Шедевр английской кинопрозы. Не думал писать о нем, пока не Шедевр английской кинопрозы. Не думал писать о нем, пока не посмотрю все 11 серий, но это выше моих сил (тем более первая серия все равно по хронометражу сойдет за киноформат). Кощунственно считать это - мини-сериалом. Это Большое Кино, и одна из лучших экранизаций произведений литературы вообще. Думаю даже, если бы Хогг со Стерриджем захотели, у них бы получилась сносная экранизация (111-серийная?) "В поисках утраченного времени". Идеальный Брайдсхед. С иголочки, лондонского портного, Во. Интонационная красота. Декоративная точность. Кинематографический пуантилизм. Не знаю, что лучше уж подойдет для описания этого "озера наслаждений". Первую серию, как и вообще начало романа Во, вообще легко описывать, понимать, представлять. Он раскодируется даже отвёрткой. На раз. И шифр - самоназвание первой главы. И красота - ее главная тема.
"Возвращение" вообще для меня загадочная книга. В ней нет ничего особенного, сверхъестественного, вымученного и парчового. Но она не выходила у меня из головы месяц по прочтению. И если поначалу книга кажется щемящим набором фотооткрыток утраченного времени, то недели спустя трудно не решить, что перед тобой огромное счастье, заключенное в слова. Закрытое и камерное, спелёнатое как ребенок, выписанное с тщательной любовью и нежностью счастье бытия, фонтаном бьющееся из каждой строки, какой угодно строки, главы, абзаца, искрящимся шампанским в весенние открытые форточки. Эта печаль и ажурная, грациозная даже какая-то грусть автора, альтер эго, по тому времени, времени "взрослого детства", юношеского рая, Оксфорда, той Британии, она точно обрамляет яркую, блестящую, ослепительную открытость самого Во окружающим событиям, миру, жизни, истории, пространству. Его ехидство, ирония, жестокость растворяются в концентрированной нежности, нежности ангельской природы. И, небеса свидетели, лучше эту спрятанную нежность и восторженную неловкость начала книги вряд ли можно было бы передать лучше, чем ее передали в первой же серии британского тв-проекта.
Чарльз Райдер, когда-то начинающий художник и оксфордский студент, друживший с Себастьяном (ударение на второй слог) Флайтом и вхожий в семейство Брайдсхед, возвращается в померкшее поместье, утратившее былые блеск и славу, свою юность и красоту, нечаянную божественную Эдемовую сущность, во время Второй Мировой войны. Уставший от войны, себя, жизни, окружающих пожилой, хотя не старый, человек, испытывает те же чувства, что испытывал бы всякий, возвращающийся туда, где он был счастлив. Счастье ушло, растворилось без остатка, закрасилось серым, ветром его унесло. Но остались камни, потолки, подсвечники, часовня, лужайки, фонтан, хранящие отпечатки того былого, от которого сжимается само собой сердце. Перед ним и зрителями взрываются светлым, бежевым потоком картины старенького Оксфорда и цветистого, утопающего в роскоши поместья Брайдсхед. Цветы, бутоньерки, костюмы, вино и шампанское, плюшевый медвежонок Себастьяна, гарцующая самовлюблённая отталкивающе-обаятельная речь местного денди Энтони Бланша, земляника съеденная на обочине, няня скучающая на каком-то из этажей кажущегося бесконечно уходящим в небеса огромного дома. Каждая сцена, диалог, пространство кадра дышат языком, а значит душой самого Во. Его необыкновенным добрым задыхающимся языком, стилем, скорее старающимся запечатлеть интонацию переживания моментов, нежели сами переживания - скорее фотографирующим расплывающиеся тут же образы, чем отчетливо вырисовывающим графические силуэты. И как, оказывается, музыкально звучит язык "Возвращения в Брайдсхед", Боже! Его не хочется распознавать, понимать, переводить, соотносить с русскими субтитрами. В нем хочется утонуть, плескаться, дышать им, любить его. Сама красота говорит им, и его слушаешь иной раз закрыв глаза. Речью авторы сериала управляют даже в большей степени, чем самой изысканно-красивой картинкой. Для них звук британской речи - пластилиновая мягкая масса. Любую эмоцию, умолчание, скрытые душевные переживания (которых, по-настоящему, в первой серии нет и быть не может) они передают интонационно и безошибочно. Иной раз думаешь, что перевести смущение на человеческий язык вообще - можно только так, как его на английский перевел Айронс в этом фильме. А передать летнюю трогательную интимную свободу забытья? Обернуть или в тишину, или в эту волнами льющуюся с экрана речь Себастьяна.
