Прозвенел звонок к обеду, и вмиг захлопали двери. Коридор наполнился топотом ног, веселыми девичьими голосами, выкрикивающими имена подруг, и строгими окриками классных дам, призывающими к порядку. Дана закрыла книгу, спрятала ее под подушку, торопливо пригладила перед зеркалом растрепавшиеся волосы и выбежала из комнаты. Верхний этаж был отведен под спальни старшекурсниц, ученицы младших курсов не решались сюда заходить, и поэтому здесь можно было вести себя как угодно, не изображая взрослых перед малышней. Весело толкаясь и уклоняясь от локтей других девчонок, Дана пробралась к лестнице, залитой разноцветным светом из больших витражных окон, и поспешила вниз, перескакивая через две ступеньки. Впрочем, спустившись на этаж, она замедлила шаг, выровняла дыхание и вновь поправила прическу - тут были спальни учениц средних курсов, хранить лицо перед которыми было священным долгом каждой обитательницы верхнего этажа. А уж проходя мимо этажа, где обитали младшие, Дана напустила на себя до того высокомерный и неприступный вид, что наверняка снискала бы одобрение учительницы хороших манер, синьоры Клариче, если бы та смогла видеть ее в тот момент. Младшие девочки расступались, пропуская старших вперед и завистливо разглядывая исподтишка кружевные воротнички и манжеты на их платьях, мечтательно прислушиваясь к стуку невысоких каблучков строгих коричневых туфель. Такая недопустимая роскошь была привилегией старших, о которой младшие могли лишь мечтать.
Размеренно стуча каблучками по мраморным плитам большого холла, Дана шла к обеденному залу, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перейти на бег или даже не подпрыгнуть разок-другой. У нее были потрясающие новости, которыми ей не терпелось поделиться с подругой. Она знала, что Аннализа уже ждет ее в обеденном зале. У старшекурсниц был свободный час перед обедом, но сегодня Аннализу оставили после урока в кабинете рисования за то, что они с Даной слишком громко хихикали, обсуждая получившийся у Аннализы натюрморт. Дана страшно перепугалась, когда ее, вместо того, чтобы оставить отбывать наказание с подругой, вызвали к директрисе. Но именно директриса и сообщила ей ту-самую-новость, и теперь Дана сгорала от нетерпения поскорее рассказать все подруге.
Как она и ожидала, подруга ее уже сидела за столом старшеклассниц, весело болтая с соседками. С делано безразличным видом Дана опустилась на сидение рядом с Аннализой. Теперь, когда настало время делиться новостями, ей хотелось растянуть подольше момент предвкушения. Иметь по-настоящему большую и удивительную тайну оказалось приятно. В ожидании, пока зал заполнится, и начнется обед, она рассеянно слушала болтовню девчонок, удивленно округляя глаза и хихикая в правильных местах. За семь лет в институте она научилась угадывать требующуюся от нее реакцию по интонациям рассказчиц, и иногда ей казалось, что она может сойти за приятную собеседницу, даже если ненароком уснет.
Взгляд ее блуждал по большому залу. В весеннем солнечном свете, лившемся из высоких окон, звонкое эхо голосов, казалось, обретало форму, становилось пузырьками в золотистом шампанском. Строгие светлые стены, белоснежные скатерти, четкие линии сдавали позиции перед веселой беззаботностью и теряли свою значительность, делая обеденный зал почти уютным, почти родным. Дана улыбнулась. А ведь так оно и было. Семь долгих лет она, как и другие девушки за ее столом, по три раза в день приходила сюда, чтобы принять участие в торжественных церемониях завтраков, обедов и ужинов под строгим надзором учителей и классных дам. Она посмотрела на однокурсниц. Интересно, помнят ли свой первый день здесь? Помнят ли они себя робкими первогодками, обмирающими от обрушившейся на них незнакомой среды, в своих новых, почти бесформенных черных платьях, молчаливо сидящими за крайним столом у стены рядом с входом, огромными испуганными глазами смотрящих на учителей, на старшекурсниц, кажущихся такими же взрослыми, как учителя? Помнят ли они, как звон столовых приборов холодными струйками стекал по их прямым спинам, как морозили розовые детские щеки прохладный воздух и серый осенний свет? Ей захотелось написать обеденный зал таким, как она его увидела впервые, и таким, каким видела его сейчас. Холод и ласковое тепло, четкие линии и расплывшиеся в теплом мареве формы. Серый и золотой.
