Аннотация: Время стирает из памяти много ненужного, обыденного. Но не все исчезает бесследно. Некоторые куски воспоминаний при желании еще можно склеить, и получится короткометражное черно-белое кино.
ОКРАИНА
"Нет выше и сильнее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства..."
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ДЕТСТВО.
На окраине Казани долгие годы существовала деревушка, известная своим таинственным озером-болотцем, поглотившим немало ребятни, и тем, что в смутное для Руси время в ней останавливался известный предводитель нищих и разбойников Емельян Пугачев. По преданию, крестьяне, не дожидаясь приезда "царя", попрятались кто куда, выставив на поляну каравай хлеба с солью. Пугачев, справившись у товарищей относительно названия деревушки, не получил вразумительного ответа и предложил называть ее Караваева.
В предвоенные годы "Каравайка" попала в зону влияния укрупняющегося авиационного завода и в выкупленные у крестьян избы заселили рабочих, а Церковь Смоленской иконы Божией Матери, возведенную на средства прихожан за четверть века до этих событий, преобразовали в пункт горячего питания.
В послевоенные пятилетки, по мере наращивания мощностей предприятий славного авиапрома, поселение поглотило административные корпуса и бараки близлежащих колоний, обновилось двухэтажными домиками из кирпича и соединилось с улицами, отведенными под индивидуальную застройку. Жизнь того времени, когда на всю округу было несколько тесных магазинов а базар, где по выходным продавались пуховые платки, кроличьи шапки, табуретки да костыли, называли "голодным", можно описать по чьим-то рассказам. Я же хочу поделиться собственными впечатлениями и поэтому перемещу читателя в середину шестидесятых, когда в сознание детей и школьников был внедрен миф о скором наступлении необычайно счастливой жизни, именуемой коммунизм.
Так ли это было на самом деле, но в памяти моей из той поры, когда детвора донимала родителей вопросом "А когда наступит коммунизм?", запечатлелись жаркие дни, которые казались утомительно длинными и поразительно похожими друг на друга. Едва только желтый луч солнца ложился тонкой полоской на стену моей маленькой комнатки, а за стеклом начинала противно жужжать толстая черная муха, я выходил во двор и, сполоснув руки и заспанное лицо теплой водой из рукомойника, присаживался на чистые половицы крыльца. Рядом бестолково сновали куры, носились цыплята и важно расхаживал петух, периодически наставляющий на меня свой любопытный глаз.
- Виталик, иди кушать кашу, - ласково звала меня мать, и я не заставлял ее повторять приглашение.
После завтрака я отправлялся в огород и, затаив дыхание, выслеживал бабочек-капустниц и стрекоз, стараясь не наступить на какую-нибудь гусеницу. Нежно грело солнце затылок. Высоко в небе парили голуби и белые перья облаков. Босые ноги ощущали прохладу земли, редко зеленеющей пахучими сорными травами. Я дергал сочные стебли, складывая их в маленькие стога. Затем окунал руки в ведро или другую посудину, с вечера наполненную водой, и подолгу не вынимал их.
"Виталич!" - звал меня с улицы сверстник Витька, и я незамедлительно выходил за ворота, прихватив пластмассовый грузовик.
- Здорово, Виталич! - приветствовал меня он, и мы тотчас начинали увлеченно возить свою технику по крутым "горным" дорогам и "пустыням". Витька жил через один огород от меня в наспех построенном из досок доме. У него было два старших брата и сестра - школьница с рыжими волосами, чье дефиле по улице в коротком платье сопровождалось наглыми взглядами подростков.
Солнце восходило в зенит, заботливо припекая наши остриженные головы, и появлялись две соседские девочки с совочками, а из двора напротив выезжал татарчонок на велосипедике. Стоило кому-нибудь воспрепятствовать проезду малыша, как он издавал пронзительный вопль, после чего распахивались занавески на окне веранды, являя плоский, мертвенно-бледный лик старухи в белом платке. Похожая на смерть соседка предупредительно стучала по стеклу костлявой рукой и, если это не действовало, разражалась потоком словосочетаний, значение которых никто из нас не знал.
Улица наша имела всего лишь четырнадцать домов и любой незнакомец, случайно свернувший на нее, вызывал у нас тревожное любопытство. А, заметив (всегда с небольшим опозданием) юродивого Бадредина, подбирающего на ходу бумажки, мы разбегались, как перепуганные куры. Худощавый чудак в тюбетейке настойчиво барабанил, поднимая на ноги всех дворняг, в ворота, где его одаривали журналами и газетами, щеря от радости в придурковатой улыбке зубы. Говорили, что собранную макулатуру он прятал в сарае и бережно хранил ее, время от времени перебирая. Особенно трепетно он относился к изданиям журналов "Чаян" и "Работница". В конце концов, кто-то нарочно поджег его "библиотеку", и можно представить, каково было горе безумца.
Один раз в месяц к нам заезжала конская подвода сборщика утильсырья, и это для нас был настоящий праздник: помимо пестрых косынок и костяных гребней у бородатого утильщика обязательно имелись свистки, пистоны, сахарные петушки и разноцветные воздушные шарики.
Меня не водили в детский сад, и от скуки я пинал резиновый мячик возле ворот или вертелся с мальчишками возле колонки, брызгаясь водой, заправляемой в мягкие круглые флаконы из-под первого отечественного шампуня. Иногда местом для игр становилась заросшая одуванчиками поляна, где в дни авансов или получек устраивали пикники с разложенной на грубой оберточной бумаге килькой и плавлеными сырками постоянные клиенты "нашего" магазинчика. Некоторые участники стихийных застолий, перебрав всякого спиртного (желтого, розового, красного), отдыхали на природе до поздних сумерек, пока жёны с сыновьями-подростками не отвозили их бесчувственные тела на телегах домой. Посуда, коей оставалось в траве несметное количество, относилась на следующий день мальчишками к заднему крыльцу магазина, где над открытым окошечком была прибита табличка "Тары нет" (хитрая приемщица часто ссылалась на отсутствие ящиков, вынуждая согласиться на ее условия: сдать бутылки со значительной скидкой).
Отец, отметив как-то, что я совсем перестал бывать дома, назвал меня "уличным мальчишкой" и ограничил мою свободу, обременив дополнительными ежедневными обязанностями: сбор свалившихся яблок и доставка с колонки бидончика воды. Изредка мне доводилось ходить, иногда вместе с Витькой, в ближний магазин за хлебом. Магазинчик, который принято было называть "нашим", был сбит из досок, и имел окно с тыльной стороны, из которого отпускали пиво и разливное вино. С главного входа, запирающегося на навесной замок, открывался доступ в небольшой сумрачный, с двумя печками-голландками по углам, зал. Однажды я, войдя в него, нашел пустой спичечный коробок с изображением почтового голубя и с того момента рассчитывал на повторную удачу.
Возле гастрономического прилавка, бойко обслуживаемого молодой с золотыми зубами татаркой, всегда стояла очередь. Хлебный отдел больше двух-трех человек обычно не собирал.
- Мама Наста - на тебе мягкий, - добродушно улыбалась мне упитанная булочница, вручая теплую буханку хлеба, от которой я потом неизменно отщипывал кусочек. Любезность продавщицы объяснялась тем, что моя мать работала медсестрой в процедурном кабинете районной поликлиники, а также делала уколы на дому, свободно изъясняясь с больными на татарском языке.
Раз в неделю отец, иногда внезапно, объявлял о походе в баню. Грусть овладевала мной, и отвлечься от нее можно было только надеждой, что по дороге в ненавистное мне заведение попадется спичечный коробок с чистенькой этикеткой.
Ближняя баня, называемая в народе "Красной", стояла на перекрестке улицы Центральная Мариупольская и трамвайной линии, считавшейся условной границей с поселком "Северный". По выходным к сложенному из красного кирпича зданию стекалось столько народу, что очередь выползала за ворота бетонной ограды, напоминая издалека хвост дракона. В таких случаях мы разворачивались на сто восемьдесят градусов, и направлялись в другую баню, закрепившую за собой название "Белая". Но и там зачастую желающих помыться набивалось как сельдей в бочке, обрекая меня на утомительное ожидание нежеланной процедуры очищения кожи от грязи. Заняв очередь, отец пристраивал меня поближе к лавкам, и я подолгу созерцал плотную, унылую толпу, нехотя размыкающуюся перед распаренными клиентами. Периодически я переключал внимание на автоматы с газированной водой, по которым дубасили кулаками сердитые мужики, изучал карикатуры на тему борьбы с тунеядством и стеклянную вывеску над гардеробом с замысловатым для меня текстом: "В моечное отделение нельзя вносить кислое молоко и бриться!" Мне было непонятно, с какой стати люди таскают в баню кислое молоко, пока мне не объяснили, что женщины-татарки моют им головы.
