- Ты мой самый настоящий друг, - сказал Пашка, и его вырвало на заплеванный семечками пол лестничной площадки. Я приобнял товарища, тихонько сползающего по стенке вниз, закинул его ослабевшую руку себе на плечо и поволок к обитой коричневым дерматином двери тридцать седьмой квартиры.
- Ну что, опять пили? - запричитала Пашкина мать, выглянувшая на мой стук, - чего "нет", глаза у обоих, как у бешеной селедки...
Две минуты спустя, раздев друга и уложив на старый диван, я шел по улице, не разбирая грязных сентябрьских луж, в круглосуточный магазин за стаканом разливного пива...
В эту осень мы с Пашкой дружно вылетели со второго курса истфака, так и не сумев объяснить придирчивым преподавателям, что пропускали лекции исключительно по уважительным причинам, отсыпаясь после утомительных выступлений на фестивале "Студенческая весна". Доводы о том, что мы постояли за честь факультета (как-никак, историки заняли второе место по вузу) успехов не возымели.
Может быть, не выдержав упреков матери, которая всю жизнь трудилась учителем начальных классов и не могла простить сыну позорного изгнания из вуза, а может, страшась неотвратимой повестки из военкомата, которая должна была прийти весной, Пашка запил. А я, хоть и получил военный билет, благодаря сильной близорукости, стал выпивать вместе с ним. Мы и раньше прилично гудели на студенческих вечеринках, но теперь совсем потеряли меру.
- Люблю, когда водка правильная, - говорил Пашка и звонил в дверь к старушке-соседке, торговавшей самогонкой, настоянной на апельсиновых корках, по пятнадцать рублей за поллитровую бутылку. В продуктовом магазинчике мы брали буханку черного хлеба, пачку недорогих сигарет и шли на веранду опустевшего к вечеру детского сада "квасить". Иногда к нашей кампании прибивались пацаны и девки, живущие с Пашкой в одном дворе, которые, как и мы теперь, нигде не учились и не работали, и тогда веселье продолжалось под бренчание расстроенной гитары, матерные анекдоты, заканчиваясь порой жестокими ссорами и даже драками, причиной которых могло стать одно неосторожно сказанное "по пьяни" слово.
Как-то в ноябре, незадолго до праздников, Пашка заглянул ко мне домой вместе с Максом, школьным товарищем, успевшим отсидеть полгода за хулиганство, и какой-то незнакомой белобрысой девчонкой.
- Пойдем, бухнем, - прямо с порога бросил мне Пашка. Глаза его были мутные, подбородок и щеки усеяла густая щетина. Должно быть, мой друг беспробудно пил несколько дней.
- У нас червонца не хватает, - признался Макс, когда мы вышли на улицу.
- Куда пойдем? - спросил я, привычно вытаскивая из заднего кармана джинсов мятую "десятку".
В начале ноября было уже холодно, градусов пятнадцать ниже нуля, поэтому Макс уговорил нас не идти в детсад, а потусоваться где-нибудь на чердаке. Выбрали старую пятиэтажку недалеко от моего дома, жильцы которой поленились поставить дверь с кодовым замком в одном из подъездов, очень запущенном. Залезая вверх по проржавевшей лестнице, уходящей в зияющий пустотой чердачный люк, Пашка зацепился за торчащий из стены прут и, разодрав штанину, выругался. Следом за ним на крышу вскарабкался Макс, галантно подавший затем руку белобрысой спутнице.
Чердак оказался обитаем - в загаженном голубями углу мы обнаружили подобие лежанки, сооруженное из досок, накрытое грязным рваньем. Возле нее на полу стояла трехлитровая банка, почти доверху наполненная окурками. Хозяева, по всей видимости, бомжи, отсутствовали.
- Бутылки, наверно, собирают, - усмехнулся Макс и присел на край лежанки, - а тут мы еще посуду принесли.
Он достал из кармана ключи, высунул из-за пазухи пузырь самопальной водки, купленный нами по дороге, и принялся откупоривать.
Полчаса спустя я отправился за новой бутылкой, а когда вернулся на чердак, едва не свалившись по пьяному делу со злополучной лестницы, сразу не смог отыскать товарищей. На чердаке было пусто, и лишь на опустевшей лежанке были брошены Пашкины брюки. "Наверно, пошли к жильцам за иголками-нитками, чтобы зашить штанину", - мелькнула в голове нетрезвая мысль.
