|
|
||
Питон (эта глупая кличка прилипла к нему ещё лет пятнадцать назад в армии) уже давно стоял здесь, прислонившись к открытым автоматическим дверям последней на сегодня электрички. Каким-то ошалевшим взглядом он осмотрел противоположные закрытые двери и засмеялся. "Семь минут. И всё. Все двери закроются, и, наконец, всё будет кончено. Почти".
Со стороны, взглянув на этого мужчину с точёным профилем и надменным взглядом ясных серых глаз, можно было предположить, что он явно без нетерпения и злости ожидает свою опаздывающую любовницу. Он спокойно смотрел на падающий снег, и, казалось, был далеко не здесь. Ещё раз взглянул на часы и, не отрывая взгляда от фонарей, залез в боковой карман своей серой спортивной сумки. Достал "Честер", закурил. "Шесть минут". Всё было просчитано до мелочей, но как человек продуманный и опытный, Питон ещё раз прогнал в голове нехитрый план. Сараевка. Народу мало. Надо выйти. Забыть сумку. Потом, в последнюю секунду попытаться залезть обратно. Сделать так, чтобы это не получилось. Проорать "Стоп-кран!" так, чтобы этого не услышали, а лучше - услышали, но не придали значения. Серый будет ждать: А503МО. Солнцево. Он уже этого не увидит. Зачем и кому это нужно - Питон не знал, и знать не желал. В любом случае ни ужас, ни совесть, ни вся грязь своего положения его не трогали. Нисколечко. Его попросили о маленьком одолженьице. Он согласился. Ну и что с того? Можно или нельзя, грех или Бог, смерть или жизнь - в последнее время его это уже мало беспокоило. А друзьям надо помогать. Друзья есть друзья. Какой тут к чёрту Бог. В Бога Питон верить перестал две недели назад - после повторного положительного Вич-теста. "Четыре минуты". Окурок утонул в сугробе. Мужчина закашлялся и, хорошенько ругнувшись, собирался уже проходить в салон, но остановился. Сам не зная почему, он откликнулся на вежливую просьбу молодого высокого парня посторониться и в последнюю секунду подхватил два здоровенных чемодана, чуть не свалившись вместе с ними. Закинув сумки в вагон, парень тотчас отвернулся, оставив Питона стоять в дверях, и ошарашено глазеть на невиданную наглость. Он уже хотел швырнуть эти долбанные сумки в спину этому барану или хотя бы в ближайшие сугробы, но опять сдержался. Наглый молодой человек подошёл к стоявшей рядом девушке. "Высокая", мрачно подумал Питон, в который раз с обидой вспомнив о своих 168 см. Короткие, до плеч пышные рыжие волосы, но без претензии на вульгарность были растрёпаны. Мокрые от снега пряди вились и настойчиво противились всем попыткам девушки зачесать их за уши. Красивые стройные ноги с шикарными точёными коленками в тонких не по погоде чулках. Две нижние пуговицы коротенькой дублёнки расстегнулись, но, похоже, девушка не замечала этого. Как не замечала ветра, метели и времени. Широкие рукава дублёнки использовались ею наподобие муфты взамен забытых перчаток.
Её мальчик подошёл к ней, но она даже не обернулась, продолжая стоять к нему вполоборота, и смотрела навстречу снегу, не закрывая глаз и плотно сжав губы. Он подошёл и стал рядом. По её лицу катились слёзы, быстрые, бешенные, она не двигалась, не кричала, не дёргалась, казалось, не думала.
Снег обволакивал лицо, её бессовестные рыжие кудри и хлопьями таял на божественных коленях. Со стороны она могла показаться неживой холодной статуей, ледяной мёртвой богиней, кем угодно, но не живым человеком. Парень, словно заворожённый, не отрываясь смотрел на неё, потом, словно сумасшедший, кинулся к ней, ладонями стал гладить её лицо, губы. Обнял её, стал целовать шею, щёки, огрубевшими, бесчувственными от холода пальцами зарывался в её волосы, кружил её, заплетаясь ногами в сугробах, с какой-то почти грубостью сжал маленькую богиню в своих ручищах. Она ожила, эта оледеневшая бледная статуя обвила ручками его шею так беспомощно, по-детски, что у наблюдавшего за ними Питона неприятно защемило сердце. Он, не двигаясь, стоял в вонючем грязном тамбуре и зачарованно смотрел на пустую платформу, слепящую метель и двух юных самоубийц, бешено целующихся на морозе. Прохрипел микрофон, и двери со скрежетом закрылись. Долю секунды Питон так же, не отрываясь, смотрел сквозь пыльное стекло на двух не отрывающихся, словно приклеенных друг к другу детей, всё больше заносимых снегом. Потом дёрнулся, споткнулся о чемоданы, упал от резкого толчка тронувшихся колёс, поднялся и с отчаянием, почти криком, дёрнул изо всех сил стоп-кран. Неуклюже дёрнувшись, загрохотав и неприлично пискнув, электропоезд остановился, и с шумом открылись двери. Двое сумасшедших, прижавшихся друг к другу зверьков, стояли на том же месте. Они стояли, зажмурившись, обнявшись. Ветер уносил их волосы, одежду, слёзы, но не будил их.
