вспоминая детство, мы видим Бога [Мадонна в зазеркалье]
"Les Enfants terribles" Жана Кокто, вызывая немыслимое по силе отторжение, впитались в мое сознание построчно. Я люблю эту книгу. И я ее ненавижу. Отношение с ней подобны странным психопатическим моим отношениям с текстами Эдгаром По, Артюра Рембо, Э.Т.А.Гофмана и Франца Кафки. Любить их мне отчаянно не хотелось бы, но не любить не возможно. Я Нарцисс, который и рад был бы оторвать взгляд от собственного отражения, но нет сил, да и желание перестать смотреть скорее выдуманное; искусственнее обожания к изображению на водной глади. Только фото не мое, оно изломанное, вывернутое наизнанку....Выворачиваемое наизнанку в продолжении взгляда в омут. Как Флоренский объяснял перспективу икон находящимся по ту их сторону Богом, всматривающимся вуайеристом молящимся в глаза, в лохмотья душ, наблюдая мельчайшие движения Психей коленнопреклоненных грешников, так появление этих текучих картинок, подернутых серебристо-лазурной пленкой, обязано небесной "камере обскуры" - темной комнате, где нас, перевернутых, и наши тени пришпиливают к матовому стеклу или белой бумаге бабочками таинственные коллекционеры. И мы, проживая жизни в темных детских, лишь отчетливее проявляемся на снимках неизвестных вуайеров. Металлического цвета негативы обсыпаны перемолотыми в сверкающую стружку зеркалами. Дымчато-серый, серебристый, металлик... Цвет серых плачущих глаз, бликующих в детской поздно ночью в свете далеких фар. Недопроявленные карточки в верхнем ящике стола, в коробочке с "сокровищами" в темной комнате человека напротив, человека с киноаппаратом на той стороне улицы, настройщика душ по ту сторону рая, художника по свету, кого-то вроде графика, набрасывающего необходимые для фильма портреты персонажей на улице.
И каждый взгляд в объектив омута - взгляд Нарцисса вуайеристу глаза-в-глаза. Как если бы красивая девушка, влюбленная в свое изображение, поднимала и опускала ресницы. Глядя на себя в зеркало. Рылась правой рукой в пустой сумочке. Глядя на себя в зеркало. Кивала самой себе. Поворачивала голову уже обнаженной, вздергивая подбородок и словно по касательной снимая свое же собственное отражение аккуратно. Скальпируя. Сворачивая его в бобину кинопленки складировала бы себя красавицей в определенной, отвечающей за данные день и час, ячейке памяти. Как если бы она даже корчила рожицы. Показывала себе язык. Целовала себя в зеркале, мастурбируя, не догадываясь о находящемся за амальгамой безупречно одетом молодом человеке, безучастного к ее прелестям гомосексуалисте-денди, позевывая который переснимал бы каждый ее кинокадр для своего гербария. Мадонна, сидящая в кресле, не позировала Рафаэлю. Она позировала сама себе - и потому в ее глазах столько лукавства, игривости, искушенности. Ее взгляд теперь еще и взгляд пленницы, украденной и спрятанной на холсте. Пленницы, пережившей тело. Освобожденная от порочного самообожания Мадонна не принадлежит себе отныне совершенно. Она - достояние всех и каждого. Отдана на поругание. Девушка, любившая себя слишком сильно, утонула в зеркале-произведении искусства и стала шлюхой, ничуть при этом не изменив себе.
Нарциссизм и обратный ему вуайеризм нуждаются друг в друге. Магнетизм зеркального полотна притягивает красоту, спешащую насладиться собой. Также, как нечто недоступное, но манящее, прекрасное, но далекое, заставляет художника взяться за кисть и выкрадывать, портретируя незнакомку в окне напротив, ее саму, целиком и полностью. Загородиться от всего лишнего, отказаться от друзей, погрузиться в вечную спячку, спрятавшись за ширмами в отголосками отбивающей марш декадентному одиночеству огромной зале. И замкнуться на любви к самому себе, к своему отражению. Силовое поле, возникающее в герметично закрытом пространстве взаимопритяжения двух канареек, вызывает к жизни инцест. Как живые памятники, облитые глянцевой черно-белой краской, брат и сестра играют в запрещенные игры во вневременном квадрате детской комнаты.
Их реакции экспрессивны, их движения экстатичны, их реплики эмоциональны. Они не элегантны, и склонны к экзальтации. Зеркальные жители, они отвергнуты миром задолго до того, как узнают об этом. Если бы они уже не существовали в тексте, фосфорицируя пыльцой каждую прикоснувшуюся к ним фразу или кадр, можно было бы сказать, что они были рождены в кинематограф, минуя жизнь. Их позы неестественны, их поступки театральны. Они говорят в камеру. Они фальшивят, чувствуя себя в зазеркалье как Рыба Борхесовского "Бестиария" в глубинах зеркала. Эти глубоководные создания почти не дышат. Они открывают рот для поцелуев, для ругани, для шепота и нежных слов. Но текст их диалогов придуман, он вкладывается им в уста, он совершенно излишен. Их столкновения в воде зеркал, сфотографированные забавы ради Жаном Кокто, Анри Деке и Жаном-Пьером Мельвилем, резки и неприятны. Жесты и взгляды Элизабет и Поля вырезают из придуманного воздуха искусственного рая прихотливые лоскуты, картонные фигурки для поздних полотен Матисса. Вырезают фигурки и разбивают - временно - зеркальную гладь кинематографической эмульсии на тысячи ранящих кусочков. Каждый из них бережно помещается в коробку с "сокровищами" пронумерованным осколком: Љ24, "он обливает ее молоком", Љ754, "она пытается его загипнотизировать", Љ8951, "он видит Агату", Љ18951, "она ненавидит Агату". Аквариумные рыбки резвятся в огромных дворцах, вдоль головокружительно высоких залов заплывая по изгибающимся девичьими коленками лестницам на вторые этажи.