- Эй,- вдруг позвал чей-то голос, - мы здесь...
Я обернулся, прищурил близорукие глаза. В дальнем углу чердака мельтешили тени. Подойдя поближе, я увидел Макса, который курил, сидя на деревянном ящике возле трубы отопления, в окружении ободранных мужиков, видимо, вернувшихся хозяев-бомжей.
- Где Пашка с белобрысой? - поинтересовался я.
- Принес, что ли, бухнуть? - забеспокоился Макс, и лишь заприметив в моих руках бутылку, ответил, ухмыляясь:
- Там они, пока заняты...
И жестом указал на свисающее сверху грязное покрывало, которое разделило пыльный чердачный угол на две части.
- Ты погоди, блин, сейчас моя очередь! - заворчал один из бомжей, когда я попытался заглянуть за покрывало.
Поздно вечером, спотыкаясь на каждом углу, мы возвращались с Пашкой домой, и мой друг рассказывал о том, как легко ему удалось уговорить белобрысую перепихнуться.
- А ты, знаешь, дурак, что не захотел с ней ...это... - ругал меня друг, останавливаясь возле горящего фонаря и пытаясь закурить. Руки его дрожали, - Макс рассказал, что с ней давно весь его подъезд, уже несколько лет...
Я не ответил.
- Знаю, почему ты так поступил, - Пашка поджег фильтр сигареты и вставил ее в рот обратным концом, - весь наш курс...бывший...знает, что ты влюбился в старосту одиннадцатой группы, Аньку Самарову. И сейчас, вижу, сохнешь по ней... Ты ж за все время даже в кино ее ни разу не пригласил, чего-то стеснялся...А может, она бы и лучше оказалась, чем эта... белобрысая...
Пашка затянулся и с надрывом закашлялся, согнувшись в дугу. Только поэтому я не врезал другу, бросившись на него с кулаками.
Я познакомился с Анютой год назад, в день знаний. После праздничной линейки нас, первокурсников, наспех рассадили в большой аудитории, стены которой были увешаны портретами светил исторической науки (какой-то шутник прожег одно из полотен окурком и вставил в рот нарисованному Карамзину сигарету), старичок-декан произнес напутственную речь. А потом предоставили слово тем, кто сдал вступительные экзамены на одни пятерки. Помню, сидевший слева от меня Пашка, с которым подружились еще на подготовительных курсах, толкнул локтем в бок и сунул под нос разлинованный в клетку листок, призывая сгонять в морской бой. Я принялся искать в кармане шариковую ручку, но тут, вместо унылой дылды с первого ряда, обещавшей от лица всего курса учиться "только на четыре и пять", к доске вышла Анюта.
- Ого, смотри, - снова ткнул меня локтем Пашка, хотя я и так не спускал с девушки глаз. Распущенные каштановые волосы спадали на ее плечи, на смуглом лице блестела озорная улыбка. Анюта обвела аудиторию взглядом, задержала его на мне...Девушка прочитала стихи, очень чудесные, и даже не верилось, что они были посвящены такому унылому занятию, как учеба.
- Ахмадуллина? - с небрежным видом знатока, скрестив руки на груди, спросил из-за парты мой друг.
- Это мои стихи, - засмущавшись, ответила Анюта.
- Браво! - захлопал в ладоши декан, а потом поцеловал Самаровой руку.
В этот момент у меня почему-то неприятно засосало под ложечкой.
После собрания Пашка убежал на другой этаж, проведать одноклассников, поступивших на юридический факультет. Увлекаемый крикливой студенческой толпой, я отправился на остановку. Распихивая друг друга, мы взяли штурмом подъехавший троллейбус. В салоне ватага старшекурсников, ринувшаяся занимать места для себя и друзей, отшвырнула меня на заднее сиденье. Я уронил пакет с тетрадями на пол и нагнулся за ним, а когда поднял голову, поправляя очки, увидел раскрасневшуюся Анюту, которая едва втиснулась в троллейбус и теперь, наверно, об этом сильно жалела: слева ей в бок уперся огромным портфелем бородатый дядька, видимо, препод, а справа теснила могучей грудью настырная, как ледокол, кондукторша.
- Присядьте ... девушка, - почти попросил я свою однокурсницу, не решаясь назвать по имени.
Анюта нахмурилась, молча кивнула головой и заняла освобожденное сиденье. Затем пристально посмотрела на меня и спросила:
- Никита Форточкин?