- Эй, парень, вообще-то мы уже уезжаем. Или в твоих чемоданах гуманитарная помощь голодающему Поволжью? - Питон проорал в метель, боясь, что его не услышат, одновременно вися на красном рычаге стоп-крана.
Но его услышали. Молодой человек твёрдыми шагами, обхватив девушку руками и уткнувшись носом в её волосы, подошёл к дверям, поднялся и бережно опустил её на верхнюю ступеньку тамбура. Она судорожно обняла его и прошептала белыми губами чуть слышно:
- Но ведь это ещё не конец? Скажи мне, что ещё не всё кончено...
Слёзы катились, мешая ей говорить, мешая её отстраниться от него, мешая ей оттолкнуть его.
- Я тебя люблю, - он прошептал это в её рыжие прядки, прошептал тихо, чуть слышно, но слова не утонули, а словно эхом раскатились по всему вагону. - Я тебя люблю, слышишь, люблю!
Он оттолкнул её, спрыгнул со ступенек и быстро пошел, не оглядываясь к вокзалу.
Питон резко отпустил рычаг, двери захлопнулись, будто отрезав что-то очень живое, очень важное, словно убили, словно что-то искалечили. Поезд тронулся. Девушка лицом, руками, гривой волос прижалась к стеклу, на котором были ещё различимы полустёршиеся буквы "Не прислоняться", и прошептала, с отчаянием всматриваясь в темноту: "Только скажи мне, что это ещё не конец"...
В тамбуре было холодно и жутко воняло непонятно чем, наверное, бомжами. На грязной решётке пола валялись чемоданы - слишком большие, слишком гротескные для того маленького, неземного, невесомого существа, прилипшего к пыльным окнам. Во всей этой грязи, вони и, sorry, коммунизме, только от неё исходило что-то божественное, лёгкое, какая-то красота и очаровательная детскость. А может быть в этом во всём был повинен и французский парфюм? Питон стоял, неуклюже расставив ноги между сумками, боясь шелохнуться или закашляться. Он зачарованно смотрел на неё, забыв обо всём на свете, - о своей сумке, оттянувшей плечо, о Сараевке, о положительном тесте, о Боге. Перед ним стояла высокая, рыжая, явно безмозглая девчонка, очевидно размазывающая по лицу сейчас свои сопли и слёзы, а перед глазами мелькали картинки двух детей, которые не в силах оторваться друг от друга на морозе, с яростью и беспомощностью ищут любимые губы и руки. Безнадёжные картинки. И эта безумная нелепая девочка в промокшей дублёнке у закрытых дверей. И этот дребезжащий последний вагон. И эта чёртова тяжёлая сумка...
Девушка резко повернулась. Питон ошибался. Её состояние выдавали лишь огромные карие глаза с неестественно расширенными зрачками и матово-бледное лицо без следов слёз и косметики. Она привычным движением поправила волосы за уши и, ловко перепрыгнув через чемоданы, вошла в салон. Медленно, словно робот или бодрствующая сомнамбула, она прошла по пустому вагону и села у окна. Чертыхаясь и сопя, Питон схватил две её сумки и потащил в салон. Поравнявшись с ней, тихо опустил их и ещё тише спросил, кляня себя за наглость и бесцеремонный грубый бас:
- Это ваше?
Девушка даже не обернулась. Чуть заметно кивнула, продолжая смотреть в темноту. Грубые, серые и неживые пейзажи проносились за таким же грубым и серым окном, пролетали, не оставляя в душе ничего, кроме пустоты. Бесконечные голые деревья, одинокие дома-калеки и никому не нужный чистый белый снег. Везде снег. Питон приземлился на скамейке напротив, с трепетной боязнью ожидая её возражений и, не дождавшись, принялся с жадностью рассматривать свою попутчицу. Внимательно, бережно и любопытно, как ленивый пёс, изголодавшийся по ласке, бросается к хозяину. Она не была красавицей. Широкие скулы портили овал лица, а губы были чересчур наглыми, и, что ли, презрительными. Но безумно красивые, невыносимо тёмные глаза, чёрные брови и бесподобный точёный подбородок дарили этому лицу всю выразительность и неподражаемость, на какие только была способна природа. Нет, она не была красавицей, но стоило на неё посмотреть, и можно было идти за ней хоть в омут, хоть в болото, хоть в ад. "Ведьма. Настоящая рыжая ведьма".
