Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Комплот детей

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


  • Аннотация:
    Тот самый случай, когда кошмар и ужас приходят оттуда, откуда его не ждали. Согласитесь, дети - странные? Эти маленькие ручки, ножки, большие головы, как у инопланетян, нечленораздельные звуки и поступки, не поддающиеся логике. Да, все мы такими были, но от этого еще страннее. Они выглядят как другой биологический вид, со временем мимикрирующие под окружающих.Дети. Они такие маленькие, такие слабые, такие невинные... И очень страшные...


  
   
0x01 graphic
     
      Комплот детей
     
     
      Играло радио.
      Мягкие клавишные переливы барабанили по паркету как весенний дождь. Они должны были застыть, повиснуть в воздухе занимательным украшением на люстре под потоком врывающегося в раскрытую балконную дверь ледяного воздуха. Музыкант, казалось, сейчас уснёт, превратившись в сугроб. У Иры Филипповой дела обстояли с точностью до наоборот - она как раз заснуть никак не могла.
      Сейчас голова её не была настроена ни на одну волну. Там был настоящий хаос из радиопомех, в который - без сомнения - погружено куда больше, чем может воспринять человеческое ухо. Настоящее кладбище затонувших кораблей - девочка с удовольствием бы попыталась до них донырнуть, но сначала нужно пробить эту плёнку из помех. Ира чувствовала, что ей это не по силам. Сначала она каталась по полу, потом билась головой о спинку кровати. Теперь стояла на балконе. Холода она не чувствовала. Четыре ночи родителей не было дома. Их бокалы сейчас звенят в полутёмной коробке английского паба, здесь, неподалёку. А может, цепляясь друг за друга, уже бредут домой... папа, полный, добрый, душистый, вытирает пот со лба и шумно хохочет. Ключ в замке пока не поворачивался. Вряд ли девочка теперь бы его услышала.
      Ира жила на пятнадцатом этаже. По комнате бродили разлетевшиеся со стола, будто только что приводнившиеся гуси, тетрадные листы. В доме напротив, двумя этажами ниже, вцепившись в балконную перегородку, стояла другая девочка. Ира прекрасно видела её силуэт на фоне горящего там, в комнате, света. Голые плечи, тонкая шея, ореол светлых волос. Лица не разглядеть. Возможно, они встречаются по утрам во дворе и одной дорогой идут в школу...
      Та девочка не видела Иру. Она смотрела вниз. Протягивала руку, будто хотела сжать в кулаке белеющий далеко внизу мир, смять его как простыню.
      Потом залезла на заранее подготовленную табуретку, перелезла через перегородку и исчезла в темноте. Несколько секунд спустя за ней последовала Ира. У неё в комнате табуретки не было, а до ближайшей нужно было сделать добрых два десятка долгих, мучительных шагов. Поэтому Ира, резко выдохнув, оттолкнулась ногами и перевалилась через тонкую ледяную стенку, словно отчаявшись растопить её горячими ладонями.
      Бек Хансен продолжал своё выступление, но слушать его было некому.
     
      ***
     
      Глава 1. Дирижабль и его команда.
     
      Игорь Савельев был, в общем-то, неплохим парнем.
      К примеру, он редко позволял себе откликаться на зов приятелей - телевизора с буржуйским спортивным каналом (отечественный командный спорт Игорь не признавал - может, он был излишне субъективным, но даже хорошие игроки, оказавшись в российской команде, по его мнению, отстёгивали от греха подальше обе ноги и ставили кривые деревянные протезы; в хоккее это не так заметно, а вот в футболе...) и весёлой, звонкой шеренги пивных бутылок. Есть чем гордиться - сразу видно кто из них двоих - Игоря и телевизора - хозяин в этой непростой жизни. Правда, если уж позволял, то закруглялся никак не раньше четырёх утра, но это совсем другая история.
      Столь же редко Игорь позволял себе ругаться на домашних. Жена говорила, что он давит, не даёт вдохнуть. Нависнет над тобой, расправит плечи и смотрит сверху вниз, недобро, как медведь на малыша, который играл с друзьями в прятки посреди леса и случайно спрятался в берлоге. Этим взглядом, изгибом губ, таким, будто на них капнули лимоном, этой бешено пульсирующей жилкой на шее, кажется, можно гнуть железо. Игорь оправдывался: это, мол, не оттого, что я главный злодей нашего с тобой фильма. Меня просто тянет ругаться, громко, сладко, до хруста в суставах... ты бы не стерпела, если б я на тебя наорал, да, дорогая? И я, как могу, сдерживаю это желание. Оттого и взгляд такой сосредоточенный.
      Сейчас или поздняя ночь, или раннее утро - чёрт его разберёт. Телевизор молчал. Игорь был трезв и зол - до крайности паршивое сочетание.
      Он встал среди ночи попить воды - всего лишь воды! - и вот результат. Ленка выскочила из спальни, будто ожидала увидеть его формирующим кокаиновые дорожки на доске для резки хлеба. Конечно, в её положении всякая реакция простительна - но кто простит его, Игоря, за то, что вместо воды в стакане он внезапно восхотел водки?
      Она задержалась в дверях, придерживая заметный уже живот, обнимая его так, будто это была сумочка с месячной зарплатой. Сопроводила взглядом до рта мужа стакан - только мигалки забыла включить - а потом, не усмотрев в его действиях ничего предосудительного, сказала:
      - Кирюха опять чихал всю ночь.
      Стало быть, вот он какой, запасной план...
      Лена не признавала халатов, и Игорь её в этом поддерживал - сложно не любить плавные, неспешные изгибы тела под одеялом. Любил думать, что там она голая. Трусы и удобный топ она натягивала, только когда выходила из комнаты. Было это так же стремительно, как и всё, что Ленка делала в жизни. Буквально впрыгивать в одежду - Игорю эта привычка казалась до крайности забавной. Когда они начинали встречаться, она успевала одеться и собраться за то время, пока Игорь вылезал из машины и неспешно шёл к подъезду. Она была его падающей звездой, которой чтобы спуститься с шестого этажа хватало считанных секунд.
      С тех пор миновала целая эпоха, но не многое изменилось. Несмотря на морщины на щеках и над бровями, Лена (без косметики!) всё так же вызывает в руках сладостную дрожь. Мягкие округлости лица, губы, от которых скулы сводит как от переспелой хурмы... худенькая, с узкими бёдрами; блондинистой её шевелюре могла поклоняться любая школьница, воспитанная на феях winx и куклах барби.
      С Леной они прожили вместе уже десять лет. В браке - девять. Это долгий срок, и далеко не всё было радужно. Далеко. Игорь думал, что вполне заслужил надбавку за вредность, но министерства, которое бы такую выдавало, к сожалению, не существовало - он даже проверял в интернете.
      - По-моему, ты слегка перетрудился, - сказала Лена.
      Это вывело Игоря из себя. Да какой чёрт перетрудился, если всё что он делает на работе, это срывает цветочки, нюхает их и сажает обратно - нужной стороной вверх. Фигурально выражаясь. Эти криворукие дурики в магазинах даже не способны правильно настроить тормоза. Тормоза! Они не должны звучать, как струна на бас-гитаре "Урал", не должны быть натянуты так, как будто на них повесился стадвадцатикилограммовый бугай - что может быть проще? Так нет же. Да, работа в веломастерской - не работа мечты, но это дело было Игорю по силам. Не слишком тяжёлое, приходишь, когда хочешь, уходишь, когда надоест.
      - Слегка перетрудился и не понимаешь, что Кириллу вредна собачья шерсть, - сказала она почти ласково, устало кривя уголки губ. Ну точь-в-точь мать-одиночка, уставшая от нескончаемых детских проказ. - Я тебя очень прошу, просто умоляю, выгони её из своего гаража, или хотя бы не прикасайся.
      Да, да, сейчас она въелась в него из-за грёбаной собаки! Ну как к ней можно не прикасаться, если это же, блин, собака, а не грудь продавщицы в супермаркете, на которую открывается замечательный вид потому, что она сидит, а в тебе добрых метр девяносто росту. Животине требуется ласка. Особенно если это дворовая собака, которая приползла на торчащих рёбрах, и которую ты откормил сосисками за шестьдесят рублей, своими руками спас от голодной смерти.
      - Кириллу вредна собачья шерсть, а я-то тут при чём? - буркнул Игорь, не сунув руки в карманы только потому, что в трусах карманов нет. Вместо этого он оттянул большими пальцами резинку, и тут же обругал себя последними словами: от Ленки этот жест, конечно, не укрылся. Уголок её рта дёрнулся, исказив его невесёлой усмешкой.
      - Ты всегда при чём. Он твой сын, и ты всегда при чём. С того момента...
      - Да, да, знаю, - Игорь закатил глаза, и следующие несколько слов они произнесли одновременно. - "Как ты полез ко мне в штаны, не купив презервативы".
      Лена проговорила это с лёгкой брезгливостью на лице, Игорь - с покорностью заправщика с десятилетнем стажем, что принимает завалявшиеся у клиента в кармане пятидесятикопеечные монеты.
      "Я тогда ещё не умел покупать презервативы, - ответил бы Игорь в любой другой день, - Я был ещё слишком маленький для такого".
      В любой день, но не сейчас. Четыре утра - плохое время для семейных ритуалов. Если, конечно, это не секс.
      Лена посмотрела на него с сомнением, словно решая, добить или оставить как есть.
      - У него, чёрт тебя дери, аллергия. Это болезнь, от которой умирают, а ты тискаешься с этой блохастой шавкой.
      Игорь собрал в кулак всё доступное ему терпение.
      - Послушай, я не собирался трепать его по голове, сажать на колени, жать руку или что-то такое. Он уже взрослый парень, и...
      Лена несколько раз кивнула, и Игорь понял, что допустил страшное. Он с ужасом смотрел, как разомкнулись её губы, готовые извергнуть притаившуюся там тьму.
      - Ты не сажал его на колени, даже когда ему было вполовину меньше. Это же твой ребёнок, Гош, почему ты так к нему относишься?
      Лена говорила и говорила, напомнив ему о том вечере, когда они впервые были вместе, о вечеринке у общего друга, улыбаясь своей сломанной улыбкой.
      - Ты даже не снял любимую рубашку в клеточку, пока мы с тобой этим занимались; будто император, который не расстаётся со своей мантией даже ночью. Будто не ты мне присунул, не ты, а кто-то другой, присунул и сбежал. А ты снизошёл до меня и своего маленького ублюдка уже потом. Благодетель хренов. Я не имею права говорить тебе: "ну почему ты не взял тогда гондоны?", потому что это наш, чёрт тебя дери, малыш. И я его люблю. А ты, похоже, за десять лет ничего ещё не осознал.
      Язык Лены мог разить как меч. Он мог быть громким как автомат Калашникова. Защититься от него не было никакой возможности.
      Сделав три глубоких вдоха (который только раззадорил огонь внутри), она продолжила, не замечая как звякают от крика в держателях столовые приборы:
      - Что, если марафонца ты тоже возненавидишь?
      Так они назвали младшенького, который на всех парах спешил к своим Афинам, к ласковым рукам мамы, и грубым, но тёплым рукам отца, преодолев уже добрую половину дистанции. Конечно же, Игорь его любил.
      Он сказал:
      - Я вовсе не...
      - Что скажешь, Гоша-малыш? Что ты думаешь о нашем марафонце? Он тоже станет для тебя парнем из соседнего класса, у которого будет мамка, но не будет папки? Ты тоже будешь разговаривать с ним как с роботом-пылесосом: "Подотри там, принеси мне пива, не мешайся под ногами? Какого хрена у тебя двойка в дневнике и синяк под глазом?"
      Это было больно. Игорь Савельев потёр висок. Он был неплохим парнем, но иногда глядеть на него не хотелось. Какая-то часть внутри него действительно зажмурилась. Возможно, вопреки всей его нелюбви к банальностям, это было сердце. А может, сонный, ворчливый желудок, в который только что обрушили полстакана водки.
      Он аккуратно припарковал стакан на краешке стола, размахнулся и ударил. Не сильно, тыльной стороной ладони, но этого хватило, чтобы Лена, всплеснув руками будто утопающий, осела на пол.
      Щека быстро розовела - осталась ссадина от кольца. Волосы топорщились от статического электричества, а в глазах плескалась злоба в гремучем коктейле со слезами. На секунду Игорь испугался, что живот её сейчас лопнет, как наполненный чёрной кровью пузырь, но ничего не произошло.
      Было кое-что, чего пока не видела Лена. Теперь, когда она рухнула на колени, Игорь увидел над её макушкой болельщика, который занял единственное место в этом зрительном зале. Кто бы ожидал, что он придёт... всё тогда бы было по-другому. "Это не по-настоящему, - хотел сказать Игорь. - Это... понимаешь, сын, это репетиция семейных отношений". Он бы и сказал (хоть звучало бы это глупее некуда), если бы Ленка не выдернула чеку у этой словесной гранаты.
      - Я тебя со свету сживу! - сказала она, облизнув зубы.
     
      С этого момента обычная семейная сцена стала нескончаемой экранной драмой из телевизора, которая длится годами и ничем хорошим не заканчивается.
      Босиком, в отвисающей майке без рукавов Кирилл напоминал космонавта, который прилетел на другую - очень жаркую - планету и застал там ссорящихся аборигенов-исполинов. Светлые, пушистые волосы, как у матери, делали его похожим на одуванчик-переросток, а чрезмерно бледная кожа, которую солнце никогда не подрумянивало, а лишь оставляло ожоги, навевала мысли о чём-то нездоровом.
      - Какой хилый у вас ребёнок. Пущай кушает, что ли, побольше, - сказала однажды детсадовская вахтёрша, когда за мальчиком вместо матери пришёл отец. Она с лёгкой брезгливостью разглядывала впалую Кириллову грудь через толстые стёкла очков.
      - Спасибо, - невнятно ответил Игорь, - я передам маме.
      Вдоволь наглядевшись на Кирюху - в то время он болел хроническим насморком и развешивал сопли на любых доступных поверхностях, включая все десять пальцев на руках - бабулька подняла взгляд, словно хотела удостовериться что отец, как и сын, достоин разве что её пренебрежения. Игорь мог похвастаться размахом плеч и идеальной формой головы, которой он очень гордился и поэтому вырубал любой лес, который смел расти на этом холме (сын от кончика носа и до всегдашней трещины на нижней губе пошёл в мать, и унаследовал от отца разве что некоторые черты характера), но на старуху впечатления, кажется, это совсем не произвело.
      - Встретил сегодня ветерана феминистического движения, - кратко отрапортовал тем вечером Игорь жене. - Она, наверное, ещё с Хрущёвым в штаты ездила.
      - Старая карга на проходной? Я однажды оттаскала её за седые пакли, - кратко отозвалась Ленка. - У нас это, слава богу, пока можно. Пускай держит язык за зубами.
      Глаза у Кирюхи всегда большие и загадочные. Ровно цыганские, - разве что не чёрные, а цвета созревшей пшеницы, - однако воздействие на людей имели схожее. Чаще всего они были на треть скрыты волосами. Игорь не любил прячущийся там взгляд - словно странные зверьки, затаившиеся в пшенице. Лет шесть назад Игорь начал стричься наголо (открыв при этом, как великолепно сияет лысина на солнце) и только спустя какое-то время понял, что причиной тому послужила причёска сына, солнечный кулак, которому он подсознательно хотел противопоставить свою голову как щит.
      И сейчас он склонил голову, в приступе паники возводя баррикады. Хотел что-то сказать - не жене, сыну, но слов для этого не было. В самом деле, можно ли описать ситуацию менее чем в одном чёртовом книжном томе? "Извини, что я съездил твоей мамаше по лицу?" Я вас умоляю...
      Поэтому Игорь просто стоял и смотрел, как заливается злыми слезами на полу жена. Она хотела ещё что-то сказать, но доносилось только нечленораздельное бульканье. Сын как будто оставил большую часть себя в кровати. Он не двигался, ничего не говорил. Нижняя губа не дрожала. Он как будто шёл в туалет отлить, ещё не проснувшись и даже не осознав, что куда-то идёт, когда невидимый оператор нажал на пульте дистанционного управления кнопку "пауза".
      Так, познав на мгновение что такое "неловкое молчание", Игорь расстался с этим чувством, свернув его в клубок и сунув в карман.
      - Иди-ка спать, пацан, - решительно сказал он.
      Кирилл повернулся и исчез. Ленка вздрогнула, готовый сорваться с её языка валун рассыпался каменной пылью. Игорю оставалось надеяться, что он не представлял собой ничего важного, что жена хотела до него донести.
     
      Сейчас, по прошествии десяти более или менее спокойных лет и одного мучительного часа, мужчина мог себе во всём признаться. Признание крутилось в голове, будто ждало чёрного дня, когда его, Игоря, выселят из собственной кровати. Он сидел в кресле перед выключенным телевизором, смотрел в потолок и говорил себе: "я люблю её. Я люблю её".
      Я люблю её, но не люблю его.
      - Мы были молоды, и мы ошибались, - сказал он жене как-то раз. - Так бывает. Это просто ошибка. Его не должно было быть, мы должны были жить в своё удовольствие, ходить, знаешь, по вечеринкам. Съездить за границу. Пореже, в конце концов, видеть твоих родителей.
      Кирюха стал их персональным железным занавесом.
      - Не нужно банальностей, Игорёк, - отвечала Лена. - Если ты их так любишь, вот тебе задачка: мы могли бы вообще не сойтись.
      Игорь поморгал.
      - Как это не сойтись? Я тебя люблю, мышонок. И тогда уже любил. Чёрт, да я был влюблён по самые шары! Знаешь, что такое влюблённость для мужчины? Это когда я чувствовал вибрацию твоего мотора. Понимаешь, на расстоянии чувствовал, как ходят твои поршни. Я наслаждался этим, и... конечно же, мечтал рассмотреть их поближе.
      - О, да ты поэт, - невесело усмехнулась она. - Но, так или иначе, Игорь, всё могло бы быть по-другому. О господи, помнишь, когда он сам решил поменять лампочку? Скажешь, что тот случай нас не слепил, как три куска пластилина, не скатал в одно? Пусть ненадолго... Мы с тобой даже матерились тогда одинаково.
      Конечно, Кирюха видел, как меняет лампочки отец. И уже в пять с небольшим он хотел быть полезен. "Я помьняю", - сказал он, когда в его комнате погасла лампочка. Сказал, хотя никого из взрослых рядом не было. Мама готовила обед на кухне, папа занимался чем-то жутко интересным в туалете.
      Кирюха проявил недюжинную самостоятельность, раздобыв в кладовой новую лампочку, построив шаткую конструкцию из двух стульев и табурета, по которой мог вскарабкаться на необходимую высоту. Надел свой плащ бэтмэна, чтобы потом безопасно спланировать на землю. Когда Лена и Игорь, одновременно заинтересовавшиеся тишиной в зале, появились на пороге, Кирюха как раз выкрутил старую лампочку, засунув перед этим в рот новую - чтобы не мешалась, - и каким-то образом умудрился выбить из-под собственных ног табурет. Этот табурет обрушил шаткий икеевский замок как раз в тот момент, когда родители появились в дверях, а Кирилл... Кирилл повис на люстре, зацепившись за вензеля и розочки и болтался там, демонстрируя всем желающим свои босые ступни, неспособный даже кричать, а только мычать, потому как лампа благополучно застряла во рту.
      Сказать, что они тогда схватились друг за друга, чтобы не упасть, значит - не сказать ничего.
      Это был хороший шанс, чтобы влюбиться в ребёнка, но Игорь только больше влюбился в его мать. Ух, какая она была, когда они спасли сына и, давясь от смеха и захлёбываясь слезами, повезли его в травмпункт, чтобы вытащить лампочку: раскрасневшаяся, с бьющейся на шее жилкой, с горящими глазами и алой царапиной на прокушенной нижней губе!
      Лена, легонько взяв его за грудки рубашки, продолжала:
      - А наш танцевальный вечер, помнишь? Как мы, уложив дитятко спать, захотели танцевать сальсу, но как тихо ни делали музыку, он всё равно просыпался и кричал... и снова, и снова, и, в конце концов, мы танцевали под тишину... танцевали до трёх ночи - помнишь? О, тишина казалась нам самой заводной на свете музыкой! Если бы не Кирилл, ничего этого бы не было.
      Он понимал. Умом - понимал.
      Игорь открыл глаза и услышал, как его зовёт Лена. Короткий глухой сон, похожий на горлышко бутылки, сделал ему ручкой. Что-то с мерзким жестяным звуком скребло на душе - ах да, это вы, воспоминания о том, что случилось полтора часа назад.
      Кирилл сидел на краешке постели и смотрел в пустоту. Возле кровати горела лампа - должно быть, её зажгла жена. Она сидела рядом с сыном и гладила его по волосам, прижимая голову к своей груди. Казалось, где-то в шее мальчика есть тугая пружина, которая пытается вернуть его в вертикальное положение. Рот приоткрыт, там прячется напуганный ссорой ночной сумрак. Глаза распахнуты; на появление отца мальчик никак не отреагировал.
      - Я отправил его спать.
      - Я слышала, - холодно ответила жена.
      - С тобой... всё нормально? - прочистив горло, спросил Игорь.
      - Всё хорошо, - ответила она коротко. И прибавила, скучно, словно по привычке добавив в голос капельку яда: - Ты немного промахнулся. Мне почти не больно.
      - Прости, я не хотел.
      Игорь чувствовал, как колотится собственное сердце. Хотелось приложить руку к груди, пощупать, но он не стал делать этого при Ленке. Ещё сильнее хотелось погреть ладонь на животе жены, убедиться, что вспышка неосмотрительного гнева не повредила глубинные жизненные токи, но этого Лена бы тоже сейчас не оценила.
      Ребёнок, что зреет в её чреве... это будет другой ребёнок, и Игорь действительно за него боялся.
      Этот малыш поселился в их головах задолго до зачатия. Богатырь, вымахал аж до четверти занимаемых дневных мыслей, а когда Игорь и Лена одновременно рассказали друг другу, то не могли сдержать улыбок. Знаете, каково это - заранее знать, когда будет зачат твой будущий малыш, заранее знать, что это будет мальчик, до мелочей продумать на какой неделе он начнёт пинаться и пытаться угадать по этим не вполне осознанным движениям его характер?..
      Игорь уселся перед ребёнком на корточки, загородив от него коробки с конструктором, сложенные возле двери, и монументальную стопку журналов о компьютерных играх. Простая, прямоугольная комната, треть которой занимала кровать. Болотного цвета стены, ярко-зелёная дверь, на стене у изголовья - фотообои, восстающий из скалы замок с развевающимися баннерами и множеством окошек-бойниц. В стеклянной стенке - разноцветные корешки книг вкривь и вкось, так, что единственная стоящая прямо книга, том Толкина, казалась потайной кнопкой, открывающей проход в любую страну чудес по выбору обитателя комнаты.
      Кирилл не отвёл взгляда. Казалось, благодаря массивным плечам отец застрял на радужке его глаз и барахтался там, словно муха в стакане с водой.
      - Эй, пацан... - сказал Игорь, чувствуя себя до крайности неловко. - Прекращай уже, а? Мы с твоей матерью немного повздорили, только и всего.
      Он протянул руку, намереваясь потрепать ребёнка по щеке, но вместо этого что-то заставило его схватить Кирилла за запястье и грубо сжать.
      - Ты делаешь ему больно, - сказала Лена.
      Игорь ничего не ответил, смотря Кириллу прямо в глаза и продолжая сжимать его руку сильнее и сильнее, ожидая, что он выдернет её. Хоть вскрикнет, хоть ойкнет. Пустит слезу, как происходило во время редких стычек между поколениями, когда Игорь становился пасмурным как грозовая туча, накрывал ребёнка своей тенью, буквально вминая его в землю. Кирилл всегда плакал тихо, не позволяя ни одному звуку покинуть носоглотку; слёзы лились из глаз, как из худого крана. Сейчас он оставался безмолвным, словно тряпичная кукла.
      Игорь разжал руку и ушёл, чувствуя, как краснеет сзади шея. Хотелось что-то сказать, мальчишке, его матери - да хоть слепить скабрезную шутку, которая пустит по этому бронированному стеклу трещину. Но ничего не шло на ум. Он прикрыл дверь и слушал, как Лена уговаривает Кирилла лечь ещё поспать.
      Ведь пацан действительно не виноват, что отец так к нему относится. Может, он не слишком нормальный в представлении любого нормального мужика, который любит иногда за бутылкой пива засесть в гараже, полном запчастей, втулок, педалей-топталок, колёсных спиц, развешенных по стенам вроде ёлочных игрушек, рулевых выносов и склянок с машинным маслом. Но кто-то в незапамятные времена постановил, что все люди будут различаться между собой.
      Впрочем, в том, что они не могут найти общий язык, есть и его, Игоря, вина.
      Когда Ленка заставляла мужа брать ребёнка на работу, он редко делал это с неохотой. А там - оставлял на попечение толстой Юльки-приёмщицы или кого-нибудь из подмастерьев, которые, обыкновенно, избегали роли няньки на свой лад, выдавая ребёнку какой-нибудь из налаженных велосипедов и отправляя его на улицу. Ведь пацан уже взрослый - говорил себе Игорь - и сам сообразит что делать, если ему вдруг приспичит перенять у отца какие-нибудь навыки.
      Лена с детства читала Кириллу книги, подолгу рассматривала с ним картинки на страницах. С детства Кирилл мало разговаривал, его клапан работал в обратную сторону - внутрь его извергались целые тома слов, предложений, абзацев. Читать он научился очень рано - когда стукнуло пять, Кирилл уже вовсю постигал науку стыковки букв, а "Хоббита" прочёл - Ленка говорила об этом не без гордости - в семь. Игорь был совсем не против книжной науки. Попросту говоря, он не придавал этому значения.
      - Что поделать, если в книгах приключения поинтереснее, чем у папы на работе, - разводил он руками в ответ на претензии жены.
      Глаза у сына всегда были на мокром месте, однако плакал он редко. Ни разу Лена или тем более Игорь не слышали от него жалоб на плохое обращение в школе. Лена знала, чем он там занимается - тем же, что и дома, и в детском саду - сидит себе тихо в уголочке (в случае со школой - за предпоследней партой у окна) и играет, стукая кубики-мысли и тихо корча самому себе рожи. Когда кто-то бесцеремонно влезал к нему в голову своими мысленными щупальцами, учитель ли, или кто из беспокойных соседей, Кирилл удостаивал его долгим задумчивым взглядом, будто раздумывая - получится ли отделаться одним-двумя словами? - и если полагал, что это так, с рассеянной улыбкой выкладывал эти слова перед собой. Пришельцу, не важно, с войной ли, с миром, оставалось только убраться восвояси.
      Кирилл всегда был лучшей компанией самому себе. И этот факт в свою очередь был лучшим оправданием перед самим собой для Игоря.
      Игорь буквально затылком почувствовал, как щёлкнул в комнате сына выключатель. Какое-то время спустя он услышал, как скрипнула дверная ручка, и заставил свой затылок отлипнуть от двери. Не оборачиваясь, прошёл на кухню, уже остывшую от криков. Казалось, в открытой солонке и перечнице вместо приправ горками лежит пепел. Следом вошла жена.
      - Ты уйдёшь от меня теперь?
      Лена налила себе апельсинового соку. Выпила, озабоченно посмотрела на часы. Пять утра. Скоро начнёт светать.
      - Кириллу плохо, а тебя волнует только, приготовлю ли я тебе завтрак или прямо сейчас брошусь собирать вещи, чтобы свалить, назвав тебя скотиной?
      - Не сказал бы, что ему плохо, - Игорь поморщился, провёл пальцами по лбу. - Просто немного перенервничал. С детьми такое бывает. Может, обижается на нас... на меня... не знаю.
      - Откуда бы тебе знать, что бывает с детьми, - сказала Ленка, но как-то устало. Она выдохлась. Игорь почувствовал по этому поводу трусливую радость.
      Обивка кресла заскрипела под его весом. Теперь он смотрел на жену снизу вверх, неловко поглаживая лысину.
      - Слушай, я тебя ударил...
      - Как будто это первый раз, - фыркнула Ленка.
      "В твоём положении - первый раз", - подумал Игорь, но вслух не сказал ничего. Внезапно в голове завелась вертлявая мыслишка; на неё нельзя было не обращать внимания: эта женщина ведь намного сильнее его. В одном из любимых Кирюхиных миров она бы, наверное, смогла стать бравым капитаном и в одиночку вести дирижабль на северный полюс. А здесь... здесь её героизм заключается в сущей малости - в том, что она живёт со своим мужем, который далёк от идеала. Игорь изучил свои подмышки - похож я на дирижабль с каким-нибудь гордым названием, вроде "Адмирал ван дер Штольц"? По всему выходит, что нет. У него нет ни великой идеи, для которой он был построен, ни великой цели, к которой можно было бы лететь на полном ходу.
      Опережая первый трамвай на какой-то десяток секунд, хрустящую предутреннюю тишину ели сирены скорой помощи под самым окном.
      - Наверное, я без тебя не смогу, - сказал Игорь.
      - Уж конечно, - фыркнула Лена. - Постарайся меня не потерять.
     
      Глава 2. Утро в новом мире.
     
      Кирилл не выходил из комнаты до девяти утра. Лена, слушая возле двери беспокойное его дыхание, не пошла на работу, и даже Игорь, для которого свалить от семейных неприятностей в любимый сервис было доброй традицией, не находя себе места, нарезал круги по залу. Два раза за утро он брался ремонтировать книжную полку в спальне, один раз - клеить каблук, который минувшей осенью отвалился от сапога жены, но ни одному делу в это утро не было суждено быть доведённым до конца.
      Жена позвонила классному руководителю - была среда - и сказала, что Кирилл приболел и не придёт сегодня на занятия.
      - Не он один, - сказала Ольга Вячеславовна. Она была учителем старой закалки, но уж слишком, должно быть, старой: она не представляла, что делать с мобильниками у детей и не находила себе места, когда в обойме подведомственного ей класса не хватало патронов. Кирюха однажды сказал, что она могла бы классно надзирать за мартышками в зоопарке. - Эпидемия, что ли, какая...
      В одиннадцать Лена отвалилась от книги - будто дубовый листок оторвался от ветки и спланировал вниз. Вздохнула, как-то по-советски, по-старинному всплеснув руками, и отправилась в комнату с зелёной дверью. Игорь пытался убедить себя, что всё нормально, но оно отнюдь не было таковым. За всё утро они не проронили ни единого слова. Каждое вновь могло зажечь огонь семейного очага, но их, этих искр, не было. Воздух застыл, как холодец на балконе. На улице что-то происходило, но с высоты шестого этажа слышались лишь невнятные отголоски.
      С такими невесёлыми мыслями Игорь слонялся по кухне, когда искра всё-таки проскочила. Да ещё какая!
      - Игорь! - закричала жена.
      Игорь сорвался с места и через секунду был уже рядом с ней. Кирилл походил на кусок белого мрамора. Он сидел на краешке кровати и, видно, пытался читать. На коленях у него лежала книга-в-картинках, предок современных комиксов, одна из тех, с которых Кирюха, использовав их в пять лет как плацдарм для выхода на недосягаемую для многих детей орбиту, переключился на более серьёзную литературу - истории об Изумрудном Городе. Лена разминала ему плечи, но больше - тормошила, пытаясь добиться хоть какой-то реакции. Голова ребёнка качалась, будто готова была вот-вот скатиться с плеч.
      Сперва Игорь подумал, что Ленкина выдержка дала течь. Истерик с ней не случалось ещё ни разу - скорее он съел бы свой берет, чем предположил, что это слово можно применить к женщине, словно сошедшей с полотен Леонардо да Винчи. Но потом увидел трещины на лице мальчика. Такие мы привыкли называть разрезами глаз и рта, но у Игоря возникла только одна ассоциация. Глаза мальчика не двигались и были как два стеклянных шарика. Зубы блестели керамическим блеском. Нижняя челюсть болталась и иногда клацала нижними зубами о верхние.
      - Прекращай уже, пацан, - сказал Игорь. - Иначе я возьмусь за ремень.
      Он ожидал большего эффекта, чем выпущенная из глаз Ленки пуля, и сконфужено замолчал.
      - Кира, если у тебя что-то болит, скажи мне, пожалуйста! Игорь, нужно вызвать врача.
      - Какого? Специалиста по семейным отношениям?
      Игорь прекрасно видел разворот страницы на коленях мальчика, мог прочитать его так же легко, как надписи на многочисленных постерах на стене. Комиксы лежали кверху ногами и повествовали о похождениях девочки Дороти и её верного пса Тотошки. Для Кирюхи все они ходили как мухи по потолку, кверху тормашками, и изъяснялись сочетаниями незнакомых символов. Строчки убегали прочь, к широкоплечему мужчине в дверях; вытянув шею, он следил за полётом обезьян, которые, набрасываясь на Страшилу и железного дровосека, растаскивали их на части. Эта картина настолько поразила Игоря, что вряд ли он сейчас смог бы сделать даже шаг.
      Сам он книгами, мягко говоря, не увлекался. Считая их занятием для женщин и детей, он подчас очень удивлялся, когда слышал, что большая часть этих кирпичиков с вдохновляющими заголовками создана мужчинами. Он оставался приверженцем сюжетов, рассказывающих историю микроволновки и стиральной машины, инструкций, в деталях показывающих из чего состоит велосипедная каретка и как она дошла до такой, скрипучей во всех отношениях, жизни. Только такие книги Игорь признавал.
      Лена повернулась к Игорю и смотрела с испуганным выражением на лице, которое вот-вот готово было рухнуть в бездны паники. Кто бы смог предположить, что бы произошло тогда? Голова Кирилла могла лопнуть ворохом разноцветных конфетти. Осыпаться осколками на раскрытые страницы. Почему бы и нет?
      Мальчик вдруг встал, мягко отстранив мать. Книга сползла на пол, закрылась, заставив Игоря моргнуть: в его взгляде вновь появилась осмысленность. На обложке красовалось поле огромных, как солнца, маков, между которыми брели герои... казалось, растения качаются, уворачиваясь от столь же гигантских пчёл.
      - Куда ты? - взвыла Ленка.
      Кирилл не ответил. Он прошёл мимо отца и исчез в зале. Было слышно, как там шелестят занавески, будто их пропускают между пальцев снова и снова. Лена была уже там: её увещевательный тон гремел военными барабанами. Слова проплывали мимо как гружёные углём корабли. Игорь не обращал на них внимания. Он не мог сдвинуться с места.
      Когда сын проходил мимо, их руки соприкоснулись, и Игорь вздрогнул. Он готов был обозвать себя чересчур впечатлительной девочкой, но при этом мог бы поклясться, что руку обожгло как горячими углями. Так и есть: кожа там покраснела, будто от чесотки; казалось, ещё немного - и она вздуется волдырями.
      Прошло немного времени. Игорь и Лена наблюдали за сыном, как за только что купленным хомяком. У них в квартире будто поселилось некое эфимерное существо, состоящее из горячего пара и двух огромных стеклянных глаз, которые поворачивались в орбитах так, будто следили за чем-то невидимым. Оно бродило из комнаты в комнату, окунало бледные пальцы в любую поверхность, как в воду. Знакомые вещи кочевали на этих ладонях с места на место - он брал их и ставил очень аккуратно, успевая быстро, мимоходом, но очень внимательно рассмотреть. Керамический совёнок-солонка взгромоздился на цветочный горшок, компьютерная мышка укрылась в кастрюле, к стенкам которой пристала со вчерашнего вечера гречневая каша. Одна из хитрых деталей велосипедного механизма, которые Игорь приносил в карманах, спряталась в маминой подушке. Казалось, любую из этих вещей Кирилл легко может поставить на стену, на покатую поверхность туалетного бачка, а если залезет перед этим на табуретку, то и на потолок; и только некое шестое чувство, смутная догадка о земном притяжении не позволяли ему этого сделать.
      Ленка уже взяла себя в руки, Игорь же чувствовал себя так, будто плавает в очень солёном и очень горячем море. Он повторил шутку про семейного психотерапевта, забыв, что она уже потеряла свежесть.
      - Мы не в Америке, Гошик. Сами разберёмся.
      Прижимая трубку к уху, она куда-то звонила. Игорь нахмурился, когда, заглянув в газету в руках жены, понял, что на том конце провода действительно частная психотерапевтическая служба.
      - Скажешь им, что сын видел нашу семейную ссору?
      Лена бросила на него укоряющий взгляд.
      - Скажу, Гошик. Но не бойся, мамку твою они не отнимут. Мамка имеет свою голову на плечах и способна дать отпор любому вежливому психиатру, который захочет уничтожить наш семейный покой. А если он будет настаивать, ты просто набьёшь ему морду. Прямо как мне. Ведь правда?
      Этот укол Игорь предпочёл пропустить. Он бы, конечно, предпочёл, чтобы уколы были вещественными, а не словесными. Да хоть прямыми в челюсть, в самом деле! Он вполне их заслужил.
      - Может, это просто жар?
      - Я померила ему температуру, пока ты наматывал на кулак сопли. Тридцать шесть и семь, всё в пределах нормы. Но в поликлинику на всякий случай тоже позвонила. Сказали, что педиатр подойдёт к вечеру. Слишком много сегодня вызовов.
      Игорь потёр обожжённое запястье. Красноты там уже не было, волдыри так и не вскочили. Но всё же. Всё же...
      - Тогда я, наверное, пойду в сервис. Ты же знаешь, как я не люблю врачей. Мужчина должен зарабатывать деньги, и всё такое.
      Лена не стала говорить что-то вроде: "ты мог бы взять выходной", она нетерпеливо махнула рукой, мол - иди давай - и Игорь вдруг почувствовал обиду. Лицо женщины выражало крайнюю степень озабоченности, жилка на шее трепетала. Ссадина на щеке казалась росчерком нагретого металла в темноте. Какая же она сейчас красивая!
      - Держи меня в курсе, - сказал Игорь и вышел, хлопнув дверью.
      В подъезде он долго стоял, наблюдая, как из-под носа вырывается еле заметное облачко пара. Что бы ни случилось с пацаном, это случилось в момент, когда костяшки руки отца коснулись щеки матери. Внезапно Игорь подумал, что Кирилл каким-то образом знал, что отец оставит их с матерью в трудный момент. Хлопнет дверью, скажет: "держи меня в курсе" или что-то в этом роде, и преспокойно, как будто бы ничего не случилось, пойдёт на работу. Пацан просто смертельно обиделся, вот и все его проблемы. Педиатр тут не поможет. Поможет только хороший подзатыльник, или...
      У Игоря закружилась голова. Он внезапно вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел. По дороге, на углу Димитрова и Московского шоссе торгуют прекрасной шаурмой. Как один мужчина может понять другого, если первый, тот, что помладше, жрёт как комар? Простая, вкусная, жирная пища - вот то единственное, что объединяет мужчин по всему миру. Ну, и ещё выпивка, но малой не дорос пока даже до пива. Может, в будущем они отлично поладят, пропуская по кружечке каждый вечер... в будущем - но не сейчас. Сейчас он, Игорь, должен тащить на себе эту неспособность поладить с сыном в одиночку.
      Игорь нажал на кнопку вызова лифта и не отпускал до тех пор, пока двери не разъехались. Внутри его ждала прекрасная компания: Семён Владимирович с девятого этажа, потный усатый мужик с вечно багровой шеей и не выдерживающей давление живота рубахой. Сейчас, зимой, живот напирал на куртку, наверное, пятьдесят второго размера, делая её похожей на хорошо накачанный мяч. Жена всегда покупала Семёну Владимировичу одежду на пару размеров меньше в надежде, что он сядет на диету. Игорь сам видел, как сосед недели две назад относил эту самую куртку в ремонт - молния лопнула, не выдержав напора, а Семён Владимирович не лопнул - всё ещё держится и поглощает в немеренных количествах свиные рёбра. Игорь был страшно рад соседству. Вот уж кто непременно поймёт и, возможно, даже успеет выслушать за секунды, остающиеся до выхода...
      Он открыл рот чтобы поздороваться, и только тут понял - случилось что-то серьёзное. Шея здоровяка была как снег, а взгляд... взгляд - натурально бешеный.
      - Владимирович... ты в порядке? Что? Сердце?
      Игорь сорвал шапку и стал торопливо нагонять воздуха в лицо соседа, но тот отстранил руку с головным убором.
      - Нет, Игорёк. Всё кончено. Иринка...
      Ага, значит, дочь. Ох уж эти детки. Какие-то проблемы. Серьёзные? Игорь вгляделся в лицо Семёна и понял: серьёзнее некуда.
      - Она погибла. Выбросилась из окна сегодня ночью, пока мы... пока нас не было дома. Разбилась насмерть. Сейчас едем в морг.
      - Хочешь, напьёмся? - спросил Игорь, шевеля пересохшими губами, но Семён Владимирович, дыша так, как будто у него в животе огромный износившийся уже порядком паровой механизм, вышел из лифта.
      Игорю расхотелось куда-то идти, но он, стиснув зубы, пошёл. У подъезда, конечно же, толпа народу. Бабки, которых выносит из жилого дома при любом мало-мальски значимом событии, подобно дерьму из прорванной канализации. Плачущие родственники, возможно, какие-то официальные лица, расхаживающие, подоткнув в карманы руки и под мышки чёрные планшетки, с подозрением вглядывающиеся в каждого встречного. "Мужчина, позвольте и вам пару вопросов? Не слышали ли чего подозрительного?" Чуть не ляпнул: "Не знаю, я с женой ссорился, с беременной, влепил ей пару пощёчин..." Игорь зажмурился яркому, отражающемуся от снега солнцу. Наибольшим сюрпризом стала почти такая же толпа у подъезда дома напротив. Таджик-дворник со смуглым, непроницаемым лицом под оранжевой шапкой, ворошил на пятачке газона снег, словно не слишком представляя, что с ним делать. Приглядевшись, Игорь увидел красные пятна.
      - Такие молоденькие...
      - Бедняжки... и родителей жалко...
      - Я слыхала, в сто пятьдесят четвёртом вроде парень себя зарезал... может, это они друг из-за друга? Любовный треугольник это называется, как в сериале.
      - А я знаю, что...
      Гул голосов звучал странно, будто доносился из шахты вентиляции. Игорь немного потолкался, махнул участковому, который всё равно стоял к нему спиной, и, подняв воротник пальто, исчез за углом.
      На работу Игорь ходил пешком. У него не было машины, да и до сервиса не так далеко, а пешие походы успешно заменяли фитнес-клуб и походы в лес на лыжах. На улице было неожиданно тихо. На шоссе, там, где обычно в это время стояли в пробках на всех трёх полосах автомобили со злыми скучающими водителями, сейчас со свистом проносились редкие, как кометы, машины. Игорь поборол искушение протереть глаза. Как на севере во время одной из беспокойных белых ночей, которые всем там давно уже опостылели и которыми не устают восхищаться туристы и заезжие поэты.
      Игорь свернул на нужном перекрёстке, перешёл дорогу, рассеянно поправил шарф, взглянув на своё отражение в витрине продуктового магазина. Зачем-то оторвал лепесток с номером телефона с объявления "Продаётся гараж". Зашёл во дворы, всегда шумные, крикливые (из-за футбольного поля, окружённого шестью жилыми домами - места тусовок местной молодёжи, которое зимой превращалось в каток), сопровождаемый воем и лаем собак, спустился в неприметный подвал одного из домов под вывеску "Ремонт спорт-инвернтаря".
      Дверь оказалась закрыта. Игорь постучал ногой, обивая снизу наледь, выругался. Ключи у него были, но почти всегда оставались дома: коллеги не могли назвать мастера ранней пташкой. Обычно он с порога погружался в запах свежесваренного кофе вперемежку с запахом смазки, в болтовню Машки-приёмшицы с кем-то из подмастерий, стрекот цепей, которые прочищали от грязи.
      Ладно хоть мобильник сегодня дома не оставил... так, что тут у нас? Пришло сообщение: "нагрузки на сеть... бла-бла-бла... возможны перебои связи", одно из тех, что рассылались абонентам в дни крупных праздников. До Машки, полноватой девицы с двумя косичками в стиле Астерикса и Обеликса, всегда пунктуальной и приветливой, Игорь не дозвонился, Вадим же взял трубку почти сразу.
      - Шеф, - зашептал он. - Я попался.
      Парень казался крайне возбуждённым.
      Игорь сказал:
      - Оправдает тебя только одно: ты попался в охотничий капкан, и сейчас сидишь посреди тайги и ждёшь помощи.
      Вадим учился в школе, но был заядлым прогульщиком. Кроме того, он был заядлым велолюбителем. Игорь рискнул взять его работать посменно - и свою смену он ни разу не пропустил... до сегодняшнего дня. Родители, похоже, отчаялись перевоспитать мальчишку или просто смирились: приносит домой деньги, и ладно. У Вадима были золотые руки, кроме того, он был деятельным, как сквозняк, что врывается в раскрытую форточку и мечется по помещению, внося собственные коррективы в сиюминутные планы его хозяев. Это был хороший, добрый ветер. Созидательный. Велосипедами он просто бредил - по собственным словам, в детстве, за одно лето притащив со свалки три разноразмерных агрегата, мальчишка собрал один успешно функционирующий со всеми "вкусностями" - ободные тормоза, пусть и тросиковые, но вполне добротные, два десятка скоростей, педали-"топталки" (от разных велосипедов), и прочая, и прочая.
      - Ше-еф, - протянул Вадим и засмеялся. Игорь едва удержался от того, чтобы не сбросить звонок. Пьяный он, что ли? - Я тебя почти не слышу. Этот шум в голове... они заперли меня и врубили помехи. Страшный шум. Как будто от испорченного радио, только вот... радио никакого нет. Удивительно, что я услышал твой звонок. Я не могу выйти. Не могу, понимаете? Не могу. Я заперт. Предки думают, что я сошёл с ума.
      Он внезапно всхлипнул. Игорь быстро произнёс:
      - Ладно, я понял. Ты болеешь. Отдыхай. Приходи послезавтра... или как поправишься.
      Палец вдавил в аппарат кнопку сброса вызова. А Маша? До неё по-прежнему не дозвониться.
      Игорь внезапно вспомнил, что у неё маленький ребёнок. Неизвестно с чего - просто вспомнил, и всё. Наверное, приболел, вот и осталась Машка дома. Но можно было, в конце концов, позвонить. Интересно, а как её муж? Пошёл ли сегодня на работу? Помнится, Маша говорила, что тот в сыне души не чает - заливалась прямо соловьём, а Игорь изображал сурового начальника и рявкал на неё: "Машка! Распелась, разбойница... вон, у тебя бумаги на столе лежат не разобранные, а ещё нужно приёмные листки на завтра подготовить".
      Так и живём.
      Игорь пнул напоследок дверь и пошёл домой.
      Что-то происходило. Пока неуловимое, оно щеглами носилось в воздухе и пучилось над лучистым, играющим в окнах многоэтажек, солнцем очертаниями тяжёлых, тёмных туч. Проходя мимо автобусной остановки, Игорь спросил у скучающих, подмёрзших граждан:
      - Давно нету транспорта?
      - Чёрт-те-чё, - буркнул мужик с сосульками в бороде. - Газельки вообще не ходят. Вот так вот, ругаемся на чурок, что заполонили всё, а исчезнут все - что мы будем делать? Мы тут, братец, все на таджикской игле сидим.
      Он подумал, и прибавил нелицеприятное слово. Парень лет двадцати рядом приплясывал, запихав руки в карманы. В ушах - нитки плеера, музыка грохотала так, что её слышно даже за несколько метров. Сумка на ремне через плечо расстёгнута, оттуда торчат какие-то бумажки, так, будто их просто сгребли в охапку и запихали как ворох листьев в мешок. Из-под ворота куртки совсем уж неряшливо выглядывает воротник рубахи.
      Игорь дотронулся до локтя парня, показал ему на расстёгнутую сумку, но добился только пустого, почти кошачьего взгляда. Мимо пронеслась жёлтая скорая помощь. На кольце кто-то в кого-то вмазался, и теперь там, как цветки кувшинок на спокойном полотне пруда, расцветали истерические вопли.
      - Бесполёзно, - пробурчал бородач. - Уже пытался ему объяснить... молодёжь - она такая. Заткнёт уши и ходит, как шпалой ударенная.
      Игорь пошёл дальше, думая, что, если бы привычный мир вдруг в одночасье сошёл с ума, вряд ли подавляющее большинство людей это заметили. С утра стылые глотки подъездов точно так же отрыгнули бы толпы сонных потенциальных работников и работодателей. Если бы солнце вдруг не взошло, они бы заметили это только во время ленча, бросив задумчивый взгляд в так и не посветлевшее окно. Если бы все дороги внезапно стали трещинами к земному ядру, всё равно кто-то бы торчал на автобусной остановке. Рука сама потянулась к мобильнику, набрала в браузере: "Что происходит?" Так... "Со мною вот что происходит" - это кино. А ты что думал - ответ на все вопросы?
      Игорь почувствовал на губах холодную усмешку. Домой не хотелось, но смутное беспокойство заставляло его переставлять ноги всё быстрее.
      "Что происходит на Украине?" "Что происходит с моим ребёнком?"
      Чертовщина какая-то. Так и не открыв ни одну ссылку, Игорь убрал мобильник в карман и свернул за угол на тропинку между домами.
      Его грубо оттолкнули. Пытаясь удержаться на льду, Игорь выпростал руки из карманов. Грязный подросток в съехавшей на бок шапке стоял и каким-то детским, недоумённым взглядом из-под очков глядел на Игоря, который в свою очередь растерянно поправлял шапку. Судя по лицу незнакомцу лет пятнадцать-шестнадцать. Из губы, не то прокушенной, не то разбитой, струилась кровь, собиралась каплями в жидком пушке на подбородке. Куртка расстёгнута, концы шарфа полощутся на ветру. Свитер весь в снегу, в какой-то застывшей жидкости - Игорю подумалось, что это может быть слюна.
      - Заткнись, - выкрикнул парень, и швырнул в Игоря хурмой. Подмёрзший плод с громким шлепком влетел мужчине в живот и скатился на снег.
      Рука нырнула в карман и спустя мгновение явила пред очи Игоря ещё один фрукт. Этим парень не захотел делиться, а сунул его в рот и попытался надкусить. Игорь видел, что хурма твёрдая как камень: такие гладкие увесистые булыжники он видел в дни своей юности на Байкале, когда они с друзьями сорвались в безумное путешествие по стране на полуразвалившемся уазике.
      И подобно камню замёрзшая хурма легко одолела кость. Зубы захрустели, с новой силой потекла кровь (на этот раз изо рта), и юноша продемонстрировал Игорю окровавленную ухмылку. Нескольких передних зубов у него не было - они торчали из оранжевого бока фрукта, как будто тот захотел отомстить за путешествие из тёплой страны в локальный российский, ледниковый период, и сам отрастил зубы, имея целью укусить первого, до кого дотянется.
      Игорь потерял дар речи.
      - Замолкни, - прошипел парень. У него получилось "заволфни". - Иди кува фол. Я фебя не флыфу.
      Он размахнулся, и очередной плод эбенового дерева отправился в полёт. На этот раз Игорь был готов. Он отбил хурму, однако растерянные, заторможенные мысли не дали ему среагировать на последовавшую атаку. Хурма у паренька кончилась. Зажав между ладоней собственную голову, будто хотел оторвать её и бросить, парень бросился вперёд. Удар в подбородок смягчила шапка, которая всё ещё каким-то чудом цеплялась за волосы нападавшего. Игорь отшатнулся, сделал шаг влево и ударил просто и безыскусно в подставленное ухо. Подросток рухнул, как подрубленный, и больше не пошевелился.
      Вытянув шею, Игорь разглядывал спину недавнего соперника. В груди шумно ухало, по затылку пробегал холодок. Он хотел бы с чистой совестью обозвать этого придурка наркоманом, вызвать скорую и пойти дальше, но что-то смущало. Одежда, пусть и грязная, но не дешёвая. Хорошая обувь на толстой подошве. Очки эти, опять же... больше всего парень походил на свихнувшегося за решением формул ботаника, чем на бомжа и юного беспредельщика.
      Изо рта мальчишки струилась кровь; снег пузырился и таял с тихим шипением. Лапка очков погнулась, вылезла из-за уха и ногой мёртвого кузнечика смотрела вертикально вверх. Где-то кричали, но, оглядевшись по сторонам, Игорь не увидел свидетелей. Он достал телефон, набрал "02", потом сбросил и набрал "03". Потом снова "02", потому что в скорой никто не ответил.
      После того как автоответчик в третий раз сообщил, что все операторы заняты и попросил оставаться на линии, Игорь сунул мобильник в карман и побежал. Растолкал людей у подъезда, которых стало только больше (участкового, однако, нигде не было видно), взлетел по лестнице, не дожидаясь лифта, ворвался в квартиру, кашляя и роняя с рукавов пальто хлопья снега. В прихожей за спиной разваливалась стойка с обувью, о которую он споткнулся.
      - Что случилось? - спросила Лена, выглянув из зала.
      - У вас всё в порядке?
      - Врач не приехал. Позвонили из поликлиники, сказали, что слишком много заявок на сегодня, возможно, подойдут только послезавтра. А в детской психиатрии не отвечают.
      Она выглядела... нет, не расстроенной, но до крайности растерянной. Игорь почувствовал, как в животе всё сильнее ворочается что-то нехорошее.
      - Как Кирюха?
      Взгляд сделался осуждающим. Она пожала плечами.
      - Всё так же... постой-ка. А с тобой чего?
      Игорь пощупал подбородок. Ссадина.
      - Да так, споткнулся. В порыве самобичевания растянулся на льду, и это немного... - Игорь проделал вращательные движения пальцем возле виска, - вправило мозги. Послушай, не стоило мне поднимать на тебя руку. Я готов пойти прямо сейчас на кухню и отрезать её ножом для мяса. Только ведь проблема не в руке. Рука - только разносчик, курьер... знаешь, как курьер по доставке пиццы? В общем, такого никогда не повторится. И... я рад, что с вами всё в порядке.
      Ленка стояла, по своей новой привычке опустив испачканные в муке руки на живот. Одета в потёртые джинсы, подчёркивающие умопомрачительные икры, топ и белый передник с кружевами по краям. Волосы забраны в высокий хвост, а возле рта - озабоченная складка. Но...
      Не разуваясь и оставляя за собой мокрые следы, Игорь прошёл по коридору и заключил её в объятья.
      Глаза её немного потеплели. Или показалось? Игорь весь обратился в слух и попытался уловить голос той лодки, что отчаянно скрипела минувшей ночью. Сейчас он готов был поплевать на руки и взяться за долгую кропотливую работу - той заплатки, которую он поставил сейчас, явно недостаточно.
      - Постарайся его полюбить, - прошептала она, прижимаясь щекой к пуговице прямо под воротником. - Полюби его, пожалуйста. Мне не хватает только этого.
     
      Глава 3. Хождение кругами.
     
