Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Кто носил на шее Талисман

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   I. Звенящий олень.
  
   Первому владельцу Талисмана сегодня исполнилось бы полторы тысячи лет, два месяца и четырнадцать дней. Возможно, это не самая круглая дата, но что же поделаешь, если как раз сегодня единственный пригодный для этого рассказа день?.. Завтра, или вчера, или даже позавчера эта история не была бы рассказана. Каждой истории - своё время, и вот сейчас кто-то развесил звёзды на новогодней ёлке небес самым нужным образом. Поэтому слушайте же историю, и помните, что если вдруг под неё заснёте, она вполне может вам присниться. Бояться этого (ведь она полна приключений!), или не бояться (ведь такие приключения даже сняться ужасно редко!) - только ваш выбор, поэтому держите глаза и уши открытыми, или укладывайтесь поудобнее. А я начинаю.
   То была зима, когда сугроб мог заглотить человека целиком, оставив на поверхности лишь шапку. Деревенька дышала вялым теплом печей, а в одном из домов, на самой окраине, нож с противным звуком вгрызался в расстеленную на полу оленью шкуру, вырезая необходимой формы ромб. Скатывающиеся с неё крупинки соли хрустели под лезвием.
   - Четак. Что же ты делаешь, Четак?
   В прихожую заглянула женщина. Симпатичная и светловолосая, повадками она напоминала лесного зверька. Она принесла мужу горячие травы, и прижимала кружку к груди, словно драгоценный лесной дар - корешок или какой-нибудь жёлудь.
   Четак поскрёб бороду.
   - Этот олень бежал от меня так быстро, что даже осиновые ветви не успевали хватать его за рога. Осины! А ведь я танцевал с осиновыми духами, помогал ноябрю стричь с них листву. И что же? И ничего! Олень презирает осину, он не точит об неё свои рога и не желает отведать коры, даже когда встречается молоденькая сладкая осинка. А эти глупые духи не сумели немного подержать его для меня за уши.
   - Ты и правда думаешь, что сможешь бежать так же? Четака-мотака, ты пропадёшь в стуже.
   Четак забрал у жены кружку, шумно и с удовольствием отхлебнул напиток.
   - Принеси мне ещё света, эта лучина вот-вот догорит.
   Из-под подола материнской юбки высунулась песочного цвета голова.
   - А что ты делаешь, папка?
   - Папка собирается подчинить себе могущественного духа, сынок.
   - Папка собирается подчинить мамку?
   Женщина зарделась, а Четак со смехом притянул сына к себе. Искупал его макушку в своей бороде.
   - Ты помнишь звонкого оленя, о которым все говорили? Этого противного зверя, наперекор мнению которого вынуждены были пойти когда-то, ещё до твоего рождения, мы с твоей мамой... Вчера ночью папка его выследил и убил. Ты уже спал, когда мы с этим товарищем вернулись. Видел бы ты, как я нёс его на плечах, охохо... Но для настоящего охотника убить зверя - очень мало. Нужно подчинить себе его силу. Я буду бегать так же быстро, как он, смогу чуять подо льдом рыбу, и дремать после обеда, не обращая внимания на твою маму, так же, как этот зверь не обращал внимания на колокольчики, которыми обросли его рога. Я отправлюсь прямо сейчас, и буду взывать к его духу, пока он мне не ответит.
   Ещё одно движение ножа, и талисман готов. Четак отрезал тонкую полоску кожи с самого краю шкуры, и сделал из неё шнурок.
   - Возвращайся скорее, - сказала жена, стоя на пороге и грея руки. Она беспокоилась, но никак не могла понять, отчего. - Эта вьюга...
   - Я вернусь, как только заполучу вот сюда оленьего духа, - сказал Четак, поднимая перед собой огромный волосатый кулак.
   Надевая снегоступы, он вспомнил о своей привычке бормотать по делу и без:
   - Подумать только, если бы эта зверюга не провалилась под лёд, я бы её не догнал. Нужно будет отнести лучшие куски водяным шошмарам, и два копыта тоже.
   То был красивый олень. Белый, и коричневыми кляксами на боках у него были нарисованы сцены охоты и сельской жизни, сцены поклонения духам. Рога у него так разрослись, что оглушительно звенели в чащобе. Почему же они звенели? - спросите вы. Да потому что полностью были увешаны колокольчиками. За день до свадьбы девушки отправлялись с колокольчиками в лес, и если брак был благословлён предками, олень выходил им навстречу, и склонял перед будущей невестой голову. Их там была добрая сотня, этих колокольчиков, и звенели они на весь лес, как тысяча соек. Впрочем, когда было нужно, олень мог передвигаться бесшумно.
   - Это глупое животное давно нужно было заколоть, - бормотал Четак, - Всего лишь пережиток прошлых зим. Настало время уже жить и по своему уму.
   Четак женился не по благословению предков. Вот почему он ненавидел оленя. Когда его будущая жена понесла в лес колокольчик, олень так и не вышел ей на встречу. А значит, предки не дали согласия на брак. Их помолвка должна была быть расторгнута, но Четак сказал себе: "Какого беса я должен слушать эту мёртвую падь? Этих стариков и старух, которые что хотят, то и вытворяют только потому, что уже мертвы?", и не согласился с волей предков. Ведь они с Юс любили друг друга с самого детства. И той же ночью сшили свои судьбы, пропустив нитку через кожу на уровне сердца.
   Что же делать? Духи свидетели этого союза, да и Боги наверняка всё видели через окно, поэтому их отселили в дом на самой опушке леса, пустующий уже две зимы, с тех пор, как померла старуха Ломи, а столбик, отграничивающий деревню от леса, вырыли и вкопали перед этим домом, так, что молодожёны жили теперь не в деревне, а вроде как в лесу. (То была деревня мягких нравов - в любой другой ослушавшихся без разговоров посадили бы на кол). Вроде как - дорогие предки, не гневайтесь, эти двое больше не с нами. Для новорожденной семьи мало что поменялось, разве что по ночам теперь совсем близко раздавался волчий вой.
   Но Четак невзлюбил того оленя. Он выслеживал его почти пять лет, и вот простая случайность (и, конечно, долгие молитвы с обильными подношениями) наконец снизошла до того, чтобы встать на его стороне. Теперь каждая свадьба может быть по любви, а не по воле этих мёртвых маразматиков. Четак считал, что сделал большое дело. Может, теперь стоит развесить все эти колокольчики по фасаду, чтобы невесты приходили просить благословения к его порогу?.. Дом-то никуда не денется, а кроме того, часто видеть молоденьких невест - к добру.
   Говорят, этот олень мог прыгать по сугробам, словно солнечный луч по облакам. Когда из какой-то вещи делаешь талисман, ты подчиняешь себе духа этой вещи. Чтобы ещё сильнее подчинить себе ловкость и неуловимость оленя, Четак не стал вешать талисман на шею, а сжал его в кулаке.
   - Откуда, в конце концов, они могут знать, будем ли мы счастливы, или нет? - таким образом бормотал он себе под нос, и поминал предков девяносто девятью нехорошими словами. - Мы счастливы. Не ссоримся даже из-за последней ложки каши. У нас идеальная семья, и сынишка, который станет великим охотником. Он переловил всех мышей в доме голыми руками, и даже соседи просят его на день или два, чтобы избавиться от грызунов!..
  
   Был полдень, но вряд ли можно было отличить его от раннего утра или сумерек. Небо сыпало через сито холодной снежной мукой. Лес стоял бесшумный и недвижный, как будто вырезанный из камня. Четак углубился в чащу. Это другая охота, и требует она отнюдь не чуткого слуха, и напряжения мышц на ногах. Здесь нужна способность читать рисунки, что вытанцовывает по ветру пурга, наблюдать за перекрещивающимися так и этак древесными словами и делать выводы. А если тебе вдруг попадётся ворона - тогда вообще садись в сугроб и думай. Ворона - это всегда что-то значит.
   Кусочек кожи в кулаке нагрелся, и кажется, будто держишь сгусток крови.
   Он услышал звон колокольчика, и осклабился: он на верном пути. Повесил талисман на шею, чтобы освободить вторую руку, и неспешно отправился в сторону откуда доносился звон. На такой охоте спешка ни к чему. Минут десять пробирался через заросли рябины, пока не вышел на небольшую полянку. Источник звона был рядом, только протяни руку, но вокруг ничего не было. "Дух где-то рядом", - догадался Четак, и решил внезапно обернуться, чтобы застать его врасплох. Он обернулся, но не увидел ничего, кроме сорвавшегося с ветки напуганного резким движением тетерева. Тогда он ощупал голову, и понял, что рога растут прямо из его макушки, пробиваясь сквозь капюшон. Это привело его в некоторое замешательство.
   - Дед Кребет! Дядя Бубу! Бабка Олофея!
   Кто-то махал ему за буйно разросшимися кустами жимолости, махал, и подпрыгивал на месте. Сопровождаемый треском веток, Четак двинулся туда, и увидел молодуху, закутанную по самый нос в шерстяной плащ. Немного стесняясь, он спросил:
   - Кто все эти люди, кого ты звала, молодка?
   - Мои дед, дядя, и бабка.
   - Они все заблудились?
   Молодка засмеялась, и сказала:
   - Да вот же они сидят. И ещё какой-то мальчик. Наверное, ты - Сокол, мой старший братик, который умер, когда мне было четыре годика.
   Четак огляделся, и никого не увидел. На ветвях сидели снегири, где-то вверху затеяли ссору вороны.
   - Наверное, ты заблудилась, - решил он.
   - Хорошо, что я тебя встретила, - сказала девушка, и затряслась крупной дрожью. Улыбка на её лице подпрыгивала и едва не падала с лица в снег. - Только я думала, что ты придёшь на четырёх ногах.
   Только тут Четак понял, что она отчаянно его боится. И вместе с тем очень радуется. "К чему такая смесь эмоций?" - подумал он. - "Это даже опасно. Человека же запросто разорвать может".
   Да, так бывает. Бах! И две половинки человека лежат. На этой стороне страх, на этой радость.
   Четак на самом деле испугался, что такую красивую девку разорвёт, и поспешно спросил:
   - Ну, чего тебе, чего?
   Молодка сложила руки на груди.
   - Скажи, мне можно замуж за Ургута.
   - Конечно, можно, - от всей широты души ответил Четак. - А кто это?
   - Он из семьи старика Кебеба. Корзинщика.
   - Ах, корзинщика, - сказал Четак, хотя никакого корзинщика вспомнить не смог.
   Тем временем девушка сломала веточку, и набросала ею на снегу лицо молодого человека.
   - Это мой Ургут. Правда, хороший?
   - Но как же так? - удивился Четак. - Ведь видно же, что у него другая форма подбородка. Как можно жениться, когда у вас разные подбородки? На что будут похожи ваши дети? Ты подумала об этом, женщина?
   Девушка залилась слезами, такими горячими, что от её лица повалил пар. Четак вздохнул.
   - Рисуй мне линию жизни и смерти на его левой руке. Рисуй мне форму уха, время года, под которым он родился. Зверя-покровителя и родовое растение. Только после этого я смогу тебе что-то советовать.
   Бабка у него была неплохой ведуньей, и хотя она умерла, утащив всё своё шаманское наследство, все свои лазейки в мир богов и духов с собой, Четак многому от неё научился.
   - Я нарисую! - всхлипнула девушка, и остервенело взялась за ветку.
   Когда она закончила, Четак уже знал, что ответить.
   - Это никуда не годится, - покачал он головой. - Соединять свои судьбы, когда твой родовой зверь - уж, а его - ласка... Да они же перегрызутся первой же ночью, и один из ваших родов останется без зверя-покровителя. А может быть, и оба.
   - Но ты же вышел ко мне навстречу, - всхлипнула молодка.
   Только теперь Четак заметил у ней в руках колокольчик. И рога у него над головой, рога всё ещё были на месте. Он выставил перед собой руки, и, сделав шаг назад, растворился в лесном сумраке.
   - Что я так на неё накинулся? - бормотал он, пробираясь через чащобу. Время было возвращаться домой, а он никак не мог найти своих следов, но везде натыкался только на оленьи. Будто бы звонкий олень всё ещё здесь, и крадётся за ним по пятам. Хотя, может он крадётся за талисманом... - Весь этот мусор от бабки по материнской линии скопился в голове. Да, это всё он. Скопился, и протух, как рыбья требуха...
   Вдруг над головой раздался голос:
   - Тебе вовсе незачем общаться с каждой молодкой.
   И тут же другой:
   - Со всеми не переобщаешься. Знаешь, сколько их в окрестных деревнях народилось?
   И третий:
   - Мы будем подсказывать тебе, кому брак принесёт счастье, кому нет. К кому нужно выходить навстречу, а от кого лучше прятаться в лесу, потому что шлейф его судьбы чёрен, как вороново оперение.
   - Да кто же вы? - воскликнул Четак. Он очень испугался, и никак не решался поднять голову.
   Ответил скрипучий бас, такой, какой мог принадлежать только его деду, могучерукому Молдуну.
   - Ты носишь на своих рогах всё генеалогическое дерево, и ещё спрашиваешь, кто мы такие?
   - И не только своё, - вставил кто-то другой, но Четак не уловил даже, мужской это был голос, или женский.
   Он расплакался. Попытался снять талисман, но верёвка запуталась. Тогда он достал нож, и попытался её перерезать, но кожа пропускала через себя лезвие, и тут же срасталась обратно.
   - И что, вы теперь все будете на мне ездить?
   В сердцах он бросил нож в снег.
   - Ты теперь лесной дух. Живая легенда, которая приносит счастье и горе. Голос предков и их воля.
   Четак озлился.
   - Ерунда всё это. Вся ваша воля годна только, чтобы идти псам под хвост. И я тому пример. Я! Мы с Юс живём вместе уже пять зим, и собираемся прожить ещё шесть раз по столько, а мой сын станет самым сильным, ловким и умелым охотником во всей деревне. На всём северном побережье! Весь в отца, который выследил и убил звонкого оленя.
   Ему никто не ответил. Четак поднял руку и потрогал тёплую кость, которая росла у него прямо из макушки.
   - В сущности, тот олень был уже очень старым, - пробормотал он, и сел в снег.
   Снегоступов больше не было, больше не было и отделанных мехом сапог из оленьей кожи. Теперь он владел двумя массивными копытами, которые вряд ли получится так легко снять, чтобы попарить ноги в бочке с горячей водой и хвоей. Он сидел и смотрел на них до тех пор, пока не услышал в чаще тихое позвякивание колокольчика, и пока чей-то вкрадчивый голос не сказал ему, что нужно идти на звук.
  
