Бурчалкин получил свое прозвище за заикание. Каждое слово выдавливалось из него со злым трясением головы и сжатых кулаков. Все видели Бивиса и Батхета, верно? Помните, как колбасило Бивиса от колес старушки, соседки по автобусу? Вот примерно так пучило по жизни Бурчалкина, разве что и каждое движение давалось ему с неимоверным трудом, словно заикание с голосовых связок расползлось на все тело. Так что попробуйте представить Бивиса, обмотанного с головы до ног прозрачными резиновыми бинтами, постаревшего лет на сорок, переодетого в растянутую майку и заброшенного по причуде режиссера в питерскую коммуналку - и вы получите точный портрет Бурчалкина.
О Бурчалкине ходили легенды. Говорили, он жил в этой квартире всегда. Даже тогда, когда в ней размещалось женское общежитие от ленинградского краснознаменного пароходства. Согласно легенде, он бабам нисколько не мешал. Мог войти на кухню в банный день, поставить посередине стул и молча смотреть, как покрытые мурашками округлые тетки поливают друг дружку ковшиками желтоватой от ржавчины водицей.
Про легенды не знаю, поручиться не могу, но в те дни, когда соседкой Бурчалкина оказалась я, он всем мешал ужасно. Ему даже отдельную плиту выделили. И это при исходном условии, что каждая семья могла претендовать максимум на две конфорки. Не от доброты душевной выделили, вы не подумайте, коммунальный быт к ней вообще не располагает, а оттого, что иначе было никак - Бурчалкин обожал готовить. Каждую неделю он варил себе супчик. Из каких лакокрасочных материалов - непонятно, но отдраить после этого плиту было почти нереально - супчик намертво въедался в обшарпанную эмаль желто-коричневыми лакированными разводами. Поверьте, я знаю, что говорю: по неписанному уставу коммунальной дедовщины старожилки выделили мне положенные конфорки на плите Бурчалкина и строго приказали содержать ее в чистоте.
- Будешь разводить грязь, лишим права готовить.
Мою участь нисколько не облегчало то, что супчик варился всего раз в неделю - Бурчалкин кипятил его каждую ночь. А я каждое утро заливала плиту кипятком и переваривала еще одну легенду: говорили, Бурчалкин никогда не болеет, потому что изнутри хорошенько проспиртован. Я терла эмаль хлоросодержащим порошком и думала, он никогда не болеет, потому что весь его ливер под воздействием супчика давно модифицировался в пластик. А пластик разлагается тысячу лет - это научно доказанный факт. А еще я точно знала, как пахнут ремесла дни недели. Потому что супчик всегда выдерживался на плите (холодильника у Бурчалкина не было) и к воскресенью... Воскресенья различала по запаху уже вся коммуналка: чудо-суп, способный превратить человека в обезьяну в пластиковый биоробот, сам за неделю разлагался, пропитывая напоследок стены и пол крепкой вонью.
Итак, супчик Бурчалкин варил раз в неделю. А стирал раз в год, всегда на восьмое марта, ознаменовывая стиркой приход весны и начало нового жизненного цикла. Должно быть, эта привычка закрепилась в эпоху женского общежития и в том благословенном времени никому не мешала. В наше время она мешала всем. Никто никогда не видел, как Бурчалкин стирает - его вообще было мало видно. В основном, о его существовании, как и о коммунальных крысах, мы узнавали по следам жизнедеятельности. Так вот, каждое восьмое марта кухня украшалась потрепанными вечностью флагами - дюжиной растянутых маек, тремя парами бесформенных треников, истлевшими носками и облезлым полотенцем. Под полотенцем всегда аккуратненько стоял гнутый тазик со стыдливой лужицей. Соседки ужасно возмущались, но трогать тряпки Бурчалкина брезговали. Так что на один день в году все войска объединялись в своем возмущении в единую коалицию, и на коммунальных фронтах само собой наступало временное перемирие. Соседки снимали запыленные фланелевые мундиры и превращались в женщин, чтобы достойно принять цветы и корявые детские портреты на заданную в детском садике тему "Моя милая мамочка". Кухня пустовала, как трибуна после только что отшумевшего парада. Только с полотенца время от времени падали в тазик грязные капли. Выходит, Бурчалкин дарил нам к празднику самое главное - мир.