- Откуда ты знаешь, как меня зовут?
- Вчера помогала в деканате фотокарточки приклеивать на студенческие билеты, твоя единственная оказалась неподписанная. Пришлось проверять по ведомости. Вот и узнала.
Я покраснел и прикусил нижнюю губу, и не только потому, что препод-сосед отдавил мне ногу. Действительно, на собрании после вступительных экзаменов собирали фотографии "три на четыре", а я забыл указать свою фамилию. Но и Самарова, смотри, какая шустрая, уже успела стать своей в деканате, того и гляди, старостой группы назначат...
- Давно ты стихи пишешь? - спросил я, стараясь улыбнуться и пихая локтем зловредного препода в живот.
Анюта открыла было рот, чтобы ответить, но тут в разговор вмешалась кондукторша.
- А вот покажу стихи...Ну-ка предъяви проездной!
Я захлопал по нагрудным карманам - проездного билета, предусмотрительно купленного мне накануне отцом, не оказалось. Наверно, впопыхах забыл дома, готовясь к праздничной линейке.
- Тогда плати, - с ненавистью прошипела кондукторша, - тоже мне, поэт...
Родители с детских лет не баловали меня денежными суммами, о том, что значит быть без гроша в кармане, я знал не понаслышке. Впрочем, ничего этого объяснить кондукторше мне не удалось. Оттолкнув могучей грудью здоровенного препода и расчистив проход к двери, она выпихнула меня из салона на следующей остановке. Расстроенный, я не сразу заметил, как вслед за мной из троллейбуса соскочила Анюта.
- Тебя она тоже выгнала? - придя в себя, спросил у своей однокурсницы.
- Нет, это моя остановка, я живу вон в той панельной девятиэтажке... Сочувствую, что так вышло...
Надо же было попасть в такую неловкую ситуацию на глазах у однокурсницы! От стыда я готов был забраться на крышу этой самой девятиэтажки, в которой жила Анюта, и броситься вниз...
- Как же ты поедешь домой? Слушай, Никита, возьми мой проездной, а завтра с утра занесешь...
- Правда? - от неожиданности у меня пересохло в горле, и этот вопрос я задал ломающимся, как у подростка, голосом, переходя с высокой ноты на низкую, - а можно, я тебя ... это... домой провожу?
Анюта посмотрела на меня изучающим взглядом, уголки ее милых губ чуть дрогнули.
- Вообще-то, мы почти пришли...Вернее, приехали. Я живу вон в том подъезде, в ста метрах отсюда. Но если хочешь, можешь проводить.
Придя в этот день домой, я заперся в своей комнате и до двух часов ночи, не поужинав, корпел над нескладными стихами, которые посвятил Анюте и, запечатав в мятый конверт, купленный рано утром в газетном киоске, отправил в молодежный журнал.
И потом на лекциях, не слушая монотонного бормотания преподавателей, глядел только на Самарову, которая вместе с подружкой сидела в соседнем ряду и старательно записывала в тетрадке левой рукой, время от времени встряхивая челкой, когда ее волосы спадали на лоб. Кстати, после того, как проводил ее первого сентября домой, Анюта стала улыбаться мне при каждой встрече в студенческой аудитории, а на мои неуклюжие попытки навязаться к ней в гости, дала понять, что такой вариант не исключен, но "не все сразу".
С детства родители внушали мне, какой должна быть, по их мнению, избранница их сына: работящая, из хорошей семьи, с высшим образованием. Старались они зря: еще раньше мне все объяснила... Лидия Русланова. Мне было пять лет, когда я сильно простудился и, получив возможность не ходить в детский сад, целую неделю просидел дома, слушая заботливо включенное матерью, чтобы не скучал, радио. Каждый день по "Маяку" в 15.00 передавали программу "Ретро", тогда-то я и услышал песню "Валенки". Почему-то в память врезались слова:
Суди люди, суди бог,
Как же я любила -
По морозу босиком
К милому ходила...
Мне показалось, что любимая женщина должна стать для мужчины чем-то вроде сестры милосердия - нестись к нему на встречу в любую погоду, вытирать за ним сопли и пичкать микстурой от простуды. Вот почему в пять лет я впервые влюбился, в нашего участкового врача - Елену Сергеевну Казачкову, подругу матери, которая выхаживала меня во время болезни.
