У монастыря была своя "малая флотилия" состоящая из списанного, и требующего ремонта, а потому подаренного местными властями буксирчика, дюралевой "Казанки" и лодки, которая представляла собой "видавшую виды" стеклопластиковую "Пеллу", коих в бассейне Ладоги и Онеги находилось большое множество. Лодку когда-то оставил монастырю один заезжий паломник, рискнувший в одиночку пройти на ней до монастырского острова, по "бурному морю" около тридцати километров, и уже не рискнувший повторить обратный путь на утлом судёнышке из-за страшной вероятности быть навсегда поглощенным под мрачною толщею безмолвной бездны. Паломник по своей воле задержался, и "превратился" сначала в трудника, а затем и в послушника. На вопросы, почему он здесь остался, отвечал, что "Это его Бог сюда определил". Так ли это или нет, кто знает, впрочем, может быть на его решение остаться в монастыре повлиял, действительно не столько страх, ведь вернуться можно было и на теплоходе, а более как затаённое желание уйти из мира, а может и что-то, или кто-то другой ...
Вообще-то путь от мирянина к монаху сложен и длителен, а выражение "уйду в монастырь" чисто мирское, показывающее, скорее неведение человека о православной вере. Путь в монахи не прост, и является для человека более наградой, которую надо заслужить, а не наказанием, как это бывало ранее, когда цари могли отправлять неугодных в монастырь, как в ссылку или тюрьму. Первое время в монастыре испытывают человека в вере, делах, да ещё и не один год, дав сначала поработать трудником (бесплатным работником на довольствии монастыря), затем послушником (исполнять послушания, уже более духовного порядка). Время само покажет навсегда сюда человек приехал, или его ещё может увести "ветер перемен" в суетный мир. Уже после долголетних испытаний, и действенном монашеском образе жизни, когда епископ бросает трижды ножницы на пол с категоричным отказом "постригать", а инок, стоя на коленях, каждый раз опять подаёт ножницы, и смиренно вторит: "Стриги Владыко" - тогда только, в таинстве, является на свет новый монах.
Вот уже более пяти лет подвизался в монастыре, тот самый, прибывший на лодчонке паломник, со слов братии, уже достигший высоких духовных плодов, одним из послушаний, которого и стало заведование "малой флотилией", обеспечение монастыря рыбой к столу и заготовка её впрок, когда шёл пост. Вообще-то некоторые монахи и игумен не ели ничего животного, придерживаясь самого строгого, схимнического поста, но остальным монахам и паломникам рыба не возбранялась. С каждым годом уловы почему-то имели свойство убавляться количественно и умаляться ещё и в своей массе, за что послушнику нередко и выговаривал игумен, больше конечно для "порядка", чем по существу, но всегда приговаривая Евангельское: "Имей веру с горчичное зерно и будешь горы переставлять с места на место", и уже от себя добавляя: "Не то, что б рыбки к столу поймать". Послушника звали Макарий, он намеренно не принимал монашество, оставаясь рясофором, то есть послушником носящим рясу, но всё же, "де факто", являясь мирским человеком. Хотя он давно уже и был достоин равноангельского чина (так называют монашество), но на все уговоры игумена стать иноком он отнекивался, говоря мол, что ещё не достоин и всё такое... А иногда прибавлял, что вообще, мол, а вдруг в мир уйду и опозорю монашество, хотя уже всем было ясно, что никто более как он и не достоин звания монаха...
Отец Макарий, а не брат Макар, так его звали из уважения в монастыре, был нрава вообще-то сурового, даже жёсткого, говорил мало, общения избегал. Не всякому человеку было видно, что он себя сдерживает и что благожелательство и добротолюбие стоит ему больших трудов, то есть, рождён он по натуре был не "зайчонком", а "злым волчонком", бывает ведь такое. Такой уж природой его одарили родители и в том, кстати, его вины не было, какая уж тут вина, коль с такими задатками на свет появился, однако тяжкими трудами, безмолвием и молитвой стяжал он добродетели смирения и дар рассуждения, в противоположность опять же своей натуре...
