Буквы расплывались и причудливыми черными фигурками плясали перед глазами, а уж сведения, изложенные в древней, напечатанной еще на настоящей бумаге книге, устарели на добрую пару столетий; но это не имело совершенно никакого значения для человека, жадно вчитывающегося в текст.
Не то чтобы этот паренек был великим ценителем музейных реликвий, влюбленным в библиотечную пыль, - о нет, для своей любви он нашел куда более достойный объект; да и информация об изготовлении первых механических сканеров мыслей вряд ли представляла для него хоть какой-то интерес. Но, тем не менее, эта книга - возможность ее прочесть - стала его последним желанием перед казнью.
Человек никого не осуждал и не ждал помилования - чего уж там, после всего, что он узнал для них. После всего, что сумел понять в людских головах, наравне с их страхами и желаниями, после всех смутных образов и едва оформившихся мыслей, похожих на не переваренную до конца пищу, после годов, когда не мог отличить - где заканчивается его личность и начинаются чувства ближайшего прохожего - и ведь так и не научился проводить грань...
Кому же нужен шпион, который, оказавшись рядом с противником, мгновенно перенимает его мнение, и никогда невозможно определить, что пересилит - прежние установки, остатки старого "я", или новая смесь, измененная, противоречащая сама себе?
Паренек все это понимал. И в какой-то степени даже был рад - наверное, теперь-то уж оставшиеся безликими и отгороженными от сканирования мыслей они достигнут своей цели. А его смерть... пусть. Зато он умрет собой. И, если повезет, рядом, в нагрудном кармане, оставят кусочек его любви.
Этот человек никогда не требовал, чтобы его считали адекватным; он (а может, кто-то, кто подходил на расстояние считывания?) вполне осознавал и свою опасность, и неспособность классифицировать - где то, что нужно им, а где - бессмысленный набор чувств и воспоминаний совершенно посторонних людей. В его голове всегда было тесно, тяжело; но паренек не знал, с чем сравнивать, а к постоянным колющим болям уже почти привык. Что до собственного мышления - он все равно не смог бы отличить его от чужого, так что никогда по этому поводу не переживал. Хотя, может, и переживал - но не успел осознать под напором постоянного потока информации, изливающегося из голов оказывающихся рядом людей.
Тишины не было никогда.
Сейчас - совсем близко - страх охранников. Эти отчего-то уверены, что паренек может внушать, а не только читать мысли... или это уверен он?
Человек посреди крохотной камеры покачал головой и вновь углубился в чтение - насколько это было возможно при постоянном шуме из коридора.
"Полное считывание личностной матрицы человека невозможно. Причины этого явления не установлены, однако доподлинно известно, что даже механические сканеры класса "А" не могут проникнуть в сознание глубже трех-четырех слоев".
Паренек тихо фыркнул. Механические сканеры... их ведь так просто обмануть, они умеют копаться в голове, но не понимают, что находят. Отсутствие информации в данный момент для них - тоже результат. А для людей-сканеров - причина покопаться глубже.
Наверное, именно поэтому машины, считывающие мысли, очень быстро канули в небытие. Взамен им пришло пушечное мясо. Он. Такие, как он.
Впрочем, для него это не имело решающего значения. Паренек, так и не справивший совершеннолетие, умел ценить информацию, но не жизни. По сути, этот человек не так-то сильно отличался от гудящих металлических махин, - он это понимал и ничего особенного по этому поводу не чувствовал.
"Что может чувствовать человек, думающий штампами?"
Паренек не помнил, где и у кого считал эту мысль, неожиданно яркую, оформленную, живую. Не помнил, а они, всемогущие они, что всегда брали на себя ответственность разбирать все, что накопилось у него в памяти, - не придали ей никакого значения. Обреченный на смерть человек помнил ее лишь потому, что коллекционировал подобные озарения, похожие на взрывы в головах - просто про них всегда можно было сказать: эти мысли - точно не мои.
Но они меркли, превращались в ничто рядом с его любовью.
Этот человек, у которого никогда не было "я", человек, "думающий штампами", человек, принимающий чужие мысли за свои, запертый в собственной несамостоятельности, беспомощный, как брошенный котенок, - был давно влюблен в напечатанные на пожелтевшей от времени бумаги слова.
Это не касалось его болезненно обостренного восприятия и банальной неадекватности. Просто ему казалось, что без слов все теряет смысл: образы и чувства, считанные в доверчиво распахнутых сознаниях, темные завихрения на самом дне глаз, может быть, самой души - все это не вдруг оказывается не способным обрести завершенность.
И люди, те самые, у которых есть свое "я" и которым паренек не мог - не умел - завидовать, становятся зависимыми от чужих решений, беспомощными, такими же, как потерявший прежнее значение сканер, запертый в камере и без особого трепета ожидающий рассвета.
А себя он ненавидел - по крайней мере, надеялся, что это действительно его чувство.