Как ни странно, в школе, куда меня отправили через два года, я так ни в кого не влюбился, причем до самого ее окончания. Светлый образ Елены Сергеевны давно выветрился из моего крепнущего подросткового сознания, однако слова из песни о жертвенной любви я не мог забыть.
Увы, ни одна из одноклассниц не собиралась становиться для мужа сестрой милосердия. Девчонки дружно надули губки и стали вертеть пальцами возле виска, когда в девятом классе, делая доклад на уроке по психологии, я заговорил о том, что феминистки только тогда могут называться современными женщинами, когда научаться беречь мужчин. Вступившая в спор грудастая Машка Федорчук заявила, что каждый мужик должен заработать в своей жизни на квартиру и машину, только тогда и можно ставить вопрос о том, что его нужно беречь. Одноклассницы с ней согласились, и поскольку парни в своем большинстве психологию прогуливали, никто не поддержал мою точку зрения. Я был посрамлен и прослыл занудой.
Анюта Самарова взяла меня под плотную опеку с первых дней учебы. Однажды перед началом лекции, которую мы с Пашкой решили прогулять, собравшись в бар за пивом, она отвела меня в сторонку и поинтересовалась, как я собираюсь сдавать первую сессию.
- Была в деканате, там решается вопрос, занести вас с Павлом в черный список или нет, - доверительно сообщила Анюта.
- Какой черный список? - не понял я.
- Ну, злостных прогульщиков. Слишком много занятий вы пропустили. Будешь филонить - завалят уже на зачетах, чтобы освободить твое место для какого-нибудь заочника. Ты ведь бесплатно учишься, а заочника переведут на коммерческой основе. Вот и выгода факультету. Так что берись за дело, лекции, вот, пропущенные, могу дать списать.
- Прямо комсомольская вожатая какая-то! - заворчал Пашка, поплетясь вместе со мной аудиторию и слушая рассказ о разговоре с Анютой, - вечно ей больше всех надо. Кстати, потом дай и мне ее лекции, я их у матери на работе отксерю.
Первую зимнюю сессию мы с грехом пополам сдали, а потом, отметив с Пашкой и его дружками с юрфака удачную сдачу экзаменов (выпили-то всего ящик пива) я угодил в больницу с пищевым отравлением, наверно, из-за того, что закусывал копченой рыбой, купленной в подозрительном ларьке возле рынка, которую никто из ребят есть не стал. Первой меня навестить пришла Анюта.
- Обзванивала всех, чтобы выдать стипендию, набрала твой номер, а родители сказали, что ты в клинике. Я поначалу даже испугалась, - присаживаясь на табуретку возле больничной койки, Анюта поправила подушку под моей головой, - но врачи сказали, что ничего страшного, скоро выпишут. Извини, что с пустыми руками, ничего поесть не принесла, я ведь не знала, что тебе можно...
Побыв в моей палате полчаса и рассказав о последних новостях из деканата, она ушла, унося за собой тонкий запах каких-то волшебных духов, и в тот день я окончательно понял, что безнадежно влюблен в Анюту. Детские грезы о большой и светлой жертвенной любви, навеянные бессмертной Лидией Руслановой, казались уже явью. Позже я узнал, что Анютин отец двадцать лет назад вернулся из Афганистана искалеченным - вертолет - разведчик, которым он управлял, сбили душманы, пилот чудом остался жив, но оказался прикованным к инвалидной коляске. "У папы - повреждение позвоночника", - как-то рассказала мне об этом Анюта. Дома разведчика ждала молодая жена. "Мама потом мне говорила: сначала мне пришлось ухаживать, как за ребенком, только за твоим будущим отцом, а потом появилась ты", - вспоминала Анюта, - "знаешь, мама моя из религиозной семьи, в молодости, до замужества, она хотела уйти в монастырь, говорила, что каждый должен нести свой крест. А потом оказалось, что ее крест - это мы с папой".
- А что, девушка она вроде, неплохая, можно и жениться года через два-три, - высказали свое мнение родители, когда, выписавшись из больницы, я рассказал им об Анюте. Кажется, тогда я даже собирался пригласить ее в гости, чтобы познакомить с домашними. Но несчастный случай все испортил. Впрочем, тогда уже впору было говорить не о досадном эпизоде, а о закономерности, которая в итоге привела к крушению моих радужных надежд - так часто меня стала подводить привычка расслабиться с бутылочкой в руках.
