Аннотация: Не стоит держать то, что должно уйти...
Она всё ещё стоит перед моим мысленным взором: тонкая и хрупкая, как фарфоровая кукла... Впрочем, у кукол не бывает таких печальных карих глаз - им вообще не свойственно какое бы то ни было выражение.
Вот она сидит рядом со мной на ступеньке, обитой ковролином, в студенческом ночном клубе, и я тереблю её длинные, светлые волосы: то заплетаю в косу, то накручиваю на палец. Игра с локонами завораживает, занимает моё внимание, благо хозяйка не протестует, а я очень осторожна.
Мне редко доводилось видеть настолько красивые лица: с искривлённой перегородкой крошечного носа, пухлой нижней губой и смешными, почти беличьими зубками. Но вся она, с любой её неправильностью - совершенство. Обнять и плакать, как говорила она.
Страшно было высказать ей любовь, восторг и восхищение. Забавно, но промелькнула однажды и ревность - поймать себя на этом было неожиданно, но не слишком странно.
Следить за её танцем было таким же отменным удовольствием. Я знала, для кого он, но хранила секрет глубоко в сердце, не позволяя даже мысленному взгляду проследовать в сторону одаряемого. Что это были за композиции? Кажется, Карлос Сантана... Впрочем, не всё ли равно. Она всегда дожидалась какого-то известного только ей момента, чтобы стремительно сорваться с места и разрезать лубочное полотно танцпола острым лезвием спонтанного движения.
Даже употребление алкоголя в её исполнении превращалось в сказочное действо, всегда под разговор о "звёздных шахматах" и прочих чудесах. Абсент на пригорке, джин в моей квартире, "отвёртка" в ночном клубе - сознание ломалось и собиралось в другом, невообразимом порядке только благодаря её присутствию.
Мне не хотелось быть такой, как она, я слишком хорошо понимала невозможность сравняться с мифическим созданием, которое не подходило ни под одну из известных классификаций. Быть ею - просто невозможно, ни в подражании, ни даже в копировании, поскольку она больше, чем произведение искусства.
Если б её мир можно было исчерпать одной гаммой эмоций, выдаваемых ежеминутно, этого было бы уже достаточно, чтобы в сердце навсегда врезалось её имя. Но был ещё ум - поразительно рациональный и в тот же момент иррациональный, с точки зрения примитивного обывателя, вроде меня.
То, что ей казалось очевидным и легко ложилось в схему, для меня по сей день представляется теоремой Ферма.
Когда я подобрала "Мост через вечность" Ричарда Баха, книгу, выброшенную из окна того, чьё имя не называется, она плакала. Обратно, однако, её не взяла, и книга прижилась на моей полке. Теперь я даже рада, ведь этот не совсем чистый томик сделал меня хотя бы немного причастной к её тайнам, и является свидетельством её краткого существования.
Хотя что я говорю... Существуем мы, а она жила.
С самого первого, до последнего момента - непостижимая и прекрасная.
Мне она казалось недоступной до того момента, как умерла.
И тут я внезапно поняла, что могу присвоить её вместе с памятью и образами: оживить и отпустить в вечное путешествие по коридорам с крошечными дверями, которые она обожала едва ли ни больше конфет.
Теперь никто не мешал мне разговаривать с ней, раньше это было бы просто странно и глупо, а сейчас выглядит вполне естественно. Но самым добрым подарком были сны, где она брала меня за руку, и мы шли бродить по другим мирам, через двери, через какие-то длинные комнаты и коридоры. Во сне мне удавалось найти какое-то растение, которое в виде настойки могло бы её спасти. А потом я вновь видела её больной и усталой, и обнимала её хрупкие плечики - так горячо, как никогда в жизни. Как ни странно, но её смерть сблизила нас сильнее, чем вся предыдущая жизнь.
Рак - скверная штука, а в данном случае убийственная - сожрал её за полгода, отняв за это время любую возможность жить, как она любила.
Если вы понимаете разницу между цветущей веткой яблони и той же самой веткой, но засыхающей, то поймёте, во что превращалось её маленькое тело!
Но не дух. О нет...
Она надеялась на чудо до самого конца, вопреки собственному стремлению побыстрее смыться из этой дурацкой жизни. До сих пор не могу понять, как в ней ужилась жажда жизни и такая же острая неприязнь. Здесь она была "не дома". В самом деле, она всегда выглядела яркой открыткой, наклеенной на газетный лист.
В байковой пижаме и тапочках, с остриженными до плеч волосами, с калостомой, выведенной из живота, после трёх операций, две из которых едва не стали для неё последними, она размышляла о том, как вот поправится, родит второго ребёнка и прочее, прочее... А я замирала, зная, что время, отпущенное ей, неумолимо сокращается, но заставляла себя поверить в её сказку.
На эти полгода ей выпало столько любви и заботы, сколько, может, не было за всю жизнь. К сожалению, было уже слишком поздно что-то исправить.