Оказавшись за тяжелой дверью моечного отделения, я некоторое время оставался в большой растерянности, оглушенный гулом тазов и смятенный видом множества голых тел, залепленных мокрыми листьями и исполосованных березовыми прутьями. Осторожно ступая по склизкому полу, я выискивал, сникая от вида бледных мощей стариков и брезгливо ежась от мыльных брызг, человека, складывающего банные принадлежности (свободную скамеечку удавалось найти очень редко), и останавливался подле него. В таких случаях отец хвалил меня за расторопность, а иногда добавлял, потрепав по голове: "Ты счастливый мальчишка". Взобравшись на пролитую кипятком лавку, я некоторое время сидел без дела, внимательно встречая и провожая передвигающихся на костылях безногих инвалидов, предвкушая более неприятный отрезок времени, когда мое тощее тельце подвергалось воздействию жесткой, как осока, мочалки. После этой "экзекуции" я с жадностью плескался в прохладном тазике и даже изловчался выбрать момент, когда душевая кабина оставалась пустой, чтоб постоять под холодными струями воды.
Поздним вечером, попрощавшись с неизменно пьяненьким в такие часы банщиком, нужно было еще проделать немалый путь до дома. Дорога лежала мимо длинных каменных бараков, построенных пленными немцами, у подъездов которых зачастую качались на лавках пьяные отцы семейств в разорванных и запятнанных кровью майках.
Поселок встречал непроглядной теменью улиц, гулко сотрясающихся от переклички цепных псов. Черные столбы с пустыми фонарями напоминали виселицы. Низенькие оконца светились тусклым электричеством, скрывая за занавесками мрачную жизнь обитателей однотипных домовладений.
С наступлением теплых погожих дней отец выкатывал из сарая старый мотоцикл "Котенок" и часами возился с ним, запуская педалью двигатель. Глушитель "стрелял", пугая кур и кота, двор заволакивало густым сизым дымом. В конце концов, усадив меня на бензобак, он отправлялся в самый конец улицы Беломорская, где особенно хорошо чувствовался ядовитый запах, исходящий от горящей желтым пламенем трубы. Там, сразу за сиротливо стоящим кафе-стекляшкой "Подснежник", начиналась проселочная дорога, ведущая в "николаевский" лес. С годами, когда мы стали совершать этим маршрутом пешие прогулки, придорожные свалки полиэтиленовых гранул, россыпи керамзита и озерца разноцветной жидкости стали порождать в моем воображении неожиданные для отца вопросы. Отец не торопился с ответом или отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что я еще маленький и мне лучше читать на память стишки. Знаю, что отцу нравятся стишки, которыми были подписаны расклеенные в бане карикатуры, я старался во все горло:
Жизнь легка у тунеядца, тунеядца все боятся!
Разговор в суде не долог - вон из города в поселок!
Снова начал пить и драться - не уняли тунеядца.
Я не понимал, почему отец смеется над тем, что человека выгнали из города в поселок, как не понимал и того, чем же так плох поселок, в котором я живу, если в него переселяют людей в качестве наказания. Я не унимал любопытства, а отец с улыбкой отвечал, поглаживая мою "ершистую" голову: "Ты еще маленький. А вот подрастешь и будешь много спрашивать, тобой сразу заинтересуются. Это государство не любит любопытных. Ха-ха... Не уняли тунеядца, значит. Ишь, чего придумали - сажать народ только за то, что не хотят за их копейки работать".
Незаметно падали друг за другом с яблонь отжившие короткий век листья, предрекая неизбежный исход лета. Сохла картофельная ботва, ожидая дня, когда ее бросят в костер. Ветер все чаще поднимал в воздух колючие песчинки и безжалостно издевался над тонкими макушками берез; небосвод обретал вид серого, разбухшего от влаги одеяла. Скудела травой и гостями поляна за магазином, обнаруживая иногда в рано сгущающейся темноте случайным светом фар невостребованный объект - тушу дяденьки по прозвищу "Маршал". Маршал был знаменит тем, что напивался вусмерть и своими рассказами о том, как пил горькую с Василием Сталиным.
Во второй половине сентября к нашим воротам подъезжал самосвал и высыпал древесные опилки. Опилки мы всей семьей спешно перетаскивали в заднюю часть старой бревенчатой избы, в которой наша семья проживала до 1965 года. Наступали дни выкапывания картофеля и разведения костров. Сжигание сухих веток и листьев не обходилось без моего участия. Густой дым разъедал глаза, заставляя то и дело отбегать в сторону. Огонь на некоторое время задыхался от подброшенной прелой листвы, а потом резко пробивался наружу и, с треском пожирая прутья малины, устремлялся в небо, дотягиваясь до веток яблонь.
В доме зажигалось электричество, а я все не уходил, не давая огню исчезнуть, а когда он угасал, тщательно ворошил палочкой пепелище, выкатывая горячие обуглившиеся картофелины.
Непогода неделями держала меня в заточении, погружая в чтение детской литературы и татарских народных сказок. Укладываясь спать, я мечтал, что утром раздвину занавески и увижу ослепительно белый огород. Первый снег был предвестием зимних забав и скорого приезда бабушки. Бабушка жила в неведомом мне городе Кирове и обычно появлялась нагруженная гостинцами в канун моего дня рождения. Вместе с рюкзаком и большим чемоданом, в которых обязательно находились варенье из лесных ягод, мороженая клюква и соленые рыжики, она заносила с собой в дом запахи хвои и церковных благовоний. Ежедневно, после обеда, она провожала меня гулять, заботливо повязав мне смуглыми жилистыми руками шарфик. Благословленный ею, я выходил на морозный воздух, чтоб исследовать нетронутую снежную гладь огорода. Еще искрились от лучей заходящего солнца белые косынки на крышах домов и светились на горизонте розово-желтым светом мощные полосатые трубы ТЭЦ, выпускающие в морозное небо густые белые облака, а в ложбинках снегов появлялись сизые тени. Проходило немного времени и в задней части избы, до окон забитой опилками, затихали куры. Таинственным становилась широкая, сбитая из дубовых досок дверь, за которой хранились мешки с крупой, закупаемые отцом впрок на случай возможного голода, и чугунки с яблочным вареньем. Я невольно задерживал взгляд на опутанном паутиной окне, и мне чудилось за его стеклом лицо призрака, переселившегося вместе с домом из деревни Алаты. Мне доводилось несколько раз бывать на родине отца. А однажды мы там заночевали в крохотном пропахшем плесенью флигеле. Я долго не мог заснуть, наслушавшись страшных историй хозяйки, задумчивой одинокой женщины, про глубокую реку Ашит, являющей по ночам русалок и утопленников. Но на следующий день уже без всяких мыслей я бежал на свидание с речкой по петляющей в зелени полей дороге, далеко опережая отца. Мы остановились на некоторое время у кладбища, где отец без труда отыскал среди вросших в землю могильных камней и массивных дубовых крестов едва заметную могилу деда. Пока отец лежал подле нее, лицом в траву, я, ощущая прилив сил, гонялся за бабочками.
Ашит встретил нас прохладой камышовых зарослей и запахом кувшинок. Я плавал в темной воде в туго накаченной воздухом автомобильной камере, пытаясь ухватить мелких рыбешек. В какой-то момент я, подражая ныряльщикам, вытянул вперед руки и выскользнул из спасательного круга. "О, великая река Ашит", - сказал про себя я, обреченно барахтаясь под водой. Чьи-то пальцы, несколько раз скользнули по моему телу, щипнули волосы и, ухватив за резинку трусов, вытащили до того, как я успел испугаться.
Вечер разбрасывал по двору первые тени. Я периодически смотрел в открытую калитку огорода, казавшегося уже мне чужим и подозрительным, и отмечал, как быстро чернеет обледеневшая помойка, принимая зловещие очертания.
Я выходил за ворота, ближе к электрическому свету, и начинал возиться в сугробах, поглядывая в самый конец нашей небольшой улицы. Иногда я ложился на спину и смотрел на звезды до тех пор, пока мой слух не улавливал скрип утрамбованного снега. Я поднимал голову и, узнав на тропинке фигуру матери, сломя голову бежал к ней.
После ужина я снова шел гулять, наблюдая, как на ледовой площадке у дома рабочей семьи Закамских обутые в валенки подростки играют в хоккей. Грохотал тесовый забор, когда к нему кого-нибудь припечатывали, трещали самодельные клюшки и выли от боли вратари, предохраняющие свои коленки засунутыми в высокие голенища валенок учебниками. Часто после удачного щелчка острием короткого крюка шайба улетала далеко за борт и исчезала в снегу. "Хоккеисты" подолгу искали маленький черный снаряд и если не находили его, то переключались на игру в партизаны. Обрадованный таким стечением обстоятельств, я старался обратить на себя внимание. Однажды меня заметили и, вручив вырезанный из фанеры автомат, доверили охранять "высотку". Я протоптался на снежной горе почти два часа, пока не понял, что сражение переместилось на другую улицу и про меня просто забыли.
За Рождеством неизменно наступали холода. Были дни, когда из-за морозов отменялись занятия в школе, а в дом заносились корзины с курами, которые от нехватки кальция неслись яйцами без скорлупы. Отец дольше топил печь, проверяя ладонью температуру радиаторов, и вставал среди ночи, чтоб впустить скребущего в дверь кота.
