1. Пётр Первый

Петровский век, сквозняк в палатах,
кремль опрокинут в небеса.
Житьё по-новому когда-то
на всех пустилось парусах.

Столбились новые дороги,
глушь изучала политес,
дивились недруги и боги
на город, что из топи лез.

Поднялся русский люд над тварью,
осваивая времена,
и пахло порохом и гарью
из европейского окна.

Петра коробили подвохи,
сводящие дела к нулям.
Когда друзья бывали плохи, -
не знал пощады и к друзьям.

Спешил осуществить мечтанья,
как бы, предчувствуя тогда,
что эти преобразованья
не повторятся никогда.


2. Тараканова

Из душной матушки-России,
подальше от боярских вшей,
она по свету колесила
и белый свет узнал о ней.

Авантюристка, куртизанка? -
несла упряжка лошадей
ту, что жила, как содержанка,
со свитой преданных людей.

Добравшись к финишу от старта,
кусая пальцы до зари,
всю ночь раскладывала карты
проигранная на пари:

"Влюблён Орлов - не так всё скверно!
Его интриги (мой успех!)...
Казенный дом (дворец, наверно,
куда войду я без помех?)..."

Её не хватит на расплату
питомцу царственных перин.
А там, в отечестве треклятом,
ждал не престол, а равелин.


3. Ломоносов

Поморы Севера, истоки
твои, несломленный народ,
не падали ворогам в ноги,
но кровь вливали в царский род.

Когда оттуда, вслед полозьям
гружённых рыбою саней,
пришёл вдохнуть столичный воздух
Михайло, Русь жила во сне.

Донос и пытку ведал всякий,
кто был наивен и открыт,
влекли бироновские дьяки
полуумерших от обид.

Но он прижился на подворье,
учась наукам, а не злу,
хотя испить людского горя
жизнь обещала и ему.

Он в Марбурге вникал в Платона,
ходил у Фридриха в строю,
чтоб быстрых разумом Ньютонов
осилить позже не в бою.

Вернувшись, выжимал, как губку,
мышленье, память и талант
невеждам, стоящим рассудка,
как свиньи - бисерных наград.

Добряк, прошедший муки ада,
он мог, превозмогая вздох,
тяжелой ненавистью взгляда
давить Шумахеров, как блох.

Он верил: не напрасны муки
и дело сдвинется от слов,
когда сгрызут гранит науки
ряды его учеников.

Ушёл без тени укоризны
и слёзы спрятал в складках век,
но гением в своей отчизне
его признал двадцатый век.