  
   II. Глаза цвета талого льда.
  
   Есть одна история о том, как талисман впервые начал называться Талисманом. Он открыл глаза, словно котёнок, и понял, что он не просто комок непонятных чувств, а что есть ещё мир, в котором он занимает определенное положение.
   Точнее, всё началось с одного глаза. Но поначалу он только слышал. Он слышал, как кто-то сказал:
   - Это древний талисман шлотов.
   То был мальчишка лет десяти, рукастый и белобрысый, как и все в этой отмеченной почти вечной печатью снегов местности. Казалось, на руках у него росла короткая белая шерсть, и это на самом деле было так. Весна и лето здесь были коротки, и отмечены дрейфующими по рекам льдинами, а сейчас как раз была зима. Здесь всегда так - как ни встрепенёшься, не посмотришь в окошко - всегда стужа, в которую дубеет даже самая хорошая смола, так, что её не выковыряешь из бочки, как барсука из его норы.
   Мальчишка был сыном просмольщика, так что он неплохо разбирался в смоле.
   - А кто эти шлоты? - спросила Тумми, его маленькая сестрёнка. Даже в доме она была в шарфике, и напоминала своей светлой головкой подсосновый гриб. Только смотрели по сторонам большие влажные глаза.
   Она всегда ходила в шарфике, потому что в доме изрядно задувало. В домах смольщиков всегда задувает - у них просто не доходят руки просмолить щели в собственных жилищах. Кроме того, требовала замены рама, которая практически уже вываливалась наружу. а из-за недавних событий папа вновь про неё позабыл, вновь и вновь пересказывая всем историю про встречу с лесным зверем.
   Дети сидели в комнате и разглядывали отцовскую добычу.
   - Шлоты-глоты, - важно ответил брат.
   Папа поймал рысь, но она убежала. В сущности, он был доволен исходом встречи, так как был не на охоте, да и от рыси толку мало в хозяйстве. Разве что, раздобыть дочери эти самые смешные ушки, чтобы она могла играть рысь на детском христианском утреннике при церкви. Но, видимо, в другой раз. Эта рысь долго ворчала, карабкаясь от папы всё выше по стволу кедра, и обещала вернуться, а папа обещал в следующий раз взять с собой нож.
   - Я клял её на чём свет стоит, - мрачно произнёс папа. - Она должна была отсохнуть и отвалиться от этого кедра. По правде говоря, я не был уверен, что не обделался.
   А дело было так. Он шёл от резчика с запасом деревянных гвоздей, с новенькой ставней под мышкой (украшенной узором из еловых лап. Сейчас к еловым лапам прибавились ещё и следы когтей), и с бочонком черничного варенья. Дорога шла через пролесок, и с обеих сторон доносилось конское ржание. Когда ты слышишь конское ржание и собачий лай, это значит, что ты дома. Особенно конское ржание, так как от собачьего лая подчас бежишь в самую глухую чащу. Папа знал историю про человека, которого так донимал собачий лай, что в конце концов он сам опустился на корточки, и стал лаять. А потом погрыз индюшат, и его посадили на цепь.
   Так вот, папа шёл по пролеску, которым соединялись две деревни (в сущности, это была одна деревня, просто очень разросшаяся. В каждой имелось по постоялому двору, и если кому-то надо было в Юмяске, в Худиксвилле ему говорили, что до соседской деревушки не менее суток пути, и предлагали ночлег. И наоборот), нёс под мышкой ставню и насвистывал песенку, когда из леса вышла рысь. А тут же и собаки лают, и лошади... одним словом, папа немного растерялся. Так, что навсегда позабыл четыре ноты в своей любимой песенке. Рысь растерялась не меньше. Она сообразила, что забралась в какую-то неимоверную глушь, но была очень молода, и надеялась, что тут хотя бы можно наворовать цыплят. Ну, и перед папой пасовать она тоже не собиралась.
   Схватка была жаркой. Когти застревали в ставне, от ближайшего дома бежал с оглоблей человек, но проваливался в снег по самый пояс, а оглобля цеплялась за всё подряд; алый язык казался папе жерлом печи, а рысий загривок, зажатый в кулаке, жёстким, как болотная трава.
   А потом он каким-то образом умудрился оказаться сверху, и хорошенько придавить незащищённый, белый в крапинку живот коленом.
   - Если бы надавил посильнее, - сказал ему сын со знанием дела, - она бы отхаркнула желудок. Желудку мы бы были рады больше.
   А дочка сказала:
   - Хорошо, что ты сохранил черничное варенье. Я так рада, папа.
   Говорят, что в желудке рыси можно найти много всяких интересных предметов. Зимой они питаются веточками орешника, выкапывают и едят бутоны подснежников и красных карликовых маков. Маки распускаются и сияют внутри желудка, как маленькие солнышки, согревая кошачью кровь, а подснежники нужны, чтобы немного смирять её жар. Ещё, говорят, там можно найти цельного зайца, или выводок мышей.
   Когда житель окраинного дома доволок свою оглоблю, рысь, обиженно рыча, была почти на верхушке кедра.
   Отец не знал, что с ней потом стало. Он отправился домой.
   - Папа, папа! Ты принёс мне костюм медведя? - вопила Тумми.
   Одежда висела на нём клочками, и напоминала свалявшуюся медвежью шерсть. Он поставил новенькие ставни в угол, отдал дочери бочонок с вареньем. А потом казал:
   - Лучше любого медведя. Я никогда не видел такого зверя.
   Ромбик дублёной кожи, который от испуга отхаркнуло животное, он отдал сыну. И рассказал им про рысь, демонстрируя царапины на руках и на животе, пока они вновь растапливали затухший камин.
   Дом их был сложен из огромных замшелых валунов в сеточке плюща, как и каждый дом по соседству, а крыша из добротных древесных стволов. Из дерева были и две пристройки - стойло для лошади и сарай, которые были сделаны позднее, отцом отца Йена и Туммми (дом был построен его дедом). Летом плющ оживал, и превращал дом в зелёную кочку, а под осенними дождями он казался печальной усыпальницей, а вся долина казалась не веселее исполинского кладбища, по которому туда-сюда сновали кладбищенские собаки. Наверное, когда-нибудь здесь была гора, которую взяли и разобрали на жилища.
   Йен думал, что знает в доме каждый уголок. Ведь здесь так мало места! Две крошечных комнаты, прихожая с печью, которая прогревает весь дом и чердак, на котором можно было, спрятавшись среди старых одеял, слушать таинственные звуки из дымохода. Но Тумми знала куда больше. Когда брат с сестрой играли в прятки, Йен далеко не сразу находил сестрёнку, а она всегда знала, где он находится.
   - Ты не понимаешь, - восторженно говорила ему Тумми, и размахивала руками. - Он огромен. Наверное, до того, как я родилась, я гадала, каким будет моё новое жилище - как собачья конура, как мышиная норка, или как птичье гнездо. Но уж точно не представляла себе такого огромного дома!
   Долгими зимними вечерами, когда вьюга старалась втиснуть своё тело в печную трубу, чтобы немного согреться, они часами сидели возле камина, и смотрели, как догорающие поленья стреляют искрами из-за плохо подогнанной печной дверцы. Тумми считала, сколько искорок вырвалось наружу, и говорила:
   - Я пойду их потом искать. Найду их все до единой, где бы они не спрятались!..
   А по утрам они шли гулять, и считали искорок-белок.
   Тумми смотрела в небо и ловила ртом снежинки. По утрам снега обычно было мало, несмотря на то, что небо было затянуто низкими облаками.
   - Братик, - звала она, - потряси для меня дерево. Вон ту осинку. Пожа-а-луйста!
   Йен с разбегу врезался плечом в ствол, а Тумми, зажмурившись и обратив лицо наверх, ждала снегопада.
   Сейчас, глядя на добычу отца в руках брата, Тумми сказала:
   - Это такая заплатка. Если рысечка вдруг продырявит шкурку, она сможет её залатать. Папа, ты видел у неё швейный набор?
   - Конечно, - с уморительной серьёзностью ответил отец. - Висел на шее.
   - Это амулет из чьей-то кожи, - сказал тихо Йен, и папа кивнул:
   - Наверняка бедняга уже сложил кости в какой-нибудь лисьей норе. А хорошо выделанную оленью кожу трудно переварить.
   Весь вечер Йен рассматривал талисман. Сколько ему лет? Какому богу с помощью него поклонялись? Вряд ли Богу-отцу, потому что на крест там нет даже намёка. Теперь, с пришествием христианства, все древние боги повымирали, а духи остались бродить только по закоулкам легенд. Так говорят. Но христианство пришло, а полудикие сказки остались полны таинственными шорохами, матутами, которые спускаются с гор и живущими в ручье привидениями. "Интересно, плачут ли они, зная, что их нет?" - думал Йен, - "Горюют ли о тех временах, когда им покланялись?.."
   Сестрёнка быстро потеряла к талисману интерес. Она вновь и вновь задавала отцу бесконечные вопросы - а были ли у рыси детки, какое конкретно на дороге от одной деревни к другой это дерево, не могла ли рысь укрыться в дупле и подождать там до её, Тумми, прихода. Йен тоже слушал. Он трогал оставленные желудочным соком зверя отметины, и не мог отделаться от мысли, что там, в клочке кожи, таится что-то очень древнее.
   Утро мальчик вновь посвятил талисману. Он гладил разморившиеся края, ощупывал кожу. Она казалась ему тёплой и живой, как будто всё ещё являлась частью какого-то животного. Иногда, если достаточно долго держать палец, можно ощутить, как напрягаются его мышцы.
   - Что ты делаешь? - спрасила его сестрёнка с уморительной серьёзностью, но брат молчал.
   - Это и мой талисман тоже. Папа принёс его нам обоим. Я обязана знать!
   Йен поднял голову. Лицо его выражало глубокую задумчивость.
   - Ты слышала что-нибудь ночью?
   Сестрёнка помотала головой.
   - Я смотрела сны про рыбок. А что? У нас под домом собачка опять вывела щенков? Правда? Не обманываешь?
   Она вскочила, уже готовая лезть под пол, чтобы поскорее отбить живые комочки шерсти у зимы, и устроить им тёплое местечко.
   - Да сиди ты, не суетись. Нет, не собаки. Ты не слышала стука копыт? Прямо здесь, в коридоре?
   Девочка потрясённо замолкла. Сложила губы трубочкой.
   - Но я всегда так крепко сплю!
  
   Ночами слышался стук копыт где-то совсем рядом. Тумми, которая очень хотела его послушать, дождалась полуночи, отчаянно протирая глаза и напевая себе под нос песенку, но всё равно уснула, так, что когда в коридоре снова застучало брату пришлось её будить.
   Брат и сестра были не единственными, кто слышал шум. Ночь выдалась беспокойная: чуть позже пришёл папа со свечой, и водил ею по углам и над лицами сонно моргающих детей.
   - Вы слышали сейчас стук?
   По правде говоря, внезапный визит отца, и возникший в связи с этим шум и яркий свет пугал детей куда больше, чем стук копыт.
   - Да, - отозвался Йен. - Это, наверное, гуляет талисманов дух.
   - Может, он был лошадкой, или оленем, - прибавила Тумми. Её было почти не видно под одеялом.
   Папа вращал глазами. В доме было довольно холодно, и он кутался в овечью шкуру, которая, вкупе с торчащими во все стороны волосами, делала его похожим на хитрого волка из сказки.
   - Дайте мне этот клочок шкуры, я завтра же...
   - Что, папа? - спрашивал Йен.
   - Отнесу его в церковь. Они утверждают, что могут справиться с любыми духами и приведениями. Вот и пускай попробуют.
   - Но папа! - сказал, окончательно проснувшись, Йен. - Он не сделает нам ничего плохого, и его совсем не нужно бояться.
   Конечно, ему не хотелось так скоро расставаться с единственным посреди долгой зимы увлекательным событием. Это тебе не мыши под полом, и не возня печных громил в дымоходе, к которым оба ребёнка привыкли ещё с рождения. Кроме того, ни ночные звуки, ни сам талисман вовсе не казались пугающими.
   - Не отдавай нашего талисманчика в церковь! - сказала Тумми, в голосе её слышались слёзы. - Они сделают из его копыт себе туфли.
   Вечером Йен спрятал талисман в тайное место, в щель между камнями рядом с кроватью, где они с сестрой хранили разные секретности, в том числе большого жука-носорога, который давно уже отбросил все лапки и превратился в красивую, но хрупкую игрушку.
   - Пожалуйста, папа! - сказал он.
   Отец опустился между кроватями, и обнял детей.
   - Дети, я же за вас беспокоюсь. С тех пор, как не стало вашей мамы, я обещал себе заботиться и за неё тоже... Ну хорошо, на самом деле мне тоже хочется посмотреть, что из всего этого выйдет. Но помните, я буду настороже. И со мной - топор вашего деда, с которым он ходил бить ромулян.
  