      Первые полчаса Игорь и Лена были почти счастливы.
      Потом крупицы информации, как почуявшие тухлятину мухи, начали слетаться в квартиру номер двести девяносто восемь, в двести двадцать пятом доме по Ново-Вокзальной улице. У Игоря было такое чувство, будто что-то, что ты долго и упорно не замечаешь, собирается постучать в стекло.
      Поколебавшись, он рассказал о встрече с чокнутым подростком. Эта тропинка была прекрасно видна из окна возле лифта, на лестничной площадке, и Игорь, вышедший выбросить мусор в мусоропровод, увидел, как парень бредёт по ней, пошатываясь и размахивая руками. Кажется, он что-то кричал: нижняя челюсть беспрестанно двигалась, но нет таких звуков с улицы, которые можно расслышать сквозь урчание мусоропровода и заблудившегося в лифтовой шахте эха. Очков на нём не было: наверное, остались лежать там, посреди кровавого пятна.
      - По телевизору городят какую-то чушь. Мол, за ночь в городе покончило с собой несколько тысяч человек. Говорят о коллективном самоубийстве и что виновата какая-то секта. - Лена говорила с таким возмущением, будто эти события призваны были разрушить её, именно её душевный покой. - Там прямо паника. Вроде, есть даже кто-то из нашего дома.
      - Иринка, - сказал Игорь, - Филиппова. Встретил Семёныча в лифте - белый, как снег.
      - Господи.
      Ленка начала креститься, но остановилась на полдороге, будто так и не смогла объяснить себе, зачем это делает. Не сказать, чтобы она была слишком религиозна, но что-то такое просыпается внутри тебя, древнее, дремучее, как капище, обнаруженное строителями во время перекладки асфальта. Что-то внутри обязательно меняется, когда узнаёшь, что смерть гостила где-то совсем рядом, и ты, возможно, слышал её шаги, приняв их за вой ветра в вентиляции или журчание воды в трубах. Когда понимаешь, что через одно рукопожатие, которым каждый день обменивался на улице, ты уже с ней знаком.
      - А что в интернете?
      Лена взглянула на него снизу вверх.
      - Не успела посмотреть. Я усадила Кирюху смотреть телевизор - должны были идти мультики. Но там эти страшные новости. По местному телевидению - везде, а по федеральным показывают какую-то чушь - типа, фильмы и фильмы. Новостей нет, хотя в программе должны быть. Мы поглазели пять минут, а потом я включила для мелкого дивиди.
      Игорь понял, что жена до смерти боится того, что может увидеть в интернете, а врачей ждёт как небесных ангелов. Наверняка пока его не было, она успела обзвонить все психологические клиники в городе. Конечно, без толку. По какой причине, Игорь ещё не знал, но Ленка всегда делилась с ним хорошими новостями. Плохие же предпочитала держать при себе.
      Он вздохнул.
      - Давай посмотрим.
      Лена всполошилась.
      - Не хочешь сначала перекусить? Я сбегаю, посмотрю как там Кирюха, и...
      Игорь ухмыльнулся. Он не жрал со вчерашнего вечера, а эта коза ещё спрашивает... да и то, из трусости.
      - Думаю, что вся эта чертовщина расстроила мне желудок настолько, что он способен переварить разве что манную кашу. Давай сначала посмотрим, что происходит вокруг. Знаешь, будет обидно, если о чём-то значительном мы узнаем позже всех остальных только потому, что в тебе внезапно проснулся инстинкт жены.
      Ленка огрызнулась:
      - Зато инстинкт мужика в тебе просыпается в последнее время с потрясающей регулярностью. Удивительно, что мы всё ещё не живём по Домострою.
      Игорь только развёл руками. Лена скорчила недовольное лицо, но принесла ноутбук.
      Первым делом Игорь набрал в поисковике "что происходит?". И сразу же всплывающей строкой высветился вопрос - "что происходит с моим ребёнком????", и за этими дополнительными вопросительными знаками слышалась чья-то истерика. Слышно было, как Ленка рядом задержала дыхание. Волосы её щекотали Игорю щёку, казалось по скуле бегут маленькие приятные паучки.
      Вопрос был задан в "вопросах и ответах" Яндекса и за короткое время (за одно утро) набрал бешеную популярность и сотни, тысячи комментариев.
      - Мой ребёнок замолчал, - прочитал вслух Игорь. - Ещё вчера болтал без умолку... лежит... ходит... как будто подменили.
      - Ничего не ест, - прочитала Ленка, прикрыв рот ладонью. - Как зомби.
      Ближе к концу темы температура накалялась так, что, казалось, из монитора пышет настоящим огнём. Каждое слово как уголь. Материнский инстинкт - что-то невообразимое, даже сухие строки, загнанные в строгие рамки программного кода, превращённые в биты и байты, они, казалось, смогли бы взорвать летящий к земле астероид.
      - Мне кажется, тебе не нужно это читать, - робко сказал Игорь. Попытался загородить от жены монитор, но та достаточно больно шлёпнула его по руке.
      - Я должна знать, что с моим ребёнком!
      И тут же закрыла лицо руками. Она сильная, Ленка, как и любая женщина. Тем сильнее, чем больше любит своих детей. Но здесь кто-то специально метил в самую болезненную точку. Пышущие страхом строчки светили с экрана настоящим криптонитом для мамаш. Даже тех, кто твёрдостью характера вполне мог посоревноваться с героями каких-нибудь комиксов.
      Игорь закрыл тему и пролистал страницу с результатами поиска вниз. Весь интернет сошёл с ума. Все хотели знать, что с их детьми, и спрашивали у источника информации, которому они привыкли доверять. Все эти люди писали теперь в надежде, что ответ будет дан какой-то высшей силой, ответ единственно правильный, который сразу повернёт всё вспять, но снова и снова натыкались друг на друга. Паника рвалась наверх сотней пузырьков в кипящей воде.
      - За границей всё то же самое, - сказал Игорь, изучив блюда, что предлагал Гугл. - Весь мир кипит, осталось только посолить.
      - Может, это из-за самоубийств? Дети же чувствуют... всякое.
      Игорь поморщился.
      - Я тебя умоляю, только коллективное бессознательное сюда не примешивай. У нас им обладает разве что Путин. Не представляю, как у него сейчас болит голова.
      Он чувствовал необходимость подбодрить жену - но в первую очередь взбодрить себя. Игорь был готов представить жене собранные им сведения в обобщённом виде. Когда он открыл рот, какой-то звук отвлёк Лену. Она подняла голову, радость, вспыхнувшая было в глазах, секунду спустя сменилась ужасом.
      - Кирилл!
      Она вскочила, бросилась в прихожую. Игорь повернулся и увидел, как сын, распахнув входную дверь, стоит на пороге. Сквозняк шевелил его волосы, пальцы босых ног касались бетона. Лена за шиворот оттащила сына от двери, как будто там, по другую сторону, водились крокодилы, и захлопнула её, накинув цепочку.
      - Куда ты собрался, Кирюха?
      Она опустилась на корточки так, что её глаза оказались на уровне глаз мальчика. Живот причинял неудобства; Игорю вдруг вспомнился фильм, который они смотрели втроём почти неделю назад - "Лабиринт Фавна", там была жаба, страшное существо с набитым слизью брюхом. Кирилл тогда спросил - "мама, она что, тоже беременна как ты"? Лена хотела засмеяться, но смогла только икнуть, а Игорь отчего-то разозлился. Он сказал тогда: "Нет, сын, она не беременна. У неё в животе только дерьмо, а у твоей мамы - твой брат. Он прекрасный человек. Лучше его не будет на целом свете".
      Кирилл ничего не ответил тогда, ничего не сказал он и сейчас. Он стоял боком к гостиной, его профиль был виден чётко, словно на монете.
      Кирилл никогда не был шумным. Он любил не по-детски взрослые фильмы - не такие, которые смотрел его отец, с кровищей, перестрелками и полными зубов пастями, которые пожирают молоденьких героинь, а другие. Те, в которых подолгу никто ничего не предпринимает. Те, в которых разговаривают вроде ни о чём, в которых не могут двадцатью секундами экранного времени объяснить даже простые вопросы. Игорь на таких засыпал - что в кинотеатре, что дома в кресле. Через полчаса он откидывал голову и начинал храпеть. Лена тоже быстро теряла интерес и принималась ковыряться в мобильнике. А Кирилл... Кирилл будто вёл сам с собой диалог, задавал вопросы, на которые нет и не может быть ответа. Да, он иногда устраивал весёлые проделки, но выглядел всё время так, как будто он, великий учёный, ставит эксперименты над жизнью, пробует её на прочность, раскачивает, как лодку, снедаемый интересом - в какой момент движение будет уже невозможно предотвратить?
      И вот сейчас он выглядел как человек, который всё-таки ту лодку перевернул. Если бы подобная неприятность случилась с одним Кирюхой, то Игорь бы сказал жене что-то вроде: "я всегда знал, что у него что-то не так с головой". Но в нынешней ситуации лучше сидеть и помалкивать. Возможно, была какая-то большая, общая лодка, вроде библейского ковчега, в которой плыли все ребятишки, а взрослых туда не пускали...
      Волосы закрывали кончики ушей пацана, шея казалась такой тонкой, что её можно было переломить двумя пальцами. Ленка избегала смотреть ему в глаза, и Игорь понимал почему. Они были как навесные замки.
      Кирилл стоял как восковая фигура, как мотылёк, зажатый между двумя ладонями, но стоило отпустить, как он тут же начинал двигаться, всегда по направлению к двери, безошибочно поворачивая туда голову, переставляя ноги с плавностью подвешенной на ниточки и ведомой искусным кукловодом куклы. Кажется, в коленных и локтевых суставах тихо шуршали какие-то шарнирчики.
      Сутки они провели дома, подглядывая во все возможные замочные скважины и глазки, следили за развитием событий. Ленка позвонила подругам - тем, у которых тоже были дети. У всех у них были проблемы схожего плана. Неподвижные зрачки. Сомкнутые губы. Изучающие, плавные движения. Один малыш обжёгся на конфорке, на которой стоял и грелся чайник, и вместо того чтобы заорать благим матом, засунул палец в рот. Выражение его лица ни на йоту не поменялось. В глазах как будто горели лампочки. "Лампочки в глазах" - Ленкина подруга повторяла и повторяла это выражение как заведённая - и Лена потом повторяла тоже. Игорь думал - "что же в нём такое притягательное для женского ума?" Но какое-то время спустя, поймал себя на мысли, что тоже повторяет его про себя.
      У Леры Коптевой была полугодовалая малышка, едва ли не младенец. Она не могла ходить, не могла контролировать кишечник с мочевым пузырём, но бойко шевелила собственными ручками и ножками. Теперь же не пыталась этого делать, чем страшно напугала мать.
      - Говорит, что малышка просто смотрит по сторонам, и всё, - рассказывала Игорю Лена. - Как будто... как будто её конечности перемотали каким-то невидимым скотчем, а рот заклеили. Лерка пытается покормить малышку, но грудь та не берёт. Следит за каждым, кто подходит к люльке, таким, знаешь... недетским взглядом. Слишком уж спокойным. Не как у коровы, нет! Как у старика... да, она сказала - как у старика. У деда перед смертью, когда он у же не мог говорить и есть, а только ходил под себя, были такие же глаза - глубокие, мудрые. Понимающие. Только у стариков они сам знаешь какие - тусклые, в сетке капилляров и с всякими выделениями - а здесь яркие.
      Лена не договорила, но Игорь и сам знал, на что они похожи.
      Теперь Лена, Лера и ещё три-четыре головы женского пола созванивались каждые три часа и подолгу трепались, делясь симптомами своих чад, обсуждая причины этой глобальной эпидемии и гадая чем всё это кончится. К вечеру эта цепь разрослась до добрых пятнадцати звеньев. Игорь шутил, что им не хватает только достаточно длинной лавочки возле какого-нибудь подъезда, чтобы всем там уместиться.
      - На улицу просится пока только наш, - сказала она мужу.
      - Это хорошо или плохо? Может, вывести его погулять?
      Ленкины зрачки расширились, грозя превратиться в чёрные дыры.
      - Знаешь, что мне кажется? Мне кажется, мы что-то упустили из виду. Что-то важное. Мы - она заметила, как непроизвольно сжались у мужа кулаки, и поспешно поправилась, - все мы, а не только мы с тобой. Что-то такое, о чём мы забыли за своими повседневными заботами. Мы ведь почти не глядим на своих детей. Мы помним об их потребностях, но это, знаешь, наверное, не главное. Это всё что-то вроде наказания свыше. А я ведь не помню даже, как креститься правильно. Осталась ли у нас Библия? Нужно посмотреть. Вдруг там что-нибудь да написано?
      - Лена, - Игорь старался правильно подбирать слова, - Мы делали всё правильно. Ты... когда-нибудь сделала хоть что-то, за что тебе было стыдно?
      - Нет, но...
      - Мы всё делали как нужно, - отрезал Игорь.
     
      В тот день Кирилл попытался выйти в подъезд, по крайней мере, трижды. Ленка его останавливала, Игорь изучал лицо малыша, как ворона изучает незнакомый и, возможно, опасный предмет. Старался не приближаться. Однако после того как Лена заметила, как сын смотрит на окна, ему пришлось дежурить в комнате с зелёными обоями, на одной стене которой восставал из скалы сказочный замок. Возле окна Игорь поставил стул и сидел на нём, изучая пейзаж. Когда Кирилл затевал новое путешествие по квартире, словно сказочный хоббит, путешествующий по незнакомым, таинственным землям, вновь и вновь погружая ноги в ковёр гостиной как в тёплое мелкое море, он переходил под юрисдикцию Ленки. Тогда из груди мужчины вырывался вздох облегчения.
      Ночью почти не спали. Лена легла было с сыном, благо, ширина кровати позволяла, но уже через два часа вернулась.
      - Он не спит. Сидит на кровати и смотрит как совёнок. То на меня посмотрит, то на окно, то наверх, то вниз... не могу так больше. Я оставила открытой дверь, чтобы слышать, если вдруг он будет вставать и снова ходить как лунатик...
      Зарылась лицом в грудь Игоря, и тот неловко погладил её по волосам.
      - Мне стало вдруг очень страшно, - прошептала Лена. - Страшно как никогда. Я не думала, что когда-нибудь могу так бояться. На самом деле я просто сбежала от него. Сбежала от собственного сына, что я за мать-то такая? Ты по сравнению со мной просто отец года.
      На ночь они обустроили наблюдательный пункт. Игорь выдвинул кресло в коридор и уселся там, открыв чипсы и развернув к себе телевизор. Чтобы попасть к двери, требовалось перелезть через часового. Игорь вызвался дежурить первым, но даже когда они сменялись, никто не спал. Слышно было, как ворочается жена, пытаясь устроиться поудобнее, так, чтобы не слишком мешал живот, когда она всхлипывает. Иногда сон как будто затягивал женщину, но несколько минут спустя тишину и бормотание телевизора колыхал вскрик. Тогда кресло скрипело, когда Игорь вставал с него и шёл проверить Ленку. Иногда он заглядывал в комнату сына и видел плавно покачивающийся на фоне окна овал лица. Можно было бы подумать, что он спит сидя, но вряд ли спящему человеку удалось бы держать голову настолько прямо.
      - Окно! - кричала из своей комнаты Лена. - Мы забыли про окно. О господи! А если он попытается вылезти?
      Игорь решил смотать оконные ручки между собой скотчем. Не хотелось входить в комнату и включать там свет, и он вышел из положения, прицепив налобный фонарик. Он двигался там, в темноте, как спелеолог в незнакомой и опасной пещере. Сделал своё дело и быстро вышел, по возможности держась на расстоянии от сына.
      Когда приходила его очередь отдыхать, мужчина просто лежал, уставившись в потолок. Голова была ровно пустое ведро - кажется, он легко мог бы играть роль рыбы-плоскодонки, проводящей всю свою жизнь у океанского дна. Стоило задремать, как сон трескался и ссыпался под ноги разноцветными осколками.
      По ящику нескончаемым потоком шли фильмы и какие-то бессмысленные представления, песни прошлого и позапрошлого года - фоновый шум, которым пытаются заглушить растерянное молчание. Лебединое озеро не показывают, и ладно - решил про себя Игорь. В конце концов, он щёлкнул кнопкой на пульте.
     
      Под утро Ленке позвонили "с обходом". Она разговаривала вполголоса, косилась на дверь в комнату сына, сейчас распахнутую настежь, и казалась больной какой-то неизлечимой, заразной болезнью, что сумела выбраться из своего изолятора, чтобы сделать важный звонок, и теперь в любой момент готова была узреть в дверном проёме фигуру в сплошном резиновом костюме и с чёрной дубинкой.
      - У Леры муж пьёт, - сказала она Игорю после. - Слава у неё знаешь какой, когда выходит из себя? Она боится, очень боится, что он... ну, сотворит что-нибудь. Эта штука с малышом выбила его из колеи. Закрылся в комнате и ругается. Я сама слышала - он уже, кажется, невменяем.
      Игорь чувствовал себя не лучше. Да, ему хотелось перебить все беспокойные мысли в голове как мух, и было бы чем, он бы так и сделал. Остаться с ясным представлением - что делать дальше. Однако единственным решением сейчас было выжидать. Смотреть, что ещё учудит Кирилл, что предпримут власти, что скажет компетентное научное и медицинское сообщество... Выйти, что ли, проветриться? Нет уж, увольте. Игорь легко мог вообразить взгляд, которым будет провожать его жена.
      - Пусть она уйдёт из дома, - предложил Игорь. - Кто-то из твоих подруг её приютит.
      - Не всё так просто, - вздохнула Ленка и больше эту тему не поднимала. Она уткнула голову в подушки и затихла.
      Игорю тоже хотелось кому-нибудь позвонить. Он подумал о Вадиме, Вадиме-кенгуру, как они с Машкой его называли за способность доставать из карманов самые невероятные и зачастую нужные вещицы. Интересно, что всё-таки у него случилось? В самом ли деле он наглотался с приятелями за гаражами водки или его тоже поразила та загадочная болезнь, что заставляла подростков прыгать из окна и бросаться в первых встречных хурмой?.. Это знание не относилось к разряду жизненно важных, но Игорю нестерпимо захотелось услышать хоть чей-то внятный голос, в котором ещё не замёрзли свойственные детской непосредственности звонкие ручейки. Нашёл в списках вызовов номер и с минуту слушал длинные гудки. Может, Вадим сейчас мирно посапывает в подушку...
      Когда трубку взяла незнакомая женщина, сказала "алло" испуганным, хриплым голосом, который словно тонкий лёд готов был треснуть от любого неосторожного движения, Игорь сбросил звонок. Казалось, настоящее утро не наступит никогда. Ощущение, что две комнаты и кухня плывут на волнах ветра где-то высоко в небе, не покидало Игоря. Что он увидит там, внизу, если приоткроет окно и выглянет? Каких стран и городов огни? А может, вертящийся далеко внизу шарик планеты?
      Дрёма готовила глухой пыльный мешок, который сейчас, дождавшись удобного момента, накинула на голову. Игорю казалось, он спал считанные секунды, когда как будто бы чьё-то прикосновение выбросило его из сна на границу с бодрствованием. Он открыл глаза. На подлокотнике кресла стояла чашка с недопитым кофе - чудом не упала. Зачинался рассвет - на сей раз зримый. Будильник тикал мерно, уютно, как ни в чём не бывало. У ног валялся пульт от телевизора.
      Игорь огляделся в поисках чего-то, что могло вмешаться в сон, и увидел рядом с собой Кирилла. Тот топтался возле кресла, будто собирался с духом попросить плюшевого кентавра, в которого превратился отец, уступить ему дорогу. Игорь понял, что его разбудило. Малыш толкнул кресло, пульт свалился с колен и стукнул по ноге.
      Ленка спала на размётанной кровати, больше напоминающей оставшийся от взрыва кратер, подтянув к груди подушку. Нужно было её разбудить, но Игорь не мог оторвать взгляд от Кирилла. Руки его согнулись в локтях с грацией двух подъёмных кранов, толкнули спинку кресла ещё раз, и всё сдвинулось ещё на пару сантиметров.
      - Иди в комнату, - тихо приказал Игорь. Голос пропитала хрипотца, в горле застыло противное тёплое чувство, как будто по нему только что проследовал добрый литр палёной водки.
      Днём, когда было нужно, Лена брала Кирилла за руку и уводила. Так же сейчас попытался сделать Игорь. С трудом он удержался от того, чтобы не отдёрнуть руку не начать дуть на ладонь. Кровь в венах малыша как будто превратилось в огонь, а плоть словно состояла из пара. Неужели Лена не почувствовала?..
      Но нет, это нельзя назвать жаром. Игорь был отчего-то больше чем уверен, что если вложить в руку Кирилла рожок с мороженым, едва ли оно будет таять быстрее, чем в ладони у любого другого человека. Здесь что-то другое, и вряд ли градусник способен это показать.
      Вместо того чтобы отвести мальчика в комнату, Игорь сам отодвинул кресло и долго смотрел, как тот дёргает запертую входную дверь. Когда же вторая рука потянулась к ручке замка, взял его за плечи (пот на ладонях мгновенно высох) и вытолкал обратно в комнату. Кирилл пытался сопротивляться, но делал он это точно набитая ватными катышами кукла.
      Игорь просидел в кресле без сна до самого рассвета. Утро принесло не много облегчения. Глядя на солнце, что вставало за окном, он ощущал тёплую пульсацию между пальцами; сосредоточившись на этом ощущении, казалось, можно было коротать часы и даже дни. Лена проснулась и сразу развернула бурную деятельность. Она проверила, как там Кирилл, и нашла его стоящим напротив стены с фотографией замка: смотрел он туда, как будто пытался разглядеть кого-то знакомого в окнах. Приготовила завтрак. Ощущая запах, Игорь рассеянно пытался вспомнить, когда последний раз ел. Не получилось. Как будто кто-то провёл ясную меловую черту между нынешней их жизнью и прошлой - черту, которую, следуя каким-то чуть ли не древнеиндийским суевериям, запрещено переступать.
      Лена привела за стол Кирилла, попыталась накормить. Но каша вываливалась из его рта, лицо оставалось отсутствующим, будто вылепленным из пластилина. Лена расплакалась и убежала в комнату. Игорь, не в силах оставаться с сыном в одиночестве, пошёл к ней с тарелкой и кормил уже жену, утирая ей краешком простыни рот. Осознав это, Ленка перестала плакать и раскричалась; под аккомпанемент этих криков Игорь лыбился, как дурак.
      - Что смешного? - в конце концов спросила жена.
      - Если кричишь - значит с тобой всё нормально, - ответил он.
      - Дуралей, - сказала Ленка, но больше не плакала.
      Из зала они слышали, как сын дёргает и дёргает ручку входной двери (защёлку замка Игорь снял, так, что её нельзя было открыть голыми руками). Лена схватила телефонную трубку и принялась с остервенением набирать номер. Игорь слышал, как трубка вопит истеричным женским голосом. Жена, прикрыв её ладонью, прошептала: "это Лерка".
      Лерке было совсем плохо. Слава превратился в угрюмого молчуна, который только и делал, что наполнял желудок водкой, а лёгкие - сигаретным дымом. Он больше не запирался в комнате, не закрывал дверь, но всё ещё сидел там, как огромный паук в своей паутине, раздумывающий, как добраться до двух мельтешащих в углу мошек. Ей было страшно, в то время как малышка сохраняла самый блаженный вид из всех, что может принять человеческое лицо.
      - Пускай она оттуда бежит, - сказал Игорь. - Только не к нам. Куда-нибудь к подругам.
      Лена тщательно прикрыла трубку ладонью. Голос её звенел, как кубики льда на дне стакана.
      - Примерь на себя сначала его шкуру, Гошик, прежде чем такое говорить. Ты тоже можешь в любой момент сорваться. Если бы ты сидел там, на стуле, и выпивал стакан за стаканом, а твоя женщина обсуждала тебя в этот момент по телефону у тебя на глазах... если бы мы с Кириллом хотели от тебя сбежать - что бы ты сделал?
      Это оказалось неожиданно легко. У человека, в чьих венах, следуя банальной метафоре, вместо крови течёт алкоголь, особенная логика. Кажется, будто всё острое внутри тебя затупляется, и требуется больше усилий, чтобы вращать шестерни жизни.
      - Клади трубку, - сказал он. - Скажи ей, чтобы больше никуда не звонила. Пускай... пускай тогда попытается найти с ним общий язык.
      Лена смерила его долгим взглядом и продолжила разговор по телефону. Сказала несколько утешающих слов. И только после того, как Игорь прибавил: "Я серьёзно", Лена положила трубку.
      Она ощутимо горбилась, волосы неопрятными космами свисали на грудь.
      - Все остальные тоже, - сказала Лена после нескольких минут молчания.
      - Тоже - что?
      - Тоже пытаются выбраться из дома. Дети. Все, кто может ходить. Мамаши в панике.
      - А что младенец?
      Ленка изменилась в лице.
      - Всё так же.
      - Послушай, Ленк, - Игорь глубоко вздохнул. - Мы должны попробовать выпустить его. Только не кричи. Выпустить и посмотреть, что он будет делать. Куда пойдёт.
      Конечно же, она ответила "через мой труп - может быть" - что ещё могла сказать мать?
      Вдохновлённый одним, пусть и сумеречным успехом, Игорь терпеливо продолжил, держа между ладонями её руку и трогая пальцами костяшки.
      - Каждый час, который мы все втроём проводим здесь взаперти, только усугубляет ситуацию. Ничего не меняется. Вот представь, допустим, ты тонешь на пляже где-нибудь в Греции. С каждой секундой всё хуже, ты захлёбываешься, а на помощь позвать боишься, потому что ты здесь без визы и вообще международный преступник. Что будет, если тебя спасут? Вдруг тебя кто-нибудь узнает?
      - Где ты нарыл этот свой талант красноречия? - холодно спросила жена. - У тебя же его отродясь не было. Звучит неуклюже.
      Игорь улыбнулся половинкой рта.
      - Это я сам пытаюсь вроде как позвать на помощь. Видишь, не успел я рта открыть, а ты уже обвинила меня в неуклюжести.
      Лена вздохнула.
      - И куда, как ты думаешь, он пойдёт?
      В голове Игоря раскручивались какие-то шестерёнки.
      - Может, не дальше подъезда. Может, ему приспичило... ну я не знаю... оторвать хвост коту, что завёлся этажом ниже.
      - Почему ты не хочешь просто подождать? Ведь ничего же страшного не происходит. Пока не происходит.
      Лена произнесла это с видимым усилием - Игорь понимал почему. Кирилл чертовски пугал их обоих. Материнский инстинкт - сильнейшая вещь на свете, любой страх будет втоптан им в грязь без малейших колебаний. Но и у страха есть дуля в кармане. Он может расти. И он будет расти, пока не перессорит их с женой в пух и прах, пока не выдавит их из дома, разбитых, раздавленных, сорвавших ногти и голос в нескончаемых склоках.
      - Пассивное ожидание никогда не приводило ни к чему хорошему. Послушай, - Игорь набрал полную грудь воздуха, - ты же у меня умница. Ты прекрасно всё понимаешь. У меня лично руки чешутся, чтобы что-то делать, и если это будет просто поход в магазин за яйцами, я сойду с ума.
      В её глазах зажёгся лихорадочный огонёк надежды.
      - А вдруг пока мы будем там, на улице, придут врачи?
      - Ленк, очнись, - руки Игоря дёрнулись к ней через стол. - Никаких врачей не будет. Это происходит одновременно по всему миру, а у врачей у самих есть дети. Посмотри на улицы - они пусты. Никто сегодня не поехал на работу.
      Ему не легко было тушить этот огонёк, но, созерцая тонкую струйку дыма, в которую он превратился, Игорь понял, что поступил правильно.
      Щёки Лены ввалились. Казалось, решение, которое ей надлежало принять, грозит перевернуть весь мир кверху тормашками, не оставить от него камня на камне. В конце концов, этот мир уже перевернулся однажды, может, это вращательное движение будет в другом направлении? Кто бы мог сказать. Кто бы мог...
      - Тогда пойдём. Посмотрим на того кота, которому Кириллу приспичило оторвать хвост - господи, ничего глупее в жизни не слышала! - и приведём его обратно.
      - Я пойду один. Тебе опасно туда выходить. Это другой мир, - Игорь не представлял, откуда взялись такие мысли. Кажется, он сам ещё не вполне это осознал, - не тот, к которому ты привыкла. Я бы хотел, чтобы ты, со всеми своими нервами, осталась дома. Посмотри на меня - я спокоен. Я сильный. Разве я не способен присмотреть за собственным сыном?
      Ленка взорвалась.
      - Ну уж нет, Гошик! Присмотреть за Кирюхой ты, может, и сможешь - но кто, кроме меня, присмотрит за тобой?
      Игорь заставил лицевые мышцы растянуться в улыбке. Улыбка вышла донельзя фальшивой, но Ленкин чуткий прибор, фальшифометр, работающий на женской интуиции, кажется, дал сбой.
      - Пацан присмотрит. Помнишь, вы же с ним договаривались об этом? Мы будем присматривать друг за другом, только и всего.
      - Ладно, - сказала Ленка. - Делай что хочешь. Я останусь тут и буду ждать, пока вы не вернётесь.
      - Ты нас отпускаешь?
      Игорь вмиг почувствовал как на плечи и нижние шейные позвонки опустилась тяжесть.
      - Ты прав. Ты взрослый мужик, Гошик, - Ленка поднесла к его ноздрям склянку с его любимыми духами - Сарказмусом. - Конечно, я тебя отпускаю.
      Тем не менее она была чертовски бледна, когда Игорь, в сапогах, куртке и шапке, взвалив на себя столь ответственную миссию, отпер дверь. Кирилл в верхней одежде казался космонавтом, который готовится ступить на поверхность луны, движения его так же неуклюжи, а обувь шаркала по полу, будто мальчик разучился в ней ходить. Помпон на шапке болтался как приманка рыбы-удильщика, и следом за этой приманкой, бросив последний взгляд на жену, выплыл Игорь.
      Что ж, вот он и остался в одиночестве. Кирилла, пожалуй, можно не считать. Мужчина сделал несколько глубоких вдохов и сказал:
      - Ну, пацан, веди. Куда бы ты не направлялся, я обещал твоей мамке быть за тобой.
      И, постояв немного на лестничной площадке, Кирюха пошёл. Он освоился с ботинками, перчатки, похоже, тоже перестали доставлять неудобства. С каждой ступенькой - совершенно неожиданно он пошёл не вниз по лестнице, а вверх - шаг мальчика всё убыстрялся. Они с Кириллом преодолели уже семь пролётов. За всё это время ни разу не зажужжал в шахте лифт - возможно, со вчерашнего дня им не пользовались. Игорь хотел было на очередной площадке вызвать лифт, дёрнуть Кирилла вправо, затолкать его в кабину и подняться сразу на последний этаж, но побоялся прерывать медитативное его движение наверх. Было в этом что-то от сонма мировых религий, от пения ангелов и бормотания монахов в затерянных в азиатских горах монастырях. Апофиз духовного развития человека - трудный, размеренный, постоянный, без пауз и передышек, путь наверх...
      Кирилл остановился только на последнем этаже. Здесь был небольшой балкончик - открытый, и потому почти полностью занесённый снегом. Буквально в нескольких метрах над головой, не встречая никакого препятствия, вопил ветер. Иногда он под крутым углом устремлялся вниз, и тогда мимо лиц Кирилла и Игоря плыли целые волны мелкого, сыпучего снега.
      Кирилл даже не думал моргать, когда порыв ветра налетал и трепал торчащие из-под шапки волосы. Игорь жмурился, скалился, держал сына за капюшон, на случай если ему в голову вдруг взбредёт прыгнуть вниз. Перед глазами всё ещё стояло лицо Семёныча. Интересно, где он сейчас?
      Хотелось высказаться, и Игорь не смог отказать себе в этом навязчивом желании.
      - Ты, пацан, сильно расстраиваешь мать. Меня-то можешь расстраивать сколько угодно, я тебя никогда не радовал... но Ленка - она всегда искренне пыталась тебя понять. Она говорила, что в тебе есть что-то особенное, и что я теряю многое, упуская это... я не спорю, наверное, так оно и есть. И прямо сейчас мы должны расставить с тобой все чёрточки над "Й". Выяснить, кто из нас кем является.
      Игорь прокашлялся: ветер теребил беззащитное горло, как будто там, как в мягкой глинистой почве, свили себе гнёзда тысячи ласточек. Тронул Кирилла за плечо.
      - Давай сначала я скажу всё что думаю, а потом ты, хорошо? Так вот. Я привык держать, всё что могу, под контролем, а тебя я контролировать не мог - с самого начала, с того дня как ты появился в животе у Лены. Наверное, с этого момента я начал себе воображать, что тебя и вовсе нет на свете. Не спорю, несколько эгоистично, но по-другому я не мог, - Игорь подумал с полминуты и возмутился: - Я же не из пластилина, в конце концов, чтобы быстренько поменяться, когда нужно! Я как железный дровосек из той книжки про Дороти и её щенка, которую ты читал.
      Во всяком случае, Игорь тешил себя надеждой, что не набит соломой и не отягощён отсутствием у себя мозгов.
      Кирилл не собирался никуда прыгать. Не думал он, похоже, и высказывать свою точку зрения. Он стоял и смотрел вверх, как будто там вместо небес был разукрашенный синей краской картон, в котором можно проглядеть дыру. Рот кривился, как будто хотел оторваться от хозяина и отправиться гулять сам по себе, прыгая как лягушка.
      Игорь моргнул. Здание напротив, казалось, качается, как спичечный коробок, который двигают с другой стороны пальцем. И там, на крыше, был человек. Он, так же как и Кирилл, смотрел, задрав голову в небеса. На мгновение его видно было так ясно, как прямоугольники машин далеко внизу. Этого человека Игорь мог закрыть пальцем - настолько тот казался маленьким.
      - Эй! - заорал Игорь, но ветер подхватил его крик и затолкал обратно в глотку.
      Человек скрылся из глаз и больше не появлялся, оставив после себя стойкую мысль, что они только что видели ещё одного ребёнка. Кирилла-то Игорь держал за капюшон, а того малыша кто подержит?..
      Когда ногти на пальцах (Игорь забыл взять перчатки) превратились в ледышки, Кирилл, наконец, развернулся и пошёл туда, откуда пришёл. На площадку перед последним этажом, потом - вниз по лестнице.
      - Ну что, нагулялся? - хмуро спросил Игорь, вытирая сопли. - Теперь можем идти отчитываться матери?
      На восьмом этаже загремел замок, дверь приоткрылась, явив чьё-то морщинистое лицо. До поры, пока оно не заговорило, Игорь не мог понять, какого пола человека он видит перед собой.
      - Это ходячий, - прошамкала старуха, разглядывая блестящими собачьими глазками Кирилла.
      - Да уж не лежачий, к сожалению, - буркнул Игорь.
      - У них теперь в голове ползают улитки, - дверь приоткрылась шире, и Игорь, хмуря брови, повернулся к старухе. Её морщинистый палец шатко поднялся и ткнулся в висок. - Такие же, как у меня. Он слышит их голоса. Спроси его - он ответит. Там ходит человек с топором, только к нему нынче малышня прислушивается. Вовсе не к телевизору.
      - Что за человек с топором? - спросил Игорь, но старуха просто стояла и смотрела на удаляющегося вниз по лестнице Кирилла, покачиваясь на своих костлявых ногах.
      Не дождавшись ответа, Игорь повернулся и поспешил следом за сыном. Старуха, склонив голову, смотрела до тех пор, пока ослабшее зрение могло воспринимать, а после закрыла дверь.
      Кирилл против ожидания прошёл мимо своей квартиры.
      - Куда ты, пацан?! - почти с обидой закричал Игорь. Схватившись за голову, побежал следом, перепрыгивая через две ступеньки.
      Подъездная дверь оказалась растворена, щупальца снега протянулись до самой верхней ступеньки лестницы. Игорь принюхался. Ночью шёл снег, и он, возможно, вернётся позже. Слишком уж сильный ветер. Воздух вокруг такой прозрачный, что, кажется, стоит хорошенько подышать, чтобы всё запотело как стекло. Кирилл чёрной фигуркой удалялся по тротуару вдоль дома, явно зная куда идти. Скоро он завернёт за угол и пропадёт из виду; отец поспешил за ним.
      Хоть кто-то наверняка что-то знает. Нынешнему миру этого так не хватает.
      Позвонила Лена.
      - Где вы?
      - Здесь, недалеко. Переходим Ново-Вокзальную. Он идёт так, будто помнит, где забыл свою любимую игрушку.
      - Пусть он будет осторожен.
      - Если бы я знал, где у него спрятана включающая осторожность кнопка - я бы её нажал, - рявкнул Игорь. Почувствовав, как язык вздрагивает и немеет под весёлой капелью яда с клыков, прибавил, стараясь быть как можно мягче: - Ещё, Ленка, я очень хотел бы знать, где у него кнопка возврата домой. Больше всего на свете я хочу вернуться сейчас к тебе.
      Остерегаться, впрочем, было нечего. Машин не было. Совсем.
      Игорь рассказал о паломничестве на последний этаж, о том, что видел на крыше дома напротив другого ребёнка. Нет, друг друга они с Кириллом, кажется, не видели. Они видели только одно - голубую крышку, которой, как кастрюлю, накрыло бетонный стакан нынче утром.
      - Держи меня в курсе, - сказала Лена. - Я тут смотрю телевизор. В кои-то веки прямое включение. Говорят, "врачи работают над решением проблемы", но никто пока не делает никаких заявлений. Сказали - "держите детей при себе, сохраняйте спокойствие и оставайтесь дома". Я так понимаю, все поликлиники и больницы в осаде со вчерашнего дня. Просили не занимать линии скорой помощи по "всем известной проблеме". Оставили телефоны для трудоспособного населения, не отягощённого детьми. Можешь себе представить, для них мы уже чем-то отягощены! Они так говорят, будто у нас перерезаны сухожилия на ногах или, скажем, будто наши дети - что-то вроде колодки на шее.
      - Правительство - это правительство. Для чего им это?
      Ленка вздохнула и процитировала:
      - Ввиду чрезвычайной ситуации... могут потребоваться рабочие руки и полезные навыки, или что-то вроде того... Вождение там, и прочее.
      Игорь фыркнул.
      - Они нас стеной собираются огородить, что ли?
      - Игорь, это же по всему миру. Ты сам сказал. А сейчас подтвердили. Мне кажется, - голос её упал до шёпота, - это из-за всех этих самоубийств. Как в войну: тела будут грузить на машины и увозить. Часть на изучение, а остальные просто свалят в какую-нибудь яму, например, в карьере, и засыпят землёй. О! Да! Показывали "Пусть говорят", и там один депутат сказал, что мы все жертвы вируса генетической модификации.
      В голосе Ленки ныли струны паники - легко, как будто какой-то музыкант, задумавшись, пощипывал их пальцами.
      - Это просто ради смеха. Народ нужно развеселить, вот они и выпускают всяких клоунов, - пробурчал Игорь.
      - Совсем не смешно, - сказала Ленка. Повторила, перед тем как Игорь сбросил звонок: - Держи меня в курсе.
      Они прошли ещё два квартала вдоль шоссе, свернули налево и углубились во дворы. По правую руку был хлебопекарный комбинат, там что-то стучало и шумело; иногда в небо взмывала струя пара, которую ветер тут же рвал на части. Там кипела работа. Людям нужно что-то есть. Кирилл шёл вдоль его забора. Миновал автозаправку (закрытую), автобусную остановку (на которой никого не было). Если идти дальше, никак невозможно миновать парк имени Гагарина с его прямыми, как стрелы, аллеями. Вдруг вспомнился любитель хурмы, подросток, которого пришлось так некрасиво отправить в нокаут.
      Спелая, пусть и слегка подмороженная, хурма навела на мысли о еде. Здесь был небольшой рынок, но прилавки оказались закрыты. Игорь решил быстренько пройти по рядам - вдруг найдётся кто-то, у кого жажда заработать пересилит материнские инстинкты? Как только он сделал шаг, из вагончика для охраны выбрался матёрый детина в чёрной куртке, уставился злобными глазками на Игоря.
      - Как дела? - спросил Игорь. - Не найдётся чего пожевать? За деньги, конечно.
      - Твой? - спросил детина, кивнув на удаляющуюся спину Кирилла. Отсюда казалось, что с мальчиком всё в порядке: он бредёт, захваченный внезапной мечтой, некими чудесными образами, что часто посещали его раньше. Игорю впервые захотелось узнать, что это за мысли.
      - Мой.
      - Не подпускай его ко мне. Не люблю бредущих. Не посмотрю, что ребёнок был, разнесу башку, и точка.
      Игорю подумалось, что он уже слышал сегодня это слово. "Бредущий"...
      - Если бы я был ему авторитетом, я бы предупредил. Но если честно, мы с тобой ему нафиг не сдались.
      Детина отступил на шаг, не отрывая колючих глаз от Игоря, запустил руку в проём вагончика, и на свет божий появилось нечто восхитительное - обёрнутая тестом сосиска, присыпанная пронзительно-оранжевой морковкой. В животе у Игоря затрепетало. Отчасти оттого, что на свет могла появиться винтовка - почему бы и нет? Кто этих чокнутых охранников знает. Отчасти, конечно, от голода.
      - Пятьсот.
      - Пятьсот? Да я дешевле сам её рожу.
      Детина усмехнулся.
      - Вперёд и с песней. Только учти, в супермаркет ты забежать не успеешь - выродка своего потеряешь. Вряд ли ты взял с собой наручники, чтобы к столбу его пристегнуть. И потом - супермаркет сегодня не работает. Я проверял.
      Игорь поморщился и, стараясь не доставать из кармана кошелёк, вытянул из него фиолетовую бумажку. Детина проверил деньги на свет и, после того как обмен окончательно свершился, внезапно участливо спросил:
      - Пакетик нужен? Салфеток нет.
      - Пакетик полтинник?
      - Бесплатно.
      - Нет, спасибо. Ну, бывай.
      И Игорь побежал дальше, на ходу откусывая от хот дога. Подумать только, какие люди изворотливые твари! Мы греемся друг об друга ночами, ходим на двух ногах и умеем провести языком по внешней стороне губ так, чтобы было щекотно, но даже не подозреваем, что в каждом из нас живёт ящерица с холодным склизким брюхом и расчётливыми мыслями. Те, кто не умеет выпускать свою анаконду на свет, однозначно плохо кончит... причём - Игорь вдруг понял это с необыкновенной ясностью, - кончит в самые ближайшие дни, если только это не репетиция апокалипсиса. Неизвестно, что будет дальше, но ясно одно - правительство, привлеки оно хоть миллион волонтёров, ничего не сможет исправить в человеческих сердцах. В умах, которые, охлаждаясь, внезапно понимают, что своя шкура всяко ближе к телу.
      Что укрепляло Игоря в его странном фатализме - так это многочисленные тревожные знаки. Пятно крови на асфальте, замёрзшая лужица - тело куда-то оттащили, а может, оно в одном из этих сугробов, ждёт подальше от глаз честных людей приезда скорой или лета.
      Свободно бегали собаки - нюхали всё вокруг, рылись в мусоре, скалили друг на друга зубы. Пытались лизать снег вокруг замёрзшего кровавого пятна, скребли его когтями. Игорь никогда бы не мог подумать, что в их районе столько бродячих собак. На тебя косились с каким-то человеческим выражением, человеческими глазами - как будто все, кто умер позапрошлой ночью, перевоплотились в хвостатых бродяжек. Игорь не знал, что сталось с тем подростком, которого ему не посчастливилось повстречать вчера, но подумал что вон той, рыжей с белым, тонконогой собачонке вполне подошли бы его очки. Идеально подошли бы.
      Чьи-то растоптанные, измятые вещи - шапка и шарф, и даже варежки, как будто бы детские. Выглядели они, словно их долго топтали противники ношения шарфов, и шапок, и варежек, и другой одежды, надев ради этого случая берцы. Игорь носком ботинка подцепил шапку и перевернул, но не стал смотреть (а вдруг там чьи-то мозги?), а просто прошёл дальше, чтобы заглянуть в окна машины с разбитым боковым стеклом. Кажется, там кто-то спал. Не выносить сор из избы... это, конечно, можно, но что если мешок в который прячут весь этот сор скоро возьмёт и порвётся? Тогда ничего уже нельзя будет поделать.
      Тут-то Игорь вдруг заметил, что они не единственные вышедшие на дорогу в неизвестность этим утром. Сначала нахлынуло облегчение, а потом кровь в венах на мгновение застыла, заставив кожу покрыться холодными мурашками. Они появлялись как будто из-под земли, точно злобные карлики, напялившие белые неподвижные маски. Здесь, там, ещё там. За забором мелькает чья-то весёлая шапочка в виде хрюшки из игры Angry Birds. Кто-то на глазах Игоря перелез через балкон на втором этаже и упал в сугроб... поднялся, не отряхнувшись и загребая руками, принялся выбираться на твёрдую поверхность. До того непривычно было видеть подобную картину, что голова Игоря как будто обрела возможность вращаться вопреки всем законам анатомии. Стало немного страшно.
      Между тем ветер пригнал стада туч и начал их доить, пролив на землю первые капли зимнего молока. Игорю вдруг захотелось стука дождя, но был только снег, много снега, целый мир снега, который, падая с неба, заполнял собой всё свободное пространство, как большой пушистый кот. Колесо обозрения - сахарный бублик, маячивший над тощими руками деревьев - почти полностью утонуло в его шерсти.
      Игорь обнаружил, что они уже у входа в парк Гагарина. Индийская тропа, ступая на кошачьих лапах, пробиралась среди деревьев и становилась в их тени по-настоящему дикой, необузданной. Кажется, стоит отвернуться лицом к какому-нибудь дереву, скажем, вон к тому дубовому стволу, досчитать до десяти - и обнаружить себя посреди настоящей лесной чащи.
      - Эй, пацан! - рявкнул Игорь, больше чтобы немного себя подбодрить.
      Стоп... а где пацан? Снег застилал Игорю глаза, ветер пел над ухом что-то из репертуара Black Sabbath. Он бросился вперёд, размахивая рукавами. Увидел возле кормушки для птиц, в стороне от центральной аллеи, фигуру, с воплем облегчения подскочил, развернул... белое лицо уставилось на него стеклянными глазами. Губы казались изгибами церковного колокола - такие же холодные и звонкие на морозе. Игорь отшатнулся, едва не свалившись в сугроб. Постарался истерически захохотать (рассудив, что всё лучше, чем позволять нижней челюсти трястись в приступе ужаса), но горло соглашалось только на икоту. Все они чем-то похожи теперь друг на друга, и всё же Ленка не очень обрадуется, если муж приведёт не того ребёнка.
      - Прости малыш... ты не видел тут... а, ладно.
      Мальчик - теперь можно было заметить, что он выше Кирилла на полголовы - отвернул лицо и побрёл по своим делам, чем дальше, тем больше проваливаясь в снег. Такое чувство, что он... что они потеряли связь со своими глазами, что смотрят они теперь не наружу, а вовнутрь.
      Выбравшись обратно на дорожку, Игорь задумался. Кирилл был одет в тёмно-зелёную куртку и чёрную шапку - то есть ровно в такую одежду, в которую одевают своих подрастающих чад девяносто процентов серьёзных родителей. Какие же дураки! Игорь сейчас созерцал, по меньшей мере, полдюжины тёмных шапок. Все куда-то брели, разными дорогами, но в одном направлении. Далеко впереди, между киосками, мелькало несколько фигур цепляющихся друг другу за куртки на манер паровозика или змейки - ноги они переставляли с пугающей синхронностью. Игорь шарахнулся от какой-то девочки, нижняя губа которой лоскутами свисала на подбородок - кажется, это не доставляло ей никаких ощутимых неудобств, - побежал вперёд, заглядывая в лицо каждого, кто встречался на пути, потом назад: Кирилл вряд ли успел уйти далеко, и может, даже ждал папку, нарезая круги вокруг какого-нибудь дерева. Кое-кто действительно так делал: вокруг иного ствола образовались чёткие, идеально круглые тропинки, и некоторые дети, завидя такое чудо, вдруг меняли направление (но не меняли выражение лица), чтобы добавить десяток своих следов. Потом, как бельчонок, обнаруживший, что его дерево отнюдь не единственное, переходили к соседнему и нарезали круги уже вокруг него. Постепенно восьмёрки замыкались в цепочки, которые грозили соединить в единое целое весь парк - если конечно снег не застелет всё это своим покрывалом. Игорь начал думать о старинных ритуалах, которые частенько показывали в фильмах по Стивену Кингу, но быстро решил, что спокойнее будет не заморачиваться, а полностью сосредоточиться на поисках сына.
      Он начал продвигаться к центру парка, и возле неработающего фонтана увидел как ручейки детей, стекаясь сюда, превращались в речку. Бордюр фонтана служил как будто звёздочкой, вокруг которой наматывалась цепь, и каждым звеном цепи было ребёнок. Они обходили кругом, почтительно и молчаливо, как паломники, как ирландские призраки, что лунной ночью кружатся вокруг места захоронения, и текли дальше. В уши как будто набили ваты. Умом Игорь понимал - это всё снег, если бы не он, были бы слышны все эти шаги, и шарканья, и прочее. Зато в голове почти явственно был слышен голос: - "тебя не должно тут быть. Ты здесь лишний. Уходи".
      И он, развернувшись, побежал. Выскочил за ограду, упёршись ладонями в колени, кашлял и плевался. Сгущалась темнота, в парке стали видны фонари. Не то чтобы они только что зажглись - скорее всего, горели весь день, но стали заметны только сейчас. Они мерцали в волнах снега, будто маяки посреди бури.
      Нелегко признавать своё поражение перед сборищем детей, но Игорь был готов сделать это с радостью. Кем бы они ни были... кем бы они ни стали... вряд ли они принадлежат миру людей в том его понимании, к которому все мы привыкли. И вряд ли остаётся какой-то смысл их задерживать.
      С этой мыслью Игорь отправился домой. Остаётся объяснить это жене - а вот это уже задача совершенно другого порядка.
     
      Глава 4. Встречи.
     