Пашка пригласил отметить окончание каникул в каком-то кафе. Втроем, кажется, с Максом, мы допивали второй графин водки, когда к нашему столику подошли какие-то потрепанные девицы. Одна из них сразу уселась Пашке на колени, и мы заказали еще выпивки. Возвращались из кафе поздно вечером, пьяные, как дрова, в обнимку с разбитными спутницами. Не помню, в какой момент к нам, возле какого-то ларька, где Макс покупал сигареты, подвалила толпа подвыпивших молокососов. Наверно, эти ребята жили неподалеку и территорию возле ларька считали своей, потому что вели себя очень нагло. Они даже не стали спрашивать закурить, как при обычном "наезде", а тут же набросились на Пашку. Мой друг едва держался на ногах, не падал он только потому, что стоял в обнимку с девицей из кафе. Молокососам это очень не понравилось.
- Чего с моей подругой гуляешь? - обиделся один из них и врезал Пашке в живот.
Мой друг окончательно потерял равновесие и упал навзничь, его спутница завизжала и стала отмахиваться сумочкой. Я не успел броситься им на помощь, потому что тут же получил натренированным кулаком в глаз от кого-то из молокососов. Двинув в ответ ногой, скорее наугад, чем стараясь попасть в противника, я услышал шум драки, крики, и сразу - звон разбитого стекла. Чьи-то могучие руки больно схватили меня за локоть, в глаза ударил резкий свет фонарика.
- "Ну, все, менты", - подумал я и оказался прав.
В "обезьянник", - отгороженный решеткой закуток милицейского участка угодили мы с Пашкой, две девицы, с которыми познакомились в кафе, и один из наших неприятелей, плюгавый малолетка в кожаной куртке, не успевший смотаться вместе с остальными. Как оказалось, накостыляв мне и Пашке, молокососы пытались свалить и Макса, но тот, благодаря сноровке, полученной за время отсидки на зоне, успел подобрать с земли металлический прут и принялся отмахиваться. Обороняясь, он разнес непрочную стеклянную витрину ларька, и, увидев подъезжающую ментовскую машину, дал деру в темный соседний двор.
Менты не сочли нужным догонять разбегающихся участников драки, видимо, посчитав достаточным пленение тех, кто оказался менее расторопным.
Молодой нагловатый лейтенант, отпуская похабные шуточки в адрес девиц, составлял протокол, когда в отделении появился бородатый дядька с фотокамерой. Он проворно навел объектив на клетку, в которой мы сидели, и тут же щелкнул. Девицы снова завизжали, как тогда, возле ларька, а лейтенант одобрительно заржал. Наши испуганные лица за решеткой я увидел на фотографии в следующем субботнем номере местной газеты, под заголовком, набранным аршинными буквами: "Пьяный сын депутата Козленкина пытался изнасиловать путан, которых спасли их друзья". Плюгавым малолеткой, которого задержали вместе с нами, оказался сын известного городского депутата - оппозиционера, который не первый год воевал с местными властями, бесстрашно резал правду-матку, разоблачал, выводил на чистую воду. Узнав о том, что задержан сын Козленкина, ментовское начальство тут же сообщило городскому, и те не замедлили оповестить через газету о недостойном поведении депутатского отпрыска. Сынок, конечно, крупно подставил своего отца, но пострадали и мы с Пашкой.
Самое страшное было не то, что через пару дней нас вызвали к проректору по воспитательной работе и провели суровую беседу, пообещав, что мы вылетим из вуза, "как пробки", если угодим в милицию еще раз. Непоправимое заключалось в том, что Анюта перестала со мной разговаривать, а однажды, когда во время перерыва между лекциями я подошел к ней и пытался ей все объяснить и извиниться, она выскочила из-за парты и, в слезах, выбежала из аудитории. Помню, как в тот момент гомонившие однокурсники дружно поутихли, а подошедшая ко мне подруга Анюты долговязая Ольга, староста двенадцатой группы, бросила в лицо:
- Дурак...Она же тебе верила...А ты с какими-то шлюшками, под забором, в газету даже попал... Да этих школьниц весь город знает, они круглыми днями возле гостиницы ошиваются, к иностранцам клеятся... И ты позарился...
Объяснится с Анютой мне так и не удалось. Второй семестр полетел кувырком. Лишь однажды, в конце летней сессии, она догнала меня после консультации:
- Никита, подожди...Я слышала, у тебя проблемы с экзаменами, хотят отчислить... Слушай, я могу достать хороший учебник...