Сегодня Макару необходимо было проверить пару сетей, поставленных с вечера на гряду. Надо сказать, что рыба любит такие места, где есть ямы и неровности, а гряда и была таким местом, подводной каменистой отмелью, косой, в которой были и ямы, коих облюбовали огромные окуня, сиги и лещи. После утренней службы, взяв благословение у игумена, он направился исполнять своё привычное послушание. От острова до гряды, около трёх километров ходу на вёслах, если грести серьёзно, по-мужицки, то за полчаса запросто доплывёшь. Ни что не предвещало ухудшения погоды и Макар, с обретённым в монастыре спокойствием и надежду на помощь Божию, оттолкнув лодку от берега, ловко запрыгнул, в когда-то ещё свою "Пеллу". Конечно, можно было завести мотор на "Казанке" и всё - минута другая, и ты вытаскиваешь сеть, но монастырь бедный, это тебе не знаменитый Валаам, экономить приходиться на всём, в том числе и на бензине, который на острове просто дефицит. Весной паломников мало, да и не любит как-то нынешнее паломничество игумен, и братия нередко слышала, как он ворчал "про себя", мол, ездят, ездят, всё чего-то ищут, всё чудеса, да мироточения им подавай, а свои грехи видеть не хотят - туристы. Вот и живёт монастырь не на подачки, а большей частью, на свой труд с молитвой к Богу, хоть и бедно, но, как говорится, тому и рады. Игумену, конечно, выговаривали в епархии, что надобно привлекать побольше паломников, приносящих доход, на что он отвечал, мол, главное монашеское действо это молитва, а не устройство "колхозного строительства" ради благолепия храмов, в то время как некоторые люди ещё живут впроголодь, имея нищенские зарплаты и пенсии. Что роскошные золочёные монастыри, превратившиеся в туристические центры, являются позором, уничтожая главную идею монашества - не стяжательства. Да и вообще, с толпами паломников, сейчас не понять какой это монастырь мужской или женский, да и монастырь ли это?...
Макар грёб уверенно, не быстро и суетно, как молодые, а размеренно, вкладывая силу не в гребок, а в саму инерцию лодки, помогая работе ногами, и придавая тем самым слаженность, и даже некое единение с лодкой. "Пелла" шла ровно, без рывков, чувствовалось, что её хозяин бывалый моряк, уверенный в своих силах и силе Божией, к коей он молитвенно взывал, прося ежеминутно о милости, к его грешной душе. Ему нравилось своё послушание рыбака, во-первых, за уединение, а во-вторых, за слияние с природой, которая проявлялась здесь более в пастелевых тонах, но все, же была разнообразна, в этих северных краях. Иногда эти краски насыщались "благорастворением воздухов", и разнообразной игривостью озёрной глади, а иногда вдруг вспыхивали нередкими радугами, берущими начало от одного края водной глади, и утопая в противоположном, оставляя монастырский остров под нерукотворным мостом, поражающим своей шириной семицветной палитры и насыщенностью контраста, в видимом таинстве Божией благодати. А ещё природа давала насытиться своим дыханием, дыханием " славящим Господа", и эти благие ароматы утреннего, прозябающего свежестью тумана, стойкого елового запаха смолы, с потёкших стволов прибрежной зоны, и дурманящих лесных трав, зацветавших в это время на сохранённой в девственности флоре острова, насыщала тело и душу питательным эфиром спокойствия и доверия, к промыслительной заботе Бога о человеке. Дыхание от гребли становилось глубоким, грудные мышцы, бицепсы и ноги, да всё, пятидесятилетнее тело послушника, наливалось здоровьем, спасительной красотой и силою. Отходя от острова дальше, туман растворялся от лёгкого ветра, и солнце начинало пригревать спину через чёрный подрясник, лаская своей лучистой энергией истосковавшуюся, за долгую зиму по теплу, крепкую мужицкую плоть.
-Хороший денёк выдался, Господи, пусть он будет добрым. Благослови на сей день, и да будет воля Твоя, а не моя, Господи,- с каким-то особым, хорошим настроением, улыбаясь в небо и крестясь, сказал Макар, остановив лодку.
Поднимая первую сеть, он понял, что очевидно разговора с игуменом не избежать, ибо сеть была пуста, но вытаскивая вторую, он почувствовал, что там попалось, что-то серьёзное. Сердце ойкнуло как у заядлых рыбаков, но уже привычная непрестанная молитва осадила его смиренным спокойствием. Таких щук он ещё не видел, её удлиненная голова была, наверное, с полметра, вытянутый пикой нос, налитые кровью маленькие глазки, всё это было ещё не так страшно по сравнению с её пастью, где виднелись острые, с обратным загибом, резцы спереди, переходящие далее в настоящие "волчьи клыки". Такой хищник с лёгкостью разорвал бы, не только любого обитателя "морского" озера, но мог бы принести неприятность даже пловцу, оторвав ему с конечность.
- Прямо тигровая акула, какая-то. Такая и нерпу хватануть может. Вот братия-то обрадуется, полмесяца можно будет рыбкой баловать, а игумен-то, игумен-то...,- он недоговорил, и перекрестясь, стал молиться про себя Богу, затем с удивлением произнёс:
- Надо же, под два метра длиной, что за чудо такое? Только уж ты меня не хватани своими зубами, когда я тебя вытаскивать буду, а то откусишь мне руку, чем я тогда крестится буду, а?
