдор открыл дверь, она собиралась мыть голову. Искрящийся русый поток волос, крепкие бёдра, тугие, налитые груди с торчащими розовыми сосками, полные красивые ноги... Он обежал взглядом всё это великолепие женской плоти, и ... застопорился на огромном, на всё колено, синяке. Не помня себя, рванулся вперёд, яростно наматывая на кулак тяжёлые пряди её волос, сбил с ног:
- Ах ты, сука, *бит твою мать! Откуда это?
- Что, что это? Пусти, больно! - жена извивалась скользкой огромной змеёй.
- Не прикидывайся! Синяк откуда? Шлюха! - Фёдор орал, сильнее сжимая кулак.
- Кому ты давала раком, б**дь? Ну, отвечай, мразь, убью и тебя, и любовничка твоего, поганого! Кто он?
В слепом безумии припадка ревности он бил её кулачищем по красивому, искажённому болью и страхом, лицу, пинал ненавистное прекрасное тело, которое могло принадлежать ещё кому-то, кроме него. Сначала Надежда прикрывала голову почерневшими руками, кричала, умоляла, отталкивала вконец озверевшего мужа, потом выдохнула:
- Сволочь, детей пожалей!
Кровь хлынула изо рта, женщина дёрнулась в последний раз и затихла.
За убийство с особой жестокостью Федору дали пятнадцать лет строгого режима. Суд учёл и положительные характеристики, и явку с повинной, и больное сердце. Старшей дочери, Елене, было тогда двенадцать лет, маленькой, Надежде, исполнилось шесть годков. Выросли без него. Ленка, та и институт успела окончить, и замуж выскочить, и ребёнка родить. А Надюшка уехала подальше, в Москву. Материна родня их на ноги поднимала. Квартиру, дачу, машину продали и деньги разделили между детьми. Фёдор вернулся на два года раньше. Вернулся к старенькой матери, единственному человеку, который ждал его в этом мире. Ленка приехала поздороваться, показала внучку. А Надя-маленькая передала через бабку: "Нет у меня отца, не прощу никогда!"
Баба Глаша прописала ненаглядного сыночка в своей двушке, вытряхнула все сбережения ( недаром каждый день спозаранку жарила пирожки и обходила все окрестные магазины: кому горяченьких, домашних!) и первым делом справила ему обновы - ботинки, куртку, шапку. Поставила Феде новые зубы на сорок тысяч тенге. И уж совсем добила окружающих царским подарком: выложила две тысячи у.е. на подержанную, но ещё крепенькую "Волгу", точно такую же, какая была у Фёдора в той жизни. Баловала его мать. Ох, как баловала! Вот и сегодня праздник решила сыну устроить. Пироги, пельмени, даже шампанское купила, гости какие-то.
Фёдор вздохнул. Дышать было тяжко, словно кто-то неведомый большой и сильной рукой грубо стискивал за грудиной, держал чуток и, сжалившись, отпускал. В горле мелко-мелко тряслось непонятное тревожное ожидание (сыночек спрашивает: "Где папка?") Не может этого быть! Экспертиза. Вскрытие. Нет, не была Надежда беременной. Чушь. Бред. Сон дурной.
За столом Фёдор шутил. Играл с внучкой Олесюшкой. Выпил стопку.
- А, день рождения, всё-таки! Давай ещё одну, мать!
Поймал на себе изучающий взгляд Елены. Как на покойницу-то похожа! Те же искристые глаза и пышные волосы, собранные в тугой, отливающий золотом, как у матери, узел, тот же высокий лоб и привычка прикусывать нижнюю полную губу. Фёдору стало не по себе, словно это Надежда сидела сейчас за столом, не таясь, в упор разглядывая его. А младшая, Надюшка, тоже похожа? Какая она стала? Защемило в груди. "Сволочь, детей пожалей..." - предсмертный хрип Надежды он слышал почти каждую ночь в камере, ещё до суда. "Молиться надо, помолись, Федюшка", - просила мать на свиданках. Не умел он молиться. И не молился. И прощения ни разу не попросил ни у мёртвой жены, ни у живых: детей, тёщи, матери.
Зона научила его выживать. Все эти годы он отчаянно цеплялся за жизнь, считал дни до окончания срока. Думал: вернусь, начну всё сначала, будет и на моей улице праздник. О содеянном старался не вспоминать. Да, и некогда было. Вернулся. Дома нет. Дети чужие. Сердце на ладан дышит: с такой кардиограммкой не живут и на воле! Это док в лазарете ему выдал как-то, перед амнистией. А жить хотелось! По-новому, не так, как раньше. Другой жизнью. Только где она, другая жизнь?
Шумели, расходились гости. Фёдор пошёл в спальню, прикрыл дверь. Затюкало, задребезжало надсадно сердце. Судорожно хватая воздух, он осел на пол, пытаясь дотянуться до стула...
... Надежда, улыбаясь, стояла, бесстыдно оголив роскошное тело, сладко потянулась, собирая волосы за спину. На локте чернел синяк. На колене, упругой высокой груди - везде громадные синюшные кровоподтёки.
- Откуда это? - в ужасе прохрипел Фёдор.
- Это, Федюшка, ты мне наставил. Вот посмотри, - она поворачивается то одним, то другим боком, - или забыл уже?
- Уйди, врёшь, врёшь!
- Лови! - с безумным хохотом Надежда швырнула ему на грудь что-то мокрое маленькое. Надрываясь криком, сучил ножками и тянул ручки прямо к Федькину горлу окровавленный младенец.
- Это мой подарок на именины милому! Наш сыночек! Ты его убил! Помнишь? Помнишь? Помнишь?
Клубилась чёрным дымом огромная воронка и засасывала туда Фёдора.
- Кордиамин, быстро! Ампулу гепарина! Быстрее, быстрее! Мы его теряем!
- Федя, Феденька, сынок, на кого ты меня покидаешь?
- Убийца! Ты убийца! Ты нас убил!
- Электрошок! Всё... Поздно...
Каждый год, в день рождения сына, баба Глаша, ковыляет по подъезду, обходя соседей: "Не побрезгуйте, помяните Феденьку, чем богата..." Зажигает свечку у старого образка в красном углу и долго молится за упокой души грешного сына.