      На третий день телевидение пропало совсем - будто схлопнулось от стыда оттого, что в кои то веки не может решить проблемы на него возлагающиеся. Лёжа на диване и разглядывая бороздки на потолке, Игорь думал: очнутся ли теперь люди от своего цифрового сна? Выйдут ли на улицу? Перед глазами всё ещё стояли пустынные дворы и редкие следы на заснеженных тротуарах, каждый из которых смотрелся как истаивающий след верблюда между грудей великой пустыни цвета жжённого сахара. Город-миллионник вымер.
      Снегопад не прекращался второй день, и не похоже было, что он прекратится в ближайшее время. Ленка была в комнате Кирилла. То ли спала, то ли просто лежала, отвернувшись к стенке. Она перебралась туда, как только Игорь вернулся с дурными известиями. Вряд ли стоит говорить о тех выражениях, которыми она высказывала всё, что думает о муже. Игорь же не мог отделаться от воспоминаний. Взрослых людей он всё-таки увидел. Двадцать минут назад он стоял в очереди, состоящей из хмурых стариков и старух. Она выстроилась к "газику", с которого продавали хлеб и ещё кое-какую снедь. Странно, что никто не кричал и не ссорился, как то привычно было видеть в архивных съёмках начала девяностых. Хлеб продавали только по две буханки в одни руки, муку - только по одной пачке, но спор по этому поводу вёлся вяло, и звучал как будто из старого магнитофона, убавленного на минимум. Через сорок минут, еле передвигая замёрзшими ногами, Игорь добрался до импровизированного прилавка и получил своё - два мёрзлых "кирпичика" хлеба по тридцать пять рублей.
      Уже у самого дома что-то заставило Игоря зайти в распахнутую настежь заднюю дверь мини-магазина, где он увидел четырёх в усмерть пьяных мужиков, ползающих по полкам и сгребающих всё, что попадётся под руку, в мешки. Свет они включить не догадались и потому шарили почти вслепую, при помощи одного лишь фонарика на брелке. Игорь нашёл над дверью автомат, включил его и, как только зажглась тусклая лампочка, взял то, что ещё не обрело хозяев - пятилитровую бутылку питьевой воды, пачку гречки и несколько тюбиков зубной пасты только потому, что она прекрасно входила в карманы. Мародёры смотрели на него тусклыми коровьими глазами как на пустое место, или как на человека, которого привыкли видеть по пять раз в день. Фонарик никто даже не подумал выключить, луч его, едва различимый в свете лампы, сверкал на банках с консервами. Консервы Игорь тоже с удовольствием бы прихватил, но руки, увы, уже были заняты.
      Вот и весь его день. Смиренно сложив к ногам своего божества дары и прочие припасы, он столь же смиренно выслушал вопли и слёзы, и в одиночестве отправился спать. Ленка, конечно, порывалась идти искать сына чуть ли не в халате, но Игорь, вспомнив диковинные узоры на снегу в парке, которыми дети будто выписывали витиеватое "ужас", её не пустил.
      Если бы он мог, то пролежал бы так без движения весь день. Сон то приходил, то улетучивался, прятался от доносящихся откуда-то с улицы криков под кровать. Но, в конце концов, всегда приходит понимание: если ты не встанешь сегодня, не сделаешь что-то, то завтра будет хуже. На круги своя уже ничего не вернётся, и в твоих силах разве что только замедлить своё персональное падение в пропасть.
      Это мифическое что-то и погнало его на улицу. Это что-то он и увидел, не доходя даже до первого этажа. В подъезде пили какие-то личности, и Игорь, так, будто был невидимкой, ангажировал у них заполненную на две третьих бутылку коньяку. Впрочем, судя по счастливым лицам прощелыг и безобидным разухабистым песенкам, которые они распевали в контрасте с пятью звёздами на этикетках, думалось, что коньяк ворованный, и, скорее всего, ворованный целыми ящиками. В чём Игорь чуть позже и убедился, заглянув в открытую дверь квартиры. Воистину, что для одних - стремительный полёт человеческой цивилизации в мусорное ведро, для других - рай на земле.
      Точно. Каждый уважающий себя мужик в трудной ситуации должен хотя бы раз напиться, чтобы усугубить её, и под громовые аплодисменты таких же, как он, вылезти из вырытой более чем наполовину собственными усилиями ямы. Игорь не был уверен, удастся ли ему выбраться, но исправно сел в сугроб под детскую горку - пить. Где-то там должна быть скамейка, но откапывать её не было никакого смысла. Снег и не думал прекращаться.
      Полицейские пересели на снегоуборочный комбайн, на который установили матюгальник. Он двигался по шоссе с вальяжностью бегемота, двигая впереди себя настоящую гору снега. Запись, которую крутили через громкоговоритель, была длительностью около сорока секунд. Неведомый диктор на фоне завывания сирены призывал сохранять спокойствие, не отпускать от себя далеко детей, а также надиктовывал номера телефонов экстренных служб, большая часть которых не работала - по крайней мере, до той поры, как "Мегафон" у Игоря не перестал брать сигнал. Теперь же он молчал, как рыба, уже десять часов, и Игорь, выскочив на улицу, даже не взял с собой телефон.
      Устав сидеть, он поплёлся шататься по окрестностям - просто так, без цели и без определённого смысла. На автобусной остановке торчали две фигуры. Неужели кто-то настолько наивен, чтобы ждать общественного транспорта? Игорь стоял в некотором отдалении, глядя на них и ухмыляясь, а потом, когда понял, что незнакомцы собираются, по крайней мере, проторчать здесь весь день, медленно погружая ноги в снег, принял решение приблизиться. При ближайшем рассмотрении это оказалась женщина близкого к пожилому возраста, укутанная в чёрную шаль, и паренёк, раскорячившийся на костылях, как огромный паук. Озабоченные складки на лице женщины, которые ввиду их количества и глубины сложно было назвать морщинами, контрастировали с плоским лицом подростка, и всё же было понятно, что это мать и сын. Необычным было уже то, что парень выглядел вполне нормальным... насколько может быть нормальным человек с явными, пусть и не очень бросающимися в глаза физическими отклонениями. Во всяком случае, он не торопился кидаться на первого встречного, размахивая зажатыми в руках фруктами... ну, или костылями. Лицо у него было чересчур угловатым, будто картонная маска, из-под шапки свешивались на лоб чёрные, мокрые от пота пряди. Игорь подошёл и встал рядом, не переставая ухмыляться.
      - Давно ждёте?
      - Порядочно, - с нотками враждебности ответила женщина. Она тряхнула рукавом - видно, хотелось посмотреть на часы на запястье. На морозе - не слишком приятное занятие. - Что случилось?
      - Случилось когда? - Игорю вдруг захотелось поразглагольствовать. - Конкретно сейчас мы наблюдаем паршивую реализацию принятия правительством мер на случай че-эс.
      Он сделал драматическую паузу. Женщина смотрела на него круглыми глазами. Игорь подумал, что в том, чтобы быть гонцом, приносящим большие вести, есть некоторый шарм.
      - Это всё из-за снегопадов?
      - Из-за снегопадов? - Игорь сплюнул себе под ноги и смотрел, как слюна медленно мутнеет на морозе. - Вы что, телевизор не смотрите?
      - У меня его нет. Володе полезнее книги.
      - Книги, - подтвердил подросток, и лицо его дёрнулось как будто под ударом тока.
      Игорь ухмыльнулся и сделал движение с целью потрепать пацана по шапке, но остановился и отступил под градом артиллерии, которую обрушила одним лишь своим взглядом и наклоном уголков губ женщина. Тогда он сказал:
      - Моя жена тоже читает эти чёртовы книги. И сына подсадила. Эти фантасты - сущие дармоеды. Наобещали нам пришельцев с бластерами, а имеем чего?
      - Чего? - спросил мальчишка, глядя на мужчину наивными чистыми глазами. Он как будто не замечал алкогольных паров, на которых, как сёрфингист на гребне волны, парил Игорь.
      Он внезапно растерял всю свою смелость. Смотрел на пацана, хрипло глотая воздух, после чего робко спросил:
      - Читаешь?
      - Читаю.
      - Ясно, - Игорь снова обратился к женщине. - Так что, и с соседями не общаетесь?
      Кажется, ей была не очень приятна компания незнакомца с торчащей из кармана бутылкой, но на фоне города, который вдруг посреди бела дня решил спрятаться в свою бетонную раковину (именно так он для неё выглядел), пьяненький мужик - самое обычное явление для нашей средней полосы - уже не казался таким отвратным.
      - Стараемся не общаться. Во дворе эти противные дети, они постоянно дразнят Володю. Я должна всё время быть с ним. Отец-то бросил нас, когда узнал что ребёнок неполноценный, так что - у него осталась только я.
      Она посмотрела на Игоря с робкой мольбой, которая просыпается, когда собственные усилия, казалось, вот-вот канувшие в пустоту, в последний момент вызывают волшебного джина. Пусть даже такой непритязательной наружности.
      - Так что нам делать? Нам нужно поликлинику. Может, лучше позвать такси?
      - Такси не поможет, дамочка. Теперь можете не бояться детишек во дворе, и смело отпускать вашего Володю гулять... кстати, ты себя нормально чувствуешь, парень? Не пойми неправильно, я спрашиваю потому, что ребята твоего возраста, о которых я слышал и с которыми общался за последние несколько дней, либо бросались на меня с кулаками, либо выпрыгивали из окон.
      Парень почесал затылок, улыбнулся своей щенячьей улыбкой.
      - Ну, несколько дней у меня болит голова. Шумит, знаете... как будто там сломалось радио. Я пью таблетки, но оно всё равно шумит. И как будто кто-то говорит что-то сквозь шум, но я не понимаю ни слова. А мне хотелось бы понять. Ведь интересно же, что говорит. Это мужской голос ("это, должно быть, папаша его, - тут же вставила мать, - он в юности в церковном хоре пел, пока за пьянство не выгнали"), и очень приятный.
      - Потерпи, сынок, - в голосе женщины слышалось скучное, закостеневшее участие. - Видишь, мужик, потому нам и нужно к врачу.
      Женщина тряхнула сумкой, в которой, видно, у неё лежал кирпич медицинской карточки сына. Большую часть высказываний Игоря она пропустила мимо ушей, в отличие от Володи, который смотрел на него взглядом ребёнка, что наблюдает в зоопарке за кушающим морковку слоном.
      Игорь вытащил из кармана бутылку, опрокинул большую часть её содержимого в себя. Коньяк был чертовски вкусным. Как свежий фруктовый плод... нет, нет, не хурма, к хурме он теперь навечно проникся отвращением. Скорее, слегка перебродивший апельсин.
      - Он у вас нормальный, - сказал он, утирая губы. - Возможно, единственный нормальный на всей планете. Так что идите-ка домой, запритесь... а по дороге постарайтесь раздобыть больше еды. И чего-нибудь греющего.
      Игорь отсалютовал мамаше, шутливо отдал честь подростку, и побрёл прочь, наискосок через шестиполосное шоссе, думая, что неплохо было бы раздобыть ещё выпивки. Оборачиваясь, чтобы помахать рукой своим неожиданно приятным собеседникам, он ловил непонимающий взгляд. Кажется, он представал пред взглядом мамаши этаким современным Иисусом, гуляющим по шоссе как по воде. Ох, и сложно же будет ей, поросшей корой, пустившей корни под линолеум своей тесной, холодной, тёмной квартирки!.. Но мальчишка отличный. Игорь от души надеялся, что он выкарабкается.
      Его волновала одна вещь. Паренёк говорил про голос и шум в голове. "Заткнись" - вот что сказал очкарик, который размахивал хурмой. Он сказал это явно не Игорю - тот тогда даже рта не успел открыть. Какая-то связь в этом явно была... а может, всё гораздо прозаичнее. Лет, скажем, двести назад говорили бы о мерзких существах, что брали контроль над функциями тела, выедая мозги. Во второй половине прошлого века это могла быть радиация, и только она. А что сегодня? Ведь ясно же, что в современном насквозь процифрованном мире это могут быть только сигналы! Передаваемые по вай-фай или что-то вроде того. Только эти невидимые сигналы могли засорить мозги детям. Только они могли найти лазейку в и без того покорёженный мозг.
      И всё же этот голос... Какой-то частью разума Игорь подумал, что стоит, наверное, вернуться и спросить у этой женщины адрес, чтобы потом как-нибудь зайти, проведать мальчишку. Узнать, не подкрутил ли он ручку своего воображаемого приёмника.
      Все эти мысли, однако, выветрились из головы, когда он стал свидетелем ещё одной сцены из жизни нового мира. Цедя коньяк и перебирая в голове стучащие, как камешки, мысли, Игорь забрёл на автостоянку супермаркета "Самолёт" (так и не открывшегося с утра) и увидел там женщину с ребёнком. На этот раз ребёнок был совсем маленький - несколько месяцев, не более. Содержимое пронзительно-синей коляски едва можно было разглядеть с расстояния, которое Игорь избрал для наблюдения: малыш возлежал в ней, как ком соли. Некоторое время Игорь думал, что там нет никакого ребёнка, а женщина таким хитрым способом приспособилась возить продукты. Выглядит молодой, невысокая, в высоких коричневых сапогах, в цветастой смешной шапке и коричневом пальто напоминает молодую осинку, только что сбросившую на зиму листву. Лицо её трудно было разглядеть, да Игорь и не пытался. Он смотрел на коляску.
      Сомневаться пришлось ровно до той поры, пока не появились другие люди. Сложно не почуять недоброе, когда видишь в руках у кого-то в руках кочергу. Ещё там были палки, осколки кирпичей, и даже громоздкий медный плафон, обладатель которого явно не слишком понимал, что тот делает у него в руках. Их было около десятка, мужчины и женщины примерно поровну, и они, подойдя к женщине, пинком свалили коляску. Та в последний момент успела схватить содержимое на руки - это и в самом деле оказался свёрток с младенцем.
      Увидев разъярённую толпу, Игорь сделал из бутылки большой глоток, воткнул её в сугроб и, запихав в карманы руки, прогулочным шагом стал приближаться. Никогда не знаешь, чего ожидать от алкоголя - он может подставить тебя, связав шнурки, а может, напротив, унять дрожь в коленях и заставить идти в направлении почти верного сотрясения мозга, весело посвистывая.
      Когда ноги вдруг запутались в чьём-то брошенном свитере, уже порядком заиндевевшем на морозе, в голову Игорю пришла идея. Он подхватил предмет одежды, придал ему необходимую форму. Впереди валялось несколько кирпичей, которые использовали для разграничения места на парковке. Игорь поднял и их тоже.
      Все эти люди были не в себе. Разного возраста, начиная лет от двадцати - столько на вид было лысому парню с дрянной татуировкой вокруг уха и пронзительно-синими прожилками у основания шеи - и до шестидесяти-семидесяти: у тощей, поджарой, похожей на волчицу старухи с дрожащими губами и кухонным ножом в руке, трудно было доподлинно установить возраст. Собственно, так же не в себе была и молодая мать - прижимая ребёнка к груди, она идеально круглыми глазами смотрела на обидчиков. Представив на её месте Ленку, Игорь почувствовал почти физическую боль.
      - Что вы хотите? - закричала молодая мать.
      - Всё нормально, - зашамкала старуха, и складки на шее её затряслись. - Ты можешь отдать его нам. Мы о нём позаботимся.
      Все взгляды - и взгляд Игоря в том числе - были на младенце. Он не плакал. Даже самые маленькие дети способны уловить разлитую в воздухе агрессию; но этому младенцу, словно потомственному герою боевиков, было на неё плевать. Глаза его казались до крайности огромными и словно округлёнными от удивления. Он не сосал соску, не моргал, не делал то, что предстало делать младенцам - он как будто пытался проглядеть в низких тучах дырку, и... улыбался! Лицевые мышцы грудных детей ещё не работают, удивительно даже то, что у них получается моргать как надо, что уж там говорить обо всём остальном? Но это была именно улыбка, пусть слабая, пусть лишь подобие, изогнутый в нужную сторону мазок пурпурной краской, сделанный рукой робкого художника.
      Старуха всё ещё протягивала руки (нож она весьма неосмотрительно запихала под мышку), и опустила их только когда молодая мамаша отвернулась, прижимая к груди чадо.
      - Тогда ладно. Как пожелаешь, милочка.
      Старуха вновь взяла за рукоятку нож, обращаясь с ним бережно, как с опасной змеёй. На левой руке звякнули многочисленные браслеты.
      - Да кто вы такие?
      - Санитары нового века, - сказал усатый господин с седой гривой волос, спускающихся из-под фетровой шляпы до самых плеч. Он напоминал не то слегка свихнувшегося профессора, не то постаревшего и обрусевшего графа Дракулу, вампира из румынских легенд. Он влез в разговор деликатно, но освоился сразу, будто всегда здесь присутствовал. - Доктора по неизвестным болезням. Сейчас объясню: знаете, есть разные теории. Но все они сводятся к тому, что нам с вами пора поменять взгляды на современный мир, на общество, ну и так далее. Вот мы - уже поменяли. Что бы не произошло с вашим ребёнком (вирус, чужеродное вмешательство?), правды мы всё равно, скорее всего, никогда не узнаем, вряд ли ему теперь полезны прогулки на свежем воздухе.
      - А что полезно?
      Девушка не плакала, но была очень близка к этому. Она чувствовала себя как кролик перед удавом.
      Усач погладил собственный подбородок. Кажется, он на полном серьёзе обдумывал, как точнее донести до постороннего человека свою мысль, не понимая при этом, что гнилые плоды вряд ли приживутся в хорошей земле.
      - Послушайте, милая, те, в кого превратились наши дети - да, я тоже не далее как позавчера потерял ребёнка, - действуют разумно и слажено. Они действуют ради чьей-то цели, выполняя чью-то волю, и эта воля не может быть благом. Много ли насаждаемой сверху доброй воли вы встречали в жизни? Вот то-то и оно. Их нужно помещать в специальный изолятор... но поелику на изоляторы не приходится даже рассчитывать, мы, санитары нового века, завтрашнего дня, берём на себя ответственность за их жизни... и их смерти, конечно же.
      Игорь думал, что молодая мамаша парализована страхом. То, что профессор незаметно подобрался так близко к женщине с ребёнком, было уже само по себе чудом. Пора было что-то предпринять. Но девушка сглотнула и прошептала:
      - А как же божья воля?
      У усатого вампира не было на виду оружия. Большой вопрос, был ли он главарём шайки, но её идейным вдохновителем, даже, вернее, оправдателем - был совершенно точно. Он привык говорить свою речь, потом отходить в сторону и ставить блок, но сейчас задержался. Склонил голову к плечу, словно говоря: "продолжайте".
      - Насаждаемая воля, как вы сказали... - девушка посмотрела на младенца. - Я вовсе его не хотела. Это получилось случайно. Но от аборта я могла умереть, и поэтому... поэтому он родился. И - знаете что? - он вернул меня к жизни. Божья воля подарила ему жизнь и спасла мою. Это, наверное, примерно то, о чём вы говорили. И она совершенно точно добрая. Я знаю, и теперь я никому его не отдам.
      Игорь не стал ждать дальнейшего развития событий. Он видел, как нетерпеливо закачалась толпа, как в её недрах, словно в осином гнезде, в которое ткнули палкой, зарождалось сердитое гудение. Алкоголь стучал в висках и просился наружу.
      - Эй, ребята! - воскликнул он хриплым вороньим голосом. Все как по волшебству обернулись к нему. У двух мужчин, стоящих сзади, на лицах было щенячье удивление - как это кто-то смог к ним подобраться незамеченным? - Я слышал, вы санитары? А где же ваши белые халаты?
      - Время такое, - буркнул парень с квадратным, похожим на каменный блок, лицом. - Не до халатов... Чего тебе?
      - А у меня вот, - сказал Игорь, показывая свёрток. Кирпичей не было видно. - Васька. И, кажется, он болен. Может, заберёте?
      - О, конечно! - старуха протиснулась к нему, выставив вперёд руки, и Игорь просто и без изысков бросил свёрток ей в лицо.
      К счастью, девушка сразу поняла, что нужно делать. Прижав ребёнка к груди, бросилась бежать со всех ног. Игорь опасался, что сапоги у неё будут на высоких каблуках, и она обязательно обо что-нибудь запнётся, но к счастью, это оказалось не так.
      Пользуясь всеобщим замешательством, он выбросил вперёд руку, схватив за грудки румынского эмигранта, притянул его к себе и прямым ударом выбил ему несколько зубов. Возможно, теперь его внешний вид и голос будет не так гипнотически действовать на милых, беззащитных кроликов. После этого мир исчез - его заслонили безмозглые, бездушные машины, в каждой из которых пыхтел котёл ярости.
      Его не убили, хотя, как позже на протрезвевшую голову рассудил Игорь, вполне были способны. Когда устали бить и пинать, кто-то предложил сцедить с одной из припаркованных машин бензин, облить жертву и поджечь. Старуха что-то нечленораздельно, но воинственно мычала, импозантный румын блеял. Кажется, он плакал. Стали думать, где взять шланг, но так и не придумали. Тогда решили затащить Игоря под машину и поджечь уже её, кинув сигарету в бензобак. Подтащить-то действительно подтащили, но затем у ребят возникла серьёзная дилемма: кто останется поджигать? Так ничего не решив, они попинали Игоря напоследок и убрались восвояси.
      Чуть позже Игорь смог оценить масштаб повреждений. Один глаз не открывался. Несколько зубов осталось лежать в луже смешанной с кровью слюны. Летящий снег остужал разведённый на лице костёр. Где-то вдалеке, со стороны шоссе, выли полицейские сирены. Потом этот звук затих вдали спустя пару минут. Тучи казались совершенно неподвижными, они были как офисное мусорное ведро, бездонное офисное мусорное ведро, из которого уборщица вытряхивает и вытряхивает бумажки. Определить сколько времени прошло не представлялось возможным.
      Спустя какое-то время Игорь услышал шаги. Сначала он подумал, что это вернулась молодая мамаша, потом - что это пришёл закончить кровавое дело отряд санитаров. Но это оказался другой санитар, настоящий. У него была болотного цвета куртка (казавшаяся Игорю огромным зелёным пятном), нервное полное лицо и шумная одышка, напоминающая пыхтение старого автобуса.
      - Увидел тебя из окна, - сказал он. - Вот, принёс аптечку...
      Он промокнул лицо Игоря тампоном и долго, шумно проводил с ним какие-то операции, пыхтя и ругаясь под нос.
      - У тебя что-нибудь сломано?
      - Может быть, челюсть.
      - А ну, подвигай... да нет, всё нормально. Можешь встать на ноги?
      Оказалось, что серьёзных повреждений, как ни старался, Игорь себе сегодня не заработал. Верхняя одежда серьёзно смягчила удары. В боку ныло, но острой боли, как при переломе рёбер, он не чувствовал. Заплывший глаз мало-помалу открылся, хотя мир по-прежнему был немного перекошен.
      - Повезло тебе, - сказал мужчина.
      Он предложил отправиться к нему домой и оценить масштаб повреждений, но не спросил, за что Игорь их получил. Логика проста - а у Игоря сейчас получалось мыслить только простыми абстракциями - значит, он видел из окна гораздо больше, чем утверждает. Игорю стало противно. Много ли таких, которые стояли с чашками остывшего чая возле окон вместо того, чтобы спуститься и помочь - если не ему, то молодой дурочке, которой явно грозила опасность? Кроме того, незнакомый санитар (или кто он там?) не выглядел пьющим, поэтому Игорь отказался.
      - У меня жена, - достаточно туманно сказал он. Поднялся и, прихрамывая, побрёл прочь - проверить, не осталось ли в бутылке, оставленной в сугробе, хоть капли горячительного. Толстяк, прижимая обеими руками к животу картонную коробку с нарисованным на ней красным крестом, смотрел на Игоря как на товарища по песочнице, который в один прекрасный момент заявил: "Не хочу с тобой больше играть".
      Бутылка была почти пуста. На донышке оставалось совсем немного. Допив остатки, Игорь огляделся. Теперь окрестные ларьки представляли для него большой интерес. Некоторые взяла под охрану полиция, а в других совсем не было алкоголя. После бесплодных поисков Игорь отправился в свой подъезд. Из квартиры на первом этаже жильцы куда-то свалили, оставив валяться пустую тару и лужу блевотины возле окна. Игорь превратился в огромный нос, такой, что впору писать про него отдельную, эпическую повесть. И этот героический нос, будто к нему привязали верёвочку, исправно потянул за собой.
      Коньячный родник был обнаружен в одной из квартир на третьем этаже. В буквальном смысле родник - на пороге стоял мужик и мочился. Выпускал один-в-один похожую по цвету и консистенции на "Арарат" струю. Сигарета в уголке его рта вяло дымилась. Игорь вдруг вспомнил, что не курил уже несколько дней, хотя на нервной почве эффект, вроде бы, должен быть прямо противоположный. Вот он, идеальный способ бросить - всего-то думать за весь мир о том, что с этим миром теперь делать.
      - Третьим будешь? - довольно непонятно выразился Игорь. Лёгкое мозговое сотрясение в сочетании с алкоголем ударили по сознанию мужика с силой парового молота.
      - Буду, - мужик икнул. - А что у тебя?
      - Коньяк, - хмуро ответил Игорь и показал на прихожую за спиной мужика. - Там вот забыл.
      - А, так проходи! Ух ты! Кто это тебя так отделал?..
      - Там война, - сказал Игорь и, натолкнувшись на непонимающий взгляд, пояснил: - Человек воюет с человеком. Нет, по телеку не объявляли. А ради чего?.. Как обычно - чёрт его разберёт.
     
      Глава 5. О переключателях в голове, и о том, что осталось в прошлом.
     
      Первое время получалось отмалчиваться. Игорь спокойно попивал в уголке коньяк, а когда к нему обращался кто-то из пьянчужек, обосновавшихся в квартире (их было человек пять или шесть), ни слова не говоря, внушительно принимался раскуривать сигарету, и каждый понимал: этого парня вопросами лучше не донимать. И только когда из пенат туалета выполз в засаленном махровом халате хозяин, Гришка, похожий на длинного земляного жука с вечно деловым видом и внушительными, громко щёлкающими суставами на его жучиных пальцах, сказал:
      - Это ребята, которые не сидят без дела.
      Усы соседа воинственно топорщились.
      - Спасу от них теперь нет... куда ни зайдёшь, везде теперь либо мародёры, либо мусора.
      Неожиданно для себя Игорь почувствовал на Гришку обиду.
      - То не мародёры. Это вы мародёры. А те парни, что меня отделали - что-то вроде общественного движения. Партии, у которой есть чёткие взгляды на современную жизнь, и заметь, на то, что же нужно предпринимать в текущей ситуации. Они делают ужасные вещи - с этим я не собираюсь спорить. Но может, эти ужасные вещи приведут к чему-то хорошему в будущем?
      Гриша подошёл к Игорю и с грохотом уронил свой тощий зад прямо на пол. Словно любопытные, но трусливые кутята, к ним несмело начали сползаться остальные пьянчужки. Все они молча ждали продолжения. Игорь, не смачивая свои краски водой красноречия, расписал им, как он спасал младенца и как его втаптывали в грязь. Пьянчужки охали и ахали, словно тётушки на званом вечере, посреди которого вдруг раскрылась чья-нибудь личная тайна.
      - Не повезло тебе, друг, что все порядочные люди собрались сейчас здесь, - воскликнул кто-то. Следом, конечно же, раздался горестный перезвон бокалов.
      Гриша, большой любитель порассуждать на отвлечённые темы, сказал:
      - Порядочность - она не такая. Кусает, только если в ответ, да и то не всегда. Любит свой тёплый угол. Если ты причисляешь себя к порядочным, то сиди дома от греха. А знаешь, почему?
      - Почему? - послушно переспросил Игорь.
      Гришкин палец назидательно продырявил воздух.
      - Ты хоть раз слышал, чтобы один человек заразил другого порядочностью? Вот то-то и оно! Вот мы - свинтили ящик коньяка. А кому от этого плохо стало? Абдулла, который тем магазинчиком владеет, живёт на Зубчаниновке, то есть ему через целый город ехать, чтобы вывезти своё добро. У него таких магазинов в одной Зубчаниновке - три штуки! И зачем, спрашивается, он сюда поедет? Вот мы и реквизировали добро, чтобы не пропадало. Я, если хочешь знать, записочку ему оставил под прилавком - мол, такой-то такой-то арендовал ящик "Командирского" с целью растравить душу и провести время. Денег не оставляю - украдут, да и курс сейчас непонятно какой у коньяка к рублю, а вот адресок - пожалуйста. Только, пожалуйста, не присылай своих чернявых мордоворотов, а приходи сам - разойдёмся по-доброму. Конец цитаты... С другой стороны, сволочизм и подлость любит компанию. Они распространяются от человека к человеку как грипп. Они стремятся собрать своих сторонников вместе как можно большим числом, натравить их на то или на это.
      - Это всё глубинные инстинкты человеческие, - прибавил Гришин приятель. Звали его не то Андрей, не то Алексей - Игорь так и не запомнил. Запомнил фамилию - просто потому, что её трудно было не запомнить. Люди с фамилией "Героический" встречаются не каждый день. Внешность у него была типичного теоретика, теоретика жизни, если уж на то пошло - закрывающая лоб чёлка, близорукий взгляд, невыразительное лицо, выражение на котором не поменялось даже когда он начал понимать вместе со всеми остальными, что всё-таки произошло.
      - Они нам, человекам, вообще-то, выживать помогают, - продолжал Андрей, либо Алексей, взяв назидательную интонацию. Игорь подумал, что он, возможно, ещё и поэт. - Вообще-то, к сведению, только такие люди, наглые люди, люди, которые не думают и ни с кем не советуются, берут и меняют мир так, как им нравится.
      - Что меняют? - переспросил Игорь.
      - Всё меняют, - безапелляционно заявил Героический. Он был тощим, с грязью за ушами и под ногтями, с проглядывающими сквозь тонкую рубашку рёбрами, и в общем вызывал почти осязаемое отвращение.
      - Мы динозавры, а это наш астероид, - выдал неловкое сравнение Гриша.
      - По-вашему, - Игорь уже ничего не понимал, - лучше порядочное безделье, чем, если кто-то умный (в уме румынского вампира он отчего-то даже не думал сомневаться) захочет что-то сделать? Что-то, что может показаться вчерашнему человеку дикостью или даже жестокостью? Люди же тогда просто перемрут... или же их вывезут на плечах те, кто не боялся делать другим людям больно. Тебе - вот тебе, Гришка! - не стыдно будет въехать в новый мир на шее у истеричной бабы с ножом, которая резала младенцев?
      Распалившись, Игорь вскочил. Лицо его горело. Гриша только грустно покачал головой.
      - Скорее всего, я никуда не въеду. Если так дальше пойдет, и никто по-настоящему умный и смелый ничего не придумает, эта квартира станет одним большим склепом для всех, кто в ней находится. Во всяком случае, мы умрём не трезвыми.
      - А я нет, - Игорь задыхался. Стены, казалось, пульсировали - то придвигались, то отдалялись. Было странно видеть, как держатся на них картины - заключённая в пластиковые рамки безвкусная мазня - и кактусы в горшочках на подоконнике. - Я хочу умереть, попытавшись что-то сделать. Вернее, я вовсе не хочу умирать, но если вдруг придётся...
      - Смотри не подхвати грипп, - сказал Гриша.
      - Да пошёл ты, - сказал Игорь.
      Он хотел уйти, по-девчачьи хлопнув дверью, но здесь ещё оставалась выпивка. В конце концов, что он теряет, участвуя в заседании порядочных людей? В их обществе хотя бы можно спать, не опасаясь, что тебе попытаются обчистить карманы или просто наступить на голову.
      К своей квартире Игорь подполз только следующим утром. Он боялся, и больше всего, наверное, боялся увидеть жену в той же позе что и накануне - на остывшей постели, подтянувшей, насколько это возможно, колени к подбородку. Внезапно что-то схватило его за горло и сжало, так, что он едва мог дышать. Ленка... тебе нельзя впадать в уныние или тем более изнурять себя голодом. У нас же будет сын! Ключ в руках прыгал так, что его никак не получалось вставить в замочную скважину, и Игорь готов был уже завопить от отчаяния, когда кто-то открыл замок с той стороны, и впереди Ленки перед Игорем возникла её брезгливая, подозрительная гримаса. Как всегда, когда он возвращался откуда-нибудь после затяжной пьянки. Некоторые вещи не меняются, и сейчас Игорь был до ужаса этому рад.
      - Ну, что с тобой на этот раз случилось? - спросила она, пропуская его внутрь. Обогнала, пока он пытался на ходу стащить ботинки, и проследовала на кухню, неся впереди себя живот. Оттуда доносились восхитительные ароматы. Это был её способ привести себя в чувство: Ленка занималась рутинными делами, вроде готовки и уборки, и тем самым немного уменьшала газ в своём сердце. И сейчас она была похожа именно на шарик, наполненный газом.
      - Да так, спасал жизни... Как твоё пузо? - неуклюже спросил Игорь. Если бы у него был хвост, он бы неуклюже попытался им повилять. - Всё ещё пышет жаром?
      - Моя голова им пышет. Но я прикладывала лёд и успокоилась. Знаешь, какого рода лёд?
      - Ну, наверное, из морозильника.
      - Не угадал. Лёд понимания. Прости мне эти ублюдские метафизические термины, но по-другому и не скажешь. Я осознала... донесла до себя, что всё, что пишут в этих дурацких психологических книжках феминистически настроенные домохозяйки - правда. Что женщины на самом деле сильнее мужиков, и любая экстремальная ситуация уничтожит вас, оставив только женщин. Вы - вымирающий вид. Вы не умеете адаптироваться к изменяющемуся миру.
      - Только сегодня видел группу таких... адаптировавшихся... или подожди, это было вчера? - пробурчал Игорь. - Мужиков там было много. Мне они не понравились.
      - Вот видишь? - Ленка победно упёрла в бока кулаки. - Кто-то способен, а ты нет. Не расстраивайся, таких как ты - абсолютное большинство. Поэтому будущее за матриархатом. Вас нужно держать в загоне и использовать только как племенных жеребцов.
      - Я буду твоим племенным жеребцом, - покорно сказал Игорь. - Где мой загон?
      - Ха! - победно вскричала Ленка. - Хрен тебе, а не "моим"! Тобой будут пользоваться все, кто пожелает. Твой генотип будет вывешен на дверях загона, что-то вроде: "самец, целыми днями пялится на тёлек, не общается с сыном, но здоровый как чёрт, и дед до девяноста дожил - наследственность хорошая". И я буду пускать всех - всех! - кто сочтёт тебя полезным.
      Кажется, эта идея слегка остудила её пыл. Поглаживая себя по животу, Ленка задумалась, а потом сказала:
      - Хотя в нынешней ситуации это идея не такая уж хорошая. Если все дети будут такими как сейчас, никто не захочет их заводить. Всё катится в тартарары. Мы вымрем все, как динозавры. Малыши ведь, наверное, ничего не едят там... где бы они сейчас не находились. Кто им готовит?
      Она примостилась на краешек стола. В уголке глаз медленно наливались соком слёзы. Игорь подошёл и сорвал их, как гроздья винограда. Попробовал на язык. Солёные. Он заключил жену в объятья, и она с готовностью уткнулась носом ему в ключицу.
      - Я думаю, мы все тихо умрём здесь, каждый в своей квартире.
      - Сегодня ночью мне это уже говорили, - прошептал Игорь. - Я не стал спорить. Но тебе я вот что скажу: мы с тобой не умрём. Они - пускай умирают, но мы с тобой выкарабкаемся. Кем бы ты меня не считала, я не дам тебе и нашему сыну умереть.
      И, ощутив в желудке сердитое сопение, робко попросил:
      - Дай что-нибудь перекусить, а? Кажется, я не ел целую вечность.
     
      - Я видела нашего пацана, - сказала Ленка, наблюдая как Игорь счищает с костей судака белое мясо.
      Она была удивительно спокойна. Игорь чувствовал себя так, будто кто-то ласково подтыкает ему одеяло, а потому не придал особенного значения её словам.
      - Кажется, ещё несколько рановато, - сказал он. - Кроме того, мне кажется, что тебе не хватит гибкости вот так извернуться и заглянуть...
      - Кирилла. Я видела Кирилла.
      Игорь откинулся на спинку стула. Голова кружилась после наполненной излияниями ночи. Рыба была неимоверно вкусной, но в желудке будто бы шла гражданская война.
      - Он что, приходил забрать вещи?
      Ленка подалась вперёд через стол. Тяжёлые волосы, кое-как заплетённые в косу, были похожи на лошадиный хвост. Округлые черты лица как будто стали угловатыми, а кончик носа побелел от какого-то неведомого напряжения. Игорь застыл на долгую секунду: он вдруг понял, чего стоило ей легко и размеренно дышать и не поддаваться панической жажде деятельности.
      - Я видела его в интернете, - очень спокойно сказала Ленка. - Я ждала тебя, стараясь не думать о нём и ничего не предпринимать. Знаешь, что он делает? Он ворует младенцев.
      Интернет, как ни странно, всё ещё работал. Возможно, он держался на вере некоторых людей в то, что такая вещь берётся ниоткуда - просто появляется в их компьютерах как паутина, которую вроде бы никто не плетёт. Не просто же так она называется "всемирная паутина"... нет, серьёзно, так и есть.
      Игорь вдруг почувствовал некую торжественность. Казалось, над головой вот-вот зазвучат фанфары. Он заставил своё непослушное тело выпрямиться; мышцы ныли и отзывались так, будто их заполнили ртутью или залили густым, вязким оловом. Помассировал синяки на лице, чтобы привести в чувство мозги.
      - Зачем? Он что, убивал их?
      - Нет, как тебе такое в голову могло прийти! Ну, в смысле, я понятия не имею. Просто крал. Иди сюда, посмотри сам.
      На ноутбуке у Ленки уже был открыт ютуб. Видео с камеры видеонаблюдения, на котором была запечатлена чужая квартира. Детская комната - минимум мебели, кровать с бортиками, яркие обои с мультяшками - в такой обстановке легко повредиться умом и начать разговаривать со стенами. Люди-то в большинстве своём серые как мышки. Хотя, если они растят юного аутиста-гения, подход вполне оправдан. Игорь знал, что многие родители сейчас ставят камеры в спальнях своих чад. Теленяня, что ли, называется... главное, чтобы это дерьмо убрали из твоей комнаты до того, как ты начнёшь лимонить письку - так считал Игорь. Они с Ленкой были приверженцами старинного как мир способа, полного примет и суеверий: например, если ребёнок затих и довольно долго из комнаты не доносится ни звука, значит всё далеко от идеального положения дел.
      Малышу, похоже, едва исполнилось полгода - Игорь заметил его не сразу. Он лежал в кровати полностью раздетый и походил на чью-то злую шутку, пластиковую куклу величайшего человеческого подобия. Кажется, если разрешение у камеры было бы лучше, Игорь разглядел бы швы на месте стыков ручек и ножек с телом. Он лежал совершенно неподвижно, нелепо, как это бывает у детей, растопырив конечности, и как будто бы спал. Но Игорь знал, что глаза его открыты, а рот изогнут в слабой улыбке. Здесь же, на кресле, сидела и читала книгу с видом заточённой в башню девицы простоватая женщина средних лет с забранными в косу волосами и большими ладонями. Когда она поднимала взгляд на ребёнка, то начинала походить на затравленное животное.
      Но вот она встала, отложила книгу и вышла. Камера звук не передавала, и Ленка сказала, что это, должно быть, постучали в дверь.
      - Сейчас будет, - зашептала она.
      И действительно, в области обзора камеры вдруг появился мальчишка. Игорь с трудом узнал сына. Плечи его, всегда стремящиеся вверх, будто две ракеты, раздираемые духом соперничества, теперь безмятежно покоились там, где им положено. Снег в волосах, кажется, даже не начал таять: будто не человек, а призрак прошёл там, по ту сторону экрана, оставляя мокрые следы. Рука Ленки подползла к руке Игоря и обхватила её, заставив его вздрогнуть. Лицо мальчика едва различимо, и всё же оба они точно знали каким-то неуловимым родительским чувством, что это Кирилл. Мальчик поднял на руки младенца, споро укутал его в лежащую здесь же простыню. Женщина застыла за его спиной, в дверях, как гигантский столб дыма, обретший вдруг твёрдую текстуру. Кажется, она никак не могла решить, то ли схватить своими огромными ладонями незнакомого мальчишку, то ли грохнуться в обморок. Так ничего и не придумав, она опустилась на диван, в то время как Кирилл повернулся и вышел с малышом на руках. Его появление на экране казалось лоскутом сна, залепившем прореху в измученном сознании.
      - Кто это? - спросил Игорь, не вынимая вилку изо рта. - Мать?
      - Нянька. Соседка. Её попросили присмотреть за ребёнком.
      - А куда, интересно, делись родители? - спросил Игорь.
      Возмущение в голосе было настолько искренним, что Ленка взглянула на него с удивлением.
      - Откуда я знаю? Может, думали как добыть средства к существованию. Кто-то, знаешь ли, сейчас этим озабочен.
      - Куда он его понёс?
      Ленка показала на описание видео, заголовок которого гласил: "Подросток похищает младенца".
      - Никто не знает. Его пока не смогли найти. Но подобных видео сотни. Тысячи. Я просматривала их одно за одним, пока не наткнулась на Кирилла. На них всех примерно одно и то же - дети постарше - с подростками они, конечно, загнули, Кирюхе всего-то восемь, - молча берут на руки младенцев и тех, кто не может ходить самостоятельно, и уносят. Ни слова не говоря. Если их хотят остановить, то пытаются снова и снова с тупым упорством. Там есть такое... какой-то озверевший отец проломил незнакомому ребёнку голову. В комментариях пишут, что он потом повесился.
      - Тебе нельзя такое смотреть.
      - Однако я смотрела. А ещё, гляди-ка, есть такие кадры.
      Она пощёлкала по вкладкам браузера и продемонстрировала Игорю нечто, отчего у него в животе вдруг начали копошиться пауки.
      - Это началось со вчерашнего вечера, почти повсеместно и одновременно. Они стучатся, звонят в двери, влезают в окна первого этажа или забираются по пожарной лестнице. Смотри. Это частный дом, не в Самаре, нет - где-то во Владивостоке. Фотографии вчерашние. У мужика дома двое младенцев-близнецов, и забаррикадировался он достаточно основательно.
      Фотограф стоял за баррикадами из перевёрнутого дивана, стола и стульев. В кадре - широкие окна гостиной, а за ними, утопая по колено в снегу, стояли дети примерно Кирюхиного возраста и чуть помладше. Шесть, нет, восемь детей, пол которых определить было сложно из-за одинакового выражения на лицах - выражения холодного, застывшего восторга, которым, бывает, грешат изготовители некоторого реквизита для витрин магазинов одежды. Манекены там выглядят так, как будто открыли для себя платье, которое хотят носить всю жизнь. На каждом из этих детей могло стоять клеймо "made in china", и Игорь бы тому не удивился. Кажется, стёкла прогибались от давления ладоней, а кое-где щёк и носов.
      Следующий кадр демонстрировал детей уже внутри - они пробирались через разбитые окна и семенили к баррикадам, словно бросившиеся на врага солдаты-смертники. В изодранной одежде, с оставленными стеклом алыми полосами на открытых участках тела. У кого-то насквозь рассекло щёку.
      Лена пролистала ещё несколько картинок - будучи из разных источников, они демонстрировали нечто примерно одинаковое - как будто каждый дверной глазок, каждое окно поменяло свой жанр на "фильм ужасов". Везде были одни и те же лица, словно говорящие: "время вечного счастья наступило! И я могу стоять здесь и ждать вечно. Я не боюсь ни холода, ни голода, ни твоих палок, газовых пистолетов и ножей. А ты - ты можешь сидеть там вечно?"
      Где-то, кажется, в Питере сумели отследить детей до их убежища. Это оказалось несложно - учитывая, что стекались они в старинную пожарную часть со всего Васильевского острова, а на Васильевском острове, конечно, хватает любопытных глаз. Коричневое, обветшалое здание напоминало сочную внутренность хвойного дерева. Плоскую, обнесённую ржавой оградой макушку колокольни облюбовали вороны. Там не было никакого снега - в Питере лил дождь, и мокрые, нахохлившиеся птицы казались на фотографиях неприятными клочками сажи.
      Здание было заброшено. Вместо стёкол кое-где темнели картонки или листы фанеры. Местные называли "пожарку" гнездом и предлагали установить круглосуточную слежку, зачистить, держаться оттуда подальше, натравить полицию, детских психологов, и прочая, и прочая. Но каланча, похожая на грозящий небесам перст, реяла над ними по-прежнему непреступная.
      - Ты доел? Тогда собирайся, - сказала Ленка. Сквозь бумажное бесстрастие пробивалось всегдашняя её нервная деловитость. - Пойдём искать. У наших тоже должно быть где-то такое убежище.
      - И где ты думаешь его найти?
      Ленка пожала плечами.
      - Их может быть много, на самом деле, Самара не такой маленький город.
      Она ткнула пальцем в монитор. Её маникюр, прежде безупречный, теперь потрескался и пострадал от зубов.
      - Сначала навестим этих горе-родителей... хотя, как я могу их осуждать, когда мы сами ничуть не лучше? Они могут что-то знать. Может, они уже видели гнездо.
      По счастью, в описании того видео был указан адрес, жили эти люди совсем недалеко - на углу Кирова и Стара-Загоры, насколько Игорь понял по карте, в новостройке возле скучных озёр, где родители часто гуляют с детьми, а в девяностых периодически находили утопленников.
      Ленке было не по себе вне стен дома - она ведь ни разу не выходила на улицу с тех пор, как всё началось. Игорь подумал, что может теперь-то она изменит свои взгляды на его ночные и дневные похождения, поймёт, что отныне выход из дома действительно можно приравнять к подвигу. Но жена, кажется, ни о чём подобном не помышляла. Она смотрела по сторонам, пальцы на локте Игоря холодны как лёд и прочны как сталь. Людей сегодня больше, чем обычно - видно у одних начала кончаться еда, а другие, высидев, возможно, свою решимость, взяли её под контроль и ступили на холодные подъездные ступени, ведущие в реальный мир. Во дворах пилили и рубили деревья. Игорь подумал, что они с женой, возможно, одни из немногих счастливчиков, у которых осталось отопление, вода и газ. Вокруг детей, иногда показывающихся на глаза, тут же на десятки метров возникала зона отчуждения; они же спешили куда-то по своим делам, нимало не заботясь о том, какой эффект производят на окружающих. Также они не заботились и об открытых частях тела - головах, шеях, иногда руках или ногах. Кажется, раз по какой-то причине раздевшись, дети не в состоянии были произвести обратную процедуру. Раны их вызывали сосущее чувство под ложечкой. Иногда они были просто ужасны, и каждый раз их замечая, Ленка бледнела, хоть старалась и не прятать глаза.
      - Помнишь тот фильм про зомби? Ну, тот, смешной, где их в конце приручили и поставили служить на благо обществу?
      - А, это британцы снимали. У них вечно получается какая-то ерунда.
      - Что-то здесь есть... похожее, правда? Они не монстры - они как из другого мира, который вдруг объединился с нами. Мы их пока не понимаем, но может, потом, позже, нам придётся научиться жить вместе? - она вздохнула. - Хотя я бы отдала многое, чтобы всё вновь стало по-старому. Но если вдруг по-старому не будет... у меня сердце сжимается при мысли о том, через какую кровь придётся пройти, прежде чем всё устаканится. Кровь будет точно. Она бывает всегда.
      Игорю захотелось её немного приободрить. Он залез на крышу автомобиля, который едва был виден из-под сугроба и, сев на задницу, с воплем съехал вниз, но Лена только грустно на него посмотрела.
      Новостройка у озёр производила впечатление чего-то печального, вроде одинокой старости или глинистого берега у реки. Домофон не работал. Как и, похоже, всё остальное. Батареи в подъезде едва-едва теплились, новые пространства уже начал обживать холод, развешивая по стенам свой холодный белый мох и взращивая сталактиты сосулек. Света тоже не было. Заблудившиеся его крохи бродили по лифтовой шахте, а ещё, казалось, там кто-то храпел. Сквозь залепленные снегом окна просовывались белые лучи света солнечного, но они были настолько слабыми, что походили на руки исхудалых детей, что тянутся за едой сквозь решётки клетки. Немного погодя это место превратится в пещеру, в которой будут жить, разве что, дикие звери.
      Лена сказала, зябко трогая себя за плечи:
      - Я написала им на электронную почту, но никто не ответил. Похоже, здесь дела идут не больно хорошо.
      - Может, мы никого и дома не застанем, - сказал Игорь голосом ненавидящего свою работу коммивояжёра из американских фильмов про семидесятые.
      Но хозяева были на месте. Дверь их - тучная, массивная и похожая на крышку сейфа - была приоткрыта.
      - Привет, - сказала Лена, заглядывая в щель и пытаясь сделать её пошире одними ногтями.
      Дверь распахнулась, едва не заехав Ленке по лицу. Игорь успел отдёрнуть её в последний момент. На пороге стоял тощий мужчина в очках и с нервным лицом: разглядеть его удалось далеко не сразу из-за слепящего луча фонаря. Игорь был выше на полголовы и ощутимо шире в плечах, но ему захотелось прямо сейчас закрыть дверь и уйти - хозяин разглядывал их, как ворона может разглядывать червяка. Он был в тёплой куртке и огромных меховых тапочках. Женщина, что выскочила откуда-то из недр тёмного дома, держа перед собой подсвечник с толстой свечой, была, напротив, одета чересчур легко для тёмной пещеры, в которую превратилось жилище. Джинсы, похоже, прежде очень строгие, теперь висели лохмотьями, будто она как заправский, только слегка пьяный йог, ползала по углям. Выше - пухлый вылинявший свитер с горлом.
      Там, откуда вышла хозяйка (кажется, это была кухня), что-то горело: красноватые всполохи иногда освещали стены, сразу после этого слышался треск и шипение, какое бывает, когда огонь пытается разгрызть какую-то слишком уж специфическую для него пищу. И - да - в воздухе витал запах гари. Ленка закатила глаза - должно быть, представила, во что у них должны теперь превратиться потолки.
      - Я только хотела сказать, что это наш сын унёс вашего малыша, - сказала она.
      Женщина, похоже, потеряла дар речи. Она хватала ртом воздух, будто рыба, выброшенная на берег.
      - Так, и где же он сейчас? - спросил мужчина. - Ох, что же это я! Где мои манеры? Подождите-ка минуту, я кое-что найду...
      Он выключил фонарик и, повернувшись к гостям спиной, принялся обшаривать карманы многочисленной верхней одежды на вешалке.
      - Если бы я знала где, мы бы сюда не пришли, или пришли бы с вашим малышом... я, кстати, Лена, а это мой муж Игорь.
      Мужчина и не думал представляться. Спина его в свете неверного света свечи (тем более неверного, что свеча в руке его жены ощутимо дрожала) производила, тем не менее, впечатление спины по-настоящему делового человека, топ-менеджера крупной компании, который отворачивается от тебя только чтобы поправить галстук или промокнуть платком нос. Эта спина слегка расслабила Игоря - непозволительная для нынешних времён роскошь.
      - Верните его. Верните его, сейчас же! - подала голос женщина и затрясла свечой перед их лицами. Игорь поморщился, учуяв резкий запах ванили. Голос у неё оказался очень звучным, такого типа, который всё время нужно держать в узде. Он, казалось, бесконечно возвышался, перерастая все рамки.
      - Если бы мы могли, милая, - сказала Лена. - И мы хотим это сделать, как только узнаем, куда они могли направиться. Слушайте, что я узнала: все эти дети собираются в одном месте. Если бы мы нашли это место...
      - Это не такая большая проблема, - подал голос мужчина. - Сейчас мы с вами сядем в мой джип и прокатимся по району.
      Он выпрямился, продвигал плечами, а когда повернулся, в руках у него оказалось нечто, что плохо вязалось с гостеприимством и дружелюбием. Пистолет. Не то, чтобы Игорь в них разбирался, но это была большая пижонская хромированная штука, из тех, с которой в компьютерной стрелялке можно пройти, по крайней мере, первых два уровня. Ленка ойкнула и спряталась за спину мужа.
      - Сейчас вы, ублюдки, повернётесь и медленно пойдёте по лестнице вниз. Рядом. Я должен видеть обоих.
      - А что потом? - спросила Ленка, неосознанно прикрывая ладонями живот.
      Подбородок хозяина как будто налился свинцом.
      - Не заставляйте меня повторять. Мы сядем в мой джип и поедем на поиски этого осиного гнезда. Давайте, вперёд!
      - Мы не виноваты, мужик, - сказал Игорь, чувствуя как в пересохшем горле скребут мыши. - Все они... Все они как будто сошли с ума.
      Мужчина просто и безыскусно ткнул стволом в ноздрю Игоря. И он пошёл, взяв за руку Лену и глотая злые сопли. А что ещё оставалось делать?
      - Я помогу тебе! - завопила его жена. Причёска её накренилась на одну сторону, словно Пизанская башня. - Мы разыщем нашего сыночка и накажем всех мразей... всякую мразь, которая встанет на нашем пути.
      - Оставайся дома, стерва, - не оборачиваясь, бросил ей муж.
      - Но Петя! Я не хочу здесь оставаться. Здесь холодно и так одиноко! Ты же знаешь, я верна тебе до смерти, и я тоже хочу разыскивать малыша, и мой дом там, где мой муж и сын, и... я докажу тебе, что это так, несмотря на то, что ты мне говорил! Да, я шлюха, но я верная шлюха! Я твоя шлюха!
      Он повторил свои слова, и она бросилась обнимать его за ноги, вопя что-то вроде: "ты или не пойдёшь вообще, или пойдёшь со мной". Игорь обернулся, думая, что самое время что-то предпринять. Чужая семейная драма ему сейчас как раз на руку. Однако дуло пистолета по-прежнему неподвижно смотрело в лицо. У очкарика, несомненно, неплохо получилось бы брать банки.
      - Хорошо, Мила. Только не мешайся под ногами.
      Она взвыла, победно и радостно, как собака, которую хозяин выпустил из сарая после трёх дней заточения. И все вчетвером они двинулись вниз по лестнице. Игорь с Ленкой шли впереди, держась за руки, как влюблённые или детишки из детского сада, очкарик с женой, прыгающей вокруг как собачонка, следовали за ними.
      За углом и в самом деле обнаружился тёмно-красный "Фольксваген Тигуан". Его держали в относительном порядке: снег вокруг убран, тот, что успел нападать на ветровое стекло, чокнутая Мила легко смахнула рукавом свитера - она даже не удосужилась одеться, только влезла в дорогие сапоги из коричневой кожи, чем-то напоминающие о временах дикого запада.
      - Залезайте, - Пётр махнул пистолетом. - Ты, дядя, садись вперёд. Водить умеешь? Не обольщайся, свою малышку я тебе не доверю. На пассажирское. Мила, сядешь с этой беременной шалавой сзади. Да смотри, приглядывай за ней хорошенько.
      Ленка с опаской посматривала на ярко-красный маникюр на ногтях Милы - похоже на орлиные когти, испачканные в крови безвинного зайчишки.
      Пётр крутил баранку зло и умело, как фермер, что каждый день сворачивает головы индейкам; на пленников он даже не смотрел. Пистолет преспокойно лежал возле коробки переключения передач, но Игорь оставил всякие мысли на него покуситься.
      - Через двадцать две минуты после того, как твой ублюдок увел малыша, мы с женой поехали на поиски, - сказал Пётр. - Кое-кто из глазастых бабок на первом этаже видел, его несли в сторону Парк Хауза. Но дальше я ничего не знаю. И лучше не говори мне, что у вас нет идей.
      - Есть, - ответил Игорь. Голос порывался "пустить петуха", но Игорь заставил звучать его ровно и непринужденно. - По крайней мере, знаю приблизительно. Когда я шёл за Кириллом... когда я его потерял... мы были в парке за торговым центром. Там, где колесо обозрения. Было много, очень много детей.
      Пётр крутанул баранку, сворачивая на нужную улицу.
      - Та женщина на видео... она няня вашего малыша? - спросил Игорь.
      Пётр пожал плечами.
      - Я пристрелил эту сучку. Валяется у нас в ванной. Не бойтесь, гнить она начнёт ещё не скоро. Там холодно, как в аду. Настоящий морг.
      - Сука, сука! - кровожадно взвыла на заднем сидении Мила. Ленка сидела тихо, как мышка. Кажется, она даже перестала дышать.
      - Она прохлопала ребёнка, - Пётр дышал спокойно. Как человек, которого вряд ли способно хоть что-то в этом мире заставить расстроиться. - Нашего ребёнка, которого ей поручили и за которого она, чёрт возьми, получала немаленькие деньги. А то, что я её убил... ну так что же, времена изменились, пора бы некоторым это понять. Теперь это будет в порядке вещей. За сына я пойду хотя бы и под землю.
      - А за меня, Петя? - плаксиво спросила с заднего сидения Мила. - За меня ты пойдёшь под землю?
      У Игоря вдруг пересохло во рту: захотелось, чтобы Пётр вдавил педаль тормоза так резко, чтобы эта крикливая самка врезалась лбом в собственные колени. К его удивлению, Пётр не повёл даже ухом. Очки на его носу восседали с достоинством орла на гребне скалы.
      - Примерно оттуда я тебя и достал, если забыла? - сказал он. Бросил короткий взгляд на Игоря. - Знаешь, где я нашёл эту барбариску, приятель? Вырыл из-под земли на кладбище. Её покойный папаша был чокнутым. У него и справка была. Однажды нашло на него что-то, ударил дочурку по голове железным совком для мусора, привёз ранним утром на кладбище и бросил в отрытую могилу, в которой должны были днём покойника хоронить. И принялся забрасывать землёй. А я тогда как раз там рядом околачивался... видишь ли, работал я одно время водителем ритуального автобуса, а по ночам на том же автобусе по клубам народ катал. Вроде "весёлого тура", только для укуренной, спитой в дрянь молодёжи. Я сам же его и придумал. Так вот, забыл ключи от дома на первой работе в кандейке, пришлось возвращаться после ночи. Вот и застал картину. Отсиделся в кустах, дождался, пока мужик слиняет, и вот - выкопал себе жену. Правда, дорогая?
      - Настоящая, зайчик, - с покорностью накачанной транквилизаторами львицы ответила Мила. - Очухалась я с землёй во рту. Ничего противнее в жизни не ела... а справку ту папа потом мне подарил.
      Ленка сидела сзади, не смея пикнуть. У Игоря возникло вдруг нестерпимое желание ткнуть Петра в бок пальцем, чтобы проверить, действительно ли он состоит из плоти и крови, или всё-таки из горячего газа. Между этими двумя - мужчиной за рулём и женщиной на заднем сидении - пульсировало нечто, похожее на живую пуповину.
      С одной стороны дома кончились и замелькали ряды посадок за низкой каменной оградой: тот самый парк. Игорь прилип к стеклу, пытаясь разглядеть хоть что-то. Пётр завернул на стоянку, Мила пробормотала что-то вроде "страшно-то как".
      - Приехали, вылазьте, - коротко скомандовал их похититель.
      Фонари в парке уже не работали. Темноту как будто заносило сюда ветром. Надвигалась она стремительно и отъедала у города кусок за куском, щёлкая белыми челюстями у самых лиц. В пятнадцати шагах уже затруднительно было что-то разглядеть.
      У Петра был фонарик, но толку от него было немного.
      - Митяй! - завопила Мила, приложив ладони ко рту и повернувшись в сторону, где выгибали спины нехитрые парковые аттракционы. Она одёрнула свитер, смахнула с волос успевший угнездиться там снег и, размахивая руками, устремилась к входу. Пётр с пистолетом в одной руке и фонариком в другой последовал за ней, напоследок бросив:
      - Не отставайте.
      - Он настоящий псих, - зашептал Игорь жене, как только удостоверился, что на них, как это ни удивительно, больше никто не смотрит.
      Ленка не ответила. Кажется, она даже не помышляла о том, чтобы сбежать. Она хотела найти сына, желательно раньше, чем его найдёт Пётр, который, вне сомнения, пристрелит каждого, кого увидит рядом со своим малышом, и поэтому устремилась вперёд, загребая носками сапог снежные наносы.
      - Мы частенько здесь гуляли с сыном, - сказала она достаточно громко, чтобы слышали те, двое, впереди. Там, слева, на островке посреди пруда есть двухэтажный ресторан. Это самое большое здание в округе... самое большое. Если они не там, то я скорее поверю, что они построили где-нибудь крепость из снега.
      - Где это? - спросил Пётр, не оборачиваясь.
      - Прямо будет перекрёсток. А потом налево. Я скажу.
      Лучик фонаря, удивительно слабый не то из-за замёрзших батареек, не то просто притихший перед величием парковой темноты, делал из каждого сугроба чудовище, при виде которого Мила теряла часть своей бравады и хваталась за руку мужа. Тогда у них возникала короткая перепалка: Пётр дёргал руку, ругаясь на жену, а та тихонько скулила.
      Вереницы ларьков и открытых кафе казались спичечными коробками в неполной упаковке, за ненадобностью задвинутыми в самый тёмный угол шкафа. Сюда, в тесный проход между ларьками Лена и дёрнула мужа, когда Пётр и его подруга, затеяв очередную свару, свернули на указанную Ленкой дорожку.
      - Куда ты... что ты делаешь? - задыхаясь, спросил Игорь.
      - Не хочешь же ты, чтобы эта крашеная сучка, когда они ничего не найдут, растерзала меня своими когтями? - приблизившись к самому уху Игоря, зашептала Ленка.
      - Но ресторан...
      - Может и ресторан. Но я лично ставлю на другое место. Ты забыл, что я положила здесь половину юности, сидя в билетной кассе или убирая сраные листья?
      Точно. Они и познакомились как раз здесь - иногда этот факт вылетал у Игоря из головы.
      Ленка тем временем пела свою старинную песню, вцепившись в воротник пальто:
      - ...нас могли пристрелить! Послушай, мужик ты или тряпка? Я почти готова поверить, что тебя побили за благородное дело, а не для того, чтобы отнять бумажник или за то, что ты по пьяни нассал кому-то на ботинки. Не разочаровывай меня. Нам нужно было бежать, иначе нас просто убили бы и бросили здесь, посреди парка.
      Игорь посмотрел на её живот, который зелёная ткань пальто очерчивала так явно, облегала так туго, что у него к горлу подступил комок тошноты. Если это случится... если их убьют... малыш так и сгниёт там, не вдохнув настоящего воздуха своими крошечными ноздрями, не увидев папу и не подержав за руку маму.
      Десяток секунд спустя они услышали взбешённый вопль Петра.
      - Эй, вы там! Я знаю, что вы где-то прячетесь. Выходите, и вам ничего не будет. Мы просто пойдём дальше.
      Казалось, если бы не стены тесных коробок-ларьков, можно было протянуть руку и взять его за рукав. Казалось, было слышно, как скрипит под ногами снег, хотя умом Игорь понимал, что это не более чем шумы в голове. Вспомнилось, как Пётр говорил: "я пристрелил эту сучку". Ленка тянула его за руку, призывая идти прочь по тропе, но ноги не подчинялись.
      - Нам нужно выйти к ним, - прошептал жене Игорь. - Иначе он начнёт стрелять по стенам, а они тонкие... там же сплошная фанера. Если он ранит тебя, я... я...
      - Ты чокнулся? Он точно нас пристрелит.
      Голос Петра на этот раз послышался чуть левее, из-за киоска, с которого, если Игорю не изменяла память, торговали воздушными змеями. Осторожно выглянув из своего укрытия, Игорь увидел, как Пётр пытается протиснуться в щель между двумя киосками, но там было достаточно узко, кроме того, требовалось перебраться через мешки с песком. Мила скулила где-то поблизости. Даже не скулила... подвывала, как будто Игорь и Лена унесли с собой остатки её бедного разума.
      - Я всё равно вас найду! Давайте, вашу мать, вести себя как взрослые люди...
      Что он под этим подразумевал, так и осталось загадкой. Потому что как только грохнул первый выстрел, Игорь, стиснув запястье жены, рванулся в указанном ею направлении. Высоко вверху с одного из деревьев сорвалась стая ворон, и это привело Петра в настоящее неистовство. Началась беспорядочная пальба. За рядами лотков (кое-где было трудно пройти из-за самого разнообразного хлама, который убрали сюда на зиму) обнаружилось кирпичное сооружение - старый туалет, перед которым теперь, как дошколята перед ветераном, выстраивались новенькие голубые кабинки. Здесь они остановились перевести дух. Постепенно вопли Петра затихли вдали, хотя раз или два чета Евсеевых слышала эхо выстрелов.
      - Так каков теперь план, товарищ капитан? - спросил Игорь.
      - Идём к чёртову колесу. Я, помнится, рассказывала Кирюхе про подземелья под ним, и даже показывала вход. Если в нём осталось хоть немного детскости, он не забыл. И привёл свой отряд туда. Там вернее всего мы найдём их... их всех.
      Игорь сказал:
      - Как раз в здравом уме он никогда бы туда не попёрся. Ползать под землёй - не для него. Ему бы всё книжечки...
      - Ты плохо знаешь сына, - холодно сказала Ленка. - Она взяла Игоря за руку и увлекла дальше по тропинке. С каждым шагом они проваливались в снег всё глубже. - Он прямо загорелся этими подземельями. Когда мы здесь гуляли, прямо из кожи вон лез, чтобы я отпустила его там побродить. А потом, когда стал постарше... мне кажется, он там уже бывал, только никому, конечно, не рассказывал. Считай это женским, материнским предчувствием. Может даже, подружился с кем-то из окрестных сорвиголов.
      Игорь фыркнул.
      - Если б я хоть раз увидел его в компании молодых разбойников - вроде тех, с которыми я сам гонял в детстве - я бы, может, не считал его таким странным. Может, даже попытался бы с ним подружиться.
      Ленка смерила мужа долгим взглядом. Глаза её в темноте влажно поблёскивали.
      - Кирюхе не нужна была толпа. Он - сам себе толпа и племя. Поверь, такие люди гораздо сильнее и самостоятельнее. Те, кто умеет никому не подчиняться и никого не подчинять себе, сейчас редки как неразработанные золотые залежи. Но вот, опять же, если подумать трезво - теперь он с толпой. Стал частью толпы. И что, ты доволен?
      Игорю нечего было ответить. Он поскрёб под шапкой голову и промолчал.
      Сначала далеко впереди появились тусклые огоньки фонарей в ореоле, казалось, висящих в воздухе снежинок. Потом из темноты величаво выкатилась громада колеса обозрения. Кабинки раскачивались в своих путах - на зиму их снимать не стали, но закрепили дополнительно какими-то канатами. Казалось, будто там поселился гигантский паук. Рядом пристроилась ещё парочка каруселей, автобус, который раскачивал на одной оси специальный механизм, картинговый трек, сложенный из старых автомобильных покрышек. Билетные будки и кабина техника колеса обозрения стояли заколоченные и пустые.
      Ленка нервно хихикнула.
      - Ну, сможешь угадать, где прячутся наши мышки?
      - Я уже понял, что всё самое интересное здесь не для глаз простых посетителей. И располагается в какой-нибудь помойке.
      Ленка смешно сморщила носик. На ресницах у неё повисли снежинки.
      - Эта помойка, знаешь ли, была моей жизнью на протяжении четырёх лет... но ты почти прав. За декорациями всегда происходит всё самое интересное.
      Она не торопилась двигаться. Водила подбородком, как будто хотела немного ослабить шарф. Потом спросила:
      - Как ты думаешь, нам удастся вытащить Кирюху?
      Игорь пожал плечами.
      - Это зависит от того, захочет ли он быть вытащенным. Я в этом сомневаюсь. Пацан стал сильно самостоятельным. И, прежде всего, нужно разобраться, что же с ним - и со всеми ими - происходит. Это работа не для нас. Это работа для учёных. Психологов. Медиков.
      Ленка дёрнула плечиком и пошла вперёд.
      Здесь был наполовину утопленный в бетонную основу колеса проход. Арка дверного проёма располагалась под небольшим углом. Сразу за ней - знала Лена - ступеньки, которые круто уходят вниз, в подземелье. Там - механизмы колеса обозрения, вереница тесных пустых помещений, непонятно для чего предназначенных. Их заполняли всем, чем могли: старой верхней одеждой, костюмами с давно отыгранных представлений, какими-то непонятными железяками, колченогими столами и хромыми стульями, складывали на зиму велосипеды, а на лето - санки и тубы. У потолка ютилась изумрудно-зелёная плесень, а из вентиляции долетали искажённые до неузнаваемости отзвуки с поверхности. Между коллег Ленки ходили самые разнообразные легенды относительно происхождения "чёртовой ямы" - так они называли подземелья, хотя правда была банальна - просто ещё одно бомбоубежище, отстроенное во времена Советского Союза и подчистую разграбленное в девяностых. И какими бы таинственными и страшными не казались для новичков тамошние стены, выкрашенные кое-где облезшей уже зелёной краской, ничего необычного там не происходило. Лампочки не гасли и не мигали, никто не стучался в стены, пытаясь выбраться из замурованных областей наружу, ни разу ни в одном даже самом тёмном уголке никто не нашёл обтянутый искусственной кожей противогаза череп. Кому-то всё это казалось странным: учитывая многочисленные легенды, рассказываемые в посвящённых городской истории книжках. Доподлинно известно, что за сорок лет до того, как здесь появился в восьмидесятых годах парк, в эти края свозили и закапывали расстрелянных НКВД людей. Несколько старинных дач в окрестностях, непонятно кому принадлежащих, зарастали молодой дубовой порослью.
      Позже это место начали окультуривать, вырубать лишнее, прокладывать дорожки. А когда стали
      рыть котлован под убежище, костей нашли просто уйму. Отец Ленки рассказывал, что мальчишками долго они ещё бегали сюда за четыре километра, чтобы поиметь нехитрые трофеи: клочки одежды, какие-то ржавые значки, а если повезёт - то и обломок кости или челюстную кость.
      Место обросло легендами и преданиями, ни одно из которых не находило подтверждения, несмотря на все надежды жадных до чего-то таинственного молодых умов.
      Сейчас Ленка завела мужа за опору колеса. Возле её бетонной основы земля резко уходила вниз. Под ногами мешались старые велосипедные покрышки. Фонарный столб здесь заменяла мутная лампа без абажура, с грехом пополам защищённая металлическим козырьком. Крепилась она прямо к бетонной плите и, как ни удивительно, работала. Перемотанные изолентой провода, которые уходили внутрь облезлого щитка, напоминали древесные корни. Игорь решил, что не хотел бы работать здесь электриком.
      - Шшш, - прошептала Лена, приложив к губам палец. И показала под ноги. Впрочем, Игорь и сам видел: не далее чем днём здесь ходили. Следы замёл свежий снег, но всё же они были различимы.
      Дверь прикрыта, замок был сорван вместе с петлями. Ещё один шаг оставалось сделать, прежде чем забудется всё - переживания последних часов, воспоминания о молодости, рассуждения-внутри-себя, которыми Игорь и Лена делились друг с другом короткими взглядами, забудется даже чокнутая семейная парочка с пистолетом, которую они отправили в другой конец парка.
      И Лена сделала этот шаг. На что-то наступила, посмотрела под ноги.
      - О Господи...
      Игорь почувствовал даже сквозь рукав пальто, как её пальцы стали влажными.
      Там были лица. Белые, равнодушные, холодные, как маски к хэллуиновскому карнавалу, которые кто-то просыпал из коробки. На три четверти заметённые снегом и всё-таки различимые в тусклом жёлтом свете. Несколько детских трупов, без сомнения, промёрзших до самых костей. Скрюченные пальцы, торчащие из снега.
      Ленка бросилась вперёд, принялась голыми руками разгребать снег, сдувать его с лиц, чтобы разглядеть каждое. Игорь стоял, глотая ртом воздух и не зная, что предпринять.
      Все они умерли, похоже, по разным причинам. У кого-то была проломлена голова, открывая самую нелицеприятную картину, которую Игорь видел в жизни, кто-то, похоже, замёрз насмерть, будучи одет в лёгкую маечку и штаны. У других - повреждения разной степени тяжести и совместимости с жизнью. Так или иначе - все они здесь были похожи на замёрзших во время ледникового периода мамонтов. Одежда смёрзлась друг с другом, застыв коркой, которую, казалось, не получилось бы пробить даже топором. Глаза, похожие на линзы микроскопа, слепо смотрели в небо, их покрывала лёгкая изморозь.
      Они не случайно здесь лежат. Они, наверное, все погибли там, внутри, и их, как мусор, слишком громоздкий, чтобы тащить до мусорного бака, просто вышвырнули за порог.
      Наконец, Лена поднялась на ноги, закончив свои ужасные изыскания. Кирилла - вот кого она искала - их пацана среди мертвецов не было. Была одна девочка лет четырёх, другие немногим старше. Самый большой выглядел на одиннадцать, и по его щекастому лицу расплылась глуповатая полугримаса-полуулыбка. Игорю отчего-то вспомнилось выражение на лице любителя хурмы.
      Они отступили под чёртово колесо. Игорь со второй попытки достал из пачки сигарету (первую он уронил и не стал поднимать), раскурил и глубоко затянулся.
      - Дай мне.
      - Тебе нельзя. Ты...
      - Дай мне чёртову сигарету! - заорала Лена, и Игорь просто не посмел сжать пальцы, когда она вырвала у него "L&M".
      Никто не стал говорить "это ужасно". Невозможно было представить, как такими простыми словами можно было передать всю растерянность, которая охватила их умы. Они собирались, словно дети, искупаться в пруду на мелководье, а вместо ласкового песка на дне нащупали склизкий ил и бездну.
      - Во что они превратились, Игорь? - спросила Лена вместо этого.
      Игорь ответил не сразу. Он как следует покрутил в голове вопрос, рассматривая его со всех сторон сквозь призму замёрзшей у кого-то из тех детей на щеках слёзной жидкости. Потом сказал:
      - Во что-то, что вне нашего понимания.
      - Какое, к чёрту, понимание? В любом понимании это монстры... монстры, которых не заботит смерть других детей, таких же, как они, кем бы они теперь не стали. Может, это психотропное оружие, а? Вроде того, что разрабатывали немцы во вторую мировую.
      - Ни одно психотропное оружие нельзя распылить так, чтобы оно начало действовать по всему миру одновременно. Что-то поменялось в головах. Знаешь, что я думаю - может этот переключатель всегда был у нас внутри? Просто у взрослых он так далеко за повседневными бытовыми проблемами, что уже и не нащупаешь. А у детей здесь, рядом, только протяни руку. У тех, кто не там и не здесь, он тоже переключился, но как-то неправильно. Один парень мне говорил про шум в голове, как от сломанного приёмника - якобы, это то, что он слышит с недавних пор, и оно мешает ему думать. Может, дети слышат что-нибудь совершенно иное, нежели шум? Что-нибудь, что говорит им делать так или этак? Может, это нечто вроде наказания свыше, - Игорь и сам не понимал, что заставило его, убеждённого атеиста, такое сказать. Но, как говорится, в окопах под огнём атеистов не бывает, а они сейчас вроде как на передовой. - Мы старались сделать из детей что-то, похожее на нас самих, при этом совершенно не подозревая, что они из себя представляют. Мы ведь знаем только себя, да и то плоховато. Мы уже забыли, какими были, когда были маленькими. Мы были как учителя, которые пытались учить, сами не зная предмета, просто по учебникам.
      - Да кому какое дело. Всех этих детей... этих детей уже невозможно вернуть.
      Игорь долго изучал её профиль с догорающей до фильтра сигаретой в уголке рта, пытаясь понять, кого она имеет ввиду - тех, кто погиб, или тех, кто остался жив. Наверное, и тех и других.
      - Если бы я могла... - сказала она, крупно вздрагивая, - Если бы я только могла... я бы замуровала эту дыру в земле навсегда. Я бы сожгла там всё напалмом, как в "Апокалипсисе сегодня".
      - Ты никого не сожжёшь, стерва, - вдруг произнёс голос рядом с ними. Он был тих, но и Ленка, и Игорь почувствовали, до каких температур разогреты там, внутри, эмоции. От очкастого флегматика не осталось и следа. Звук этого голоса - шипение реактивных двигателей ядерной ракеты, не иначе.
      В затылок Игорю упёрся ледяной ствол. Пётр подошёл неслышно, снежная подушка съедала звуки шагов, а скрипы гигантского колеса над головой - злое его дыхание, слушая которое Игорь просто не мог теперь не понять, как они не услышали его раньше. Тут же откуда-то выскочила его жена. Она схватила Ленку сзади за волосы, оттянула так, что голова той запрокинулась почти на девяносто градусов.
      - Там никого не было, слышишь, ты? Там не было ни нашего малыша, ни кого-то ещё. Теперь говори... говори, где он! Я знаю, что вы в сговоре. Твой пацан унёс моего Митьку, чтобы продать на органы. Думаешь, я не знаю, сколько сейчас стоят здоровые дети?
      - Отпусти её, она не может так говорить, - сказал Игорь, держа поднятыми руки. Просто удивительно, как Пётр ещё не начал жать на спусковой крючок.
      - Так пусть уже говорит! - завизжала Мила, чуть ослабив хватку.
      - Там... - прохрипела Ленка, показав рукой в сторону бомбоубежища. - Там, внизу. Они все внизу.
      Мила исторгла нечленораздельный вопль и, отдавив напоследок Игорю ногу, бросилась в указанном направлении. Она почти сразу скрылась из глаз, разъярённая медведица, ринувшаяся в погоню за похищенным медвежонком. Вопль, который она издала при виде ледяной братской могилы, содержал ещё больше ярости и ещё меньше смысла, чем предыдущий.
      - Стой, - заорал Пётр. - Стой, Милка!
      Ответом ему послужил грохот двери, который стряхнул нависающий над нею снежный наст.
      Пётр бросился за ней, потрясая оружием, потом, будто что-то вспомнив, обернулся. Очки его съехали на бок, кончик носа посинел и выглядел отмороженным. Как будто занесённый снегом проход к "Белому Лебедю" он раскапывал собственным шнобелем. По верхней губе текли сопли. Ленка и Игорь переглянулись и взялись за руки. Как тогда, когда они пришли к Ленкиному отцу. Она - сдаваться, он - свататься. У дяди Володи, заядлого охотника, тоже, помнится, было дома оружие. Отнюдь не маленький пластиковый пугач.
      - Я... мне нужно догнать Милу, - словно извиняясь, сказал он. И исчез внизу, кажется, даже не заметив трупы. Впрочем, скорее всего их укрыл собой, как одеялом, обвалившийся снежный наст.
     