Он стал осторожно затаскивать щуку через транец, хватаясь за ячейки сети так, что бы рыбина ни смогла схватить его самого. Странное дело, но щука не сопротивлялась, она как будто была полусонная, очевидно борьба в плену её измотала, и она на время потеряла силы. Наконец-то, с большим трудом, но она лежала в лодке, хвост её ещё свисал с кормы в воду, а голова упёрлась в ящик с крышкой, сделанной под средней банкой, и как раз предназначенной для рыбы. Но сейчас и думать не стоило, чтобы впихнуть эту "махину" в ящик, она всё равно не влезла бы. Макар распутывал сеть, когда рыба, очевидно, наглотавшись воздуха, предчувствуя свой конец, вдруг изогнулась и так сильно хлестнула всем телом по днищу лодки, что от удара, казалось, будет пробоина, а весло, выскочив из подуключины, сорвалось в воду. Щука оголтело стала биться и извиваться, нанося своим телом удары по лодке, а мощным хвостом, попадая, то и дело, по сидящему в корме послушнику.
- Успокойся ты! Господи, да что же делать-то, - взволнованно закричал Макар, встав во весь рост, и вознеся руки к небу, в тоже время, пытаясь сохранять равновесие в "пляшущей" лодке. Щука не унималась, она вот-вот могла выскочить из лодки беспрепятственно, освобождённая от сети своим рыбаком, и почувствовав, наконец, реальный шанс к свободе. Макар машинально, повинуясь больше инстинкту рыбака и охотника, схватил оставшееся в лодке весло и стал им наносить удары по рыбине. Он бил её куда придётся, лишь бы она затихла и не хватанула его за ногу. Один удар пришёлся ей точно в голову, она издала такой сильный крик, от которого мурашки забегали по всему телу и Макар застыл в оцепенении. Рыбина продолжала истошно орать, да-да, именно орать от боли, так, порой, кричат люди и звери, получившие серьёзную рану, но что бы кричала рыба, такое Макар слышал впервые.
- Господи, да что же я делаю-то?- он сел на корму закрыл уши ладонями, но сквозь них всё равно слышался крик щуки. Она уже не так сильно билась, а только кричала и смотрела на него своими окровавленными глазками. Наконец-то она стала стихать, и тут только Макар увидел, что один удар пришёлся ей в брюхо, а из места, откуда рыба мечет, сочилась тонкая струйка икры.
- Так ты ещё и беременна была, вот оно что. Господи, что со мной, разве мы люди? Где моя любовь? Мне, что жрать нечего, я что голодаю? Разве я человек? - и он заплакал, не скрывая от себя слёз. Он, то крестился, то вытирал щёки рукавом, то всхлипывал и продолжал:
- Вот тебе и послушание, но ведь любовь, наверное, выше послушания, ведь она кричала, кричала о помощи. Дурак, загубил душу живую, - говорил он в сердцах, опять всхлипывая и ругая себя за происшедшее. Он посмотрел на рыбину, она затихла и почти не шевелилась, её жабры уже не двигались, глаза остекленели.
Щука, огромная рыбина, много лет сама охотившаяся в этих местах и поглотившая не одну сотню других рыбёшек теперь обрела своё пристанище на дне лодки, для трапезной монастыря. Макар всё сидел в корме и смотрел тупо на свои дела. Обычно он, бросая рыбёшку сразу в ящик, даже не глядел на неё, как она там барахтается и не придавал значения тому, что совершает. А что же, в сущности, он совершал? А, в сущности, он совершал убийство, да-да, как это не странно звучит, но это действительно убийство живой Божией твари, ради удовлетворения своего, подчас даже не голода, а удовлетворения изысканности вкуса, некоего смакования, и получения наслаждения. Такое, вожделённое чувство удовольствия в еде, кстати, являющееся сейчас повсеместным, и называется в православии грехом чревоугодия, или его дальнейших разновидностей, грехом чревобесия и гортаннобесия.
"А ведь она, наверное, слышала наш пасхальный колокольный звон, да и не только пасхальный, может и жизнь её как-то тоже зависела от всего этого. Ведь рыбы слышат, значит, она была нашей, можно сказать животной прихожанкой, раз жила здесь поблизости. Да, наделал дел... Стоп, что это я, ведь Христос тоже ел рыбу, а сети Петру не вытащить было из-за огромного улова, когда Господь сам предложил закинуть их. Это как? Да, так-то оно так", - продолжал Макар размышлять сам в себе, немного успокаиваясь - " Но ведь не убивать же, веслом по голове, когда живая тварь кричит о помощи. Или как? Да, какая разница всё равно к столу будет подано. Нет, милый друг, одно, когда с миром рыбка уснула, а другое когда её забили. Да, ладно, вообще Господь благословил, есть любое животное, с благодарением. Но ведь монахи мясо не едят, и апостол Павел не ел мяса, а в Великий пост и рыбу нельзя есть, почему, мой дорогой? ",- спрашивал кого-то, и всё же рассуждая сам с собою Макар,- "А-а, понятно, надо стараться жить со всеми в миру, будь, то человек или животное, ко всем проявлять любовь, ведь главный закон в мире это закон любви, а ты? Ты нарушитель главного закона, Божьего закона..."
Он нащупал под подрясником в кармане складной нож, перебросил наполовину огромную рыбью тушу в воду и ловким движением вспорол щучье брюхо. Икринки мелкой кашицей повалились из окровавленного живота за борт.