В феврале морозы заметно слабели, и солнце дольше задерживалось в окнах. Я зарывал в горшочек с землей разбухшую в воде горошину и из нее появлялся на свет бледный стебелек. Рос на подоконнике стебелек. Длиннее становились за окнами сосульки. Чаще стучала капель. На снегу под окнами появлялись тонкие хрустальные льдинки. Во дворе протачивали узкие, извилистые канавки маленькие ручейки. День за днем освобождалась от снежного плена дорога. У ворот разливались лужи, и соседи начинали отводить от домов воду, направляя ее в центральную колею. С этого времени все внимание детей было приковано к ручью. По утрам они скалывали с него лопатами лед, расчищали русло и, когда течение набирало силу, запускали первые, выструганные из щепок, лодочки. А когда лучи солнца становились теплыми и яркими, на лодочках выжигали линзами буквы и устраивали соревнования, превосходящие по накалу страстей игру в шайбу. Ручей ширился и набирал силу. Лодочки и кораблики продвигались по нему с такой скоростью, что мальчишки едва успевали за ними угнаться. Проскочив препятствия и поворот, самые быстроходные "байдарки" вливались в бурлящий поток другой улицы и неслись в сторону оврага. Самые отважные и любопытные мальчишки спускали туда плоты, рассчитывая во время путешествия отыскать что-нибудь необычное и ценное. Однако вместо сокровищ им попадались автомобильные покрышки, дырявые тазы и мертвые облезлые кошки. Бывали случаи, когда кого-нибудь засасывало в глину, и тут было не до шуток.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ШКОЛА-ВОСЬМИЛЕТКА
Пятидесятые были урожайными на детей (мальчиков) и школа-восьмилетка, открывшая для меня двери в 1968 году, напоминала муравейник. На перемене из туалета валил коромыслом дым, и не всякий первоклашка решался проскочить сквозь табун сквернословящих курильщиков, которые с удовольствием раздавали им подзатыльники. Хулиганы, второгодники, прогульщики, составляющие немалую часть учебного коллектива восьмилетки, цеплялись к ученикам дисциплинированным, игнорировали сменную обувь, таскали с собой, плеточки, перочинные ножи и даже самопалы. Какой-то мальчишка (за год до начала моего обучения) притащил на урок самострел и, случайно ранив себя в висок, вышел из класса, добрался до умывальника, где упал замертво, смывая с лица кровь.
Неблагополучная обстановка царила и на прилегающей к школе территории, где околачивались недавние выпускники, чьи старшие братья уже шагнули во взрослую жизнь через исправительно-трудовые колонии.
"Учиться, учиться и еще раз учиться", - завещал великий вождь мирового пролетариата Ульянов-Ленин, и компартия его заветы неуклонно воплощала в жизнь. Педагоги, прежде чем оставить "трудного" ученика на второй год или отправить в интернат, до последнего мучились с ним, вдалбливая грамматику, арифметику и прочие науки, необходимые для всестороннего развития "самого счастливого в мире" поколения. "Что молчишь как истукан?" - недовольно спрашивала моя первая учительница какого-нибудь двоечника и, не дождавшись ответа на вопрос, который на ее взгляд был "проще пареной репы", добавляла: - "Хоть кол ему теши на голове, дубине стоеросовой". Зинаида Дмитриевна обычно прохаживалась по классу с указкой в руке, периодически останавливаясь то у одной, то у другой парты, чтоб похвалить или поправить. Дети с замиранием сердца, ждали ее замечаний, искоса поглядывая на указку и маленькую синюю буковку "з", навечно выведенную у основания большого пальца ее смуглой руки. На занятиях этой статной красивой дамы всегда царила тишина, прервать которую мало у кого хватало решительности. И даже тогда, когда кому-то очень требовалось покинуть класс по нужде. "Тебе, что перемены не хватило?" - раздражалась она на просьбу какого-нибудь мальчика, плохо успевающего в учебе. На девочек такая строгость не распространялась.
До школы было десять минут ходу, но я отправлялся туда с получасовым запасом времени. Уборщицы узнавали меня и разрешали дожидаться открытия гардероба в свежевымытом холле.
Однажды я припозднился, и у двери уже стоял активист - второгодник, имеющий привычку грубо пресекать все попытки проникновения в школу до первого звонка.
Тем временем в тамбуре стало тесно и сзади меня настойчиво подпирали. В какой-то момент объявилась техничка и вынула из дверных ручек швабру, завидев, вероятно, в окно педагога. "Назад!" - оттеснил меня дежурный своей внушительной массой и, сорвав с моей головы кепку, швырнул ее далеко назад. Мгновение спустя мой кулак описал в воздухе дугу, и активист присел на корточки. Уборщица, увидев, как из носа ее исполнительного помощника капает кровь, испугано ахнула и побежала к кабинету директора.
- Ермак тебя изуродует, - пригрозил мне второгодник, продолжая размазывать по щекам кровь.
Я промолчал, раскаиваясь в своем поступке.
-Покажи, как ты его ударил? - гневно спросил директор.
Я, сжав кулак так, что побелели костяшки, один в один повторил его кривую траекторию.
Директор опешил и, резко схватив меня за ухо, потребовал дневник.
Я не заставил его долго ждать, и он, пролистав страницы, отмеченные одними пятерками, немного растерялся, но все-таки сделал запись чернильной авторучкой: "Ваш сын ударил мальчика из второго класса"
Прозвенел второй звонок, а я все стоял с раскрытым дневником в руках, надеясь, что чернила вдруг испарятся. Перспектива физической расправы в тот момент меня волновала меньше всего - Ермак приходился двоюродным братом моему соседу Витьки.
Ученик седьмого класса Ермаков прославился на всю школу во время ежегодной, проводимой в лесу игры "Зарница", когда перепив с товарищем вина, пошел с деревянным ножом, мотаясь из стороны в сторону и падая, в атаку на позиции "неприятеля". Постоянным местом обитания Ермака был "Молодежный городок" и организованный в одном из его бараков пункт проката кино, к которому прилепилось название "Муравейник". Стремление возвыситься над шпаной, энное количество раз пересмотревшей "Неуловимых мстителей" и "Котовского", толкала подростка Ермакова на стычки, и он с удовольствием дрался "один на один", работая, как мельница, тяжелыми кулаками, неизменно одерживая верх. На крайний случай у него была "поддержка" - старший брат, водивший с собой обученную овчарку и дядя - тощий, высоченного роста голубятник с татуировкой тигра на спине. Дядя Вася ежедневно отмечался у пивных, зачастую на пару с кучерявым вернувшимся из дисбата (дисциплинарного батальона) боксером. Он запросто находил общий язык с уголовниками-рецидивистами и, разбив нос какому-нибудь строптивому работяге, пропадал на время у друзей-голубятников в тихом компактном поселке "Грабарский". Дюжина щитовых бараков с керосинками вместо газа, положившая начало истории "Грабарей", доставляла немало проблем милиции и тишину их окрестностей незадолго до моего рождения разрывали автоматные очереди, а в небе зависали осветительные ракеты. Выяснять отношения с соседями "грабарские" отправлялись как на войну: со шлангами залитыми свинцом и цепями, неся до границы своей территории на руках пацанят. Семья Ермаковых жила на краю оврага, считавшимся нейтральной полосой между нашим поселком и "Грабарями", и с их улицей, проходившей вдоль всего рва, у "грабарских" был заключен мир.
На третьем году моей учебы классная руководительница подсадила за мою парту второгодника, поручив мне взять над ним шефство. Подопечный, проводивший большую часть свободного времени возле "Муравейника" и получивший за свой дерзкий характер прозвище Крысенок, не испытывал абсолютно никакого интереса к знаниям, хотя и не лишен был способностей, а его старшая сестра училась на "отлично". Классная руководительница измучилась, перепробовав все методы педагогического воздействия на этого не подающегося воспитанию индивидуума. В день, когда нас принимали в пионеры, она закрыла его в кабинете для занятий, лишив возможности проехаться на автобусе по Ленинским местам. По возвращению из села Кокушкино, где "дедушка Ленин" находился в ссылке, дверь класса оказалась запертой изнутри на швабру и на стук никто не реагировал. Когда учитель труда перепилил древко ножовкой, кабинет оказался пуст. Увидев открытое окно, учительница резко побледнела. Как выяснилось чуть позже, Крысенок благополучно спустился с третьего этажа по водосточной трубе. К одиннадцати годам Крысенок зарекомендовал себя как отчаянный драчун, не испугавшийся поединка с самим Ермаком, получил постоянную "прописку" в опорном пункте БКД (боевой комсомольской дружины) и стал занозой в заднице комендантши "Красного уголка". Шеф БКД, известный некоторыми странностями, был фанатично предан органам внутренних дел и считался заклятым врагом отбившейся от рук молодежи. Однажды на моих глазах Крысенок, завидев определенно ненавистную ему длинную, тощую фигуру в коротких штанах, смело поприветствовал общественника:
- Здорово, пидарас!
