Некто полосует наше мироздание очень-очень острой бритвой. Словно освежовывает тушу обоюдоострым ножом. Тушу прекрасного и молодого создания. Отслаивая лучшие куски от костей, разрубая сухожилия, сдергивая с мяса кожу... В сухой ночи, окутывающей автостопщика колючим и неприятным холодом, нож этот особенно прихотливо режет небо вдоль трассы. Внимательно и со вкусом разрывая дорожное полотно на лоскуты. [Как неизвестный приснившийся в давнем сне маньяк, долго и сладострастно убивающий свою возлюбленную в подвале дома старинного городка. Падающее навзничь тело и взмывающий то и дело в темноте поблескивающий, словно радостно исторгающий из себя букет фотонов, длинный красивый нож. Разделка туши Лауры или Беатриче происходила в липкой и навязшей на зубах тишине, прерываемой изредка усиливающимся жужжанием ламп.] Небо рассечено надвое. Кончиком ножа надрезана тонкая красная линия с капельками крови на раскрывшейся влагалищем ране. Линия идеально ровно делит поданное на железном столе небесное тело от ее лобка до лба. Белой своей центральной полосой разметки хайвэй тоже напоминает леди, но стиснувшую в испуге ноги, даму, над которой вот-вот совершат насилие по приказу Макбета. И поворот шоссе - не что иное, как отброшенная в усталом изнеможении ее подрагивающая правая уже после произошедшего. Магистраль - сон, дымчатое безрассудное видение на грани между сном и явью: фура дает себя увести влево неведомому Богу сна, горячо нашептавшему в уши дальнобойщику его самые страшные иллюзии и показавшему за секунду перед тем, как тот вывернул руль, самые глючные картинки. Машину как в замедленной съемке выносит в поле, и она скатывается в помертвелой ночи на обочину, едва-едва не перевернувшись. Я еще слышу мат водителя, везущего меня и свою жену на заднем сидении этой дуре-фуре навстречу [навстречу смерти], выбрасывающего в ругань свой адреналин, страх и облегчение, что лобового столкновения по чистой случайности не произошло. Остановка другой фуры в помощь. Он умер? Или просто заснул?
Молнией расстегивается замок на спине воркующей глупости влюбленной красавицы в подвале перед тем, как над ней занесут в тусклом свечении свечного огарка или полуразбитых флуоресцентных ламп секиру. Или опасно остро заточенный нож. Молнией же расстегивается замок трассы собачкой-фурой с заснувшим или умершим от остановки сердца водителем за рулем выпадающей под гору в сторону. Разрезается на две идеально ровные ночные полосы, как нож рыбное брюхо. Невидимый нож свистит, рассекая/лаская воздух лезвием, до судорог, до содрогания доводя ночное шоссе, когда еще чуть-чуть и левая и правая части дороги разметаются в стороны согласно белой полосе. Трассу разметает со всеми ее фурами в стороны также бесстыдно, как ноги вдрызг пьяной кабацкой шлюхи, расхристанной зашедшим переночевать путником прямо на грязном столе таверны с покосившимися дверьми и окнами в полупрозрачной волшебной столице.
Город в едва намечающихся сумерках пугает соцветьем кислотных огней, заливающих улочки, мостовые, проулки и тупики. В игорных домах, кафешках и угрюмых ресторанчиках играют в карты на инцест. Играют с забывшими самих себя чужаками шулера, монстры из старых голливудских хорроров. На самые сокровенные твои желания, от которых бежишь даже во сне. Бежишь сломя голову, но и часы спустя уже ближе к предрассветной поре не двигаешься с места, словно врастая в скамейки у карточного стола. Ты проиграл. Ты играл на желания, и ты проиграл. Упав тут же в пару обхватов спутанный лианами, толстыми канатами, руками ее, оцепенелый от взрослых объятий, как в железных цепях перед средневековой казнью. Как будто накинули на тебя склизкую сладко-вонючую ткань, от которой задыхаешься. Путаются ноги, руки в тесном животном соитии двух родных зверьков, визг, слюни, хрип, похрюкивания и просто сжатые до предела бешенным взрывом запрещенного наслаждения звуки, рот ищет рот под хохот банкомета и картежников...Сладко в длинном танцевально-балетном па вдавливаться в илистое дно омута. Лежать на слишком мягких - до одурения - подушках, перинах у всех на виду с ней вместе.
И потом нас вновь выкидывает в уличное запустение. К странным кривым комнатам и безлюдным кабакам... Столица сновидений - сумрачная, мрачная, красочная, переливающаяся в лучах незнакомого светила, осколки лучей которого, тусклые как матовые отблески свечного огарка перед тем как потухнет, таскает, разбрасывая по площадям и улицам, ветер - его можно пощупать рукой: медленный, густой, кем-то уплотненный воздух, стеной, солдатскими рядами/слоями холода марширующий по городу и испаряющийся на его периферии. Идем по городу, впитывая звуки, тени, самоцветные блики, неизвестно откуда взявшиеся, скрадывая кусок за куском надрезанные ломти миража в подсознание - город целиком, полукругом недоеденного свадебного торта со всеми его похотливыми, сладостными запретными желаниями и их сонной визуализацией. Его необыкновенные дома - жерла вулканов, выворачиваемые наизнанку человеческие внутренности, раскрытые рты, до бессознательного возбуждения доведенные женщины - впускают в себя, открывая, размахивая буквально дверьми, пожирающие, впитывающие путников, ресницами салунных калиток схлопывающих запоздалых всадников, как меня с ней вместе...
