Аннотация: У меня острый приступ социопатии. Бывает.
Над городом бушевала гроза. Частые вспышки молний выхватывали из ночного полумрака темные улочки, контрастно обрисовывали острые шпили старых зданий на фоне хмурого неба, играли тенями - и казалось, что домишки помельче испуганно жмутся друг к другу в ожидании нового громового раската. Крупные дождевые капли валили сплошной стеной, бесцеремонно забираясь за шиворот, - и тотчас, как по заказу, налетали порывы ветра, щедро швыряющие воду еще и в лицо.
"Я ненавижу этот город, а он ненавидит меня".
Его безлистные деревья тянут к небу узловатые, уродливо спиленные сучья и короткие ветки, будто прося милостыню; по грязным камням мостовых медленно струятся зловонные потоки, на окраинах сливаясь в невысыхающие болотца, где вечно кишит какая-нибудь мелкая нечисть и крысы, охотящиеся на толстых белопузых лягушек. Ночь охватывает город сжимающимся кольцом, полным неясных теней и стенающих призраков. Последнего мага сожгли на главной площади пару недель назад, и изо всех подвалов и нор повылезали неупокоенные. Давным-давно мертвые мыши, собаки, порой даже люди - храмовники едва поспевали по каждому вызову, порой вполне успешно пополняя ряды противника. Будь жив маг, нежить отсиживалась бы по логовищам от греха подальше, лишь изредка утаскивая добычу по ночам, - но его казнь за "богомерзкие деяния" прорвала этот гнойный нарыв, и очарования городу это не добавляло.
Мутная завеса дождя скрывала и редких прохожих, испуганно жмущихся к стенам, и снующих по подворотням храмовников с усталыми лицами и промокшими писаниями, и вышедших на охоту хищников - что живых, что мертвых; а уж одинокую фигуру нищенки делала и вовсе невидимой.
Ночью людей на улице почти нет, да и никто из них не жаждет подать монетку добровольно. Кому-то приходится помогать проявить милосердие, а кое-кто и вовсе обнаруживает его проявление только придя домой и пересчитав деньги в кошельке. Поэтому лохмотья нищенки были достаточно просторными и жуткими на вид - чтобы никому и в голову не пришло, где прячется весь инструментарий для ее нехитрого ремесла.
Но гроза делала свое дело, и, хоть и спрятала прохожих, заодно смыла с лица грим и насквозь промочила одежду, вылепляя из неуклюжей взлохмаченной фигуры тонкий силуэт с ловкими пальцами и целым арсеналом "коготков" в грязных рукавах. А еще она предательски лишала нищенку ее профессионально необходимого запаха, и той пришлось спешить через весь город к свалке.
Конечно, для дневных нищих запах куда важней: им нужно вызывать и отвращение, и жалость, и желание хоть как-то помочь. Но дневные попрошайки стояли в негласной иерархии ступенью выше, и к ним ночную нищенку никто бы и не подпустил. Ей запах был нужен скорее для маскировки.
Кто же додумается обвинить в виртуозной краже буквально из-под носа - какую-то вонючую старуху с перекрученными болезнью руками? Ей ведь только и остается, что сидеть возле храмов да протягивать ладонь. Для них, прохожих, живущих днем, все нищие - на одно грязное, уродливое лицо. Никто из них не знает, что, чтобы греться на солнышке у церквей, нужно иметь покровителя. Да и гримера на порядок лучше.
Сточные канавы - некогда исправно служившие прежним хозяевам города, а теперь забитые мусором и трупами - сбегались к болоту за городской стеной. В густую вонючую жижу жители, не мудрствуя лукаво, сбрасывали все отходы, какие только нельзя было сжечь. Свалка, при прежних хозяевах служившая обычной ливневкой, теперь смердела так, что слезы на глаза наворачивались, и кишела жизнью не хуже матрасов в придорожных гостиницах. Жизнь эта была жадна до крови не в пример больше трактирных блох. После смерти мага сюда зачастили храмовники, тщетно надеясь задушить на корню рассадник нечисти, но их действия оказались ничуть не эффективнее тех, что предпринимались против неупокоенных в городе, да и последствия не отличались.
На самом краю смрадной топи лежал лицом в жидкой грязи человек в окровавленной рясе. Судя по запаху - насколько их здесь вообще можно было различать - это украшеньице на берегу появилось совсем недавно, и на его ногах, погруженных в мутную воду, пока что болтались только относительно безобидные пиявки. Крупных хищников поблизости не наблюдалось - то ли отвлеклись на что-нибудь более аппетитное, то ли еще просто не учуяли, а гиблокрыс, убивший храмовника, благополучно почил под ним же, уныло уткнувшись острой мордой в топь.