Ее заставил очнуться голос директрисы, приглашающей всех начать трапезу. Дана заморгала и огляделась. Зал был полон, ученицы чинно сидели за своими столами, учителя - за головным столом. Обед начался.
Она легонько толкнула Аннализу локтем. Та едва повернула к ней голову, вопросительно округлив глаза.
- У меня новости, - одними губами сказала Дана.
Аннализа стрельнула глазами в сторону учительского стола. Официально разговоры во время еды были запрещены, но в зале всегда стоял легкий шелест голосов. Учителя за своим столом чинно поглощали еду либо, едва склонив друг к другу головы, о чем-то беседовали. Ученицы за своими столами поступали так же. Аннализа вновь повернулась к Дане, на этот раз смелее.
- Зачем тебя вызывали? - прошептала она, наклонив свою голову к даниной.
- Помнишь, мои картины отправляли на выставку юных художников? - спросила Дана, начиная издалека.
Аннализа фыркнула, чуть громче, чем следовало, и Дана почувствовала на себе неодобрительный взгляд директрисы. В институте не было ни одного преподавателя, кто бы одобрял Аннализу. По их мнению, она была слишком строптивой, своевольной и непочтительной. И, конечно, то, что именно она была лучшей подругой Даны, любимицы всех учителей, вызывало их всеобщее неудовольствие. Прилежным отношением к учебе и хорошими манерами Дана завоевала одобрение даже самых строгих и непримиримых педантов среди преподавателей, Аннализа же регулярно получала наказания за дерзкие ответы и недостойное поведение. "Ну почему ты вечно пытаешься с ними поругаться?" спрашивала Дана подругу "Тебе не удастся их перевоспитать, и ты это знаешь. Промолчи и сделай по-своему", ворчала она всякий раз, когда Аннализа возвращалась в их общую комнату после очередного наказания. Аннализа лишь презрительно фыркала в ответ, и в их вечном споре о том, что приносит больше плодов, открытый мятеж или дипломатия, в который раз не оказывалось победителя. У обеих девушек было много подруг. Дана очаровывала всех своей обходительностью, Аннализа - живым характером. Но секретами Дана делилась только с Аннализой.
- Это не смешно, - обиженно прошипела она в стакан с водой, делая вид, что пьет.
- Неужели это печально? Что случилось, посетители выставки в сердцах изорвали твои шедевры? А я тебя предупреждала, что пейзажи - это чушь несусветная, - с видом победителя, уверенного в своей правоте, Аннализа с аппетитом атаковала суп.
Дана нежно улыбнулась. Подруга была самым строгим ее критиком. Ничего не понимая в живописи, она каким-то непостижимым образом умудрялась увидеть главное. И, конечно, не стеснялась высказывать свое мнение, не слишком заботясь о том, чтобы облечь его в изысканные слова. Дана, теперь по-настоящему, отхлебнула воды, готовясь к моменту своего триумфа.
- Не знаю, сказать тебе по правде, как восприняли мои работы посетители, - зашептала она в ответ, - у меня пока не было возможности это узнать. Но зато их видел маэстро Анджело.
- Так значит, это он изорвал твои пейзажи? Ну что ж, видимо, старик еще не совсем ослеп, - усмехнулась Аннализа, однако ей не удалось скрыть свой интерес. Маэстро Анджело был самым известным и востребованным столичным художником из ныне живущих.
- Боюсь, что он все же ослеп, - притворно вздохнула Дана. - Потому что маэстро прислал мне приглашение стать учащейся его академии.
Аннализа недоверчиво заломила бровь. Дана скромно потупилась, водя пальцем по скатерти. Вновь поймав на себе неодобрительный взгляд, на этот раз классной дамы, она спохватилась и степенно положила руку рядом с тарелкой.
- Вот это да! - выдохнула, наконец, Аннализа. - Я жду подробностей, учти, - она вновь принялась за еду, сделав ложкой жест, предлагающий Дане продолжать рассказ.
Та открыла было рот, но вновь поймала на себе взгляд директрисы и отвернулась, тоскливо уставившись в тарелку.
Поговорить им удалось лишь вечером, после занятий. Даже после ужина. Преподаватели, несомненно, уже прослышавшие о предложении маэстро Анджело, то и дело поглядывали на Дану, и Аннализа, сидевшая на всех уроках рядом, рассудила, что два наказания за один день - слишком много, и это может стать, наконец, последней каплей, которая переполнит чашу терпения госпожи директрисы. Чаша эта была так же внушительно глубока, как велико и старо было фамильное древо Аннализы, и как необъятен был банковский счет ее отца, но даже сей глубокий сосуд успел заполниться за годы ее обучения в институте до краев.
