Они поздоровались так легко, словно виделись в последний раз не три месяца назад, а только вчера.
На его суровом лице вспыхнула ослепительная, неподдельно тёплая улыбка: вспыхнула — и тут же исчезла, уступив место обычной непроницаемости. За него радостным вилянием куцего хвоста выразил чувства его доберман.
Она скинула плащ и обувь и проскользнула в комнату, а он тем временем поставил чайник.
— Как, ещё только восемь? — удивлённо спросила она, бросив взгляд на настенные часы, сделанные в виде забавной ушатой совы. — Я была уверена, что сейчас гораздо больше! Хотя... — улыбнулась она. — Я уже давно не помню о времени.
— Ещё только восемь, — бесцветно подтвердил он, усаживаясь в кресло напротив неё. — Как дела?
Вопрос не был простой формальностью: сквозь отзвуки вежливости еле слышно пробивался неподдельный интерес.
Её "замечательно!" тоже в действительности означало, что дела у неё идут превосходно, а не служило обывательским "и Вам того же!"
— Может, включишь музыку? — попросила она.
— Увы, магнитофон не работает, — совершенно серьёзно соврал он и, лишь поймав на её лице тень лёгкого огорчения, едва заметно улыбнулся: — Первое апреля — никому не верь!
Он легко соскочил с кресла, извлёк кассету из ящика и включил магнитофон. Выбирал на свой вкус. Впрочем, это было неважно: их музыкальные пристрастия, равно как и множество других, совпадали почти один к одному.
Последовал обмен новостями, после чуть ли не каждой второй из которых с обеих сторон следовала улыбка и напоминание о том, что сегодня за день. Она соврала, что недавно познакомилась с парнем ("Потрясающий человек!"), и тот в первый же день их знакомства предложил выйти за него замуж; он заявил, что собирается сбежать из города ("А на фиг мне тут оставаться!") и начать путешествие "по трассе". Оба следили за реакцией собеседника, оба старались, чтобы их собственные подколки не отличались от правдивых новостей. У него, впрочем, это получалось лучше: он умел сохранять одинаковое выражение лица вне зависимости от того, что говорил, и можно было либо верить каждому его слову — буде даже он заявит, что на руке у него шесть пальцев, — либо абсолютно всё подвергать сомнению — даже если указанное число пальцев будет равно пяти; в её же глазах, напротив, то и дело мелькали чертенята, и раскусить её не составляло особого труда.
Закипел чайник.
За чаем и после чая они продолжили беседу: как всегда — ни о чём и обо всём. Временами, в перерывах между темами, бывали промежутки молчания — порою достаточно длинные, — но молчание это не было тягостным или неловким для них: им было приятно разговаривать друг с другом, им было приятно вместе молчать. Неслышимый диалог продолжался и в тишине: изредка — диалог глаз, обычно же — диалог на каком-то неведомом тонком уровне.
Вскоре заскулил доберман, и они пошли гулять с ним. Бродили в основном молча, лишь изредка перекидываясь короткими взглядами и фразами. Собака радостно встречала первые тёплые, по-настоящему весенние деньки и, спущенная с поводка, весело прыгала по пробивающейся зелёной траве. На улице было бы уже почти темно, если бы не свет окон и фонарей.
Вернулись они после десяти, и он снова включил музыку. Время от времени они вместе подпевали особенно нравящиеся им обоим песни, иногда обменивались шутками и оставшимися в запасе новостями. Им было легко и весело в тот вечер, спустя три месяца после того, как тёмной новогодней ночью ей пришлось покинуть город.
Часы пробили одиннадцать.
— Мне пора, — как будто извиняясь, сказала она.
— Давай! — улыбнулся он.
— Была очень рада снова увидеть тебя.
— Я тоже. Чертовски рад!
Он не шевельнул и пальцем, чтобы помочь ей одеться: этой глупой церемониальности не было в их отношениях; к тому же, оба были уверены, что оказывать непрошенную помощь в том, что можно сделать самостоятельно, — то же самое, что обвинить человека в немощности и беспомощности.
— Пока!
Она открыла дверь.
— Пока, — ответил он.
Она развернулась, чтобы уйти, но он окликнул её по имени.
— Подожди! Я забыл сказать тебе ещё кое-что. Я люблю тебя.
Фраза была произнесена без какого-либо дрожания в голосе, пафоса или чего-нибудь ещё, что так любят добавлять к таким словам киногерои, но в то же время она не прозвучала и слишком буднично: какое-то чувство сквозило в ней, — чувство, имени которому нет в земных языках.
В её глазах промелькнул огонёк и тут же угас, уступая место улыбке.
— Первое апреля — никому не верь? — почти печально спросила она.
— Я перевёл часы на час назад, — без тени улыбки ответил он. — Сейчас двадцать четыре часа ноль шесть минут. Ноль часов ноль шесть минут. И сегодня — уже второе апреля.
— Так значит...
До неё слишком долго доходил смысл сказанного.
— Значит, так, — подтвердил он.
— Боги, как же я счастлива! — воскликнула она и бросилась в его объятья.