Забегая вперед, скажу, что Крысенок, попавшись на групповой краже имущества со склада домового управления, в четырнадцать лет угодил в колонию, усугубив наказание побегом из суда через форточку, и в дальнейшем практически не выходил из мест заключения.
***
Раз в год в школу приезжала бригада стоматологов. Мы с опаской следили за размещением врачей в актовом зале и, когда привычную тишину начинали разрывать душераздирающие крики первых пациентов, цепенея, ждали своей неизбежной участи.
Лечили зубы без всякой заморозки, начиняя их металлическими пломбами.
Усаживаясь в кресло, я, поглядывая с тревогой на горку кровавых тампонов в плевательнице, еще надеялся, что все обойдется. Но когда старая докторша, постучав по зубам длинной ложечкой и поковыряв их острым крючком, неудовлетворенно вздыхала, понимал, что настал роковой момент натерпеться разной боли.
"Открой рот, как можно шире", - следует команда врачихи. Я растягиваю пасть до самого предела и, закрывая глаза, вспоминаю эпизод фильма о попавшем в плен советском разведчике, где его истязал стоматологическим инструментом тщедушный с виду врач-садист.
Заработала бормашина. Наконечник вибрирует, с жутким свистом углубляясь в кость. Мне еще не больно. Но многолетний горький опыт полной санации рта подсказывает, что это - цветочки. Сверло неизбежно должно вонзиться в нерв, и тогда голова дернется от разряда дикой боли. Стон будет сигналом для докторши прекратить процедуру, и она упрекнет меня, обдавая гнилостным запахом своего рта: "Что ж ты кричишь? Не стыдно? А еще будущий защитник Отечества". Сверло вновь жужжит, и начинает пахнуть горелой костью. Кто-то из новеньких по соседству, глядя в мою сторону круглыми от страха глазищами, отказывается открыть рот. Ему грозят сделать это с помощью какого-то расширителя.
Прогнав через "кабинет пыток" за две-три недели все классы, врачи сворачивались, обещая вернуться через год. Наспех наклепанные пломбы держались максимум месяца три-четыре, и, когда я попадал на очередную "санацию", старая знакомая докторша, заглянув в мой рот, уж вовсе неудовлетворенно вздыхала: "У-у, мальчик. Так ты скоро без зубов останешься".
***
Преподаватель "физкультуры" Харитон Иванович, в прошлом военный, основной упор на занятиях делал на ходьбу в ногу. В начале урока он выстраивал нас строго по ранжиру, и мы подолгу ходили гуськом под его команды: "Раз, два! Левой!" Ближе к маю начинались нудные общешкольные построения на футбольном поле. Песню "Марш юных нахимовцев" основательно репетировали на уроках пения и после них. Многочасовая тренировка способствовала тому, что школа в канун дня Победы, пройдя с песней стройными шеренгами мимо трибуны с ветеранами, заслуженно получала первое место. Харитон Иванович не терпел непослушания и не церемонился с теми, кто пытался помешать его занятиям. Крысенок, чьи уши не раз полыхали огнем, намятые жесткими пальцами педагога, пробрался в спортзал и в отместку оставил на матах своему врагу пахучий "подарок", освободившись, таким образом, от солдатской муштры.
***
Путевка в пионерский лагерь "Солнечный", выделенная отцу профкомом педагогов, разлучила меня почти на месяц с пыльными, скучными, проросшими побегами американского клена поселковыми улицами, осчастливив возможностью дышать воздухом соснового бора.
Буквально с порога наш отряд, разместившийся в двухэтажном корпусе "Бригантина", начали готовить к встрече пионеров из ГДР. Жизнерадостная массовик-затейник, с пышной, огненного цвета копной волос, ежедневно по часу, резво работая ногами, обучала нас финскому танцу "Летка-енька". Потом мы под руководством другой милой близорукой барышни репетировали песню "Подмосковные вечера". Кроме этого было еще много всяких построений и инструкций, которые нам ежечасно вдалбливали. На меня это подействовало так, что я, узнав о поисках желающего перейти в другой отряд, сразу же откликнулся. Мне наплевать было на значки и сувениры, которые должны были привезти с собой тельмановцы. Я хотел играть в футбол, умываться по утрам на свежем воздухе и посещать всегда доступный выбеленный известью туалет. Вскоре все это стало реальностью. Но не успел я нарадоваться новому распорядку, как в него внесли коррективы - наш отряд стали готовить к визиту иностранной делегации, ежедневно вытягивая в две шеренги по краям главной аллеи и заставляя по часу выть "Подмосковные вечера". Снова сыпались инструкции, предостережения. Старшая вожатая, вытаращив глаза, рассказала историю, как однажды коварные зарубежные гости бросили в мусорный бак конфеты и стали фотографировать детей, запустивших туда руки. Ее помощница тоже вспомнила смешной и нелепый случай: иностранцы бросили на голову начальника лагеря красные трусы и тоже сняли на пленку.
В день приезда первой группы капиталистов вдруг понадобилось вырядить мальчиков в черные брюки, которых у меня естественно не было. Мне раздобыли какие-то шерстяные штанишки черного цвета и заставили их напялить. Штаны оказались узкими и слишком короткими. Я запротестовал, но вожатая, выглядевшая жалко и испуганно, настояла, аргументировав тем, что в палате никого не должно быть, кроме дежурных.
Мы стояли, взявшись за руки, и с любопытством смотрели в сторону ворот. И вот ОНИ появились. Седовласые нарядные старушки с изумленными глазами, благоухающие, как весенние сады, ароматными запахами, поджарые востроглазые старички-шпионы. Гости шли, мило улыбаясь, награждая понравившуюся девочку или мальчика брелоком или шоколадной конфеткой. Дети, помня инструкции, недоверчиво поглядывали на "отравленные" сладости, смущенно отказывались от заграничных безделушек. Однако их ладони все равно не оставались пустыми.
Когда прибыла следующая делегация, я не захотел надевать короткие штаны и попросился остаться вторым дежурным в палате. Старшая вожатая согласилась. Вместе с нами наводить порядок оставили двух самых тихих и некрасивых девочек, одна из которых напоминала мне маленькую бабушку.
После влажной уборки мы с товарищем удобно устроились прямо на полу играть в шахматы. Первую партию я достаточно быстро проиграл. Когда настал переломный момент во второй партии (не в мою пользу) в палату в сопровождении вожатых вошли две иностранки. Сцена, которую они увидели, вызвала у них неподдельный восторг. Не сводя округлившихся глаз с шахматной доски и, как мне показалось, с босых, грязных ног моего соперника, они оживленно затрещали на французском языке. У одной мадам появился в руке сувенир - серебряная башня. Представив на миг, что такая необыкновенная вещица вдруг станет моей собственностью, я сразу отогнал эту мысль прочь. Предчувствие меня не обмануло.
- Знаешь, почему она отдала башню мне, а не тебе? - предположил шахматист, когда мы остались одни. - Потому что у меня ноги грязные, как у беспризорника.
- И от них сильно пахнет, - добавил я.
Праздник на душе мальчика был недолгим. В дверь ворвалась вожатая и под каким-то "мутным" предлогом конфисковала подарок.
Помимо разных культмассовиков в лагере подрабатывало много спортсменов. В товарищеских матчах по футболу с французами, за которых бегали чернокожие атлеты, на поле в ответственный момент выходил известный в городе полузащитник Владимир Гайна и решал исход поединка в нашу пользу. Кроме него за сборную лагеря выступали самбисты братья Мадьяровы и молодой нападающий спортивного клуба "Воровский" Ильдар. Последний мог внезапным рывком, молниеносно перекладывая мяч с ноги на ногу, проскочить трех защитников, вызывая восторг у иностранцев на трибуне.
Во второй половине смены нам организовали соревнования по самбо. В раннем детстве я часто боролся с братьями и со сверстниками на снегу. Потом поднаторел в спаррингах с одноклассником, который тренировался у Мадьярова. Пацаненок был мелкий, но взрывной. Он удачно делал в прыжке захват шеи ногами или, рванув на себя соперника, чисто перебрасывал его ногой через себя. Со мной у него ничего не получалось. А я не мог одолеть его. Слишком у него была быстрая реакция. Мы часто, вцепившись в воротники, подолгу изнуряли друг друга неожиданными подсечками на льду. В общем, кое-какие навыки у меня были, и их мне и хватило, чтоб разобраться с такими же любителями-самоучками в своей весовой категории. Вторым финалистом стал ученик Фарита Мадьярова.
Он вышел ко мне навстречу вразвалочку, светленький, с развитыми мышцами спины и с хладнокровным самоуверенным взглядом.
Я долго выкручивался, чувствуя его физическое превосходство и надеясь поймать его на резком движении вперед. Однако он особенно не увлекался атаками. Сдержанный такой паренек. Подсечки мои не проходили. Мешали шерстяные носки, которые сползли с пяток. И вот, наконец, он меня решился кинуть через бедро. Я сгруппировался и, зависнув, даже качнул его назад. Потом резко перевалился вперед, увлекая его за собой в расчете броска по инерции. Такое у меня проходило не раз. Однако блондин оказался крепким парнем и застрял на половине пути. Мы упали на маты и шея моя, а она у меня была слабая, оказалась в замке. Тренер остановил схватку и, похвалив меня, предложил записаться к нему в секцию.