Нищенка замерла у дыры в городской стене, не решаясь приблизиться. Гиблокрысы никогда не охотились поодиночке. Если бы остальных членов стаи прикончили другие храмовники, они бы ни за что не бросили своего брата здесь, опасаясь нового неупокойника, у которого, к тому же, однозначно появились бы счеты к ним, живым. Значит, против обитателей болота не помогли ни молитвы, ни освященные мечи, и божьим служителям пришлось в спешке уносить ноги. Только вот от чего? Бравый отряд из десятка натренированных послушников вряд ли мог вусмерть перепугаться трех-четырех гиблокрысов. Но вот если это было что-то покрупнее, то отсутствие остатков стаи вполне объяснимо.
В отличие от отсутствия самого хищника.
Тяжелый запах наплывал мутноватыми волнами. Слабый ветерок теребил прибрежные заросли осоки, но темная вода оставалась спокойной. На спине мертвого храмовника со значением надувала зоб жирная грязно-коричневая жаба.
Нищенка облизала пересохшие от напряжения губы и сделала маленький шаг вперед. Без запаха в город возвращаться нечего. Достанется от своих же, и тут еще неизвестно, кто хуже, - неведомая тварь, шугнувшая послушников, или ночные попрошайки, оказавшиеся под угрозой разоблачения древней профессии.
Ноги храмовника, едва виднеющиеся в болотной воде, не шевелились. Пиявки на них становились все толще и омерзительней. Из островка ряски возле откинутой в сторону руки показалось острие темно-коричневой раковины прудовика, а минуту спустя - и сама улитка, поползшая исследовать вторгшуюся в ее владения конечность.
Нищенка с сожалением взглянула на безопасную дыру в стене, откинула со лба мокрые пряди волос, под дождем быстро лишившихся седины, и сделала еще один шаг. Ничто не воняло так, как жирный прудовик, сваренный в собственном соку. Да и на боку храмовника призывно выпирал из-под плаща тощий кошелек...
Жаба низко и протяжно квакнула - и спрыгнула со спины послушника, не желая оказаться дополнением к запаху из улитки. Нищенка проводила ее взглядом, нервно сглотнув, и протянула руку к кошельку, отогнув самый краешек ритуального плаща, и тогда храмовник глухо застонал, не приходя в себя.
Попрошайка замерла, пережидая, и, едва он затих, ловко срезала кошель "коготком". Не пересчитывала, сунула в рукав, сцапала прудовика за ракушку, не позволяя ядовитой слизи коснуться кожи. В ее ремесле настоящие язвы и ожоги ни к чему, а пальцы послушника там, где проползла улитка, быстро опухли и покраснели. Подумав, нищенка отрезала лоскуток плаща, окунула в болотную жижу, делая ткань неузнаваемо грязной, и завернула в нее прудовика. Разводить огонь здесь, за городскими стенами, не имело смысла, а в привычных трущобах за запах вареной улитки можно запросить неплохую цену.
Она уже спрятала кулек с прудовиком за пояс, на всякий случай отгородившись от слизи еще и слоем мокрых лохмотьев, когда сообразила, что раны храмовника слишком высоко, чтобы их мог нанести гиблокрыс. И что следы у основания черепа самого гиблокрыса слишком уж напоминают отпечатки человеческих зубов.
Нищенка развернулась и бросилась бежать прежде, чем храмовник очнулся неупокойником, но все же опоздала. У спасительной дыры в стене стоял, скаля прокопченные зубы в посмертной ухмылке, обгоревший до неузнаваемости маг.
Времени на раздумья не было.
Еле успев погасить инерцию, нищенка повернулась и припустила вдоль стены. Стражники у ворот ни за что не пустят в город еще одну оборванку, но для себя, любимых, при виде неупокоенного мага ворота уж точно откроют, а там главное - как-нибудь прошмыгнуть и домчаться до трущоб.
Босые ноги суматошно шлепали по лужам, вязли в грязи, сокращая шансы на спасение. Но то ли смерть, то ли святой огонь лишили мага его способностей - во всяком случае, он неутомимо бежал следом за нищенкой, вывалив набок остатки языка, и не даже не пытался запустить в нее каким-нибудь заклинанием.
Попрошайка резко выдохнула и со свистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы. С прошмыгиванием у нее проблем никогда не было, а вот с забегами на длинные дистанции...
До ворот еще никак не меньше версты. Дыхание уже сбилось, отсыревшие ноги немели. Мокрые лохмотья хлопали по лодыжкам, еще больше затрудняя бег, - а вот мертвый маг по понятным причинам уже никогда не устанет, но не сказать, чтобы нищенка ему завидовала.
На ходу соображалось с трудом, иначе было не объяснить, почему она вместо того, чтобы избавиться от мешающих лохмотьев, пронзительно закричала, еще больше раззадоривая неупокойника, и тот наконец догнал ее, протянул почерневшую ладонь, хватанул за рукав. Оставив в сгоревших пальцах серый лоскут, прогнившая ткань порвалась, но нищенку это не спасло - угодившая прямо в сточную канаву нога сама собой поехала вперед, и попрошайка, испуганно пискнув, шлепнулась на кучу отбросов. Из остатков рукава, жалобно звякнув, выпал украденный у храмовника кошель.