Думаю, даже если бы Джереми Айронс ни разу не снялся бы нигде больше, а только озвучил собственного героя, прочитал роман - он был бы уже замечательным актером. Его Чарльз вынужденно второстепенный, он не тот, о ком рассказывают, кого описывают, кого поют - он фотограф, бытописатель, летописец. Человек по эту сторону экрана, встречающийся с божествами своей юности. Но его молчаливая манерность, элегантная пьяная легкость и тяжеловесное джентльменство (в зависимости от обстоятельств) настолько точно ложатся в канву киноромана. Он - воспринимает, вдыхает в себя чистую Британию, заворожённый не столько аристократизмом вроде прустовского героя, сколько детской ненормальной необыкновенностью психопатологического свойства Себастьяна, его тянет к странному семейству. Это пятилетний ребенок в шкуре Айронса. И трехлетнее дитя в роли Себастьяна. И это совершенно детское повествование в декоративно джеймсо-айвориевской Англии - с умышленно более Оксфордом, чем, верно, сам Оксфорд, и в более пастельных ностальгических тонах, чем была бы истинная ностальгия у самого преданного аристократическим традициям Британии того времени старика.
Завершая хочется вернуться к тому, с чего начал. 100 минут чистого счастья. Удивляешься, откуда, как и почему? Каким образом книга настолько же "эстетская", насколько "аристократическая" - способна взывать к рефлексии о собственном счастье. Счастье Брайдсхед не в самом поместье. Не во взгляде Райдера на него. Не в выдумке Ивлина Во. Оно междустрочно. Оно уходит корнями в неизвестную тайную человеческую суть. Себастьян и Джулия Флайт - не обычные человеки, а необыкновенные существа, но вовсе не потому, что аристократы. А прежде всего в силу какого-то чудовищного диссонанса с окружающими людьми, родителями, друзьями, временем. Это болезненные умирающие красивые цветы, по понятным причинам выросшие на аристократической почве. Это их гипнотизирующее обаяние, вызывающая самовлюблённость и непосредственность. Вытолкнутое вон бесполезное прекрасное. Ненужное, смешное, инфантильное. Не объяснить, зачем оно, и почему дело не в социально-классовых разложениях. И что даже если рискнуть встать в позу и заявить, что "вон, мол, люди от голода умирают, а вы тут" - их ангельская бесстрастность заставит вас устыдиться. Это абортированная красота, выброшенная в брата и сестру. Неспособная долго и, главное, счастливо, существовать в человеческом обличии, да еще в реальности XX века. Неприспособленная. И потому ее так жалко.
Вот эта первая серия, скорее знакомящая с языком Во, с его образами, дыханием, интонацией речи - она прежде всего обращает внимание на странность собственно прекрасного. Прекрасное, которое не имеет сословных отличий, денежного выражения, декоративно-модных определений, не требует необходимых артефактов вроде старых ваз или старинной мебели, и даже не принадлежит денди. Прекрасное, выраженное в восторге человеческого счастья, которое художники старательно ретранслировали во фрески и поэмы. Это прекрасное, которое бурным потоком горной реки, не разбирая погубленных и утонувших в водоворотах жизни человеческих душ, выливается в тихую лесную речку. Стоящие на берегу ее грустно смотря в сторону устья, вспоминая себя там и тогда, но не могут отрешиться от необыкновенной прелести свежего дыхания вечернего потока. И Во, печально или иронично-жестоко окидывающий усталым взором осколки прошлого, он знает, вот он точно знает, что река уже за следующим бурным своим поворотом разливается в огромное лесное озеро тишины, без цвета и края. В озеро наслаждения, в озеро красоты, с выключенным звуком. В утраченный Брайдсхед, который в образах прошлого - все равно равен счастливому бытию. "Брайдсхед", наверное, и о том, что красоту все-таки невозможно утратить, она остаётся с тобой навсегда. Как единственный нам утешитель.