Зарядили дожди, и я загрустил, мечтая о свидании с матерью, чтоб попроситься домой. Каждый день ближе к обеду я ходил к воротам, ожидая ее появления. Когда, наконец, я увидел ее там, то у меня на глазах едва не навернулись слезы, и маме не просто было убедить меня остаться.
Перед самым отъездом, которого я ждал с огромным нетерпением, отряд привели в медпункт на контрольное взвешивание. Мой вес, к неудовольствию врачихи, снизился на килограмм.
***
За время моего отдыха в пионерском лагере, в поселке произошло знаковое событие - "наш" магазинчик разобрали, предоставив возможность детям, покупавшим в нем плиточный фруктовый чай, употреблявшийся в сухом виде вместо конфет, поковыряться в долго скрываемой от солнца земле, отыскивая потускневшие монетки, некогда закатившиеся в щели полов.
Вскоре на пустыре выкопали котлован и, обнеся его забором из грубого теса, на несколько лет оставили без внимания. Доски начали потихоньку растаскивать, и забор, возможно, совсем бы исчез, если бы не случай - однажды весной в котлован свалился какой-то пьяный и захлебнулся в его мутной воде. Говорили, что несчастный полез туда, испугавшись милицейского патруля - вечерами по улице Беломорской курсировали грузовые автомобили с серыми будками, прозванными за тихую езду "луноходами". В дни авансов и получек экипажи работали с двойным энтузиазмом, пачками доставляя подвыпивших заводчан в вытрезвитель, вырывая, иногда, из рук сопровождающих жен. Времена Хрущева и раннего Брежнева, когда пьяненькому мужичку можно было отоспаться на какой-нибудь лужайке, вспоминались с ностальгией.
- Прекращай шататься допоздна, - предупредил как-то отец старшего брата. - Посадят.
- За что меня посадят? - огрызнулся брат.
- За что, - усмехнулся отец. - Да у нас половина заключенных сидит ни за что! Все тюрьмы битком. Имей в виду, голубчик: милиции даны неограниченные права. Попадешь к ним в лапы - отобьют все внутренности. Мой ученик (отец преподавал по совместительству физику в школе рабочей молодежи) получил первую получку и залез пьяный спать в кабину грузовика. Утром его забрали в милицию и заставили признаться в попытке угона. Он оговорил себя, думал, что получит условное наказание. А суд вынес приговор: три года общего режима! Машина-то государственная!.. С соседней улицы парня в милиции убили. Он дурачок безобидный был, в жизни пальцем никого не тронул, а забрел в ювелирный магазин, пялился там долго на витрины. Продавцы, ошибочно заподозрив неладное, сдали его в отделение. Он стал путаться в объяснениях. Эти собаки не поняли, что он дебил, решили, что над ними издеваются, и стали бить. Забили насмерть! Живого места на теле не оставили... И ничего им за это не будет!
Мой старший брат держал на чердаке старого дома голубей и тем самым причинял отцу много беспокойства. Несколько раз голубей пытались украсть, варварски срывая ночами с двери тяжелые навесные замки. А однажды осенью случилась и вовсе детективная история. Вечером к нам заявились взрослые голубятники, представившиеся "огоньковскими". Отца и брата дома не было, и незваные гости предупредили мать, что зарежут всякого, у кого найдут украденных у них голубей. "Огоньковские", формально относившиеся к поселку Караваево, были на слуху и заметно выделялись вольностью духа и нравов, соответствующих названиям улиц: Балтийская, Краснодонская, Кутузова и Дениса Давыдова. У них был свой деревянный магазин и лужайка при нем, где они могли собраться большой компанией, чтоб погреть на солнышке сутулые татуированные спины и перекинуться в картишки. С открытием кинотеатра (кинотеатр "Огонек" был построен в середине шестидесятых) их вес среди блатной публики значительно возрос, и туда подтянулась шпана поселка "Северный". "Деньги есть", - спрашивал, ловко щелкая лезвием выкидного ножичка, тощий, загорелый предводитель "северных" Коша и, получив отрицательный ответ, задавал следующий вопрос: "А если подумать?" Коша был, как и Крысенок, дерзким с малолетства и до колонии ему оставалось "уже рукой подать". Но однажды он залез на высоковольтный столб, поспорив с кем-то, и дотронулся резиновым сапогом до провода.
Отец, вернувшись с войны, несколько лет прожил в одном из бараков, доставшихся городу в наследство от 8-ой колонии, и повидал там много разного люда. Поэтому в следующий раз, когда к дому подошла толпа птичников, он, недолго думая, зарядил двухстволку и выстрелил в форточку поверх их голов. Гости дружно покинули улицу.
"Что мне эта гопота - я смерть в глаза не раз видел", - пояснил отец свои действия, наливая в стакан самогон. Выпивал он редко, в основном по большим церковным праздникам и, преимущественно, в гостях у сестры, осевшей на концевой улице поселка Северный. В застолье принимал участие ее единственный сын, в прошлом борец-тяжеловес, вкусивший романтику рыболовного промысла на Дальнем Востоке. "Главное не дрейфить, Григорич", - говорил он, залпом опрокидывая стакан. У отца была иная жизненная стратегия. Он, испытавший плен, был излишне осторожен. "Не вздумай, Андреич, болтать, что у нас что-то плохо, - предупреждал он племянника. - Где бы ты ни был, всегда говори, что в нашей стране все хорошо. А, если речь зайдет о партии, хвали ее: партия - ум, честь и совесть нашей эпохи! Они - это любят"
Возвращались мы от тетки поздно и, во избежание встречи с "охотниками" в милицейских фуражках, второстепенными улочками. В тех краях практиковалось самовольное строительство и крытые рубероидом домики ("насыпушки") появлялись буквально за ночь. (По установившемуся правилу строения с печными трубами не подлежали сносу.) Во время прогулок при луне, под лай дворняг, в сопровождении медвежьей комплекции племянника, отец становился откровеннее обычного и мог рассказать что-нибудь про войну. Эти воспоминания давали совершенно иное представление о тех событиях, чем общепринятое, отложившееся в детских головах под влиянием пропагандистского сериала "Четыре танкиста и собака". Воспроизвожу на память: "Зажглись ракеты, и сразу стало светло, хоть вышивай. Мы ползем вперед под перекрестным пулеметным огнем. Я понимаю, что нас послали на верную смерть, и прикрываю лоб трофейной саперной лопаткой. Эта лопатка и спасла мне жизнь..."
***
Как-то под вечер, проходя мимо открытых дверей актового зала, из которого доносились аккорды марша юных нахимовцев, я, плененный звонкими голосами, не сдержал любопытства заглянуть туда. Увидев на сцене трех девочек в белых блузках с голубыми матросскими воротничками, я решил остаться.
"Простор голубой, волна за кормой...", - снова заголосили девочки.
Мое внимание сосредоточилось на Ирочке Медведевой - кареглазой школьнице с густыми, заплетенными в пышную цыганскую косу волосами и родинкой близ выразительно припухших губ. Девочка выделялась не только яркой, не детской уже, внешностью, но и высоким тембром сильного голоса.
"То березка, то рябина, куст ракиты над рекой", - начали девочки после небольшой паузы под аккомпанемент пианино. Хор, сидящий в партере, дружно подхватил: "Край родной, навек любимый. Где найдешь еще такой!" Молодой мужчина с бородой, вдохновенно дирижировал. Неожиданно руководитель кружка обратил внимание на меня и, подойдя вплотную, заострил слух. Я понял, что он хочет меня прослушать и, преодолевая смущение, подстроился под общее пение: "Край родной, навек любимый. Весь цветет как вешний сад. Край родной навек любимый. Весь цветет как внешний сад..."
- Очень тихо поете, - нахмурился педагог. - Но голос твердый.
Я, поймав на себе смеющийся взгляд чернобровой солистки, смутился.
Ирочка Медведева была старше меня на год и жила неподалеку от "красной" бани в двухэтажном бревенчатом бараке. Мне не раз доводилось проходить той улицей, и дом из потемневших от времени бревен, с деревянной лестницей в сумрачном подъезде, всегда производил мрачное впечатление. Не лучшим образом смотрелась одиноко стоящая у картофельной плантации уборная. Ирочка выглядела всегда на загляденье опрятной и, конечно же, не вписывалась в такой грустный пейзаж. Следует отметить, что симпатичные девочки в школе раскрывались и развивались в очень ограниченном количестве, и их красота заметно уступала Ирочкиной. Однако вскоре мне суждено было отправиться в пионерский лагерь и повстречать там, на мой вкус, еще более привлекательную особу. Но это был совершенно другой типаж.