     
      Глава 6. Исход.
     
      Касаясь кончиками пальцев стены, Пётр продвигался вперёд. Луч фонарика метался по стенам и потолку, изморозь ловила его и заключала в своё хрустальное тело, в надежде хоть немного приукрасить. Свет замирал на мгновение в длинных сосульках, металлических трубах, в слепых лампочках и оставленном кем-то на синем пластиковом столе, заваленном упакованными в полиэтилен китайскими игрушками с символикой "Сочи 2014", стакане. Где-то далеко впереди слышались голоса: казалось, Милка зовёт сына разом с нескольких направлений. Будто она каким-то образом смогла разделиться, разослав части своего тела в разные стороны. Эта безумная картина сверлила Петру мозг.
      Он не очень-то понимал, что в данный момент делает. Он с удовольствием вернулся бы к своему кожаному дипломату и бумагам, к отдыху за стаканчиком виски в мало-мальски приличном баре в центре этого паршивого города. Даже к поездкам по городу в нетрезвом виде, от которых уже неоднократно зарекался. Пусть его снова остановит полицейский и отберёт права, которые уже, к слову говоря, отобрали пару месяцев назад - пусть даже так, только бы это всё вернулось. Вернулись каждодневные истерики, которые закатывала жена, толстеющая день ото дня и красящая свои короткие волосы в невероятные цвета, эти уютные, тёплые выбросы энергии. Он так их любил...
      Пётр мечтал сейчас о невероятной для себя вещи: он готов был пожертвовать толикой личного благополучия, лишь бы всё в мире вернулось на свои места. Да черти с ним - забирайте машину, квартиру, деньги из банковской ячейки, лучше быть бомжем и знать правила, по которым играешь. Правила всегда важны - это Пётр выбил долотом на внутренних стенках своего черепа. Он сидел бы в ночлежке на пропахших клопами нарах, поглядывая на всех с хитрецой и немым вопросом: а знаете, отчего всё такое, каким оно является? Отчего мир кажется нормальным? Благодаря кому всё это?..
      Но, увы, как бы ни вопили, как ни бились эти мысли, повернуть время вспять они не могли. Оставалось только шажок за шажком продвигаться вперёд. Мир дрожал в перекрестье прицела и иногда расплывался, когда на глаза Петра набегала непрошенная злая влага.
      Про оставшихся снаружи он не вспоминал: их дорожки разошлись раз и навсегда. Он даже, наверное, не стал бы убивать того ребёнка с видео, что утащил их малыша, если бы тот выглядел, как и полагается ребёнку: заплаканным, замёрзшим и зовущим родителей.
      Но он пристрелит каждого чёртового маленького зомби, который соизволит к нему выползти со своим невозмутимым видом и фосфорицирующими глазами.
      - Милка, ты где? - позвал он. - Я не могу тебя найти. Стой на месте!
      Если свод правил расползается на лоскуты у тебя на глазах, наверное, стоит создать свой. Эта чёрная хромированная малышка долго ждала своего часа. С тех пор, как Пётр приобрёл её у одного полковника в отставке два года назад. Это травматический пистолет Ярыгина, переделанный под боевой патрон, и Пётр доставал его раз в неделю и чистил, чувствуя в руке прекрасную гладкую тяжесть. Предавался безудержным мечтаниям, начинающимся обыкновенно со слов: "Вот однажды...", и заканчивающихся триумфальным, как салют, выстрелом. Когда Мила кричала ему: "Убери ты уже свой пугач и пойдём жрать", он кричал что-то вроде: "Однажды ты скажешь мне за него спасибо!"
      За первой залой последовал узкий коридор, полный ненавязчивого таинственного шуршания, как будто где-то наверху вращались огромные вентиляторы. Потом проход раздваивался, слева тянуло болотом. Милка больше не орала дурным голосом, она как-то удивлённо, по детски, звала мужа: "Пе-етя! Петя!" Эхо разносило голос по казематам головы Петра.
      - Я иду, дорогая. Скажи... здесь развилка, где на стене маска клоуна. Куда ты повернула?
      Резиновая облезлая маска, чем-то напоминающая противогаз, который - Пётр вдруг очень ясно это вспомнил - они когда-то давно, ещё в школе, надевали и снимали на уроках ОБЖ, а потом умыкнули и пугали в женском туалете девчонок. Глазницы без стёкол, вместо фильтра - вульгарный алый нос. Дрянь.
      Он повернул направо. Слева проход уходил вниз. Наверное, он как-то связан с канализацией.
      Следующий зал был наполнен гулом непрестанно двигающегося песка. У стены были сложены велосипеды с жёлтыми табличками "ПРОКАТ", которые, стоило отвернуться, начинали дружно шуршать шинами, наматывая виртуальные километры. На другой стене - нарисованные прямо по ржавчине картины. Выглядело это так, будто у художника был самый утончённый вкус на земле, но в его распоряжении имелось только два вида малярной краски и большая кисть, вроде той, которой красят заборы. Пётр не больно-то вникал, что там изображено. Он пошёл дальше, в очередную дверь, пока не уткнулся в неё носом, поняв, что она тоже нарисована. Тогда он поискал дверь среди картин (изблизи они превращались в набор уродливых мазков) и сам не заметил, как попал в следующий зал, пахнущий, будто заброшенная оранжерея. Кажется, у стен здесь стояли какие-то растения, но Пётр не стал разбираться. Он побежал, слыша зов жены впереди, однозначно впереди, перепрыгнул через внезапно возникший на пути журнальный столик со старым кинескопным монитором. В следующую дверь... луч фонарика метался по стенам, выхватывал фрагменты изморози на потолке, трубы вдоль одной из стен, иногда закрытые решёткой, иногда нет. Потом трубы переместились под ноги, и стало казаться, будто ковыляешь по стене, как таракан.
      Откуда-то спереди на него надвинулась обвешанная водорослями невысокая рогатая фигура. На мгновение Петра захлестнула волна облегчения: ему показалось, будто мальчишка просто заигрался. Он был перемазан ваксой и выглядел как ботинок из белой замши, который кто-то по ошибке попытался почистить чёрным обувным кремом. На голове наподобие рогов был укреплён изогнутый руль от шоссейного велосипеда. Неработающая гирлянда лапшой спускалась с его плеч почти до пяток, а ходил он босиком, смешно чавкая при каждом шаге. "Наверное, здесь нечто вроде теплотрассы и можно ходить раздетым", - решал Пётр. Ему было жарко, под курткой струились водопады пота.
      В сумраке казалось, что мальчишка смущённо улыбается, сокращая шаг за шагом расстояние до заглянувшего в гости взрослого, но когда Пётр осветил фонариком его подбородок - чтобы не дай Бог не ослепить и не напугать малыша - он увидел немигающие глаза в прорезях маски. Маска была дешёвая, пластиковая, изображала не то панду, не то хорька. Улыбка тоже была похожа на прорезь, прорезь, в которую, словно через щель в лифте, заглядывает какая-то иная вселенная.
      Совсем рядом Милка захлёбывалась счастьем.
      - Петечка, я нашла его! Мне его принесли. Они такие добрые... я попросила и мне его принесли. Теперь мы будем все вместе. Я чувствую себя как в сказке. Как будто Алиса, попавшая в зазеркалье. Только, кажется, я немного порезалась осколком стекла. Я не вижу где конкретно, но немного чувствую кровь.
      Тогда он направил фонарь на жену. Она держала на руках малыша... Пётр не больно разбирался в малышах, но материнскому инстинкту Милки можно доверять. Да, он был похож на их сына. Пётр краем уха слышал что-то о таких модных на западе штуковинах, как 3D-принтеры. Якобы на них можно напечатать всё, что угодно. Даже маленькую точную копию самого себя из пластика. Так вот, малыш выглядел ровно так, как будто его напечатали на чуде техники... или слепили из воска и раскрасили, нарисовав вместо всегдашнего плаксивого выражения какую-то чудовищную полуулыбку. Как будто лицо его - окно в белые питерские ночи, где кое-как, шиворот-навыворот, карабкается на своё обычное место месяц.
      Но не это вывело мужчину из себя и заставило уронить пистолет. В конце концов, он уже видел своего ребёнка таким. А вот низ живота Милки, ставший огромным кровавым пятном, в мгновение ока превратил его горло в пустыню, лишив возможности говорить и издавать какие-либо звуки.
      Вдруг зажёгся свет. Игорь не видел, кто щёлкнул выключателем, да и был ли этот выключатель вообще или рогатый мальчишка, этакий мусорный шаман, просто захотел, чтобы лампочка загорелась. Он всё ещё не мог оторвать взгляда от жены. "Кто с тобой такое сотворил" или даже: "С тобой всё в порядке?" - вопрос всех вопросов, квинтэссенция человеческой растерянности - горло его не пропускало даже такой малости.
      У стены стояло какое-то несуразное кресло, непонятно каким образом оказавшееся в этом подземелье. Милка с трудом подошла к этому креслу, опустилась в него и сказала:
      - Кажется, со мной не всё в порядке.
      Её лицо было так бледно, что казалось удивительным, как оно ещё не зачерпнуло, как пустой холст от разлитой краски, чернильной синевы. Капли звонко барабанили по дощатому полу, а он жадно впитывал в себя влагу. Пётр подумал, что, кажется, видит в кровавом месиве кишки. Он никогда доселе не видел человеческие кишки. Блестящие и скользкие, как будто змейки, что выползли погреться на африканский песок перед закатом солнца...
      Что-то двинулось, закружилось, завертелось. Пётр решил, что это, наверное, помутилось у него в глазах: так бывает, иногда в такие моменты думаешь, будто можешь повернуть голову на триста шестьдесят градусов. Но потом понял, что это двигается окружение: как бы стены, но не стены, а множество детей. Водят они как бы хороводы в детском саду, но не держась за руки, просто идут друг за другом по кругу, и каждый сустав движется идеально, как машина в недрах немецких машиностроительных заводов. Будто поворачиваешь перед глазами смешной калейдоскоп с всякими там стёклышками и зеркалами.
      Дети замкнули кольцо у него за спиной, вкрадчивое шуршание голых их ступней по полу напоминало шевеление воды в пруду: примерно такое, которое слышишь, когда остаёшься один на один с удочкой. Пётр перевёл глаза на мальчишку в первобытной бахроме проводов. Маска была смешная, добрая, с алой пуговицей носа. На белых щеках были красные крапинки. В руке мальчик держал длинный кухонный нож, по самую рукоятку испачканный в крови. Просто держал, без всяких намёков и угроз, будто совсем о нём позабыл.
      Дети ходили кругами и молчали. Под ногами каталась пустая пластиковая бутылка, которую поршни из мяса и костей без толку гоняли между собой. Нижняя губа Милки подрагивала, как всегда, когда она хотела у него, Игоря, что-то попросить, марля на плечах ребёнка (он был завёрнут в какую-то невразумительную тряпицу с рисунком в цветочек) быстро тяжелела от крови.
      Мила попыталась встать. Даже если бы у неё получилось, кровь бы выплеснулась вперёд, как подкрашенная вода из треснувшего возле днища стакана. Но ничего не вышло, и женщина рывками, прижимая к груди ребёнка, принялась пододвигаться к мужу, как будто пыталась тронуться на машине, слишком рано отпуская сцепление. Кресло было на колёсиках, они жужжали и скрипели, как ось старого паровоза.
      - Петенька, они хотят нам что-то сказать. Это их способ говорить.
      Впрочем, Пётр её не слушал. Он слышал внутри себя собственный голос, который спрашивал у кого-то: "Значит, такой кэш вы решили с меня взять? Вот, значит, как действует ваш кредит?" Он и помыслить не мог, что чтобы вернуть всё на круги своя, должен умереть самый близкий человек... и, похоже, должен умереть ты сам. Чтобы другие жили и не задумывались, для чего они живут, и откуда взялась эта докучливая, но такая знакомая повседневность. "Я... не согласен?"
      Ведь кто-то, наверное, похожим образом заплатил за все те вечера, которые Пётр проводил в стриптиз-барах, за сытые перелёты в бизнес-классах с одного континента на другой.
      Он вспомнил вдруг самого-обычного-человека, которого встретил однажды в подъезде, и о котором, вопреки обычности, потом очень много думал. Это был бездомный старичок, который, видимо, убирался во дворах за мелкую деньгу, а в остальное время был занят тем, что раскладывал по батареям в каком-нибудь подъезде свои хитрые кочевые пожитки. Или сидел на линялом тюфяке и выбирал из бороды мусор. Метла на длинной ручке, до глади отполированной ладонями, всегда была с ним: словно копьё древнеримского легионера. Когда он устраивался на ночлег, то клал метлу себе под голову, словно самое дорогое на свете сокровище.
      В тот день Пётр, проходя мимо старика, плюнул ему под ноги. В ответ бездомный поправил шапку-ушанку (из-за уха у него торчала мятая сигарета), отдал честь Петру и сказал:
      - Проходите, товарищ Иноземцев. Спите покойно. Я обо всём позабочусь.
      Пётр тогда жутко перепугался. Убежал на свой этаж, заперся на все замки и несколько дней поднимался не по лестнице, а на лифте. Наверное, именно в этот день в голове зародилась мысль о покупке пистолета. Старичка больше не было видно, и отчего-то, спустя некоторое время, Пётр решил, что он погиб, замёрз прямо в своём жёстком нелицеприятном панцире. Стояли жуткие морозы, и даже в квартирах батареи не справлялись с холодом. Что уж говорить о подъездах.
      И сейчас морщинистое лицо проявилось в голове, оно как будто собралось из всего виденного за день: катушек старинной киноплёнки, что улепётывали из-под ног здесь, под землёй, из снега, пустых банок из-под энергетика на переднем сидении машины, губной помады Милы, из бетонных гробов, в которые медленно превращались дома. Из апельсиновых корок.
      А потом всё исчезло.
      "Только сделайте всё так, как было", - успел подумать Пётр.
     
      Всю дорогу домой Лена молчала. Игоря ощутимо потряхивало. Они брели, не разнимая рук и почти не разбирая дороги, иногда по колено в снегу. Ни одного ребёнка больше не было встречено, как и ни одного взрослого.
      Было свежо. Снег не прекращался ни на минуту, хоть и падал будто по обязанности, на холостом ходу.
      Половину пути они одолели в молчании, думая каждый о своём. Потом на пути встал настоящий поезд, потерявший в высоких сугробах рельсы. То было двое санок, связанных между собой велосипедной цепью на двух карабинах; сверху накиданы какие-то бесформенные тюки и бутыли с непонятным содержимым. Высокая сухая старуха дёргала и дёргала его за верёвку; груда вещей опасно раскачивалась и, кажется, готова была похоронить под собой владелицу в любой момент. Игорь устало потащился помогать, однако остановился, когда бабка внезапно обратила внимание на Ленку.
      - Постой-ка милочка, уж не беременна ли ты?
      Глаза пожилой женщины были как угольки. Лицо её так туго обтянуто кожей, что казалось, будто питается она одной травой. Руки, без перчаток, только что сжимавшие верёвку, теперь лежали на животе, похожие на два скрещенных топора.
      Ленка была бледна и, кажется, готова была прямо сейчас улечься в снег и укрыться им, как одеялом: лишь бы её больше не беспокоили. Игорь потянулся и сжал руку жены: мол "не отвечай". Однако сам сорвался:
      - Чего тебе надо, бабуля? Иди своей дорогой. Давай, я помогу тебе вытащить этот воз...
      Женщина не отрывала от них взгляда. В ушах у неё были огромные позолоченные кольца, как у цыганки. На голове чёрный мужской берет. Пальто как будто отрядил сам Куйбышев - тот, который стоит на постаменте на одноимённой площади.
      - Ныне все дети, которые родятся, будут проклятием. Крести их, не крести - всё одно. Проклятие на роду будет. Проклятие на всём человеческом роду. Нельзя, презрев одно пятнышко, не думать, что не испачкался.
      Они обогнули старуху по широкой дуге и проследовали дальше. Однако когда Игорь, пройдя десяток шагов, оглянулся, то увидел что женщина, оставив свои сани, семенит за ними, размахивая руками. Почувствовав взгляд Игоря, она вскинулась и громко заговорила:
      - Знаете ли вы, неразумные, какая цель у нас теперь поставлена Господом Всевышним? Уступить силам природы и уйти с лица планеты. Так же тихо, как когда-то появились. Нынешние дети будут вырастать в отроков, и разум их помутившийся заставит наложить на себя руки. Но если из чрева матерей продолжат выходить гнилые плоды, то путь наш в небытие затянется. Знаете ли вы, что хочет Господь, неразумные вы мои дети? Так вот, он демонстрирует нам это наглядно. Слышали ли вы о церкви Последних Дней? Были бы у меня листовки и книжки, я бы вам их дала, но только их ещё не напечатали. Церковь эта появилась только вчера, на Ленинском проспекте. Наш батюшка, преподобный Святослав, взял себе имя Вестник и снарядил всех прихожан разносить речь об отречении от материнства. Но никто не хочет слышать... Ангелы трубят с небес конец времён, но очень много остаётся глухих, неразумных вроде вас, кто даже не чешет ухо, когда рекомый ангел приближает к нему трубу.
      Голос её хрип всё больше, а потом перешёл в кашель, шаг всё ускорялся по мере того, как Игорь тянул за собой жену. Казалось, с кашлем из её рта вылетают мухи, что-то вроде чёрных снежинок, которые падали бездыханными к её ногам.
      Взятый Игорем темп давался Ленке с трудом.
      - Стой... стой, Гошик. Я больше не могу. Давай отдохнём.
      Она согнулась и тоже начала кашлять.
      - Он выходит! - заголосила старуха, подбираясь всё ближе. - Он понимает, что за гниль точит его изнутри и сам хочет избавить тебя от скверны!
      Игорь почувствовал, как в животе извергается самый настоящий вулкан. Он был готов засветить этой ведьме прямой в челюсть сразу, как только она приблизится на достаточное расстояние. Но, обернувшись, вдруг понял, что вылетающие изо рта мухи - вовсе не мухи и не почерневший от зловонного дыхания снег. Это густые комки тёмной крови, которые оставляли на снегу под ногами настоящие чёрные дымящиеся воронки.
      - Послушай, милочка, я тебе помогу, - на костлявом лице расплывалась улыбка. - Я сама... сама была беременная, когда всё началось. Мне ведь всего тридцать пять! Знаю, в это трудновато поверить теперь, но этим... и этим тоже мой Господь дал мне знать, что наш срок на земле подошёл к концу. Что мы все - до последнего человека - нужны ему, чтобы войти в царствие небесное. И когда это началось, я села дома в ванную, положила на себя руки и сделала силой своей воли так, чтобы грязный ребёнок вышел. Преподобный сказал, что я теперь обладаю священным касанием. Я могу сделать, чтобы твоё бремя покинуло тебя, милая, только позволь мне прикоснуться к твоему животу. Я избрана Господом, чтобы помогать людям, так позволь же мне помочь тебе!
      - Я тебе сейчас шею сломаю, - повернувшись, рявкнул Игорь.
      И остановился. Сперва подумалось, что мозги от напряжения и переживаний последних часов соорудили для них призрака, одного на двоих. Потому что позади не было никого. Игорь напряжённо вслушивался в тишину, надеясь, что голос старухи сейчас вернётся эхом. Но ничего - тишина. Ленка тоже повернулась и пялилась в пустоту широко раскрытыми глазами.
      - Это приведение, Гошик. Никогда не верила в такие штуки, однако же...
      - Нет... смотри, вон там!
      Воз был на месте. Он маячил сквозь снежную пелену, словно огромный медведь, которого сморил долгий зимний сон в нескольких метрах от собственной берлоги. Игорь отцепился от Ленки, сделал шаг в ту сторону, потом ещё один...
      Примерно на полпути он споткнулся о тело старухи. Она смотрела в небо невидящими глазами. Руки, превратившиеся в орлиные когти, казалось, пытались расцарапать грудь. На губах замерзали пузыри серой крови, она же заполняла ложбинки на шее и над верхней губой. Пошевелив хрупкое, похожее на сорвавшуюся с петель калитку, тело, Игорь вернулся к жене.
      - Пойдём домой. Наверное, это нам просто привиделось. С усталости или от стресса. Бывает же такое, правда?
      До дома они добрались без происшествий. Электричества не было. Батареи стояли чуть тёплые, однако в воздухе ещё летал призрак уюта: кажется, котёл отключился всего несколько часов назад. Игорь приволок с балкона портативную газовую горелку и баллон с газом - всё это они летом брали на природу. Во внезапно наставшей тишине, лишённой журчания воды в трубах и гудения электроприборов, они слышали соседей, как будто те были в соседней комнате. Пиром во время чумы звучал нестройный хор пьяных голосов из квартиры - Игорь был в этом уверен - этажом ниже, с обитателями которой он познакомился пару дней назад.
      - Переночуем здесь, а завтра будем искать новое убежище.
      В холодильнике оставался мясной фарш, несколько болгарских перцев и творог. Всё это требовалось либо съесть, либо перетащить на балкон в ласковые лапы мороза. Игорь предпочёл первое, он морально готовился к тому, что придётся насильно кормить творогом жену. Ленка достала откуда-то свечи и зажигала их, расставляя по всему дому. Игорь не был уверен, что подкованные в пожарной безопасности люди сочли бы это безопасным, но не посмел прерывать её занятия.
      Скоро стало значительно уютнее. На любой свободной поверхности горело по свече, на газовой горелке бурлила кастрюля с водой, фаршем, перцами и овощной смесью, которую Игорь в последний момент обнаружил в глубине пустой морозилки. На очереди был настоящий медный чайник со свистком: как хорошо, что Игорь не позволил жене выбросить его, когда они купили хороший электрический прибор.
      Игорь вновь задумался, почему его не удивляет, отчего всё катится в пропасть. Ведь с взрослым трудоспособным населением ничего не произошло! Просто в одно прекрасное утро их вышло на работу значительно меньше. А на следующий день ещё меньше. Сегодня, судя по всему, и вовсе почти никто... В результате он пришёл к закономерному выводу: всё это происходит ради мелких бесполезных засранцев, которые должны были унаследовать планету, а вместо этого предпочли создать свой мир отдельно от взрослых. Кто бы мог подумать, что без своей верхушки пирамида потеряет всякий смысл и моментально начнёт разрушаться? Что никакие убеждения не способны будут продлить её существования? Более того, сами убеждающие потеряют волю к тому, чтобы убеждать.
      - Старуха была права, - сказала Лена, обжёгшись и сунув в рот палец. Возле её ног валялись горелые спички. Скоро их дом превратится примерно в то же, что видели они сегодня днём в квартире чокнутой парочки. Игорь подумал с усмешкой, что стоило пригласить этого Петра и его жену в качестве экспертов. Пётр бы размахивал пистолетом, в то время как Мила при помощи топора и нескончаемых истерик пускала на дрова их стулья. - Внутри меня растёт такой же... такой же монстр. Я тут задумалась, ведь он уже давно не шевелился. С тех пор, как всё это началось. Как будто... ну, знаешь, как будто бобы протухли в своей консервной банке.
      - Эй, погоди-ка. Он ведь всё-таки там живой. Это наш сын!
      Ленка приблизила к нему лицо. Там появилось какое-то новое, доселе незнакомое Игорю выражение.
      - В том-то и дело. Он живой. Жи-во-й. Родится и будет такой же, как все остальные... а потом кто-то из этих малолетних монстров придёт к нам домой, чтобы забрать его с собой.
      Игоря бросило в жар.
      - Но мы же не отдадим. Послушай, завтра же мы уберёмся отсюда и найдём безопасное убежище, чтобы можно было родить ребёнка. Может, найдём хорошую машину и уедем подальше от города, куда-нибудь в горы. На Урал, например. Найдём там заброшенную избушку. К тому времени, как Лёня родится, мы что-нибудь придумаем.
      Ленка захохотала. Игорь понял, что нечто громадное надвигается на неё, грозит накрыть с головой, как цунами.
      - Гошик, милый, тогда он уйдёт от нас сам, сразу, как сможет ходить. Ты действительно хочешь позволить ему родиться после... после всего, что мы видели? И чего не видели там, под землёй? Неужели фантазия твоя ничего не рисует, кроме идеалистических горных пейзажей? Знаешь, что я сделаю завтра? Я отправлюсь искать врача, который сможет сделать аборт. Чтобы вытащить это... это... из меня. Срок, конечно, большой, но нет ничего невозможного.
      Нет, с какой стороны ни рассматривай, женщина перед ним похожа на Ленку разве что внешне. Игорь чувствовал себя так, будто внутри прорвало что-то вроде канализации и мерзкая жижа заполняет его до самых краёв. Он зачерпнул её, поднёс к ноздрям и нашёл в себе ангельское терпение.
      - Послушай, давай просто ляжем спать, - сказал Игорь терпеливо, глядя прямо в глаза жене. - Съешь этот чёртов творог, и посмотрим, может, утром он принесёт тебе более позитивные мысли.
      Он так и поступил, как примерный солдат по сигналу отбоя. И спал как убитый, зарывшись под одеяло и собственное пальто от холодеющей квартиры. А наутро, когда проснулся, жены в квартире не было.
     
      Ленка не спала всю ночь. Она лежала на спине в комнате сына, углубляясь в свою слепоту, проникая в неё, пока, в конце концов, не наступило состояние, когда никаких чувств, кроме этой слепоты не осталось. Она как будто вышла из познанного мира в мир непознанный, равно как младенец выходит из тёплой знакомой утробы в мир холодный и кусачий, только у младенца жжёт кожу и сминает, крутит органы и кости, как старую тряпку... Это удивительное чувство отсутствия всего - в том числи и зрения - не покидало Лену всю ночь. И когда парок от дыхания стал, наконец, различим в светлеющем воздухе, Ленка встала, приняв для себя важное решение.
      Муж храпел так громко, что фарфоровые хрусталики на люстре, казалось, лопались и с тихим звоном сыпались на пол. Было очень холодно. Лена лежала в тёплой одежде, но прежде чем движение немного разогнало кровь по венам, она пережила с десяток неприятных минут, когда, казалось, тело готово было от холода и какой-то внутренней вибрации треснуть и истечь внутренними соками.
      Она приняла решение - окончательное и бесповоротное. Современный мир стал той самой непроглядной темнотой, в диалогах с которой она провела ночь. Ленка не хотела бы, чтобы их малыш родился в эту темноту, и тем более пришёл в неё, как её часть, как первопричина.
      Складывая в рюкзак чистые простыни, она думала о колебаниях и решимости. Не то чтобы её посетили философские думы, просто Ленка вращала в своей голове эти два слова и их производные, разглядывала их под разными углами. Пыталась придать им разные значения. Зачтётся ли в дальнейшей их с Гошей... или в её сольной судьбе, если вдруг по каким-то причинам они больше не увидятся (такой вариант Лена не исключала), эта её решимость и действия, которые за ней последуют? Станет ли дорога легче, если избавиться от столь сомнительного груза, даже если этот груз представлял величайшую ценность в прошлых, уже закончившихся жизнях? Она на это надеялась. Это - говорила себе Лена - как, оставшись единственным на свете человеком, выбросить мешок с золотыми самородками.
      Также Ленка думала о той женщине, о завершающей встрече в веренице пугающих встреч за прошлый день. В том, как свалилась она, истекая кровью изо рта и носа, можно было усмотреть какой-то скрытый смысл, божественное провиденье, даже, быть может, глубокий урок, но Ленке, которая внезапно пришла в гармонию с собой, не хотелось разрушать её поиском глубоких смыслов. Та женщина говорила о каком-то священнике. На религию Лене было глубоко плевать, но, быть может, этот священник мог бы направить её в нужную сторону? Есть ещё один вариант - посетить пару близлежащих клиник и посмотреть, есть достаточно большие шансы, что они всё ещё функционируют. А если нет, то, по крайней мере, там могут подсказать.
      В тот самый миг, когда Ленке казалось, что она держит себя под контролем, что-то дало трещину. Ей захотелось сесть на холодный пол, обхватить голову руками и зарыдать, да так, чтобы весь пол превратился в чёртов каток. Могла бы она подумать хотя бы несколько дней назад... могла бы она даже вообразить эту холодную, страшную уверенность, казалось, способную вместить в себя всю пустоту космоса... Не в космос должны нырять исследователи, и не в Мариинскую впадину: настоящие бездны прячутся в людских душах.
      Дрожащими руками Лена собрала волосы в хвост. Взглянула в зеркало, похожее на кофе в остывшей кружке. Мешки под глазами, казалось, оттягивали кожу к подбородку. Несколько раз глубоко вздохнула. Сейчас не время колебаться. Она подумает обо всём позже... после того, как всё свершится.
      Игорь заворочался в своей ледяной пещере, и Лена, натянув ещё один свитер, а следом пальто, выскользнула из квартиры, тихонько прикрыв дверь. Ключи, повинуясь какому-то порыву, она не взяла. Нужно приготовиться к тому, что после всего ей некуда будет возвращаться.
      Лена вышла из подъезда. Было около семи утра. Закутавшись в платок, она побежала, стараясь поменьше глазеть по сторонам. Иные дома превратили в настоящие укрепления: первые этажи щетинились досками и частями разобранной мебели; меж щелей глядели часовые. От кого они собрались обороняться? От детей? Или это просто банда мародёров, которые награбили ценностей и, не в силах утащить всё и сразу, решили сделать перевалочный пункт? Вероятнее всего, то просто местные жители, стихийно сплотившись этажами и подъездами, решили прописаться в квартирах как можно дольше, цепляясь за свои стремительно обесценивающиеся сокровища.
      Встречались и дети. Они пробирались пустынными дворами и заброшенными шоссе, как будто хотели как можно больше помозолить взрослым глаза. Как будто орали молча: "Вот он я, мама, папа, хожу-брожу где хочу, не делаю ваши проклятые уроки и не играю под окнами... я наконец свободен!" Никто не знал, чего от них ждать, и никто не видел, чтобы они делали что-то осмысленное. Один раз Ленка слышала как кого-то забивали не то камнями, не то палками, не то чем-то ещё: слышались глухие удары и разъярённые вопли нападающих, молчание жертвы же казалось ватным и почти осязаемым.
      Больница Калинина встретила её угрюмо закрытыми воротами и толпой бедняг, страдающих тем или иным недугом или абсолютно здоровых на вид, зато с глазами больного скота, бешеных лис, которые готовы вцепиться в горло любому, кто не похож на них.
      - Мне нужно попасть внутрь, - сказала Ленка.
      Казалось, будто она оказалась между двумя стенами: видимой и невидимой, стеной молчания и стеной отчуждения... они грозили зажать её между собой.
      - Всем нужно. Они принимали, дочка, - сказала какая-то старуха, у которой, казалось, у единственной не вызвал отчуждения тот факт, что рядом с ней находится беременная женщина. Для всех же остальных Лена стала машиной из плоти и крови, управляемой изнутри инопланетянином. Но, скорее всего, она просто не вполне понимала, что случилось. - Но теперь вот закрылися. А у меня ведь назначено!
      И она затрясла в воздухе бумажкой, как будто победным лотерейным билетом.
      - Что, зашевелился твой гадёныш? - довольно агрессивно спросил кто-то. Но Ленка уже брела прочь, сжимая зубы и как мантру повторяя: "Не время для слёз... не время для слёз..."
      Когда становилось плохо, она вызывала у себя, словно рвоту, воспоминание: лица мёртвых детей на снегу. Не то, чтобы от этого становилось легче - просто каждый такой момент ударял по лежащему на наковальне намерению молотом решимости.
      "Для чего бы это ни было задумано, меня это не будет касаться" - твердила она.
      Про Кирилла Ленка старалась не думать. Она полагала, что окончательно простилась с ним, когда увидела те трупы, но в то же время всю ночь продержала себя в состоянии бодрствования, в клещах этой жестокой медитации, боясь увидеть во сне сына таким, каким он был до всего этого кошмара. Этот лёд, раз встав, не должен теперь потрескаться.
      Провода гудели в унисон её мыслям.
      На полдороге к другой клинике Лену остановила группа людей. Эти были не похожи на бешеных лис. Куда больше - на стаю волков из чащи каменного леса.
      - Послушайте, сударыня, - обратился к ней мужчина в мятой шляпе, чем-то похожий на отправившегося прогуляться по жизненному дну, да так и не вернувшегося профессора. У него были очки в новой блестящей женской оправе, резко контрастирующие со всем остальным обликом, а так же разбитые губы, из-за которых он говорил немного невнятно, и блеклый взгляд человека, который задумал превратиться в какую-нибудь зверюгу, но так и не смог на это решиться. Ленка чуть не засмеялась, почувствовав себя Красной Шапочкой из сказки. - Знаете ли вы что-нибудь занятное о своём будущем ребёнке? К примеру, как его будут звать или через сколько дней после рождения они придут, чтобы его забрать?
      Между тем, люди подходили всё ближе и ближе. Они не делали попыток окружить одинокую жертву, просто стояли, засунув руки в карманы. Человек пятнадцать, самых разных возрастов и социального статуса. Но в основном - таких было семь-восемь - бритоголовые ребята из тех, которых видишь в охране в супермаркете, а в выходные дни по телевизору на стадионе, когда играют Крылья Советов. Все они курили, как будто только что ограбили табачный магазин. Если бы здесь был Игорь, он бы заметил: за два дня, что прошли с момента его встречи с этой компанией, они прибавили в организованности и стали, наверное, более сдержанными; по крайней мере, никто больше не держал оружия на виду и ни от кого не разило алкоголем. Ещё он заметил бы отсутствие самого шумного члена банды, плохого полицейского в образе костлявой тётки, но, наверное, от неё предпочли избавиться. Были другие женщины, лица их настолько огрубели и сливались с толпой, что плоть казалась не плотью, а складками пыльной ткани.
      - Я ищу врача.
      "Профессор" лисом увивался вокруг.
      - Врач здесь вряд ли поможет. Я, наверное, расстрою вас, сказав, что бы это ни было, оно не поддаётся лечению. Это больше похоже на вторжение. А интервентов, знаете ли, не лечат. Их уничтожают.
      Ленка стиснула кулачки и сказала:
      - Мне нужен человек, который сделает мне аборт и при этом оставит меня в живых. Вы знаете, где такого можно найти?
      Мужчины переглянулись, лица их, казалось, осветил какой-то внутренний огонь. Некоторые даже потушили сигареты, импровизированные свои костры войны, и Ленка сочла это хорошим знаком. В глазах профессора появилось чуть больше присутствия, и... уважение, что ли? Он начал торжественно и печально:
      - Думаю, никто не будет против, если я скажу от имени всего человечества: вы сделали правильный выбор...
      - Я видела такое, чего вы не можете себе даже вообразить, - перебила его Ленка. - Не нужно мне рассказывать про выбор. Вы про него ничего не знаете. Вы просто стадо... стая хищных животных. Вы же хотели убить меня, правда? Не знаю, как вас зовут, кто вы такой и какое у вас образование. Меньшее, в чём я нуждаюсь - это в вашей поддержке. Никогда раньше я бы не подумала, что могла бы так поступить. Я думала об аборте в юности, когда залетела от будущего мужа... никаких детей у нас тогда в голове не было, только ветер, но то, как я обдумывала это тогда, и как сейчас - две разные вещи. Вы при всём желании не можете вообразить, каково это, когда даёт сбой твоя глубинная функция, всё, для чего ты когда-то была создана.
      "Вроде как художник, которому сказали, что все его до единой картины можно пустить на растопку костра для шашлыка", - закончила про себя Ленка, выдохшись.
      Что-то в её голосе заставило этих людей качнуться назад. То было движение почти не заметное глазу. Как будто Лена была для них одной из уродливых площадных статуй, куском гранита, который грозит свалиться на лысые макушки.
      "Профессор", похожий сейчас на пробудившегося ото сна вампира, ошарашенного скачком цивилизации, отрывисто кивнул, вытащил из кармана пальто булку, побывавшую уже в горячих столкновениях между верхней и нижней челюстями, откусил от неё кусок, пожевал и проглотил. Всё это он делал машинально, не отрывая глаза от Ленки. Казалось, она - последнее, что он видит в жизни.
      - Разве мы так похожи на убийц? - спросил он. Ленка кивнула, и он, повернувшись, с сомнением оглядел своих спутников. - Как бы мы не выглядели в ваших глазах, все наши методы по отношению к женщинам и матерям вроде вас, матерям-героиням - это галантно взять под ручку и отвести туда, куда мы с вами сейчас направимся.
      Повернувшись и махнув рукой, тем самым приглашая Лену идти за ним, профессор двинулся по пустой улице. Солдаты, растеряв всякий строй и дисциплину, гурьбой тащились следом, как школьники, которых привели на похороны товарища.
      Шли достаточно долго. Профессор, уничтожая свою булку, оглядывался и что-то бормотал, обращаясь явно к Лене, хотя добрую часть слов она не разбирала. Крошки валились изо рта, застревали в усах. Она смогла понять в общих чертах, что это за люди и для чего они день за днём выходят на улицу. Как бы ни отвратительно это было, Ленка старалась держать себя в руках. В конце концов, чем она, потенциальная убийца, лучше?..
      - Расскажите немного о себе, - попросила она профессора. - О себе лично.
      - Меня зовут Евгений Филиппович. Я преподавал славянскую литературу в Государственном университете...
      - Стойте. То есть вы на самом деле профессор, а не просто так выглядите?
      - Выглядеть тем, кем ты являешься - огромное счастье, - сказал Евгений Филиппович. - Есть только одна дилемма: я уже не тот человек. Моя жизнь поменялась после того, как однажды утром на мои занятия не пришёл ни один студент. Во всём университете было так пусто, как будто началась ядерная война. Только преподаватели... не представляете, как они были ошарашены. Они говорили, что студенты совсем охренели со своими флэшмобами, и всё в таком духе. А я... я сразу понял, что дело куда серьёзнее, чем все считают. Что мир, наконец, начал меняться. Знаете, я всегда каким-то образом знал, что он слишком уж застоялся на одном месте. Последние лет десять было чувство, будто вот-вот что-то должно произойти. Что-то вроде Второго Пришествия. Я даже писал фантастические рассказики в стол, продумывая возможные варианты развития человеческого рода... Но я не ждал... никак не ждал... в конце концов, даже о Христе знали далеко не все евреи. Одно дело, когда что-то новое воздействует на человеческий разум и заставляет его меняться. И совсем другое - когда оно меняет всё вопреки ему, и разум остаётся на обочине, глотая пыль, если мне, филологу, позволено будет так выразиться, от промчавшегося автомобиля и не понимая, что случилось...
      Один из конвоиров наклонился к Лене и доверительно сообщил:
      - Ты опухоль на теле человечности. Все матери, которых мы встречали... у них у всех были инстинкты. Они готовы были умереть за своих детей. Когда мы оставляли их, рыдающих, лежать на снегу, их сердца были разбиты. Твоё - не такое.
      Парню было на вид около двадцати пяти лет. С забранными в хвост волосами, торчащими из-под шапки, и очень молодым, геометрически правильным лицом, он походил на киногероя второго плана, из тех, которых ты вряд ли узнаешь в другом фильме просто потому, что лица у них абсолютно незапоминающиеся.
      - При чём здесь моё сердце?
      Лена почувствовала на своей руке прикосновение. Он погладил её запястье, сказал:
      - Наверное, очень сложно было смириться с потерей себя. Это горькое чувство, как будто всё, что теперь остаётся - до конца жизни наблюдать за облачком пара, вырывающимся из твоего рта. Вся жизнь как облачко пара...
      Лена оскорблённо уставилась на него:
      - А ты? А вы все? Вы себя не потеряли?
      - Семён, не расстраивай нашу гостью, - попросил профессор. "Гостья" звучало жалко - так, будто вместо мусорных баков и брошенных машин вокруг них вздымались увешанные гобеленами стены настоящего замка.
      - Я, например, себя и не находил, - сказал парень, заложив руки за спину. - Я всю жизнь думал, что я создан для чего-то вот такого, исключительного. Что обычная жизнь не по мне. Но теперь я думаю, что на свете просто нет моря, в котором я мог бы почувствовать себя рыбой. Так тоже бывает, представляете себе?
      - Мне не интересно.
      - Некоторые из них, - продолжил конвоир, головой указав на своих попутчиков, - точно себя нашли. Они хотели быть значимыми, хотели казнить и миловать, даже в таких мелких масштабах как сейчас, и они это получили.
      Кто-то из его товарищей сделал враждебное замечание. Ленка не вслушивалась. Она вышагивала в кольце этого почётного караула, думая, что когда-то, может, будет вспоминать об этом моменте с горечью. Она бы с удовольствием почувствовала сейчас эту горечь на языке - оказалось это не таким простым делом. Мысли скользили по заледеневшей душе, как коньки фигуриста по льду, не в силах проникнуть внутрь и вызвать хоть какой-то отклик. Если бы Ленка услышала сейчас выражение "вещь в себе", она бы приняла его на свой счёт.
      Вышли на Черемшанскую, повернули на Советскую. Поднялись по разбитым ступенькам, которые под снегом выглядели как распухшие пальцы артрозника, к жилому дому - одной из десятков в этом районе двухэтажек, построенных пленными немцами после войны. Такие дома были мозолью на глазу любого прогрессивного горожанина, грезящего о ярких небоскрёбах и просторных парках с распутными, укрытыми в надлежащих местах разве что мхом, скульптурами. Теперь жалкое прежде жилище превратилось в настоящий танк, шедевр фортификационной мысли. Сквозь окна подвала было видно, что внутри что-то горело, пыхтело и кашляло, и дым шёл, казалось, прямиком из-под земли. Стёкла дрожали, однако они были почти прозрачными, и чувствовалось что там, внутри, тепло. На двери простой кодовый замок, из тех, которые когда-то подростки приводили в негодность пинками или консервными ножами. Один из подручных профессора набрал код, открыл дверь, и их окутал густой туман - в подъезде было как в бане по-чёрному. Из-за дыма по щекам текли слёзы, и Ленка, привалившись к стене, принялась жадно хватать воздух. Она начала задыхаться, и кто-то сказал ей: "Держи голову выше!". Она послушалась. Стало немного легче. Она вдруг обнаружила, что кроме неё и Евгения Филипповича внутрь не пошёл никто - остальные остались под чахлыми тополями, от которых уже начали отпиливать ветки на растопку костра, смолить свои сигареты.
      Внезапно с грохотом распахнулась подвальная дверь. К серому дыму примешался чёрный, будто всех курильщиков "Примы" на свете собрали вместе и заставили выдохнуть. А потом Ленка увидела нечто... нечто, что на четвереньках выбиралось из подвала. Похожее на гигантского муравьеда, только с гладкой, блестящей кожей на голове и отвисающим брюхом, оно тыкалось тупой мордой в стены и ступени лестницы, как щенок, который делает свои первые самостоятельные шаги. Огромные круглые глаза собирали блики от закопчённой лампочки. Это ли профессор имел ввиду, когда говорил о том, что они найдут способ избавить Лену от бремени? Неведомый зверь, как будто пришедший из тёмных рассказов Лавкравта, выест плод прямиком у неё из чрева - вот о чём была речь? Долгие мгновения понадобились Лене, чтобы задымлённый разум признал в существе мужчину в противогазе и в грязной мешковатой одежде, который волок за собой полупустой мешок. Снова распахнулась входная дверь, снежная пыль и едкий чёрный осадок смешались между собой. Человек в противогазе исчез за дверью подъезда, было слышно, как он здоровается с куряками снаружи. Лена, кашляя и отмахиваясь от смога, проследовала вслед за профессором вверх по лестнице.
      Здесь было значительно легче. Окна распахнуты, но, несмотря на это, было очень тепло. Волосы моментально начали липнуть к вспотевшему лбу. Вдоль стен на площадке сидели и лежали какие-то бедняки. Ими же были заполнены коридоры между дверьми в квартиры. Лена осторожно ступала меж рук и ног, подмечая, что здесь тоже хватает больных и раненых. Похоже на полевой госпиталь и ночлежку для бездомных - два в одном.
      Евгений Филиппович остановил Ленку у двери одной из квартир. Постучался и исчез внутри. Сидящие вдоль стены люди поднимали глаза на гостью, и вокруг поднимался шёпоток, который Лена сквозь шум в голове мало-помалу начинала разбирать. "Ещё одна... - шептали они. - Ещё одна пришла..." Женщины смотрели на неё с жалостью, мужчины - со смешанным чувством страха, отвращения и сочувствия.
      Лена уселась на свободный пятачок, положив подбородок на руки. Значит, она не первая и не единственная. И от этого ей стало немного легче.
      Дверь распахнулась, Евгений Филиппович вылетел оттуда, как будто ему дали пинка. Разговоры мгновенно затихли.
      - Зайди, девочка, - сказал он.
      Лежащие и сидячие люди недовольно зашевелились, придвинулись. В слезящихся от дыма глазах Ленки они казались роем мух.
      - Здесь очередь вообще-то, - сказал кто-то. - Доктора все разбежались, как тараканы. Что же нам делать?
      - Нам всем нужен врач, - сказал мужчина с лицом зелёного цвета. Кадык его непрерывно ходил ходуном как поршень - так, будто именно он заставлял работать внутренние органы.
      Ленка поднялась, прижимая руки к животу. Она не ожидала, что оказалась в начале огромной очереди.
      - Приведите мне беременную, - проревели из кабинета.
      Этому голосу никто не посмел возразить, хотя многие в бессильной злобе матерились. Лена проворно заскочила внутрь.
      Под кабинет была переоборудована гостиная квартиры. Судя по отделке и мебели, здесь и в самом деле жили, однако сейчас всё, что можно было переделать под врачебные нужды, было переделано, а ненужное сдвинуто в сторону. Огромную шведскую стенку уже начали разбирать на растопку. Было очень тепло, батареи гудели как пчелиный улей, перекачивая тепло. На окнах шторы, на потолке по-безжалостному ярко светила белая галогенная лампа. Посредине, как жертвенный камень, возвышалась койка с несколькими вращающимися креслами рядом. Странные приспособления, похожие на детали старинного парового котла, держалки для капельниц, похожие на длинных тощих людей, баллоны с газом, кинескопный медицинский монитор с несколькими аккумуляторами, похожими на чемоданы - всё было здесь; от одного вида всех этих предметов мог хватить удар, но Ленка держалась.
      Хирургом оказался здоровенный детина лет за сорок, с медвежьим взглядом из-под насупленных бровей. Его белый халат был выпачкан в крови и какой-то засохшей жидкости, напоминающей клей. Он стоял посреди комнаты и, уперев руки в бока, смотрел на Ленку. В её воображении тут же нарисовалась живая картина: так мясник смотрит на подошедшую на убой корову. Вот на металлической подставке у него разные хирургические инструменты: острые, все они как будто нацелены тебе в живот. Вот испачканное в крови ведро для ватных тампонов. В ванной шумит вода - там кто-то, судя по звяканью, мыл недавно использовавшиеся инструменты.
      - Значит, ты - одна из тех, кто пришёл добровольно, - резюмировал мужчина, пропуская между пальцами густую короткую бороду.
      - Это Василий, - крикнул за спиной Евгений Филиппович и захлопнул дверь.
      Ленка не знала, куда себя деть.
      - Ко мне за два дня привели уже семерых женщин, - скучным голосом сказал доктор. - Всех - насильно. Мне пришлось делать им укол морфия, перед тем как вызывать искусственное прерывание беременности. Были и такие, кто сами нашли меня. И хочу тебя предупредить - сейчас, даже если ты передумаешь в последний момент, я тебя отсюда не выпущу.
      Должно быть, Василий не спал, по меньшей мере, сутки. Под глазами цвет его кожи менялся с жёлтого на синий. Частично седая борода обрамляла лихорадочно-красный рот. На шее, как безвременно погибший мотылёк, болталась марлевая повязка.
      Из ванной вышла миниатюрная женщина. Даже не посмотрев на гостью, она прошла и со звуком разбившегося стекла сгрузила на поднос ворох каких-то хитрых ножниц. Зачем хирургу столько ножниц Лена не представляла, да и не хотела об этом думать.
      Набрав полную грудь воздуха, Лена сказала:
      - Я не собираюсь передумывать. Я уже всё... всё решила.
      Стало легче. Даже взгляд здоровяка вроде бы стал дружелюбнее.
      - Пройди и сядь. Срок большой, нам с тобой придётся повозиться.
      - Вы будете меня... резать?
      - Конечно, нет. Сейчас так никто не делает. У меня нет вакуумного насоса, но есть каретка. Расскажи-ка мне о своих хронических болячках... и вообще, рассказывай, чем ты болела за последний год.
      Слушал он вполуха, занимаясь своими делами, а потом вдруг оборвал:
      - Достаточно. Раздевайся снизу полностью; мы тебя раздевать не будем. Устраивайся поудобнее на спину и постарайся успокоиться. Быстрее заснёшь - быстрее проснёшься. У нас тут, понимаешь ли, конвейер. Все те люди, - он указал на дверь, - ждут, пока ты освободишь для них место.
      - Но где же все врачи...
      - Может, где-то и есть. Я пока ни одного не видел. Кроме себя, конечно.
      Пальто Лена повесила на спинку кровати. Стягивая джинсы, она не удержалась от нового вопроса:
      - Почему же вы тогда всё это делаете? Лечите задаром, всех подряд...
      Василий уставился на неё налитыми кровью глазами.
      - Я принял тебя без очереди потому, что ты - с ним. Кем бы он ни был, после всего что произошло, он не может оставаться в живых. Как и все, я здесь мало что понимаю, но оттого, что на свете станет одним дьяволовым отпрыском меньше, никому хуже не станет. У меня был сын...
      Кажется, Василий не хотел этого говорить. Само выскочило, как говориться. Он растерянно потёр руки; под халатом мышцы его дёрнулись. Ленка едва слышно сказала:
      - Вы его убили?
      Она была готова к тому, что он придушит её прямо здесь, голыми руками. Однако у хирурга разве что приподнялась бровь.
      - Что за бред? Конечно, нет. Ему было шестнадцать. Он покончил с собой, три раза воткнув себе кухонный нож в грудину, а после перерезал вены на руках. Не знаю, отчего именно он умер - от того или этого - но так или иначе его больше нет. Моя жена пришла с работы всего на двадцать минут раньше меня, но когда вернулся я, её уже не было. Она зарезалась этим же ножом. Так что мне пришлось хоронить сразу двоих... не просто близких, нет - людей, которых я любил больше всего на свете. Я звонил в полицию, в скорую - никто так и не приехал. Так что, спустя сутки, я сам погрузил их в машину и отвёз за город, где и похоронил в подвале своей дачи. Всё, хватит вопросов. Ты и так знаешь больше чем нужно. Я надеюсь, что после того как мы закончим, ты уйдёшь и больше никогда не покажешься мне на глаза.
      Лена закрыла глаза. Она лежала голая по пояс, одежда горкой лежала у ножек кровати, но никакого смущения не было и в помине. Возможно, с некоторыми чувствами она потеряла долю человечности, возможно даже достаточно большую - ту часть себя, которую бы это волновало, можно было так же смело вписывать в объявление "УТЕРЯННЫЕ ВЕЩИ".
      Ко рту и носу приладили гибкую трубку, слышно было, как скрипнул пускающий газ вентиль. Сознание заволок дурной туман. Казалось, будто все те люди, что сидели и лежали за дверью, подползли к ней и завывают на разные лады: "Убей, вспори ей брюхо! Режь свинку, а потроха отдай нам, мы найдём им применение!" Или всё это не мерещится, а на самом деле происходит?.
      Паутина в углах, похожая в белом свете на наколотый кусками воздух, беспощадные, смотанные изолентой провода, торчащие кое-где из стен как клочки щетины, потянулись к ней, чтобы опутать и задушить. Показалось, будто дом - живое существо, извергающее отработанные газы, подобно любому из нас, только она, Лена, не в желудке его, а между двух ладоней, и несёт он её, сосредоточенно пыхтя, куда-то на край мира, туда, где тайна молчаливых детей никогда не раскроется. Фоном звучал разговор хирурга и его молчаливой медсестры, звучал так буднично, будто они разговаривали о зубных щётках. Вопли и проклятья людей за дверью, тех, впереди которых Ленка невольно влезла на приём, казалось, нисколько не нарушали уединённость операционной. Как будто, пройдя через дверной проём, Ленка оказалась в другом мире. Но ведь ей придётся ещё отсюда выйти...
      Низкий грудной голос врача рокотал то справа, то слева:
      - Мне удалось связаться с Серёгой... у них там всё как у нас, но где-то в Польше ходячие уничтожили целую деревню. Просто пришли и убили всех взрослых жителей, можешь себе представить?
      - Ухум...
      - Многие бежали к нам через границу, с некоторыми Серёга разговаривал самолично... конечно, они говорят о тех событиях по-разному, мозгёнки-то помутились... некоторые вообще ничего не говорят. Молчат - и только.
      - Хм...
      - Он беседовал с одним стариком. Так вот, этот старик говорит, будто эти дети похожи на нацистов с поехавшими крышами. Не в том плане, что резали всех направо и налево, хотя и в этом, наверное, тоже. А в страсти к разным оккультным вещам. Они танцуют, водят хороводы... Дед рассказывал: подожгли, значит, дом, и давай водить вокруг него хоровод. И бубнят ещё что-то себе под нос. Как это можно назвать? Шаманские штучки?
      - Ах...
      - Правда, потом этот же дед говорил, что дом подпалили жильцы, когда убегали, чтобы ничего мародёрам не досталось. Бедняга... умом-то, наверное, совсем поехал.
      - Угу...
      - Ты знаешь, они пускают теперь через границу всех. Открытые границы! Кое-кто предрекал, что по-настоящему век двадцать первый наступят, когда больше не будет пограничников и паспортного контроля. Интересно, довольны они сейчас? Немного просчитались: открытые границы - это не признак цивилизации, а средневековье.
      - Да, наверное...
      - Подай-ка мне каретку.
      - Послушай, отправь ты эту свою святую инквизицию лучше обчистить какую-нибудь больницу. Вон их сколько стоит, закрытых и без охраны. Частные клиники, опять же... как можно этой ржавой мотыгой делать аборты?
      - По-твоему, они идут сюда за хорошей медициной?
      - Нет, но...
      Ленка поднималась с облаками горячего пара в зимнее небо, где - вот странность! - было совсем не холодно. Голоса хирурга и его медсестры медленно удалялись. Вряд ли имелось на свете хоть что-то, что могло поколебать эту гармонию.
     