Ещё незадолго до того, как был выставлен диагноз, я выдвинула теорию, что рак - болезнь недолюбленных людей. И продолжаю настаивать на этом.
То, чего недодали в детстве, обида на родителей или неудачная первая любовь - кто знает, чем это отзывается в нас, насколько меняет состав материала, из которого мы сделаны. И как бы её ни любили впоследствии, она всегда сомневалась в этом, не верила, находила доводы против очевидности.
Любовь к ней была надрывной и ранящей, но незабываемой.
Часы тикали, она угасала: не тихо и мирно, а в мучениях...
Уже понимая, что лучше бы быстрее прекратиться этим страданиям, я не смогла смириться с тем, что этот момент, всё-таки, настал.
К моей беде, сильнее всего в память врезался образ её, лежащей в гробу, иссохшей, с приоткрытым ртом и почерневшими ноготками. Больше года понадобилось на то, чтобы вернуться к ней, - той, что шла навстречу через дорогу, удивлённо улыбаясь. Она танцующая, она, бегущая по весеннему лугу, она, она... до бесконечности дробящаяся в зеркалах....
Пусть воспоминания выскакивают из самых потайных уголков и сундучков, минуя последние дни, заканчиваясь встречей у моего подъезда, когда я вручила ей плюшевого зайца, перед её отъездом в онкологическую клинику, маленький залог того, что она вернётся.
Почему я так хорошо помню детали через столько лет? Как мне удалось сохранить исключительную точность цвета, фактуры, запахов?
Она вернулась.
Вы думаете, я сошла с ума?
Это было бы самым простым и удобным объяснением. Но моё - гораздо интереснее.
То, что должно было меня предостеречь, неожиданно было разыграно в обратную сторону.
- Если ты не отпустишь её, она вернётся, и пройдёт тот же путь. Ты этого хочешь?
- Нет, конечно же. Я постараюсь учесть.
О да, я учла. Я действительно учла.
Раз это возможно, почему бы и нет? Только я изменю её судьбу, подарив море любви, свободы и радости. И ещё - тайная, собственническая мыслишка - я знаю, как сделать так, что она будет в какой-то степени принадлежать мне.
Возможно, я бы не дошла до этой идеи, если бы однажды мне не приснился сон: яркий, запоминающийся...
Я держала в руках её дневник, рассматривала рисунки. Особенно запомнился один: чёрно-белый, выполненный перьевой ручкой. Могучее дерево без листьев на фоне Луны, с сидящими в ветвях воронами.
И ещё там были стихи, посвящённые человеком, который её любил, но о котором я даже не имела понятия, таинственный незнакомец. И вдруг я оторвала взгляд от страниц и увидела её. Она стояла и рядом и смотрела, как я читаю.
Я сидела у её ног: как сейчас помню, загорелые, босые - и плакала. Притянула её за колени и сказала:
- Ты можешь вернуться, если родишься у меня...
Я проснулась и заплакала. Больше она ко мне никогда не снилась.
Годы затёрли этот сон, и я бы не вспомнила о нём вообще, не имей я привычки записывать самые яркие. Идея с "удочерением" не была навязчивой и не находилась в списке важных проблем.
Но возможно слишком сильно я тогда пожелала этого: так ярко и отчётливо, что оно запечатлелось где-то в мироздании, отпечаталось таинственным офортом, с которого и была сделана новая гравюра.
Поистине, желания опрометчивы, а ответственность впоследствии несёт уже не совсем тот человек, который страстно пожелал.
Впрочем, я ни о чём не жалею.
Свою дочь я полюбила ещё задолго до её появления: в снах, в мечтах, в рассказываемых для неё сказках. Мысленно перебирала долгими годами женские имена: самые красивые, редкие и необычные, чтобы оставить одно, простое, но значимое.
Вот она, бессмысленно таращится мутно-синими глазами, шевелит крошечными губками... Нам неделя.
Первые шаги, капризы по поводу режущихся зубов и лужи на полу, которые она делает едва стоит надеть на неё сухие трусики, и в которых она с удовольствием плещется. Год.
Она отклячивает попку, встаёт на четвереньки, разгибается и внезапно делает первые шаги. Выпавшая из моей сумочки помада приносит ей час ни с чем не сравнимого удовольствия от творчества, а мне часа три уборки с чертыханиями по поводу стойкости красителя. Ещё год.
Вязаная накрахмаленная шляпка и длинное платье с оборками на прогулку. Стоило на минуту отвернуться, как она навестила ближайшую глубокую лужу с жирной грязью по краям. Три года.
Шкатулка с крошечными колечками и стёклышками (ей они кажутся драгоценными камнями), собственная "всамделишная" косметика... Пять лет.
Она уже ощущает себя женщиной: кокетничая с моими приятелями, расчесывая чёлку перед зеркалом, в спорах, что ей сегодня надеть.
Первые анонимные звонки (знаю, что ей, в моей возрастной группе так себя не ведут), вздохи в трубку.