-Ты прости меня грешника, согрешил я пред тобою, нельзя было так, не так это надо, да и надо ли это? Вот теперь пусть твои детки может, народятся как-то..., - и он сбросил окончательно её за борт, не желая продолжения нынешнего состояния греховной жестокости к животной твари.
" Да и возможно ли после всего разделывать на доске её плоть, жарить, и есть того кто смотрел на тебя окровавленными глазами и просил в крике не бить, не убивать её",- уже внутри себя переживал Макарий.
Сквозь, окрашенный икрою, слой воды он продолжал наблюдать, как рыбина, почему-то стоя вертикально, как по стойке смирно, медленно пошла ко дну, но вдруг, в какой-то момент, жизнь опять вернулась на мгновение к ней, и она, завиляв хвостом, поплыла вверх, как будто забыв что-то на поверхности. Она с силой выскочила из воды целиком, с окровавленным животом, и тянувшимися за ней целым клубком кишок. Казалось, что она, на мгновение застыла в воздухе, оторвавшись от своих внутренностей, и последний раз показывая Макарию, что он с нею сделал. Затем, уже точно мертвая, плюхнулась в воду, на распоротое брюхо, отчего чрево с содержимым окончательно вывалились наружу, окрасив поверхность воды кровью. Её сердце, вместе с оторванной аортой и пузырём, плавало в стороне и продолжало биться, в то время как она сама медленно пошла ко дну.
- Ааа!!!,- с воплем закричал он, закрывая лицо липкими от крови руками, - Так она ещё жива была, значит, я её только оглушил малость, значит можно было просто в воду её отпустить и не пороть брюхо. Вот идиот-то, я думал она уже мёртвая, и хотел деток её спасти, Господи, не будет мне прощения окаянному, - он опять затрясся и зарыдал, закрыв лицо трясущимися, окровавленными руками...
Так он просидел некоторое время, закрыв лицо и очумев от случившегося. Его губы тряслись и с трудом проговаривали непрестанно "Господи помилуй...", он плакал, здоровый, крепкий мужик, наверное, никогда ранее не плакавший с детства, навзрыд плакал, проклиная своё деяние.
Наконец, он очнулся от того, что лодку стало сильно болтать и раскачивать на волнах. Вдалеке, преодолевая начавшееся волнение, прошёл на остров небольшой теплоход, с редкими ещё в эту пору паломниками. Макар, невольно взглянув на судно, увидел на палубе силуэт женщины, на которой была толи накидка, толи платок лилового цвета, точно такого цвета, как он когда-то дарил жене. Разглядеть женщину, на таком расстоянии было невозможно, но какое-то доброе и светлое воспоминание согрело его сердце, напомнив о прошлой, наверное, счастливой жизни. "Господи, что я, как это я, ведь надо же выбираться, эвон меня куда унесло, так вообще затеряться можно и весло теперь не найдёшь, да и острова уж почти не видно",- наконец-то стал отчётливо соображать Макар. В нём "проснулся" моряк и он, со знанием морского ремесла начал действовать. Первым делом он стал бить пластмассовой лопастью весла о борт до тех пор, пока лопасть не разбилась в дребезги, обнажив, более заострённый конец деревяшки. Работая остриём, как ломом, он пробил носовую банку, где находиться воздушный ящик, заполненный пенопластом, на случай затопления лодки, и с усилием вставил весло вертикально. Затем потирая руки, что бы отогреть их, уже довольный получившимся, произнёс:
- Вот и мачта, теперь будем делать парус, с Божией помощью, - проговорил он, всё более и более ободряя себя. Макар стал раздеваться, подрясник хорошо подходила за место паруса. Разодрав ножом часть сети, он верёвками принайтовил к самодельной мачте новый " чёрный монашеский парус", другие верёвки пошли в ход как ванты, штаги и другие необходимые снасти парусного шлюпа. "Ничего, вон на "Оптимисте" парус не больше, а участвует в гонках, да и как же морская поговорка о том, что настоящий моряк парус и из носового платка сделает, а тут почти два квадратных метра спасительного одеяния". Затем он выломал крышку того самого рундука, куда складывал пойманный улов, примостился на кормовой банке, и опустив самодельный шверт за борт стал им подруливать, держа курс на остров...