Взвинченный от постоянного недосыпания (теперь сутками напролет я пытался наверстать упущенное, лихорадочно перелистывая взятые у Пашки лекции, который прогуливал не меньше моего), я грубо отказался. Обиженный дурак, черт возьми...
И теперь, полгода спустя, каждое утро, пока мои бывшие однокурсники прилежно записывали лекции, я просыпался от жестокого похмелья, протягивал дрожащую руку к стакану с водой, который накануне предусмотрительно оставлял на тумбочке возле кровати, и давал себе слово, что возьмусь за учебники, наверстаю упущенное, восстановлюсь на факультете и... вновь увижу ее.
Но каждый вечер ко мне заходил мой друг Пашка, или я сам, подгоняемый какой-то страшной, будто потусторонней силой, шел к нему, и мы отправлялись давно изведанным маршрутом - за бутылкой. Выпив один-два стакана, я уже не казался себе жалким аутсайдером, изгнанным за неуспеваемость из вуза, потерявшим любимую. Приходя поздно ночью домой, мучаясь от отрыжки, я ставил рядом с кроватью стакан с водой, накрывался с головой одеялом и ложился спать, думая об Анюте...Так повторялось изо дня в день.
Я позвонил ей восьмого марта, чтобы поздравить с Международным женским днем, который мы с Пашкой отмечали одни в его пустой квартире (мать уехала на дачу), разливая прикупленную по такому случаю водку "Посольская" и закусывая порезанными ломтиками лимона.
- Как там на курсе, все грызете гранит науки? - стараясь казаться беззаботным, спросил я.
- Ты знаешь, Никита, я должна сказать, - как будто не услышав моего вопроса, произнесла Анюта каким-то чужим голосом, - я вышла замуж...
В груди у меня похолодело, в висках застучало. Подобное состояние я испытывал только в школе, когда, не выучив домашнее задание, приходил на урок, и меня, как на зло, вызывали к доске отвечать.
- Замуж, - повторила она, - две недели назад. Живу с мужем, а к родителям пришла в честь праздника. Поэтому тебе сюда лучше не звонить...
Я повесил трубку.
- Чего задумался? - похлопал меня по плечу Пашка и поднес рюмку. Я машинально выпил.
- Она вышла замуж.
- Кто, Анюта? - мой друг зевнул, - да наплюй. Есть тут у меня в блокноте телефон одной чувихи, позавчера на дискотеке познакомился, давай лучше мы ее поздравим.
Потом я узнал, что избранником Анюты стал молодой офицер ФСБ, отслуживший в Чечне и вернувшийся из горячей точки контуженным. Любовь, готовая на жертвы, о которой я мечтал в подростковые годы, досталась другому.
Своего друга я потерял через две недели. Рано утром, когда родители ушли на работу, зазвонил телефон, и некому было снять трубку. Я накрыл голову подушкой и повернулся на другой бок, но звонки не прекращались. Промучившись минуты две, я встал с кровати, прошлепал босыми ногами до трельяжа, на котором стоял телефон, и поднял трубку.
- Никита, беда-то какая..., - запричитала трубка незнакомым женским голосом, налегавшим на "о" - Павел... умер... Вчера, поздно вечером. Нужно сегодня забрать его из морга. Возьми с собой бритву, мыло, полотенце...
Сначала мне показалось, что это дурацкая шутка.
- Кто вы? - ошарашено спросил я.
- Я Пашина тетя, тетя Серафима, - заплакали на том конце провода, - мать как узнала, сразу слегла, ее увезли в больницу. Она только и успела, что мне позвонить, да твой номер телефона дать, чтобы ты помог...
Оказалось, накануне Пашка получил "долгожданную" повестку из военкомата и решил это отметить, перед тем, как устроить проводы в армию. Мой друг бухал с Максом на какой-то стройке, а потом, по пьяной лавочке, они полезли на верхотуру еще недостроенного здания. Ветра в тот день не было, скорее всего, Пашка оступился перед тем, как сорваться в бездну. Он жил еще несколько часов и умер под утро в реанимации, куда его привезла скорая.
Полчаса спустя я ехал в переполненном троллейбусе в городской морг и ругал себя за то, что меня не оказалось в роковой момент рядом с Пашей. Накануне я заехал за кассетой к двоюрному брату и задержался, вернулся только под вечер.
Под знаком водки прошла наша дружба. Испытав наши отношения на прочность, водка нас разлучила.