Еще легенда говорила, что Бурчалкин был когда-то чемпионом России по шахматам. И вроде бы кто-то из соседок даже видел соответствующий диплом.
А еще существовала легенда, что на самом деле зовут его Виктором, и даже имеется какая-то фамилия.
А при рождении еще одной легенды я присутствовала сама, так что могу все вам рассказать без присущих фольклору искажений. Однажды Бурчалкин проявил уникальные бойцовые качества и выставил за дверь здоровенную и чем-то сильно расстроенную пьяную бабищу. Уж не знаю, кто эту бабищу в квартиру пустил, но на ее крики и матюги сбежалась вся коммуналка. Баба бушевала в узком предбаннике и за что-то грозилась всех поубивать. Вроде бы, ее никто не знал лично. Вроде бы, она являлась бывшей любовницей двоюродного брата соседки Лианы. Но у всех было подозрение, что Лиана что-то умалчивает, уж больно схожи были они с этой бабищей фактурой и темпераментом.
Раз уж речь зашла о Лиане, я отвлекусь на секунду. Поверьте, Лиана того стоит. В Лиане, или, как все ее называли - Ляльке, смешалась две крови: горячая грузинская и дурная рязанская. От папы грузина ей достался мстительный характер, усы и волосатое тело борца, а от мамы мощная грудь, нос-картофелина и северная стойкость ко всем жизненным неурядицам. Лялька была моим персональным "дедом" - недомытая карма выделила мне комнату в одном с ней аппендиксе. А, учитывая, что эта комната до моего появления была Лялькиной курилкой, сами понимаете - отнеслась ко мне Лиана, как к оккупанту. Когда-то весь аппендикс и обе наши с Лялькой комнаты были одним большим каминным залом, разделенным в советские времена фанерной перегородкой, и в этом устройстве хранился корень незатухающего конфликта. Стоило всего лишь садануть в стену, чтобы опрокинуть с полки оккупанта вазочки и книжки. А если включить ночью телевизор, враг тоже не дремал - не мог. И, сами понимаете, секретов у нас друг от друга не было. Мы были в курсе каждого произнесенного слова и каждого случайного чиха. Короче, я Ляльку очень боялась. Боялась ее тяжелой поступи Командора, ее красных шлепанцев, ее усов и ее покатых, словно всегда готовых к броску плеч, на которых трещал сиреневый халатик. Я могу признаться в своей трусости, потому что в ней не было ничего зазорного - Ляльку боялись все, кроме Светки Сухопаровой, матери троих детей-погодок, потерявшей на почве своего нелегкого материнства и страх, и совесть, и здравый смысл.
Вообще-то, Светка тоже стоит пары слов, так что я снова сделаю отступление. Светка была полной противоположностью Ляльке: маленькая, тощая, остроносая и стремительная, как пиранья. Светка рожала раз в полтора года. Так что коммуналка практически не получала передышек, ибо Светку всегда что-нибудь терзало: то послеродовая депрессия, то буйное токсикозное помешательство. К тому же ее комната вплотную прилегала к кухне, так что жарить вонючие котлеты, размораживать в общей раковине рыбу и обзаводиться чайником со свистком - всем ни-ни! Светка являлась орудием ближнего боя и была оснащена маленькими твердыми кулаками, мелкими зубами и острыми локтями, которые оставляли на теле врага круглые синяки размером с пятак. Однажды она хорошенько покусала соседку Дильнару за то, что та прямо на кухне курила и состригала с ног ногти. Дилька на следующий день пошла к врачу и взяла справку об увечьях - во какие были у Светки зубы!