   - Смотри. Если положить его между ладоней - вот так! - кажется, что он дышит.
   - У него же нет носа.
   - Дурочка. Он дышит через кожу. Как рыбы.
   Они по очереди щупали и передавали друг другу кусочек кожи. Девочке казалось, что он шевелится у неё между пальцами, и от волнения руки её вспотели. Несмотря ни на что, талисман не внушал ужаса, а наоборот, успокаивал и вкусно пах травой. Может, поэтому его и съела рысь.
   Тумми сказала:
   - Давай нарисуем ему глаза. У меня есть краска. Может, так ему будет немножечко веселее?..
   У сестрёнки были голубая и коричневая краски. Точнее, они были у папы, для того, чтобы покрывать свежепросмолённые участки крыши, но Тумми, как любая правильная женщина, считала, что она знает, как лучше распорядиться вещами.
   Брат посмотрел на сестрёнку, и счёл, что это неплохая идея.
   - Я нарисую ему глаза, точь-в-точь как у тебя.
   Когда в доме появился и начал расти маленький зверёк по имени Тумми, и одновременно не стало мамы, Йен целыми днями сидел и наблюдал за повадками сестрёнки. Отец думал, что сын заболел; он сам был не в себе после того, как ушла жена.
   - Что мне с тобой делать, - говорил он Йену. - Был бы ведун, да ведуна наша земля уже не в силах выносить. А к святошам, к этому ромулянскому выкидышу, который всем улыбается и точит за спиной нож, у меня не лежит сердце. Ты помнишь кожемяку-Южина, такого кудрявого, с бородёнкой? Ты ещё просил меня разрешить тебе поездить "на козлике", а он катал тебя на плечах?.. (Йен не отвечал) Наверняка помнишь! Так вот, один святоша подошёл сзади и подло срезал с его шеи кольца предков. Все одним махом! Юж потом не нашёл и половины бусин. О, как он бранился!.. Тебе бы он не показался козликом тогда, только бурым медведем, у которого из-под носа увели еду. А через три дня, когда он пошёл немного поразмяться и помочиться на стены церкви, с дровяного склада у них скатилось бревно, и убило его насмерть!.. А ты говоришь - святоши. Не-ет, этим я тебя не отдам никогда...
   На самом деле, если болячка и была, то гной из неё выпустила сестрёнка. Он любовался "маминым" подбородком, и рассеянной привычкой перекладывать мелкие бусинки-пуговички из одной горки в другую, так же доставшейся от матери. Ему даже казалось, что это мама, оставив больное чахоткой тело, переселилось в новое, казалось до тех пор, пока не проявилась туммина индивидуальность. А глаза у неё с самого детства были вот такие. Два хрусталика льда, согретые внутренней теплотой, и оттого слегка подтаявшие по краям. Не мамины и не папины, её, Тумми, собственные.
   Сестрёнка принесла краски, и наблюдала из-за плеча, как Йен разводит их талой водой, как мастерит из конских волос кисть, затаив дыхание, следила за появлением первой надбровной дуги.
   - Посмотри на меня... - командовал Йен. - Да не вертись же!
   Наконец, мальчик обмакнул кисть в голубую краску, и одним движением нарисовал зрачок. Он получился точь-в-точь как настоящий, слегка размытый по краям и похожий не то на луну в ореоле облаков, не то на потопленный в озере драгоценный камень.
   Он отодвинулся, чтобы посмотреть на результат, и нахмурился. Помещался только один глаз. Кусочек кожи оказался слишком маленьким! Конечно, можно было нарисовать ещё и нос и краешек чёлки, но носы у него никогда не получались.
   - Братишка! - Тумми обняла Йена за шею. - Ты ещё никогда так красиво не рисовал!
   - Я хотел нарисовать два.
   - Брось. Он теперь может видеть, - она закрыла один глаз ладошкой, посмотрела на брата, и засмеялась. - Как будто куда-то подглядывает. Если он будет смотреть двумя глазами, кто-нибудь может заметить.
   Она повернулась к лежащему на столе кусочку кожи и сказала:
   - Господин Талисман! Мы надеемся, тебе понравится у нас дома. А чтобы тебе было всё-всё видно, мы повесим тебя вот сюда, рядом с окном. Папа сказал, что не будет тебя трогать!
   А Йен подумал, что не мешало бы нарисовать и ухо.
   Он не знал, что Талисман и так прекрасно всё слышит.
   Когда окончательно стемнело, а Тумми закончила мастерить в глиняном котелке завтрак, в облаке снежной пыли явился папа.
   - Опять метель, - провозгласил он.
   Он долго смотрел на разрисованный Йеном талисман. Йен подумал было, что ему перепадёт за растраченную краску (свалить всё на сестру у него не возникло и мысли), но отец сказал:
   - С таким взглядом оно просто не может причинить никому вреда. Чем бы оно ни было.
   И ушёл ставить ужин в печь. Талисман они пристроили на подоконник, чтобы он мог смотреть в окно, когда захочет.
   Тумми уснула у папы на руках, ещё в гостиной, и он отнёс её в кровать. Она всегда засыпала быстро, будто бы, вычерпав до дна дневные впечатления, торопилась в странствие по своим разноцветным снам. Йен же, напротив, подолгу пытался успокоить в голове события минувшего дня.
   Пурга улеглась уже за полночь, судя по тому, как заскрипел дом, прямо к ним на крышу. Недалеко - "вууу, вууу", - выли, остывая, камни дымохода. Папа храпел в своей комнате, сестрёнка что-то бормотала во сне. Все издавали звуки, мальчик, завернувшись в одеяло, думал, что он, да ещё талисман, наверное, единственные, кто не шумели совсем. Но нет, вот послышался осторожный перестук копыт, будто бы тают сосульки и барабанят водяными пальчиками по стеклу. Йен представил, как некто осматривается в узком проходе между двумя комнатами.
   На этот раз шаги были осмысленнее. Стены уже не вздыхали оттого, что кто-то задевал их плечами, и папин храп не прерывался.
   Мальчик лежал с закрытыми глазами, и улыбался себе, думая, как он перепугался бы, если б копытами у них в прихожей стучал кто-то другой. Потому как это существо, кем бы оно ни было вызывало ощущение чего-то родного и доброго. Будто бы какой-то старинный, выдуманный чуть ли не в колыбели приятель, карабкается по свитому из грёз канату наверх, к дремучей полуночной яви.
   Вот сейчас он возле печки. Наверное, проверяет, сколько искр сбежало оттуда за вечер. Скрипит на своих разболтанных петлях печная крышка... Вот тихо-тихо переставляет стулья. Вот принюхивается к молоку, оставленному в блюдце возле печки для домового духа.
   А вот он уже здесь. Стоит на пороге, и покачивается на своих неуклюжих ногах: вправо-влево, вправо-влево. Йен перестаёт дышать, и из глубин памяти всплывает, как отец учил его ловить силком птиц и подкрадываться сзади к жирным усталым голубям.
   Совсем рядом окно, в которое совсем недавно стучалась пурга, и дёргала за ставни, словно за уши. Слышно как скрипит на стекле снег, отваливаясь целыми пластами.
   Минута, две минуты тишины. Тумми вытягивает руки под подушку, волосы её скрипят, как едва ставший на реке лёд. Из-под лавки выглядывает сладкая дрёма, сначала просто смотрит вокруг кошачьими глазами, потом вспрыгивает на лавку, и трётся шёрсткой о нос мальчика. Ночной гость её нисколько не смущает, она сама ночная гостья той же природы, и скоро ей понадобится в другой дом, где ещё не спят.
   И тут грохот и звон стекла переворачивает весь дом. Йену мерещится, что кто-то балансирует на крыше, опираясь на печную трубу. С полок валятся чашки и миски. "Нужно будет собрать отломанные ручки", - думает он, просыпаясь. - "Целая коллекция отломанных ручек, что может быть лучше!"
   Сестрёнка взвизгнула. В соседней комнате папа свалился с кровати. Йен садится на лавке, и видит, как в комнату через разбитое стекло вползает зима. Как она передвигает предметы и загоняет своим дыханием в помещение миллионы искорок-снежинок.
   Папа врывается с бешеными глазами, следом вползает топор грозного предка. Им в такой тесноте даже не размахнуться. Оглядывается, и видит, что с детьми всё в порядке, а не в порядке только с окном. Прислоняет топор ручкой к стене.
   Йен вскакивает с кровати.
   - Может, большая сова заблудилась в снегопад и попала к нам в окно, - говорит папа, хотя совы нигде нет. Да и снегопад уже иссяк.
   - Талисман пропал, - говорит Йен.
   Папа хмурится. Он голый по пояс, в одних ночных подштанниках, и царапины, которыми его наградила рысь, алеют в полумраке.
   - Хочешь сказать, эта зверюшка за ним вернулась? Вот уж не думал - не гадал... Надо было позволить тому мужику прибить её оглоблей.
   - Ой! - воскликнула вдруг Тумми. - Смотрите, как красиво!
   - Отойди от окна, тебя продует, - сказал отец, хотя она куталась в одеяло.
   Но сестрёнка не обратила на его слова никакого внимания. Она смотрела в окно, и ледышки зрачков покрылись свежим инеем. На миг Йену померещилось, что именно её лица касалась вчера его рука с кистью, и оттенок голубой краски был в точности такой же.
   Пурга иссякла, и установилась спокойная тихая погода со свежими сугробами. Где-то наверху пробиралась через заносы луна, и древесные стволы казались фиолетовыми, будто бы их кто-то нарядил нарядным светом к празднику середины ночи. Древние, глубокие тени прорезали каждую впадину, и казалось, на дне каждой копошится, занимается своими повсеночными делами, пирует или пляшет маленький народец из сказок.
   - Там же так здорово! - сказала она, и сделала попытку забраться на подоконник, не отрывая взгляда от окна. В одеяле это было не так-то просто. - Я думаю, то была не сова и не рысь.
   Она посмотрела на отца и на брата, сказала:
   - Была бы жива мама, она, может быть, разрешила мне побегать босиком по снегу.
   Папа растерянно поскрёб ногтями грудь.
   - Может быть, дорогая. Может быть.
   Он не стал сразу закрывать ставни, а только укутал дочь вторым одеялом, и посадил её на подоконник, чтобы она могла ещё немного полюбоваться ночью.
  
  
   III.Сэр Оливер и Романтическое Одиночество
  
   Сэр Оливер был иностранцем, но Талисман прекрасно ориентировался в окрестностях. Это была его родная земля. И сколько бы там времени не прошло, она совершено не менялась.
   Лорд-странник возил все свои талисманы на шее, и Талисман был ему за это благодарен. Отсюда, да ещё с высоты лошади, можно было отлично изучать мир. Всё лучше, чем пылиться в чьём-нибудь сундуке долгие десятилетия. Сэр Оливер же в минуты одиночества смотрелся в нарисованный глаз, и восклицал:
   - Ах, если бы найти красавицу с такими глазами! - затем он делал правильный вывод: - Невозможно, чтобы художник извлёк столь волшебный образ из головы. Такой долгий грустный взгляд хочется встречать своим, влюблённым во веки веков. Я разгадал это сообщение, этот крик о помощи на лоскуте кожи. Я найду тебя, и спасу, какая бы беда тебе не угрожала.
   - Ты опоздал примерно на полтора столетия, - хотел бы ответить Талисман. - Полтора столетия назад девочке исполнилось шестнадцать, и ты пришёлся бы весьма кстати. Хотя, я немного знаком с её отцом. У неё хороший отец! Вряд ли он отдал бы дочь за такого странствующего безумца, как ты.
   - Я же лорд!
   Талисман скрипнул волокнами. Иногда привычка сэра Оливера читать мысли и разговаривать с неодушевленными предметами, вроде болтающихся у него на шее побрякушек, просто выводила из себя. Ему место в застенках инквизиции, не иначе.
   - Не разговаривай со мной. Может, тут ещё есть традиция хранить топоры предков.
   Лорд тут же угомонился, и принялся услаждать свой взор приземистой, характерной для этой области мира, архитектурой.
   Кроме того, единственный глаз вовсе не задумывался быть грустным. Просто кое-где подтекла краска. Счастье, что он, дух, сумел уберечь остальное, защитив от влаги и выветривания всеми
   доступными ему чарами.
   Хотя, нужно сказать спасибо Оливеру хотя бы за то, что он показал ему (и всей той куче призраков-паразитов, что путешествуют в складках одежды, в вещах, в многочисленных талисманах лорда) мир. Они познакомились на одном базаре в Испании. Лорд остановился возле одного из прилавков, вокруг, словно пчела, с томным жужжанием вился торговец.
   - Изволите интересоваться? Всего несколько песо, и этот прекрасный, дошедший до нас с другого континента и из другого времени, расписанный дикарями-туземцами амулет станет вашим.
   - Нет! - сказал Талисман, взглянув на своего возможного будущего хозяина. - Возьмите лучше орешков в сахаре.
   - Извольте, - сказал сэр Оливер, - Конечно же, я его беру.
   Орешками он не интересовался.
  