Так думал Питон, не в силах оторваться от её глаз. Только взгляд - неживой, ненастоящий. Словно глаза выплакались и погибли, ослепли. Не было отчаяния, не было ярости, не было слёз и истерики - только бездонность и какая-то невыразимая, невыносимая, нечеловеческая боль. Он не смог долго смотреть в эти глаза. Ему тоже стало больно. Захотелось заорать, вскочить, встряхнуть эту дурочку, отлупить её по щекам, заставить защищаться, плакать, кричать, что угодно, колотить его этими детскими кулачками, вот только не молчать, не сидеть с открытыми невидящими глазами, не делать ему больно!
- Пожалуйста, не молчите, - Питон сам удивился своему охрипшему беспомощному голосу и, заикаясь, добавил: - Я - Питон...то есть, Алекс...
Девушка обернулась, чуть заметно улыбнувшись вопреки всем его ожиданиям:
- Яна.
Поёжилась и спрятала руки в рукава дублёнки. Бессмысленно, медленно обвела взглядом пустые скамейки и снова упёрлась глазами в уродливые двойные стёкла. Питон кашлянул, нащупал рукой ручки своей сумки и, сняв с плеча, с облегчением засунул под скамью. Ещё раз, проверив её надёжное местоположение, заёрзал.
- Тут прохладно... Вам далеко ехать?
- До конечной.
- Курск?.. Боже мой, четыре часа на этой дребезжащей развалине. Так и до геморроя недалеко, - запнувшись, он продолжал: Sorry... Вы, наверное, там работаете или живёте?
- Учусь.
Яна не оборачивалась, не двигалась, лишь едва вздрагивала при каждом его монологе. Питон был так очарован её бархатным, немного непривычным для девушки низким голосом, что совершенно не соображал, что говорил:
- Вы такая юная и одна живёте в чужом городе. Это же, наверное, страшно. Особенно в наше время... Вам не больше 18-ти, правда?
- Девятнадцать. Завтра будет.
- 1 марта?
- 29 февраля.
- 29 февраля? Охренеть... Пардон... А я и забыл, что сейчас високосный. Да... я, наверное, чересчур наглый и навязчивый, да? Но если вы скажете, я тотчас заткнусь и уйду в тамбур, забьюсь в угол, буду читать "Отче наш" и молиться, чтобы вы меня простили...
Девушка опять улыбнулась, глаза её совсем немного ожили, а щёчки раскраснелись. В душе Питон был безумно горд этим, его распирало от какой-то необъяснимой нежности и теплоты к этой незнакомой девочке. Ободрённый её румянцем, он продолжал:
- Я буду там сопеть и дышать всеми ароматами Франции, поглощать CO2 и угарный газ, никотин и аммиак, вдыхать неприятнейшие запахи бомжей, а вы здесь будете сидеть и дуться на меня...
- Алекс, вы - клоун?
Яна внимательно смотрела на него, но Питона поразила эта безразличность, бессмысленность её взгляда. Похоже, она говорила только из вежливости, боясь обидеть, пряча от него свои слёзы и мысли глубоко в тёмные глаза. С вызовом, бездушной жестокостью и фальшью он спросил:
- А почему тот молодой человек не поехал с вами?
Яна вздрогнула, как от удара. Нет, ему не нужно было прикасаться к этому, болван, не нужно, нельзя! Она глубоко вздохнула, дрожа, но заставила себя ровным голосом ответить. Её глаза жёстко и больно прошили его, что он сам вздрогнул. Потом глаза погасли.
- Его поезд на час позже. И в другую сторону. Это всё, что вы хотели знать?
Девушка отвернулась и, казалось, просто забыла о нём и его тупых словах, потонув в своих мыслях и, может быть, воспоминаниях.
- Простите меня... Я - идиот... Простите, Яна...