Я шел по кафельному полу покойницкой и тупо вспоминал увиденное не раз: сотни, тысячи горожан, каждый вечер одержимо склоняются над рюмкой в каком-нибудь баре или кафе. Ларьки, закусочные, пельменные, ларьки, вино-водочные отделы в близлежащих магазинах - в каждом из них готовы остограммить любого страждущего. Купить бутылку и выпить можно не только в выходные, но и в будние дни, причем почти всегда. Ну, а если заспанный продавец в круглосуточном сошлется на закон, который запрещает продавать водку после двадцати трех ноль ноль, выручит тетя Валя, соседка-самогонщица, которая нальет подешевле и покрепче, и в любое время.
Как часто возле пивных ларьков и водочных магазинов я видел студенческие кампании: долговязые интеллектуалы, их румяно-напомаженные сокурсницы вертят в руках пузатые бутылки, и пьют прямо из горлышка. Неподалеку, возле аптеки снуют мужички с лиловыми лицами, не то бомжи, не то рабочие после ночной смены, которые готовы отстоять большую очередь ради пузырька с настойкой боярышника. Бородатые веселые инженеры "вмазали" по случаю получения премии и громко горланят песню на автобусной остановке, опираясь друг на друга, чтобы не свалиться. К ларечку подъезжают "крутые" на иномарке, спиртное они берут большими порциями: пару бутылок "Амаретто", водку "Смирнов", бальзамчику, упаковку немецкого пива, шоколадку "Аленка" в благодарность неутомимой продавщице.
Толпы и толпы людей. Алкоголь, алкоголь, алкоголь. И каждый вечер сжимаю кулаки и стискиваю зубы, чтобы не сорваться, не поддаться, не слиться с ордой сумасшедших, затеявших безумный хоровод вокруг проклятой бутылки...
Я проводил своего друга, но только не в армию, а в последний путь. Глядя на то, как могилу засыпают бурой землей бородатые мужики, нанятые за бутылку, подумал, что пора завязывать. Накануне прочитал интервью в газете "Спорт-экспресс" с футбольным вратарем Тумиловичем. Сейчас он играл в каком-то заштатном клубе, хотя в молодости приглашался в московский "Спартак". Причиной своих неудач он назвал то, что закодировался от пьянства лишь в тридцать пять лет. Нужно было раньше, говорил он, прийти к врачу, годков в восемнадцать.
Скоро мне должно было исполнится двадцать лет, жизнь нужно было начинать заново.
Главный нарколог города Захарьин оказался однокурсником моей тети, которая работала в поликлинике. Он согласился принять меня не в своем кабинете, а, по просьбе тети, пришел к нам домой.
- Не пей недели две-три, - предупредил меня Захарьин, - придешь десятого, проведем сеанс, по Довженко.
Потерпеть три недели я мог, даже не очень-то веря по началу в положительный исход сеанса. Беспокоило меня другое.
Я рассказал врачу об Анюте, признался, что хочу ее вернуть. Может быть, мне это удастся, если я вернусь к нормальной жизни, добьюсь каких-нибудь серьезных успехов?
- Я думаю, разобраться с проблемами личного характера тебе должен помочь психолог, - Захарьин усталым жестом стряхнул с лица очки, зажмурил утомленные глаза, - но я вот что расскажу. Когда мы учились в университете, у нас на курсе образовалась замечательная пара - Димка Ворнин и Светка Иванова...или Ивашева, сейчас не помню. Они пять лет были вместе, с первого курса, но за полгода до диплома рассорились из-за какой-то мелочи. Светка, наверно, от обиды, вышла замуж за одного из наших молодых преподавателей. Димка тогда сильно переживал, а потом, знаешь, просто увел ее из семьи, увез на Север, а сейчас они в Канаде живут. Ну, тот преподаватель, не буду называть по фамилии, любил выпить, научная карьера у него тоже не заладилась... Но я тебе никаких установок, насчет того, чтобы кого-то там развести с мужем, на сеансе давать не буду. Живут люди счастливо - и не мешай, ищи свою половинку...