   Итак, они в стране долгой зимы в самом разгаре долгой зимы. Просто замечательно.
   Нет, на самом деле замечательно. Талисман заскучал по родным местам, особенно после того, как в каком-то диком месте на него наступил и два дня таскал на копыте слон. Лорд мёрз, из его рта вырывались облака и тучи пара (должно быть, после полудня пойдёт снег), но был вполне счастлив.
   Господин вёл на поводу нервного тонконогого скакуна, больше похожего (даже привычкой держать под брюхом хвост) на гигантскую охотничью борзую. Это был отличный конь, породистый, но с рождения знакомый с лордом, и потому слишком неуверенный в своём будущем.
   Сэр Оливер забросил все дела и посвятил себя приключениям. Наверное, здесь сказался богатый итальянский фольклор и множество сказок, которые буквально висели в воздухе, ожидая, пока их расскажут, возможно, что-то другое... В любом случае - каковы шансы в этом огромном скучном мире отыскать хоть что-то интересное?.. Но приключения, как ни удивительно, находили и находили его, едва он ступил за порог собственного дома. Возможно, дело в том, что он видел приключение там, где никто другой его не видел. Однажды они попытались совершить восхождение на гору, существовавшую только в воображении лорда, и действительно, некоторое время карабкались по воздуху, до тех пор, пока кто-то снизу их не окликнул, и сэр Оливер не спросил: "Как он попал внутрь горы?". Хорошо, что падать было невысоко.
   Сюда, в долгие снега, их привела идея отыскать нестоящее романтическое одиночество. Кто бы объяснил, что это значит?
   - Там, где я родился и вырос, - рассказывал лорд всем, кто готов был его слушать, - одиночества нет и в помине. Вокруг тебя всегда полно людей! Люди, люди, люди... Они что-то делают, шебуршатся в земле, казявки-малявки. А так хотелось бы побродить по абсолютно пустому базару, вдоволь попримерять на себя различные штуки-дрюки, и чтобы никто не совал тебе в лицо ломти дыни или орехов в сахаре. Но нет, конечно же, вы правы (хотя ему никто и не возражал), это не романтическое одиночество... Его нужно искать там, где холодно и большую часть суток темно. У меня с собой маленькая ложечка, чтобы попробовать, и небольшая кадка, чтобы немного увезти с собой.
   Там, где чёрная земля начала покрываться удивительнейшим снегом, и появились первые приземистые домики, сложенные из едва обработанных камней, дорогу им заступил дюжий стражник.
   - Позвольте приглашение.
   - Что за приглашение?
   - Вы из далёких земель. Вам нужно приглашение, чтобы путешествовать по славной стране льдов и фьордов..
   - Как вы догадались, что я из других мест? - зачем-то обрадовался лорд.
   - Я совершенно вас не понимаю, - признался страж. В его голосе удивительнейшим образом сочеталась смесь брезгливости и раболепия. Господин на скакуне походил не то на разбогатевшего бродягу, не то на владыку, берущего пример с черепахи и таскающего всё своё имущество с собой. При этом он поглядывал на дорогу, ожидая, что по ней вот-вот приедет на спинах рабов, или же сам по себе прекрасный замок. - Что это за язык, так похожий на крики птиц, сошедших с ума во время первой весенней капели. Французский?
   Сэр Оливер подумал: "А ведь я тоже совершенно его не понимаю!"
   - Я из Италии, - сообщил сэр Оливер, и показал на отпечатки копыт за своей спиной. - Если вы пройдёте по следам, вы увидите, что они тянутся от самой жаркой и самой говорливой земли на свете.
   - Приглашение! - потребовал страж более настойчиво. И тоже показал кончиком копья на отпечатки копыт.
   - Эта дорога что, кому-то принадлежит?
   - Она проходит по земле фьордов и плавающих айсбергов. У нас здесь есть разные богатства, и эти богатства принадлежат только нашему королю.
   "Вот оно что", - подумал Оливер. - "Они боятся, что я похищу их романтическое одиночество среди фьордов и сталкивающихся в ущельях льдов. Что же, это веский довод, чтобы меня не пускать!"
   Он попытался объясниться:
   - Но я еду по дороге. Эта дорога ползёт в вашу сторону, и пока я еду у неё на спине, я часть этой дороги. Где это видано, чтобы, позволив змее втащить половину своего тела через порог, за вторую бы потребовали приглашение?
   Стражник посмотрел на свою сторожевую башню, и затряс головой. Махнул копьём, мол, проезжай, и сказал что-то нелицеприятное в спину. Но сэру Оливеру послышалось:
   - Счастливого пути.
   (На самом деле, нам не дано узнать, что же требовал от лорда стражник. Сэр Оливер ведь тоже совсем его не понимал! А те слова, которые слышал и так ловко переводил наш лорд, имели на самом деле совершенно другое значение. Может, суровый воин всего лишь вышел поздороваться, или узнать цель визита. Но для Оливера разговор состоялся таким, каким мы видим его на этих страницах. Та же ситуация повторялась вновь и вновь уже с местными жителями. Сэр Оливер мнил себя неплохим знатоком языков. Талисман прекрасно знал, что хотел от его господина стражник, но его точку зрения мы оставим за рамками рассказа. Всё равно на сюжет она не повлияет.)
   У сэра Оливера была походная тетрадь. Она болталась на шнурке, притороченная к седлу, и перо скрипело над ней по каждому удивительному случаю, на котором лорду удавалось поприсутствовать. Вот и сейчас, он открыл тетрадь, и записал: "За следы иностранцам в Стране Долгой Зимы приходится платить приглашениями. Кто бы знал, что это такое, и где их брать? По дорогам можно ходить бесплатно. Я думаю, я сумею провести немного следов контрабандой, так как приглашениями я не запасся, а если платить наличностью, песо в моём кошельке не хватит даже, чтобы дойти до лесной опушки. Я исхожу из самого хорошего варианта, так как не знаю, тарифицируются ли конские следы, или только человеческие. Конечно, можно попытаться допрыгать на одной ноге, но пока я научу прыгать на одной ноге моего драгоценного скакуна, минует как минимум пол дня, а мне нельзя терять столько времени."
   Сэр Оливер заложил страницу духом-отшельником. Талисман не знал, видит ли его хозяин всех этих бесплотных существ, но он определенно мог с ними как-то взаимодействовать, например, беря, и закладывая страницу в книге. Возможно, он думал, что это дубовый листик, или полоска бумаги, неведомо как оказавшаяся на одежде.
   Талисман ехал не один, а в компании целого вороха сородичей. Лорд любил амулеты, и в каждом уголке мира, где бы ни побывал, непременно находил торгующую нашейными или назапястными украшениями лавку. Даже те, которые были простой безделицей (а таких было большинство), путешествуя с сэром Оливером, обретали какое-то подобие разума. Сама их природа вещей сходила с ума от обилия впечатлений.
   Здесь была нитка с мышиными зубами, был крошечный фонарик на шнурке, "пятнадцати секунд горения которого, - как рассказывал сэру Оливеру торговец, - хватит, чтобы выбраться из любого подземелья"; был винтик первой железной дороги, завалившийся случайно в прошлое (так Талисману объяснил дух-хранитель этой замечательной вещи). Молчаливый призрак обитал в деревянных чётках; он любил медитировать, восседая на плоской шапке лорда, где лучше всего принимается солнечная и астральная энергия, ожерелье из перьев населяло целое семейство птичьих духов, которые постоянно ссорились из-за встреченных на дороге хлебных крошек, хотя сами их подобрать не могли. Даже в большом деревянном распятии, в котором астральные существа задерживаться не любили, кто-то жил: на его перекрестии катались бедствующие морские чертенята, которые пересели туда, когда сэр Оливер проезжал пересыхающее соляное озеро на границе с Францией.
   Люди выглядывали из дверей посмотреть на неожиданного гостя. Румяные, как пирожки, детишки высыпали на крыльцо, и сэр Оливер махал им рукой. От их улыбок снег вокруг покрывался хрустящей коркой. Мужчины носили бороды или обширные усы, женщины - заплетённые во множество кос волосы; вторые были одеты в длинные бесформенные одежды, которые отлично сохраняли тепло, а первые - в штаны и просторные накидки, которые не стесняли движения.
   Сэру Оливеру повезло найти постоялый двор, где он вдоволь выпил вина, и пообщался с местными. Они запомнились ему грохотом голосов, таким, как будто где-то рядом грохочет водопад, бесконечными расспросами и смехом. Кажется, все эти суровые мужчины даже не вслушивались в смысл того, что он пытался им отвечать, одно звучание его голоса приводило их в буйное веселье.
   Однако, его накормили каким-то жёстким горячим мясом, а коня до отвала - сеном. В конце концов сэр Оливер понял, что романтического одиночества в душах этих суровых бородатых мужчин нет и в помине, и стал прощаться.
   К вечеру, как раз когда он вышел наружу, все дома неожиданно окутались дымом. Камень стал крупной чешуёй, а крыльцо - коротеньким хвостом наподобие черепашьего, только с шипами-выступами. Один за другим эти существа направили тупорылые морды кверху, и победно выдыхали столбы чёрного дыма, а иногда даже искры.
   - Это драконы! Или саламандры... - закричал сэр Оливер. - Они заманили всех людей к себе в желудок, и теперь переваривают их, медленно сжигая желудочными соками. Коварные саламандры!
   Под притороченными к седлу коня дорожными мешками он отыскал меч. Обнажил его, и с боевым кличем бросился на ближайшее чудовище. Брызнули искры, сталь загудела в руке лорда. Чешуя казалась непробиваемой, и даже на стыках, там, где одна чешуйка ложилась на другую, получался только бессильный звон металла.
   - Так ты их не победишь, - сказал Талисман. Он плясал и прыгал на шее сэра Оливера, словно сам совершал боевой танец. И если бы у него были какие-то человеческие чувства, а также желудок, то его давно бы уже вырвало.
   - Точно! - сэр Оливер хлопнул себя гардой по лбу, и скривился. Это было больно. - Я должен уничтожить их изнутри. Поразить в самое пламенное сердце!
   - Кто там? - раздался голос, и со стороны хвоста отворилась дверца.
   - Истребитель драконов из страны, где драконов давно уже истребили! - закричал прямо в лицо Оливер. В голове мелькнула мысль, что неплохо было бы представиться полным титулом, но наверное, в другой раз, а сейчас достаточно и сокращённой его версии самой важной, которую, к слову, сэр только сейчас себе придумал и присовокупил к титулу, - Великий тушитель саламандр всея Огненной земли!
   - Польщён высоким званием моего спасителя, - прогудел хозяин (для Талисмана это звучало как "Вы сломали мой забор"). - Вот в этом сугробе были рассажены маки, а теперь там только отпечатки ваших ног.
   - Не нужно цветов! - воскликнул лорд.
   Мужчина был крупнее сэра Оливера на целую голову, и шире в плечах, но сэр Оливер проскочил у него под рукой, потрясая побрякушками на шее и руках, будто тетерев своим свадебным оперением, с мечом наперевес бросился вглубь дышащего теплом кишечника. Откуда-то выглянула и с ойканьем забилась в угол женщина, разбегались из-под ног детишки.
   Кишечник кончился неожиданно быстро, и прямо у сердца. Оливер сразу понял, что это оно. Меч вонзился по самую рукоятку, брызнула огненная кровь, а железо раскалилось так, что сэр Оливер отдёрнул руку, и сунул палец, который больше всего обжёгся, в рот.
   Все талисманы на его шее разом закачались, призывая: "беги же оттуда! Уноси ноги!".
   Но хозяин появился с обоюдоострой секирой, настолько огромной, что застрял в проёме. Он прорычал что-то незваному гостю; сэр Оливер не понял ни слова, но понял, что они ни сулят ничего хорошего. Он бросил меч и ретировался в окно, откуда вывалился, едва не пришибив коня.
   - Они сделают из тебя скаковую отбивную, - сказал лорд, и пихнул коня в задницу. Конь заскользил, упёршись всеми четырьмя копытами, и целиком скрылся в сугробе.
   Сэр Оливер нырнул следом, и оказался внутри сугроба. Он немного подышал, чтобы стенки не были такими рыхлыми, погладил по морде опешившего коня, проследил, чтобы ничто не выдавало их укрытия, и уселся прямо в центре.