     
      Глава 7. Снаружи и внутри.
     
      Первым делом Игорь попытался сварить себе кофе. Всё вокруг покрывалось льдом. Звуки, казалось, существовали только здесь, в замкнутом пространстве. Были они медлительные и искажённые, будто всё вокруг было наполнено водой. Унитаз поприветствовал его звоном струи о ледяную корку. Вода в бачке превратилась в глыбу льда, и Игорь, воспользовавшись тыльной стороной молотка как маленькой киркой, добыл оттуда достаточно для приготовления напитка. Руки начали замерзать, и он влез в массивные меховые перчатки.
      Единственным, что по-прежнему здесь, внутри, подчинялось человеку, была газовая горелка. Газ в баллоне ещё оставался, и скоро с шипением на свет появился язычок пламени.
      И вот у него был горячий напиток. Он сумел подогреть на постном масле несколько кусков хлеба, зажарить ломтик мяса, после чего официально заключил, что пришёл в себя.
      Ленка ушла... Игорь знал, куда она пошла. Никаких вариантов нет. В приоткрытую дверь с лестницы вползали клочья тумана. Она, уж конечно, не хотела, чтобы он отправился следом. Может, всё-таки стоит её отпустить? Оставить право выбрать то, что подсказывает материнское и женское сердце...
      Стянув перчатку, Игорь пальцами затушил горелку, и только потом повернул ручку выключателя. Почувствовав, как на коже вздуваются волдыри, ухмыльнулся. Ещё живой. Не превратился в ледышку, как она. И, в конце концов, может, он всё ещё отец. Может, ещё не поздно. Дети нынче такие, что сами решают свои судьбы, но можно притвориться, что ничего не случилось, что всё это дурной сон и мир не сошёл с рельс, грохоча и извергая искры... Похититель (забудем на время, что это любимая жена) уходит на всех парах, и самое время отправиться в погоню.
      Игорь влез в сапоги. Верхняя одежда и так уже была на нём. Когда мужчина переступил порог, взгляд его упал на книгу, лежащую в коридоре, словно дохлая птица. Страницы её изогнулись в форме восклицательного знака, изумрудный город плыл в утренней дымке, как мираж. Повинуясь какому-то импульсу, Игорь сграбастал её и сунул во внутренний карман куртки. Здесь, дома, не осталось больше ничего, что хотелось бы забрать, как не осталось ничего, к чему хотелось бы вернуться. Дом нынче больше не крепость... крепость - ты сам, и настало время проверить, насколько ты крепок. Безжизненный экран телевизора тускло серебрился, как будто паук-киноман затянул его паутиной. Деньги... небольшая стопка мятых купюр была у Игоря в кармане, остальное на банковской карточке. До чего же уморительно было накануне наблюдать толпу возле банкоматов, которые перестали работать (судя по валяющимся рядом чекам, около часу ночи), да отделений банков, которые так и не открылись.
      Хлопнув дверью, Игорь выскочил в подъезд, больше всего напоминающий ледяную пещеру. Что-то скрипело, стенало в шахте лифта. Спустившись по лестнице на два этажа вниз, наткнулся на примёрзшее спиной к стене тело старухи-соседки... он видел её периодически возле подъезда, здоровался бессмысленно, бездумно, даже не открывая рта, но не знал, ни как её зовут, ни на каком этаже она живёт. Из-под платка высовывался острый подбородок, а губ, кажется, нет вовсе. Дотронулся до её лица: холодное как лёд. Отвернувшись от старухи, Игорь узрел на площадке внизу детскую фигурку. Вцепившись в перила, сделал осторожный шаг... Нет, показалось. Просто столб тумана, очерченный лучом света из разбитого окна. Казалось, ледяные сталагмиты готовы обрушиться на голову даже от звука дыхания. Ускорив шаг, Игорь прошёл сквозь туманный столб, одолел ещё два пролёта и с натугой открыл плечом железную дверь.
      Да... "убегать" по такому снегу, наверное, сложновато. Особенно если в тебе два килограмма дополнительного веса. Несколько дорожек глубоких следов расходились в разные стороны, видно было, что люди утопали в снегу чуть ли не по колено. Машины превратились в пухлые кочки. Громады домов высились как останки древней цивилизации. С севера поднимался внушительный столб дыма. То ли там кто-то основательно решил согреться, то ли что-то сгорело дотла. "Нужно убираться отсюда, - внезапно осознал Игорь, так, будто на телевизоре головного его мозга кто-то подкрутил ручку чёткости. - Дальше, глубже, в деревни". Рано или поздно шарящие по полкам магазинов и складов руки найдут только пустоту. Идёт четвёртый день катастрофы, а большинство мелких торговых точек уже разграблены. Запастись едой, найти какой-нибудь заброшенный домик в глуши, дотерпеть на скудном пайке до весны... а там - всё будет. Потянутся из-под земли травы и деревья. Больше не будет проклятого снега. Можно будет добыть нужных саженцев и засадить огород. Попытаться добыть в лесу какую-нибудь дичь. Предстоит много работы. Игорь видел такое в кино. Поднимать с нуля инфраструктуру, строить ветряную мельницу, собрать из остова ржавого трактора новое транспортное средство. Лично придумывать новые механизмы и радоваться, как ребёнок, у которого из конструктора по сборке пожарной машины получился подъёмный кран. Попробовать, наконец, разобраться в голове новорожденного. Смотреть, как он растёт, систематизировать симптомы. Если уж не получается достучаться до прежней детской сущности - попытаться найти общий язык с новой. Остался один вопрос: "Зачем?"
      А зачем? Чтобы всё это продолжало зарастать травой и чахнуть под напором древесных корней? Чтобы, в конце концов, во вновь заброшенном доме поселился медведь и нюхал их с женой кости на кровати? Сначала, допустим, подкошенный холодами и каждодневным тяжёлым трудом, сляжет он, а Ленка... Ленка долго одна не протянет. Если ничего не изменится, малыш уйдёт от них сразу же, как только поймёт, что больше никто не сможет его удержать.
      Мы и есть та древняя цивилизация, - понял Игорь. - Наша история остановилась четыре дня назад. Теперь останется только угасать. Сложно представить, что спустя половину человеческой жизни мы, лишённые основного стимула к продолжению рода и желания растить потомство, исчезнем с лица земли.
      И всё же... всё же, если не будет рядом Ленки - не будет ничего. Поэтому нужно постараться... нужно постараться выдернуть её из лап в резиновых перчатках до того, как случится непоправимое.
      По шоссе больше некому было ездить. Снег всё падал; кажется, худое корыто, из которого он сыпался, было бездонным.
      Народу на улицах мало. Должно быть, те, кто поумнее, кто сумел принять ситуацию, как она есть, и сразу начал действовать, давно уже за городом. Возможно, осваивают продуктовые и хозяйственные склады, те, что покрупнее... если их не освоили ещё этнические группировки, обитающие в этих краях. О полиции и внутренних войсках давно уже ничего не слышно. Не может быть, чтобы все они разбежались по своим семьям. Должны остаться зубры с красными глазами, со стальными нервами и гранитными руками, которые живут, чтобы служить. Кто ответственен за отдачу им приказов? Кто дежурный нынче по стране? Может, мы вовсе не в свободном падении, а просто опасно накренились, и через недельку-другую сюда прибудет хозяин при погонах, в фуражке, с плёткой и мешком пряников, и всех поставит на место?
      Кто бы поведал, что будет дальше... Игорь усмехнулся сквозь зубы. Кто бы ни поведал, всё равно ему никто не поверит.
      По Ново-Вокзальной он спустился на Средне-Садовую, вышел к детской больнице и застыл, глазея на пепелище. Наверное, это тот самый столб дыма, который Игорь видел ещё от подъезда. Больница полыхнула, скорее всего, накануне вечером, и сейчас догорала, чадя в сгущённое небо. От пожарных машин не было и следа. Девственные сугробы покрывал слой пепла, кое-где заметны натуральные кратеры. Жертв не видно, хотя Игорь в любую секунду ожидал увидеть обгоревшее тело. Автопарк больницы за решётчатым забором выглядел как коллекция сгоревших спичечных коробков. От огромных букв "ДЕТСКАЯ БОЛЬНИЦА" на фасаде остались только "К", "Б", да "ЬН", сплавившееся в издевательское "Ы". Должно быть, кто-то обозлился на слово "детская" и запустил туда коктейлем Молотова.
      Если Лена сюда и дошла, ей пришлось развернуться и отправиться в путешествие к больнице Калинина. Почти два километра Игорь прошёл по трамвайным рельсам. Две собачьи стаи сопровождали его на безопасном отдалении, а когда он остановился чтобы перевести дух, вытягивали шеи и таращили глаза, словно койоты снежной, богом забытой саванны.
      Выстроившиеся в рядок бело-синие корпуса встретили гостя распахнутыми воротами. Судя по количеству следов, здесь побывала едва ли не половина города. По двору, словно малые, растерянные дети, бродили какие-то люди - в основном пожилые. Кто-то плакал навзрыд, кто-то скулил. Конечно, Игорь услышал злую ругань.
      Он прошёл к корпусу гинекологии и остановился в нерешительности. Железная дверь выломана и висит на одной петле. У порога валяется шапка, похожая на свалившееся с дерева гнездо.
      - Будет сигаретка? - спросил кто-то совсем рядом.
      Точно... сигаретка. Игорь выудил из кармана мятую пачку, угостил спросившего и сунул одну себе в рот. Тут же перед его носом заплясало пламя зажигалки. Зажигалка у мужичка знатная. Зиппо, солнечный привет из девяностых. Наверняка трофейная.
      - Что, доктор, похоже, только начал принимать?
      Мужичок, похоже, не настроен был на юмористическую волну. Он был маленький, как цыплёнок, в дешёвой дублёнке и с дёргающимися руками. Усы с прожилками седины похожи на разгорающийся костёр, запечатлённый на чёрно-белую плёнку.
      - Нету там врачей, и сегодня не было совсем. Только банды. Несколько десятков здоровых мужиков, вот, вроде тебя. Видишь, стариков вон всех повыгоняли. Как только они награбят всё, что посчитают нужным и уйдут, можно будет поживиться таким воробышкам как мы.
      Он почесался, сморщившись, как будто надкусил лимон, и продолжил, не глядя на Игоря:
      - Мне нужно только немного морфия. Надеюсь, эти мужланы не знают что это такое. Я готов ждать хоть двое суток, но Господи, как же ломает. Не пробовал морфий? Знатная штука. Вдаришь, и готов поверить, что весь этот ужас тебе только мерещится. Или просто засыпаешь. Вчера я проспал в сугробе почти пять часов. А... не мог бы ты заглянуть и проверить: может, там, в холле, никого?
      Он с робкой надеждой уставился на Игоря. Прожилки на носу загадочно синели.
      - Послушай, - сказал Игорь, борясь с желанием схватить мужичка за его тонкую шею и хорошенько встряхнуть. - Ты видел здесь беременную женщину? Светленькую, волосы, скорее всего, забраны в хвост. Тёмно-зелёное пальто, и...
      Мужичок улыбнулся.
      - Видел, а как же? Примерно сорок минут назад. Ты что, решил проверить мои мозги? Так вот, с ними у меня всё в порядке. И с памятью тоже нормально. Так что? Я могу рассказать тебе, как выглядит этикетка. Там такие...
      Обильную его жестикуляцию прервал Игорь, схватив за запястья.
      - Ты видел мою жену! Она беременна, и она хочет расстаться с ребёнком, убить его. Я ей запретил, но она сбежала из дома. И если ты сейчас не расскажешь мне, куда она пошла, я разобью тебе голову вот об эти ступеньки.
      Игорь никогда бы не подумал, что скажет что-то подобное с серьёзностью потомственного колдуна, который вдруг разглядел в вихляниях судьбы скучающей в кресле напротив клиентки-домохозяйки настоящую, беспощадную, злую смерть. Игорь даже йогурты в магазине покупал с менее серьёзным лицом. Самому себе он казался громом, перед которым все эти туземцы должны рухнуть на колени и молиться, но мужичок только расплылся в улыбке.
      - Теперь всё понятно.
      - Что тебе понятно?
      - Она ушла с отрядом инквизиторов, но шла сама, как человек, который только и мечтает уединиться с толпой чокнутых головорезов.
      - Что за отряд? Что за инквизиторы? Ты бредишь?
      Игорь замолчал. Он вдруг понял, кого в нынешних условиях можно назвать инквизиторами. И это ему совсем не понравилось.
      - Я ведь ещё трезв, - с сожалением сказал мужичок. Зажигалка щёлкала у него в руках: клац.... клац... клац... - Трезв и чист. Эти ребята называют себя санитарами нового времени. Чистильщиками. Если ты, по их мнению, пережиток прошлого, один из них подходит к тебе и несёт всякую околесицу, вроде... вроде как объясняет, почему они должны тебя порешить... ну а потом они берут тебя под руки и уводят куда-нибудь, где никто не побеспокоит. Убивают и прячут тело в снег. Ко мне не подходили! И правильно, чего им ко мне подходить? Я ведь как динозавр, сам собой вымру. А мамаш с детьми они не жалуют, ох, как не жалуют.
      - Куда они могли её увести?
      На губах появилась саркастическая улыбка.
      - Они её не вели. Она шла, они шли. А куда?.. Это знает здесь каждый, кто держит открытыми уши. У инквизиторов работает единственный в округе врач. Слышал, что он настоящий маньяк по части хирургии. Лечить лечит, а сам вырезает у людей здоровые органы и поедает их за ужином. А пациенты потом уходят и тихо истекают кровью в каком-то переулке. Я как-то околачивался там, думал, может удастся раздобыть какие-нибудь медикаменты, но - голова-то работает! - сообразил, что в этот муравейник лучше не соваться.
      - Если у тебя с памятью всё в порядке, значит, можешь показать, где это.
      Хитреца на лице мужика сменилась искренним недоумением.
      - Слушай, парень, я не буду этим, как его... голумом, которого, в конце концов, пристрелят или вздёрнут на каком-нибудь фонаре. Я просто хочу чертову дозу! Хочу валяться в снегу и смотреть, как падают мне на лицо снежинки. Так как, пойдёшь мне за дозой?
      - Назови хотя бы адрес.
      Вместо ответа мужик указал на ступеньки больницы. Он дрожал, как осиновый лист, но Игорь, полагающий секунду назад, что пора раскрутить ржавевший с лихих школьных лет маховик Машины Запугивания и Давления, вдруг понял, что он здесь не поможет. Здешним людям уже нечего терять. Они не переживают, не думают о будущем, не строят планов. Страх для них - всё равно, что хрустящие в карманах фантики от конфет или трамвайные билетики: они всегда с тобой, но мало когда на них обращаешь внимание. Если дети представляли собой загадку, кота в мешке, то эти люди были лишь видимостью, оболочкой без содержания. Раскрашенным воздухом.
      Игорь повернулся и пошёл прочь. Адрес он узнал у какой-то старухи, околачивающейся возле ворот. Отдал ей за это целую пачку сигарет и, повернувшись к мужику, показал ему вытянутый средний палец. Но лицо того было направлено туда, где ждал на своём престоле, как любимого потерянного сына, Король Сна. Ноздри раздувались в радостном предвкушении.
      За рекордные пятнадцать минут Игорь добрался до указанного места. Страх затерялся в бороздках рисунка на подошвах обуви; мужчина усердно втаптывал его в снег. Трудно было пройти мимо нужного дома. Он весь чадил, как паровоз, готовившийся стартовать со станции в бесконечность. Удивительно, как быстро эти люди смогли вырастить на разлагающемся теле цивилизации нечто новое, паразита, который в свою очередь способен прокормить и согреть некоторое количество двуногих. И как слетались на этот свет несчастные мотыльки в своих чёрных пальто и полушубках, ни на что не способные, жалкие, за пару дней растерявшие всю гордость царей природы. Двухэтажные собратья толпились вокруг и смотрели слепыми чёрными окнами-глазами, будто спрашивая: "Как тебе это удалось?" Дом номер 150 по улице Черемшанской не отвечал, сохраняя деловитый вид.
      Игорь на мгновение задержался, чтобы перевести дух и прочитать надпись на торце дома под нижними окнами. "Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное", - гласили чёрные буквы, выписанные чьей-то торопливой рукой. Сложно было понять, как давно сделана эта надпись, но, созерцая особенно удавшееся автору слово "войдёте", Игорь решил, что недавно. Краска шла по старым объявлениям, объявлениям из прошлой жизни, ещё не содранным и не размякшим от капели. Как-то тепло было около наскального творчества неведомого художника (писателя? проповедника?), так, будто он вкладывал в письмена свои простую и изящную мысль, разгадать которую было бы честью для любого мыслителя. Не хотелось думать, что это всего лишь плод помутившегося разума.
      Игорь рывком распахнул дверь. Он напугал грязную женщину, которая курила в щель. Под ногами пропели ступени. Грохот сердца, казалось, вызывал в голове натуральное землетрясение. В полутёмном коридоре, прислонившись спинами к стенам и друг к другу, сидели люди. После морозного воздуха испарения их казались удушливым туманом откуда-то с болот. Одни спали, и сон был таков, будто сверху на них рухнула бетонная плита. Другие разговаривали: "У меня вот разболелась почка...", "Я вчера ел сухой рис, так вот, теперь...", "Говорят, в Белогвардейском тупике дают еду за наколотые дрова..." Казалось бы, о чём могут разговаривать люди после конца света? О свете и мире без него, это естественно! Всё иное должно быть забыто. Но то, что ухо могло разобрать в подобном бубнеже, никак не подходило под возвышенные темы. Люди были верны себе даже после того, как привычный им мир рухнул.
      Игорь сразу понял, какая дверь ему нужна. Она была эпицентром всего. Каждый здесь мечтал оказаться за ней, и многие этого боялись. Из-под неё выбивался яркий свет, в то время как остальная часть дома была в полумраке, освещённая только несколькими свечами в подсвечниках, да прямоугольной звездой, экраном чьего-то сотового телефона. Хозяин его иногда вытягивал ногу и тыкал большим пальцем по кнопкам, не давая экрану погаснуть.
      - Эй, куда это ты?
      Их было много. Очень много. Они, как одичавшие собаки, могли порвать его на клочки за считанные секунды. Но Игорь был для них на недосягаемом расстоянии и стал ещё дальше, как только оказался в ореоле электрического света. Он не просто был уверен, он знал, что никто не посмеет его тронуть. Это не те люди, они думают только о том, где достать сигарет и как лечить сломанный палец.
      Яркая комната поначалу ошеломила Игоря. Казалось, будто после дремучего, поросшего паутиной закулисья, он оказался на освещённой прожекторами сцене, где в этот самый момент идёт представление. Кирпичные стены стали декорациями. Медицинские инструменты валялись как попало, оборудование выглядело так, как будто его собирали здесь же, в подвале. Игорь снова подумал о декорациях: более убедительные придумать было сложно. Врач стоял спиной к двери, согнувшись над койкой. Он не уступал размерами Игорю, а то и превосходил его в охвате груди. На спине расплывалось пятно пота.
      Помощница, худенькая женщина средних лет, двинулась к Игорю с намерением вытолкать его за дверь.
      - Идёт операция, - сказала она.
      - Я знаю, - сказал Игорь не своим голосом. - Это моя жена.
      - Уйдите, - не поворачиваясь, сказал мужчина. - Она дала согласие на процедуру. Я только начал, но лучше бы вам сейчас меня не прерывать...
      На стальном подносе на табуретке лежали сверкающие в электрическом свете скальпели. Когда доктор произносил "лучше бы вам", пальцы Игоря обожгло железным холодом - не глядя, он схватил инструмент за лезвие, и только почувствовав текущую по пальцам горячую жидкость, перехватил за рукоять. Когда доктор говорил "не прерывать", лезвие входило ему в спину, туда, где по скупым познаниям в анатомии Игоря, должна быть почка. Кажется, здоровяк поначалу вовсе ничего не заметил, и только когда Игорь взял его за плечо и развернул ставшее ватным и податливым тело, увидел стекленеющие глаза, хватающий воздух рот, похожий на рот большой рыбины, тогда только осознал что сделал.
      - Не убивайте его! - верещала медсестра. С неё мигом слетела вся заурядность, глаза похожи на два тёмных туннеля, ладони прижаты к побелевшим губам. - Это же доктор!
      Мир растерял весь цвет у Игоря перед глазами, он наблюдал за собой будто со стороны. С потолка что-то отваливалось и падало, словно на крышу какой-то самосвал свалил целую гору песка; тот просачивался и заполнял пустоты между потолком и полом. Стало трудно дышать, на зубах хрустело. Игорь мог чувствовать каждый канат на парусном оснащении своего судна, чувствовать - да, но управлять - нет... и он наблюдал, как мысли правой руки застучали, загудели шарнирами и шатунами. Кисть дёрнулась, вспарывая халат на груди, прямо под сердцем, выпуская тёмную, почти чёрную кровь.
      За дверью наступила пронзительная тишина. На миг Игорь подумал, что потерял слух, но потом услышал всхлипывания медицинской сестры и хриплое дыхание жены. Врач рухнул совершенно бесшумно, как бывает, когда что-то огромное касается земли слишком далеко от наблюдателя. Какие-то ничтожные секунды Игорь ждал, что запоздалый звук настигнет его, но так и не дождался. Ленка лежала как растерзанный кусок мяса, распластанная на кушетке как лягушка на столе медика-студента.
      - Моему ребёнку, - услышал Игорь свой хриплый голос. Он отшвырнул скальпель и повернулся к женщине. - Он причинил какой-нибудь вред моему ребёнку?
      Она покачала головой. Тогда Игорь принялся освобождать тело жены от трубок, с грохотом сбрасывать с кушетки судна с инструментами. Запиннул пластиковый таз для жидкости, пока ещё, слава Богу, сухой, в угол. Он тряс Ленку, но даже грудь её не стала подниматься чаще. То, чем её накачали, наверняка бы понравилось тому мужику у больницы. Игорю это не нравилось совсем.
      Он спустил с кушетки сначала Ленкины ноги. Натянул штаны, с трудом застегнув их у неё на животе. На ляжках и голенях остались кровавые следы; нельзя было понять, чьей крови там больше - врача ли, или крови из порезанных пальцев. Гора салфеток и каких-то тряпок, которую Игорь задел локтём, ссыпалась на пол. Потом сорвал со спинки кровати пальто и торопливо, неловко укутал в него Лену.
      Всё, теперь можно идти.
      Он поднял жену на руки. "Наш сын родится, - как заведённый повторял про себя Игорь. - У него будет будущее".
      - Вы - худшее, что есть на земле, - сказала женщина. Лицо её пламенело, мышиного цвета неопрятная коса топорщилась как пук соломы. Она бормотала что-то про бескорыстие, про десятки и сотни человек, что прошли через эти руки. - Из-за вас всё закончится быстрее, чем могло бы... Из-за вас все эти люди останутся без медицинской помощи, а вы... вы будете гореть в аду.
      Игорь толкнул ногой дверь и выбрался наружу, неся на руках бесчувственную Ленку. Мысль, что он успел, заставляла его колени дрожать и одновременно придавала поразительных сил. О таких силах не подозреваешь, пока не почувствуешь что можешь легко поднять настоящий Эверест, в который превратилась за месяцы беременности собственная жена.
      В коридоре все молчали. Он шёл через караул калечных и убогих, многие из которых не могли даже стоять, а те, которые могли, держались за стеночку. Осторожно стал спускаться по лестнице. Каждая ступенька, казалось, стремилась походить на велосипедную педаль, качалась и уходила из-под ног. "Как бы сесть на этот велосипед и уехать подальше", - думал Игорь.
      Проблемы начались внизу. Перед дверью, под лучами света из грязного окошка, стояли четверо, держа наготове оружие. Двухдневной давности синяки заныли при взгляде на эти лица. Видно, мужчина с женщиной на руках вызвал у этих четверых какое-то подозрение, и они, помедлив и переглянувшись, двинулись к Игорю. В дыму, вырывающемся из-под двери котельной, они напоминали призраков, которые плыли над землёй, словно имея в мыслях поведать незнакомцу из плоти и крови о грешной своей жизни.
      Обратно по лестнице Игорь с такой ношей подняться бы уже не успел, поэтому начал отходить по коридору первого этажа, сшибая по пути табуреты, свалив с крючка санки и повалив полку с обувью. Один ботинок Игорь пинком швырнул вперёд, и продвижение призраков замедлилось.
      Найдётся ли в его руках по-настоящему львиная сила, чтобы расправиться с этой бандой? Будет ли впрыск в кровь адреналина пополам с отчаянием достаточный, чтобы, как в кино, раскидать их в разные стороны? Игорь не испытывал на этот счёт иллюзий.
      Когда одна из дверей распахнулась под напором локтя, Игорь решил не рисковать. Он протиснулся в проём и оказался в какой-то тёмной комнате, аккуратно сгрузил Ленку на покрытый инеем ковёр, захлопнул дверь. Под напором мускулистых рук старинный комод, одна из редких несуразиц, которые можно встретить только в старых домах, елозя короткими ножками, подполз к двери, чтобы задержать вражеское наступление. Дыхание жены изменилось. Кажется, она начала приходить в себя.
      - У меня есть пистолет, и я пристрелю каждого, кто сюда сунется! - зачем-то заорал Игорь. Пистолета, конечно же, у него не было.
      - Мужик, ты лучше выходи оттуда по-доброму, - ответили из-за двери. - Сейчас наши подтянутся, и разберём твои баррикады, даже пикнуть не успеешь.
      Игорю очень не хотелось говорить что-то вроде: "Живым вы меня не возьмёте". Ленка могла проснуться в любой момент и сказать: "У тебя, как всегда, на уме одни банальности. Ты что же, Гошик, герой боевика?" И, может быть, услышать Ленкин голос (даже противную его вариацию) было бы очень неплохо, но Игорь не хотел знать, что она скажет, когда поймёт, что всё ещё на сносях. Когда вокруг столько внешних врагов, революция в собственных границах представляется самым что ни на есть негативным вариантом развития событий.
      Как раз, когда Игорь начал поиски ответа на вопрос "что дальше?" в собственном кроссворде, раздался стук в окно, тихий, но навязчивый. Мир там, снаружи, слипся в единую белую массу, как пластилиновый человечек, к которому поднесли зажигалку. Человечек там тоже был, и Игорь не мог узнать его ровно до того момента, пока не распахнул окно.
      Сперва ему показалось, что он впустил целую стаю летучих мышей. Но потом оказалось, что это всего лишь окрестный граф Дракула, рукава пальто которого путались с концами длинного полосатого шарфа. Он с трогательной неуклюжестью вскарабкался на подоконник и спустил ноги в квартиру. Шляпа съехала на бок, из-под неё торчали давно не мытые тёмные космы. Пластырь на подбородке отклеился с одной стороны так, что Игорь мог созерцать произведение искусства, нарисованное собственными же костяшками пальцев.
      - У меня тут пистолет, - предупредил Игорь.
      - Нет-нет, - забормотал гость, потешно топорща усы. - Я всего лишь хочу дать тебе возможность сбежать. Слышал, что ты не дал там, наверху, провести операцию, всячески осуждаю... но ничего уже не исправить.
      С этими словами он снял очки и, наконец, посмотрел в лицо Игорю, который уже готовил на всякий случай кулак.
      - Как бы то ни было, вы вдвоём можете идти. Если уж всё так складывается... Я, откровенно говоря, всё меньше верю в действенность мер, которые мы здесь предпринимаем. Мы как варвары, пытающиеся забросать лесной пожар песочком. Когда-нибудь я, возможно, оставлю всё и пойду в пещеру к этим детям. Скажу: я убил многих ваших... чужими руками, конечно, но всё равно - эти смерти на моей совести. Так что смотрите, грудь моя открыта, можете всадить туда копьё. Но сначала расскажите мне, в чём соль? Если же они не захотят меня убивать и будут молчать, как каменные истуканы, я останусь с ними жить, пока тайна не раскроется. Буду их защищать, насколько хватит моей мышиной храбрости.
      Он рассеянно посмотрел на Лену, нацепил очки и принялся расхаживать по комнате, словно адвокат, ожидающий вердикта судьи.
      - Они... поймут... - прохрипел Игорь, так и не придумав, что делать с кулаком. Он чувствовал себя туземцем из Океании, путы которого перерезал сам капитан корабля.
      - Их мозговой центр стоит перед вами, - истерзанными борьбой с подоконником пальцами профессор подкрутил усы. - Сейчас я опять вылезу через окно и пойду туда, к ним, к этим страждущим, потяну немного времени, чтобы дать вам уйти подальше. А если кто-то из этих истуканов с острова Пасхи подумает про окна, так скажу, что здесь решётки... идёт?
      - Если это ловушка, то я найду способ хотя бы поставить тебе ещё один синяк.
      - Быть излишне подозрительным, братец, не есть полезно для здоровья, - сказал граф Дракула. - Я ведь уже сказал. Я, в отличие от многих, имею особенностью думать. Размышлять. И поверьте, я ночами размышлял над тем, что же я делаю не так. А теперь вам пора.
      Но Игорь не хотел уходить, не выяснив всё до конца.
      - И скольких же человек ты убил со своей бандой?
      Всю спесь с него как будто сдуло ветром. Граф-профессор скуксился, согнулся, будто удочка, на приманку которой клюнула крупная рыба. Отступил в сторону от окна, стянул с головы шляпу, держа её перед собой как щит.
      - Вы, наверное, слишком молоды, чтобы понимать такие вещи. Вы - деятель, а я мыслитель и руководитель... проблема в том, знаете ли, что мысли требуют себе жертвы. Человеческой крови. Рук таких же делателей как вы. Только всё это в совокупности заставляет мыслителя понять, верен ли выбранный им путь, или же следует подкорректировать или поменять направление мысли. Не обижайтесь.
      Он, видимо, ждал, что Игорь всё-таки его ударит. Игорь ждал от себя того же самого. Но с ним была его бесчувственная жена, и унести её как можно дальше от этого места - сейчас то, что нужно сделать в первую очередь. Он сказал:
      - Помоги мне спустить её из окна.
      Там, снаружи, никого. Засада, которую подсознательно ожидал Игорь, была только из голубей, что ютились на ветках и под козырьком дома напротив. Когда Игорь почувствовал под ногами землю, он вдруг подумал, что профессор, наверное, не знает всех масштабов трагедии. Про врача ему, видимо, никто не сказал. Иначе он не игрался бы так вольно суждениями, а дал дрессированным тиграм растерзать беглецов. Пройдёт некоторое время, прежде чем всё откроется... возможно, даже очень небольшое время. Им с Ленкой нужно оставить между собой и этим домом, похожим на усталого, смертельно больного буйвола среди костей своих сородичей, хотя бы несколько сотен метров.
      Оказавшись на свободе, Игорь решил двигаться по направлению к собственному дому. Он нёс жену на руках ровно квартал, после чего понял, что далеко им не уйти. Ленка не желала просыпаться. Игорь думал, вряд ли она будет ему благодарна, начнёт кричать, называть себя свободным человеком и нести всякую чепуху о свободе выбора и отсутствии будущего.
      Повсюду люди выбирались из промерзающих жилищ и жгли костры, собираясь вокруг огромными толпами или, взяв какую-нибудь пламенеющую палку, шли зажигать свой очаг обогрева. Судя по многочисленным столбам дыма вокруг, должно быть, вся Самара этим днём вышла на улицы жечь костры.
      Совсем выбившись из сил, он нашёл убежище в подвале одного из покинутых домов, забаррикадировав изнутри вход. Наступила ночь - длинная, тревожная, голодная. Ленка не приходила в себя, только иногда начинала шумно дышать и словно что-то бормотать под нос. "Спи, родная, - неловко говорил Игорь, больше обращаясь сам к себе, чем к жене. - Пусть Морфей сделает твой сон спокойным... таким, каким никогда не будет жизнь, когда ты проснёшься".
      Он понятия не имел, кто такой этот Морфей и откуда он взялся у него в голове.
      Игорь развёл собственный небольшой костерок из стопки перевязанных бечёвкой журналов и деревянной спинки от дивана. Он погружался в короткий тревожный сон и просыпался с мыслями о том, что они с Леной могут задохнуться. Но в подвале была вентиляция: дым уплывал куда-то под потолок. Крохотные окошки залепил снег. Один раз кто-то врезался в железную дверь и побрёл прочь, тихо ругаясь.
      Утром Ленка наконец очнулась, но была очень плоха. Она видела всё как будто сквозь туман, то улыбалась мужу, то, будто вдруг что-то вспомнив и осознав, начинала его ругать. Называла его Гошкой, культивируя огород презрения и ненависти. "Ты понимаешь, что я вытащил тебя из-под ножа?" - спрашивал Игорь, замалчивая при этом, что насадил на нож другого человека. Ответы Ленки были путаны и пространны. Она не понимала.
      Они выбрались из убежища и отправились дальше, избегая людных мест. Ленка шла сама, повиснув на плече мужа. Она молчала. Ноздри её раздувались, а губы шевелились, будто хотела что-то сказать, но никак не могла оформить мысли в слова. Когда они остановились около одного из костров чтобы погреться, Игорь услышал последние новости и сплетни: говорили, что пятый хлебозавод, брошенный работниками, занял народ и печёт там хлеб, раздавая всем желающим. Многие либо собирались туда, либо были только что оттуда, рассказывая о настоящем, ароматном, горячем хлебе, который за пять суток стал ценнее золота. И это была единственная положительная новость. Говорили, что вандализм уже вошёл в норму жизни. Говорили про массовые столкновения из-за еды с цыганами где-то в районе Зубчаниновки. Говорили, что те же цыгане многих местных забирают в рабство. Говорили, что в лесопарке, что вдоль Ташкентской улицы, совершилось массовое самоубийство, что кто-то планомерно сжигает церкви: пострадали уже три. Все нервничали и готовы были драться со всеми. Все были голодны и готовы на всё, чтобы урвать себе хоть какой-нибудь кусок хлеба. Пусть даже у зазевавшегося соседа.
      Мысль о еде и навела Игоря на идею посещения Эльдорадо, громадного супермаркета, электрического рая с разнообразной едой на полках. Огромный супермаркет - не маленький магазин. Сейчас туда труднее попасть, чем в маленький магазин. Но если уж попадёшь, то награда наверняка превзойдёт все ожидания, не каждый решится сунуться под своды рукотворной пещеры. Есть вероятность, что те или иные люди уже взяли торговый центр под усиленную охрану, но Игорь прекрасно помнил: пару дней назад он околачивался там, поблизости, совсем один.
      Что ж, это лучше, чем возвращаться домой.
      - Ты, наверное, меня ненавидишь, - решился нарушить молчание между ним и супругой Игорь. Он не был уверен, что Ленка всё в полной мере осознаёт и понимает. Очнулась она сорок минут назад, и с тех пор не произнесла ни одного вменяемого слова. Только пьяно покачивалась, привалившись к плечу мужа. - Когда-нибудь ты поймёшь, что я не мог поступить иначе.
      - П...
      - Я понимаю, - сказал Игорь с покорностью. - Ты можешь называть меня любым словом, которое тебе только понравится. Внеси свой вклад в поддержку русского мата.
      - Писать...
      - А. Хорошо. Сейчас.
      Игорь подождал, пока она сделает свои дела. Когда Лена захотела пить, он натопил ей в ладонях снега. Снег, который нападал за последние два дня, казался самым чистым и самым вкусным из всего, что Игорю довелось пробовать. Поняв это, он сам выдул немало воды, сцеживая её в подобранную возле мусорного бака пластиковую бутылку.
      Он был прав только отчасти. Торговый центр "Самолёт" сверкал в солнечных лучах и был похож на огромный корабль, севший на мель. Конечно, нашлись любопытные, которые захотели проверить, что там, внутри. Через дыру Игорь не пошёл: возможны были нежелательные встречи. Слишком уж явной была эта дыра в стеклянной двери, она без стеснения предъявляла фиолетовые внутренности каждому, кто проходил мимо. Вывески и рекламные плакаты обещали тёплые посиделки с попкорном и колой в компании новейшего фильма, плакат с лошадкой на полозьях, той самой, деревянной, из детства, заманивал скидками на игрушки для мальчиков. Совсем недавно, до всего этого кошмара, во время захода солнца вся конструкция сверху зажигалась как новогодняя ёлка, расцветала как маковая поляна, дождавшаяся наконец воды с неба. Но Игорю было интересно совсем не это. Задрав голову, мужчина смотрел на почти полностью покрытую снегом вывеску продуктового супермаркета. Он располагался в самой глубине всего комплекса, прямо по широкому, глянцевому коридору со скамейками. Многие ли польстились и попробовали добраться до лежащих на полках продуктов?
      Когда супермаркет заканчивал свою дневную работу, между выходом и кассами опускали антивандальную шторку. Не то, чтобы совсем не было способов её открыть без ключа, но Игорь боялся, что это будет трудновато сделать в темноте.
      Если только кто-то не зашёл с другой стороны.
      Пять лет назад, когда нужны были деньги, Игорь в составе строительной бригады налаживал в этом здании электрику. "Самолёт" тогда только-только открывался, и мимо Игоря, ковыряющегося в проводке, провозили стеллажи и холодильники. Но главное что Игорь вынес оттуда, как он понимал сейчас - это знание, где расположена служебная дверь.
      - Потерпи немного, дорогая, - сказал он жене. - Скоро мы отдохнём.
      Они прошли через подземную стоянку, Игорь разыскал неприметную дверь, которая никогда не запиралась, однако была под неусыпным надзором камеры. Здесь силы вновь покинули Ленку, и пришлось три лестничных пролёта тащить её буквально на плечах. Вот, наконец, и она. Дверь со стеклом, с мерцающими над ней аварийными лампочками. Аккумуляторы всё ещё работали.
      Закрыто. Проклятье!
      - Ну-ка, милая, подожди в сторонке.
      Игорь отвёл жену на полпролёта вниз, усадил на ступеньках. Сорвал со стены огнетушитель и несколькими ударами разбил стекло вдребезги. Просунув в отверстие руку, покопался там и мысленно открыл бутылку с шампанским, услышав, как щёлкнул замок. До настоящего шампанского было подать рукой.
      - Где мы? - спросила снизу Ленка. Игорь подумал, что ужасно рад был слышать первые её осмысленные слова... и в то же время, ужасно их испугался.
      Он засуетился.
      - В супермаркете. Ты помнишь что-нибудь? Как голова? Не болит?
      В ответ - ничего. И снова он водрузил львиную часть её веса на себя. Аварийная лампочка почти не разгоняла темноту. Со стола пустующего поста охраны Игорь забрал оставленный кем-то аккумуляторный фонарь. Холодно и темно. Бесконечные коридоры, тишина против урчания холодильников. Казалось, за тонкими стенками из гипсокартона и арматуры - пустота космоса. На холодильниках моргали красные лампочки - впрочем, продукты в них наверняка охладились сильнее прежнего.
      - Скажи, ты меня украл? - прошептала Ленка. В тишине и буддисткой уединённости этого места её голос казался оглушительным. Игорь внезапно вспомнил, как видел здесь воробьёв. Нет, натурально, маленькие наглые птицы жили в магазине и зимой и летом, они порхали между трубами под высоким потолком, сидели на ручках покупательских корзин и, конечно же, оглушительно чирикали. Наверное, многие покупатели считали их своими персональными галлюцинациями. Когда над тобой проносится стая птиц и исчезает, рассосавшись по укромным уголкам, несложно заподозрить себя в тотальном недосыпании.
      - Всего лишь взял своё, - ответил он. И, спохватившись, прибавил: - Я не мог допустить, чтобы тебе и... и ребёнку причинили вред.
      - Всё ещё тяжело идти, - сказала она. Было слышно, как рукава шуршат по ткани пальто, прощупывая округлость живота.
      Потом спросила:
      - Что случилось с доктором?
      Прошедшей ночью Игорь репетировал ответы на многие вопросы, включая и этот. Но сейчас все они испарились. Он молчал, так долго, что молчание это против его воли стало многозначительным.
      Она как будто бы вспомнила. Хотя физически вспомнить ничего не могла, так как находилась под глубоким наркозом.
      - Как ты мог, Игорь? Он делал бескорыстные вещи. Он спасал жизни.
      - Я тоже делал бескорыстные вещи. Я спас жизнь нашего сына.
      Ленка отвернула лицо.
      - Я не хочу этого ребёнка.
      - Придётся потерпеть, - отрезал Игорь.
      Они слегка заблудились в крыле менеджеров с закрытыми дверьми и фильтром для воды, наполненным до самого верха льдом, а потом, следуя за лучом фонаря, как за косяком серебристых рыбок, выплыли на просторы торгового зала. Где-то под потолком были рассыпаны красноватые звёзды; как у любых других звёзд, их призванием было отнюдь не освещать людям путь. Служили они для каких-то других, дремучих и мудрых целей. Игорь не знал для каких.
      Луч фонаря, мечущегося как хвост разъярённой кошки, задрожал. Здесь было огромное ледяное царство, как, собственно, и везде, но подо льдом скрывались настоящие сокровища.
      - О Господи... - сказал Игорь - Господи, мы добрались! Посиди-ка здесь, а я организую нам стоянку. И добуду еды. Ты, наверное, даже не думала, что твой муж будет когда-нибудь добывать тебе еду как настоящий дикарь.
      - Я ничего в жизни больше не съем, - сказала Ленка, когда Игорь исследовал ближайший к ним прилавок. Он замер между красной рыбой, упакованной в целлофан, и банками с консервированной сайрой. - Я убегу. Клянусь богом, убегу от тебя и довершу начатое. Я не буду носить это под сердцем.
      Всё было примерно так, как он предполагал. Оставлять её хоть на минуту, хоть на мгновение теперь - безумие. Он так и сказал, приблизив лицо к её лицу, обоняя запах пропитавшегося потом тела и чего-то ещё. Ужаса, от которого начинают трепетать ноздри.
      - Даже не надейся, что я выпущу тебя из виду, - прибавил Игорь, снимая с полки так кстати подвернувшийся моток скотча и заключая в плен беспомощные конечности женщины, похожие на подстреленных, ощипанных пташек. Держать себя в руках получалось на удивление легко. Та царапина, что испугала его тогда, несколько дней назад, почти зажила: от неё на чумазой Лениной щеке остался невразумительный след. Перепутав причину и следствие, Игорь подумал, почти смеясь: "Как меня могла вывести из себя такая мелочь?"
      Наконец удалось организовать подобие лагеря. Игорь имел подобный план в голове с самого начала. У него было много времени на обдумывание. Здесь имелись портативные газовые плитки и баллоны к ним - всё это люди в прежние времена брали на пикники или в загородные дома. Мужчина решил, что до конца холодов запасов газа должно хватить... на крайний случай, впрочем, есть ещё уголь.
      А еда! Господи, сколько же здесь еды. Эти уходящие в бесконечность полки... Игорь захлёбывался от восторга. Странная лёгкость появилась в икрах. Немота в кончиках пальцев - они начали подмерзать, - перестала иметь всякое значение.
      Получасом позже, поедая бутерброд с куском жёсткого сала, Игорь вежливо выслушивал доводы жены и, выкраивая промежутки между фразами, пропихивал ей в рот куски грудинки и размороженный и любовно порезанный им самим помидор.
      - Ты не сможешь держать меня здесь вечно, Гошик, - заливаясь слезами, говорила она.
      - Я и не собирался. Мы подождём весны... подождём, пока не родится наш сын.
      - Я клянусь, я что-нибудь с собой сделаю. Ты и моргнуть не успеешь, как всё уже случится. Он и так уже почти мёртв, Игорь. Почему ты не позволяешь мне от него избавиться?
      - Он жив, - Игорь улыбался. - Мой сын жив.
      - Это всего лишь фантазии. Ты, видно, сошёл с ума, раз не видишь очевидного... это страшная правда, но она - правда. Странно, да? Я проживала целые жизни в книгах, которые ты пренебрежительно называл беллетристикой. Я вырастила нашего первого сына, в то время как ты предпочел от него отказаться. Так чем тебя огрели по голове, что ты предпочёл занять моё место? И как тогда мне быть, кроме как не занять твоё? Очнись уже от грёз, Гоша, времена изменились.
      - Замолчи и жуй тщательнее, а то подавишься. Наше время ещё не прошло.
      - Я... - Лена сделала движение, будто собиралась всплеснуть руками. - Если бы я знала, каким великим упрямцем ты можешь быть! Если честно, я тебя совершенно не узнаю.
      Игорь не удержался от того, чтобы не сделать замечание. Голос его звучал недовольно.
      - Кажется, ты считала меня за безвольную малышню и предлагала остаться в детском саду вместе с Кирюхой.
      Упоминание о сыне привело её в ярость.
      - Ты мальчишка! Просто мальчишка. Не знаю, каким образом я смогла оказаться в твоей власти. Деревенщина! Пещерный человек! Диктатор!
      - А ты, ты считаешь себя здравомыслящим человеком? - сварливо сказал Игорь. Он не вспылил, нет - на всём, что могло там, внутри, вспыхнуть, будто бы выросла свежая трава. Он хотел немного вывести Лену из себя. Это так редко удавалось в прошлой жизни, что Игорь, ругая себя за мелочность и злопамятность, тем не менее, не мог заставить себя пропустить такой шанс. - Собиралась убить ребёнка. В каком-то грязном сарае... я, если хочешь знать, вытащил тебя из-под ножа настоящего мясника.
      На это Лена не ответила ничего вразумительного. Но когда она зарычала, как рассерженная пантера, Игорь схватился за голову.
      С этой поры он стал приковывать жену за руку к декоративной пальме, замёрзшей подобно мамонту, попавшему под молот ледникового периода. Сначала думал найти для этой цели какие-то верёвки (всё-таки скотчем положено связывать буйных пассажиров в самолёте, но никак не собственную жену), потом в отделе товаров для детей неожиданно обнаружил вариант получше. Это детские розовые пластиковые наручники с настоящей цепью, которые оказались необыкновенно прочными.
      - В комплекте, есть ещё пистолет с липучками. Оставлю его тебе. Развлекайся, - сказал он по возможности ласково, но Ленка только плюнула ему в лицо.
      Когда Игорь удалялся на охоту, то позволял себе ругаться и даже плакать. Отчаяние таилось между стеллажей, неожиданно набрасывалось сверху, падая на макушку чёрной птицей. Безоговорочно верховодить в супружеских отношениях уже не казалось таким важным. Игорь пришёл к выводу, что компромиссы с воюющей женщиной - такой же миф, как то, что люди способны меняться под давлением обстоятельств. Это всё меньше было похоже на войну, и куда больше - на помешательство. Странно, что этой грани он не заметил раньше, хотя, может, подсознательно замечал, но не торопился выходить за нарисованный жирным красным круг.
      Отныне, когда он пытался кормить Лену с рук, приходилось опасаться укусов. Ленка ни за что не хотела принимать пищу, она ёрзала и отворачивала лицо, сжимала зубы, но Игорь, научившись варить на горелке жидкую кашу, валил жену, иногда вместе с пальмой, на пол и вливал ей в рот сдобренную разнообразным маслом питательную массу.
      Он вспомнил о прихваченной из дома книге и, коротая вечера, читал Ленке "Волшебника страны Оз", приближая к её глазам текст и направляя на картинки свет прожектора (который он притащил сюда специально, чтобы читать), повернув книгу под таким углом, чтобы жена могла их разглядеть.
      - Мы тоже найдём своего волшебника, - говорил Игорь. - Волшебника, который всё сделает как надо.
      Ленка молчала, кусая губы. Игорь, заложив книгу пальцем, размышлял - "До чего же глупы все они - и Страшила, и Дровосек, и лев - даром, что есть настоящие мозги. Зачем идут в такую даль? У них же есть всё, что нужно!" Шутил, что это единственная приключенческая книга, которую он прочитает в зрелом возрасте, и сам же хохотал.
      Игорь соорудил базовое убежище, наведавшись на склад и притащив несколько картонных коробок. Стены, даже те, в которых легко проделать пальцем дыру, задерживали достаточно тепла. В будущем можно будет перебраться в служебные помещения, обустроиться там в какой-нибудь комнате... но пока Игорь не готов был свыкнуться с ролью дракона, живущего на груде сокровищ.
      Понять, день за окном или ночь, можно было только по свету, пробивавшемуся через узкие прямоугольные окна под потолком.
      Так прошло два дня. Светлые пятна под потолком казались всё более яркими.
      - Если бы этот ребёнок появился на свет в те, прежние времена, - утверждала Лена, дырявя глазами как дыроколом. - Я больше чем уверена, было бы так же, как с Кириллом.
      Игорь почувствовал, как ему жжёт уши.
      - Ты знаешь, что это не так. Мы... мы же... помнишь - задумали этого ребёнка очень давно.
      - Проиграешься и бросишь, не позже чем ему исполнится четыре года.
      - Нет, - горячо воскликнул Игорь, - я бы брал его с собой ремонтировать велосипеды. Я бы рассказывал ему, чем занимается его папа и как лучше радовать маму. Он бы не вырос таким аутистом, как... как Кирилл.
      Ленка разрыдалась. Она плакала тонко, беспомощно, размазывая по щекам жидкость. От лица в свете примуса поднимался едва заметный парок.
      - Кирилл был лучшим, кого можно было только пожелать. Он был волшебником себе-на-уме, он читал Гарри Поттера и всерьёз каждую осень ждал письмо из Хогвартса. А потом придумал свою волшебную школу, изрисовал ею все тетради. Там был план помещений, расписание всех занятий и имена преподавателей, восхитительные рисунки. Ты просто не хотел ничего этого замечать. Тебе нужно было от него только одно - чтобы он повернул своё взросление вспять и просто исчез из нашей жизни.
      - Я ничего не знаю о детях, - признался Игорь, удержав себя от позыва заключить жену в объятья. Она сейчас без наручников, но даже в них Игорь не рискнул бы её обнимать: не хочется получить укус в шею - дурную традицию всех фильмов про зомби.
      - И не узнаешь. Всё... все эти знания теперь бесполезны. Слушай, побыстрее бы сюда кто-нибудь пришёл и остановил этот каменный век. У меня рука затекла. Хочу, чтобы меня убили. Как животное. Просто и без изысков.
      Ленка смотрела на него мутным взглядом посаженого на цепь зверя.
      - Я пойду, - деревянным голосом сказал Игорь. - Много чего нужно сделать.
      В подсобке нашлась портативная радиостанция. После изящных сотовых телефонов с обтекаемыми формами, она была похожа на вальяжный, пузатый обломок астероида. Ещё пара часов ушло на поиски необходимых аккумуляторов к ней.
      Усилия Игоря оказались вознаграждены не только шипением пустого радиоэфира. На волне УКВ 107.7, где некогда помещалась музыкальная волна с медлительными дачными песнями, круглосуточно сидел самоотверженный старичок, должно быть, работавший прежде в помещении радиостанции не то вахтёром, не то уборщиком. Он ставил попеременно русские романсы и американский блюз, плакал, напивался в прямом эфире и обсуждал сам с собой последствия столь снежной зимы для "селекционных яблонь" на собственном дачном участке. Другая волна оказалась чуть поживее. Её занял проповедник с достаточно здравыми, пусть и слегка по-грустному поэтическими, суждениями. Как бы не относился Игорь к религии (откровенно говоря, он не относился к ней никак), слушать было интересно. Звали его отец Василий, а свою нескончаемую передачу он называл "Последним голосом на земле". Игорь вспомнил цитату из библии, написанную на стене того злополучного дома, и пожалел, что не может рассказать о ней отцу Василию. Он, наверное, нашёл бы, что сказать о детях, вошедших в Царствие Небесное.
      На третьей, волне "Эхо Москвы", признаки жизни оказались лишь иллюзией - механический голос там повторял о введении на государственном уровне чрезвычайного положения и призывал сохранять спокойствие. Это было странно: не пропало электричество из розеток... ладно, ладно, пропало, но при наличии пары специалистов и некоторого количества рабочих рук всё ведь можно запустить снова, верно? Не было ни ядерного взрыва, ни метеорита из глубин космоса, ни на худой конец, свирепого вируса, так в чём же причина столь позорного бездействия людей, которые и в самом деле могут что-то сделать? Например, делиться информацией на радио... где они? Где, в конце концов, хоть какая-то спущенная сверху директива - что делать простому населению? Цивилизованный мир мгновенно разлетелся на тысячи осколков, и собирать их снова, клеить, искать подходящие - гиблое дело.
      Ночью к Игорю начали одинаковые сны. В них он то и дело оказывался за школьной партой. Крашенные самой скучной на свете краской - грязно-синей - стены школы номер тридцать два, школы, в которой он когда-то учился. Этот цвет уже почти выветрился из памяти, оставшись только на школьных фотоснимках, затерянных дома в среднем ящике комода, под старыми микросхемами, звеньями велосипедных цепей и прочим хламом.
      Класс был полон малышей; никого из них Игорь не знал. "Новые ученики" - решил он, так и не сообразив для себя, что он, здоровый мужик с недельной щетиной, здесь делает. Он щёлкал пальцами и разглядывал облезлые стены, читал похабные надписи и рисунки, вырезанные на столешнице. Подумывал прибавить к этому что-нибудь своё, в то время как преподаватель разжевывал для класса самую пресную на свете тему. Игорь не слушал и не смотрел; фигура у доски расплывалась до однообразно-серого пятна, а иногда Игорю казалось, что там вовсе никто не стоит, а голос доносится из ниоткуда. Он был похож на голос диктора на радио - то плакал, как старичок с дачной волны, то вещал густым басом проповедника. Закурив сигарету, Игорь раскрывал учебник и видел там, на развороте, единственную надпись.
      "Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное".
      Эта цитата казалась Игорю невероятной, космически важной. "Что же это? Что это значит?" - думал он, и готовился слушать учителя, полагая, что тот сейчас всё объяснит. Но голос сливался в монотонное бормотание, и Игорь просыпался.
      На фоне проблем на семейном фронте, темноты и вечной мерзлоты, начала развиваться новая мигрень - теперь голова у Игоря болела за безопасность. Кто-то, наверное, уже стоит там, снаружи и разглядывает исполинские фасады, под аккомпанемент урчания живота думая, как бы добраться до тамошних сокровищ. А может, бродит кругами рядом, как лиса, приноравливающаяся к мышиной норе, чтобы сделать подкоп. Игорь не ждал гостей. Он открыл этот необитаемый остров и был готов на всё, чтобы избавить его от прочих робинзонов.
      Сейчас на ум ему пришёл оружейный магазинчик, располагавшийся в той части торгового центра, которую Игорь привык называть "прочей". Конечно, там продавались не настоящие пушки. Но газовые пистолеты, вполне могущие сойти за травматическое оружие и оружие устрашения, звучали в его голове вполне серьёзно. Он бы, во всяком случае, серьёзно подумал, прежде чем погрузиться в бассейн с тёмной болотной водой, зная, что у того притаившегося на дне парня есть ствол.
      Ругая себя за беспечность, перво-наперво он отправился по обратному маршруту - туда, откуда пришёл. На первом этаже он обзавёлся ручным погрузчиком со сломанным шасси, ржавеющим здесь с тех самых пор, как Игорь работал на вольнонаёмных началах, и подпёр им дверь, которой вошёл. "Беспечно могут позволить себе жить женщины и дети. Я - не могу", - пробубнил он себе под нос, подражая Вито Корлеоне. Конечно, Вито Корлеоне сказал не точно так, но примерно это имел ввиду.
      Было ещё множество дел помимо внезапно возникшей необходимости раздобыть оружие. Надо было исследовать самые дальние уголки торгового зала. Сосчитать количество газовых баллонов. Необходимо было найти пристанище в служебных помещениях, которое станет для них более или менее постоянным... И, наконец, найти подход к жене, к этой упрямице - чуть поколебавшись, добавил в хвост своего списка Игорь. Эта короткая ремарка тут же испортила ему настроение. Относительно всего остального он, по крайней мере, имел представление, с какого конца взяться за дело.
      Идти на дело Игорь решил нынешней же ночью, справедливо рассудив, что по ночам никто не будет шляться по торговому центру. На сервисной зоне нашлись ключи от пластиковой шторы, и, отперев одну из секций, Игорь вышел на разведку.
      Поджидал его здесь разве что сквозняк. В его стылых поцелуях чувствовалась весна. Это была хорошая новость... чёрт, да лучше новости за последние дни не было! Остаётся только надеяться, что пальма сама выпустит свежие побеги, намекнув, что пора уже выходить. А дальше... дальше по первоначальному плану - в глушь, где наверняка найдётся пара-тройка заброшенных деревень.
      Из скупого ассортимента оружейного магазина он присмотрел себе самое внушительное: помповое ружьё, стреляющее круглыми металлическими пульками. Кто-то побывал уже и здесь: всё, что могло быть сброшено со своих стеллажей - было сброшено. Стеллаж с патронами выглядел как склад семечек, подвергшийся нашествию голубей.
      Осмелев и слегка повеселев, Игорь опробовал оружие, выстрелив в темноту. Хлопок вышел что надо. Далеко в темноте послышался укоряющий звук осыпающегося стекла. Игорь присмирел. Тихо распихал по карманам патроны, воровато огляделся и отправился восвояси.
      Отныне первой скрипкой в сознании Игоря было нетерпеливое ожидание весны. Он наблюдал, как растёт у жены живот: словно фермер, засеявший по осени семена и всю зиму оберегавший их, обогревая своим телом и грудью защищая от ворон-вредителей. Потухшие глаза Лены утверждали, что она верит отныне только в сорняк. Они почти не разговаривали - все слова, сказанные за много дней Игорем, обращены к самому себе, потому что у Лены ответа на них не находилось, а она, как старая, умудрённая жизнью ворона, изредка разражалась разве что бранью, простыми односложными выражениями, просьбами в туалет или воды.
      - Ты превратил меня в инкубатор для своего выродка, - сказала она как-то.
      Игорь растерянно подумал, что план по воссоединению со второй половиной, похоже, потерпел фиаско. Ну и ладно. Он знает лучше, как нужно поступать. Она многие годы пилила его за безынициативность - пускай-ка теперь попробует. После того, как Ленка один раз попыталась сбежать, но заблудилась в крыле для менеджеров, он теперь держал её прикованной всё время. Тогда пришлось как дикого зверя загнать её в угол, а после, матерясь, тащить за руку.
      - Помнишь, как ты первый раз меня ударил? - спросила как-то Лена.
      - Нет. Когда это такое было?
      - В день, когда всё это началось. На кухне.
      Игорь с трудом вспомнил, что когда-то пространство его комфорта ограничивалось стенами.
      - Я никогда бы не смог такого забыть, милая, - ласково сказал он. - Но сейчас ты должна мне подчиняться. Испокон веку ведь как было? Женщина следит за очагом, а мужчина думает о будущем. Так почему же сейчас ты не следишь за очагом, и мне приходится успевать везде? Глупенькая.
      Газовая горелка шипела, не замолкая ни днем, ни ночью. Игорь готовил еду. По карманной книжке "Тысяча рецептов" он осваивал простые, но вкусные блюда из необычных ингредиентов, нарезая повядшие манго и туша их с королевскими креветками и мидиями.
      Изредка из-за шторки доносились различные звуки. Неясный грохот, как будто кто-то волок по просторным, отделанным кафелем коридорам консервные банки на верёвке. Один раз пытались высадить шторку плечом. Игорь сидел тихо, держа наготове ружьё.
      Когда штору попытались разломать, как тараном, чем-то тяжёлым, Игорь заорал:
      - У меня здесь помповое ружьё! Двигайте-ка отсюда, полиция уже выехала. Ведётся видеонаблюдение.
      Для устрашения он выстрелил в воздух. Звук получился так себе, но за шторкой, похоже, его услышали. Они улепётывали, натыкаясь в темноте на стены и разбивая оставшиеся витрины.
      - Так-то, - сказал себе под нос Игорь и пошёл доваривать макароны по-флотски.
      Последний свой день в убежище Игорь посвятил работам на складе. Он ещё не знал, что этим вечером им придётся выйти наружу, поэтому никуда не торопился и, зажав один фонарь в зубах, а другой укрепив на одной из полок, вскрывал коробки с влажными салфетками. Ленка сказала: "Если ты всё ещё хочешь увидеть меня под слоем грязи, принеси хотя бы салфеток", и Игорь видел в этом первый шаг к покорности, которой он давно добивался от жены.
      И вдруг что-то шевельнулось в темноте. Ясно, как день - там, в углу, возле лестницы, кто-то стоял.
      - Эй, там! - нашёл в себе силы крикнуть он, несмотря на то, что сердце колотилось как бешеное и грозило выпрыгнуть из груди. Луч фонаря по-прежнему светил в пол: Игорь напрочь про него забыл.
      Эхо, как заправский пересмешник, ответило ему собственным же голосом с разных концов здания. Но гость молчал. Игорю показалось, что за ним наблюдают чьи-то спокойные, насмешливые глаза. Это выводило из себя. Разглядывая пространство у лестницы, Игорь сосредоточил внимание на том, что могло быть чужаком.
      - Я же сказал вам, уходите! - заорал он в темноту. - Здесь уже занято, и нас... нас много! Поищите себе лучше другое убежище.
      Возникло странное чувство: Игорь не понимал, как он ещё не разучился изъясняться разумно. Тень сделала движение рукой. Она будто давала человеку фору, фору не чтобы бежать, а чтобы осознать нечто, и это нечто, постепенно проникая всё глубже, заполняло всё существо страхом.
      Присмотревшись получше, Игорь увидел, что силуэт был очень маленький. Ростом примерно по грудь взрослому мужчине. Игорь ясно видел пятна света из окошка в том месте, где, по идее, должна быть голова. Либо это вовсе не человек - скажем, тележка с пирамидой коробок, на которую вспрыгнула приснопамятная кошка, либо...
      Шажок за шажком, Игорь начал отступать туда, где он так неосмотрительно бросил ружьё. Оказаться с ребёнком, запертым в огромном тёмном помещении... прощай, спокойный сон. Зачем они пришли? Быть может, хотят основать здесь новое гнездо? Он вдруг подумал, что Ленка чувствует себя куда как хуже. Она-то заперта с неведомым существом в одном теле. Он, Игорь, не оставил ей выбора.
      Возникла несколько неожиданная мысль, что самым простым выходом было бы сейчас приставить к собственному горлу ружьё и спустить курок. Лучший выход для эскаписта, беглеца прочь, от цивилизации и от себя, коим он, по сути, является. Все мысли, как слепые кутята к мамке, визжа от ужаса, сползлись к одной этой идее. Чем этот способ умыть руки хуже? Тем - ответил сам себе Игорь - что он не сможет взять с собой жену и ребёнка. Может, он смог бы прицелиться в Ленку - ну, гипотетически, - но спустить курок... нет, никогда.
      Игорь зажмурился, заставив себя больше об этом не думать. Тем более что ружьё у него не настоящее. В лучшем случае, пробьёшь артерию и будешь медленно, мучительно истекать кровью.
      Тень шевельнулась снова, на этот раз не оставив никаких сомнений. Ребёнок. Игорь схватил ружьё, молча прицелился, пытаясь убедить себя раз и навсегда, что готов убить. Спустить курок при полной темноте будет куда легче, но сможет ли он простить себя после, когда в красках увидит, что натворил? И когда он собственноручно выписывал себе индульгенцию, кто-то с затруднением сказал:
      - Не... нужно... стрелять...
      - Что? - Игорь опешил. - Ты говоришь?
      Тишина. Неуверенная, будто маленький человек перетряхивал, как мешок с коллекцией голышей, свой словарный запас в поисках чего-то конкретного. Чего-то, что смогло бы убедить небритого человека с ружьём сразу и навсегда. Игорь не был уверен, что такое вообще возможно. Палец на курке вытянулся по струнке, как бравый солдат.
      Но то, что сказал этот ребёнок, вышибло Игоря из собственной головы не хуже удара битой по затылку.
      - Я заблудился. Был у цыган и заблудился. Пил у них чай.
      У Игоря на лице завёлся нервный тик. Сначала начала дёргаться правая скула, потом дрожание перешло на всё лицо. Тень как будто что-то ждала. Туман от одной ледяной бетонной стены к другой плавал над головой. Можно было бы сдвинуть фонарь, чтобы полюбоваться хотя бы на коленки незнакомца, но Игорь боялся.
      - Кто ты?.. Нет, нет, стой, где стоишь! - завопил Игорь. - Мы с тобой ещё не закончили!
      Но карлик сделал шаг вперёд и вышел в круг света. Пальцы примёрзли к оружию, будто пластиковое ложе превратилось в ледяной металл, а пальцы - в слюнявые, влажные, безвольные языки. Будто ружьё пытается держать своими щупальцами осьминог. Игорь подумал, что глаза, наверно, заросли паутиной и пылью, а может, он просто надышался газом, когда менял баллон в горелке. Любая мелочь может стать предпосылкой к умопомешательству... а как иначе назвать то, что видишь перед собой собственного сына, которого давно уже записал в мертвецы, если не физические, то есть телом, то, по крайней мере, моральные, то есть не способные к жизни в современном обществе?
      Игорь судорожно вдыхал, сжимая в пальцах ружьё.
     