Она красива, красива как сказочный эльф, обворожительна и неуловима.
Моя любовь для неё - всего лишь земля под ногами, окружать её - значит давить, превращать в мохеровый шарф по весне.
Мне она кажется неповторимой, исключительной.
Но однажды я натыкаюсь на старую записную книжку, где запечатлены мои давно забытые сны и самые сокровенные мысли. Когда я перечитываю один из моментов - холодею и бросаюсь искать те две фотографии, которые удалось выпросить когда-то давно у той, с кем я так долго не могла попрощаться.
Я вижу различия, но мне не становится легче, потому, что понимаю: сходства гораздо больше. И не столько во внешности, сколько в манерах, в образе мыслей, в поразительной женственности...
Мне страшно. Я лихорадочно начинаю припоминать случаи, когда что-то запретила ей, резко ответила... Когда понимаю, что их не так уж много, сердце перестаёт колотиться как одуревшее. В том, что я даю ей всю любовь, на которую способна - сомневаться не приходится.
Иногда она бунтует и кричит на меня за то, что я не спорю с ней, соглашаюсь и позволяю слишком много. Кто из нас старше? Я вспоминаю, кто, и оставляю её дома, вместо того, чтобы пустить на вечеринку. Она дуется, как будто бы сама только что не возмущалась моей добротой.
Своенравная, привыкшая мыслить независимо (на вольных хлебах воспитана, что поделать), она цепляет мир своими углами и заставляет его вертеться и кувыркаться по сиюминутной прихоти.
Её траектории слишком круты и причудливы, я умираю от страха, наблюдая за своим любимым беспечным гонщиком. Но что я могу с этим поделать? Она - моя и, в тоже время, не моя...
Впрочем, мы как-то приходим к согласию, как находили его давным-давно, о чём она, конечно, не может помнить. Единственное, что её неизменно злит и раздражает - обязанность раз в полгода ходить по врачам.
Я не забыла, как всё закончилась в прошлый раз.
Ей девятнадцать, и она дала отставку всей толпе поклонников, чтобы остаться с одним, наименее подходящим, на мой взгляд. Хотя, мне не известен кто-то ещё, столь хорошо чувствующий её, смеющий накинуть поводок на шею моей упрямой кобылке. Я даже немного злюсь на него за это, но понимаю, что иначе просто невозможно.
Она уже не живёт дома, забегает лишь изредка, принося радость и свет в мою потерявшую искру жизнь.
Однажды они собрались вместе махнуть на какую-то "тусовку", и попросили меня присмотреть за кошкой. Я исправно кормила гордую сиамку, которая согласилась принять меня на это время в качестве служанки.
То ли в отместку за то, что её оставили на подозрительную тётку (меня), то ли со скуки, но однажды я застала выпотрошенной нижнюю полку бельевого шкафа. Хвостатая бестия лежала на пустой полке, сверкая голубыми глазами.
Собирая бельё, я наткнулась на тетрадь, раскрывшуюся на одной из страниц.
Видит Бог, я никогда бы не заглянула в чужие записи, если б не рисунок, который приковал мой взгляд...
Тушь или чёрная перьевая ручка, Луна, раскидистое дерево на её фоне и стая воронов на ветвях.
Стихи под рисунком не принадлежали моей дочери. Это было посвящение от её любимого. Меня напугала обречённость, с которой он говорил о своей любви и грядущей разлуке...
То, что я не сумела тогда запомнить во сне, я читала сейчас.
Впереди замаячила неотвратимость.
Они вернулись не такими, как уехали: между ними будто пролегла трещина. Я пыталась вызвать дочь на разговор, но она кричала, что я лезу не в своё дело, что она разберётся. Потом она вернулась домой.
Через месяц его не стало...
Замуж она выскочила поспешно, даже слишком, это было похоже на бегство. Родила сына и так же стремительно ушла от мужа.
Следующего она выбирала тщательно, словно взвешивая все "за" и "против". Лёгким он не был. Она выжимала из него все положительные качества, доказывала, спорила, скандалила. Я изо всех сил старалась верить в то, что это у них такая любовь.
Но по то и дело вспыхивающему блеску в её сумасшедших глазах я догадывалась о том, что появилась параллель... Она то становилась мягче, то вновь вся обращалась остриём ножа.
Думаете, я не боролась? Не предпринимала попыток остановить несущуюся к обрыву машину без тормозов?
Борьба была жестокой. Неожиданным союзником стал её муж: куда девалась его тяжесть, упрямство... Ещё одна попытка.
Круг замкнулся.
Точка отсчёта была не там, где её искала и могла повлиять я... Моё поражение. Мой провал... Не в моих силах...
Из всех её подруг в тот день мне сквозь пелену боли запомнилась лишь одна: с горестным, недоумевающим лицом. Она сидела рядом и гладила застывшую кисть моей любимой девочки.
Я знала, что не смогу остановить этого. Ей предстояло вернуть её.