— О, заходи, заходи. А я как раз на работу собираюсь.
— А я как раз мимо шел.
— А я как раз чайник поставила.
— Привет, Яна.
— Привет...
2.
Уходить во тьму бескорыстно, не выгадывая себе избавления от новых страданий. Со страданиями нужно покончить еще в живом теле. Преисполниться ласкового презрения к собственному телу, а также — к собственной душе; к той ее части, которая обращена к людям.
3.
Вокруг меня не аура — атмосфера. Воздух, зеркала, дожди; все это вращается. Некто запросто всходил в мою душу, словно солнышко на чердак, хлоп — что-то сдвинулось; он ли внутри остался, я ли на него обеднел? Бетон, облако; прощай.
— А вращение зависит от тебя?
— Да, наверное, конечно.
Но я знаю, что усилием воли могу сделать только хуже.
4.
Теперь легко рассуждать, а ведь еще час назад ты был мягок и податлив, как улитка без панциря, как ощипанная креветка. Тебя одним словом можно было превратить в бульонный кубик, в растаявшую карамельку...
Да так и будет еще не раз! От женщины все муки ада принимаешь добровольно: Адам + Ева = яблоко. Тебя стоит пальчиком поманить, чтобы ты снова задыхался, захлебывался, тлел...
5.
Голые ступни в проходе вагона торчат, будто гвозди. Будто нынешней ночью в постели твоей.
В четыре утра я жарил нам яичницу. Пожарив же, подал на стол и поклонился. Розовая, теплая, рубчатая поверхность ее бедра.
— Замерзла?
— Халатик отпечатался...
В духоте вагона ходит холодок. Кругом чужие люди. Многие — и я, — в наушниках. Многие — и я, — в намордниках.
Я не кусаюсь.
6.
На меня нельзя положиться. Повеситься — можно.
7.
Хорошо бы вернуть прежнее злодейство.
Когда, поглаживая чужую черно-джинсовую коленку, понимаешь, что в эту ткань завернута не принадлежащая тебе нога.
Когда воруешь.
— Давай просто будем спать.
— Давай не будем.
Так начиналось. Теперь годится любое место и любая поза.
И в постели с ней я воображаю ее с другим, это распаляет меня...
А раньше — себя с другой.
8.
Сочетание мнимостей и подлинностей, милостей и подлостей — странное варево, кипящий котел, — никому не бывать молодым...
9.
Мне так не по себе, когда меня (все реже, правда) принимают за живого человека...
Примкнув на горькую минуту (ключи забыл) к унылому пиршеству коллег, шепчу Иванову-Чеширскому:
— Я сейчас как Шерхан в день Водного Мира: если опущу морду в вашу реку, вода испортится...
И сую ему пальцы под нос. Иванов жмурится, он пьян, ему плохо. Он догоняет меня в дверях и подносит кубок с ядом.
Но яд и я — таем в воздухе...
10.
По-новому подведенные глаза, разбросанные волосы, ее губы у моих глаз — и зябкая неуверенность, мимолетная странность — "Кто она? Кто со мной?" — будто льдом падает в мутный стакан моего сердца. Все преходяще с ней, все преходяще — без нее...
— Ты одеваешься? Ты не пойдешь сначала в ванную? Знаешь, как Лимонов вычислял, что жена ему изменяет? По чулочкам...
— Я не думаю, что он учует запах... Вот от тебя трудно было бы скрыть...
И улыбается, ворона драная. Как ни странно, при такой вроде бы неопрятности я никогда не замечал за ней дурного запаха, она всегда — сладкая, именно телом, а не духами. Есть женщины, от которых, когда их разденешь, просто разит; есть женщины, от которых начинает вонять в постели. Я думаю, что само семя — благоуханно, равно как это их женское масло: волшебные жидкости; а дурной запах идет от чего-то иного, не-сексуального — от души, быть может?..
13.
Лучшие годы прошли крадучись.
Хотя бы с одного еще при жизни сдернуть черную повязку.
Ниндзя. Нельзя.
14.
Обломов и нареченная Обломова: рок-н-ролл круглые сутки.
— Я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя.
И мы плачем, потому что не знаем, кто из нас говорит правду.
15.
Легкий холодок при прощании, усмешка, свет последнего трамвая — и ты, смертельно оскорбленный на пару минут, шагаешь по снегу со жвачкою во рту.