Погода "разгулялась" не на шутку, весенний майский ветер обдавал своей прохладностью северных широт, нагоняя с центра озера короткую, но довольно-таки высокую для лодки волну. Ширина озера в этих местах около двухсот километров и, если ветер и волна "разыграются", то несдобровать и морскому суду, не то что лодке, с разрешённой паспортной удалённости от берега в двести метров. Лёд сошёл пару недель назад и вода, ещё не успевшая прогреться от редкого, в этих пасмурных широтах солнца, сводила от холода намокшие руки через пару минут, и тогда их необходимо было отогревать своим дыханием, или как это делают заядлые рыбаки зимнего лова - засовывать озябшие руки поглубже в штаны, между ног. Только спустя час беспрерывной борьбы со встречным от острова ветром, и начавшееся толчеёю волн, насквозь мокрый и окоченелый Макар понял, что добраться до острова на лодке дело безнадёжное, ибо только на настоящих яхтах или швертботах, меняя галсы можно идти под острым углом к ветру. Все его попытки подплыть к острову ни к чему не привели, и в итоге он не продвинулся к острову ни на метр, а наоборот, его снесло под натиском ветра от острова ещё на несколько километров. Макар был измотан полностью, руки окоченели так, что переставали его слушаться. В лодке постоянно набиралась вода, её заносило с пеленой, срывающейся с барашков волн, а иногда и прямо через борт из-за крена, когда он пытался менять галсы. Тогда её периодически приходилось вычерпывать, чтобы лодка окончательно не потеряла свою плавучесть, но "бросая руль", он невольно давал возможность волнам опять захлёстывать неуправляемую лодку, и всё повторялось сначала. Казалось, что силы неравные, стихия становилась всё сильнее своего пленника, и всё более, и более поглощала и заманивала, удаляя его от спасительного берега. Но чем жёстче становилось её противление, тем в ответ сильнее творилась молитва послушника. Может быть, это была единственная сила, которая действенно противлялась стихии, давая своему владельцу надежду на спасение, а может быть и ещё кто-то близкий молился, в этот момент, о его здравии...
"Пелла" ещё держалась на плаву каким-то чудесным образом. Волны давно могли её поглотить, но из-за того, что "монашеский парус", получивший свободу от брошенного руля, развернул лодку по ветру и погнал её от острова, переломив сопротивление послушника, то, как ни странно, и волны перестали захлёстывать "Пеллу". Измождённый Макар, насквозь промокший, лежал на дне лодки, обессиленный и побеждённый стихией, но ещё не сдавшийся духом. Он уже не сопротивлялся физически, зная, что ему осталось не более десяти минут, в этой ледяной "ванне", но встать и бороться сначала он уже не смог бы, силы его покинули. Почему-то он улыбался, лицо его сияло, оно было умиротворённым, как будто человек достиг высшего, чего хотел. Мысль ещё работала, не мешая творить Иисусову молитву. "Ты же видишь Господи, что я старался. Если сегодня Ты меня призвал к себе, тогда чего ради я сопротивляюсь? Или это всё испытания, или проверка, а может это наказание? Но ведь Ты никого не наказываешь, мы сами себя наказываем, делая противное, Твоим законам. А я постоянный нарушитель Твоих законов, я преступник закона любви, закона познания, закона свободы, законов жизни. Спасибо Тебе Господи, Ты как раз мне сегодня показал, кто я, показал мне мою чёрствую душу, готовую убивать, не имеющую сочувствия и сожаления, сегодня я ещё познал себя. А ведь и правда, что - совершенство чистоты, есть начало Твоего познания". Он уже смиренно сложил руки с чётками на груди и, сквозь замерзающую дремоту, произнёс: "Вера, прости меня окаянного". Затем закрыл глаза, и готовый отдать свою душу Господу, хотел произнести последнее: "В руци Твои вкладаю душу свою", как вдруг невдалеке послышался легкий шум от приближающейся моторки...
Уже в монастыре игумен скомандовал, братии, уносящего было послушника в покои:
-Не в келью, на кухню его, к печке кровать поставьте, и спирту принесите из аптечки, Господи, помоги ему,- уже более ласково произнёс концовку предложения игумен, и стал стягивать с себя промокшую монашескую одежду.
-Разговаривайте с ним, не давайте уснуть, и молится всем о его здравии, да не жалей ты спирту растирай теперь ноги, - обращался настоятель командным голосом к монаху, пытающегося согреть и укутать Макария, в натопленной монастырской кухне,- Что брат жив. Ещё бы пяток минут и ко Господу представился, пошёл бы со своей лодкой на дно. Это хорошо тебя одна зоркая паломница, с борта теплохода приметила, как ты там со стихией борешься, и немалый шум подняла, что человек, мол, на лодке в волнах погибает, а нам и невдомёк было, что тебя снесло, и ты без весла остался. Не она бы, точно на дне был, а так "Казанку" завели и вот - ты здесь, вовремя подоспели, слава Богу. Нет, брат Макарушка, рано тебе, не готов ты ещё, вот. А кто рыбу для монастыря ловить будет, а? Давай брат отвечай, готов или не готов, ко Господу, а?
-Нет,- ели произнёс Макарий дрожащим голосом, и ещё до конца не сознающий своё спасение, - Нет, не готов, но рыбу ловить больше не буду.
-Дайте-ка ему хлебнуть внутрь, с полстакана что ли. Спирт-то пил когда, не обожжешься, принимай как лекарство, я благословляю,- и он хотел было перекрестить с молитвою налитый стакан.
-Нет, нет, отец игумен, я не пью вовсе. Зарок дал - всю жизнь без спиртного,- отторгая стакан, твёрдо ответил послушник.