Дорога в летний лагерь детского отдыха "Красное Знамя" началась с погрузки на теплоход Ом-357, называемым в разговорной речи "омиком". Прогулка по Волге, тихо и величественно несущей свои е воды меж зеленых равнин и высоких известковых обрывов, растворила горький осадок, который появился из-за того, что перед отправкой меня коротко остригли. Когда мы сходили по трапу на песчаный, пахнущий рыбой берег, я почти перестал сожалеть об утраченных волосах и заинтересовался видом окрестностей. Дорога в лагерь проходила через татарскую деревню Кызыл Байрак. Зеленые улицы, маленькие аккуратные, выкрашенные в яркие цвета домики, черные горошины козьего помета под ногами и пропитанный запахами скошенных трав воздух, - все это было необычайно волнительно.
Процессия из пионеров с чемоданчиками растянулась на сотню метров. Местные жители внимательно изучали нас. Босоногие мальчишки в шароварах улыбались и задерживали наглые взгляды на стройной девчонке с густыми распущенными волосами до плеч, которая с самого начала пути стала объектом моего пристального внимания. Когда ее головка на гордо посаженной шее поворачивалась, я мог увидеть трогательно изогнутую линию брови и милую щечку с ямочкой. Девочка все время о чем-то оживленно болтала с толстоногой пионеркой. В какой-то момент она обернулась, и я, увидев ее в фас, споткнулся, едва не выронив свой маленький багаж, - настолько обворожительным показалось мне ее личико. С этой минуты со мной стало твориться что-то неладное. А когда выяснилось, что мы оказались в одном отряде, я впал в состояние легкой депрессии.
Я любовался каждым ее жестом и находил ее черты раз от разу все более притягательными. В столовой я, наблюдая, как она непринужденно управляется с пищей, не доедал свои порции. Где бы мы ни находились, я не сводил с нее глаз. Она изящно танцевала, на зарядке могла показать гимнастические фигуры и грациозно, со всегда присущей ей милой полуулыбкой, плавала. Кроме того, она часто меняла наряды, которые все без исключения идеально сидели на ее спортивной фигурке, и это, как мне казалось, вызывало зависть у ее подружек. Не удивительно, что вскоре за ней начал ухлестывать весь лагерь. Пятнадцатилетний помощник вожатого, с вьющимися цвета ржи волосами, похожий на царевича из сказки, предложил ей дружбу. И она, кажется, приняла ее, чем вызвала неудовольствие наших воспитательниц.
Постепенно я начал освобождаться от чувств к юной гимнастке, и настроение мое вошло в норму. Я даже не огорчился, когда увидел, что у нее появился новый кавалер - наглый белобрысый невысокий мальчишка из старшего отряда. Но он в конце смены неожиданно уехал, и красавица чуть-чуть заскучала. Вечером, когда лагерь смотрел кино, она вдруг подошла ко мне с толстоногой подругой и предложила погулять. От неожиданности я едва не потерял дар речи. В какой-то миг мелькнула догадка, что она это делает нарочно. Не понимая, что происходит, я, чувствуя завистливые взгляды, шел рядом с ней и слушал ее нежный выразительный голос. Подруга смотрела на нее не менее влюбленно, чем я. В какой-то момент гимнастка даже погладила меня по волосам. Я, уловив в ее глазах хитринку, понял, что это спектакль. Но мне все равно было приятно ее внимание, и я провел в ее обществе еще пять-десять волнительных минут.
Кино еще не закончилось, как ко мне подошли двое дружков ее последнего кавалера. Один мальчуган, вид которого мне ничего не внушал, кроме презрения, предложил прогуляться.
Мы медленно шли в сторону Волги, и он гнусаво втолковывал, какие неприятности ожидают меня по возвращению Серого. У пологого спуска к обрыву, с которого открывалась чудесная панорама реки, я решил, что мирная прогулка закончилась и остановился.
- Ты знаешь, что у Серого первый разряд по самбо? - начал наступать на меня "гнусавый".
"Опять самбист и снова Серый", - глубоко вздохнул я, вспомнив лагерь Солнечный, и, оценив ситуацию, задал встречный вопрос: - А ты, случайно, не самбист?
- Самбист, - важно ответил он, наступая на меня.
Я, поймав его движение навстречу, резко дернул за ворот рубахи и, отступив на шаг в сторону, подставил ногу. "Самбист" полетел под откос.
- Ты тоже самбист, - спросил я растерявшегося дружка.
- Нет, - ответил он.
Несколько дней я ждал возвращения Серого. Но перворазрядник в лагерь не приехал. Он появился в речном порту с собакой породы боксер. Кроме него, гимнастку встречал ее отец - высокий мужчина с сединой на висках, в ослепительно белой рубашке с галстуком. Я знал из разговора вожатых, что он какая-то "шишка" из горкома партии. Мой папа, в рубахе навыпуск, по сравнению с ним выглядел слишком проигрышно. Даже новые часы на его запястье не спасали ситуацию. Я застеснялся и, украдкой поглядывая в ее сторону, потянул отца за руку. Но тут случилось нечто непредвиденное - она остановила меня и стянула с моей шеи пионерский галстук, сказав: "Подожди". Сердце мое учащенно билось. В голове путались радостные мысли. Она вернулась очень быстро и возвратила мне галстук с аккуратно выведенным на нем шариковой ручкой адресом и автографом.
***
По традиции на школьном стадионе в хорошую погоду появлялся мяч, притягивающий, как магнитом, любителей его погонять. Кто приносил снаряд, и кто его уносил, не всегда удавалось отследить - приходили на стадион и уходили с него по одному и в разное время.
Когда не получалось укомплектовать команды, играли в "триста", стараясь с "точки" попасть в перекладину и просто отрабатывали удары с лета или отскока, иногда используя баскетбольный мяч. Домой я возвращался под вечер, с трудом переставляя натруженные ступни. Однажды мать, глядя, как подворачиваются у меня при ходьбе пятки, удивилась: "Да ты ведь не был кривоногим".
По окончанию футбольного сезона у меня неизменно пробуждался интерес к книгам. Читал я запоем, и библиотекарша приметила меня, предлагая что-нибудь на свое усмотрение с полок, чаще всего классику. Одно время я увлекся книгами о животном и растительном мире. Учительница географии, славная пожилая дама, обратив внимание на мои знания в этой области, стала давать мне свои, очень редкие, справочники о джунглях Южной Америки и Австралии и вскоре послала на районную олимпиаду, где мне присудили второе место. Наткнувшись на записки путешественника Арсеньева "В дебрях Уссурийского края" я основательно заинтересовался тигром и собрал все, какие мог, картинки и почтовые марки с его изображением. Потом моя скромная коллекция стала пополняться марками с другими животными из семейства кошачьих, и я кропотливо срисовывал их в альбом, набивая руку. Со временем я начал пробовать "мазать" на бумаге акварелью, опять-таки отдавая предпочтенье наброскам на тему фауны и флоры. Учитель рисования Джавдет Нуриевич, имевший особенность расчесывать ногтями до красноты нижнюю часть волосатой голени, отмечал мои работы жирными пятерками с размашистым автографом и просил что-нибудь изобразить для городской выставки. Заметив мои наклонности к рисованию и живописи, мать отвела меня на вступительные экзамены в детскую художественную школу и я, во многом благодаря композиции на тему "Жара", выдержал испытания.
"Жарко песику, жарко", - понимающе произнесла принимающая этот экзамен преподавательница, глядя на привязанную к дереву немецкую овчарку с высунутым красным языком, которую я малевал акварелью на фоне гастронома и смешных человечков, стоящих в очереди за квасом. К тому времени я прошел отборочный этап в детской футбольной школе клуба "Рубин" и мне пришлось отказаться от секции.
В шестом классе по инициативе учительницы немецкого языка я начал переписку с девочкой из ГДР. "Тебя на учет в КГБ поставят, глупый, - неожиданно для меня разозлился отец, обнаружив в почтовом ящике письмо из Карл-Маркс-Штадта. - Ты всю семью подставишь, - и, привлекая внимание старших братьев поднятым вверх указательным пальцем, поучительно добавил, смягчив тон: - имейте в виду, мальчишки, такой госбезопасности, как у нас, нет ни в одной стране мира. Кэ-гэ-бэ, - буквы были произнесены с такой значимостью, словно каждая была отлита из свинца, - фактически никому не подчиняется. В каждом третьем гражданине они видят потенциального врага и всюду вербуют агентов и осведомителей". Этот папин пассаж не стал для нас полной неожиданностью. В семье все знали, что вечерами он слушает чтение запрещенного романа Солженицына "Архипелаг Гулаг". Однако у меня были совершенно иные представления о своей стране, сложившиеся благодаря кино и школьной программе.
В этом месте, не лишним будет перейти к эпизоду, случившемуся после Новогодней елки, впервые устроенной для нашей школы во Дворце Культуры имени Ленина.
И так, я, находясь под впечатлением от программы и декораций Новогоднего праздника, вышел с подарком под мышкой в компании взбудораженных музыкой товарищей на залитую белым электрическим светом площадь и чувствовал себя, скорее всего, счастливым. Бросая снежки и балагуря, мы пересекли проезжую улицу и свернули в сторону своих мест, не обратив внимания на наряд дружинников. И тут с их стороны раздался властный голос:
- Стоять!