   - Какая удобная вещь этот снег! - сказал он себе. - Здесь они меня ни за что не найдут. Может, стоит захватить с собой ещё и кусочек зимы?.. Буду разбивать её в своих походах по пустыне вместо шатра, и прятаться от скорпионов, и этих настойчивых предводителей караванов, которые всё время стараются мне что-нибудь продать, а я не могу удержаться, и покупаю, покупаю, покупаю...
   Что же нашему лорду делать дальше? Как выбраться из непростой ситуации?
   Он прислушался: не топчется ли кто там, наверху? Но всё было спокойно. Уже достаточно стемнело, и никто не горел желанием покидать брюха своей саламандры. "Должно быть, они ручные", - сказал себе сэр Оливер.
   Он открыл свою походную тетрадь, и записал: "Ручные саламандры. Так как спать на снегу в Стране Долгой Зимы очень холодно, местные жители используют вместо жилищ медлительных саламандр, в брюхе у которых обустраивают себе тёплое местечко."
   (Если походную тетрадь сэра Оливера когда-нибудь опубликуют, она будет лучшим путеводителем и справочником путешественника... для итальянцев. Для всех остальных, во всяком случае, самым весёлым)
   Он с досадой заметил, что чернила почти затвердели на холоде, и спрятал чернильницу за пазуху, чтобы та немного отогрелась.
   Ситуация представлялась безрадостная. Там, наверху, задницы всех саламандр уже обклеены афишами с его изображением, и стоит его голове показаться над сугробом, как она неминуемо станет трофеем какого-нибудь заросшего волосами местного жителя.
   Сэр Оливер откопал в седельной сумке свою трубку и кисет табаку с перцем (этот табак у него на родине продаётся под слоганом: "Такой горячий, что воспламеняется сам!"), набил трубку, и предался раздумьям. Талисманы уныло повисли на его шее. Все, кроме одного, который продолжал раскачиваться, словно припас где-то в укромном местечке немного центробежной силы.
   - Это ты, мой драгоценный Талисман? - спросил сэр Оливер, и выудил из груды украшений нужное. - Ты хочешь что-то посоветовать своему бедствующему хозяину? Знай же, что я вверяю тебе свои потроха и свою душу, коль она у меня ещё есть, и доверяю тебе без остатка.
   Талисман помолчал. Ему было, что сказать хозяину, но у него не было рта. Только единственный глаз.
   - Как жалко, что ты не можешь мне рассказать, что у тебя на уме, - расстроился сэр Оливер. - Но может, ты сможешь подмигнуть? Хотя постой! У меня же есть чернила, и есть перо.
   Он достал чернила, и дрожащей рукой вывел на клочке кожи кривую улыбку.
   - Ты улыбаешься, потому что знаешь, как мне помочь, - обрадовано сказал лорд, и принялся выводить губы.
   - Если бы ты мог нарисовать мне нёбо, диафрагму и язык, я бы даже спел тебе балладу, - хмуро сказал Талисман.
   Но сэр Оливер, что удивительно, услышал.
   - А что такое диафрагма? - спросил он.
   -
   - Змея! Я могу нарисовать змею. Значит, она внутри тебя?
   - Она внутри тебя. Я - всего лишь подражательство. Мираж в пустыне, снежный человек, построенный руками людей.
   Сложно было путешествовать с сэром Оливером, и не перенять его патетический тон. Бывало, духи его спутники общались между собой в такой возвышенной манере (особенно склочные морские чертенята), чтобы хорошенько высмеять своего хозяина, но никому не приходило в голову, что эти манеры и многие словечки сэра Оливера уже стали частью их натуры.
   - Я могу нарисовать её на обратной стороне, - любезно предложил лорд. - Или сделать из папье-маше, и посадить на клей...
   Талисман секунду подумал.
   - Нет. спасибо. Я всего лишь хочу тебе сказать, что отсюда ты можешь прорыть проход, и выбраться в безопасном месте.
   - Подкоп! - обрадовался сэр Оливер. - Помню времена, когда я и другие прославленные лорды, будучи мальчишками, находили бархан посимпотичнее, и изрывали его насквозь сетью переходов, и целым десятком комнат. Мы играли в разбойников. А потом из нашего логовища совершали набеги на идущих с базара служанок, дабы отбить у них сыр, фрукты, и вкусную пахлаву... Всё до тех пор, пока наш вертеп не становился прославленным логовищем зла и отец не посылал конюха, его разрушить.
   В снегу оказалось копать куда веселее, чем в песке. Он не стремился одновременно сделать подкоп в тебе, осыпаясь за шиворот, в голенища сапог и отвороты рукавов. Сэр Оливер нашёл среди своих вещмешков удобную лопатку, и работал ею, стряхивая со лба пот. Позади, глядя, как растёт между ним и удаляющимся хозяином стена снега, храпел скакун.
   В конце концов, сэру Оливеру пришлось копать уже в обратную сторону, чтобы забрать лошадь. Снег некуда было девать из пещеры, и даже если хорошенько его утрамбовать сапогами и конским крупом, он занимал слишком много места.
   Теперь с каждым взмахом лопаты становилось всё темнее и темнее. С чавканьем позади них вырастали ледяные сталактиты, а под ногами вдруг показалась промёрзшая до самых корней земля и замечательный подснежник с хрупкими ледяными лепестками.
   - Пора рыть наверх, - решил лорд, и сбил лопатой выросшую перед самым носом сосульку. Перед конским носом вырастали сосульки побольше, и конь знакомился с ними, отламывая кончик зубами или проводя по ним шершавым языком.
   Когда они выбрались на поверхность, наступила ночь. Неба среди деревьев совсем не было видно, его замещала бездонная чёрная дыра, без звёзд, луны, комет и прочих украшательств, которым принято висеть там, наверху, с наступлением темноты. Деревня затерялась где-то во взбитом молоке зимы.
   - Какой хороший, всё же, был меч, - вздохнул сэр Оливер.
   Но он не привык долго горевать о вещах, хотя большую часть его жизни составляли именно вещи. Он сказал:
   - А теперь мы отправимся на исследование новых земель. Снежный покров здесь не тронут, посмотрите-ка, ни одного следа, и, быть может, здесь никогда не было людей. А я чувствую, что уже близок к тому, что ищу.
   Он взобрался на коня, и обнажил меч. Это был такой же меч, как и тот, что остался в саламандровом брюхе. В оружейном наборе, который лорд получил у придворного оружейника, их было четыре, и сэр Оливер мог сломать или потерять меч ещё целых три раза.
   Талисман затосковал о былых временах. Он был здравым и рассудительным духом, но в некотором роде ему был присущ восторженный человеческий взгляд на некоторые вещи. Это взгляд слегка поплыл, но в сущности, не изменился. И эта капля чернил в кружке кристально-чистой воды, эта крохотная часть человеческой души, как подозревал Талисман, изменила его навсегда.
   Сейчас он видел перед собой снега, и вспоминал каменный дом где-то немного западнее, вспоминал тот замерший мир за окном, мир, всё несовершенство которого было съедено метелью. Вспоминал, как впервые среди его немыслимых для человека чувств появилось нечто, под названием зрение.
   - Смотри же, какая красота! - сказал сэр Оливер.
   Он не обращался ни к кому конкретно, но все духи выбрались из своих укрытий, посмотреть. Они видели поднимающийся от земли холод, повисший на дереве лоскут солнечного света, рваный и неопрятный, глазастого шептуна, выглядывающего из своего дупла. Красивым они нашли разве что то, как шипел и таял мороз, соприкасаясь с корой молодой берёзы, только-только пробившейся через толщу снега и полной внутренней энергии. И только Талисман видел то же, что и его хозяин.
   Они выбрались на небольшую полянку, зажатую со всех сторон деревьями. Где-то наверху мерцал золотистый свет, будто бы кто-то забыл на ветвях лампу, только вот источника у него не было. Льдинки, намёрзшие снизу на сосновые стволы, сочились задумчивым голубоватым сиянием. Медленно падал снег, казалось, эти снежинки летели из беззвёздной пустоты, из перевёрнутого колодца над головой целую вечность. Кто-то глядел на них из дупла на ближайшей берёзе. Там, где кончался всякий свет, и солнечный, и бледно-голубой, мелькали большие тени, будто бы там, среди деревьев, кружились в танце таинственные лесные существа.
   - Странное дело, - сказал сэр Оливер, и сел в снег. Ему не хотелось нарушать тихую торжественность, этого место, поэтому он сказал, едва шевельнув губами. - Здесь нет одиночества, здесь есть ты, мой доблестный скакун, есть вы, есть они... но я его чувствую. Оно где-то совсем рядом.
   Он обернулся, и увидел, как падающий снег зависает в воздухе, как будто натыкается на невидимую преграду. Его становилось всё больше, и вот уже обозначился силуэт ребёнка в маленькой смешной шапочке и длинными, до плеч, а может, до пояса, волосами. Амулеты качнулись, впадая в свою обычную дрёму, и только Талисман едва не свалился со своего шнурка: эта фигура существовала только для человеческого зрения. Остальные же видели просто снег.
   - Ты меня искал? Ты меня нашёл!
   Женский голос лился словно бы ниоткуда. Он гармонировал с тишиной и кастаньетами из древесных ветвей, которыми ветер где-то наверху выводил свою странную музыку.
   Девочка наклонилась к сэру Оливеру, и показала язык, само собой, невидимый, который тут же обозначило несколько снежинок. Сэр Оливер забыл, как вставать с сугроба (точнее, он и не знал, ведь каждый ребёнок, живущий там, где каждую зиму можно поиграть в снежки, знает, что чтобы выкарабкаться из глубокого сугроба нужны определенные навыки), он смотрел на гостью снизу вверх, открыв рот.
   - Снежная дева, ты ли то чувство, которое возникает, когда поздно ночью остаёшься последний, способный держаться на ногах, в обнимку с наполовину опустошенной бутылкой вина? Ты ли то чувство, которое возникает, когда смотришь на появляющиеся и исчезающие в море паруса? Ты ли то чувство, когда ты просыпаешься, видишь за окном пожелтевший кактус и понимаешь, что пришло время надеть дорожную шляпу?
   Девочка рассмеялась. Стряхнула со своих рукавов снег, отчего они сделались невидимыми.
   - Да, и там, и там, и там я есть. Почему же ты ищешь меня именно здесь?
   - Это уже неважно! - в восторге воскликнул сэр Оливер. - Ведь я тебя здесь нашёл, а значит, я искал в правильном месте! А теперь я присоединю тебя к своей коллекции диковин, чтобы доставать, когда заскучаю где-нибудь в глуши, возле костра. Я могу предложить тебе поселиться в мешке, в который я собираю перья птиц со всего света. Он достаточно просторный, и там очень уютно. Или, может, достаточно обычной лабораторной склянки?..
   - Вовсе нет, - девочка всплеснула руками. - Ты такой настойчивый, что я просто не могла не показаться тебе на глаза. Но ты всё не так понимаешь. Я и так всегда с тобой. Я одна, но успеваю побывать везде, с каждым путником и каждым возлюбленным, проводившим свою мадмуазель до дома, и теперь предающим луне свою тоску. Просто создай мне условия, и я вернусь. А теперь, - она хихикнула, - я, пожалуй, пойду, пока ты не упрятал меня в мешок с перьями.
   Сэр Оливер только успел открыть рот, чтобы попросить её немного задержаться, или, к примеру, узнать, что это за условия. А девочка по имени романтическое одиночество превратилась в снежный вихрь, и втянулась ему в рот, вызвав приступ кашля.
   Весь следующий день у сэра Оливера хрустел на зубах снег. Он не мог говорить, стоило ему открыть рот, как оттуда выпадал снежок. Но взгляд его посветлел, в нем появилась жажда новых приключений и открытий. Он сказал: "Бвя ввя бявявя", и Талисман понял, что впереди их ждёт поход к самому северному на свете океану, где обитают диковинные медведи белой окраски, и можно покататься на льдине.
   Талисман впал в глубокую задумчивость. Что это, что прячется внутри каждого человека, что осязается только его чувствами, но не просветлёнными шестьюдесятью девятью чувствами духов и магических существ? И много ли их на свете? У него есть только одно человеческое чувство, но что он узнает, если вдруг получит остальные?..
   И жизнь представилась Талисману куда более загадочной штукой.
  