Электричка затормозила. Открылись дребезжащие двери. Никто не вышел, никто не зашёл. Поглотив порцию морозного воздуха, двери захлопнулись. Толчок, скрежет, движение. И опять - одинокие чёрные деревья. Метель. Снежинки, как легкомысленные ночные бабочки, бьющиеся о пыльное стекло. Непутёвые белые мотыльки, слепо летящие на свет. И двое совершенно чужих людей. Напротив друг друга. Чужие, далёкие лица и мысли. Как осколки от разбитых зеркал, словно мозаика, калейдоскоп, два несчастных, измученных зверька в одной клетке.
- Знаете, это глупо, но... В детстве мои друзья боялись волков, грозы, дедов Бабаев, а я жутко боялся метели... Когда за окном выла вьюга, ветер, много-много маленьких белых холодных и невкусных крупинок, я прыгал под тёмное стёганное одеяло и плакал... Я был тогда совсем маленький... Боялся, что если сейчас этот ужасный ветер, какой-то ведьминский вой разобьёт тонкие стёкла, ворвётся в комнату, схватит меня, задушит... И станет очень холодно, пусто и темно... Потом, много лет спустя, люди или обстоятельства складывались, как карточные домики, потом рушились, и уже не метель была виновата в том, что мне было пусто, холодно и темно. Но тогда, я никогда не забуду, мама закутывала меня в одеяло, гладила волосы, успокаивала, а я... плакал, прятал лицо, зажмуривался, затыкал уши от этого невыносимого воя за окном и ревел... "Мама, скажи мне, ведь это ещё не конец, только скажи мне..." Мамочка... Тёплые большие ладони, солёная подушка и бьющиеся, злые и невкусные крошки снега... Как сейчас...
Яна сидела, откинувшись на скамью, закрыв глаза. Красивые, блестящие и жестокие слезинки ударялись, падая на руки. Питон заворожено смотрел, как они тают и растворяются на её дублёнке, пропадая, как будто их никогда и не было. Оставляя лишь некрасивые тёмные пятнышки на одежде.
- А мам только гладила меня, ерошила мои кудряшки и шептала: "Солнышко, сейчас ты уснёшь и тебе приснится лето. Толстенькие пушистые зайчики и белочки. Они будут петь песенки и щёлкать орешки. Красивые пузатенькие зверьки. Много-много счастливых зайчиков и белочек..." Мама всегда чуть напевала, такой чистый, сладкий голос. И я почти всегда засыпал. И почти всегда мне снились счастливые зверьки... А наутро сияло солнце, и мы с мамой шли лепить снежную бабу...
Сараевка. В вагоне по-прежнему пусто. И холодно. От резкого толчка поезда один из чемоданов упал. Питон ругнулся, закрыл лицо руками и засмеялся. Сначала тихо, потом громче и раскатисто. Потом истерически захохотал, вжимая лицо в толстые короткие пальцы, буквально заревел. Заплакал, как ребёнок, заплакал, с шумом втягивая в лёгкие воздух, резко вздохнул и погас. Уронил голову на руки. И долго-долго так сидел, не в силах и даже без желания вспомнить, где он и что он. Очнулся от лёгких нежных прикосновений. Испугавшись, он вскинул заросшую гриву, открыл глаза и уставился осоловевшими от соли и горя глазами на девушку. Яна устало, с тоской, но в то же время каким-то взрослым снисхождением и нежностью смотрела ему прямо в глаза. "Всё же она почти красавица". Долгий, беспомощный, бессмысленный и горький взгляд пойманной волчицы. Дикого зверя, нечеловека. Он отвёл глаза. Не смотри на меня так... Ты дикая... Тебе нельзя в клетку... Никогда...
Он опять уткнулся лбом в свои колени, обтянутые джинсами и молча уставился в заплёванный пол. Яна перебирала пальчиками его волосы, растрёпывая их, легко и нежно гладила зверя против шерсти. Двери открывались и закрывались. Ветер, снежинки-пленницы и холод заполняли тамбур, кружась там и тихо ругаясь между собой. Станции проносились мимо, не удостоенные даже объявления охрипшим микрофоном. А снег всё падал. Драгоценные сказочные хлопья плотно ложились, образуя сугробы и заносы. Но никто не обращал на него внимания. Он не был никому нужен. Его все забыли, его не боялись и о нём не грустили. Устав возмущаться, метель успокоилась. И теперь только самые наглые и большие снежинки носились за окном, сиротливо приникая к окну и заглядывая в чужую жизнь по ту сторону вагона.