Мы замерли.
- Вот видите, - указал на нас дружинникам капитан, лицо которого было бледно и непроницаемо, - это уже минимум преступная группа.
Мы растеряно переглянулись.
- Что в карманах? - подошел он вплотную к нам.
Один мальчишка, недоуменно глядя на капитана, начал вынимать руку из кармана и сразу же получил по зубам.
-- Могло быть оружие, - пояснил свои действия дяденька милиционер, поправляя черную кожаную перчатку.
Такого поворота никто из нас не предвидел. Капитан жил рядом со школой в новой пятиэтажке и иногда судил футбольные матчи, делая нам предупреждения за мат.
- Давайте быстро по домам! - скомандовал милиционер. - И больше трех не собираться!
***
Летом 1974 года меня отправили к бабушке. Билет был куплен в общий вагон поезда, и мне пришлось искать спасение от тесноты на третьей полке. Шумная компания, занявшая весь низ, играла в "дурака", травила анекдоты, а немолодая нетрезвая блондинка угощала всех водкой. Присаживаясь на сиденье, она высоко забрасывала подол легкого платья, всякий раз произнося странное словосочетание "але мафон".
В Ижевске большая часть пассажиров сошла, и запах пота скоро выветрился. Поезд, словно почувствовав облегченье, набрал предельную скорость, отчего стаканы, звеня ложками, всю ночь перемещались по столу, угрожая свалиться на пол.
Утром я вышел, разбитый, с небольшим чемоданчиком в руках на перрон, где в лучах приветливого солнца ждал меня дядя.
- Копия мать, - сказал он мне, и, похлопав по худому плечу, пошутил: - Ничего, поживешь лето - будешь здоровый, как слон.
Дядя, убежденный холостяк, с веселой сеткой морщинок у зеленоватых глаз, по утрам делал гантельную гимнастику, следуя рекомендациям из методички Бориса Пустовойта. С работы он обязательно приносил свежие газеты, которые внимательно изучал у открытого настежь окна, с удовольствием затягиваясь сигаретой. "На, прочти, - сунул он мне неделю спустя после приезда пожелтевший журнал "Роман-газета" с рассказом Солженицына "Один день Ивана Денисовича". - Сильная вещь".
Бабушка просыпалась рано и, помолившись, уходила в церковь. Часто за ней заходили подруги, и они о чем-то шептались в прихожей. Старушки относились к бабушке с большим уважением, напрашиваясь по ягоды и грибы. Бабушка лучше других знала тайгу и ходила в нее как на работу. Пенсия у нее всегда была мизерная (сначала восемь тысяч, потом шестнадцать) и это возмущало отца. Получалось, что медаль со Сталиным, выданная за доблестный труд в Великой Отечественной Войне, не давала права на достойную старость.
До моего приезда город праздновал Юбилей и кто-то из гостей, надо полагать иностранных, завез холеру. Началась всеобщая вакцинация. В поликлинике для взрослых, где собралось немало народа, мне в порядке очереди сделали прививку. Я предупредил на всякий случай, что мне уже делали прививку в школе, но медики не придали моим словам значения.
Ближе к вечеру я почувствовал сухость во рту. Потом "загорелся" лоб. Я начал прикладывать к нему мокрое полотенце - оно быстро высыхало. Я отыскал в аптечке градусник - ртутная полоска быстро прошла отметку "сорок". Лоб раскалился так, что на нем можно было зажарить яичницу. Сознание мое стало проваливаться в яму. В бреду я услышал дребезг звонка и бросился открывать дверь. На пороге стояла ужасная старуха. Я очнулся. Мною овладел страх перед скорой смертью и я начал переживать о том, какое горе может постичь мою мать и бабушку. Бабушка в этот день обещала вернуться поздно, и я молил Бога, чтоб она застала меня живым. Уже в сумерках я обнаружил ее присутствие - она стояла у кровати и читала молитву. Температура отступила.
Через пару дней я уже восстановил силы и уговорил бабушку взять меня с собой за грибами в Бобинский бор, печально знаменитый какими-то сверхъестественными силами, уводящими грибников в чащу. Регулярные прогулки по лесу, во время которых я, на удивление старушек, набирал полную корзину грибов, благотворно повлияли на мое здоровье. Футбол подружил меня с мальчишками во дворе, и скучать мне не приходилось. Из Кирова я вернулся посвежевший и, благодаря гантельной гимнастике, окрепший.
Досаждала только появившаяся мелкая угревая сыпь, и я решил в канун начала нового учебного года избавиться от нее, обильно смазав лицо йодом. Через несколько часов кожа покраснела и отекла. "Будешь рябым", - сказала мне мама. Я отрешенно согласился с такой перспективой.
Первого сентября я пришел в школу с марлевой маской и к своему стыду столкнулся на лестнице с Ирочкой Медведевой. Она повзрослела за лето и выглядела, как всегда, соблазнительно: вязаная кофточка "лапша" туго облегала маленькую грудь, длину и правильную линию ног позволяла оценить коротенькая юбочка. Ирочка оглянулась, словно чувствуя, что я смотрю ей в след, и, улыбнувшись, кокетливо прикрыла зад портфелем. Вскоре по примеру школьной красавицы рискнула обрезать школьную форму соседка - наша одноклассница. Строгая учительница литературы, свято почитающая талант Максима Горького, отреагировала на столь смелое решение гневным замечанием: "Тебе не стыдно трусы свои показывать, тупица?!"
Я излишне критически относился к своей внешности. Особенно мне не нравился нос. Но мне удачно "подправили" его хоккейной клюшкой. Переносица, когда я ее легонько шатал из стороны в сторону, щелкала, пока не приобрела иную форму, после чего я оставил ее в покое, обнадежив себя тем, что отныне мои шансы на успех у противоположного пола возросли.
Однако у семиклассниц, переписывающих друг у друга в тетрадки стихи, тексты популярных песен и прочие банальности, напротив вопроса "С кем ты хочешь дружить?" стояли имена и фамилии двух друзей-товарищей. Один был единственным сыном летчика и кроме хороших внешних данных всегда имел возможность чем-нибудь выделиться, будь то двухскоростной мопед "Тиса" или джинсовая куртка. У другого "мальчика", из моего класса, были отпущены волосы, а в гардеробе присутствовала белая водолазка. Отец его был передовиком производства и зарабатывал не меньше "летунов". Таким образом, мой преобразившийся нос и окрепшие бицепсы оставались без внимания и первые вздохи и симпатии всех моих мало-мальски привлекательных сверстниц были справедливо поглощены двумя субъектами, распределившись между ними примерно в равных пропорциях. Эти "мальчики" могли выбирать любых девочек и приглашать их на природу. Они решали, кто будет из одноклассников отмечать в их компании годовщину революции. Могли вдохновить на поход в кино, сагитировав класс сбежать с урока географии. Я же, донашивающий перешитые брюки и рубашки, не дотягивал до их уровня и ходил в свободное время не с девочками в кино, а в барак в гости к товарищу по художественной школе.
Барак, в котором жил Андрей, был разделен пополам стенкой, и комнатушка родителей художника находилась в самом конце коридора, где всегда царил полумрак.
- Как живете, дети подземелья? - шутил я с мальчишками, которые узнавали меня.
- Здашьте, - шепелявил первоклашка Вовка, лихо обращающийся с мячом на маленькой площадке.
Чем занимаешься, Мансурыч? - обращался мимоходом по отчеству к прыщавому шестикласснику. - Дрочишь?
Мансурыч, ступивший в период полового созревания, абсолютно не комплексуя, кивал головой.
Андрей реагировал на мой юмор бурным хохотом. Он вообще был очень веселым парнем. Родители его работали на авиационном моторостроительном предприятии, балуя единственного сына подарками. Стерео проигрыватель "Вега" и магнитофон "Дайна", купленные "предками" по случаю дня рождения, приобщили молодого художника к современной музыке, и он потихоньку собрал магнитные копии лучших альбомов "Пинк Флоид", "Лед Зеппелин", "Дип Перпл", которые мы регулярно и внимательно прослушивали, рискуя опоздать на занятия. Зачастую, чтоб успеть к первому уроку, приходилось совершать интенсивные пробежки с портфелями в руках и на достаточно длинные дистанции. Андрей всегда стартовал первым, забывая предупредить меня о показавшейся из-за поворота "гармошке". Когда двери захлопывались перед самым носом, мы перебегали, рискуя попасть под колеса, на другую сторону, где останавливался "львовский", доставляющий народ из поселка Сухая река.
Часы в художественной школе тянулись скучно и так тихо, что порою было слышно, как шуршали по бумаге карандаши и урчали голодные желудки. Преподаватели учили нас различать невидимые с первого взгляда цвета, подбирать нужную палитру красок для изображения природы и правильно воспринимать обнаженные тела. У каждого педагога были свои эталоны красоты. Статной даме, преподающей историю искусств, нравились зрелые натурщицы с формами. Миниатюрная смуглая женщина, дающая уроки лепки, симпатизировала нашей однокласснице - миниатюрной девочке с полными икрами - и часто просила ее позировать. Девочка и в самом деле смотрелась очень мило, особенно в те дни, когда приходила на занятия в школьной форме. Но стоило ей появиться в повседневной одежде, как симпатии юношей переходили к "породистой" голубоглазой блондинке, сыскавшей благосклонность преподавательницы истории искусств.