Через некоторое время на кухне остались только игумен и Макар, все остальные, взяв благословение, удалились по своим делам. Игумен, то и дело подкладывал дровишки в "ресторанную" печь, с большим противнем-настилом для котлов, шуруя кочергой так профессионально, будто он был заправским истопником.
-Вот отдохнёшь, отогреешься, маслицем тебя освящённым помажу, а завтра причащу, вот и будешь здоровее прежнего. А это всё ерунда, что в "море" студёном искупался, я сам бывало, не раз в такие же передряги попадал. А о том, что рыбу не будешь ловить, ну так, а что тут такого, можно и другое послушание тебе дать, не настаиваю, только у нас ты лучший рыбак, уж поверь мне.
Разомлевший у горячей печки, но всё ещё дрожавший Макар, весь укутанный в ватные одеяла, полулежа, примостившись на широкой скамейке, вплотную приставленную к нагретым кирпичам печки, слушал своего наставника игумена Питирима, с коим они были почти друзья, несмотря на разницу и в возрасте, и в "положении".
-Я, отец Питирим, действительно не хочу больше рыбу ловить, и есть её не буду. Согрешил я против этой живности, загубил душу живую, просящую о помощи. Щука мне попалась, которая кричала, а я её веслом по голове, а потом брюхо вспорол ей, что бы детёнышей её выпустить, икринки значит в воду, а она живая с распоротым брюхом поплыла...
-Щука кричала, говоришь, впрочем, чему удивляться, и Валаамова ослица человеческим языком заговорила, по воле Божией. Значит, Бог показал тебе сегодня твоё состояние, ведь все действия были твоими, и оценка этих действий, самим собой, показала болезненное состояние твоей души. И это хорошо, это и есть начало исцеления, видения себя больным духовно, и есть смирение- игумен замолчал, затем перевернув свою монашескую одежду, промокшую в спасательной операции, и теперь так же сохнущую на верёвке у печки, продолжил:
- А я вот тебе два случая из своей жизни расскажу, когда я ещё мальчишкой был, раз ты о живности заговорил,- игумен отошёл от печки, присел к послушнику на краешек скамейки и, поправив крест прямо на тельняшке, продолжил:
- Эти случаи тоже с животными были, правда, давно это было, во время войны. Восток Саратовской области, где я родился, граничил с казахской степью, простиравшейся на тысячи километров, и потому ещё не загубленные пашней целинные земли таили в себе массу всевозможных зверушек. Так вот, нас, школьников, на лето организовывали в бригады по заготовке, а главное отлову пушных зверьков для выделки шкурок, на тёплые вещи для фронта. Бригады были небольшие, по нескольку человек. Нам выдавались вёдра, силки, капканы. С утра проверяем силки и капканы. Обычно в силках-петлях были зайчата, лисята, реже волчата, в капканах же волки, которые рвали силки, но не могли разжать ни капкан, ни перегрызть цепь, связанную с колышком. Мне двенадцать лет уже было, и в бригаде я был старшим, так в день мы сдавали несколько десятков сусликов, лисят, зайчат. Волков забивали всей бригадой прутьями, палками, камнями, главное было шкуру не попортить, а сусликам шею руками ломали, когда они из норы, залитой нами водой, вылезали. Других брали за задние лапы и, о ближайший камень головой так ударишь, что порой мозги вылетят через глазницы. Такая работа брат, причём со мной в бригаде были и девчонки - одноклассницы, которые также трудились не покладая рук, выбивая о камни души зверьков. И мы работали всё лето, и не один год, и никто не задумывался о том, что делаем что-то не то. Ведь в каждой семье была живность, которую на твоих глазах с детства резали, разделывали, солили, коптили, жарили и ели - это была норма жизни, или норма выживания. Нынешние детки, целуя своих кошек и собак, такого, наверное, и не поняли, а у нас жизнь была такая, такое воспитание.
Отец Питирим, вздохнул, перекрестился, шаркнул ногой под скамейкой, как будто, избавляясь от старых нахлынувших воспоминаний, и продолжил:
- Мы жили тогда бедно, но у нас в семье корова была, и лошадь тоже старенькая, так вот, как отца на фронт забрали, то содержать скотину стало тяжело, и поначалу решили продать на мясо лошадку. Да и, то давно об этом думали, потому, что последние пару месяцев хворала она как-то, и работать ей в тяжело было. Покупатель нашёлся быстро, он и привёл с собой забойщика, что бы тушу, потом здесь же, во дворе, разделать, так как по договорённости требуха, шкура и копыта нам оставались. Не буду говорить, как это всё делается, только лошадка-то, как оказалась, была беременная, и мать потом на костре сжигала не родившегося, потому что земля мёрзлая была - не закопаешь. Так вот, запах того дымящегося на костре жеребёнка, у меня, в моей памяти, до сих пор в ноздрях сидит... А через год, когда совсем тяжко было, как раз когда немцы к Волге подходили, то и корову решили зарезать, причём, мать, нас детей, собрала вечером за столом и сказала, завтра бурёнку на мясокомбинат поведём. Потом она пошла её доить, и мы пошли с ней посмотреть на нашу кормилицу и любимицу в последний раз. Только мы входим в сарайку, а "Дочка" уже оказывается, всё знает. Знает, что сегодня последний день и завтра её зарежут, на нас смотрит, понурив голову, и плачет такими огромными слезами, которые я в жизни больше ни когда не видел. Так она всю ночь и проплакала, хоть мы её и жалели, и маму уговаривали, что мол, может не надо... Как она узнала - не знаю, но что у животных есть не только тело, но и душа - это точно. Как, впрочем, в Библии и указано, что только в человека Господь вдохнул Дух Божий, а животные так и остались бессловесными, не одухотворёнными, хотя и с душой. Вот, милый друг, какие у меня детские воспоминания.