Маг замер. Глаз у него уже не было, но нищенка безошибочно определила, куда уставился обгоревший труп, и проворно цапнула кошель, быстро распуская завязки. Если уж один вид остановил мертвяка, так может, содержимое и вовсе прогонит?..
На донышке валялась погнутая медная монетка. Больше ничего.
Неупокойник, будто опомнившись, потянулся к ней. Попрошайка шарахнулась назад, рефлекторно сжав мелочь в кулаке. Мертвяк проводил отсутствующими глазами ее руку - и не сдвинулся с места.
От страха горло сжалось, и из него вместо прочувствованного призыва на помощь вырвался только сиплый возглас. В ноге разрывала связки пульсирующая боль. Нищенка попыталась хотя бы отползти подальше, но снова поскользнулась и с хриплым взвизгом скатилась с мусорной кучи, забившей протоку. Аттракцион вышел так себе, зато о запахе уже можно было не беспокоиться: все и без улитки провоняло насквозь.
Спохватившись, попрошайка рванула лохмотья, извлекая на свет ядовитого прудовика, и запустила им в мага. Пока неупокойник соображал, лишенное кожи лицо распрощалось еще и с частью мышц, а нищенка подобрала подол и припустила к воротам, отчаянно пытаясь закричать.
Босые ноги, несмотря на закаменевшие роговые подошвы, превратились в кровавое месиво с отчетливыми вкраплениями камней и острых веточек, но, когда их обладательница добежала до отряда храмовников, она была все еще жива, и потому о ступнях даже не думала.
- Помогите! - голос еще не вернулся, но на жуткий сип храмовники среагировали даже быстрее, чем на крик. - Неупокойник! Спасите меня!
Не прекращая хрипеть, нищенка метнулась за спину к ближайшему святоше. Тот помянул всуе свое божество и брезгливо сморщил нос, чтобы через мгновение оказаться прямо перед мертвым магом, которого, впрочем, явно интересовала только попрошайка. Растерявшийся храмовник потянулся за священным писанием с некоторым опозданием, и неупокойник успел зайти к нему за спину, протянуть сгоревшие руки... и застыть, выжидательно уставившись на свой потенциальный ужин.
- Что за... - остальные члены отряда тоже потянулись было за книгами, но, увидев поведение мага, остановились, недоуменно рассматривая единственного на их памяти мертвяка, который не попытался посягнуть на загнанную добычу.
Добыча удивленно пискнула и машинально сжала в кулаке погнутый медяк.
- Там... у болота... там еще один, в рясе! - проинформировала она и замолкла, пытаясь восстановить дыхание.
Один из храмовников кивнул и отослал половину отряда на охоту, а сам осторожно подошел ближе. Маг стоял, не шелохнувшись, и все так же протягивал руки.
- Первый раз вижу что-то подобное, - признался десятник, помахав ладонью перед остатками лица неупокойника. Маг никак не отреагировал, и храмовник, пожав плечами, затянул молитву.
В то же мгновение кулак нищенки будто обожгло изнутри, и она с шипением разжала пальцы. Погнутая монетка переливалась всеми цветами радуги, освещая темную дорогу, и там, где сияние касалось мертвеца, он тихо таял - и даже не сопротивлялся, будто сам хотел такого исхода.
- Что за... - неоригинально повторились оставшиеся храмовники.
А нищенка опустилась на колени и разревелась, размазывая по лицу дождевую воду пополам с грязью, и десятник хотел было оставить ее в покое, но профессиональное любопытство взяло вверх.
- Где ты это взяла?
Пережитый ужас давил на виски, мешая думать, но соображалки все-таки хватило, чтобы не сознаваться:
- П-подали, - пуще прежнего разревелась попрошайка. А то как бы не отобрали.
Глава отряда неверяще смотрел на грязную руку с обломанными ногтями, в которой мирно угасало радужное сияние.
- Подали... вот так просто... - и, резко развернувшись к самому молодому храмовнику, велел: - Бегом в собор. Буди наставника. Скажи, что артефакт, который маг создал перед казнью, все-таки нашелся.
Мальчишка шмыгнул носом, с недоумением глядя на истаявшие останки неупокойника, тут же сморщился, уловив запах нищенки, и припустил к воротам, то и дело оглядываясь на бегу.
- Как тебя зовут? - спросил десятник у нищенки, и не думая отбирать монетку. Видя это, попрошайка успокоилась и ответила:
- Тиль.
- А я Рысь, - представился он. - Идем в храм, Тиль. Кажется, без тебя не обойдется, - святоша ласково улыбнулся, но руку протягивать не стал.
Ночная нищенка недоверчиво посмотрела на него снизу вверх, не спеша подниматься.
- А зачем? - настороженно спросила она.
- Быстро! - разом растеряв и ласковую улыбку, и по-отечески покровительственный тон, рявкнул Рысь.
И Тиль резво вскочила на израненные ноги и послушно потопала следом за отрядом, и не пытаясь удрать.
Первое, чему учат ночные улицы, - простая истина: если ты слаб, приказам сильных подчиняться нужно без промедления.