***
Вдоль забора нашей школы-восьмилетки, напротив крыльца, когда-то давно был посажен боярышник. Трудно вспомнить с какого года он начал давать плоды. Никто не обращал внимания на эти дары природы, дотянуться до которых с земли было невозможно. Пока Маленький Вовка из барака не взобрался высоко на дерево и не набил пустой желудок вызревшими липкими плодами. Некоторое время спустя, когда он уже был дома, у него начались сильные боли в кишечнике, рвота и его отвезли на "скорой" в больницу, где он неожиданно для всех умер. Трагедия пришлась на новую директрису. Маленькая, сухощавая женщина в очках с толстыми стеклами и огромной серебристо-серой "копной" на голове, прибыла к нам из учреждения закрытого типа, и не прошло и года, как все педагоги были подчинены железной воле "мадам". Отчетливо звучал в тишине коридоров стук ее высоких каблуков. От этих звуков, похожих на завершающие удары молотка по шляпке гвоздя, бледнели лица молодых учителей. Наша классная руководительница, которую мы все любили, устав от разногласий или не выдержав давления, уволилась.
После занятий в "художке", мы торопились добраться до дома и часто догоняли автобусы, следующие по маршрутам Љ7 и Љ22. Однажды, пробежавшись сотню метров, мы запрыгнули в заднюю дверь отходящего "львовского" автобуса Љ 22 и с удовольствием плюхнулись на теплое, мягкое сиденье. Народу в салоне было мало, и я сразу заметил миниатюрную художницу: она сидела спиной к нам.
- Кафе Осень, - объявил водитель следующую остановку.
Задняя дверь с трудом открылась, и в автобус стали "загружаться" по одному подвыпившие парни в кепках фасона "блин". Несколько пассажиров от греха подальше пересели вперед.
Кафе "Осень" имело сомнительную репутацию забегаловки, и осенними вечерами собирало у своих стен разномастную публику: от простых работяг до ссутулившихся голубятников и "деловых", облаченных в демисезонное пальто и высокие головные уборы, пошитые из меха нерпы. Возле кафе когда-то было совершенно нападение на инкассаторов, собравших в тот роковой день в свои мешки рекордную выручку - шестьдесят тысяч, и это наложило свой отпечаток на статус заведения и прилегающий к нему большой двор, получивший большую известность как "Котлован".
"Следующая остановка Соцгород", - прохрипел с потолка динамик.
Автобус нырнул под железнодорожный мост.
К нам обернулся парень из компании в широкой кепке.
- Братишка, - обратился он ко мне. - Дай померить твой "блин".
Я растерялся, а когда он повторил просьбу, снял кепку, которая мне досталась от старшего брата, и отдал. Он примерил ее и обратился к друзьям:
- Что скажете, пацаны?
- Ништяк, - ухмыльнулся самый молодой.
- Братишка, давай поменяемся, - сверкнул он фиксами, протягивая свой "аэродром". - Моя почти новая.
- Не-е, - отказался я, разглядев на кепке засохшее пятнышко крови - Она мне большая.
- А, если на время?
Я замялся, чувствуя, что попадаю в историю.
- Серый, верни пацану кепку, - вдруг потребовал кто-то из его друзей.
- Да я хочу потаскать ее, - уперся "Серый" и вежливо "наехал" на меня:- Братишка, давай махнем на пару дней. Придешь в "Стандартный", в "пятнашку", спросишь Серого, меня там все знают - я освободился недавно. По рукам?
Я понимал, что меня не грабят, хотя какая-то женщина уже требовала от водителя, чтоб он остановил автобус и вмешался в ситуацию. Более того, я был уверен, что он сдержит свое слово. Возникла неловкая для меня пауза, во время которой я встретился взглядом с художницей и прочитал в ее глазах едва ли не презрение.
"Ленинградская", - объявил водитель.
Дверь судорожно затряслась и открылась. С улицы засквозило тревожной прохладой опустевшей вечерней улицы.
"Дальше ехать не стоит", - решил я и, выведенный из оцепенения взревевшим мотором, выпрыгнул вслед за Андреем на остановку с чужой кепкой в руках.
- Ну, ты даешь, - тихо сказал Андрей. - Зачем согласился.
- А что мне нужно делать: ехать с ними на Сухую реку или кричать "помогите!" - расстроенно ответил я.
- Ладно, не кипятись, - успокоил меня товарищ. - Я и сам немножко зассал. По нему видно, что он освободился недавно. Неприятно то, что она все видела.
Мать, встретив меня в "обновке", опешила. Но потом, внимательно выслушав, успокоилась. На следующий же день она направилась во двор к Серому и познакомилась с его матушкой, оказавшейся в курсе обмена. Кепка благополучно вернулась домой.
Жилой массив, закрепивший за собой скромное название "Стандартный", преимущественно состоял из двухэтажных щитовых домов с печным отоплением, в которых проживало много парней рожденных в пятидесятые годы и немолодых уже наставников, разумеется, знатоков лагерной жизни. С северной стороны с ним граничила трамвайная линия, а с востока он замыкался улицей Ленинградская (Сталинградская), соединяющей Соцгород и Сухую реку. Западная граница проходила по улице Челюскинцев, смыкаясь на отрезке между улицей Айдарова и Беломорская с частным сектором, и заканчивалась линией одноэтажных кирпичных бараков, соединяющихся у "белой" бани с "Молодежкой". В общем, вполне компактное поселение, не имеющее автономной инфраструктуры, кроме виного магазина и керосинной лавки. К середине семидесятых в центре поселка обозначился двор ("пятак"), где вечерами в хорошую погоду наблюдались многочисленные, порою до полусотни душ, собрания молодых почитателей творчества Аркадия Северного. Туда же повадилась ходить и Ирочка Медведева. Тем временем ее ухажер Ермак, набрав "вес", хаживал, привязав к ноге финку, к "Огоньку" и даже забрел в одиночку на Сухую реку, где его незамедлительно "подрезали". Но парень, замазав рану глиной, самостоятельно добрался до дома и тем самым укрепил свой авторитет. Вскоре он, словно доказывая превосходство пролетариата над крестьянством, стал нападать на обучающихся в ремесленном училище ("сучке") "колхозников". И как-то, забрав у пэтэушника деньги, перешел грань, отделяющей хулиганские побуждения от грабежа, за что и попал в изолятор, прихватив с собой двоюродного братишку Витьку. На суде оба брата, следуя традициям, отказались от последнего слова. Голубятник дядя Вася к тому времени, набив очередной раз кому-то возле пивной морду, покинул Казань, определив по совету корешей для себя новым местом жительства Донбасс.
***
Директриса-лилипутка решила вдруг нарушить сложившиеся традиции и отправить нас доучиваться в неизвестную никому школу, сохранившую обучение на татарском языке. Для достижения этой авантюры, затеянной исключительно из-за противоречий в РОНО, ей удалось привлечь на свою сторону родительские комитеты. Моя мама, понимая, что добровольно отказаться от перспективы обучаться в классах с математическим уклоном большая глупость, не стала занимать соглашательскую позицию и выступила на родительском собрании. Отец к такому повороту отнесся спокойно, прокомментировав событие в своей обычной манере: " Все лезут в институты, чтоб отбиться от армии. А у них на заводах некому работать"
К тому времени с прилавков магазинов исчезли многие продукты и стали возникать накладки со снабжением населения спиртным. В обиходе покупателей хмельного стало чаще звучать слово "из-под полы". Зелье, которое в нарушение закона убиралось с прилавка и продавалось дороже установленной государством цены, содержало, как правило, меньше сахара, но больше спирта. Поэтому никто никогда не возмущался. Поселковые пивнушки открывались с шести утра и работали не более двух часов, так как пиво, в меру разбавленное водой, быстро заканчивалось. Опохмелившись, мужики шли на смену в цеха, а после работы рыскали мелкими группами по магазинам в поисках "горючего", обмениваясь свежими сводками со встречными знакомыми: "Бегите в "хитрый" (или в "стекляшку"), там дают "Агдам". Мы взяли две бомбы"
Сыновья не отставали от своих отцов и тоже носились до темноты по винным и пивным точкам. Абсолютным лидером по потреблению бормотухи была компания шестнадцатилетнего подростка, которому закрутило станком по самый локоть руку. Опустошив дюжину бутылок, "бригада" молодых алкоголиков затягивала песню из кинофильма "Генералы песчаных карьеров". Допустив картину в прокат, брежневские идеологи явно просчитались. Юные пролетарии, следуя примеру бродяг из далекой Бразилии, стали чаще собираться в овраге, закусывая зажаренными на костре голубями, огурцами из совхозных теплиц и прочими дарами природы, заботливо выращенными в коллективных садах.