Теперь они оба молчали, один от воспоминаний прошлого, другой от сегодняшних переживаний и услышанного. Тишину прервал опять игумен, обращаясь к послушнику:
-Ты брат радуйся, что Господь послал тебе такое, это как ступенька к совершенству, очередное испытание. Может, возомнил о себе, или гордость в чём-то не уступает, вот Божественная педагогика, с законом: "Всё скорбное с нами, происходит за возношения наши" - тебе как нравоучение духовное. Я ведь вижу порой, как у тебя буря в душе гремит, а ты со смирением тушишь свой пожар и ни на кого не жалуешься, а только усердней молишься - это хорошо. Ты Макарушка у нас шестой год уже, и годами не молод, за пятьдесят пошло тебе, только вижу я, порой, как ты маешься, вроде и исповедуешься, а камень на душе какой-то носишь, хочешь, расскажи, раз случай представился нам с тобой по душам поговорить.
-Да, вот и рассказывать-то особо нечего, так, разве из-за чего я здесь очутился, - смущённо начал Макар, чуть приподнимаясь со своего ложа, и действительно обрадовавшись подходящему случаю раскрыть свою душевную болячку.
- Жена у меня была, Верой звали, любили мы друг друга очень сильно, так порой эта любовь в нас взыграет, что казалось, и минуты не сможем врозь быть. Очень мы привязаны были, хоть вслух о любви не говорили, стеснялись, что ли, а больше всё молчком, посмотрим, бывало в глаза, и радуемся в душе, что у нас такое чувство высокое, боясь спугнуть словами то, бережно хранимое, наше. Любили вечерами не у телика сидеть, а читать вместе вслух, что сейчас в семьях редкость, а жаль, хорошо это людей объединяет. Особенно Достоевского любили читать, из-за чего она меня иногда, в проявлении особой нежности, называла Макаром Девушкином, как Макара в "Бедных людях". Бывало, жена вслух читает, и до того, что-нибудь душевное, сердечное прочтёт, что и расплачемся вместе, сидя в обнимку. И не было нам большей радости, как вместе быть. Жили мы в своём доме, на берегу обходного канала озера, который купили, продав квартиру в Питере, исполнив давнее желание обоих жить в своём доме у воды. Хозяйство небольшое, без скотины, но своя земля обязывала трудиться на ней, и хотя мы оба люди не деревенские, но вели дела успешно, и в доме был достаток. Места там, как и здесь, живописнейшие, так, что жили мы действительно счастливо, частенько ходили в лес, по грибы и ягоды, и даже бывало, рыбачили вместе, уходя в озеро на "Пелле". Очень я любил подкрасться к ней сзади и, что-нибудь стащить со стола, во время её заготовок, получив, при этом любя, ложкой по лбу. Затем она, что-нибудь скажет вроде "Будешь наказан", намекая на постель", - Макар как будто осёкся, замолчав и, перекрестясь, продолжил:
-Впрочем, простите батюшка, нельзя нам про это... Ах да, морошку я любил, так она для меня её специально, к родне, под Тихвин, ездила собирать, а потом наварит варенья, и вот праздник мне бывал зимой с блинами частенько. Ой, говорю, а у самого слюнки побежали, с тех пор не пробовал, опять отвлёкся, простите отец Питирим, не о том, наверное, надо... Правда, верующими были больше по названию, хотя в храм ходили, нечасто, но на большие праздники бывали, даже в приходской жизни иногда участвовали, особенно если что по мастеровой части, то я бывало, помогал. Одна беда была, то, что у нас детишек не было, а через это, вторая беда, что очень я, почему-то, ревновал её, особенно как выпью, может потому, что моложе она меня была, почти на десять лет. Вообще-то пил я редко, но как говорят, зато метко, то есть много, правда без запоев обходился, и хотя по нраву я горячий, но привык себя сдерживать и трезвый был человек - человеком. Жена очень переживала за меня, да я и сам к водке имел отношение негативное, знал, что зло это, но проходил месяц - другой, и мне, по моей натуре, надо было выпить. В эти дни мы оба были в ожидании предчувствия беды, но каждый раз Бог миловал, и всё более или менее обходилось, так иногда поскандалю, приревновав к "фонарному столбу", но рук не распускал, а только гадостей наговорю всяких ей, да ещё унижу тем, что детей не может иметь. Она молчала и только плакала, а меня это ещё более бесило, вот уж точное слово подобрано. Так и в последний раз, пришёл пьяный домой в хлам, начал орать, унижать