Когда они, наконец, уединились в своей общей комнате, Аннализа заставила подругу пересказать ей разговор с директрисой в лицах, несколько раз просила повторить, какие именно эпитеты употребил маэстро, описывая работы Даны, и не преминула укорить великого художника современности в дурном слоге. Эти иронические замечания лишь подливали масла в огонь их общего лихорадочного веселья. Они хохотали, уткнувшись лицами в подушки, чтобы не привлечь громким смехом классную даму, которая сразу положит конец любому веселью. Отсмеявшись, Дана предалась мечтам, вслух расписывая свою будущую жизнь, как она себе ее представляла. Поклонники, выставки, путешествия. Каждое новое предположение было фантастичнее предыдущего. Дана не представляла себе, какой может быть жизнь женщины-художницы. Она ни разу не видела ни одной. Конечно, ей иногда встречались тусклые акварели, изображающие лодочки на туманном озере, из которых торчали невнятные фигурки с зонтиками. Рядом указывались имена скучных благородных дам, наверняка пожилых старых дев, малюющих свои картинки на радость внучатым племянницам - так высказалась об одной из таких дам Аннализа, когда они как-то раз вместе оказались в музее. Но ведь картины у Даны были совсем другими! Пусть мечтательными и романтичными, но полными жизни, как сама она. И, значит, у нее все должно быть по-другому. Она будет восхищать, владеть умами...
- И умрешь с голоду в холодной мансарде, - подытожила Аннализа. - Потому что твоя матушка лишит тебя наследства за твои художества.
- Ничего ты не понимаешь! - обиделась Дана.
- И хорошо, - не осталась в долгу подруга. - Так я хоть в мансарде не помру.
Дана бросила в нее подушкой, которая молниеносно вернулась к ней обратно. Они с Аннализой обе тихонько рассмеялись. Дана обняла подушку и мечтательно вздохнула.
- Ты еще будешь меня умолять написать твой портрет, а я откажусь, - мстительно сказала она, устраиваясь поудобнее на кровати.
Аннализа закатила глаза и погасила свет. Вскоре в темноте комнаты стало слышно ее ровное, сонное дыхание.
Дана не спала. Она лежала на своей кровати, глядя на глубоко дышащий, живой, залитый лунный серебром весенний сад за окном, и грезила своим будущим.
В ту ночь она так и не сомкнула глаз. В голове ее, как пары в безумном вальсе, кружились образы, несомненно, пророческие, несомненно, картины ее скорого будущего.
Вот маэстро Анджело долго смотрит на ее новую работу, а потом снимает шляпу и тихо, со слезами в надломленном голосе говорит: "Дитя мое, ты превзошла своего учителя". Дана не знала, как выглядит маэстро Анджело, поэтому в ее видениях он представлялся ей размытым темным силуэтом в шляпе.
Вот она предстает перед рукоплещущей толпой, собравшейся в галерее "Виттория", чтобы увидеть выставку ее избранных работ. Вверх взмывают бокалы, поднятые в ее честь, и воздух искрится от золотых отблесков шампанского и восторженных глаз публики.
Вот прекрасный незнакомец в черном плаще и с кроваво-красной розой в руках опускается перед ней на одно колено и говорит: "Вы пленили меня своим талантом. Повелевайте мной, прекрасная госпожа."
Вот она, величайшая художница столетия, открывает свою собственную академию. В толпе она замечает юную девушку, чем-то похожую на себя. Она подзывает девушку к себе и видит, что та прижимает к груди свиток. Развернув его, Дана обнаруживает, что это картина, милая и наивная, похожая на те, что когда-то она писала в юности. Дана ласково берет девушку за подбородок, смотрит в ее широко распахнутые глаза и говорит: "Дитя мое, вы непременно должны учиться".
И так далее, и так далее. Она проживала одну за другой тысячи жизней.
Несмотря на бессонную ночь, на следующее утро Дану переполняла лихорадочная энергия. Она вскочила на рассвете, тщательно оделась, причесалась, разбудила Аннализу и буквально силой потащила ее завтракать через пустые коридоры и гулкий и пустынный мраморный холл. Ей совсем не хотелось есть, но она просто не могла усидеть на одном месте.