Поверь, гораздо труднее будет тебе не любимую вернуть, а снова не запить. Почему? Ты знаешь, в молодости, студентами, мы проводили опыт с крысами. Мы загнали их с десяток в очень тесную клетку, установили рядом с ней динамики, время от времени включали громкую музыку, пускали сквозь прутья дым, почти не кормили крыс. В общем, создали такие условия, чтобы наши пленницы чувствовали себя, мягко говоря, неважно. Спустя два дня мы поставили в клетку чашечки с питьем, в которое добавили алкоголь. И знаешь, крысы повели себя по-разному. Одни продолжали беспокойно метаться по клетке, словно искали выхода их этого ада. А других нельзя было оторвать от чашек. Отведав питья, они мирно спали, и не замечали ни шума, ни дыма, ни тесноты, ни отсутствия еды. Правда, и умирали они очень быстро.
Ты знаешь, тогда мы подумали, что сделали научное открытие. Но старый профессор, которого на кафедре очень уважали, хотя начальство его и недолюбливало за диссидентские взгляды, поднял нас на смех. "Поймите, ребята", - воскликнул он, - "то, что вы открыли, давно известно. Алкоголь одинаково влияет и на крыс, и на людей. Когда обстоятельства нашей жизни становятся чересчур критическими, многим из нас свойственно искать забвение в водке. Правители всех времен и народов используют эту слабость своих подданных. Вспомните, еще во времена Петра все кабаки назывались "государевы".
- А для чего это нужно, Никита? - продолжил Захарьин, - как рассказал нам профессор, для того, чтобы управлять нами, падкими на грех людьми. Ведь человеку, который, скорее, найдет утешение в водке, как подопытная крыса - в чаше с алкоголем, не нужно, в сущности, ничего. Ему не нужна новая квартира, ему не нужно новое правительство, ему не нужен другой уровень жизни. А ведь для кого-то дешевле наводнить телеканалы пивной рекламой, вложить деньги в водочный бизнес, чем поменять экономический курс, обеспечить каждого гражданина комфортными условиями жизни.
Ты запомни, Никита, это не я тебя буду кодировать. Метод Довженко ничего такого не предусматривает. Зомбировать тебя будет телевидение, когда ты будешь видеть рекламу "правильного" хмельного напитка. Кодировать - радио, которое транслирует вот такую милую присказку: пиво без водки - деньги на ветер.
Поэтому ты для себя реши - нужно ли тебе это, сумеешь ли выдержать воздержание от выпивки? Ты будешь "белой вороной" во многих компаниях. Тебе придется выучить "иностранный язык" - так я называю набор тех слов, с помощью которых мои пациенты отказываются от угощения спиртным. Причем здесь, спросишь, иностранный? А при том, что не умеем мы отказываться от выпивки, как будто-то и слов таких не знаем.
Пойми, что тебе придется решиться на большие жертвы. Но ты, по-моему, сам только что рассказывал про.., - Захарьин запнулся
- Валенки, - краснея, подсказал я.
- Да, "Валенки". Так вот, пойми, что по морозу босиком любая баба пойдет за тобой лишь тогда, когда ты сам отважишься на подвиг ради нее. Ну что, будем считать, что твой отказ от пития - это и есть жертва ради большой и светлой любви, которая к тебе придет в будущем?
Я молча кивнул. В горле стоял комок.
- Тогда - ждем до десятого числа.
Через три недели я пришел на сеанс к доктору Захарьину. Медсестра привела меня в небольшую комнату, в которой сидели два десятка мужчин, разного возраста, одни - в свитерах, другие - в строгих костюмах, кое-кто - в рабочей спецовке. В третьем ряду кресел, возле единственной в комнате женщины, лет тридцати, в очках с тонкой золотистой оправой, я увидел свободное место, которое и занял. Никто из тех, кто пришел на сеанс не знал друг друга раньше и не узнал после, потому что лечение предусматривало анонимность. Мы ждали врача всего минуту, и все эти долгие секунды напряженно молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
Захарьин оказался прав - после сеанса я перестал испытывать тягу к спиртному, моя личная жизнь наладилась. Через полгода, в библиотеке, возле каталога с научной фантастикой, которой я увлекся в то время, смешливая девушка обронила на пол читательский билет, не заметила и пошла к выходу, я поднял, догнал ее и вернул пропажу, мы встретились глазами, а через полгода поженились.
Жизнь наладилась, все случившееся теперь мне кажется дурным сном. Но никогда я не забуду долгих мгновений перед сеансом, когда мы ждали врача, и каждый из нас вспоминал о тех событиях жизни, которые привели в кабинет нарколога. И, могу поспорить, каждый бы мог тогда рассказать свою историю о загубленной дружбе, разрушенных планах и потерянной любви, которые уже нельзя было вернуть.