Дух комнаты, хранитель аквариума, сторож дворца - поедающее красоту живых пространств Искусство. Искусство это зеркало, не отражающее, но поедающее реальность. Оно питается красотой. Металлический цвет детства - равнодушный скрежет закрывающейся наглухо и навсегда калитки. Детство - зеркало, отражающее настоящее, будущее и смерть как далекую невидимую точку, уже имеющую собственного двойника в искривленной детской комнате смеха, с пугающе ясной и чистой перспективой начинающегося безумия. Если сон поместить в театр, проецируя псов и кофейные ложечки в картонный реквизит, а небо представить вымазанной в голубое фанерой - это будет фотографический портрет любого детства. Герметичное безвоздушное облако. Галерея мертвых рыб. Остаться в детстве - значит поцеловать зеркало. Вернуться в детство - нырнуть в зеркало, захлебнувшись памятью, распадающейся в месиво бессмысленных картинок. Соорудив убежище в убежище, заговоривая сам/сама с собой, вы входите в собственную паранойю, шизофрению, сверкающую каплями пластикового дождя на бумажных листьях детскую, и если у вас есть брат или сестра - вы заговариваете с ними на незнакомом языке: речью-reverse. Языке, слова которого падают в вас, как в колодец с отравленной водой августовской ночью, из плещущего неразборчивым шепотом океана окаменелостей - чувств, воспоминаний, диалогов. Буквы наоборот, тональность сумрачная. Не интонируя фразу ты перекусываешь ее посередине, глотая сказанное 15 лет назад, ныне бесвкусное и неживое. И лишь затем, чтоб выплюнуть хрипя окровавленный фарш зеркального крошева 15 минутами спустя.
Любовь к портретам - поиск невидимого совершенства, предназначенного только для тебя. Инцест как влюбленность в отраженное "я". Отказ покидать ограниченный окружностью портрет Мадонны в кресле. Отказ любить кого бы то ни было еще, кроме... Разрешена игра в безводном бесконечном. Там, где разверзается тишина, и куда спускается девушка с картины, устало закидывая младенцев-кукол на левый полуберег, обрывом Inferno ниспадающего водопадами отражений. Если бы зеркала умели отдавать пространству заключенные в них отражения, обливая мир электрическими потоками черно-белой воды - вы могли бы представить эту кривизну переломанных в нескольких местах осей координат, составляющих удивительное время зеркала. Время детства. Время искусства. Время кино. Каждую украденную в настоящем мире секунду оно, это время, взмахом ресниц делит на кадры, между которыми вдыхает затемнение. Или раскидывает их во времени, в пространстве так, что зеркала, даже выставленные по определенному математическому принципу в ряд, не способны найти и соединить секунду в единое целое. Кино, как и Искусство вообще, как детство всех и каждого - и, наконец, как память сама по себе - расщепляющее сознание озеро бесконечно-возможного. Перемолотые в пыльцу зеркальная река воспоминаний или в кокаиновый порошок поток кинокадров удушают раздробленностью, дискретностью, рваной тканью, полотном, будто бы вообще вышитой разрывами. Инцест - зеркало напротив зеркала: вуайерист фотографирует нарцисса, нарцисс позирует вуайеристу. Нарцисс всматривается в детство как в зеркало, находя себя забавным, красивым, достойным искусственного рая. Нарцисс мастурбирует на свое изображение, на свою судьбу, на свое прошлое. Нарцисс, вглядывающийся в зеркальный мир детства, фактически педофил, насилующий образы прошлого на расстоянии, пренебрегая разорванным занавесом времени.
Для вуайера детские миры - зеркала для кинокамеры, снимающей светский раут в отражении, под углом, скрываясь. Вуайер - вор, выкрадывающей галерею мертвых портретов, вереницу восковых кукол, стопку винтажных фотографий. В герметичном мире детства можно бесконечно долго удаляться в глубину в поисках первичного изображения, закинутого в омут зеркала настолько далеко, насколько это возможно. Или скорее в поисках образа, выкинувшего весь мир целиком из глубин зеркал через поверхность картины в галереи Уффици. В поисках того ныряльщика-вуайера, ловца жемчуга по ту сторону рая, с поверхности перламутровой сережки снимающего на киноаппарат порожденную им реальность. Зеркала - жилища Богов. Тайное убежище Всевышнего - визуальные произведения искусства и детские воспоминания. Только трансцендентное может притягивать так, как манит нас детство. Боги, будучи всемогущими, способны представить человеческие воспоминания о детстве деревней, где можно переждать грозу. Прожитое детство - пустой дом на краю дороги, и грех не воспользоваться им в стесненных обстоятельствах. Вспоминая детство, мы видим Бога, и нам грустно от того, что он от нас далеко.... Как брат-вуайер щелкал бы затвором, нарциссически любуясь изображениями похожей на него спящей сестренки, платонически влюбленное в близнеца некое божество видит наш мир собственным отражением. Нарциссизм это высшая проба платонического инцеста. Платонический инцест это высшая проба любви: извращенное и священное влечение к тёмной комнате, сокровенной "камере обскуре", зеркалу-аквариуму с глубоководными созданиями, так похожими на тебя самого. С их детскими запрещенными играми в страсть, ревность, смерть, самоубийство. Впрочем, зеркала лучше занавешивать на ночь тканью. Как и любое детство - это мир искусственных канареек, поющих манерные колыбельные. Они могут разбудить Рыбу, которая спит.