Обеденный зал был пуст. Они заняли свои места, и Аннализа принялась ворчать что-то о сумасшедших, истеричных и экзальтированных художницах, не дающих спать честным людям, а Дана вновь оглядывалась вокруг и впитывала в себя увиденное. Ей не терпелось поскорее оказаться перед холстом. Она была полна идей, планов, сюжетов. Больше всего ей хотелось написать ночной сад, залитый серебристым лунным светом. Будто сами листья были из серебра, будто сам воздух был сплетен из серебряных нитей, а лунный свет обволакивал, ласково обнимал эту сцену крыльями, чьи перья были потоками живой ртути. Все было таким призрачным и таким пугающе настоящим. О, да. Она напишет эту картину и назовет ее "Серебряный сад".
- О, не-ет, - услышала она рядом с собой еле слышный стон Аннализы и очнулась.
- Что? - спросила она взглядом.
Аннализа кивнула в сторону учительского стола. Там стояла госпожа директриса и объявляла, что в связи с болезнью синьорины Аннунциаты, учительницы пения, все ее уроки сегодня отменяются.
Дана перевела удивленный взгляд на подругу, силясь понять такое внезапное огорчение, вызванное болезнью преподавательницы.
- Это же наш первый урок, - простонала Аннализа. - Я могла бы спать еще час! - И она угрюмо уставилась на кофейник перед собой, будто это он был причиной всех ее неприятностей.
После завтрака подруги вернулись к себе. Аннализа плюхнулась на кровать и тут же уснула. Дана же, не в силах ждать более ни минуты, схватила со стола первую попавшуюся тетрадь и принялась за набросок "Серебряного сада" на свободной странице. В этот момент в дверь робко постучали.
- Кто там? - почти прорычала из-под подушки Аннализа.
Дана встала и открыла дверь. На пороге стояла маленькая девочка в нелепой униформе учениц младших курсов. Девочка, казалось, была в ужасе от того, что находится в святая святых, комнате старшекурсниц.
- Графиня Орсини? - спросила она дрожащим голосом, переводя испуганный взгляд с Даны на Аннализу, чья всклокоченная голова показалась из-под подушки.
- Это она, - Аннализа ткнула обвиняющим перстом в подругу.
- Это я, - подтвердила Дана, все еще находившаяся далеко-далеко, в своем серебряном саду.
- Госпожа директриса хочет вас видеть, - пролепетала девочка.
- Что? - рассеянно переспросила Дана, с трудом возвращаясь к реальности.
- Госпожа директриса... - девочка чуть не плакала.
- А... Хорошо, я уже иду. Спасибо, - Дана попыталась ободряюще улыбнуться девочке, но та уже исчезла за дверью. Обменявшись с подругой недоумевающим взглядом, Дана вышла следом.
Проходя пустыми, гулкими коридорами, Дана размышляла, что стало причиной вызова к директрисе на этот раз. Неужели маэстро Анджело передумал? Она почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Нет, этого не может быть, старалась она успокоить себя. Если бы решение маэстро не было окончательным, она бы и не узнала о нем. Но что же тогда? Она спешно перебрала в памяти все свои прегрешения, но ничего, заслуживающего личного внимания директрисы, не нашла. Так что же?
Она поздоровалась с секретарем, синьорой Тоцци. Все женщины-преподаватели института считались воспитательницами, должность которых расценивалась, как нечто среднее между должностью няньки и монахини, поэтому к ним обращались по имени, разумеется, с прибавлением вежливого "синьора". Синьора Тоцци занимала, однако, серьезную официальную должность секретаря госпожи директрисы и была единственной женщиной в стенах института, к которой обращались по фамилии.
Поджав губы и не глядя на Дану, синьора Тоцци встала из-за своего стола, открыла дверь кабинета, и, как показалось Дане, с трудом сдержалась, чтобы не втолкнуть ее внутрь.
Ничего не понимая, Дана направилась к столу, за которым сидела директриса. Массивный письменный стол стоял у высокого, от пола до потолка, окна, директриса сидела спиной к свету, и, ослепленная лучами утреннего солнца, Дана не могла разглядеть ее лица, но дурное предчувствие, охватившее ее в тот момент, когда она переступила порог кабинета, становилось сильнее с каждым шагом.
- Доброе утро, госпожа директриса, - сказала она.
- Доброе утро, графиня, - голос директрисы был холоден, как лед. Ничего общего с той затаенной гордостью, с которой она сообщала Дане новости о ее невероятной удаче. Вчера она называла ее Джорданой. - У меня для вас приятное известие, - Дана по-прежнему не видела лица директрисы, но готова была поклясться, что та искривила губы в неприятной усмешке. - К вам приехала ваша матушка.