  
   IV.Собиратель диковин.
  
   На этот раз всё началось с магазина редкостей. Талисман закинул шнурок на торчащий из стены гвоздь (конечно, при помощи ловких рук хозяина магазина), и обвёл долгим взглядом помещение. Здесь собрались статуэтки из эбонита, часы самых разных форм и размеров, блестящие ложки и кофейник, похожий на слона с поднятым вверх хоботом. Лежали колоды карт, альбомы с марками и монетами, похожие на старые фолианты об изгнании ведьм или траволечении, золотые цепочки и изделия из дерева. За окнами - тесный переулок, в который иногда втискивались машины. Дверь открывалась, впуская постоянных покупателей и чокнутых коллекционеров - за неделю всего раз восемь, или около того.
   Талисмана так часто покупали и продавали вновь, что он считал это вполне сносным способом путешествовать.
   Это было не самое популярное место, но именно здесь появились одновременно два человека, которые вновь раскрутили почти остановившееся колесо событий. Вернее, появилось даже три, но третий не играл в судьбе Талисмана никакой роли.
   Сначала дверь открылась, чтобы впустить мальчишку лет семи-восьми в сопровождении мамы, потом - маленького человечка в смешном длинном пальто и шляпе. Хозяин мгновенно проснулся: казалось, он не видел такого количества посетителей с самого открытия магазина.
   Мальчик с мамой принялись рассматривать коллекцию фарфоровых солдатиков, а хозяин рассказывал их историю, и предлагал выпить чаю из витринных чашек.
   - Возможно, у вас будет больше посетителей, если вы будете поить их чаем, - вежливо сказала мамаша.
   - Да, я планирую со временем превратить это место в кафе, а весь этот хлам использовать, как антураж...
   Мужчина в шляпе был коллекционером; хозяин его прекрасно знал, и обменялся с ним кивками. Таких ребят лучше не трогать и не донимать разговорами. Они сами прекрасно знают, за чем пришли. Коллекционер отодвинул шляпу на затылок и огляделся по сторонам.
   Малышу наскучили солдатики. Он подошёл к мужчине в пальто и спросил:
   - Простите! А что вы ищите? Если монеты, то они вон там! Там есть даже одна с африканским диктатором.
   - Пётр, не приставай к дяде, - прикрикнула мама.
   - Монеты мне не интересны, - ответил мужчина, и наклонился к мальчику. Ему было уже далеко за сорок, а может, и за пятьдесят. Обезьянье лицо светилось хитрецой, большие очки то и дело сползали на кончик носа. - Я ищу что-нибудь необычное. У тебя свежий взгляд, мой дорогой. Что, как ты думаешь, здесь самое необычное?
   Мальчишка огляделся и ткнул пальцем на стену, где рядом с ловцами снов висел простенький амулет.
   - Вон та вон штука.
   Мужчина поправил очки, разглядывая талисман.
   - Ты любишь украшения?
   - Украшения для девочек, - сурово сказал мальчонка. - А это для воинов. Может, там есть даже следы крови.
   Мужчина уважительно кивнул. Только что ему улыбнулась большая удача. Будь он один, он даже не посмотрел бы в ту сторону. Конечно, вряд ли кто-то из нас прислушается к мнению о деле нашей жизни маленького мальчика, но этот человечек считал, что умеет подмечать знаки свыше.
   Он подозвал торговца. Тот снял амулет, показал его поближе, продев обе руки в петлю ремешка, и разведя их в стороны.
   - Старинная штука. Ему лет тридцать, не меньше. Кожа неплохо выделана, и рисунок хорошо сохранился. Правда, похоже, его начали, но не закончили. Историю отследить вряд ли удастся, но я вам скажу, он явно не из России. Может, из Америки. Пережиток шестидесятых, дети цветов любили такие штуковины. Одним словом, две тысячи.
   Мужчина поторговался, и скинул восемьсот. Мальчик с мамой уже стояли в дверях, и мужчина помахал им рукой.
   - Спасибо, что помог, мой дорогой!
   - Всё для вас! Вы не пожалеете, - ответил мальчик неведомо из какого контекста выдернутой фразой.
   Мужчина пошёл домой, размышляя о мелочах, которые могут запросто двигать крупные вещи. Он был художником, и прекрасно знал, как небольшая деталь может испортить или полностью преобразить рисунок. Одинокие снежинки таяли на голых запястьях. Небо над головой было низкое и серое, отчего Грибоедовский канал казался полным какой-то грязной ваты. Из метро выползали сонные граждане. Суббота, и для работающего, а сегодня отдыхающего народа ещё несусветная рань. Скрипели дворничьи лопаты - снег валил всю неделю, и дворники, разгребая тротуары, возводили из него настоящие замки.
   Мужчина жил в трёхэтажном доме на четвёртом этаже. Если точнее, то в просторной мансарде под самой крышей, где прохладно летом, и ужасно холодно зимой, если не включать два обогревателя и не заклеивать окна. С потолка вечно валился всякий мусор, не важно, голуби ли устроили на козырьке очередное заседание или, как сейчас, грохотали своими досками экстремалы-сноубордисты. Они скатывались по крыше и пропадали с глаз долой во дворе, где была свалена нереальных размеров снежная гора.
   Усевшись за стол, мужчина первым делом вскрыл коробку из магазина и достал лупу. На него смотрел чудовищно увеличенный голубой глаз.
   - Вы странный коллекционер, - вдруг сказал амулет. - Все коллекционеры, которые мне встречались, охотились за какой-то малозначительной чушью, вроде марок. Кому вообще нужны эти марки?
   Мужчина опешил. Что за черт. Говорящий амулет. Он медленно отложил лупу. Глаз смотрел прямо на него. Не в потолок, не в пространство перед собой, как всегда бывает с нарисованными глазами - он-то художник, он знает!
   - Я охочусь за тайнами мироздания, - сказал он. На всякий случай негромко, чтобы не услышали сноубордисты. - И покупаю их в магазинах редкостей.
   - Я старинный тотем, - представился Талисман. - Я изучаю людей.
   - Людей! - обрадовался человечек, и затряс головой. Талисман решил, что совсем недавно он носил бороду: слишком уж характерное движение делает рука, поглаживая подбородок и пытаясь пригладить торчащие во все стороны невидимые волосы. - Меня зовут Ярослав. Я изучаю окружающий мир.
   Он подумал, передвигая по столу одну из пятя грязных чашек. Этих чашек было три чёрных, и две белых, и ещё примерно столько же отмокало в мойке. Если на столе нарисовать чёрные клетки и половину закрасить фломастером, этими кружками можно играть в шашки. Прибавил:
   - Мне кажется, люди ужасно банальны.
   Талисман сказал важно:
   - Я был знаком со множеством людей. Они достойны того, чтобы путешествовать вглубь них, как вглубь Великой пустыни, в поисках великих открытий и прекрасных миражей. Я открыл, что обладая человеческими чувствами, можно ощутить нечто, сравнимое с дуновением от крыльев взлетающих мотыльков. У меня есть всего одно, но мне его хватает, чтобы удивляться вновь и вновь.
   - Надо же, - покачал головой человечек. Стянул и бросил на стол шляпу. - Точно так же я сегодня возблагодарил судьбу, когда моя новая диковина вдруг заговорила. Воистину, наш мир скучен только для слепцов!
   - Мы как пингвин и нерпа, встретившиеся на границе между льдиной и водой. Пингвин пытается говорить о бесконечности океана, нерпа - о величии плавучих льдов, - мудро заметил Талисман.
   - Ты мудр, - сказал Ярослав, и сверкнул из-под очков искоркой веселья. - Что же, мы можем приблизить друг друга к цели.
   - Мне нужны человеческие чувства. Ты можешь их мне нарисовать?
   - У тебя уже есть пара.
   - Это был глоток из кувшина, который я теперь во что бы то ни стало хочу допить до конца.
   - Это очень хорошая метафора для того, у кого нет языка, - сказал человечек, и захихикал.
   - Я хочу себе язык. Как у кошки. У одного из моих хозяев была кошка, и язык служит им неплохую службу.
   Маленький человечек трясся от хохота, и Талисман сверлил его гневным взглядом.
   - Ты представляешь, как ты будешь выглядеть с постоянно высунутым языком? Это будет выглядеть очень несерьёзно. И всем будет казаться, что ты их дразнишь.
   - Я растеряю свой авторитет?
   - Об авторитете придётся забыть. Это очень серьёзное слово, и с высунутым языком оно никак не ассоциируется. Я могу нарисовать тебе нос, чтобы ты мог чуять. Не проси, пожалуйста, волчий или лисий, ты же не хочешь выглядеть монстром из детских сказок.
   - У животных тоже есть ощущения вроде запаха остывающих углей, который пробуждает воспоминания? (легко догадаться, от кого из своих предыдущих спутников Талисман нахватался таких выражений).
   Человечек уже успел сбегать за красками, и набрать в баночку воды, и теперь рассеянно выводил что-то кисточкой прямо в воздухе. Одна из чёрных чашек наполнилась кофе, и теперь истекала паром.
   - Конечно. Медведь, который укладывается в спячку, разговаривает с мамой-медведицей через постель из опрелой хвои и листьев. Он чувствует в хвойном запахе её запах, чувствует её тепло, и засыпает. Я не знаю, как это называется. Думаю, сами медведи это никак не называют.
   - Мимо нас, духов и призраков, проходит целый мир. Нарисуй мне сразу ещё какое-нибудь человеческое чувство.
   Человечек сказал:
   - Давай-ка подумаем. С обонянием нет проблем. Зрение у тебя уже есть, я всего лишь дорисую тебе другой глаз. Про вкус мы с тобой уже говорили, от него придётся отказаться. Осязание... увы, но руки я тебе не нарисую никак. А если и нарисую, толку от них всё равно не будет. И как у тебя со слухом?
   - А что с ним?
   - Ты меня слышишь. Интересно, как?
   Талисман ответил, не раздумывая.
   - Бестелесный народец может слышать. Иногда мы слышим больше, иногда меньше, и часто слышим то, что не слышат другие. Заблудившиеся звуки. В пустом доме, например, можно услышать, как пламя пожирает свечной воск. Или отзвуки голосов прежних жильцов. Но в основном мы слышим то же, что и существа из плоти и крови.
   - О, - сказал человечек. - О. Вот, значит, где точка соприкосновения между вашим миром и нашим. Вот мы и нашли дверку как раз моего размера. Осталось только подобрать к ней ключи.
   Он надолго затих, а когда вновь посмотрел на Талисмана, над его чашкой уже почти прекратил подниматься парок.
   - Три из пяти - тоже очень неплохо. Когда я закончу, думаю, ты будешь доволен. Правда, что такое "глоток из кувшина", всё равно не узнаешь, но поверь мне, тебе будет чем заняться. Разнообразие запахов - это так увлекательно!
   Он засмеялся своим странным мышиным смехом и обмакнул кисть в воду.
   - В какой бы традиции тебя нарисовать? Может, майя? Продавец говорил, что ты из Америки... Или тебе больше по душе европейская мозаичная живопись? Разрисовать тебя в индийских традициях, или сделать из тебя тотем африканских племён? Я могу подправить то, что уже нарисовано... не знаю, кто это рисовал, но нарисовано достаточно небрежно. Особенно рот. Когда это рисовали? Десять лет назад? Пятнадцать? Краска будто бы почти не выцвела...
   - Около двухсот. Я берёг своё лицо, как мог. Будет лучше, если ты оставишь всё, как есть, просто дорисуешь недостающее.
   Таким образом Талисман обзавёлся вторым глазом - пытливым и зелёным, и носом, который человечек срисовал с картины какого-то итальянского художника, отчего тот получился массивным и внушительным, несмотря на то, что был поменьше первого.
   - С таким инструментом любопытства тебе будет не занимать, - сказал мужчина, отодвинувшись от стола. - Значит, ты хочешь нащупать своими новыми усиками то, что мы стараемся закопать в себе поглубже? Учти, чувствовать это - прерогатива тех, кто привык ограниченно ощущать мир с самого детства, и не пытался проникнуть за пределы этой ограниченности. Вот я наделён пытливым умом, и меня они посещают сравнительно редко.
   - Хотя бы увидеть их проявления.
   Человечек рассмеялся.
   - Я подкину тебя к студентам в общежитие. Там ты чего только не насмотришься.
   Перенеся талисман на мольберт и закрепив лупу на специальном штативе, Ярослав несколькими штрихами подправил нос.
   - Ну как? - спросил он, когда закончил. Потянулся за кружкой, и поднёс её к мольберту. - Это кофе. Я пью растворимый, а зерновой пахнет куда лучше.
   - Мне нужно привыкнуть, - сказал Талисман. - Для этого понадобится десяток-другой лет. Спасибо тебе.
   Ярослав критически разглядывал свою работу.
   - Чего-то не хватает.
   Он порылся в коллекции своих диковин, разложенных по разномастным шкатулкам и коробочкам, и выудил настоящий волчий клык. Он закрепил его нитками, так, будто этот клык торчит из-под верхней губы Талисмана.
   - Теперь ты как никогда похож на древнюю диковину.
   Он откинулся на спинку стула и принялся ковыряться деревянным концом кисти в зубах.
   - Через чувства мы осознаём мир. В сущности, это инструменты, которыми мы проявляем всё, что нас окружает, из небытия. И чем больше у тебя инструментов, тем больше граней этого алмаза тебе откроется. Я всего лишь исследователь, водолаз который устал плавать над Мариинской впадиной, и хочет погрузиться в неё поглубже. Расскажи мне о себе. Кроме этих двух у тебя есть другие чувства?
   - Шестьдесят девять.
   - К сожалению, я не смогу тебе их нарисовать. Но ты был прав, мы можем сделать кое-что с твоим слухом.
   Ярослав утопил кисть в остывшем кофе.
   - Итак, с чего мы начнём, учитель?
   - С ужина.
   - А потом?
   - А потом с завтрака и обеда. Тебе нужно от них отказаться. Это то, что поддерживает твои собственные чувства. Они как верёвка, которая не пускает тебя дальше определённого радиуса.
   - В тебе мудрость столетий, - подобострастно сказал человечек. Подобострастность ему удавалась, как никому другому, но в глазах не угасала шутливая искорка. Талисман в очередной раз подумал о сложности людей. Они - как дома, которые они возводят, от фундамента до крыши, и они же люди, которые населяют их, зажигая в одном окне горе и отчаянье, в другом ссору, а в третьем - радость и гирлянды на новогодней ёлке. Зачем же ему возвращаться к строительству муравейников?
   На самом деле мудрости никакой в Талисмане не было. Пока художник трудился над его глазом, он собрал совет из рассветных приведений, маленького шапошника, который жил за паутиной и питался эманациями умирающих мух и старого мудрого крылана, который пятнадцать лет назад застрял в трещине в стекле. Он спросил их, что они думают по поводу странного человека.
   - Все люди, которые мне попадались, были странными, - прибавил Талисман. - Но этот один из самых необычных.
   Насчёт голодания его надоумил именно крылан. Он сказал:
   - С тех пор, как я питаюсь только тем, что таскают мне эти безмозглые приведения, да противным запахом корицы, мои чувства значительно обострились. Страшно подумать, что бы я ел, если бы застрял головой наружу. Может быть, воробьиные перья.
   А шапошник прибавил:
   - А ещё он становится ворчливее год от года. Если бы он застрял головой наружу, на подоконнике бы каждое утро находили голубей, умерших от скуки и уныния.
   Но это была хорошая зацепка.
   Голод продолжался два дня, а утром третьего Талисман разбудил человечка, и сказал:
   - Слушай. Сейчас вон туда, у ножки кровати, упадёт солнечное пятно. Сосредоточься на этом месте, и слушай.
   Ярослав медленно кивнул, и облокотился о подоконник.
   - Они звенят, - сказал он.
   Солнечные зайчики падали с солнца с тихим "дзынь", будто где-то звякал маленький колокольчик.
   Человечек помолчал. За время голодовки он перемыл все чашки, и сидел дома, практически не выползая из пижамы. Он казался себе ещё меньше.
   - Когда я служил на трейлере, и в японском море нас почти две недели не пропускали через границу, обратно, домой, у нас кончилось продовольствие. В конце концов, япошки сжалились и прислали креветок и рыбы, но до этого мы ничего не ели несколько дней. А там тоже был рассвет! И по палубе плясали солнечные зайчики, и на волнах тоже... Может быть, мешал шум моря, но мне кажется, я должен был что-то услышать. Тем более мы старались сидеть без движения, чтобы сэкономить силы.
   Талисман свешивался теперь с настольной лампы. Он сказал:
   - Многие вещи сложно заметить, если не указывать на них специально. Про меня тебе сказал мальчик.
   Мужчина тряхнул шевелюрой. Сейчас в каждой его черте проступили годы, ясные, как никогда.
   - Я не настолько ещё стар, чтобы не услышать голос, который вдруг, в пустом доме, сказал бы мне "привет".
   - У вас есть технические средства, - Талисман повернулся к старенькому магнитофону. - Попробуй записать мой голос, и ты увидишь, что произойдёт. Попробуй поставить на запись нашу беседу, и при прослушивании ты сочтёшь себя лишившимся рассудка, потому что ты разговаривал с никем.
   Человечек покачал головой. Искорка иронии ушла из его глаз. Он посмотрел на солнечные блики, теперь рассыпанные везде и всюду и сказал:
   - Почему я не догадался раньше? Они ведь даже выглядят так, как будто должны звенеть.
   - Теперь можешь позавтракать. Этот звук ты будешь слышать теперь всегда.
   - Я в порядке. Ещё рано. Я хочу ещё звуков.
   Глаза Ярослава горели лихорадочным интересом. Он оглядывался так, как будто видел здесь всё впервые.
   - Что же. За плитой у тебя полный угол мышиных костей. Послушай, как они гремят.
   - Почему гремят? - растеряно спросил человечек. Он действительно слышал странный стук за плитой: "кнок-кнок-кнок".
   - Даже будучи мёртвой, эта материя всё равно остаётся живой. Она пытается, как это... организоваться во что-то другое, в новую форму жизни. Может, ей это удастся, но пока не получается. В мире есть такой закон: ничего не пропадает зря, всё старое рано или поздно превращается во что-то новое.
   По стенке мужчина добрался до ближайшего стула. Ноги дрожали, словно пытались что-то станцевать вопреки хозяйской воле. Несколько минут он сидел молча, потом сказал:
   - У меня стена сшита толстыми серыми нитками.
   - Ты совершенно прав.
   Талисман слегка растерялся. Он не ожидал, что человечек дорос до того, чтобы видеть такие детали.
   - Когда-то здесь стояло два дома. Как раз здесь, где ты сидишь, видимо кончалась стена одного и начиналась стена другого. А может, был маленький проулок... Потом архитектор соединил их в один.
   Ярослав засмеялся.
   - Взял огромную иголку, и сшил?
   - Конечно, нет. В материальном мире - руками строителей... но у всех творцов длинные руки, которые они могут протянуть до мира тонкого, а здесь не кирпич и дома, а ткань и декорации. И действовать нужно швейными принадлежностями.
   - Шов довольно грубый. Да ещё и обмёточный.
   - Не придирайся. Он архитектор, а не швея. Главное, он сделал своё дело. Если бы он мог видеть результаты своего труда с той позиции, в которой мы с тобой сейчас находимся, и действовать здесь, а не там, он мог бы в одиночку перекраивать города.
   Ярослав улыбнулся.
   - Резать и шить гораздо легче, чем строить.
   - Всё правильно! - сказал Талисман. - А потом всё это можно просто раскрасить. Нарисовать окна, двери, что ещё вам, людям, нужно...
   - Замечательно. Просто замечательно, - хрипло сказал человек. Талисман чувствовал, как тяжело поднимается его грудная клетка. Он забеспокоился.
   - Тебе пора обратно. Тебе нужно что-нибудь съесть.
   - У меня что-то сейчас кусок в горло не лезет. Я должен посидеть и подумать.
   - Нельзя думать. Нити, которые привязывают тебя к твоему положению в мире, сейчас тонки как никогда. Я слышу, как они гудят от натуги. Лучше не спрашивай, что стало с теми, кто таким вот образом "потерялся".
   Но человечек не спрашивал. Он смотрел в одну точку, и светил бледной улыбкой, будто уличный фонарь. Прошло время. Талисман предпринял ещё одну попытку:
   - Посмотри на свои настенные часы. Ты их слышишь?
   - Нет.
   - Ты их не слышишь, потому что ступил за предначертанный тебе круг. Слишком далеко высунулся из своего гнезда. Здесь время идёт иначе, а может быть, и вообще в другую сторону. Механические предметы находятся в самом центре круга, сейчас это ось, вокруг которой вращается человечество. Если не вернёшься сейчас, ты не сможешь пользоваться своим проигрывателем, не сможешь позвонить по телефону или включить телевизор. А рано или поздно не сможешь даже открыть дверь.
   - Плевать, плевать! - человечек взглянул на Талисман с тенью эмоций на дне взгляда. Талисман наблюдал, как она медленно поползла вверх. Будто темнота, медленно выбирающаяся с наступлением сумерек из колодца. - А кто это там, в углу? Мне так это нравится!
   - Ты не сможешь быть в таком состоянии вечно.
   - Я тебе завидую. Видишь суть вещей, ничем не приукрашенную, не пропущенную через призму чувств. Вечно наблюдающий, вечно спокойный и беспристрастный... я искал пути стать тобой.
   Он загрустил, сложив руки на коленях и разглядывая запястья. А потом сказал:
   - Мне нравятся лакричные леденцы. Получается, я не смогу чувствовать вкус лакрицы?
   - Ты не сможешь даже развернуть фантик.
   - Они у меня в коробке, - забеспокоился человечек. Может, мне стоит заранее отвинтить крышку? А древности и диковины вроде тебя? Я уже не смогу ими восхищаться?
   - Вряд ли ты сможешь вообще употреблять это слово. "Восхищаться".
   - Всё ясно, - сказал Ярослав, и обхватил голову руками. - Я ещё не готов. Меня держит лакрица и старый хлам, о боже! Ну вот, я уже здесь. Уже готов что-нибудь перекусить. Ты рад?
   - Если то, что ты собираешься перекусить, как-нибудь пахнет, то да. Я готов возобновить своё обучение.
   - Я собираюсь выпить молока. Сомневаюсь, что его запах произведёт на тебя впечатление. Не лучше ли тебе начать так же, как и я - со слуха?
   - Что такого я могу не услышать? - высокомерно заметил Талисман. - Мне нет нужды голодать. И вряд ли ты сможешь указать мне на что-то, что я не слышу.
   Человечек добрёл до холодильника, касаясь кончиками пальцев стены и словно опасаясь, что она может порваться. Достал бутылку молока и выпил её почти целиком прямо из горла. За окнами ручейки непрерывно сигналящих, сочащихся раздражением пробок стекались в одну большую реку, которую торопливо, по светофорам переплывали пешеходы.. На Исаакиевском звонили колокола.
   Человечек не собирался отходить от холодильника. Он достал кусок сыра и грел его между ладоней. Жизнь возвращалась в его глаза.
   - Слышать ты можешь всё. А вот слушать... Ты слушал когда-нибудь музыку?
   - Конечно. Это набор звуков, призванный задать ритм. Иногда там есть слова, отягощённые какой-то бесполезной, однообразной информацией, иногда нет. Не понимаю до конца, зачем он людям. Может быть, чтобы синхронизировать как-то свой ритм... заставить сердца биться вместе. Но опять же - для чего? Это загадка.
   Талисман задумчиво покачался на своём шнурке. Ярослав улыбнулся.
   - Что же. Думаю, я смогу тебя удивить.
  