"Боже мой, Сараевка. Уже поздно. А503МО, Серёга. К чёрту... Ей нельзя в клетку...". Питон очнулся. Через минуту он вскочил, шатаясь, сдавливая веки руками, побежал к выходу. Нет, нет, не-е-ет! Ей нельзя в клетку... Никогда, нельзя... Господи, помоги ради Бога, прости, помоги... В секунду в воспалённом мозге пронеслись картинки: мама за плитой на кухне в белоснежном крахмальном фартучке. Армия, ВИЧ, повтор, "положительно", Серёга, Сараевка, Солнцево, Боже мой, сейчас же Ржава!.. И безумные несчастные дети на перроне... Эти её ведьминские глаза, тёплые руки... Эти секунды, секунды, зачем? Господи, помоги... Ради всего святого...
- Алекс, вы, кажется забыли сумку, - Яна с жалостью смотрела ему вслед, не имея сил и воображения задумываться над его поведением.
Питон резко обернулся, почти вприпрыжку подбежал, выхватил из её рук свою спортивную, дико тяжёлую сумку и вскачь побежал опять к выходу, едва не растянувшись у чемоданов.
- Алекс! - Яна почти прошептала его имя, не надеясь, что он услышит, точно самой себе. - Ведь это ещё не конец, правда?
Питон остановился, на секунду замер, будто внезапно окоченев, затем, не оборачиваясь, шумно вышел в тамбур, прикрыв за собой дверь. Там, почти в темноте нашарил в кармане огрызок карандаша и старую газету, начал быстро что-то царапать, изредка отодвигаясь и любуясь корявыми буквами. Пробежав последний раз глазами свой первый и последний в жизни рукописный шедевр, он свернул его и, приоткрыв дверь в салон, просунул руку и бросил письмо на ближайшую скамью. Прислонившись к стеклянной раздвижной развалине-двери, разделявшей двух единственных пассажиров последнего вагона, Питон ещё несколько мгновений любовался девушкой, одиноко и гордо спрятавшейся в углу скамьи. "Нет, всё же она красавица". Электричка остановилась и мужчина выпрыгнул в открытые двери. Сняв с плеча сумку и зажав её в руках, побежал. В никуда.
В Солнцево осиротевший вагон приютил трёх раскрасневшихся от мороза старушек и неопознанного вида пьяного баяниста, который при приземлении на твёрдую скамью моментально вырубился, накрывшись своим аккордеоном. На соседней скамейке Яна заметила кусочек свёрнутой газеты. Потянулась, взяла. Захотелось порвать в клочья, уничтожить хоть что-нибудь, хоть этот жалкий огрызок. Что-то удержало. Наверное, слова между печатных строчек, по бокам страницы, маленькие нечёткие буквы, толстые и некрасивые из-за поломанного карандаша и нервные из-за жавшей руки.
"Нет, Яна, это ещё не конец... Не конец ещё, когда убивают лучших друзей вшивые чёрные чучмеки, не конец ещё, когда стоишь у свежей уродливой могилы матери, не конец даже тогда, когда второй раз сдаёшь положительный анализ анализ на СПИД. Нет, ещё и тогда не конец. Даже тогда, когда два часа едешь с четырёхчасовой бомбой в сумке под скамейкой, на которой сидишь, и тогда ещё не конец. Нет, Яна, нет. Я не смог. Я не имел права оставить вас в клетке, не имел права решать за вас, что кончено, а что - нет. Простите, ради Бога, если сможете, за всех зайчиков и белочек, о которых я вам плёл (от сердца, поверьте), в то время, как вся эта дребезжащая канитель могла взорваться в любую минуту... Я должен был выйти в Сараевке. А сумка - ехать дальше. Если бы вы вышли раньше, я бы остался вместе с ней один, в пустом вагоне, до самого Солнцево. Я так решил, наверное, тогда, когда увидел двух умирающих детей на перроне, ваши глаза, ваши невыносимые слёзы и раненную душу. Пожалуйста, простите мне тот "стоп-кран", может быть, вы бы были счастливее, если бы я не кинулся к нему тогда, в Белгороде... Пожалуйста, пообещайте мне сейчас, сию минуту, что будете счастливы. Может быть, я ещё вас услышу...".
Едва дочитав, Яна услышала вдалеке сильный взрыв и заметила яркий отблеск пламени. Не мигая, она смотрела в окно. Снова начиналась метель и первые снежинки кружились в своём безумном танце. Скоро Курск, вокзал и холодный ветер. Может быть, просто сон? Клочок смятой газеты упал на пол. Загалдели входящие, заныли дети, застучали колёса. Шумаково, Заплава, Конорево. Сумасшедшие бесчисленные хлопья белой сказки. Слепящие блики придорожных фонарей, шлагбаумы, дома, сараи, заборы, овраги и леса. Неугомонный снег и злая ночь.
- Обещаю.