И тут Дана поняла, что было источником ее дурного предчувствия. Войдя в кабинет, она почувствовала аромат духов матери, но, не ожидая услышать здесь этот запах, просто не поняла, что это. Она обернулась. Ее мать сидела в кресле напротив директорского стола. В беспощадно ярком утреннем свете ослепительно блеснули серьги в ушах. Черным золотом горел шелк ее шляпки.
- Девочка моя, я так рада тебя видеть, - мать неторопливо поднялась из кресла и легко коснулась щекой щеки дочери.
- Здравствуйте, maman, - сказала Дана.
- У меня чудесные новости, моя дорогая, - сказала мать, поправляя затянутой в перчатку рукой воротничок на ее платье. - Я забираю тебя домой.
Дана почувствовала, как в спину ей между лопаток вонзается холодный, как клинок, взгляд директрисы. Но та хранила молчание.
- Но, maman, - начала Дана. - Я...
- И слышать ничего не желаю, - ласково улыбнулась мать. Дана знала эту улыбку. Всякий, кто не был знаком с вдовой графа Орсини, был бы уверен, что мать лишь в шутку журит дочь. Все, кто был знаком с вдовой графа Орсини, знали, что каждое слово, сопровождавшееся такой улыбкой, было чистейшей правдой. Мать не желала слышать ни слова из уст дочери. А если она чего-то желала или не желала, перечить ей было бесполезно.
- Мы уезжаем сейчас же, - продолжала мать. - Тебе полезно будет отдохнуть, наконец, от занятий. Ты только посмотри на себя! Такая бледная.
Дана беспомощно оглянулась на директрису. Та равнодушно разглядывала картины на стенах кабинета.
- Maman, - быстро проговорила Дана, не давая матери времени, чтобы возразить, - я бы хотела попрощаться с подругами. Это не займет много времени.
- Позвольте предложить вам кофе, графиня, - услышала Дана голос директрисы. Она обернулась и благодарно посмотрела на нее, но та упорно не желала встречаться с ней взглядом.
- Конечно, милая, - все так же улыбаясь, проговорила мать, игнорируя директрису и вновь опускаясь в кресло. - Но, пожалуйста, поторопись.
- Да, maman, - Дана подавила желание сделать реверанс. - Госпожа директриса, - она вновь безуспешно попыталась поймать ее взгляд, но та лишь отпустила ее жестом.
Дана возвращалась в последний раз в свою комнату, и шаги ее по гулким коридорам сопровождал тихий печальный звон. Это осыпались листья и лопались натянутые в воздухе нити в ее серебряном саду.
Она сама не знала, зачем возвращалась в свою комнату. Ей не хотелось прощаться с Аннализой, ей незачем было собирать вещи. Все ее немногочисленные пожитки соберет, упакует и пришлет домой прислуга. У нее не было ничего, что бы она хотела скрыть от чужих глаз - она не вела дневник, ее рисунки были более чем пристойны, а любовный роман, что она читала вчера, ей одолжила Аннализа, и та уже успела извлечь его из-под ее подушки и спрятать под своей. Словом, она не понимала, зачем попросила у матери эту отсрочку. Проще было бы уйти сразу же - выйти из кабинета директрисы, сесть в машину и уехать, не оглядываясь.
Она остановилась перед дверью их с Аннализой комнаты. Теперь уже не их, а только комнаты Аннализы. На мгновение ей даже захотелось постучаться. Не дав себе времени на дальнейшие размышления, она вошла в комнату.
- Маэстро решил взять свои слова обратно? - лениво потягиваясь, спросила Аннализа, но скрыть тревогу в голосе у нее не получилось. Она пристально разглядывала подругу, и Дана отстраненно подумала, что, наверное, сейчас она бледна, как мел. Движимая каким-то странным любопытством, она посмотрелась в зеркало. Нет, выглядела она, как обычно.
- Я уезжаю, - сказала она, и голос ее прозвучал ровно.
- Куда? - Аннализа уставилась на нее, забыв в этот раз придумать очередную колкость.
- Моя мать забирает меня домой, - Дана продолжала стоять посреди комнаты.
- Но почему? - требовательно спросила подруга.
- Полагаю, что узнаю это не позднее сегодняшнего обеда, - пожала плечами Дана. Какая разница, почему? Все кончено, вот что важно. Конец ее мечтам. У нее закружилась голова в приступе внезапно накатившей слабости, но она осталась стоять.