её, а потом, что со мной стало, не знаю, схватился за топор и говорю ей, что мол, зарублю суку неверную. А она поглядела на меня с жалостью, встала на колени, перекрестилась, затем волосы свои роскошные запрокинула, оголив шею и говорит мол, руби Девушкин, всё одно по пьянке убьёшь когда-нибудь, и склонила голову. Что, или кто меня удержал, не знаю, только бросил я топор в угол, а сам выбежал из дома, куда глаза глядят, понял, что убил я этим топором её любовь, и свою любовь, что не будет мне прощения... Протрезвел я тут, от своего чумного состояния, глядя на её покорность и то, на что она шла от отчаяния, безысходности, и всё-таки жалости ко мне. Да ещё как она меня Девушкином назвала, так сразу вспомнились и наши вечера в обнимку с томиком Достоевского. Весь вечер и всю ночь ходил, бродил, терзал себя, даже утопиться в канале хотел, но под утро принял решение, что так жить дальше нельзя, надо кардинально переменить всё в себе. В тот же день, когда жена ушла на работу, взяв документы, я и отправился на своей лодке в монастырь. Не знал, доплыву или нет, останусь здесь или нет, но только знал я тогда одно, что не будет мне, ни от неё, ни от себя прощения, что достиг я такой пакостной точки в своём безобразии, что уже не могу терпеть себя такого, сотворившего с любимым человеком подлость. Нет, даже измену, я изменил нашей любви.
Отец Питирим, весь рассказ внимательно слушал Макара, не смотря ему в глаза, а уткнувшись в пол взглядом, изредка кивал, давая понять, что он слушает и внимает. Это была особая тактика священников, исповедующих людей, чтобы не мешать им, не отвлекать и даже не смущать их, ведь человеку порой нелегко раскрывать свои низменные поступки.
-Да, брат досталось ей, и тебе досталось,- с сочувствием проговорил игумен,- Господь милостив, и знает наше состояние души, и даже мысли. Думаю, что всё здесь промыслительно. Ты, Макар, о жене, что слышал, после того как у нас здесь поселился, или нет?
-Да, наш священник приходской здесь был и узнал меня, обещал сохранить мою тайну, а о жене сказал, что так и живёт одна, в храм стала ходить каждую субботу - воскресенье, служит молебны у иконы Макария Великого, сказал также, по всему видно, что очень она страдает без меня.
-Экий ты брат непутёвый, да разве ж можно так заставлять продолжать её страдать. Ведь по всему выходит, любит она до сих пор тебя. А коли любит - возвращайся, верю, что Бог дал тебе то, из-за чего ты уже никогда не станешь таким как прежде,- сказал игумен, обнажив и мысли самого Макара. Потом, сделав минутную паузу, добавил:
- Вот тебе совет, не наставление, можешь послушаться, а можешь нет, но Макарушка, съезди ты, посмотри, поговори, если ещё любите друг друга, тогда оставайся в миру и живите счастливо. Если нет любви, поступай, как знаешь, хочешь там оставайся, хочешь, возвращайся сюда. Помни слова апостола, что любовь превыше всего. Да, ещё чуть не забыл, оклемаешься, найди ту женщину, которой ты сегодня жизнью обязан, она очевидно в храме. Найти её легко, у неё на редкость запоминающийся лиловый платок - поблагодари её.
Отец Питирим благословил его крестом и, взяв свою, уже высохшую монашескую одежду, пошёл к себе переодеваться.
Следующим вечером теплоход "Надежда" отправлялся назад на материк, погода улучшилась, волнения как небывало и "белый морской паломник", слегка покачиваясь от собственных колебаний, ждал своего часа отплытия. На пирсе стояли, прижавшись друг другу немолодая пара: женщина в лиловом платке и мужчина в одежде, явно одолженной у кого-то. Они, как будто стеснялись других людей, скрывая от них своё счастье. К ним подошёл игумен монастыря, благословил крестом обоих, что-то сказал им на прощание и они взошли на борт. Теплоход медленно отошёл от острова, выходя на фарватер, затем дал гудок ревуном на прощание с монастырём и уже полным ходом пошёл в мир. Солнце багровым шаром стало медленно тонуть в бескрайней водной глади, а парочка, стоя на корме, всё смотрела на удаляющийся остров со скромными маковками куполов, венчанных деревянными крестами.
-Ты прости меня, Вера, виноват я страшно пред тобой.
-Давно простила, не говори ничего, ты мой, Девушкин. Господа благодари... Знаешь, а я ведь с собой блинчики с морошкой взяла...