Подземный под ним некрополь. Гробы нового кладбища свисают сломанно-сгнившими досками сверху, земля не сыпется, а забетонированной массой нависает пещерными скатами и шероховатым от костей и черепов потолком. Земля расслоилась в минуту или ее нарочно расслоили тем же разделочным ножом, что превратил ночное небо из красавицы в пару окороков, грудинку и голову, связанных неизвестным маньяком в кули, вокруг которых, непонятно почему для стоящих в билетной кассе железнодорожного вокзала людей, летают мухи - и кладбище разъяли на то, что ново, и то, которому не меньше тысячи лет. Древние усыпальницы королей перемешаны в подмегаполисных катакомбах с изящными памятниками и эстетскими крестами XIX века, падающими на старинные надгробия сверху раз в несколько десятилетий. Необыкновенно светло! Свет мягкий, ниоткуда, щекочущий глаза и кожу. Бродил по подземному некрополю. Под ногами шуршала желтая пыль. Внезапно я побежал, и в несколько прыжков перескакивая как безумный с памятника на памятник, от склепа к склепу, вырвался-таки наружу.
Музыкальные вспышки цветной поверхности сна сродни оборванным крылышкам бабочек, в шизофренической беспорядочности рассыпанных на дорогах утратившего былую мощь и живительную силу великого города, брошенного когда-то народами. Способного теперь лишь сниться в промежуточных, предрассветной поры, сновидениях. Пугая человека, привыкшего к ровно положенным предзакатным краскам или точным, но блеклым картинкам утренних часов, самоцветьем камней. Камней, дождем просыпавшихся из вспоротого брюха зарезанной небесной принцессы. Исполосованной лезвием ножа красиво-безжалостно в кровь, в мясо, в неживую гниющую плоть. Надрезанную поначалу для нее больно, так что крики и вопли ее мог заглушить лишь гул майской грозы. Затем препарированной уже с патологоанатомическим стоицизмом на металлическом разделочном столе, с полнейшим равнодушием к ее былой красоте, к форме лица, грудей или бедер, сводившей с ума поэтов древности. И, наконец, с деловитым спокойствием мясника освежеванной и повешенной несколькими частями туши в морозильнике, где нет более никаких изысканных очертаний, "изящных дуг бровей" или "мраморной белизны", а только иней, запекшаяся кровь и стальное бессердечие ровных линий утилитарного века. Дождем самоцветов, благоухающих амброй, ливнем, неожиданно ударившему по занимающимся любовью забывшим все и вся мужчине и женщине, драгоценностями из лопнувших бус, разбитых и искореженных ожерелий.
Нож, рассекающий нашу жизнь, мир вдоль и поперек, то секирой надвое разделяющей чью-то безупречно-вечную любовь, то просто отделяющий несколькими необыкновенно мастерскими и точными ударами ночное небо от дорожной полосы, то вспарывающего этому самому небу брюхо белой дорожной разметкой, выкидывая играючи металл машины с живым человеком вправо или влево....Невидимый нож этот всегда беспристрастно выполняет свою бестолковую, прекрасную и омерзительную, работу. Иногда, правда, он, издевательски манерничая, словно случайно задев, не хотя, но больно-больно кольнет твое сердце. Неожиданно найденным тобой образом. Или же фразой, тепло закутавшейся в текст Музиля: "У человека есть вторая родина, где все, что он делает, невинно". Или же процитированным Прустом отрывком из стихотворения Гюго: "У мертвых краток срок: Они у нас в сердцах скорее истлевают, Чем в глубине могил". Или же десятком маленьких незаметных картинок, бриллиантовыми камешками тех же сломанных колье и ожерелий [убийца, яростно кромсающий красавицу ножом, даже не заметит, может, тех драгоценностей, которые он, будучи эстетом, сохранил бы для собственного наслаждения в интровертной клаустрофобной тишине разглядывать и вспоминать запах жертвы; но из тех же эстетических соображений высшего порядка он лучше нанесет по ее телу 20-30 прекрасных по форме размашистых удара - и если его второе, невинное, я вылетит Психеей посмотреть на его преступление со стороны, то - пару мгновений спустя безусловно ужаснувшись - не сможет не покачать головой в восхищении элегантно-идеальными ударами в сердце, шею, ложбинку промеж грудей и оставляемыми отблеском лезвия световыми дугами, всего только в несколько секунд десятками наложенными друг на друге], шокирующих своей болезненной или напротив очень-очень доброй красотой даже самые замшелые, протухшие и вонючие души.
Возможно, именно таким вот ножом неизвестный с великолепно поставленным сценическим движением орудовал над нашей реальностью в тот момент двухгодичной почти уже давности, когда после августовского безумия она провожала меня до станции, и, сидя на заднем сидении старенького автомобиля ее трагически погибшего семь месяцев спустя отца, она, одетая - я уже смутно помню - кажется, во все черное: юбку, туфли и кофту, поминутно поглядывала на меня и в заднее зеркало авто, чтобы детское ее извращенное чувство не было распознано матерью или братом. Сжимала правой своей неожиданно сильной рукой мою левую. До сумасшедшей боли сжимала правой своей неожиданно сильной рукой мою левую. И изо всех сил стараясь не разреветься, отчего глаза ее были открыты неестественно широко, громко шептала, напряженно выталкивая буквы и их сочетания в сопрелый воздух салона: "Я тебя хочу. Прямо здесь и сейчас. Хочу...".