Но я так хорошенько отвлеклась, что теперь даже сложно вернуться к повествованию. Так вот, в прихожей бушевала бабища. Плача и смеясь, она грозилась всем нам выцарапать глаза, повыдергать волосы, а мужской части коммуналки оторвать яйца. Мужская часть в виде Сереги Сухопарова предпочла хранить суровое мужское молчание за спинами женской части. Светка сориентировалась первой: она завизжала, как электропила, и бросилась на бабищу. Но бабища отбила атаку ленивым движением расслабленной ладони, и, погруженная в свое безудержное горе, даже этого не заметила. Светка впервые в жизни опешила настолько, что уважительно притихла. Дальше в дело вступилась Лялька. Попыталась путем дипломатических переговоров вынудить бабу покинуть помещение. Щаз! С тем же успехом можно было бы вести переговоры с извергающимся вулканом. Баба в ответ своротила вешалку и распинала по коридору шапки. Дилька ехидно хихикала и разминала сигаретку. А я боялась. Все-таки я была очень трусливой - чего уж тут кривить душой. А Бурчалкин... Бурчалкин повел себя героически. Долго безучастно стоял, пытаясь сообразить, что вообще происходит, а когда сообразил, поднял вверх палец и сказал: "А!". Он подковылял к бабище, ловко вычислил траекторию движения ее двухметрового тела, ухватил за шиворот и, как-то хитро крутанув, опрокинул на пол. Баба рухнула, выбивая из паркета вековую пыль и сотрясая стены. Все вздрогнули. А чудо-богатырь Бурчалкин даже не покачнулся. Он раскорячился, покрепче упираясь ногами в пол, и выволок страшную женщину за порог. Захлопнул дверь, щелкнул замком. Все раззявили рты, и только когда Бурчалкин, как и положено герою, молча, не дожидаясь восторгов и благодарностей, проковылял мимо строя потрясенных соседей в свою комнату, все выдохнули:
- Вот это да!
Массовый обман зрения долго потом не давал коммуналке покоя, заставляя снова и снова прикидывать: каким образом законы физики могли вывернуться наизнанку, чтобы худой и малорослый алкаш, не способный донести до плиты кастрюлю с водой, не расплескав ее всю по полу, смог одним почти неуловимым движением опрокинуть на землю Голиафа в юбке и выволочь прочь, даже не запыхавшись. И только я точно знала, в чем фишка: как-никак Бурчалкин был биороботом с пластиковым сердцем и капельницами вен - но эти соображения я предусмотрительно оставила при себе.
Через несколько лет после подвига Бурчалкина дом приговорили к сносу. Давно было пора, если честно: дом начал разлагаться еще во времена общежития ленинградского пароходства. Приказ о выселении разогнал наш осиный рой по всему Питеру. Лялька уехала жить к маме на Гражданку. Дильке пришлось спешно выйти замуж за старого во всех смыслах поклонника и поселиться с ним в Гатчине. Светка Сухопарова подхватила семейство и втиснула его по месту прописки - в десятиметровую комнатку в квартире свекрови на проспекте Стачек. Мне вообще крупно повезло - у мужа помер дед (прости меня, Господи, этот уродский социально-бытовой цинизм!), и мы с дочерью перебрались в отдельную однокомнатную квартиру в Веселом поселке. Все разлетелись кто куда и, освобожденные от затхлости старой коммуналки, от ее злобы, въевшейся в штукатурку и пускающей побеги в мозги, стали вдруг нормальными людьми. Все разлетелись, а Бурчалкин остался. Про него в очередной раз мелкие жилконторские власти забыли. Да и не мудрено забыть, если от человека не осталось ни фамилии, ни документов - только имя, да и то в легендах.
Скоро только сказки сказываются да кошки родятся, а дело делается в нашей стране не торопливо: бумаги к сносу подписали, но до самого сноса дело так и не дошло - сменилось правительство, законы, правила, и жилконторы, а вся в целом эпоха целеустремленного движения к социализму перетекла в эпоху затяжного пофигизма. А пока вся эта временнАя сель утюжила мир, Бурчалкин жил в старом доме совсем один. Как привидение в опустошенном чумой замке.