- Странно это все. В конце концов, до выпускных экзаменов всего месяц, потом бы мы все равно разъехались по домам. Ты думаешь, она узнала о приглашении маэстро?
Дана снова пожала плечами.
- В любом случае, это неспроста. Ты зачем-то понадобилась твоей матери, и понадобилась срочно, так, что она даже не стала дожидаться нашего выпуска, - Аннализа задумчиво теребила и комкала уголок покрывала на своей кровати. - Обещай, что напишешь мне сегодня же вечером и все расскажешь!
- Хорошо, - Дана кивнула, не глядя на подругу. Ей хотелось плакать, но она не могла себе позволить показаться матери и директрисе с красными глазами. - Может быть, - нерешительно сказала она, - maman позволит мне учиться у маэстро.
Аннализа с жалостью посмотрела на подругу и промолчала.
- Я пойду, - сказала Дана.
- Иди, - сказала Аннализа. - И не забудь, я жду твоего письма.
Проходя обратно через большой зал, Дана взглянула на часы. Ее "прощание с подругами" заняло не более десяти минут.
Синьора Тоцци наградила ее взглядом полным презрительного отвращения и молча распахнула перед ней дверь в кабинет директрисы. Вероятно, она считала Дану предательницей. Директриса, которой госпожа Тоцци была предана, как верная сторожевая собака, возлагала на эту ученицу большие надежды, ведь ту пригласили учиться в академии маэстро Анджело. И вот эта девчонка дезертирует, даже не окончив курса! Дана прочитала все это на лице секретаря так отчетливо, как если бы услышала это из ее уст. Входя в кабинет, она подавила глубокий вздох и представила, что проходит мимо первокурсниц - спину прямо, подбородок задрать вверх, на лице выражение высокомерия и превосходства. Настоящая дама.
- Я готова, maman, - сказала она, не глядя на директрису.
Начинающийся день обещал стать образцовым майским днем. Солнце припекало уже почти по-летнему. В саду громко щебетали птицы и сладко пахли распустившиеся цветы. Мелкий гравий легонько поскрипывал под ногами. Графини Орсини, старшая и младшая, в молчании шли к дожидавшемуся их автомобилю. Дана все еще пребывала в своем странном оцепенении, старшая же графиня Орсини не видела нужды беседовать с дочерью. Она сделала все, что намечала. Все равно как забрать ценные бумаги из семейного сейфа в банке. Теперь, заполучив то, что ей было нужно, она собиралась доставить дочь домой, не утруждая себя пустыми разговорами. Взгляд ее был сосредоточенным, походка быстрой и деловой.
Дана же рассеянно смотрела по сторонам, и сладкий весенний воздух казался ей безвкусным. "Почему я не пытаюсь ничего запомнить?" думала она, глядя на буйство красок вокруг, слушая оглушительно громкую перепалку птиц в кронах деревьев. "Ведь я же вижу все это в последний раз. Почему я не пытаюсь запомнить это все, чтобы потом написать? Какого оттенка лепестки этих цветов? Как падают тени от деревьев? Как переливаются на солнце камешки на дорожке?" Ей было все равно. И в глубине души она уже знала, что никогда не напишет этот сад, ни в лунном свете, ни в солнечном. Время девчоночьих грез заканчивалось, она понимала это так отчетливо, как если бы каждый ее шаг сопровождал бой часов, отмечающий конец детства. Ценный вклад, хранившийся семь лет в надежном сейфе, забирали домой.
Большой черный автомобиль поджидал их на подъездной аллее. Шофер почтительно распахнул дверцу. Забравшись в салон, Дана отвернулась к окну. Автомобиль тронулся, зашуршал под колесами гравий, потом они выбрались на шоссе, ведущее к столице.
Во время поездки и дочь, и мать, хранили молчание. Конечно, при любых обстоятельствах не могло быть и речи о том, чтобы обсуждать что-то действительно важное в присутствии водителя. Но старшая графиня Орсини не проронила ни слова за все то время, что длилась их поездка. Она имела вид делового человека, размышляющего о своей работе, и не замечала, казалось, ничего вокруг. Дана не возражала. Она смотрела на тянущиеся за окном бесконечные поля, холмы, горы вдалеке, и страстно желала не видеть их. Только не пейзажи. Только не сейчас. Она хотела, наконец, очутиться в городе. И через три долгих часа желание ее исполнилось.