  
   V. Талисман и его способы познавать мир.
  
   Сегодня! Наконец-то! Первый раз -- зимой!
   Томми скатился вниз по перилам и нырнул, словно в прохладную воду, в суету сборов. Точнее, всё было собрано ещё накануне вечером, но всё равно, не посуетиться как следует перед большой поездкой -- значит лишить её половины очарования.
   Папа пил кофе; удивительно, как это он не заполняет крошечную чашку своей бородой. Мама делала им в дорогу бутерброды. За окном -- настоящая ночь, без единого лучика света.
   - С добрым утром! - хором сказали все трое. И улыбнулись друг другу, только мама прибавила:
   - Вот сейчас отправлю вас и пойду досыпать. Я не досмотрела один занятный сон.
   - Буди брата, - сказал папа, вытирая кофейные усы салфеткой. - Завтракаем и выезжаем.
   Томми, набрав полную грудь воздуха и обратив лицо в сторону лестницы на второй этаж, с удовольствием крикнул:
   - Йеен! Йен, крошка! Мы едем в лесную усадьбу! Поднимай свою задницу, иначе останешься дома!
   В ответ послышался грохот; он нарастал. Казалось, все сочленения, все стропила и перекрытия дома проверяют, не заржавели ли за десятилетия их суставы -- это младший брат выскочил из постели и, на ходу влезая в дорожные штаны, скатился по лестнице.
   - Так-то лучше, - удовлетворённо сказал Томми.
   Большое приключение началось.
   Ни разу ещё они не выезжали в лесную усадьбу посреди зимы. Летом -- да пожалуйста, хоть на весь сезон, но потом навесной замок защёлкивал до новых тёплых деньков мальчишеские сердца. Так и приходилось -- всю зиму жить без сердец. Знали бы вы, как это тяжело. Как мучительно иногда чешется грудная клетка!
   Поэтому когда рождественский лютефиск в холодильнике подошёл к концу и отец вдруг неосторожно предложил съездить проведать лесной домик, прогремел взрыв. Всё равно как если бы он попробовал закурить в гараже и стряхнул пепел в канистру с бензином, даже, может, сильнее.
   И вот теперь в скрипучем, но надёжном "форде" они стремительно удалялись прочь от цивилизации, минуя заправки, многочисленные пригородные озёра, которые, если посмотреть на них на карте, напоминают всякие внутренности из учебника по анатомии. Кажется, это из их глубин медленно, степенно выплывает рассвет.
   Ехать часа три -- это если летом. Зимой на дорогу уйдут все пять; они утекают, словно мелочь из карманов на ярмарке. Мальчишки ели, пялились в окна, дремали, привалившись друг к другу, вновь прилипали к окошкам. Наконец, отец объявил, что цель близка, и действительно -- вот знакомая опушка, но её полностью занесло снегом. Указатель обзавёлся пышной снежной причёской и стал похож на подтаявшее мороженое.
   Дорога шла в какую-то отдалённую лесную деревушку, ездили по ней нечасто, и то и дело приходилось пускать в ход лопаты.
   - Здесь машину придётся оставить, - сказал папа. - Дальше пойдём пешком.
   У них с собой: баллоны с газом, тёплые сменные вещи, мороженая рыба и мясо. У них на ногах: подбитые мехом сапоги до колен, а на голове -- шапки с помпонами. У Томми с голубым, у Йена с малиновым, а у папы -- с коричневым. В общем, жизнь по-прежнему прекрасна.
   То один брат, то другой вставали на цыпочки, забирались на пеньки, брёвна, словом, куда только можно, вытягивали шеи, пытаясь первыми разглядеть крышу усадьбы. Первому это удалось отцу, и пока малыши пыхтели за спиной, пытаясь вытащить из снега ноги, он тихо ухмылялся в бороду, радуясь, что победил в мальчишеском споре, в котором даже не принимал участия.
   Вот, наконец, повернулся ключ в замке (его прятали почти на виду, в нише над дверным проёмом, на случай, если дом вдруг понадобится кому-то из охотников, или кто-то заблудится в лесу. Отец на такой случай всегда оставлял на столе карту с указаниями, как добраться до дороги и в какую сторону по ней идти, чтобы выйти к ближайшему посёлку), и дом встрепенулся, скрипнул стенами, стряхивая с боков и с крыши снег.
   По внутренностям, холодным и пока что почти неприятным, жадно забегали лучи карманных фонариков. Отец разулся, сунув ноги в тапочки и надеясь, что шерстяные носки помогут сохранить тепло до того, как дом достаточно протопится. Втащил баллоны, раздвинул тяжёлые шторы на окнах, впуская немного зябкого света. Складывалось впечатление, что лучики его возвращаются после войны -- редкие, хмурые, иные хромые или какие-то калечные.
   - Здесь кто-то был! - вернулся с докладом Йен.
   - Знаю, - ответил отец, - Ключ лежал не там, где я его положил. Чуть-чуть правее.
   - Они оставили записку!
   - Да? И что же там?
   - Том читает. Томми, читай вслух!
   - Тут и чита-ать-то нечего, - растягивая слова, сказал Томми, поворачивая бумагу то так, то сяк. - Это карта.
   - Карта? - младший брат протянул руки. Он обожал всяческие карты и головоломки. -- И ты мне ничего не сказал!.. Дай посмотреть, а?
   Расположившись прямо на полу, ребята принялись изучать бумагу, обдавая её, будто драконы пламенем, паром изо рта.
   - Это не что иное, как карта нашего дома, - наконец, провозгласил Томми, а Йен накинулся на него с криком: "Это я первый хотел сказать!"
   Помещение тем временем преображалось. Затрепетал над газовой горелкой огонёк, его тут же принялся высиживать, точно большая клуша своё потомство, пузатый чайник. Из поленницы в прихожей отец извлёк охапку дров, старая зола выпорхнула из камина, точно стая летучих мышей, и из больших, как петарды, охотничьих спичек родился настоящий огонь, который прежде всего захрустел газетной бумагой, подложенной под поленья.
   Мужчина с любопытством сверкал очками в сторону мальчишек. Кто же такой был у них в гостях, что вместо привычной записки с благодарностями оставил карту?..
   - Папа, тут крестик, - дрожащим от возбуждения голосом сказал Йен. - Если представить, что вот это крыльцо, а вот это камин, а это -- мамина ваза для ромашек, крестик получается где-то в дальней комнате. Папа, в нашей дальней комнате спрятана тайна!
   За прихожей, в которой могло уместиться всё, что угодно душе -- от дровницы до шкафа с сушёной полынью против моли и целого набора осенних сапогов, следовала гостиная, она же кухня. Степенно, будто городская барышня, она угощала тебя запахами картошки и рыбы в кляре, которую жарили здесь на протяжении десятка лет, предлагала присесть на минуточку в кресло-качалку - подлокотники и пол вокруг неё темнели пятнышками от табака - и спроваживала дальше, в комнату такую мягкую и уютную, что кажется, в ней можно заснуть даже прислонившись к стене. Хрустальная люстра росла прямо из потолка, как сталактит в пещере. Справа большой диван, на котором спал отец, а прямо по курсу, как огромный айсберг, выплывающий из тумана голубых обоев, двухъярусная кровать. Всё застелено разноцветными, но всегда приятно пахнущими одеялами. Ведь на них, вспотев, падали дети, вдоволь набегавшись по полянкам, накупавшись в озере и всласть полазавши по деревьям. Как такой запах может быть неприятным?..
   Ребята бросились к двери. Вся дальняя комната представлялась им неизведанной, дикой землёй, полной приключений.
   - Держите меня в курсе, - крикнул отец. -- Подавайте сигнал каждые двадцать секунд и рассказывайте обо всём, что видите.
   Вскоре раздалось:
   - Здесь большой плюшевый заяц. А у него иней на ушах!
   - Здесь кто-то сидел на кровати! Смотри-ка, отпечаток на одеяле.
   - Здесь на окне пауки почти сплели нам новые занавески!
   - А обогреватель заржавел...
   - И солярки нет!
   - Дурачок, папа же всю её слил...
   - Смотри, птичьи перья!..
   - Здесь мои машинки! Может, их кто-то трогал, мы с Томми сейчас проверим отпечатки пальцев...
   - Здесь половица скрипит сильнее, чем летом. Я зуб могу дать на отсечение, что летом она скрипела меньше...
   - Давай свой зуб! Скрипела она точно так же!
   Из отцовского рюкзака появились банки с фасолью, а из рюкзака Тима -- с кукурузой. Чайник закипает, а значит, время ставить на его место сковородку и готовить обед. Дети скоро проголодаются: независимо от времени года воздух здесь обладает способностью щекотать желудок, возбуждая аппетит.
   После продолжительной возни дети появились в дверном проёме с одинаковым на двоих немного растерянным выражением на лицах.
   - Там ничего нет, - сказал Томми, и плюхнулся на один из стульев.
   Стулья здесь выглядели так, как будто их застали в момент побега из дома -- у одного заплетались ноги, как у новорожденного теленка, другой же терся линялой обивкой о подоконник.
   - Просто абсолюшеньки ничего, - подтвердил Йен.
   - Ничего значимого, - подхватил старший брат. - Новшеств полно, но кому взбредёт в голову ради них рисовать карту?
   - А вы бы их заметили, если бы карты не было? - спросил отец, и вышел в морозный январский день, чтобы набрать в кастрюлю снега и натопить из него воды для похлёбки.
   Дети переглянулись и пристыжено промолчали. Кто бы мог подумать, что чтобы найти столько чудесных вещей им понадобится какой-то клочок бумаги?..
  