Сейчас дом снова заселен - я видела это своими глазами, проезжая по улице Шкапина в туристическом автобусе дальнего следования. Казалось, автобус с его немецкими габаритами вот-вот застрянет, как пробка в бутылочном горлышке, на улице, оправдывающей свое название: в длинной кишке плотно составленных серых домов с безжизненными окнами заброшенных квартир. Казалось, застрянет и больше не выберется. Застрянет навсегда, как застряло на улице Шкапина само время. На мгновение перехватило дыхание от страха - все-таки я и осталась ужасной трусихой - а потом автобус выскочил из улицы Шкапина, словно пузырь воздуха, пробивший толстый слой болотного ила. Я перевела дыхание и оглянулась. Дом развернулся ко мне своей парадной частью, сверкнула на солнце проходящая возле подъезда ветка железной дороги, и моргнули старческие замутненные окна. Дому подновили фасад. Самую чуточку, ровно настолько, чтобы придать ему вид жилой и молодцеватый. Дому подкрасили окна. Ярким белым цветом, который смотрится не его старческой физиономии белилами одряхлевшей гейши. В доме зацвели новые занавески. И только окно Бурчалкина осталось прежним - голым с длинной трещиной на стекле. Выходит, жив еще курилка! Вечный алкаш и биоробот с пластиковыми кишками пережил еще одну цивилизацию жильцов, словно обмельчавший до крокодила динозавр. И снова о его существовании можно догадаться только по следам жизнедеятельности - по вот этой трещине на стекле.
Вы думаете, я все это накрутила, чтобы пропарить вам мозги своей ностальгией? Ни фига подобного! Я хотела о Бурчалкине телегу рассказать, но увлеклась.
Так вот. Пришел как-то Бурчалкин к нам в комнату, протянул моей подруге Саше иголку и катушку ниток. Скукожился и, дрожа коленями, промычал - вдень, мол. Сам он на это неспособен, руки трясутся. Саша вдела нитку в игольное ушко и отмотала здоровенный хвост нитки. С метр.
- Столько хватит?
Бурчалкин скукожился еще больше, скрючил руки в кулаки и замычал, выталкивая из горла воздушную пробку: ы-ы-ы-ы-ы...
Сашка отмотала еще метра два. Потом еще столько же.
- Саш, остановись, - не выдержала я. - Он же шить таким хвостом не сможет.
- Ага - остановись! - хмыкнула Сашка, отматывая новые витки. - Я однажды отмерила ему по своему разумению, оторвала, и он меня чуть не прибил. Вопил, что я его разорила. Витя, смотри! Я уже много отмотала! Витя, ты меня слышишь? Ты шить не сможешь, тут уже метров десять...
Бурчалкин уже весь посинел от натуги, только кулаки продолжали месить тугой воздух.
- Ы-ы-ы-ы-ы...
- Все, Витя! - решительно сказала Саша. - Я рву! Ты слышишь меня? Я рву нитку прямо сейчас!
Тресь! Тут Бурчалкин наконец выплюнул воздушную пробку и сказал четко и яростно:
- Давно пора!!! Дуры!..
Он ушел к себе, обиженно волоча по полу длинный ниточный хвост, хлопнул дверью. Мы озадаченно смотрели, как нитка рывками уползает в щель под его дверью и молчали - чувствовали себя дурами.
Надо будет его навестить, а, Саш? Давай оденемся с понтом, припремся на улицу Шкапина, позвоним в дверь, скажем: "Мы к Бурчалкину", и пройдем мимо незнакомых нам соседей, мимо их раскрытых ртов и распахнутых глаз через весь основной коридор, мимо бывшей твоей двери до конца бурчалкинского аппендикса. А там поставим возле его двери жертвоприношение: бутылку водки, палку колбасы да кирпич черного хлеба - и уйдем. Пусть новые соседи ломают головы и слагают новые легенды. Пойдем, а?