      Глава 8. Шум и голоса.
     
      Кирилл сильно изменился, но не узнать его было невозможно.
      Светлые грязные волосы вились, спускаясь по тонкой шее. Лицо, прежде с налётом хитрецы, стало более простым и открытым. Слой грязи был чем-то вроде грима, которым кто-то надеялся замаскировать мальчишку необычного под мальчишку заурядного, однако, скупые повадки, движения, каждый угол которых просчитан будто бы по линейке и прочерчен циркулем, с головой его выдавали. На плечах - незнакомая тёмная куртка на пару размеров больше, тёплые джинсы принадлежали Кириллу, но похожи были больше на две ржавые канализационные трубы, чем на одежду. На поясе болтался кассетный магнитофон; он негромко жужжал, будто прокручивал, помимо кассеты, какие-то мысли в голове ребёнка. Наушников Игорь не увидел. Руки мальчик независимо держал в карманах куртки. Нос всё так же вздёрнут, но теперь в этом не осталось ни капли задора, а вот глаза...
      Глаза натурально сияли. Всю чувственность всех детей мира закапали туда специальной пипеткой, знать бы, как приготовили эту эссенцию?
      "Чай у них пил". Игорь, как ни странно, помнил точную цитату. "Я заблудился. Был у цыган и заблудился. Чай у них пил", - вот как она звучала в устах четырёхлетнего Кирюхи, который вернулся домой после полуторачасового отсутствия. Ленка потеряла его посреди рынка и сбилась с ног, разыскивая и боясь позвонить домой, мужу, чтобы позвать его на помощь. А малыш сам пришёл домой и огорошил открывшего дверь отца этой фразой, которую Игорь, как оказалось, запомнил не хуже домашнего адреса.
      Теперь существо с внешностью Кирилла использовало её для своих дремучих целей... хотя, почему дремучих? Простая, вырванная из контекста фраза поразила Игоря, как пуля в сердце.
      - Зачем ты вернулся? - хрипло произнёс он, почувствовав, что что-то в его голове внезапно провернулось и встало на место, будто ржавые винты под напором матюков и плоскогубцев неведомого слесаря-сантехника, который привык хватать мысли и стремления людей мозолистыми пальцами и править их молотком.
      - Я пришёл... - выдохнуло существо. Кажется, будто каждое осмысленное слово требовало от Кирилла просто-таки нечеловеческих усилий. Впрочем, Игорь был уверен, что сын его теперь имеет слабое сходство с человеком. - Чтобы показать тебе... правду. Ты... иди... за мной.
      - Ружьё-то я смогу взять? - опасливо спросил Игорь.
      - Не нужно. Мы идём. К твоей женщине и маленькому знатоку.
      - Маленькому знатоку?
      - Маленькому неродившемуся. Сидящему на пороге между-тем-и-этим. Знатоку.
      Фразы были рубленными и короткими, однако, они давались пацану всё легче. Будто блины молодой хозяйке. Кирилл покачался с носка на пятку. Чего было больше в этом движении - неуверенности или неумения донести некую прописную истину?
      - Твоя женщина? Так ты, значит, теперь называешь мать? Ты не причинишь ей вреда? - Игорь опустился на корточки, глядя в чёрные, как перезрелые вишни, глаза мальчика. Колени его дрожали. - Сын, сначала я должен потребовать от тебя объяснений. Ты не представляешь, как мы с Ленкой переживали. Особенно твоя мамка. Мне до сих пор приходится запихивать ей в рот пищу и поить её насильно, чтобы она не впала в кому... чтобы не причинить вреда твоему брату. Ты знаешь, что она хотела сотворить с собой? Впрочем, мал ты ещё, слушать такие вещи. Просто... не удивляйся, если вдруг она будет реагировать не слишком разумно. Будет кричать, бесноваться, или что-то ещё. Её будет сложно куда-то отвести против воли. Поэтому, пацан, говорю тебе: будет гораздо легче, если мы с тобой сядем и поговорим, как отец с сыном. Я вижу сейчас, что ты уже значительно лучше, и можешь рассказать мне хотя бы часть всего, что произошло. А я потом в как можно более мягкой форме объясню всё твоей маме.
      Какие-то секреты активизировались, заполняя речь фальшью, но Игорь уже не мог остановиться. Он говорил и говорил, выплёскивая всё накопившееся, всё несказанное и недооформленное в слова.
      - Сказ будет потом, - сказал Кирилл. Человеческая речь давалась ему всё легче, но проблема выбора слов, похоже, вставала высоченным забором, через который следовало перелезать вновь и вновь. - Сейчас пора уже. Веди меня к ней и нему. Не причиню им боли.
      И Игорь повёл, оставив ружьё валяться на полу. Он переставлял ноги, как оглушённый, как человек, внезапно открывший, что в банке с огурцами, с которой он бок-о-бок прожил уже десяток лет, живут свои собственные крошечные разумные человечки.
     
      Игорь смотрел на Ленку так, будто только пробудился от долгого сна. Только теперь как будто рассыпалась шаткая преграда перед глазами, мешавшая разглядеть вещи полностью, как они есть, и оставляющая десяток маленьких дырочек, в которые Игорь мог заглядывать как в дверные глазки. Он помнил синяк от наручников на запястьях Ленки - вроде, не слишком серьёзный, стерпит. Видел грязные разводы под глазами. Видел вздувшийся живот, прожилки на котором проглядывали даже сквозь облегающий свитер. Слышал односложные, тяжкие ответы на его поверхностные однообразные вопросы; они казались обычным делом. И теперь забор рассыпался, не то от старости, сам собой, но скорее от ровного дыхания Кирилла. Он увидел жалкую женщину, падшую, но не сломленную, неуклюжего зверёныша, который, судя по следам зубов, пытался даже перегрызть ствол пальмы. Попробовал загородить жену от глаз пацана, но не больно-то в этом преуспел. Впрочем, выражение глаз сына не поменялось ни на йоту. Он как будто знал всё заранее, более того, знал наперёд всё, что Игорь попытается сказать в своё оправдание, и всё, о чём он умолчит.
      - Что же у нас получилось? - спросил не то себя, не то жену Игорь. Он походил на человека, долго решающего сложный математический пример и вконец запутавшегося в собственных записях.
      Она подняла голову, будто не поняв, к кому он обращается. Ленка будто поменялась своими карими глазами с какой-нибудь пробегающей кошкой. Белки стали прозрачными и водянистыми. Она смотрела на сына и как будто не видела его.
      - Кто это? - спросила она, переплетя пальцы за спиной. - Освободите меня, прошу вас. Мне скоро рожать. Отведите меня к врачу.
      Кирилл подошёл к ней совсем близко. Склонил голову на бок, разглядывая раздувшийся живот матери, потом сказал:
      - Мы встретились, чтобы решиться, Слышащий первым. Встретились, чтобы решиться.
      Игорь, у которого кто-то отнял дар речи, наклонился, чтобы включить прожектор. Когда фигуру Кирилла выхватил из темноты яркий луч, горло женщины, как расстроенный музыкальный инструмент, исторгло длительную высокую ноту. То, что было когда-то Кириллом, просто ждало, ничего не предпринимая.
      - Зачем ты вернулся? - прошептала она. - Я, должно быть, уже брежу.
      Уделив матери долгий внимательный взгляд, Кирилл повернулся спиной.
      - Я вас смотрел. Все нужны всем. Теперь пойдёмте.
      Интонации... мальчик как будто пытался пользоваться интонациями, но они выходили у него совсем не те, которые положено употреблять в данном контексте. Словно некто, дорвавшись до какой-то комнаты управления в недрах детской головы, дёргал за все рычаги подряд, не слишком заботясь о результате.
      Игорь принялся шарить по карманам в поисках ключа от наручников, но не нашёл. Он не смог даже вспомнить, когда последний раз расстёгивал браслеты на запястьях жены. Тогда он сходил за садовым секатором, перекусил блестящую цепочку и спросил:
      - Эй, пацан, у нас будет время собраться?
      - Сюда вы больше не вернутся. Идёмте.
      Игорь только теперь заметил, что на ногах у мальчишки ничего нет. Гладкая кожа отливала красным. На левой ноге отсутствовал мизинец, на правой - два средних пальца, а мизинец выглядел помертвевшим и как будто готовым вот-вот отвалиться.
      - Это от обморожения? - спросил он.
      - Возможно, - сказал Кирилл, не посмотрев ни на него, ни вниз, на свои ноги.
      - Болит?
      - Боль мало что значит теперь, когда есть Голос.
      Игорь потёр виски. Связанная, ладная, по сравнению со всеми остальными, фраза звучала в устах мальчишки как нечто чужеродное. Словно речь политика на губах бродяги.
      - Вы и вправду чужаки? Вы пришли откуда-то из другого мира и захватили наших детей? - спросил мужчина, водрузив на себя жену. Она пыталась идти сама, но получалось плохо.
      Кирилл повернулся и последовал прочь, будто готов был в любой момент растаять в воздухе. Казалось, будто спина ребёнка может сию секунду треснуть и расползтись под внимательным взглядом, как размокшая картонка. Игорь не отрывал от неё луча фонаря и крупно вздрогнул, когда то, что было когда-то Кириллом, вдруг обернулось к нему и улыбнулось.
      - Не говори глупых слов, папа, - сказал он, отчаянно переигрывая и фальшивя. - Я тот же, кем был. Просто кое-что произошло. Нам всем открылась тайна.
      - Какая тайна? А всем старшим ребятам тоже открылась тайна? Что-то, из-за чего они дружно свели счёты с жизнью?
      - Придётся рассказывать давным-давно. Долго.
      - Уж потрудись, - зарычал Игорь, внезапно почувствовав горечь за погибшее поколение. Когда всё в одночасье рухнуло в пропасть, какое право они имеют приходить и рассказывать о какой-то тайне? Нет такой тайны, которая своим открытием способна обратить смысл существования человечества в источник его ненависти.
      - Игорь, - зашептала на ухо Ленка. - Скажи ему, чтобы уходил к чёрту. Я его уже похоронила.
      - Я обязательно так и сделаю, дорогая, - сказал Игорь, дотронувшись до распухших от попыток освободиться костяшек пальцев. - Только после того, как он расскажет нам всё.
      Шажок за шажком, как неуклюжее и смешное четырёхногое животное, они стали спускаться по лестнице. Спина Кирилла то скрывалась в темноте, то выступала из неё, как могильная плита, сброшенная с гроба воскресшим Иисусом. Внизу, возле двери, споро разобрали баррикады. По мере того как ширилась полоса света от открывающейся двери и свежий воздух, пахнущий уже теплом, вползал в лёгкие, в душе Игоря наступало какое-то благоденствие. Как будто бесплодная земля, которую он поливал исключительно керосином сидя между картонными коробками возле примуса, вдруг дала один-единственный зелёный побег.
      Когда солнце отправило в глаза вышедшим на свет людям сотни и сотни метких своих стрел, Кирилл повернулся и начал рассказ на своём нелепом, ломаном языке.
      Всё началось с голоса в голове. Нет... не голоса, а - Голоса. Для всех детей это случилось в одно и то же время, четырнадцатого февраля, с трёх до четырёх утра. Все они проснулись от голоса в голове, как будто кто-то наклонился к самому уху и заговорил... только глубже. Куда глубже. Голос был в самой голове. Он звучал так громко, так торжественно, что услышишь, даже если будешь затыкать уши. Даже если сам будешь орать, что есть мочи. Всё остальное померкло и перестало иметь значение. Всё стало как в больничной палате, где даже в глазах медсестёр всё белое? чистое... стерильное до тошноты. Только Голос всё вещал и вещал, слова - каждое, как гул в турбине самолёта, - начисто выдували из головы все другие мысли. Нет, тогда Кирилл не больно-то понимал, что говорит этот голос, потому что было слишком громко... и был какой-то шум на фоне, вроде как радиопомехи или рёв турбин взлетающего самолёта, что заглушает голос капитана. Но как же хотелось понять, о чём он говорит! Больше всего на свете. Там были такие прекрасные слова, которые не найдёшь ни в одном словаре. Но куда удивительнее был смысл этих слов. Голос будто диктовал ответы на самую запутанную шахматную партию на земле. Открывал несколькими словами все тайны и делал их незначительными, меркнущими перед одной, великой Тайной, как свет фонаря меркнет перед солнцем. Нет, серьёзно, это было так громко, что если бы Игорь с Ленкой не ругались, они бы тоже, наверное, могли бы услышать: достаточно просто приложить ухо к уху ребёнка и послушать.
      Даже сквозь весь этот многозначительный шум Кирилл слышал ссору. В то утро он слез с кровати и пошёл на звуки. Видел всё от начала до конца, но не было ничего на целом свете, что могло бы его тогда взволновать. Всё было таким, будто ты очнулся от сна и обнаружил, что всё вокруг - картонная коробка с игрушками. Что другие люди - просто пластиковые солдатики, и сам ты недалеко от них ушёл... вместе с тем, если бы, скажем, ты вдруг сгорел или был разломан на мелкие клочки, всё равно остался бы сам собой, цельным и полным, и никуда бы не исчез.
      Тогда он начал выбираться под солнце... под настоящее солнце, то, которое Кирилл чувствовал, есть впереди. Проделал в коробке одну дыру, другую, и вылез... да, он ушёл из дома. "Эта смешная штука, в которой вы чувствуете себя спокойно, больше не была моим домом", - обретя вдруг красноречие, сказал Кирилл. Он чувствовал, что должен воссоединиться с остальными. Он знал, что есть ещё многие и многие открытые души, с которыми нам достаточно просто быть рядом, чтобы испытать... Господи, какое мелкое слово! Не удивительно, что люди всё время ссорятся и воюют, как можно в этом варварском языке отыскать что-то хоть мало-мальски годное к использованию? - испытать притяжение душ.
      - Но почему ты не отвечал, когда мы к тебе обращались? - спросил Игорь.
      - В мире не стало слов, которые... которые могли иметь хоть какое-то значение, - ответил Кирилл. - Это как если бы горы вдруг стали меньше Я-меня, и вся планета стала меньше Я-меня, а вы бы так и остались у моих ног, словно песчинки. Разве я мог бы рассказать, что вижу за краем вселенной?
      Ленка начала оживать. Стекая по груди Игоря, она шепнула:
      - Это наш сын. У него всегда хватало фантазии на такие метафоры.
      Кирилл, посмотрев на них строго и как будто бы с бесконечным терпением, продолжил рассказ. Он нашёл других, таких же. Это было несложно. Они чувствовали друг друга и шли друг на друга, как на свет. У каждого из них, у любой девочки и у любого мальчика, было теперь по кусочку чего-то великого в голове.
      - А как же тот младенец, которого ты похитил? Нам с твоей матерью из-за него чуть головы не отстрелили.
      - Шшшш, - сказала Лена, сжимая в кулаке край воротника Игоревого пальто. Приподняв голову, она внимательно слушала.
      - Слышащий первым... прежде, чем перейти к первослышащим, к мышатам, нужно сказать ещё вещи. Это есть... чистота того, что все мы имели. Дети постарше, как твой Я-Кирилл, могли разглядеть текстуру и постараться посмотреть, что внутри, - он помедлил, и сказал с неожиданной грустью, почти нормальным голосом. - Но кусочки, которые достались нам, всё-таки были слишком мутные. Это как оплавленное стекло... малыши, слышащие первыми, владели чистым стеклом. Чем младше мышонок, тем чище стекло в его голове. Мы - слышать и различать Голос. Младенцы - понимать всё, от первой буквы до конца времён.
      Игорь попытался собрать весь доступный ему скепсис.
      - Младенцы ещё не понимают речи...
      - Это не на человеческом языке. Голос - есть образы, символы. Чистое знание.
      - И как же они вам всё это рассказали?
      Кирилл совершенно человеческим движением пожал плечами.
      - Достаточно просто быть недалеко.
      - И вы всё понимали?
      - Мы чувствовали притяжение. Как два разнополюсных магнита. С той стороны притяжение было сильнее. Как птицы к югу. Как трава к солнцу.
      Игорь вдруг сдавил пальцы жены так, что она вскрикнула. Ему пришёл в голову паренёк на костылях, что стоял с мамой на трамвайной остановке. Он сказал тогда: "Как будто помехи и сломанное радио". И ещё тот, с хурмой - он сказал: "Заткнись".
      - Значит, если, допустим, вспомнить подростков и ребят постарше...
      - Осколок в недалеко-от-границы-во-взрослость слишком мутный. Никто не понимал, что это драгоценность. Оно и не было. Просто пыльный камень. И он сидел у них в голове, мешая думать.
      - Они ничего не слышали?
      - Того, что слышали мы, нет, - лоб Кирилла отливал гипсовым оттенком. - Они слышали только шум. Он сводил их с ума. Они ничего не понимали, как щенки, которых скинули с самолёта. Их мир застыл между детством, которое чистый лист и набор красок; и взрослостью, на которой уже всё написано и вряд ли что-то возможно поменять.
      - А мы, по-твоему, просто-напросто ничего не слышим? - грубо сказал Игорь.
      - Твои корни так глубоко, что небо просто не может тебя волновать. Что бы с них не звучало, вы, большие, всё принимаете на счёт звучащего где-то радио. Он, наверное, тоже что-нибудь говорит в вашей голове, но вы не слышите.
      Игорь подумал о снах, которые, будто огромный чёрный насос, закачивал ему в голову торговый зал.
      - Почему они кончали с собой? Я всё-таки не понимаю. Вспомнить Михалыча, его дочка - не ребёнок, а золото. В школе отлично училась, книжки там читала...
      - Голос слишком... слишком... что, когда падает на ногу, больно?
      - Тяжёлый.
      Кирилл кивнул.
      - Маленькие слышащие могут его в себя вместить. Большие - нет.
      Игорь помолчал, раздумывая. Кирилл смотрел на них как игрушка, в которой кончился завод. Блестящая рождественская игрушка. По подземной парковке бродило эхо. Где-то с криками носились птицы.
      - Что же было дальше? - спросила Лена.
      А дальше было вот что: дети начали собираться вместе и приносить младенцев. Слышащих первыми, как называл их Кирилл, и те будут указывать путь. Конечно, они не могли говорить (а если бы могли, то не стали бы), но детям постарше достаточно было просто находиться вместе. Окружать малышей почётом. Общаться молчанием, позволять знанию свободно течь из разума в разум. "Это очень хорошо", - сказал Кирилл напоследок.
      Лена с усилием приподнялась на руках Игоря.
      - Как может быть хорошо, когда ты в начале марта ходишь босиком, живёшь в холодных подземельях и грязен как вошь... скажи, сколько ты не ел?
      Конечно, по-настоящему её беспокоило не это. Игорь ждал, когда она спросит. И она спросила:
      - И... расскажи о тех мертвецах, которых вы выбрасываете за порог.
      Лена пыталась поймать взгляд мальчишки, хотя собственные её глаза ещё были затуманены от внутренней боли.
      - Случались жертвы. Людское тело ломко, может быть прекращённая деятельность практически в любой момент. Да, мы не слишком-то следим за ним. Просто выбрасываем то, что отработало, на улицу.
      Игорь зажал Ленке рот, оборвав гневный крик. Она была так слаба, что, казалось, одно это эмоциональное напряжение может её погубить.
      - Ты и есть это тело. Ничего больше нет. - Сказал Игорь.
      - Есть несчётное количество степеней и видов существования. Это - одна из истин, которую открыл нам Голос. Те, кто потерял тело, остаются рядом. Мы их чувствуем.
      Лена с неожиданной силой отняла руку мужа от своего рта.
      - Ты больше мне не сын!
      Какая-то искра вдруг проскочила по ту сторону Кирюхиных глаз.
      - Понять будет трудно, как проглотить камень, но я - это он. Мы - два листка, которых поток на считанные секунды закрутил рядом. Скоро нас разнесёт так далеко, что мы уже никогда не встретимся. Или встретимся, но больше не будем здороваться, так как не узнаем друг друга.
      Ленка не поверила. Она зло стукнула зубами и промолчала.
      Кирилл продолжал говорить.
      Постепенно детей становилось всё больше. Толпы их, следуя какому-то новому, невозможному инстинкту, прибывали в подземелье. Они слонялись по тёмным коридорам, приучали себя видеть в темноте, слизывали со стен влагу и глодали сосульки, чтобы утолить жажду. Желудок набивали чем попало. Иногда землёй - вряд ли хоть для кого-то это имело значение. Когда кто-нибудь по каким-то причинам умирал, двое-трое человек выносили тело наружу.
      После того, как каждый из присутствующих обустроил для своего нового внутреннего Голоса место в голове, пришло время подвести итоги. Прежде всего, каждый член коммуны испытывал огромную благодарность к Голосу. В нём было всё. Заданные и незаданные вопросы, любые тайны - стоило только о них подумать - раскрывались великолепным цветком. Это настоящее волшебство в твоей голове, возможность бесконечно осознавать новые и новые прекрасные миры, понимать, что сырая действительность - лишь камушек на игорном столе самой судьбы. Дети садились на холодный пол, смотрели друг на друга подолгу, с таким чувством, как будто пили воду и никак не могли напиться. Какое это счастье, когда имея великую тайну, имеешь рядом ещё и кого-то, кто также её хранит! И кого-то, кто понимает её неизмеримо глубже, чем ты, чьи глаза переливаются золотистым светом, а улыбка не сходит с уст, потому что её владелец осознал весь свет.
      И, несмотря на то что дети вели себя как погрязшие в чёрной депрессии взрослые, то есть не делали ровным счётом ничего, в головах их разыгрывал одно представление за другим цирк-шапито. Иногда лучи тамошних прожекторов и возбуждённый шум зрительского зала, а то и рёв тигра, прорывался во внешний мир, и тогда дети, один за другим, вскакивали и начинали творить что-то дикое, даже по меркам прочих своих беспокойных жизней. Они рисовали трофейным мелом на стенах и полу. Устраивали дикие, первобытные пляски, выкрикивая что-то громкое и нечленораздельное и веря, что таким образом они привлекают внимание обладателя Голоса, а он, может, сидит где-то себе и улыбается. То, что они выкрикивали, было, без сомнения, его именем. А поскольку никто не знал, как его зовут, каждый просто вопил на свой лад. Когда какой-нибудь ребёнок начинал новый ритуал, все головы тут же оборачивались к нему. Никто ничего не делал просто так. Они верили, что придавая глубокий смысл простым действиям, они меняли мир, двигали его в нужную сторону и делали чуточку лучше. Обострилась тяга к чудесам. Чудеса были отныне жизнью каждого ребёнка - не подражательство и игра в чудеса, как раньше, нет! На этот раз всё было по-настоящему, и Кирилл говорил обо всех этих дурачествах с таким серьёзным лицом, что предпосылки их и ожидаемые последствия воспринимались на веру.
      - Что-то получалось, другое - нет, - пожал плечами Кирилл в ответ на резонный вопрос родителя. - Но то, что произойдёт сегодня, без сомнения, получится.
      - И для этого тебе нужны мы? Так тебе сказал этот твой голос?
      - Нужны. Голос ничего не говорит - лишь излагает истины.
      Игорь вдруг обнаружил, что они уже четверть часа куда-то идут. В подземное убежище - это не вызывало сомнений. Он поглядывал на Ленку - когда-то она это обнаружит? Но она была слишком измождена, чтобы следить за направлением. То ли она пока не замечала, то ли воспоминания о пистолете в руках Петра и остекленевших лицах детей больше так не пугали.
      Кирилл шлёпал босыми ногами по снегу, как по ковру в ванной. Магнитофон на поясе всё шуршал. Игорь хотел спросить: "Зачем он тебе?", но подумал, что, наверное, у сына не найдётся ответа. Это как одна из тех вещиц, которые мальчик носил по квартире, пугая их с Леной - он, должно быть, давно уже забыл, зачем прикрепил серую коробочку на пояс.
      На улицах - никого. С минуту Игорь задавался вопросом - куда все исчезли, но спрашивать у Кирилла не стал. Все уехали или попрятались по норам. Никто не прислал специалистов налаживать отопление на теплоэлектростанциях, не было верениц машин с гуманитарной помощью, подобной той, что ввозили в только освобождённый от блокады Ленинград. Возможно, людей просто решили бросить на произвол судьбы до весны. Как там говорил тот парень из радио в перерывах между чтением молитв: "Весь этот снег похож на краску, которой нас замазали, чтобы не было видно тем, кто выше. Мы надоели Господу, а сильные мира сего и рады нас не видеть". Снегопад замёл все дороги между городами, и помощи ждать неоткуда. Может, люди сумели организоваться возле тех костров, которые Игорь видел в последний свой день присутствия под зимним солнцем (он не знал, сколько прошло времени, но сейчас солнце было уже явно весенним), нашли технику для расчистки дорог, погрузили всех желающих в автобусы и уехали.
      Ровный, тихий голос Кирилла не прерывался и не менял тона, даже когда он преодолевал самые глубокие, сочные весенние сугробы.
      По его словам, дети смогли построить некое подобие классового общества, основанного на любви и взаимной заботе. Да, звучит совершенно безумно, и Ленка, если бы не была вымотана вконец дорогой, истекла бы сарказмом, а то устроила бы новую истерику. Всё было просто: чем младше ребёнок, тем больше почёта ему оказывалось. Самых маленьких воспевали, носили на руках, собирали для них из имеющегося в подземельях парка хлама настоящие хоромы, напоминающие своей непосредственной наивностью жертвенные алтари, оставшиеся со времён, когда первых людей поразила идея: а что, если там, наверху, есть кто-то сильнее и могущественнее нас? Но у детей была проблема, ставшая со временем очень явной. Они взрослели. Как ни старались, все, поголовно, становились с каждым днём на миллиметр выше и шире в плечах. Этот процесс, по словам Кирилла, чувствовался так, как чувствуется момент возникновения мурашек на коже. Ни следа не осталось от того нетерпеливого ожидания, которое сопровождает каждого малыша: скорее бы вырасти! Стать космонавтом, водителем, путешественником - нет, не те желания были отныне в детских головах, а только страх, что Голос начнёт затихать.
      Никто не боялся с возрастом сойти с ума: теперь Голос не сможет никого напугать, даже если будет звучать в извращённом виде. Когда знаешь что такое поезд, даже самый шумный и уродливый паровоз, воняющий отработанным углём, не сможет напугать.
      Дело в другом.
      - Стать взрослым - худшее, что может случиться, - без выражения сказал Кирилл. - Проживать десятки лет и не слышать Голоса... я счастлив, когда могу наслаждаться им ежедневно, ежеминутно, и днём и ночью. Я не переживу, если он пропадёт.
      - Вот так... слышишь, Ленка? - сказал Игорь, обливаясь потом. - Нас задвинули на самое дно разумного общества. Слушай, пацан, нам бы отдохнуть. Видишь, она не может идти.
      Кирилл послушно остановился. Глядя на них со снисходительным выражением, с которым иной раз наблюдают за вознёй котят, он сказал:
      - Не разумное общество, нет. Вы - что животные, не ведающие, что с ними на самом деле происходит.
      Игорь озлобился.
      - Так зачем же в таком случае ты нас нашёл?
      Кирилл указал рукой на Лену.
      - Я созрел в её чреве из твоего семени...
      - Скажешь что-нибудь про родственные чувства, и я тебя придушу.
      Кирилл пожал плечами. Вышло очень естественно - не скажешь, что это самовлюблённая кукла, механизм, вместо шестерней у которого кости и мышцы.
      - Мы вызывали дождь в подземелье и танцевали. Нашли мать всех матерей и пытались заключить себя обратно в её чрево. Мы ходили по тонкой меловой дороге обратно. Пели песни на языке, которого нет. Делали всё это и многое, многое другое, пытаясь обратить взросление вспять или приостановить его. Ничего не помогает.
      Игорь расхохотался.
      - Это невозможно! Возможно, медицина и наука лет через двести до такого дойдёт, но этого не сделаешь сдвинутыми мозгами и реквизитом для летних представлений парка развлечений. Поверь мне, малыш.
      Кирилл вежливо дослушал, после чего сказал:
      - Теперь мы не будем творить ритуалы между собой. Мы будем творить ритуалы с вами. Попытаемся сделать так, чтобы вы также услышали Голос.
      Он повернулся и пошёл прочь. Игорь со злым стоном двинулся следом. Лена была в полубессознательном состоянии. Всё что она могла - тяжело переставлять ноги.
      - Подожди, пацан! - заорал вслед разъярённый Игорь. - Не видишь, твоя мать едва идёт.
      Так, преодолевая километр за километром, будто карабкаясь по крутой горе, они дошли до парка. Никого не встретив, они добрели до ржавой железной двери, у которой когда-то расстались с Петром и Милой. При виде нескольких бурых пятен на снегу Ленка потеряла сознание. Всего лишь натёкшая с петель ржавая вода... трупы исчезли, как будто их и не было. Игорь долго приводил жену в сознание, топя в ладонях снег и брызгая на лоб. Кирилл терпеливо ждал. На его лице не было никаких эмоций.
      Наконец Лена пришла в себя, и они вошли в тёмное помещение. Грохнула, закрывшись, дверь. Кирилл, видел в темноте как кошка, белая его шевелюра маячила впереди, словно огонёк свечи. А может, глаза ему были не нужны, здесь, где просыпалось новое чувство - чувство притяжения к таким же, как он. Чувство, которым, возможно, могли бы обладать планеты и прочие небесные тела. Лена держалась за мужа, впиваясь пальцами ему в запястье. Она не хотела идти, но не имела сил выразить протест.
      - Кажется, он скоро появится, - прошептала она, выворачивая шею, не в силах оторвать взгляд от света, что робко просачивался из-под закрытой двери.
      - Кто появится?.. Постой-ка секунду. - Игорь шустро сосчитал в уме. - Девятый месяц только-только начался.
      - Я чувствую, что ждать осталось недолго.
      Игорь обмер. Кто бы знал, что же делать дальше. Он подозревал, что, приняв не так давно решение спасать жену от ножа хирурга любой ценой, когда-нибудь придётся принимать ещё много трудных решений. Но этот день, казалось, подмигивает глазом-огоньком где-то очень далеко.
      - Потерпи немного, - попросил Игорь, так, будто Ленка действительно могла терпеть и бесконечно отсрочивать то, что должно случиться.
      - Он чувствует присутствие всех, кто имеет уши. Чувствует, где тепло, и идёт туда, - прокомментировал их тихий разговор откуда-то из темноты Кирилл. Голос его звучал с потусторонней торжественной теплотой.
      - Слушай, если общество таких, как ты, повредит моему сыну, мы уходим прямо сейчас...
      Игорь осёкся. В голову пришла ужасная мысль: "Меня обвели вокруг пальца!" Может, Кирилл привёл их сюда единственно затем, чтобы заполучить брата прямо в руки, тёпленьким? Чтобы научить его быть таким, как все остальные, подкрутив регуляторы в голове, настроить на нужную радиоволну.
      Игорь завозился, доставая из кармана фонарик, щёлкнул выключателем, и в помещении не осталось места, где можно было спрятать даже детскую игрушку. Лицо Кирилла, который остановился и обернулся к ним, выглядело круглой светящейся монеткой.
      - Голос и дождь, и свет внутренний с ним. Он будет чуть больше звенеть, звучать, когда рядом будут другие слышащие. Но нет, вы сможете уйти прежде, чем стоящий первым перед Его лицом появится на свет.
      - Что же, - сказал Ирорь хрипло. - Что же... тогда идём.
      Постепенно окружение захватило всё его внимание. Луч фонарика метался, выхватывая из темноты то одну занимательную деталь, то другую; настолько они удивительные, что невозможно было представить, что всё это может находиться в одном помещении. Созерцая творения детских рук, встречающиеся тут и там, можно было подумать, что вот-вот встретишь где-нибудь за углом местного Леонардо да Винчи или Рембрандта. Здесь были конструкции из труб, которые нечем было наполнять, и вентилей, которыми нечего было закручивать. Намалёванные на белом полотне клоунские лица на самом верху стены. Круги и разбегающиеся в разных направлениях линии, вызывающие воспоминания о чертёжной компьютерной программе, но нарисованные мелом или белой краской от руки - удивительно ровные линии и чудо какие правильные геометрические фигуры. Были и рисованные двери, которые застал ещё Пётр; если бы он был здесь, то заметил бы, как давно их не подновляли. Стекающие по стенам капли воды оставляли на них влажные дорожки, а сами становились белыми. Конкретика уступила место простоте и абстрактности.
      - Это просто страна чудес какая-то... - прошептала Ленка. - Или это всё мне мерещится?
      Игорь впервые услышал в её голосе что-то помимо горечи и бесконечной усталости. Изумление. Даже, может, погрызенное, как зелёный лист гусеницами, любопытство. Тени крались вдоль стен. Это были дети, они никак не реагировали на присутствие в своей обители взрослых. Пахло, конечно же, сыростью, ещё немытым человеческим телом. Из круглых дыр в стене несло неприятным сквозняком. Совсем маленькие дети лежали, как ни странно, в пластиковых корытцах, установленных на стенах там и сям почти вертикально, как крошечные Будды, как оживлённые движением света барельефы, иные - в крошечных одежонках, иные укутаны в грязные пелёнки, иные просто голые. Зрачки их меняли размер, когда по тельцам скользил свет от фонаря, на губах мерцала загадочная улыбка. Игорь чувствовал, что между Кириллом и ними прямо в насыщенном влагой воздухе происходит некая диффузия, обмен неизвестными науке частицами.
      - Я хочу, чтобы меня не стало, - сказал внезапно Кирилл. - Мы все об этом мечтаем. Вы скажете - смерть... но смерть - это другое. Её не нужно бояться, это лишь порог, который придётся перешагнуть. Но за ней последует новая дорога, перекрёсток, дорога, дорога, и за этими дорогами очень сложно найти единственную - к тому, кто говорит. Нет, я не хочу смерти. Только чтобы меня скомкали и вырвали, как страницу из тетрадки. Время не повернуть. Мы пробовали. Оно слишком большое, чтобы развернуться. Ради таких малявок, как мы, особенно. Эгоистично считать, что оно должно.
      Он повернулся к Игорю.
      - Ты должен проснуться, взрослый человек. Попробовать разбудить себя, услышать то, что услышал каждый из нас. Между мной и тобой есть родственные связи. Я сумел, а значит, и ты сможешь.
      - Ты переоцениваешь мои возможности, - с расстановкой произнёс Игорь. - Я умею ремонтировать велосипеды - это да. Умею делать разные другие вещи - не сказать, чтобы очень много, но тем не менее. Ещё немного разбираюсь в хорошем табаке. Но чтобы слышать какие-то голоса... нет, до такого не доходило никогда. Когда на улице ко мне подходили свидетели Иеговы, я говорил им что могу разве что сделать самолётики из этих их листовок.
      - Попробуй, - вдруг шепнула Ленка.
      - Что? - Игорь переполошился. - Тебе больно? Что-то не так?
      Ленка раздражённо отмахнулась. С видимым усилием она мобилизовала своё неповоротливое, насквозь истыканное иголками усталости и боли тело и посмотрела мужу прямо в глаза.
      - Попробуй сделать, что он говорит.
      - Но... ты же... я тебя совсем не узнаю.
      Игорь хотел сказать, что ещё сутки назад Лена не говорила о детях вовсе - о своих ли, или о каких-нибудь ещё. Она, как и многие... да что там, почти все, загнала их в своём сознании в самый глубокий колодец и засыпала землёй.
      - Разве ты не видишь всё это? Не видишь, что здесь особенный порядок, который мы никогда не поймём. И никто из взрослых не поймёт. Вроде мореплавателей, которые приплыли на неизвестный континент с туземцами, порядки которых дики и чужды. И если есть хоть малейший шанс... как бы это сказать... навести мосты - давай попробуем.
      Она взглянула на Кирилла, сказала строго:
      - Я сама готова сделать всё, что потребуется.
      Игорь был так поражён этой переменой, что готов был уже накинуться на Кирилла с кулаками: "Что за трюки? Разве это не ребёнок в чреве повлиял на разум моей жены? Ребёнок, заметь, которого она только сейчас ненавидела!" Но вовремя сообразил, что малыш здесь ни при чём.
      Стараясь выглядеть как можно более независимо, он скрестил руки на груди.
      - Как это будет выглядеть? Хочешь прикрутить мне ещё одно ухо?
      - Совсем не больно, - заверил Кирилл. По лестнице они двинулись в глубины бункера. Вмонтированных в стену перил не хотелось касаться - они были липкие и холодные на ощупь, и оставляли на ладонях бурые следы. Огромные опоры чёртова колеса стенали, подражая плохо настроенным музыкальным инструментам.
      - Я не хочу быть таким, как вы. Хочу остаться человеком. Мы с твоей матерью не сможем вот так вот бродить кругами, как будто заводные болванчики, натыкаться друг на друга и шлёпать по лужам босиком.
      От улыбки Кирилла, как будто нарисованной на лице, тем не менее, разило молниями.
      - Когда ты услышишь Голос, тогда поймёшь. Я не могу сказать слепому, что такое свет. Когда ты прозреешь - увидеть всё сам.
      Игорь до хруста сжал кулаки. И тут же почувствовал прикосновение к запястью. Ленка ничего не говорила, просто коснулась пальцами. Подушечки её холодны, но само касание... иное. Не такое, как в последние дни. Оно вызывало в памяти светлые моменты их совместной юности. И это вонзило копьё в грудь всех на свете сомнений. Глядя, как они истекают кровью, и печально думая, что он, возможно, сойдёт с ума, Игорь выразил согласие.
      Кирилл сказал:
      - Мы уже пришли.
      Это был комната без детей. В противоположной стене - огромная металлическая дверь, похожая на проржавевшую насквозь крышку рижских шпрот. Застоявшийся воздух пах неприятно, вокруг какие-то машины, но эта дверь... За неё ещё предстоит заглянуть - внезапно понял Игорь. За этой дверью - ответ на вопрос, сможет ли он понять, что подразумевают под своим ненаглядным Голосом малыши, ставшие в одночасье серьёзнее взрослых. Разве это не великая награда для любопытных: приобщиться к новой мировой тайне? Игорь себя любопытным не считал, но раз уж судьба предоставила ему такой шанс, самое время развить в себе это качество. В недрах неопознанной машины что-то тихо урчало и щёлкало, будто в такт мыслям. Крайне неожиданный звук, учитывая, что электричества не было. Может, там скреблись мыши. Повсюду валялись спичечные коробки, некоторые из них выпотрошенные, многие промокли насквозь и вряд ли были способны послужить обществу. Наверху - решётки с неподвижными лепестками вентиляторов под ними, словно сад ржавых растений, растущих кверху тормашками.
      Кирилл показал на лавку возле одной из стен. Игорь бережно усадил жену, после сел сам. Посмотрел на белую таблетку в протянутой руке сына.
      - Зачем это?
      - Ты должен уснуть. Это сильное снотворное.
      - А что потом?
      - Когда проснёшься, ритуал будет в самом разгаре. Будет новое место, которое ты узнаешь сразу. И ты сразу поймёшь, что делать.
      - Не верю я в эти ваши ритуалы, - хмыкнул Игорь. Кирилл вежливо смотрел на него. Ждал. Идти на попятный было поздно. Ленка взяла его за локоть, и тогда, словно получив инъекцию храбрости, Игорь сграбастал таблетку и, зажмурившись, пробормотав про себя короткое "пустьвсёбудетхорошо", проглотил.
     