   - И всё-таки, - сказал Томми, расправляя на подушке тетрадный лист. - Всё-таки. Кто же это нарисовал?
   Он занимал нижний ярус кровати, в то время, как младший братик безраздельно властвовал на верхнем. Отцовская кровать была уже разобрана, но самого его не было -- отправив детей спать, он устроился с книгой и чашкой кофе в кресле в гостиной, отпивая немного того, немного другого - чуть кофе, чуть книги, немного ночи и скрежета еловых лап по стеклу.
   - Это какой-то бродяга решил нас разыграть, - сонным голосом сказал Йен.
   Отчего-то Томми знал, что всё вокруг младшего брата сейчас разлилось настоящее море, океан с блестящей водой, какая, может быть, есть где-то возле исландских берегов, и уносит его на летающей яхте. Йен пристраивает на голове капитанскую фуражку, спрашивает у кого-то, сильно ли проржавело днище. Яхта парит в свинцовом небе, и только тень скользит по серым волнам, иногда вспрыгивая на комья льда, и следом за тенью якорь, который никто не удосужился поднять, с грохотом колет льдины на более мелкие куски.
   Он почти всегда откуда-то знал, какие сны снятся брату, и даже мог иногда составить ему в них компанию. Сейчас, когда он, да и Йен, подрос, такое случается всё реже.
   - А помнишь, папа когда-то рассказывал про погреб? -- ни с того ни с сего вдруг спросил Томми.
   - Нет у нас никакого подвала, - пробормотал Йен.
   Прошлая, а может, позапрошлая атлантическая зима увлекала брата на гребне своих волн -- кажется, с каждой секундой он становился всё моложе.
   - Это было ещё до твоего рождения, - зачем-то сказал Томми, хотя совершенно точно Йен уже был на свете. - Папа говорил, что туда давно уже никто не спускается. Потому что он совершенно без надобности, в прихожую и в гостиную прекрасно поместится всё, что нужно: вещи хоть на всё лето, продукты.... а в шкаф в прихожей - так и вообще половина страны! Ещё он говорил: "Бог знает, в каком состоянии там перекрытия?"
   Йен спал.
   Кажется, во всём мире было только два источника света -- жёлтая полоска перед приоткрытой дверью от папиной лампы, да голубой ночник в их комнате, который Томми повесил рядом с собой, чтобы ещё раз посмотреть дневную находку. Вдруг на ней проступят водяные знаки, или тайна потеряет бдительность и поддастся пытливому взгляду...
   Томми хотел ещё что-то сказать, но передумал. Вместо этого он выкарабкался из глубин ватного одеяла, скормил ноги тапочкам и вышел в гостиную.
   - Помнишь, ты говорил про погреб?
   Папа, наверное, хотел было спросить "что тебе не спится", или "тише, не разбуди брата", но запнулся уже на первом слоге. Кивнул:
   - Говорил.
   Он сменил очки для чтения на свои обычные, а инструмент с блестящими, будто стрекозиные крылья, стёклышками убрал в чехол. Книга улеглась на колени, словно большой чёрный кот.
   - А что, если карта на самом деле указывает на что-то под нами? - с жаром сказал Томми. Он испугался, что отец в свойственной ему манере пожурит его за фантазии, за пустое сотрясание воздуха и прогонит спать, но тот, к удивлению мальчика, слушал внимательно, и даже запустил в бороду обе ладони. - Может, человек, который её нарисовал, спустился в подвал, и спрятал клад там?
   Почему нет? Не хочешь это проверить утром?
   - Ни за что! Только сейчас! - воскликнул Томми.
   И умчался будить Йена.
  
   Люк оказался под ковром в гостиной. Тиму показалось, что утопленная в дерево железная ручка ещё хранит тепло чужих ладоней. Дальше -- винтовая лестница в темноту. Отец взвесил в руках керосинку: фонарики остались в карманах курток.
   - Пойду первым, посмотрю, как лестница и стены.
   - Туда же спускались совсем недавно, -- хором взмолились дети. - Наш гость. Всё в порядке с этой лестницей.
   - Обещаю проверить стены -- и сразу обратно, - хмыкнул отец. - Даже смотреть, что там за клад, не буду.
   Часы отсчитали полторы минуты, а может, и вовсе сорок секунд, когда над люком показалась папина голова. В волосах запутался иней и паутина. Лампу он оставил внизу, так что мальчишки, подгоняя и подзуживая друг друга, трогали ногами ледяные ступени с полным ощущением, что лезут в сундук с золотом.
   - Я и забыл, сколько там у меня всего, - сказал им вслед папа, и растерянно почесал затылок.
   Стены из бревен были укреплены досками, а низкий потолок подпирали, точно колонны, древесные стволы. Между ними низкий столик с красным от ржавчины и живого света тисками, рядом какие-то незаконченные поделки из дерева. На врезанных в стены полках глиняная утварь, на которой давно уже развелись колонии грибов и коричневого мха. Всё это как будто было вморожено в зимний воздух; до одури пахло землёй.
   Рядом с тисками стояло что-то, что выбивалось из общего фона. Небольшая круглая коробка, в которой папа хранил швейные принадлежности, и которую Томми иногда брал (естественно, без спроса), чтобы спрятать в неё какого-нибудь занятного жука.
   Никто даже не заметил пропажи.
   - Нашли, - прошептал Йен. Несмотря на тёплую ночнушку, он подпрыгивал на одной ноге и явственно мёрз. Странно, что в этой же ночнушке он не мёрз над Атлантическим океаном. Возможно, всё дело в капитанской фуражке. Любой, надевший её, становился капитаном, а капитана не волнуют такие мелочи, как холод.
   Они схватили клад, фонарь, и поспешили покинуть негостеприимное место. Любой ребёнок знает -- когда его где-то нет, там исчезает даже солнечный свет и жизнь прекращает свой безудержный галоп, но это место, казалось, существовало всегда, и будет существовать, когда крышка люка встанет на своё место.
   Коробку они водрузили на стол в гостиной и открыли в торжественном молчании, словно опасаясь, что там может оказаться какой-нибудь редкий, и без сомнения драгоценный звук.
   - Что это? - первым спросил Йен.
   - Какая-то безделушка, - ответил отец, но, видимо, спохватившись, что может испортить сыновьям впечатление от находки, прибавил: - Но может, хотя бы старинная...
   - Ты даже не представляешь, какая старинная, - ответил Талисман.
   - Ай! - воскликнул Йен.
   - Ой, - сказал Томми. - Кто вы?
   - Странник поневоле и исследователь человеческой сути, - печально сказал Талисман. - Не могли бы вы меня куда-нибудь повесить? Смотреть на вас снизу вверх не слишком-то комфортно.
   Отец осторожно поднял волшебную вещь за шнурок; он смотрел на неё с таким выражением, с каким смотрят на подброшенного на крыльцо котёнка -- будто ещё не до конца для себя решил, как к ней относиться.
   Зато дети были в восторге. Четыре горящих глаза смотрели, как отец осторожно привязывает шнурок к оконной ручке. Вот так так! Чудеса существуют!
   - Это ты рисовал карту? - спросил Томми.
   - Мой предыдущий учитель. Он принёс меня сюда, упрятал в подземелье и нарисовал карту, чтобы меня можно было найти... Прежде чем продолжить свой поиск я поведаю вам одну вещь. Вы готовы слушать?
   - Может, стоит отложить до утра? - промямлил папа (ему наверняка казалось, что он спит, или что-то вроде того), но дети зашикали на него с двух сторон.
   - Ну, ладно, - папа положил свои огромные ладони на столешницу. - Я понимаю, что зимней ночью в домике посреди леса не может происходить ординарных вещей. Но, по моему мнению, неординарным следует хоть немножко прятаться. Всё-таки, говорящая вещь -- это не кусок чёрного хлеба, и даже не рассыпанные по полу кофейные зёрна.
   - Так он и прятался, - воскликнул Йен.
   - Мы сами его нашли, - прибавил Томми.
   И отец сдался.
  
   - Я учился слушать, - доверительно сообщил Талисман. Круглые глаза смотрели то на одного брата, то на другого, то куда-то между ними. По спинам мальчиков под пижамами струился пот, нагретый за день воздух трепетал вокруг масляного фонаря и казалось, от резкого движения он мог разрешиться грозой. - Всю свою жизнь я находился рядом с вами, странные, непостижимые существа, именующие себя людьми. Более того, принять эту самую форму мне помог человек, а каждый последующий из моих учителей как-то помогал моему поиску. Я обнаружил, что у людей не совсем схожие с нами (Йен тотчас же поднял руку) чувства. Более того, их всего пять, тогда как у всех разумных духов, ками, ксей и призраков... да, малыш, что ты хотел узнать?
   - А вы на самом деле существуете? - застенчиво спросил Йен.
   - Конечно существуем, - царственно ответил Талисман. - Не только я, но тысячи других форм жизни, которые остаются и навсегда останутся за гранями вашего восприятия.
   Дети не могли понять, откуда звучит его голос. Гримаса на "лице" Талисмана не менялась, и Томми подумал, что голос вполне может существовать только в их головах. Или, может, его выцеживает из себя, как что-то чужеродное, простой и логичный окружающий мир: движение кофе в папиной чашке, стук сердец, потрескивание остывающих в камине углей, иней на стёклах, и даже вялый, непонятно откуда взявшийся мотылёк, ползущий по стене, имеет к голосу непосредственное отношение.
   - Так вот, я выяснил, что люди, комбинируя свои куцые способности, могут получать что-то совершенно новое, что-то... прекрасное. Они называют это разными словами, один из людей, с которым я путешествовал, посветил свою жизнь собиранию таких ощущений. Он умер, пытаясь заполучить в свою коллекцию "трогательные воспоминания о былом".
   Йен посмотрел на Томми, Томми посмотрел на Йена, и лишь папа зашевелился, как будто именно эта часть истории Талисмана чем-то его тронула.
   - Не так давно, - продолжал Талисман, - один человек начал учить меня человеческим чувствам. Один из моих глаз, а ещё нос и моя способность наслаждаться музыкой -- его работа. Но я глубоко ошибался, полагая, что заполучив к своим сорока ещё четыре-пять, как-то продвинусь в понимании людей. И тогда я понял: не особые органы чувств заставляют их по-особенному ощущать окружающий мир, нет! Всё дело в количестве этих органов. Чем их меньше, тем впечатлительнее они становятся, тем больше заостряются. И здесь, в этой коробке, ещё раз повторю, я учился слушать. Вы спросите, что?
   - Что? - послушно спросил Йен, и Талисман, повернувшись к нему и, обозначив на стекле чёрную, как будто отпечаток ноги на вулканической земле, тень, изрёк:
   - Я слушал, как, отсчитывая неизмеримо малые величины, вылезают из земли грибы. Как играется сама с собой потерянная в этом подвале тобой, старший мальчик, игрушка и бормочет недоделанная тобой, хозяин дома, берёзовая маска. Как слепые черви точат свои проходы, как наверху, в доме, заснувшем до весны, происходят какие-то первозданные, непостижимые процессы. Я сумел заглушить все остальные свои чувства, заткнуть их, вроде как пробкой бутылку, и только и делал, что вслушивался. Какие ещё сюрпризы преподнесёт мне окружающий мир?
   - Что, вы сидели в этой коробочке в абсолютной темноте? - вмешался Томми.
   - И совсем ничего не кушали? - прибавил Йен. Он взобрался с ногами на стул рядом с отцом и грыз оставшийся с ужина бублик с кунжутом.
   - Абсолютно, - подтвердил Талисман. - И... в это сложно поверить, но какие-то звуки начали меня пугать, от каких-то восторг поднимался во мне, как будто вода во время половодья. Раньше никогда такого не было, я просто слышал -- и всё. Тогда я понял, что я на верном пути. Теперь, когда я достаточно услышал, пришло время присоединить к слуху зрение, и вы, два человеческих детёныша, можете мне помочь в осуществлении моей мечты.
   - Вам нужно, чтобы мы нашли вам такие же очки, как у папы? - наивно спросил Йен.
   - Нет-нет. Просто чтобы вы дали мне увидеть то, что стоит увидеть. Чтобы вы показали мне что-то очень красивое. У вас, детёнышей, свежий взгляд на такие вещи.
   Братья озадаченно переглянулись, а потом посмотрели на отца, который скромно сидел за столом, сцепив руки. Как же быть? У них здесь нет прекрасных лугов, величественных водопадов, скал, которые дырявят небо своей макушкой. Чтобы попасть на центральные улицы мегаполисов с неоновыми вывесками, с потоком ярких, как лампочки в новогодней гирлянде, машин -- или на европейские улочки, которые часто изображают на открытках, с булочными, на витринах у которых свежий хлеб в корзинках - требуется лететь на самолёте, или не одни сутки ехать на поезде.
   Отец почувствовал замешательство сыновей, и сказал:
   - Я бы, например, хотел посмотреть, как меняется местами сезоны. Интересно увидеть, как начинают расти сосульки, или как желтеют с краёв листья. Как будто блины на сковородке. А наилучший пост наблюдения -- здесь, прямо за окном.
   - Ура! - сказал Томми, и приник к стеклу, так, будто надеялся продышать там отверстие.
   - Я доверюсь вашей мудрости, - важно сказал Талисман. - Век людей короток, но вы часто видите и ощущаете то, что недоступно другим существам. Я попрошу вас отыскать для меня какой-нибудь вяз, или осинку. А ещё лучше старую сосну, чтобы под корнями её прятались маленькие чёрные мохнатки, а между лап резвилась по вечерам мошкара.
   - Но это мы уже совершенно точно отложим до утра, - сказал папа, и одним махом допил кофе. - Отыщем именно такую сосну, как заказывали. Правда, дети?
   Йен уже вовсю зевал; он снова был одной ногой на палубе своего летающего корабля, остатки бублика с кунжутом казались ему далёкими берегами или кромкой закатного солнца, а то, что происходило сейчас вокруг, было куда менее чудесным, чем подступающий сон.
   - Обязательно, - негромко сказал Томми. - Можно мы возьмём твой блокнот, и ещё цветные карандаши? Составим новую карту до самой сосны, и летом принесём туда мамин сливовый пирог с апельсиновой цедрой. Ведь вы, господин Талисман, тогда, наверное, уже вдоволь налюбуетесь на пейзаж, и вам захочется что-нибудь понюхать?..
   Ведь все знают -- ничто не пахнет столь же приятно, как пирог с апельсиновой цедрой.
  
   Конец
  
   P.S. Талисман до сих пор висит на старой сосне, и познакомиться с ним можно в сказке "Зверек и Рыбьи чудеса".

02.07.2012

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"