      Это чувство, когда просыпаешься на шумной вечеринке, частично уже перешедшей в драку и оргию. Просыпаешься, чтобы хлопать глазами и ни черта не понимать. Просыпаешься и смотришь в белёный потолок, изучаешь прихотливый рисунок из сосулек на люстре, под их весом наклонившейся на одну сторону. Что это? Пространство за той дверью? Они впустили меня, но для чего?
      Люстра, однако, кажется подозрительно знакомой. Да и чересчур светло для подземелья...
      Игорь рывком сел, осознав вдруг, что голоса, звучащие на повышенных тонах, ему не мерещатся. Вряд ли это тот Голос, о котором весь день талдычил Кирилл... Мужской баритон, вызывающий в голове ассоциации с чем-то неприятным - на грани с отвращением. Что это может быть за человек? Он встречал его в своих странствиях по заброшенному городу, а возможно, встречал и раньше... с ним спорил женский взволнованный голос. Слов не разобрать.
      Игорь хотел было уже пойти на голоса, но не успел даже спустить ноги с кровати. Он лихорадочно озирался. Подозрительно знакомые полки с размокшими кирпичиками книг, комки разбросанной одежды... детской одежды. Замок на стене, почерневший, похожий на тень от чего-то большого и уродливого. Это комната Кирилла в их с Ленкой квартире. Как он сюда попал? Чёрт... Голова как пыльный мешок.
      Тряхнув головой и оглядевшись ещё раз, Игорь понял, что ошибся. Эта комната очень похожа на Кирюхину - но это не она. Воздух стоячий и густой как масло. Такой воздух может быть разве что в слабо вентилируемом помещении. В подземелье.
      За муляжом окна будто бы свет фонарей, а на самом деле колышется под стеклянным колпаком керосиновой лампы пламя. Внутри страшно холодно. Линолеум на полу вздулся и пошёл волнами - не такой, как у них дома, но похож... очень похож. Замок нарисован прямо на стене и раскрашен в нужные цвета. Кто-то как следует расстарался, пытаясь придать подземному помещению сходство с их квартирой. Ничего себе, шуточки.
      В тот момент, когда Игорь уже собирался спустить с Кирюхиной (или очень похожей на неё) кровати ноги, женщина закричала. Только теперь Игорь узнал голос Ленки. Он вскочил, поскользнулся на ледяной лужице, больно ушиб большой палец ноги о ножку стола, свалив с него неработающую настольную лампу. Короткий коридор, похожий на глотку ледяной рыбины, протолкнул его в зал, где чей-то извращённый ум воссоздал обстановку жилого помещения с точностью до чашки с яблочными огрызками и шелухой от семечек на столе. Кто-то не поленился притащить даже шкаф с книгами жены и пыльным бабушкиным фарфором или, по крайней мере, нашёл очень похожий. "Это же дети, всего лишь дети", - беспомощно подумал Игорь, оглядываясь. Многие предметы, словно массовка, набранная в последний момент из толпы зевак, были не тем, чем они должны были быть: к примеру, место плюшевого медведя на софе занимал плюшевый заяц, изрядно потрёпанный и со следами собачьих зубов на шее, на месте булыжника интересной формы, который Кирюха как-то привёз с моря, лежал булыжник самый ординарный, родные братья которого валяются в любом Самарском дворе. Вместо стаканчика для карандашей - подходящий по цвету и форме стакан из-под китайской лапши, вместо подушечки для иголок - кусок мыла. И так далее, и так далее. Стулья все разные, но стоят ровно на тех местах, где Игорь их оставил, навсегда покидая квартиру.
      Они скопировали даже такую мелочь!
      Здесь, в почти что театральных декорациях шло представление, в которое он не мог не вмешаться. Трое детей несколько постарше Кирилла избивали Ленку. Один - монтировкой, двое других - палками, похожими на черенки от лопат. Когда Игорь появился у входа в зал, дети одинаковым движением повернули головы, прекратив своё занятие, и он получил возможность изучить их лица. Дрожа от ужаса и ярости, Игорь смотрел на себя - на трижды-себя, потому что на всех троих были картонные маски с нарисованным на них его лицом. Сквозь разрезы для глаз смотрели тёмные, почти чёрные глаза. Смутно знакомый баритон оказался его собственным голосом, доносившимся из магнитофона под столом. Как раз сейчас он вещал:
      "...будет гораздо легче, если мы с тобой сядем и поговорим, как отец с сыном..."
      И сначала:
      "...будет гораздо легче, если мы с тобой сядем и поговорим, как отец с сыном..."
      Игорь зарычал, бросился вперёд и расшвырял детей по углам комнаты. Они не думали сопротивляться. Монтировка с глухим звоном упала на пол.
      - Прекратите, - шептала Ленка, прикрывая израненными руками живот. - Прекратите, пожалуйста!
      Игорь грохнулся перед ней на колени, осторожно приподнял голову на удивительно тонкой шее.
      - Всё уже позади. Я с тобой.
      Ленка открыла глаза, тёмные, почти чёрные от плещущейся в ней боли. Губы разбиты. Она едва могла говорить.
      - Что они с тобой сделали? Что они хотели?
      Прошло несколько долгих секунд, прежде чем Лена смогла разлепить губы. Язык тоже кровоточил - женщина прокусила его до мяса.
      - Сказали... сказали, что я должна быть рядом с тобой. Сказали, что собираются избавить меня от малыша. Что он не хочет жить, и поэтому, как только достанут его из моего живота, его убьют. Я сказала, что не позволю. Пускай убьют меня, только не его. И они... они стали меня бить.
      Игорь огляделся, задержав взгляд по очереди на каждом из трёх детей. Они стояли по углам комнаты, будто роботы, ожидающие новой команды. Два мальчика и, кажется, девчонка. Кирилла среди них нет. Лицо на картонных масках было изображено с пугающей тщательностью - вплоть до лихорадочно раздутых ноздрей, до ссадины на скуле от Ленкиных ногтей. У художника был только простой карандаш и синий маркер, которым он нанёс лёгкие тени.
      - Прости меня, - прохрипел Игорь. - Это я виноват, что послушал его. Нужно было бежать, бежать как можно дальше... но нет. Мне было интересно. Это всё я... да заткнись!
      Ногой он отшвырнул магнитофон, который настойчиво твердил одну и ту же фразу. Сказав на высокой ноте: "... я должен потребовать от тебя объяснений", он затих.
      Ленка размазала по щеке натёкшую из носа кровь.
      - Когда они били меня, говорили, что я должна прислушаться к себе. Я должна услышать малыша - так они говорили. Говорили, что Голос в нём сейчас особенно силён, и я смогу его услышать, если приложу усилия. Если наша кровь смешается. Будто я могу стать новой мессией среди взрослых людей... и помочь в дальнейшем всем взрослым, и тем, кто только готовится стать взрослым, услышать Голос.
      - Я убью их, - сокрушался Игорь. - Всех, до единого. Я должен был стать жертвой, а не ты. Я знал, что это может быть болезненно, но если бы я знал, что это болезненно для тебя...
      Ленка схватила мужа за локоть.
      - Только не Кирилла! Он не причинял мне вреда. И не... - она снова коснулась живота, перепачкав и без того уже грязный свитер в крови. - Не его. Пообещай мне, что ты не перестанешь заботиться о нём так, как заботился, когда защищал его от меня. Я поняла одну вещь только что: самое меньшее, что я хочу сейчас, это остаться без детей. Без них нет и меня тоже.
      Игорь тяжело поднялся на ноги. Трое всё ещё были здесь, но казались предметами мебели - ровно куклы, у которых кончился завод. Он подошёл и стянул маску с ближайшего истукана - это и впрямь оказалась девчонка. Её лицо казалось вылепленным из гипса. Волосы обрезаны у самой шеи, нос свёрнут на бок. Первоначальное желание поднять монтировку и разбить каждому голову сошло на нет - перед белым лицом Игорь только и мог, что бессильно стискивать кулаки.
      - Они говорили, что малыш хочет умереть? - не оборачиваясь, спросил он жену.
      - Они не правы. Я чувствую его страсть к жизни. Чувствую, как он хочет родиться. Возможно, эти идеи чуть не отправили нас вдвоём на тот свет, но я на самом деле смогла что-то почувствовать.
      Уловив незнакомую интонацию в голосе жены, Игорь повернулся. Под её распухшими веками как будто вставало солнце. Слёзы чертили на щеках блестящие дорожки и, затвердевая в воздухе, кристаллами падали на пол. Пар изо рта и ноздрей рассказывал о пожаре в области сердца, пожаре, в котором одна за другой гибнут ветхие постройки их прежней жизни. Мужчина засуетился, осознав, что шок сейчас пройдёт и жена почувствует холод. Хорошо бы найти источник огня.
      - Это очень странно, - вдруг сказали за спиной. Кирилл, стоя в дверях, переминался с ноги на ногу и выглядел как человек, который, недавно переехав, вернулся с работы по старому адресу. Эта неуверенность так не подходила к выражению его лица, что Игорю не составило никакого труда нацепить на свою злость кандалы.
      - Не причиняй ему вреда, - шепнула Лена, протянув руки и обхватив ногу мужа.
      - Ты верно всё понял: мама гораздо ближе сейчас к тому, чтобы услышать Голос, - сказал Кирилл. - В ней зреет слышащий. Это большая сила.
      Трое старших синхронно сдвинулись с места и вышли за дверь, исчезнув за спиной Кирилла. Игорь рассеянно проводил их глазами.
      - Зачем же был нужен я?
      - Ты был одной частью магии, она - другой. Только вместе вы могли представить цельную и полную картину. Голос подсказал нам, как поступить, чтобы избавить вас обоих от злости, что грызла вас изнутри.
      Устало, без эмоций Игорь подумал, что мог бы оторвать Кириллу голову, знай он обо всём заранее.
      - Что же, твой план не сработал. Ленка по-прежнему ничего не слышит помимо того, что слышать должна. Может, стоит тебе попрыгать на одной ноге, и этот Голос сам вывалится из уха? А потом запихать его в ухо другого человека. А? Подумай над этим.
      Кирилл как будто бы действительно задумался.
      - Нет, наверное, это не сработает. Голос слишком большая штука, чтобы просто так выпасть. Он больше любой вселенной. Но есть кое-что, что этот эксперимент показал. Что-то, о чём мы даже не смыслили, зачарованные величием творящегося.
      Кирилл пошаркал ногой, будто хотел таким образом свести на нет пафос сказанного. Голос его отражался от стен подземелья и превращался в низкий гудящий звук, разрушая так тщательно выстроенную иллюзию и ясно давая понять, что над головой десять метров земли.
      - Что это? - спросила Ленка, не отрывая глаз от сына.
      - Вы вдвоём, - просто ответил Кирилл. Игорь вдруг заметил, что речь его, усложняясь раз от раза, больше не напоминает содержимое коробки с потерянными когда-то и вновь найденными пуговицами. Нельзя сказать, что он стал при этом походить на человека. Разве только на обитателя сумасшедшего дома, которого комиссия признала почти-годным к жизни в обществе. Но и эта аналогия далеко не верна. "Они теперь общество, а мы - просто бегущие по лабиринту крысы", - с грустью подумал Игорь. - Вы способны менять друг друга. Это удивительно. Вы самые неразумные на планете существа, которые действуют и думают как животные. И я вас в этом не виню. Ведь Голос и его источник для вас загадка... Это всё равно, что пытаться идти через поле не имея глаз и не видя в какой стороне оно заканчивается. Но вы способны превратить свою ненависть в любовь.
      Он сделал паузу - уста сомкнулись как бетонные плиты, и тут же наступила тишина, такая, что стало слышно, как поют где-то наверху опоры колеса. Жизнь на всей планете будто исчезла за тонкими губами, лопнула, как воздушный шарик. Но прежде чем Игорь с шумом втянул носом воздух чтобы доказать себе, что он-то ещё жив, Кирилл заговорил снова:
      - Вы взрослые, но вы не безнадёжны. Надеюсь, я или каждый из нас станет таким, как вы. Настанет день, когда Голос больше не будет говорить для нас. Теперь на вопрос "что же делать потом?" для нас появился хотя бы один ответ.
      - Да какие мы взрослые, - сказала Лена и растерянно, несмело улыбнулась, придерживая руками живот, как большую жвачку. Коленки её были выпачканы в крови, но при взгляде на эту улыбку думалось, что это скорее малиновое варенье.
      - Я вот совсем ещё ребёнок, - признался Игорь.
      Они с Леной переглянулись, после чего мужчина сказал:
      - Давай, не тяни. Что же это за ответ?
      - Любить. Любить друг друга, как мы сейчас любим поселившегося в нашей голове, запастись терпением и ждать новой встречи. Наверное, это что-то вроде испытания. Репетиции. Что ж, остальные, - Кирилл сделал движение рукой, и в голове Игоря вдруг возникла картинка: много-много детей там, в полутьме за дверью, словно сотни затопленных статуй, они стоят и ждут результатов эксперимента, - остальные уже всё знают. Они согласны с моими выводами. Если это так, мы пройдём его.
      Не прощаясь, он повернулся и исчез в коридоре.
      - Ты не вернёшься к нам, Кирилл? - несмело спросила Лена. - Что нам делать теперь?
      "Я знаю, что нам делать, - хотел ответить Игорь. - У меня давно уже есть план!"
      Но Кирилл сказал всё за него.
      - Нужно многое осмыслить, - донёсся его голос. Казалось, будто говорит не мальчик десяти лет, а кто-то другой. Не то, чтобы у этого "кого-то" могли быть седины или борода, но о жизни он знал куда больше светловолосого паренька, который качался на люстре и пил чай с цыганами. - Возможно, я позже вас разыщу, а пока - уходите из города, и каждый день слушайте, что происходит вокруг вас, в вашей голове и в вашем сердце. Возможно, когда-то и вы услышите Голос. Мой брат останется с вами. Никто не придёт за ним. Растите его и помните, что несмотря ни на что, он - как маяк, к которому вы, команда одного корабля, должны идти полным ходом.
      Игорь готов был его послушать. Лена готова была идти - немедленно.
     
      Конец.
     
     
      Ева и головы
     
      Глава 1
     
      Цирюльник въехал в посёлок, и люди оторвались от повседневных занятий, чтобы взглянуть.
      На дороге, в облаках пыли, силуэты человека и животного сливались с повозкой и напоминали движущуюся гору, улитку размером с хорошего бычка, голова которой, о двух висячих рожках-ушах, была на самом деле головой ослика.
      Цирюльника звали Эдгаром.
      Везде он находил достаточно чужих взглядов, пристальных и настороженных, и впору было не расточать на них внимания, но Эдгар всякий раз ёжился и как будто пытался сжаться в одну большую точку. От этого неловкого движения взгляды становились ещё колючее. Пытались проткнуть его, словно хотели выпустить воздух.
      В любом поселении, куда приезжал цирюльник, следовало найти либо питейное заведение, либо церковь. Наткнуться на таверну или постоялый двор в этой части мира было как отыскать драгоценный камень в речном песке: посёлки здесь были мелкие, чёрствые, как крохи под столом крестьянина. Поэтому углядев знакомый шпиль с крестом, плавающий в видимом глазу воздухе первого летнего месяца, Эдгар направил осла в ту сторону.
      Священник заканчивал вечернюю службу, и великан устроился на траве возле церкви под тенью раскидистого ясеня, который, казалось, состязался в морщинистости кожи и звуками, которые издавали ветви, с церковным зданием. Осёл, вырвавшийся из плена недоуздка, с жадностью жевал чертополох. Рассохшаяся повозка идеально вписалась в пейзаж, как будто всю жизнь служила кому-нибудь из жителей в его нелёгком труде.
      Жидкая паства покидала церковь обтекая Эдгара, который на коленях совершал привычные пятьдесят земных поклонов. Молитва вибрировала в глубине его груди, изредка прорываясь наружу неожиданно звонкими гласными: "а", "э", "о"...
      - Чем обязан? - спросил священник, когда Эдгар наконец поднялся, непрерывно крестясь. Он давно уже стоял в дверях и ждал, пока пришелец закончит с молитвой. Он видел перед собой большого человека... возможно, самого большого из всех, кого довелось видеть. Стоя на коленях тот легко мог достать макушкой до подбородка щуплого священника, который, наверное, думал: "Хорошо бы этот человек душой оказался столь же высок, что и телом. Если он высок душой, то не доставит нам ни неприятностей, ни хлопот: именно их в первую очередь ожидаешь от бесприютного странника". Трусливые мысли, но что поделать - когда всю жизнь не сдвигался с места, очень трудно начать испытывать доверие к новым лицам.
      Одежда странника могла вызвать желание поскорее сжечь её на костре, а пепел спустить бурной рекой. Вряд ли у великана есть что-то на смену: эта драная котта цвета когда-то красного, а теперь выцветшая до грязно-коричневого, тронутая грязью и поеденная насекомыми, при желании могла бы налезть на вола, а исподнее напоминало цветом взбаламученную озёрную воду. Разошедшуюся горловину верхней одежды, кое-как подлатанную, скрепляла металлическая заколка в виде человеческой ладони, настолько старая, что её мог носить кто-то из граждан благословенного Рима, если б не была столь безыскусно сделанной. На шнурке, болталась соломенная шляпа с широкими полями, такими колючими, что головной убор напоминал ежа.
      Эдгар, не тратя времени, представился, рассказал о своём занятии. Люди не любят, когда незнакомец занимает их время, поэтому лучше тратить как можно меньше слов. Священник отступал шажок за шажком, будто каждое било его в лицо, как брошенная кем-то из детей шишка, страх в глазах боролся с удивлением и недоумением. Поистине, в незнакомце всё было удивительно для постороннего восприятия. И поражал не столько говор - слышались смешения множества разных культур, в которых странник купался, будто в сотне разных озёр глухого, заросшего тайгой севера, - а сам тон этого голоса, присущий больше мальчишке, нежели мужу. По какой-то небесной прихоти голос у великана никогда не ломался, и так и остался, видимо, с детства, тонким, как крик птенца.
      Но больше всего (после, конечно же, габаритов) цепляло внимание лицо. Вряд ли на свете найдётся ещё один человек со столь же резкими, будто рублеными чертами. Эдгара видели в разных местах, и, по крайней мере, несколько людей называли его рыбой. Рыбиной, щукой, даже осетровой головой - все эти прозвища можно объединить в одно. Когда он передвигался, сутулясь и размахивая руками, подвижные тени на его скулах легко было принять за жабры. Кожа бледная и блестящая, без признаков растительности, для которой эта земля, видимо, была бесплодной. Когда он говорил, выражения сменялись на лице, как сменяются, бегут перед глазами маленького ребёнка сезоны - и как путается в них иногда ребёнок, считая, что за зимой прямо сразу наступает лето, а за летом - весна, так Эдгар путался в мышцах на своём лице. Часто их движения не соответствовали тому, что он в данный момент говорил, и несуразная, горестная гримаса, сводившая вдруг лицо как будто судорогой, вводила в ступор.
      Священника звали Густав, и он служил при этом приходе уже более тридцати лет. Старый, уже полностью седой, со следами приходящей десятки лет подряд, из года в год, каждую осень, кожной болезни, которая только к старости перестала его изводить. Запах чеснока, казалось, накрепко въелся в его хилую бородёнку. Нехотя представившись, священник поведал Эдгару то, что он хотел узнать: в деревне есть немощные, которые милостью Божией борются за своё выздоровление.
      Представившийся Эдгаром покивал, послюнявил пальцы, потрогал голый, без признаков растительности, подбородок. Сказал:
      - Я могу драть зубы, равнять бороды и выводить из них насекомых. Стричь ещё волосы.
      Густав был уверен - никто не захочет доверить своё лицо этим огромным, перевитым ужасными толстыми венами, лапам. Нервно посмеиваясь, он сказал:
      - С такими проблемами, сын мой, мы справляемся и сами. Господь дал нам бороду, дабы не забывали о близости и родственности своей к зверям земным, и не уподоблялись им, обрастая шерстью, а, вовремя одумавшись, подрезали растительность и ухаживали за ней.
      - Я могу постричь всё ровно. Так, что и справа и слева будет одинаковое число волосков. Одинаковой длины, чуешь, божий служка?
      На это священник ничего не ответил, только продолжал, будто ни в чём не бывало:
      - Что до зубов, есть у нас один именем Эрмунд Костяшка, который славен точностью удара и рассчитанной его силой, благодаря чему может выбить любой больной зуб, не задев соседние. Едут к нам и из соседних посёлков, везут болящих, отчего можно сказать, что у нас есть собственный зубовный врач, знаменитый на всю округу. А тебе - Густав прищурился, разглядывая тонкие, почти отсутствующие губы Эдгара. - Тебе не надобно, случайно, полечить зубы? А то самому себе, видит Господь, не слишком удобно...
      На губах Эдгара появилась застенчивая улыбка - выглядело это так, будто великаньим телом по прихоти божественной завладел ребёнок.
      - Мои зубы, как у горной козы, - прошамкал он, почти не открывая рта, будто опасаясь, что священник залезет туда пальцами - проверять. - Могу разгрызать капусту и съесть её вместе с кочерыжкой. Хвала Господу. Мы идём к болящему? Идём, святой отче, если со мной будешь ты, меня не прогонят с порога и не прищемят дверью нос... знаешь, так иногда бывает.
      Эдгар потёр кончик носа, чей цвет варьировался от пурпурных прожилок к серо-жёлтому, цвету песчаного берега в южных морях, так, будто его рисовал художник-миниатюрист.
      Священник отказался. Эдгар не удивился и не стал возмущаться. Если б он был, скажем, грабителем и пользовался своим ремеслом, чтобы проникать в дома, душа священника отяготилась бы грехом. Он пошёл к указанному дому один, ведя на поводу осла и сопровождаемый грохотом телеги и лаем собак.
      На скольких таких дорогах остались его следы? Скольких собак он отогнал пинками под зад за свою жизнь? Вряд ли Эдгар смог бы ответить. Это долгое путешествие началось ещё, когда на папском престоле сидел Клемент второй, и сколько прошло с тех пор времени, Эдгар не знал. Ясно одно - папа теперь другой, он сменился уже в третий раз, да и на устах подданных разных государств, дорогами которых проходил цирюльник, восславляющих и проклинающих своих правителей, давно уже звучат другие имена. Имена грозные, имена высокопарные, но как же часто они меняются на веку Эдгара!..
      Деревня эта звалась "Собачий хвост", и, видно, неспроста: вся она была вытянута и неряшлива, а кусты шиповника, втихую разрастающиеся под стенами домов, создавали ощущение лохматости. Дома здесь были не дома, а халупы. Впрочем, человеку, в бытность свою слабым телом и падким на всякие излишества, не пристало ютиться в более роскошном жилище. Эдгар замер на несколько секунд, обдумывая: какие грехи могут быть у такого человека, если его землянка остаётся сухой в лучшем случае до ближайшего дождя? Если пища два раза в сутки - что благодать? Жилище их можно сравнить с монашеской кельей. Идёт ли в зачёт такой аскетизм там, на небесах? А если бедняк помер озлобленным стариком, испустил дух, пытаясь выгнать из своего жилища прячущуюся от непогоды собачонку?..
      Несомненно, греховные помыслы, - решил Эдгар, и пошёл дальше.
      Его, эдгарово, жилище и вовсе почти без крыши - под навесом на повозке умещалась разве что голова да туловище, а ноги свешивались в грязь. И он живёт так почти всю жизнь. Когда-то, юнцом, он помещался там целиком, если подтянуть к подбородку колени.
      Указанный священником дом был не лучше и не хуже всех остальных. Хозяин - мелкий земельный арендатор, как и большинство здешних обитателей, их хозяин-землевладелец живёт где-то неподалёку, в замке или поместье с высокими каменными стенами. Это он сделал людей похожими друг на друга, уравняв их платежи и низведя до безликой человеческой массы, задача которой - возделывать его землю. Эдгар же приглядывался к бесхитростным различиям и старался их запоминать, понять по мелким деталям, чем, кроме своей работы, живёт этот крестьянин. У одного прекрасно подвязаны листья свеклы, у другого - забытая на веранде неумело вырезанная деревянная фигурка.
      Толстоногая рабочая лошадка стояла под навесом в стойле и меланхолично жевала сено. По тому, как подсыхал на её боках пот, можно было понять, что её только что вернули с работ. Окна неумело украшены полевыми цветами, а в крыльце зияла дыра: видно, провалилось оно совсем недавно. Пахло свиньями и куриным помётом: птицы, худые, с торчащими во все стороны перьями, шныряли под ногами.
      На стук не отзывались достаточно долго, наконец, послышался далёкий, будто шум дождя, голос. Слов Эдгар не разобрал.
      - Во имя сына господнего, Иисуса Христа, откройте, - прогудел он, и стукнул кулаком ещё раз.
      - Кого там несёт, к ночи ближе? - ответили ему.
      - Мне сказали, у вас больной. Священник сказал, что там сложный перелом и уже пошло нагноение.
      Голос не стал любезнее.
      - А ты кто, черти тебя раздери?
      - Странствующий костоправ, - сказал Эдгар, и для верности ещё раз стукнул костяшками по дверному косяку. В больших благоустроенных поселениях и в городах у всех дверей весели колокольчики, но чтобы достучаться до сердец жителей затерянного в лесах или в полях посёлка в два десятка домов, служившего игольным ушком тонкой, петляющей среди холмов тропинки, требовалось приложить иногда просто гигантские усилия.
      За дверью - секундная заминка. Потом загремели засовы, и дверь приоткрылась, показав нервно дёргающийся, как у собаки, нос крестьянина.
      - Костоправ, значит? Эк тебя занесло-то, именно к этому дому. Откуда ты вообще знаешь, что батя захандрил? Чёрной магией здесь пахнет...
      - Священник направил, во имя Отца и Сына...
      Мужчина проворно перекрестился.
      - Точно, священник. То-то я почуял чесночный дух... Господи, забери его болтливый язык.
      Запрокинул голову, разглядывая пришельца. Он бодрился, как мог, и Эдгар это понимал: людям нелегко сохранять присутствие духа рядом с ним. Если бы он не сутулился, то задевал бы иногда макушкой небесный хрустальный свод. Эдгар иногда думал, что гром - результат его неосторожного поведения на земле, и действительно, макушка ныла во время громовых раскатов.
      Голова странной формы: что-то смущало в ней помимо отсутствия растительности, но что, так сразу не поймёшь: глазницы, похожие на ловчьи ямы, в которые попалось по маленькому, блеклому, похожему на каплю росы, глазу. Рот с очень тонкими губами, зато нос такой, будто им можно добывать золото. На висках и возле ушей, там, где кожа истончалась до толщины барабанной перепонки, будто покрывшиеся льдом реки, виднелись чернильно-синие прожилки.
      - Кому нужна моя помощь? - повторил Эдгар ровно с той же интонацией.
      Мужчина моргнул раз, другой, перевёл взгляд на дорожную сумку, которую Эдгар сжимал в руке. Грубая коричневая кожа походила на полупереваренный кусок мяса.
      Его впустили. Внутри оказалось ещё теснее, чем снаружи. Стены облизывали плечи цирюльника, будто влажная мочалка. Под потолком сушилась морковь, лук и ещё какие-то коренья, которые он задевал головой. Эдгар обонял сотню разных запахов. Он никогда не бывал дважды в одном доме, и каждое новое помещение казалось чем-то едва ли принадлежащим этому миру. Его удивляло, что мир, такой монолитный и большой, может дробиться на множество стекляшек, будто витражи храмов в городах. Сквозь каждое стекло мир кажется другим, со своим, особым очарованием.
      Выглянула и тут же спряталась в кухне миниатюрная женщина с головой, похожей на луковицу. Шныряли дети: они старались держаться от гостя подальше, но Эдгар, по крайней мере, постоянно их видел.
      Больной занимал лавку у самого очага, накрытый сразу двумя одеялами из козьей шерсти. Эдгар сразу окрестил его про себя "стариком-рыбой", практически своим собратом: кожа на лбу белесая и склизкая, как брюхо у карпа. В руках у хозяина появился подсвечник с единственной свечой, который он поставил на стул перед лежанкой больного. Сумрак она почти не разгоняла: пышная кудрявая борода врастала в этот сумрак, так, что больной будто бы висел посреди гигантской паутины. Эдгар знал, что это плохой знак. Стоял тяжёлый дух гниения и немытого тела.
      - Как приключилось ненастье? - спросил Эдгар, опускаясь перед стариком на колени.
      - Ненастье? - переспросил, нервничая, хозяин.
      - Несчастье.
      Старик в забытьи: под полуприкрытыми веками белые, как комки снега, глаза, в бороде похожие на обрезки шкур губы. Грудь поднималась тяжело, будто крыша опиралась не на стены, а на неё, и даже, как будто бы, со скрипом. Одеяла Эдгар сбросил на пол: эти глупцы, никак, хотели, чтобы старика пожрал изнутри огонь. Всеми земными гадами можно поклясться, что у него изо рта пышет, будто там дыра прямиком в ад.
      Нога выглядела скверно. Треск разрываемой ткани заставил хозяина дома вздрогнуть (он, никак, подумал, что это ломаются кости), Эдгар, отделив от валявшейся здесь же одежды длинный лоскут, перетянул ногу возле самого паха. Ткань оказалась паршивой - того и гляди, порвётся, - поэтому он оторвал ещё одну полосу.
      А крестьянин, начавший сбивчиво отвечать на вопрос, понял, что ещё странным ему показалось в госте: теперь, глядя на его голову сверху вниз, он понял, что она могла быть ешё выше. Макушки у него просто не было, а была неровная, как распаханное поле, поверхность, где-то багрово-красная, а где-то белая, будто брюхо червя: когда-то сюда пришёлся удар не то камня, не то чего-то столь же тяжёлого, и великая странность, как это такой человек, плюс к врождённому великанскому уродству, получил уродство приобретенное, остался ходить по земле, да ещё относительно разумно изъясняться.
      - Повредил ногу, когда бороновал. Прямо мотыгой и повредил. Сначала вроде ничего, а на вторые сутки слёг, старый. И пышет, что лепёшка из печи.
      - Когда?
      - Пять... нет, постой... неделю тому.
      Плотное раньше сложение больного, его прежде недюжинную силу выдавала широкая грудь и то, что он всё ещё цепляется за жизнь, хотя рядом с постелью уже стоит ангел с мешком, готовый забрать его в чистилище; скорбно опущена его голова: так оплакивает ангел оставшиеся неискупленными грехи. В окутывающих его запахах явно чувствуется мертвечина.
      Глаза оставшегося неназванным хозяина дома расширились, Эдгар орудовал пальцами с таким же изяществом, с каким кузнец пользуется своими инструментами. Он проворно снимал с бедра старика грязевые припарки, кое-где, там, где выделения засохли и припарки так легко не отделялись, в ход шёл скальпель - полоска железа, которую Эдгар натачивал только сегодня утром. Рабочая плоскость почти сточилась. Было видно, что в ходу он давно и скоро хозяин решит, что пользоваться им уже нельзя.
      - Мне выйти бы... - сказал мужчина. Во рту у него пересохло, голос звучал, как воронье карканье. С запястий Эдгара капала кровь, запах стал сильнее.
      - Убирайся, паскудный, - сказал Эдгар. И больше ничего не говорил, потому что было не с кем: мужчина не заставил себя долго упрашивать.
      - Прикажи приготовить тёплой воды, - крикнул он вдогонку. - И тряпки. Будет много жидкости. И нужно, чтоб дверь на улицу была растворена. Чтобы смерть могла выйти, и болезнь - покинуть дом, никого больше не встретив, и святой Михаил - зайти, отведать вашего гостеприимства. Молись всей семьёй, сыне.
      Кость начала срастаться неправильно, от земляных припарок, которыми в некоторых деревнях пытались лечить всё и всех поголовно, развился гнойник. По сути, делать здесь уже нечего, старик всё равно рано или поздно отойдёт к Господу. Вряд ли он оправится от перелома. Последние дни жизни старых людей нужны для того, чтобы они, проваливаясь в пучины боли и беспамятства, ощутили грань между духовным и душевым. Как сказал бы один монах, с которым Эдгар нынешней весной, в пору цветения сирени, разделил несколько часов путешествия, "они погружаются в лодку и учатся работать вёслами, пока берег не скроется в тумане". Этот монах был из приморских областей, где гигантская вода соединяет христианскую и мусульманскую веру, и всё, о чём он говорил, было так или иначе связано с солью. Он угостил Эдгара вялеными устрицами из своего запаса, и Эдгар долго вспоминал - попробовал он раньше это кушанье, или нет.
      Если бы здесь не нужна была помощь, он, Эдгар, не обонял бы сейчас этот запах кислых яблок и варёной гречихи. Но, скорее всего, помощь действительно не нужна, просто хозяин дома ещё этого не осознал. Может, этот старик был истинным главой семьи, в то время как мужчина - всего лишь руки. Что могут руки, когда больна голова? Что смогут они без головы?..
      Эдгар вскрыл гнойник, принял из рук какой-то из дочерей хозяина корыто с водой. Девочка была достаточно неаккуратна, и, кроме того, торопилась: путь отмечали мокрые пятна. Смыл гной напополам с кровью. Старик дёрнулся и застонал, он меньше всего напоминал сейчас человека, а скорее - гигантского кузнечика. Скрёб по своей нехитрой лежанке локтями, жар тела вышибал из костоправа целые ручьи пота. Тот продолжал делать свою работу, пригвоздив старика одной ладонью к лежанке: другая ловко орудовала железной лопаточкой, ещё одним инструментом из нехитрого инструментария странствующего цирюльника, вычищая рану, пока ладони Эдгара не увлажнились чистой, тёмной, как хвойная смола, кровью.
      - Ева... - голос хозяина дома напоминал шипение, и Эдгар обернулся: девочка, которая принесла воду, стояла за его спиной и, приподнявшись на цыпочки, пыталась разглядеть, что эти похожие на древесные побеги руки делают с его дедом.
      Плохо. Нельзя, чтобы кто-то стоял на пути между больным и растворённой настежь дверью. День почти подошёл к концу, комната заполнена тенями, единственная свеча задыхалась от нахлынувшей со всех сторон темноты. Эдгар пододвинул табурет ближе. Нужно попросить, чтобы ребёнка увели, попросить, чтобы принесли больше света... всё, что позволил себе Эдгар - облизать губы. В этой комнате нынче вечером любой голос, кроме криков больного, лишний. Это одно из правил. Никаких разговоров, когда костоправ делает свою работу.
      Когда он снова обернулся, девочки на прежнем месте не было, но совершенно неожиданно Эдгар обнаружил её возле своей правой руки.
      - Дедушка очнётся? - спросила она, круглыми, как у совы, глазами разглядывая синяк на его лодыжке, бледную, будто бы куриную, кожу вокруг.
      Эдгар только покачал головой - мол, не сейчас. Попытался отодвинуть её локтем, но добился только нового вопроса:
      - Подать тебе какие-нибудь инструменты?
      Во имя Христа, ходящего по воде, аки посуху, именем апостола Павла, ревностнейшего среди апостолов, заклинаю: уйди, живой человече, настолько живой, что не чувствуешь ты тряской поступи смерти, ни тихой молитвы ангела и шевеления его крыл. Не мешай пляске живого и мёртвого, что делается сейчас над кроватью старика.
      - Может, забинтовать ему ногу и наложить влажные припарки?
      Девочка стояла, держась двумя руками за локоть Эдгара и выпятив нижнюю губу. Отвратительнейший запах и вид гнойника беспокоили её, казалось, в последнюю очередь.
      О, господи, не нужно... хорошо бы, чтобы кто-то держал старика за руку - это будет, словно канат, которым привязывают корабль к буям. Прикосновение поможет ему удержаться на земле.
      Должно, во всяком случае, помочь. Раньше Эдгар ни на ком не проверял свою теорию, потому лишь, что никто не вызывался ему ассистировать. И вот теперь он наблюдал, как маленькая тёмная от зубов солнца рука медленно ползла по постели старика прямо к его запястью, как, не то услышав мысли цирюльника (которые, как ему иногда казалось, влажные и скользкие, вываливаются через дырку в голове), не то просто-напросто отчаявшись услышать от Эдгара ответ, решила сделать хоть что-нибудь, и это решение, как часто бывает у чутких детей, оказалось верным.
      Пациент кричал, не переставая; крик его скатывался до грудного рокота, потом снова вздымался до звериного рёва. Вероятно, хозяин дома вместе со всей своей семьёй жалел, что пустил к себе в дом цирюльника, и думал - "лучше б я дал старику тихо умереть. Всё лучше, чем испытывать такие муки.... Пойти, что ли, взять молот, да попросить гиганта покончить со всем этим?"
      Большинство жалело. Большинство не удостаивало потом, когда работа кончалась, и наступало время вытереть руки, цирюльника даже словом.
      Откровенно говоря, Эдгар не знал, как до сего времени ему удалось избежать допроса с пристрастием. Церковь нынче рьяно взялась за искоренение зла на сумеречной земле, но кому, как не ему, Эдгару, знать, что зло нынче без конца и края, а свет благодатный можно найти лишь на Небесах?
      У церкви свои пути, у него, самого жалкого из тех, кто пытается лечить людей, свои. И нет ничего удивительного в том, что его пути осуждаемы и порицаемы.
      Самое время вернуть старику потерянную конечность. Багровый, раздувшийся синяк недвусмысленно намекал на закрытый перелом берцовой кости. Эдгар поместил между зубов пациента кожаный ремень собственной сумки - его целиком, от начала до конца, украшали следы зубов. Надавил в нужном месте ладонью. Хрустнуло, и крик оборвался. Глаза распахнулись, мужчина резко, со свистом, втянул воздух, затянув в ноздри пролетавшую над лицом муху. Космы грязной, измазанной слюной бороды шевелились, как речная трава.
      Девочки рядом уже не было - должно быть, страх всё-таки проделал червоточинку в белокурую голову.
      Эдгар наблюдал за пациентом. Сознание, пусть и всплыло на мгновение к поверхности мутного озера, снова опускалось на дно. Тем лучше. Незачем старику терпеть боль. Эдгар послушал с минуту его грудь (в доме тем временем всё затихло) затем постучал по полу костяшками пальцев. Три раза, потом - нетерпеливо - ещё три, и когда в дверном проёме показалась растрёпанная голова хозяина, показал ему: никаких земляных припарок. Просто перебинтовать. Кормить нетвёрдой пищей. Нагноение, наверное, будет снова, и если так, старик точно не выживет. Но он, Эдгар, сделал всё, что мог. Теперь только молитвы продлят его дни.
      Хозяин, кажется, уже начал забывать, какой Эдгар большой; попятился, когда тот поднялся на ноги и неуклюже развернулся в тесной спальне. Постоял, разминая ноги и будто чего-то ожидая.
      - Иди-ка, - выдавил из себя мужчина. - У нас ничего нет. Съедобного тем более. Самим жрать нечего... особенно теперь, когда папаня пойдёт на поправку.
      Кажется, он всё-таки лелеял надежду, что отъевший своё рот умрёт. Он боялся остаться единственным мужчиной, целиком ответственным за семью, но всё же понимал, что старик, скорее всего не выкарабкается. Пусть всё будет хорошо, пусть ему, в конце концов, хватит решимости принять себе на плечи тяжесть заботы над семьёй.
      Эдгар проследовал мимо хозяина к выходу, склонившись в дверях ещё ниже, чтобы голова не пострадала от косяка.
      "До чего тёплый приём", - сказал он себе напоследок. Чаще всего с костоправом даже не разговаривали. Дверь оставалась открытой, через неё заползало зябкое предчувствие ночи, крапинки воды за порогом, если на улице был дождь, похожие на крапинки кожной болезни возле хвоста на конском крупе. Сопели и чихали в люльках младенцы. И через эту дверь дом покидал Эдгар, неся перед собой окровавленные руки и сумку на сгибе локтя.
      Тело - прибежище греха. Дух силён, а тело - прибежище греха. Не достоин даже доброго взгляда имеющий с ним дело. Что это, как не стянутые ржавыми кандалами аспиды-пороки? Он ходит, ищет, где бы чего сделать плохого, чтобы наполнить свои дырявые со дна бурдюки. То ли дело дух! Душа непорочна и чиста, она алкает, мечется в своём телесном ошейнике и стенает. Так, во всяком случае, проповедуют отцы и верные слуги нашей матери Церкви.
      И Эдгар с этим утверждением согласен. Он знал, насколько грязным может быть тело. Насколько много из него может истекать разных выделений.
      - Иди-ка, - словно подбадривая сам себя, сказал несостоявшийся хозяин дома.
      Эдгар остановился в дверях; его спина, согнутая в неестественном, неудобном положении, находилась в постоянном движении, так будто под кожей копошилось множество червей: это мышцы, напряжённые во время работы до предела, теперь возвращаются в нормальное состояние.
      Эдгар не двигался с места. Хозяин нервничал. Его пугал этот человек. Его руки, его власть над телом, способность движением кистей заставить человека кричать или истерически хохотать. Да и папаша тоже... помер бы чуть раньше, схоронили честь по чести, да и дело с концом. Надо же было так стечься ручьям-обстоятельствам, так захотеть Богу нашему небесному, чтобы костоправ сегодня проходил мимо? Воистину, ничего нет такого, о чём человек мог бы сказать: "это в моей власти".
      Задумавшись так, обоняя кислый, в чём-то даже приятный пот костоправа, мужчина сказал:
      - Может, вам пригодится кое-какая одежда папани? Скажем, зимняя. До зимы он, может, и не доживёт, а если и доживёт, всё равно из дома теперь почти не выходит... как-нибудь да переживёт.
      - И мои игрушки, - сказала девочка, выглянув из-за спины отца. Та самая, что подала Эдгару корыто с водой, и что стояла потом за его спиной, пытаясь разглядеть, что же тот делает с её дедом.
      - Всё пойдёт, - сказал Эдгар. - Всё пойдёт.
      Сдвинулся с места, оставив хозяина распекать дочь за то, что посмела влезть в разговор взрослых.
      - Но он же вылечил деда! - услышал Эдгар голос девочки.
      Дети... как им объяснить, что всё в этом мире не такое, каким выглядит. Деду в любом случае предстоит отсюда дальняя дорога, и осилит он её не теми суставами, которые нынче привёл в порядок цирюльник.
      - Вылечил, да, - сказал хозяин. Нехотя разрешил: - Отдай гостю, что обещала, и иди к матери. Потом поговорим.
      Голос Эдгара, будто глас стенающего в преддверии ночи призрака, вызвал новую истерику среди окрестных собак:
      - Вынесите на крыльцо всё, что я могу забрать. Пойдёт всё.
      Неизвестно, что мерещилось собакам, но люди - и особенно сильно тенденция эта проявлялась в наступающих сумерках - слышали в этих писклявых тонах существо явно не человеческого толку, потустороннее, которое, казалось, могло существовать разве что в головах схимников со сдвинутыми (не важно, в сторону Бога, или от него) мозгами, но внезапно оказывалось до ужаса реальным, оно сеяло ночные кошмары и собирало в самый глухой ночной час обильную жатву.
      - Близка ночь, - щурясь на сияющий горб солнца на горизонте, заметил Эдгар. - Какие добрые люди путешествуют ночью?
      - Можете переночевать в свинарнике, - в голосе хозяина слышалась вязкость и податливость, которая появляется в голове и поведении смертельно напуганных, забитых зверьков. Он сейчас, наверное, впустил бы цирюльника в дом, если б тот попросил. Но тот только кивнул, довольный и этим.
      Когда солнце укрылось, как одеялом, бором на горизонте, костоправ с максимальным комфортом устроился в свинарнике, и пересчитал свою добычу. Ею оказалось: фляга с кислым яблочным вином, пара тряпичных кукол и соломенная лошадка из сокровищ, которыми поделилась с ним малышка, а так же тёплый свободный плащ из козьей шерсти - Эдгар узнал его, этот плащ укрывал его недавнего пациента. Он пропах болезнью, с изнанки походил на затянутые ряской топи, но Эдгар был доволен.
      Всё пойдёт в дело. Кто он такой, чтобы отказываться от ниспосланной Богом милости, даже если она принимает вид двух соломенных кукол?
      Он рассматривал их, вертел в огромных руках, и старался не думать о ночи. Вот уже больше трёх десятков лет он остаётся с ней в одиночестве, и до сих пор не привык. Одно время Эдгар воображал, будто темнёота собирается в сгустки только для того, чтобы его запугать, но длительные наблюдения за людьми уверили: её боятся все. В больших городах жгут свечи. До первых лучей рассвета в каком-нибудь окне может теплиться огонёк, и казалось, будто все окна смотрят на него, смотрят жадно и с завистью. Там, вместо того, чтобы закрывать окна на ночь ставнями, хвастали мутным стеклом, но точно так же затаивались у себя в домах, когда ночная темнота шла по узким улицам в разгул. В деревнях с её наступлением ни один звук не принадлежит человеку - будто бы это не дома, а собрание курганов. Иногда где-то начинает плакать ребёнок, но его голос напоминает птичьи крики. Его нельзя назвать человеческим.
      Дети - ещё не люди, это кукушата, которых кто-то неведомый подкидывает людям, неумело замаскировав под подобие человека, а потом каким-то образом подменяя его настоящим. Эдгар не проверял, но был уверен, что внутренние органы у детей и взрослых тоже разные. Наверное, они похожи изнутри на каких-нибудь больших птиц - бывает, эта несхожесть проявляется особенно явно. Однажды он видел детёныша нескольких месяцев от роду с хвостом и даже держал его на руках: отец попросил отнести в лес. Оказал услугу и другому человеку - умертвил его детёныша, шея и плечи которого были покрыты перьями, точно у грифа.
      Когда-то Эдгар боялся детей - его пугала их нечеловечность. Сейчас привык, и стал воспринимать, как суетящихся везде воробьёв. Но растить собственного ребёнка, видеть, как это существо учится выражать эмоции, подражая тебе, а потом вдруг изрыгает свою звериную натуру, точно отрыжку, тебе в лицо... нет, поверить, что из этого вырастают взрослые люди, которые осваивают различные, чудесные ремёсла, практически невозможно.
      В доме, где Эдгар лечил человека-рыбу, не утихали голоса. Наоборот, становились громче. Ставни на ночь уже поставили, но Эдгару мерещилось, что он видит за деревянными панелями бродящие туда и сюда тени. На козырёк крыши приземлилась сорока и тут же взлетела, прокричав проклятие не блюдущим тихое таинство ночи. Костоправ нахмурился: побоялись бы если не отсутствия солнца, то хотя бы ангела с мешком, что сидит у кровати больного. У него в мешке, знаете ли, полно места, а вес человеческой души, тем более, такой пустотелой, что позволяет себе шуметь после заката - что семена берёзы.
      А потом случилось небывалое - с последним лучом солнца, пляшущим на низких облаках, дверь отворилась (заставив всю округу встрепенуться), голоса поднялись, будто церковный хор в мгновение единения душ, а потом вновь затихли. Только на крыльце осталась фигура с мешком, раздутым, как бычий пузырь.
      Всё погрузилось во тьму. Листья старой яблони, под которой осталась повозка и осёл, перестали отражать свет и стали, все вместе, грозовой тучей, будто бы нависшей над скатом крыши. Свиньи под боком завозились, зарываясь глубже в свои опилки. Эдгар задержал дыхание, представив свою грудь тугим мешком в руках ребёнка, которого - без сомнения - он видел только что на крыльце, и стал ждать.
      Наверное, то ангел. Душа старика всё-таки покинула тело (цирюльник не ожидал, что это случится так скоро, иначе ни за что не остался здесь ночевать, а отправился куда-нибудь за окраину села), и посланник Божий поймал её в мешок. Эдгар ни разу не видел, чтобы ангел пользовался дверью, но на то он и ангел, чтобы уходить, как вздумается. Может, ещё и попрощался за ручку с домохозяином и обменялся любезностями с его женой?..
      Но потом до Эдгара донёсся звук шагов. Шагов! Кто-то несмело спустился с крыльца, шёл по примятой траве в сторону хлева. Мешок бил по ногам, и невысокое существо подняло его повыше.
      - Большой человек! Господин костоправ! Ты там?
      Этот голос... нет, вряд ли его можно приписать ангелу. Этот голос предлагал отдать великану свои игрушки, их Эдгар, заметив среди прочих подачек, аккуратно устроил, словно на холме, на верху вещевого мешка.
      Эдгар сидел молча и девочка, в конце концов, полетела кубарем через его ногу, лицом прямо в грязь. Свиньи с визгом бросились врассыпную, в курятнике возле дома забеспокоились птицы.
      - Привет, большой человек, - поздоровалась она, проворно отряхиваясь от опилок. - Как я тебя не заметила!
      - Откуда взялась?..
      Эдгар не мог припомнить, когда он в последний раз разговаривал ночью. У него была привычка во время долгих переходов распевать песни, которым его научили рабы, когда приходилось служить на галере; и рассуждать, в отсутствие других занятий, с самим собой об окружающем мире. Как-то Эдгар придумал самому себе прозвище: "пыльный философ". На большом тракте его частенько оставлял глотать пыль конный кортеж обладателя каких-нибудь регалий, проносились, лихо гикая, солдаты с какими-нибудь знамёнами на заброшенных на спину щитах. Его считал своим долгом обогнать, перед тем припечатав окриком к обочине, даже везущий сено на базар фермер. И за всеми ими оставались целые облака пыли, которую Эдгар с благодарностью, будто то не пыль, а развеянная по ветру медовая пыльца, вдыхал. Воистину, мало было тех, кто двигался медленнее его ослика, а пешие путики казались цирюльнику постигшими величайшее на свете таинство - таинство пешей ходьбы, когда кровь, сочащаяся через протёртые подошвы твоих сандалий, была подражанием апостольской доле и, в то же время, знаком, красным символом для тех, кто идёт следом. Да мало ли их! Прокажённые, скитающиеся целыми оравами, паломники, собиратели, ушлые жулики, обнищавшие воины, несущие всё своё скудное вооружение на себе и не несущие только сбившего ноги и проданного в ближайшей деревушке коня, многие-многие другие...
      - Меня выставили из дома, - заявило существо. Сейчас, с наступлением темноты, образ складывался из невразумительных шевелений, из запаха, - чуткие ноздри Эдгара ловили отчётливый запах чернослива, - и ещё из звука голоса.
      Эдгар молчал; он силился уловить в голосе ребёнка интонации, которые подскажут, какой силок применить, чтобы поймать это загадочное существо. Расшифровать его мысли, как с горем пополам получалось со взрослыми людьми.
      - Они сказали, что если дед пойдёт на поправку, ему теперь понадобится больше еды, - сказала девочка. - А от меня всё равно никакого толку.
      - Сказали, от тебя никакого толку?
      Девочка пошевелилась; Эдгар видел только её силуэт напротив маленького квадратного окошка. Она его не видела вовсе.
      - У меня два брата и старшая сестрёнка. Рано или поздно она выйдет замуж. Будет приданное, но на двух дочерей у родителей не хватит.
      Постепенно, одного за другим, Эдгар растолкал уснувшие слова. Прочистил глотку и сказал:
      - Маленький страшненький зверёк. Тебя вышвырнули за дверь и напутствовали проклятием?
      - Да уж не добрыми словами. Наверное, у мамы скоро снова будет ребёнок. Они надеются ещё на одного сына. От дочерей никакого толку. Мама была против, но отец сказал, что мне больше не место в этой семье. Сказал - идти прочь из деревни, по тракту на север, в сторону Ульма. Так, чтобы солнышко было справа. Идти, пока не наткнусь на какой-нибудь монастырь. Там есть приюты для сирот и брошенных детей.
      На этот раз Эдгар сумел понять, что на душе у девочки. В жилах её буквально кипел огонь. Он искал в голосе хлюпающие звуки, но не услышал: жар внутри высушил все слёзы.
      Этих причин достаточно, чтобы выставить ребёнка на улицу, но главную причину они дочери не сказали. Она помогала ему, Эдгару. Не побоялась держать за руку того, кто одной ногой уже стоит в приснопамятной лодке.
      Монах из прибрежного монастыря был бы горд - его аллегории используются на полную катушку.
      Эдгар только теперь заметил, что руки у него всё ещё липкие от крови и дурно пахнут.
      - Где у вас здесь можно ополоснутся?
      - Вон там, в бадье. Оттуда пьют свиньи.
      - Скотине будет не очень здорово от человеческой крови.
      - Мне все равно, - ответила девочка. - Утром меня здесь не будет.
      Эдгар не видел, в какую сторону показала его новая знакомая, но запах воды приятно щекотал ноздри. Стоило о ней подумать, как великан сразу почувствовал верное направление. Кровь, казалось, въелась настолько глубоко в кожу, что от неё можно было избавиться, только содрав всё вместе. Однако, орудуя опилками и натирая попеременно обе ладони, Эдгар добился приемлемого результата. Он вылил из бадьи отравленную воду, после чего вернулся в угол. Девочка пинками разогнала свиней и устроилась посреди хлева, взгромоздившись на свой мешок.
      - Как тебя кличут в людях, девочка-полоз? - спросил Эдгар.
      - Ева. А тебя?
      Эдгар дёрнулся - через его тело прошла дрожь отвращения. Для каких козней это существо хочет знать его имя?.. Нет, никогда он не даст повод свершиться чёрному колдовству, никогда не опустится топор из оникса на шею... Существо на другом конце сарая внезапно представилось Эдгару отвратительным, покрытым слизью и зелёной пупырчатой кожей, звуки, которые оно издавало, бередя и заставляя биться в конвульсиях ночь, были богохульными, они, как будто, обретали, едва покинув рот, собственные маленькие тела и бесцельно бродили по помещению, тыкались в стены, тонули в лужах и застревали в соломе. Эдгар подтянул колени к подбородку, опасаясь, что его заденут.
      - Это незнамо. Утром мы разойдёмся.
      - Но я же назвала тебе своё имя!
      Гнев весь выкипел - во всяком случае, воды там Эдгар больше не чуял.
      - Я зря спросил. То не нужно для меня. Горе мне теперь с этим знанием, горе да чума.
      - О чём это ты? - спросила девочка, и, не дождавшись ответа, задала другой вопрос: - А куда ты направляешься?
      Эдгар испытал странное, незнакомое ранее чувство. Очень давно никто не спрашивал его, куда он держит путь. Может, и вовсе никогда. А ещё великан внезапно обнаружил, что его слов, слепых и беспомощных, как кутят, здесь ползает гораздо больше, и уже не мог удержать их товарищей: тонкие, как пергамент, губы порвались, извергнув целый поток слов.
      - Куда-нибудь, где проезжает хорошо, если одна за три дня телега. Старамо держаться далеко от дорог и трактов. Столько людей... я действую им на нервы.
      - Тебе всё равно, куда ехать?
      - На перекрёстках сворачивать на самую неприметную дорогу, где больше кустарника, туда, где вязнут ноги. У меня есть осёл. Иногда я доверяю ему выбирать направление.
      - А разбойников не боишься?
      - Нечего взять с такого убогого, как я. Жалкий человече, без титулов, без богатств, без слуг, без оружия... я как беззубый рот.
      Девочка затихла. Похоже, она ожидала другого ответа. Эдгар вытащил пробку из бутыли с вином и хорошенько прополоскал рот. Во рту ещё оставался вкус гнилых яблок, которыми пропах дом крестьянина. Удивительно, но он стал только крепче. Эдгар только теперь понял, что вино сделано из тех же яблок.
      - Мы можем утащить поросёнка.
      В голосе ребёнка послышались новые нотки. Такие могли бы проснуться одним недобрым утром в глотке мирного вулкана, который спал в течение столетий и на мохнатом боку которого начали выпасать свои стада пастухи. И снова Эдгар дёрнулся, задрожал. Влага потекла у него по подбородку, на шею.
      - Живу подаянием, - торопливо растолковал Эдгар. Он пришёл в необъяснимое волнение.- Воровство перед Иисусом тяжёлый грех, а я - великий грешник. Я крал луковицы, морковь, корнеплоды, но лишь для того, чтобы немного усмирить голод. Красть лишь у тех, кто смог бы отдать, но презрел заветы, забыл заповеди, стал жадным и слепым... или же просто-напросто не прошёл мимо меня, алкающего, а шёл на другом конце рыночной площади. Я сам прохожу мимо, понимаешь? Но никогда я не крал чего-то, чего не смог бы съесть прямо там, за один присест.
      - Я разрешаю, - с удивительно взрослой ноткой пренебрежения сказала девочка. - Это же мои родители. Считай, что это моё приданное. Когда мы найдём мне жениха, оно будет очень кстати.
      Эдгар помотал головой. Этот человеческий ребенок всё больше и больше его изумлял. Она говорит взрослыми словами, а потом начинает чирикать, как воробей: ровно столько же смысла в её словах. Позже, глубокой ночью, он пришёл к неожиданному выводу, что сам не очень хорошо представляет, какие слова пристали взрослым, а какие детям - потому, что недостаточно общался с теми и с другими.
      - Таскать за собой порося? Всё время?
      - Скажем жениху, что были очень голодны.
      - Я не собираюсь таскать с собой тебя.
      На это девочка ничего не ответила. Зашуршала мешком, а потом шёпотом спросила:
      - Будешь кушать?
      Эдгар принялся в темноте неистово креститься. Девочка сказала проникновенно, так, будто пыталась вложить в голову великана свои мысли:
      - Ты и я - мы в свинарнике под одной крышей! - сейчас казалось, будто она совершенно его не боится. - Для тебя, может быть, это хороший ночлег, а меня выгнали из дома. Если я буду есть одна, то совершенно точно расплачусь.
      От еды Эдгар не стал больше отказываться. Он принял из рук Евы разделённую по-братски лепёшку да половинку дряблой репы. Чтобы наесться, Эдгару нужно было не больше этой маленькой девочки. Он приучился к небольшому количеству пищи. Должно быть, желудок под этим животом размером с куриный.
      Когда хруст репы затих на зубах, и стало слышно, как пытается выпутаться из ветвей ясеня ветер, девочка, которая вновь забралась в свой угол, попутно отбившись от любопытного носа свиноматки, покушающегося на еду, сказала:
      - Поговори со мной. В темноте очень страшно.
      - Сейчас ночь.
      - Да, потому и прошу.
      - Ночь, не время ворочать языком. Время слушать, что говорит она.
      Эдгар вздохнул, приводя в равновесие пошатнувшуюся мельницу своих чувств и ощущений. Всё-таки плохо они поступают, нарушая всевластие ночи. Она не замедлит отомстить.
      - Расскажи мне. Что тут можно услышать?
      Ева говорила шёпотом. Может, она прониклась торжественностью времени суток и ощутила, наконец, качку, которая сопровождает путешествие их ковчега-свинарника через ночь. Эдгар впервые подумал, что этот шёпот не выбивается из картины, которую он рисует для ночи своими чувствами. Зато его собственный голос - выбивается ещё как, и великан постарался как можно быстрее закруглиться с изложением собственных мыслей, свернуть их в твёрдое, как зёрнышко сушёного гороха, слово.
      - Всё вокруг. Всё как-нибудь звучит.
      - Страшно-то как... Мамочки...
      - Прислушайся, дщерь, и услышишь, - Эдгар вложил в голос всю строгость, которую смог собрать на языке. - Услышишь грифонов, что парят в небе, мантихор, что претворяются кустами, услышишь, как курицы отращивают рога и состязаются в воинском искусстве... Это ночь... Она другая, нежели день. День - добряк с во-от такими глазищами, если только это не зимний день (тогда он старый ворчун, и из уст его исходит ветер), с этой женщиной нужно быть, как с чёрным цыплёнком. Как со святым апостолом Павлом перед тем, как Христос обратился к тому в земле Иудейской, благой. Она - королева суровости и углов, не терпит в своих владениях самоуправства.
      - Разве женщины могут сидеть на престоле?
      Эдгар обозначил движение плечами, и Ева, не дожидаясь ответа, сказала:
      - Когда я иногда не сплю ночью, мне мерещится знаешь что? Будто я плыву в кровати, как в лодке. Это страшно... а потом я засыпаю. Никогда не была ночью снаружи. Знаешь, какое сейчас чувство? Как будто я достигла на этой лодке дальних неведомых берегов, где никто из людей не был, а живут только великаны, вот вроде тебя. Здесь всё не как у людей. И на престоле не император и не граф, и не король, а королева.
      - Это королева-ночь, Лилит, великая роженица, душащая своих детей пуповиной, и лишь крики её, разрешающейся от бремени, доносит до нас ветер. Она видит тебя, человеческий ребёнок, знает, насколько хрупка у тебя шея. Так слушай, что она тебе шепчет, коль уж бодрствуешь, слушай, пока я здесь, с тобой - ночная мать никогда не придёт туда, где есть хоть один бодрствующий мужчина.
      - Я попробую, - пообещала Ева, испуганная до полусмерти.
      Сегодня это был соловей, что прыгал прямо по крыше их пристанища, был ослик, что переступал ногами в своей беспокойной дрёме - этот ослик показался Еве очень милым днём, и ей приятно было о нём размышлять, представлять, как лежат на его спине блики от луны, как ноздри затягивают ночных мошек. Ещё были звёзды, что сменялись в щели в потолке с поразительной быстротой, и каждая норовила ему, Эдгару, подмигнуть. Был храп кого-то из местных жителей, настолько могучий, что разносился по всей округе - он не мог принадлежать родителям Евы, Эдгар был уверен, что они не спят и выглядывают в щели между ставнями. Может, утром они примут дочь обратно.
      Так и заснули, каждый в своём углу, проникая слухом, точно рыбьими иглами под ногти, в окружающую среду. Когда первые лучи солнца подняли великану веки, Евы уже не было.
     
      Глава 2
     
      Девочка ждала сразу за поворотом дороги, там, где начинались пребывающие в этом году под паром поля. Эдгар не коснулся поводьев, недвижный и уродливый, словно подточенный солнцем ком грязного снега, но Еве с лихвой хватило времени, чтобы забраться в повозку и втащить туда похожий на большого, блестящего от росы слизня, мешок с пожитками. Ослик повернул голову и недоумённо скосил на хозяина глаз. Нельзя сказать, что девочка имеет какой-то заметный вес, но в повозке Эдгара никогда никто не путешествовал, кроме мух, присевших отдохнуть на попутном транспорте.
      - Из Собачьего хвоста ведут три дороги, - деловито растолковала она Эдгару.
      - Здесь лучшие камни, чтобы греться маленькой ящерке?
      На лице здоровяка появилась смущённая улыбка, немало удивившая Еву. Кажется, солнце, умыв лучами, привело в порядок его голову, пробудив от ночных кошмаров.
      Ева сверкнула хитрым, почти кошачьим взглядом.
      - Ты сам сказал, что ездишь там, где меньше народу. Более заброшенной дороги не найдёшь. Она ведёт...
      Эдгар помотал головой, и Ева не стала продолжать. Человек, который выбирает самые запущенные дороги, вряд ли захочет знать, куда они приведут - поняла она. Такие, будто идеально подошедший к шляпке жёлудь, мысли возникали иногда в голове девочки сами собой. Это как разгрызть орешек: ты вдруг точно понимаешь мысли других людей, детишек, прожевываешь ядро этого знания с нескрываемым удовольствием. Мысли взрослых людей, что значит - самых непонятных людей на земле, чаще всего оставались вне понимания Евы, однако этот гигант оказался приятным исключением.
      - Зачем ты пропала? - спросил он. Голос пугал и смешил Еву одновременно; ночью она с трудом удерживалась от того, чтобы не запищать от страха. - Для какой диавольской цели? Ужели бродяжничать?.. Твои рожатели были за дверью. Один удар, слабый удар, и она б отворилась. Ты вновь была бы дома.
      В голосе костоправа слышался детский, почти щенячий, испуг, и Ева вдруг подумала: что, если эта громадина, которая может прихлопнуть её одной ладонью, как она, самая шустрая и востроглазая, бывало, успевала прихлопнуть муху, и в самом деле её опасается?
      Уголки бледно-розовых губ девочки дёрнулись.
      - Может так. А может, и нет. Я просто проснулась и ушла прочь.
      Теперь, при дневном свете, девочка ощущала на себе пристальный взгляд. Она не похожа ни на мать, ни на отца - тонкая, почти прозрачная кожа, острый подбородок, неровно подрезанные у шеи чёрные волосы. Глаза подвижные, трепещут ресницами, словно две стрекозы. Нос с еле заметными крапинками веснушек. Похожа, - решил для себя неожиданно Эдгар - на наглого воробья, который на всё готов, лишь бы завладеть упавшей хлебной крошкой. Это, наверное, единственные птицы, которые не стремятся, теряя перья, поскорее исчезнуть при приближении людей, а сначала присматриваются к тебе. И, если у тебя нет в мыслях обеспечить себе на ужин десяток птичек, - принимаются беззаботно рыться в твоих вещах. Великан стал думать о гвоздях, которые по преданию приносили воробьи к кресту, на котором позже был распят Христос. Может так случиться, что в клюве у этого воробышка гвоздь для него, Эдгара?..
      Сходство с маленькой птахой подчёркивало свободное платье коричневого цвета, сандалии из тонких ремешков на толстой подошве. Позже, когда Ева будет уверять Эдгара, что легко сможет сама о себе заботиться, в пример будут приведены эти сандалии, которые были собраны вот на этих вот щуплых коленках.
      "Только подошвы сделал для меня братец", - скажет она.
      Дорога и правда никудышная, но теперь Эдгар не боялся, что она оборвётся, когда кончатся поля. Кусты чертополоха скребли по днищу повозки, хитрый осёл нарочно опускал голову, чтобы срывать цветы. Среди жидких, похожих на камыш, колосьев ржи серебрилась паутина. Мелькали полевые мыши. Теперь, на пару летних месяцев, это поле отдано им; сквозь комья земли пробивается сорная трава, душистые цветы кашки, белые, точно звёзды, ромашки. Кое-где сияли, точно блики в речной воде от нарождающегося солнца, бутоны вербейника. Хороший знак - земля здесь идёт на поправку, невзирая на то, что во многих регионах, бесплодная грязь с которых липла к колёсам эдгаровой повозки, ещё аукается тяжёлая, десятилетней давности, поступь засухи. В конце лета сюда выпустят пастись стада, а на следующий год засеют ячменём, и если будет на то воля Господня, если пошлёт он столько влаги, сколько выпало в этот год, крестьянину останется кое-что пожевать.
      Мысли цирюльника блуждали среди луговых трав и ароматных соцветий, чтобы вновь набрести на полевых мышей. "Как их уши могут обходиться без соломенных шляп?" - некоторое время думал он.
      Ева притихла, разглядывая спутника - вечером он показался ей едва ли человеком - будто их навестило существо из легенд и преданий, знатоком которых была покойная ныне бабушка. А ночью девочка просто не могла ничего видеть. Но этот образ остался с ней на всю ночь, образ ожившего камня, обитающего в горах на севере, гранящего в пещерах драгоценности и способного кулаком запрудить горную речушку. Будто какой-то маленькой девочке - не Еве, а другой, скажем, живущей по соседству, - бабушкиным голосом рассказывали историю: "Прослышал великан, что в одной деревне живёт кроха, делающая соломенных кукол, и захотел он забрать её с собой в горную страну..."
      Сейчас впечатление немного поблекло. Солнце припекало; Эдгар стянул через голову котту и остался в исподнем - просторной рубахе с треугольным горловым вырезом, с многочисленными заплатками на локтях и плечах, и штанах. На голове соломенная шляпа с широкими полями. Эта шляпа настраивала случайных встречных на более благожелательный лад - любой разбойник скорее примерит петлю, чем станет носить такой головной убор. А неспешная манера передвижения (осёл при всём желании не мог развить какую-то скорость) делала из костоправа огромную букашку, годами ползущую от одного конца мирового кленового листка до другого. Эдгар знал, что в таком наряде он похож на огородное пугало, путешествующее по стране туда, где есть работа.
      Единственное, что могло насторожить - засохшая кровь на рукавах. Ниже локтей места, чистые от человеческих выделений, смотрелись несуразицей. Эти рукава были своего рода вывеской, оповещением о роде его занятий. Странствующих палачей не бывает, головорез не будет хвастать на людях выпущенной кровушкой; скорее жилетом с чужого плеча. Остаётся только медицинских дел мастер.
      И медицинские мастера вызывали подозрение не меньше прочего странного люда.
      - Значит, ты лечишь людей, и не просишь за это никакой награды?
      - Подаяние, милостью Божией, - покачал головой Эдгар. Скосил глаза на попутчицу, и сделал осторожный выпад:
      - Значит, ты делаешь таких соломенных кукол?
      Одну из них, лошадку с пушистым хвостом из соломы, Эдгар нынче утром привязал к изогнутому над своей головой пруту, составляющему часть крыши; теперь она болталась на шнурке, как будто приплясывала на месте, готовая пуститься в бешеную скачку. К людям Эдгар по-прежнему относился с подозрением, поэтому спрятал их маленькие копии поглубже в мешок. Когда он выезжал из деревни, то подумывал выбросить их в заросли крапивы, но что-то заставило его раздумать. И вот результат! Его нашла более настоящая копия человека, хоть и маленькая, но из плоти и крови.
      - Куклы - это просто так. Я умею печь хлеб, умею бежать впереди сохи и выбирать крупные камушки. Умею управляться с Кормильцем - так зовут нашего мерина. Надеюсь, кто-нибудь будет давать ему половину морковки по утрам.
      День выкатывался на небо слетевшим с повозки колесом. Оно мелькало среди туч, то появляясь, то исчезая, и тогда Ева закрывала глаза, болтала головой, а потом пыталась угадать, за каким облаком оно спряталось. Сейчас самое начало лета, но его приход остался незаметным за чередой пасмурных дней, каждый второй из которых изливал по грешной земле плач.
      Приспустив веки, Эдгар поглядывал на свою спутницу. Воистину, странные существа - дети. Они как мелкие суетные птички, или как рыбы с красноватым тельцем, что играются на мелководье в толще воды. Совсем не волнуются, если течение отнесёт их далеко от привычных берегов. Он находил подтверждение прежним наблюдениям: относиться к Еве, как к маленькой копии человека, будет неправильно. Она не человек. За годы странствий Эдгар собирал крупицы информации о людях. Если бы он умел писать, как монахи в своих монструозных библиотеках, наблюдения, может, заняли бы всего несколько листков пергамента, но когда ты в пустоши и до ближайшего пресного ручья - дни и дни пути, каждый глоток воды как откровение.
      К Еве сложно применить добрую половину этих наблюдений. Она... иная. Она единственная, кто самолично навязался к нему в спутники, и Эдгар решил пока не рвать спущенную с Небес нитку, пусть даже она всячески мешается под ногами, и вообще, приводит в недоумение.
      Кто знает что там, на другом её конце?
      - Ты добрый, раз помогаешь людям за просто так, - подала голос девочка. - Мама читала мне сказки про великанов. Ты один из них?
      - Для тебя я великан, маленькая сойка.
      Эдгар сплюнул под колёса, в пыль, и сказал:
      - Какие же, должно быть, у них кости, у этих великанов? Должно быть, как сосны.
      Его было нелегко понять. Знакомые слова как будто формировались из незнакомых звуков - так, будто поросёнок вдруг захотел похвастаться недюжинным (для поросёнка) словарным запасом и пытается рассказать о своей жизни в хлеву. "Из какой такой дикой страны произошёл этот говор?" - думала девочка. Рассмеялась и сказала:
      - Ты никогда не видел собственных костей?
      - Только чужие, - ответил Эдгар. Прищёлкнул языком. - Какие же замечательные кости я видел один раз у одного переболевшего оспой паренька! Такие красивые! Видела бы ты, какие плавные изгибы у его таранных костей. Тех, что в пятках. На ощупь они знаешь какие? Словно шестопер из кузницы именитого кузнеца, с его клеймом, повергающим в трепет королей. Да, трепет королей! То лучшая награда для делателя, а хорошие кости - награда мне. Я не король - тьфу, проклятые, славьтесь, благословенные! - и не кузнец, но они хорошо умещаются на одной лошади.
      - Кто умещаются на одной лошади? - не поняла девочка.
      - Я хотел изречь, что кости у него были красивые, - ответил великан. - Только и всего.
      - Иногда ты начинаешь говорить, как клирик. Загадками.
      Эдгар промолчал.
      - Ты был когда-то священником? - продолжала допытываться Ева.
      - Я священник для того, кто когда-нибудь окажется в земле или на дне сточной канавы. Где здесь благородство? Только мерзость, тлен и мухи. Только дорога к яме с костями. Господь - пастырь человеческой души, и по его слову душа очищается, но кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы по божьему велению у человека выпрямлялись кости?.. Нет! Впрочем, подожди, божья коровка, в монастыре всё тебе растолкуют.
      Эдгар надолго замолчал: последние слова его были жёстки, как лежалая корка хлеба. Ева решила оставить его в покое. Казалось, будто под шляпой у великана тягучая аравийская пустыня, о которой девочка слышала лишь сказки, пустыня, наполненная миражами, высохшими растениями и скелетами диковинных существ. Пустыня, по которой путешествуют, заблудившиеся случайно или нарочно, сокрытые от большинства людей мысли и стремления.
      Размышляя таким образом, она принялась самозабвенно раскачиваться из стороны в сторону, в такт неспешному покачиванию ослиного крупа. А потом, выждав время, спросила:
      - Мама говорит, врачи не ходят даже хорошими дорогами. Вообще никакими дорогами не ходят и не ездят верхом. Они заседают у себя в университетах, в римских землях, в городах Болонье и Салерно... А у тебя на сапогах такой слой грязи, что просто ух! Готова спорить, ты шёл Западной топью.
      - Дорога была тяжела, - согласился Эдгар. - Но я и не врач. Врачи оканчивают университеты. Они лечат мудростью древних римских философов, лечат по книгам и клиентами их становятся богатейшие горожане. Приходят к больному на дом, прописывают ему лечение. Потом приходят ещё и ещё, до тех пор, пока человек не выздоровеет или не умрёт.
      - Наверное, хорошо, когда кто-то заходит тебя проведать, - сказала Ева.
      - Эти люди умны. Но потом внутри них начинает зреть хитрость. На службу их принимает Христос на небесах, свидетельствовавший перед отцом своим Небесным. Вот только, получив благословение, они начинают думать, что подобны древним старцам, даже пыль со стоп которых была священна. Они забывают молитвы, забывают, что тело - лишь уродливый придаток, пусть и занимательный, в этом я спорить не буду... они упиваются своими знаниями, ставят их превыше... - лицо Эдгара дёрнулось, так, будто по нему прошлась невидимая плётка и, как следы от этой плётки, лоб прорезали морщины. Потом он продолжил: - превыше всего. Они приходят проведать, не подошло ли к концу твоё богатство.
      - Ты не такой? Ты глупый?
      - Неграмотный, как сельдь. Слышал о Гиппократе и Праксагоре, но лишь самую малость.
      - Но ты же лечишь! Почему бы тебе не называться врачом?
      На длинном лице появилась кривая ухмылка.
      - Плоть моя когда-нибудь успокоится на осине, если найдётся ветка, которая меня выдержит. Я начинал как цирюльник. Волосы и ногти были сперва, а кости уже потом, когда стал взрослым. Голые, обнажённые кости вершина моего мастерства, но не врачевание.
      Ева продолжала пытливо вопрошать:
      - А откуда ты родом?
      Этот вопрос поставил Эдгара в тупик. Он открыл рот, чтобы ответить, но ограничился лишь междометьем: "умм"... Потом вдруг с подозрением и почти что ненавистью уставился на Еву.
      - Ты что, не помнишь, где ты родился? - усомнилась девочка.
      - Ты украла.
      - Я? - Ева замотала головой. - Честное слово, у меня ничего нет! Тем более, твоей родины. Можешь посмотреть...
      - Ты ношная ведьма. Ведьма-тень. Нету на тебе креста, диавольский морок...
      - Но сейчас же день, а я не исчезла! - закричала с возмущением Ева. - И, уж конечно, меня крестили после рождения.
      Этот довод неожиданно возымел действие. Эдгар потух, как свечка, которую затушил ворвавшийся в открытую дверь сквозняк. Глаза снова стали похожи на рыбьи; они недвижно смотрели на покачивающийся круп Господа. "Что происходит там, по ту сторону этих глаз?" - спрашивала себя напуганная Ева. А потом, хотя она уже забыла про свой вопрос, уста Эдгара разомкнулись.
      - Голова этого человека, - костоправ постучал раскрытой ладонью по лбу, - закостенела, стала вся насквозь твёрдой, как камень. От нежных розовых хрящей, которые обычно бывают под волосами, и туда, глубже, не осталось ничего. Я не помню ни где находилась та деревенька, ни как называлась.
      - Свиные хрящики в голове? - озадаченно спросила Ева. - Розовые цветом?
      - Может, такие, - сказал Эдгар, - Может, и нет. Я видел только свои.
      - Это чушь. В свою голову не заглянешь, как не извернись.
      - Я держал их в руках, маленькая улитка. Они были у меня на руках, стекали, струились... Один раз, когда был ещё невысоким и даже собственной матушке доставал только до груди. Видишь, какая у меня плоская голова?
      Ева, захваченная возникшей в голове картиной, даже вскочила на ноги. Ей представился великан, держащий в руках странную, мудрёную штуку со множеством ручек, рукояток и носиков, по которым стекала прозрачная жидкость... А в голове у него - ничего, пустота, будто там устроил нору какой-то грызунишка.
      - Как же мне увидеть, - сказала девочка, - ты слишком высокий, даже когда сидишь. Кроме того, на тебе эта шляпа...
      Эдгар сорвал головной убор, опустил поводья. Девочка смотрела, как голова спутника, похожая на планирующее с ветки осиное гнездо, бесконечно долго спускается к ней. Он опустился на колени, потом упёрся руками в качающийся пол, как будто приготовился совершить земной поклон. Голова костоправа и правда очень необычной формы. Будто камень, один конец которого за тысячелетия уступил мягкой, дебелой, но такой упрямой земле, и распрямился, разгладился в угоду её пальцам.
      - Здесь, прямо в центре, была дырка, - послышался низкий, гудящий голос. Девочка зачарованно коснулась пальцами места, где у обычных людей должна быть макушка и Эдгар едва не свалился кубарем вперёд, под колёса, без конца осеняя себя, Еву, всё вокруг крёстным знамением. Шляпа улетела бы прочь, если б девочка не схватилась за неё, как утопающий за ветку. Осёл остановился, повернул к ним морду и наградил долгим удивлённым взглядом.
      Когда, наконец, всё успокоилось (Эдгар, видя, что Ева не растворяется в воздухе и не корчится в белом пламени, вновь угнездился на своём насесте), девочка спросила:
      - Кто, всё-таки, это сделал?
      Цирюльник нехотя ответил:
      - Один мальчишка, который говорил: "ты порось". "Ты - неразумная тварь".
      - Он называл тебя поросем?
      - Разломил голову камнем, и оставил умирать возле реки. Таким меня нашёл и учитель.
      - Ты отомстил ему потом? Тому мальчишке?
      Эдгар впал в глубокую задумчивость, будто воспоминания вели куда-то в глубины чёрного озера, до дна которого не достают даже самые длинные и прямые солнечные лучи. Он поднял поводья - ослик, кажется, даже не заметил, что хозяин с ними расставался.
      - То было странное время. Иногда мнилось, что оно никогда не кончится. Мир большой и загадочный, простые вещи исчезли, будто их и не было, - лицо его, строгое, белое, будто кокон бабочки, внезапно прорезала улыбка и была она для Евы, как солнечный луч. Эдгар пошевелил пальцами правой руки, - Всё, что... знаешь... туда-сюда движется, потеряло смысл. Но тому была достойная замена, та замена - как птенец кукушки... Было чувство такое, будто стекают по внутренним стенкам черепа жидкости. Потом было чувство... ощущение каждой косточки, каждого сустава. Потом прошло много вёсен, и когда я впервые смог их счесть - мстить уже было некому. Тот, плохой человек, давно уже воевал с рыжими людьми-в-воловьих шкурах. Да, может, там и сгинул. Да и не за что уже его наказывать. Сейчас я совсем другой, и только сонмы святцев знают, нашли б меня те мысли, которые находят сейчас, если б я остался тем, кем был.
      Он посмотрел на девочку так, как разоткровенничавшийся посреди леса старик-отшельник смотрит на трухлявый пень - воспринял ли он излияния и шепнёт ли кому потом, или лучше сесть на него, и сторожить, не слезать до конца времён? Потом продолжил:
      - Мысли, они гоняются за человеками, как стрекозы за мошкарой, маленькая сойка. Только определённым мыслям нужны определённые люди. Лишь Господь знает, о чём бы я думал, если бы остался тем, другим...
      Когда охровые, будто намазанные краской, поля подошли к концу, Эдгар и девочка слезли, чтобы сорвать себе немного колосков. До сбора урожая ещё далеко, но пожевать стебелёк с пахнущими хлебом семенами всегда приятно. На завтрак они ели то, что собрали ей с собой родители: лепёшек оставалось ещё на два раза, нашлось даже немного вяленого мяса - Эдгар нашёл его завёрнутое в листья, по запаху, а Ева пришла в бурный восторг и заявила, что у цирюльника нос, как у пса.
      - Человеку нужно чуять болезнь, - сказал он. - Многие болезни распознаются по запаху.
      - Значит, ты лечишь не только сломанных людей?
      - Сращивать переломы и ровнять бороды, - спокойно поправил Эдгар. - Ещё стричь ногти. С Божьей помощью я умею властвовать над сращиванием костей. Некоторые прочие болезни можно только опознать. Но это работа для настоящих лекарей.
      - Тех, что в университетах, - кивнула девочка. - В Болонье и Са...
      - Не встречался с ними, - перебил Эдгар, - и вовек бы не встречался. О, потопы и вулканы Содома! Да поможет Бог им и тем, чья плоть под их ножами.
      Задали работу челюстям и девочка, не умея во время еды усидеть на месте, принялась сочинять историю. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что рассказывает её своему спутнику вслух. Так происходило со многими сказками: они возникали так, будто их надул в одно из ушей Евы ветер, а потом проливались во внешний мир. И слышал их кто-нибудь или нет - в сущности, не важно.
      - Жила одна маленькая девочка, которую забрал к себе домой великан. Он проходил через их деревню и случайно наступил на дом её родителей. Выжила только малышка. И великан сказал: "забирайся ко мне на ступню, я повезу тебя к себе. Будешь жить у меня высоко в горах и не знать ни в чём нужды"...
      Она прервалась, чтобы посмотреть, как бегает по траве ветерок, и, обнаружив, что великан прислушивается, склонив голову на бок, спросила:
      - Ты любишь сказки?
      - Сказки? Что такое? Мне никогда их не рассказывали, - пробурчал цирюльник. Жевал он тщательно, приподнимая похожие на рыбьи жабры краешки рта, и тогда Ева видела жёлтые зубы, точно запрятанные где-то в недрах земли окаменелости.
      - Я люблю. В сказках всё не так, как на самом деле. Можно за один вечер побывать далеко-далеко от дома.
      - Мир очень большой, - заметил Эдгар. - Кто-то ездит по свету уже несколько десятков лет и до сих пор не видел его края. Британия - вот загадочная и великая страна, страна, где на сушу, бывает, выползают кракены. Иные, такие как я (кажется, упоминание о себе было для Эдгара, словно зубная боль), не были на востоке и в землях, полных песка. Такие земли, говорят, есть.
      Ева догадывалась, что люди, которых великан прячет, вводя в рассказ загадочного "кого-то" - на самом деле он и есть. Она засмеялась, тыча в Эдгара пальцем.
      - Ты стал очень разговорчивый.
      - Есть одно, что хочу только сказать - продолжал он, стеснённо двигая локтями, - любой сказ кончается, и начинается то, что вокруг. То, что вокруг, будет описано в сказочных книгах в монастырях, ими будут кормить , как птенцов, простые люди. Где-то есть все эти маленькие человечки, и птицы с головами людей, и косматые оранжевые звери...
      - Конечно есть! - подвела итог этому странному разговору Ева. - В тебе, например, течёт кровь великанов.
      - Хотел бы покопаться в их нутрях, - пробормотал Эдгар, снова играясь с мимикой, изгибая черты лица то так, то этак. Кажется, все его желания, в конце концов, сводились к тому, чтобы поковыряться в чьей-нибудь плоти. - Посмотреть, как они устроены, все эти сказочные звери.
      - Я знаю, как они устроены, - сказала девочка. - Например, у василиска тело петуха и змеиная голова. У него две лапы о четырёх пальцах каждая, два крыла, змеиный хвост, чешуя и перья, а сколько у него глаз, никто не знает, потому что едва в них заглянешь - и можешь прощаться с жизнью...
      Великан вспыхнул добродушной ухмылкой, но Еве отчего-то казалось, что она не имеет к тому, что окружает этого странного человека, точнее, человечище, ничего общего. Эдгар улыбался каким-то своим мечтаниям, а если б она, скажем, ущипнула его за бок, от улыбки не останется и следа. Эдгар её боялся.
      - А ты знаешь, как устроены изнутри обычные звери? - негромко, чтобы не побеспокоить грёзы великана, сказала Ева.
      - Стечётся время, звёзды сойдутся, и ты увидишь, - сказал цирюльник, и вовремя спохватился. - Но путь твой, искра от костра - лететь в монастырь и служить Господу, как завещали предки...
      - Они ничего не завещали. Они просто спихнули меня долой с глаз, - сказала девочка, внутренне сочась обидой. Эдгар, увлечённый какой-то внутренней мыслью, пропустил слова Евы мимо ушей. Губы его шевелились, виски подёргивались, в горле клокотали молитвы. Он взгромоздился на передвижной насест, как престарелый, больной, но всё ещё гордый орёл, который знал, что тень от размаха его крыльев способна укрывать собой целые поля. Осёл как будто привстал на цыпочки, готовый по первому же знаку рвануть вперёд. Эдгар заговорил, и речь его была, точно проповедь:
      - Только к тем, кто всегда в движении, как паломник, благоволят небеса, и к тем, кто возделывает землю, и ни разу в жизни не сходил с неё. Тем же, кто говорит, будто идёт, а на самом деле сидит на нагретом солнцем камне и ленится с него сойти, сам становится бессловесным камнем, деревом, ящерицей или улиткой, не сходящей с места, пока ей там хорошо.
      Судорога снова изменила черты, будто цепочки муравьёв пробежали по белесой пустыне. Цирюльник затараторил, становясь всё больше и больше непонятным:
      - Я - есть ли? Он - есть ли? Есть ли мудрость?...Глупый как животина, которая знает только, что хорошо для её желудка, что лучше в рот не брать, а от чего лучше спасаться бегством, поэтому распознать мудрость не может... Господи, спаси нас от зла, спаси нас, неразумных!
      Он торопливо перекрестился, рукава взмётывались при каждом движении, и Еве на мгновение показалось, что её спутник сейчас оттолкнётся ногами, чтобы взмыть в небо. Девочка вдруг поняла, что не может сглотнуть. В горле будто завелись грозди летучих мышей.
      - Как его зовут? - спросила девочка, показав на ослика и надеясь таким образом увести разговор в другое русло. Зверь напряжён, из-под мягких губ торчат клочки травы, которую не успел дожевать. Кажется, его обуревала та же страсть, что и любого бродягу - бежать вперёд.
      - Господь, - ответил Эдгар, вытерев лоб и чуть успокоившись.
      - Господь? Как господа Бога?
      - Да! - великан повернулся к девочке. Глаза его пламенели. - Потому что он едет впереди и показывает путь. Он всегда чуть смелее, всегда чуть увереннее, чем, чем, чем... Это он въезжает в новую незнакомую деревню, и даже в городские ворота, а не я. Я всего лишь делаю то, что умею. Где я был бы один? Так что - да, он и в самом деле мой господин.
      - Ты ведь его не бьёшь?
      - Никогда не поднять руку на Господа. А вот Господь... один раз он ударил меня копытом. А другой раз наступил на ногу, так что пришлось врачевать свой палец. Это всё потому, что иногда один человек думает о других плохо.
      Мимо проплывал неожиданно мягкий полдень, давший короткую передышку от бесконечно моросящего дождя. Дорога и правда оказалась неважной. Будто палуба морского корабля, отклонялась она то вправо, то влево, а иногда и вовсе скрывалась в зарослях крапивы и лопуха. Примет, которые так или иначе говорят о присутствии людей, не было, хотя берёзки, достаточно редкие, чтобы их можно было назвать лесом, стояли, точно потупившие взор девицы, застигнутые за бездельем или каким праздным занятием и теперь распекаемые родителем. Между ними порхал, следуя за повозкой, заинтригованный внешним видом этого странного зверя о двух круглых ногах и четырёх ногах ослиных, зяблик.
      Эта часть Священной Римской империи - как замёрзшая лужица. Они далеко уже отъехали от Собачьего хвоста, и Ева, чтобы себя развлечь, глядела вперёд, ожидая, когда покажется впереди, на дороге, хоть какой-нибудь человек. Это будет первый (после, конечно, Эдгара) встреченный ею человек-из-других-мест, и он - жужжала, будто пойманное в кулак насекомое, мыслишка - конечно, будет особенным. Ева ни разу не забиралась так далеко и готова была у первого же встречного видеть третий глаз, другую форму ушей, ловить ушами устрашающий непонятный говор... Но люди не показывались, и девочка вернулась из мысленных странствий на землю. В логах, перемежающихся лесами, нет места драконам и мантихорам, а только тяжкому труду и заёмам у ростовщиков-евреев. Вот странность: она теряется в догадках о внешности ближайших соседей, но прекрасно знает, что происходит в далёких землях, тех, что жмутся к краю мира, с которого извергается, будто вода, туман. Там бродят дикие венгры с гривами львов, а по морям плавают корабли с мордами драконов, на которых целиком покрытые шерстью викинги размахивают топорами.
      - Ты много путешествовал? - спросила девочка, мечтательно наворачивая на палец локон.
      - Всю жизнь.
      - А видел край земли? Со зверями и птицами, такими, каких нет у нас. Уууу! Такие птицы с когтями льва и собаки с человеческой головой. Лошади, которые скачут задом наперёд и козы, что лазают по деревьям. Петухи с крыльями, как у летучей мыши, и чтобы изрыгали огонь. Видел таких?
      - Никакой нечисти не зрел... Только людей, - покачал головой Эдгар. - Но иные люди как собаки с человеческой головой, а иные как волы, иные и вовсе как не пойми что, иные завывают на болотах, точно призраки. Они все очень разные, маленький лягушонок, и иной раз теряешься: зверь ли перед тобой диковинный или человек.
      Ева захохотала.
      - Тебя, наверное, тоже принимали за диковинку! - воскликнула она.
      Эдгар как будто устал от разговоров. Он тупо смотрел вперёд. Ева раздувала ноздри, как молодой жеребёнок, впервые отправившийся со стадом в кочёвку, и жаждала новых знаний, новых впечатлений. Бывало, они с братьями или с соседскими детьми вырывались из болота домашних дел и бегали по этой дороге сломя голову, по холмам вверх и вниз, ранили руки о заросли шиповника, которые намотала на колёса эдгарова повозка уже порядочное время назад, но так далеко в лес, конечно, не забирались. Травы и кусты здесь те же самые - ежевика, кипрей, зверобой, искорки цветов анемона, вереск... только вот не слышно мычания коров, брехания псов - тех звуков, которые привыкло ловить детское ухо даже во сне. От тишины, в которую погружало округу молчаливое стояние берёз и ясеней, казалось, будто они едут-не едут - продираются через паутину взглядов, чьего-то назойливого внимания. Сказочные существа - порождения бредовых снов - обрели тени в путанице ветвей лещины, они подглядывали за собравшейся в комок, замирающей от восторга и одновременно от ужаса Евой...
      Чтобы отвлечься, Ева стала думать о монастыре. Через Собачий хвост, бывало, проходили направляющиеся на запад паломники: сворачивали на перекрёстке не туда и потом выспрашивали дорогу, снова надеясь выйти на тракт. Женщин там Ева не видела - в основном то были согбенные старцы, и даже относительно молодые монахи выглядели как старцы, тощие, костлявые, в своём дырявом рубище они походили на свалившихся с неба, больных какой-то болезнью, отчего с щуплых их телес облетели все перья, птиц. Разговаривали страшно, делали странные вещи, и совсем маленькой ещё тогда Еве грезилось, что появляются эти странники из курганов за деревней. "Эти люди не такие, как мы, - говорила ей мама. - Они отдают себя целиком Господу, чтобы молиться за нас", а Ева размышляла про себя, что эти люди, похоже, снедаемы какой-то вечной, непреодолимой жаждой, которая делает их глаза словно бы направленными вовнутрь, мёртвыми. Они, останавливаясь возле колодца или приняв из рук какой-нибудь женщины кувшин с водой, пили и пили, но пустоты внутри никак не могли заполниться.
      Ощущать такую жажду для Евы - значило приблизиться к какой-то новой грани существования, которую ручеёк дётских мыслей вмещал с огромным трудом. Вроде как вдруг обнаружить у себя ещё одно ухо или, скажем, лишний нос, которым тоже можно дышать и мочить кончик в молоке.
      И нет, она бы не хотела остаться в этом таинственном гулком месте под названием мо-нас-тырь, где одевают людей в рубище. Лучше уж так, скитаться по свету, разучивая свой язык исполнять диковинные кульбиты и готовя его к незнакомым наречиям.
      На монастырь рассчитывать, впрочем, не приходилось. По дороге скоро стало трудно проехать, она, словно бычья жилка в руках мальчишки, растягивалась сверх всякой меры. На путников наступал, размахивая еловыми ветками, настоящий лес, а вместе с ним и прохладный полумрак. Дождя не было уже больше суток, но с листьев сочилась и капала, звонко стуча по навесу повозки, мутная влага. Зато полакомились земляникой и ещё какой-то ягодой, красной и ужасно кислой, кустики которой на земле напоминали побеги пшеницы. Эдгар слез с повозки и шагал рядом с осликом, на ходу собирая ягоды и пересыпая часть в протянутые ладошки Еве. Иногда он останавливался, чтобы срезать со встречных пеньков грибы и тут же совал в рот, жуя с таким аппетитом, будто это исходящие маслом и жаром хлебные лепёшки.
      - Я всю жизнь так питаюсь, - ответил он на вопли девочки.
      - Есть же несъедобные грибы, - сказала она. - Ты знаешь, какие можно есть, а какие нельзя? Знаешь ведь?
      - Глаз знает, - сказал великан причмокивая. - Он говорит: "это хорошия еда". Или - "это раньше мы не видели и не пробовали"... Но я всё равно ем. Главное - верить и побольше молиться. Тогда любой яд в желудке превратится в молочную кашу.
      Эдгар, как обычно, гримасничал, но выражение лица каким-то чудом оставалось серьёзным и немного отстранённым.
      Тропка могла оборваться в любой момент, но когда солнце перевалило через гребень, висящей в зените и похожей на утёс тучи, она привела их к странному посёлку, раскинувшемуся среди сосен. Он казался миражом, туманом, поднимающимся от хвои, а тёмные от смолы дома трепетали, будто отражение в воде. Вода там действительно была - надвое посёлок делил ручеёк, весело переливаясь из одной запруды в другую.
      Словно комары, налетели мальчишки всяких возрастов; они бежали за телегой и кидались в колёса шишками. Кто-то из мужчин оторвался от работы: Ева видела у одного испачканные в глине руки, а у другого - штаны, колючие от опилок, словно шкура ежа.
      Ветерок с севера доносил кислый запах распаханной земли: где-то там, на полях, кипела работа. Женщины в этот час сидели по домам: из каждого тянуло каким-нибудь кушаньем, дым из печей сливался в один общий ароматный столб. Ева не сочувствовала женской доле - знал бы кто, как это скучно, всё время быть на одном месте, ходить за людьми, которые (если они маленькие и, к тому же, фантазёры) так и мечтают сбежать от тебя на край света. С гораздо большим уважением она относилась к детям и старикам, которые как раз были в этот час на улице. Старики горькие, как яблочная кожура, а детишки - жёсткие, как семечки. У них остаётся время на приключения и тайны, и никто не рассказывает истории так интересно, как старики и так выразительно, как дети.
      - Как называется? - закричал Эдгар, и от его голоса все вокруг застыли, будто их накрыл ледяной ветер с мёрзлых северных берегов. Почти все дети растворились в тумане, попрятались по им одним известным укромным уголкам - только качнулись ветви растущей по округе жимолости.
      - Как называется сия деревня? - повторил Эдгар, и из одного двора ему всё-таки ответили:
      - "Туманище Хвойное". Или просто - "Хвойное". Или просто "Туманище".
      То мужичок с пышной чёрной бородой, которую он, чтобы не мешалась в работе, прихватил шнурком, да лоснящимися от пота волосами. Он вышел к ограде, неспешно обдирая с пальцев засохшую глину. Кажется, внешность и голос Эдгара произвели на него впечатление: глаза смотрели колко и внимательно.
      - Уж не вы ли с крапивной дороги?
      - Мы ехали лесной тропкой... вот такой, - Эдгар показал ладонью, как названная тропка петляла.
      - В этих краях полно медведей. Вам повезло.
      Мужичок смерил взглядом Эдгара, после чего сказал:
      - Впрочем, не удивительно. Ты и сам похож на медведя. На лысого медведя, который напялил на себя одежду.
      Эдгар не обиделся. Напротив, внимательно и как будто бы с восхищением себя осмотрел, уделив особое внимание ногтям и венам на тыльной стороне рук. После чего пожал плечами и выдал смущённый оскал.
      Владелец бороды тем временем продолжал:
      - Той дорогой давно никто не ездит. Только зайцы, они иногда так разгоняются, что залетают прямиком в пасти псам.
      - Я езжу, - сказал великан. - Я - странствующий цирюльник. Моя работа - пробираться через самые дремучие заросли. Если я могу справиться с твоей бородой, наверняка уж (с Божьей помощью) справлюсь и с кустарником.
      Эдгар придержал осла, готового уже тронуться дальше, с живым интересом и немного застенчиво разглядывал местного жителя. В фартуке, пальцы на руках без устали шевелились, будто боялись склеиться. Рядом гудел ручей, приземистая, обмазанная снизу глиной мастерская чернобородого словно стремилась заступить ему дорогу. На широких перилах сушились горшки. В одной из запруд, в часто сплетённой сети, отмокали два больших кома глины. Во дворе был гончарный круг с ножным приводом, бродили важные куры с бурыми пятнами на крыльях - видно род занятий хозяина оказывал влияние абсолютно на всё.
      - Чем здесь занимаются люди? - спросил великан.
      Мужчина пожал плечами.
      - Глиной. Глина - самое благородное из занятий. Из неё до самого центра состоит земля. Туда мы ещё не пробились, пока что соскребаем то, что плохо лежит, но рано или поздно пойдём глубже.
      - Ваш посёлок похож на поделку из глины, хороший господин, - высказала своё мнение Ева.
      Чернобородый ухмылялся, что Эдгару, судя по тому, как втягивал он щёки, как непрестанно перебирали пальцы повод, действовало на нервы. Он привык быть человеком, который вносит лёгкую панику везде, где бы не появился. Удивило великана и то, как легко заговорила с незнакомцем Ева, но она всего лишь маленькая девочка, для неё мир способен поместиться в шляпке жёлудя, а все люди знакомы между собой и родны. Судя по ветхозаветным легендам, так и есть, но Эдгар из собственного опыта знал, что человека, который тебя не боится, сам с чистой совестью и лёгкой душой можешь начинать бояться. О разбойнике, ваяющем глиняные горшки, правда, он никогда не слышал, но каких только чудес не бывает на свете!
      Незнакомец тем временем охотно пустился в повествование:
      - Когда-то здесь не было никакого посёлка. Был только тракт, девятнадцатая римская дорога, что тянется до самого Константинополя. Она и сейчас есть, езжайте во-он туда, если хотите на неё попасть. Однажды по ней проезжал караван с каторжниками, которых транспортировали к границе, и у караванщика поломалось колесо на повозке. Как раз на этом месте. Он нашёл здесь глину, закрепил колесо и доехал, куда было нужно. После чего вернулся обратно и поселился здесь, добывая самую добрую в мире глину. Тому уже больше двух сотен лет.
      - Вообще-то мы не проездом, - заметил Эдгар. - Господь вёл меня за собой.
      - Ты что, паломник?
      - Скиталец по всему земному свету. Смиренный вопрошатель: "не найдётся ли, за хлебную корку, для моих рук работы?"
      - Ну, ступай с Богом. Может, и найдётся. Вон там, видишь, где раздвоенная ель? Увидишь дом нашего священника, настоятеля и наставника. Спроси его. Он ответственный за нас перед Небом, он и скажет: можно ли тебе доверять или нет.
      Чернобородый показал им дорогу, а потом долго глядел вслед, разминая комок глины, который как раз отмок до нужного состояния.
      Церковь не пыталась состязаться с соснами в высоте и величии. Напротив, она будто говорила: "я здесь, чтобы решать проблемы земные. Пусть и по небесным законам, но законы прекрасно слышно и на такой высоте".
      Священник, сгорбленный мужичок ближе к закату лет, представился Густавом Сероносым. Судя по неуловимому сходству с недавним их собеседником, обладателем великолепной бороды, общим предком большой части здешнего люда был памятный караванщик, который первым испытал на прочность местную глину.
      Приняв от Эдгара горячие молитвы и пообещав сопроводить их по назначению, он внимательно выслушал цирюльника. Затряс головой:
      - Не знаю, чужеземец. Не знаю. Одно скажу - резать волосы и брады я тебе здесь не позволю. Борода - то, что отличает мужчину. В ней и память, и благость, и честь. Наши предки носили бороды...
      Густав Сероносый запнулся. Кажется, он только сейчас разглядел, что щёки Эдгара гладкие, точно коленка.
      - Вот ты! - сказал он, и палец, изогнутый, будто древесная ветвь усеянный "глазками", бородавками, уткнулся в грудь великану. - Ты похож на... на...
      - На рыбину, - услужливо подсказал Эдгар, и шея его зарделась.
      Священник как будто растерял весь свой гонор. Он продолжил скрипучим голосом, всё больше походя на расколотое корыто:
      - Ну и как же ты - рыба! - смеешь обращаться к Христу, будто настоящий человек? Ты, тронувший подбородок свой бритвой...
      - Она не растёт, - сказал Эдгар. Снял шляпу, чтобы показать, как до этого Еве, последствия травмы. - С самого детства - ни одного волоска.
      - О... - сказал Густав Сероносый. - Тогда ты правильно делаешь, что простираешься перед волей Творца нашего Небесного. Ты вроде и человек, и навечно, до старости и смерти, мальчик. Страшное наказание. Советую совершить паломничество в святые земли, но не подходи, заклинаю, не подходи к Храму Гроба Господнего, если, конечно, слухи врут, и он ещё зиждется на израильской земле, ещё не разрушен неверными, ближе, чем на пятьсот шагов.
      - Так и сделаю, отец, - смиренно пообещал Эдгар. Ева, спрятавшаяся за одной из деревянных лавок, наблюдала, затаив дыхание, как великан искренне потупился перед вновь впавшим в буйство человечком, похожим в своей истрепанной рясе на сморчка.
      Наконец, отец Густав успокоился. Смерив Эдгара взглядом, он сказал:
      - Для тебя здесь найдётся другая работа, и как раз касательно твоего брата-чужеземца. Живёт тут у нас один... впрочем, христианин, и живёт давно. Меня зовёт отчего-то "падре"... но мы к нему уже привыкли. Сейчас он не может работать. Третий день уж из дома не выходит. Воспалился-де какой-то нарыв.
      - Где этот чужеземец?
      - Пятью домами дальше. Не пропустишь, у него даже дом выстроен шиворот-навыворот. Когда сделаешь работу, ты и твой лысый подбородок, и твоё странное умение, все вместе, должны будете покинуть город. Покинуть и постараться впредь обходить его стороной.
      - А мне сначала показалось, что люди здесь милые, - шёпотом сказала Ева, когда они покидали церковь. Эдгар на это ничего не ответил.
      Они пошли до указанного дома пешком, ведя ослика под уздцы. Повозка весело грохотала разболтанной осью, дети снова носились вокруг, и Эдгар, если в него вдруг попадала шальная шишка, улыбался половиной рта и не то скулил, не то хихикал, вызывая настоящую панику среди мальчишни. Ева цеплялась за полу его рубахи, напуганная и вдохновленная звуками, что издавал великан: мерещилось, будто где-то под повозкой живёт целая стая гиен, смеющихся над всем и вся, так, что даже синяки и шишки, оторванные конечности подвергались дружному осмеянию.
      Указанный дом и вправду заслуживал того, чтобы его описать.
      Он выглядел так, будто пытался оторваться от земли, оттолкнуться и взлететь, как большая саранча. Ему это почти удалось - несколько свай, как тонкие ноги насекомого, казалось, вот-вот дрогнут под весом здания, но сколько Ева ни пыталась уловить момент, этого не случилось, даже когда великан ступил на лестницу. Между сваями, будто гнездо какой-то огромной птицы, громоздилось собранное из половинок сосновых брёвен жилище с декоративными башенками и окнами, стилизованными под бойницы, с неумело, явно на скорую руку вырезанным флигелем, который величаво и надменно выслушивал приказания ветра. Ева от изумления даже поздоровалась с грандиозной конструкцией, в то время как Эдгар пришёл в буйный восторг, и даже, прежде чем постучать, обошёл дом кругом и заглянул под него, спугнув семейство мышей.
      Над дверью и вокруг окон щеголевато притулились резные треугольные пластины, будто пухлые губы. Печная труба устроена в виде башенки, какую можно увидеть на замке какого-нибудь землевладельца, обращённый к гостям скат крыши был явно длиннее другого, и покрыт черепицей из обожжённой глины. Хотя всё сделано достаточно неуклюже и второпях, видно, с какой любовью и намёком на тщание. Эдгар, осматривая конструкцию, цокал языком и приговаривал:
      - Смотри-ка - строитель этого места понимает божественный промысел.
      - Почему это? - спросила Ева. - На храм не похоже. На монастырь тоже, наверное. Монастыри ведь не такие, правда?
      Палец Эдгара упёрся в макушку девочки, как будто цирюльник хотел таким образом донести до неё свои идеи.
      - Божественный промысел хитёр. Посмотрела бы ты хоть раз на устройство живых существ, пригляделась... да хоть к букашке. Эх, да что там!
      Здешний двор также отличался от дворов соседних построек: никаких тебе заборов, воловьих шкур, ползающих котят, крыс, звериного дерьма, треснувших чарок и вынесенных "подышать" бочек с сидром. А были выложенные каменьями грядки с травами, расположенные так, чтобы днём какие-то были на солнце, а какие-то в тени дома и растущих здесь же молоденьких буков. Эдгар наклонился испробовать незнакомую травку на зуб: запах она имела резкий, такой, что хотелось чихать и расчёсывать лицо. Был здесь также засохший ствол какого-то очень странного деревца: кора очень светлая, а ветки, обращённые к небу, как будто ладони, имели добрую сотню пальцев. Кем бы ни был этот чужеземец, видно, он попытался привезти с родины небольшую её частичку. Да вот только не во власти человека смешивать миры: если человек такая тварь, что имеет власть идти, куда хочет и жить, хоть в язычниках, хоть добрым христианином, то природа и животный мир не таковы. Они уж куда честнее.
      Ева, кряхтя, подняла сумку с инструментами.
      - Хочу с тобой. Буду тебе помогать.
      Эдгар застыл. Он ожидал найти на пороге восседающего на мешке ангела, своего попутчика, которого встречал чаще, чем кого бы то ни было, но не ожидал удара в спину. На шее его напряглись и покраснели жилы, это было так неожиданно, что Ева почувствовала, как по телу с головы до пят прошила дрожь.
      - Ты дитя, а не лекарь, - сказал Эдгар.
      - Я тебе уже помогала, когда ты лечил дедушку.
      - Это другое дело. Он был тебе родичем.
      Ева сморщила нос, глядя, как Эдгар повернулся к ней, в задумчивости оттянул нижнюю губу и продемонстрировал белесые дёсны. Будто вид этих дёсен смог бы донести до неё, Евы, какие-то мысли.
      - Дед даже не запомнил, как меня зовут, - сказала она, и топнула ногой, превозмогая внезапный свой испуг. - Нет уж, господин цирюльник! Он бы выгнал меня из дома, как только полностью поправился... Уже пытался так сделать, когда был здоров, но мама всегда за меня заступалась... я хочу научиться приносить людям добро.
      - Это не добро, - сказал Эдгар, и в голосе его совершенно неожиданно прорезались нотки обиды. - Врачеватель оставляет умирающих людей грешить дальше грешной земле. Разве это добро?
      - За это время они могут сделать и что-нибудь хорошее! - закричала девочка, чувствуя, что ещё немного и её оставят здесь, снаружи, совсем одну. Это будет второе предательство, и если Ева какими-то шалостями настолько осточертела небесам, что те готовы тратить на неё одно предательство в день, то девочка, по крайней мере, готова была попытаться это оспорить.
      Взвалив на себя сумку с эдгаровскими инструментами, она сделала несколько шагов и, крякнув, осела на землю. А потом копыта Господа и мокрый нос подошедшего поздороваться щенка остались где-то далеко внизу - Эдгар поднял перед собой и сумку, и девочку, ухватив её, как котёнка, за шкирку, и, непрерывно гримасничая, понёс на крыльцо. Сумку же взял под мышку.
      К хозяину их проводила жена - тихая женщина с очень белой кожей и длинной косой, в которой, будто искусно вплетённые туда колоски конского хвоста, затерялись седые прядки. Ева, разглядывая женщину, подумала о ночных мотыльках, таких же тихих и белых. Шла она так, будто легко могла перейти с пола, скажем, на стену, а оттуда на потолок. Открыла дверь и сразу, даже не дослушав Эдгара, повернулась, чтобы уйти вглубь дома.
      С хозяином они познакомились более обстоятельно. Звали его Ян, и у него, прежде всего, не было столь обожаемой многими в этих краях бороды, а была невразумительная щетина, кое-где склеенная засохшей слюной. Лицо длинное и плоское, в изгибах черт угадывалась лёгкая, неуловимая грусть, а на висках блестел пот, оставлявший на ложе влажные пятна. Ева подумала, что это пришелец с далёких северных регионов, и тёплый климат, позволяющий с утра и до захода солнца играть на улице в лёгких одеждах, размягчает его тело, как солнце размягчает по весне снег. Однако Эдгар сказал позже, что это "типичный баск", что бы это не значило.
      - Повезло, что вы здесь проезжали, - сказал Ян. Он сумел встать, чтобы поприветствовать пришедших, но после сразу опустился на кушетку. Одну руку он всё время придерживал другой. Рукав рубашки отсутствовал, в районе подмышки надулся синюшный бугор. Ткани там блестели, будто их недавно смочили водой. На высоком, прямом лбу баска выступили бисеринки пота, поры и текстура кожи стали сквозь них особенно заметными. Ева с увлечением их разглядывала.
      Эдгар выглядел так, как будто готов был сбежать через окно. Ян побледнел:
      - Я совсем плох, да?
      Ева взяла цирюльника за огромный палец, дёрнула что есть силы, как звонарь дёргает за верёвку колокола.
      - Эдгар?
      Что бы ни довлело над его душой, великан нашёл силы взять себя в руки.
      - Нет... нет, о раненая зверюшка, выползающая из лесу на поживу жестокосердным людям. Гангрена не успела завладеть твоей плотью.
      Руки проворно забегали по воспалённой коже, ощупывая плечо. Ян молчал и глядел на великана. Кажется, задумчивое выражение на его лице могло в любой момент смениться ужасом. Но не сменялось.
      - Ты очень странен, баск, - признался Эдгар. - Тому, кто имеет дело со смертью, в каждом доме приходится сталкиваться с отвращением.
      Лицо Яна перекосила ухмылка. Лицо у него подвижное, нервное, как будто под кожей у него живут змейки, в этом - заметила какой-то частью сознания Ева - между двумя мужчинами можно найти сходство.
      - Нет, что ты, я не собираюсь помирать. Но нужно работать. Каждый день без работы я вынужден слушать, как урчат животы у жены и детей. Так что, если вы не возражаете, я не буду пугаться, а просто попрошу тебя сделать свою работу.
      Он прибавил с поспешностью.
      - Если, конечно, ты примешь в качестве платы мои скромные сбережения.
      Эдгар выпрямился, едва не касаясь плоской макушкой потолка, покачал головой. Уголки губ его стремились вниз, костяшки пальцев непрерывно двигались. На шее пульсировала жилка. Вот теперь великана стоило пугаться. Работа его отнюдь не принадлежала к той, во время которой можно смеяться, пить хмельное пиво или распевать песни.
      Ева внимательно наблюдала за ним ещё у себя дома. Прячась в комнате братьев, она смотрела, как болтается на петлях незакрытая дверь, как следы костоправа обозначают опавшие, отвалившиеся с подошв его сапог листья Бог знает с какой осени, как движутся локти цирюльника и как отливает краска от его ушей, делая их похожими на свиные. Интересно и пугающе, а ещё это странное чувство... как будто Эдгар одной лишь своей волей изменяет мир вокруг.
      А теперь получила возможность рассмотреть метаморфозу, что называется, в лицо.
      - Есть брага? - спросил у Яна Эдгар. - Хорошо, чтобы была крепкая. Смочишь рану - сразу меньше боли. Подкожные черви не переносят - умирают. А если выпьешь, будет ещё лучше.
      Белая, точно призрак, жена кровельщика принесла бутылку браги. На этот раз Ева успела заметить испуганные глаза двух мальчуганов, младше её на пару лет. Оба они исчезли, стоило матери повернуться. Будто растворились в складках юбки.
      Повинуясь жесту цирюльника, Ева сбегала и распахнула настежь дверь, а когда вернулась, всё уже было другим. Кровь оставила лицо Яна, как вода во время отлива, он смотрел то на краешек плеча костоправа, то в потолок, и непрестанно молился. Через окно потянуло сырым холодком, и в углу заколыхалась паутина. Мальчишки, что, совсем осмелев, игрались в телеге цирюльника, ретировались. Огромный травоядный комар кружил по комнате; один раз он задел щёку Евы, и та вскрикнула.
      Эдгар успел разложить нужные инструменты - заточенные с разных концов, изогнутые под разными углами скальпели. Жестом показал жене баска: нужно принести что-то, чем можно промокнуть кровь, а когда получил желаемое, нетерпеливо погнал её прочь из комнаты.
      - Больно будет? - спросил Ян, растеряв всю свою браваду, хотя уже на треть опустошил бутылку.
      - Мастеру нельзя разговаривать, - шёпотом ответила ему Ева. Потянулась и взяла его за запястье, холодное и скользкое - если закрыть глаза, можно подумать, что держишь в руках жабу.
      - А ты, вроде как, подмастерье? - спросил Ян. Глаза у него потускнели, речь стала невнятной.
      - Лежи и не двигайся, - как могла сурово, одёрнула его девочка. - Когда-нибудь, может быть, я тоже смогу овладеть всеми этими инструментами, но тебе к этому времени лучше бы выздороветь.
      И тут же, не удержавшись, сама задала вопрос:
      - А откуда ты приехал?
      Ян расхохотался. Ева подавила желание заткнуть уши кулачками - она никогда не видела человека со столь громким голосом.
      - Я здесь родился. И отец родился. Вот прадед - тот приехал. Но в стране франков не так-то легко стать своим. Так что я таскаю свою родину за собой, - Ян ткнул пальцем в лоб. - Я даже, наверное, думаю, как южанин. Хотя никогда не видел других людей своего племени. Кроме собственного папаши, конечно.
      - Ты работаешь здесь баском? - спросила Ева.
      Усиленное брагой добродушие, которое, казалось, вот-вот польётся у Яна из ушей, и в котором, к слову, утонул страх, уступило место лёгкой задумчивости.
      - Смотря с какой стороны смотреть... да, я, конечно, здесь на важной службе - службе объекта для насмешек, человека, к которому местные жители учат своих детей относиться с подозрительностью. Во всяком случае, все таковым меня считают. А по призванию я кровельщик. Помогаю людям заиметь крышу над головой.
      Эдгар, звякая инструментами, глупо улыбался, так, будто смысл тирады франка оставался для него загадкой. Ева, однако, всё поняла.
      - Будь уверен, - сказала она строгим тоном, - что изнутри ты устроен не лучше и не хуже, чем все остальные.
      Ян скосил глаза на железо, которое Эдгар, для удобства, раскладывал прямо на кушетке, под боком у пациента.
      - Только это меня и утешает.
      Напугав всех, в стену дома ударилась какая-то птаха, растерянно чирикая, улетела прочь.
      Эдгар действовал почти так же, как минувшим вечером. Только в этот раз перелома не было, и он ограничился тем, что выпустил дурную кровь, избавился от отмерших тканей, выскребая их специальной кареткой на расстеленную на полу тряпку. Капли чёрной крови, тягучей, как смола, ударялись в неё с громким стуком. Ян утратил власть над телом - его сотрясала крупная дрожь, а когда лезвие скальпеля начало взрезать ткани и кровь полилась ручьём, мужчина засипел и начал вырываться, так что Эдгару пришлось пригвоздить его к лежанке ладонью. Для великана удержать щуплого баска не составляло труда.
      Костоправ привлёк внимание Евы, показав на разрезанное плечо - туда, куда девочка смотреть избегала. На этот раз она посмотрела и с изумлением обнаружила, что открывшаяся картина не вызывает у неё какого-то особенного отвращения. Мясо розовое, с белесыми краями, а под ними что-то, похожее на пучки толстых тёмно-красных волокон. Что-то подобное видишь, когда срываешь стебель, например, подорожника. Нет, даже очень похожее. Ева подалась вперёд, опираясь обеими руками о койку Яна и стараясь дышать ртом - запах был отвратителен. В глубине раны, там, где была плотная масса этих волокон, ей показалось, проглядывает кость. Как же интересно устроено всё на свете! Она делала кукол, и, стараясь придать внешности как можно большее сходство с человеком, даже не задумывалась о внутренностях. А между тем, этот скрытый под кожей мир гораздо интереснее, чем то, что снаружи. Всё оставшееся время она наблюдала за пульсацией какого-то капилляра, из которого по капельке стекала кровь, а потом отодвинулась, давая великану место.
      Эдгар взял специальным образом обработанную рыбью кость, что служила ему иглой, вытащил катушку каких-то тонких и прочных ниток. Глаза пациента были затуманены алкоголем, но сопровождали каждое движение костоправа.
      - Уже почти всё, - прошептала девочка, обтерев вокруг раны кровь. Не по велению цирюльника - просто ей показалось, что так надо. Эдгар должен видеть, куда втыкает иглу.
      На миг почудилось, что время вокруг них замерло. Этот миг тянулся и тянулся, поэтому когда Ян закончил свой бесконечно долгий вдох, девочка тоже вздохнула с облегчением.
      Губы великана шевельнулись, и это движение напомнило Еве движение падающего дерева, которое сметает, разрывает в клочья сонную, бархатную тишину бора. Она ни разу не была тому свидетелем, но много раз представляла, как лесной гигант, будучи уже стариком, устаёт подпирать небеса, устаёт соревноваться с горами. Гонка сезонов изнуряет его, расшатывает, как больной зуб, и вот, наконец, вместе с листьями и семенами, целый пласт древесины медленно, величаво отправляется на встречу с землёй. Гуляя по лесу, Ева то и дело вертела головой, пытаясь поймать самый начальный миг этого падения, когда дерево решает, что оно не может больше противостоять ветрам, но всё, что она видела - разлагающиеся стволы, которые в лежачем положении уже не первый год.
      - Рука твоя будет похожа на змею какое-то время, - звучал пронизывающий голос Эдгара, прогоняя туман из глаз пациента. - Но ты не забывай, что она всё-таки рука.
      Ян стонал через плотно сжатые зубы. Ева дала ему допить бутылку до конца, взяв её двумя руками и аккуратно приложив к губам, после чего они собрали инструменты и молча покинули дом через открытую дверь. Мир показался девочке чересчур ярким. Она была уверена - даже когда появилась из утробы матери, он не был таким. Насекомые с оглушительным звоном носились вокруг, где-то монотонно - "стук, стук" - рубили дрова. Близился вечер.
      Не говоря ни слова, Эдгар запряг осла в телегу и повёл его под уздцы по дороге, которую указал ему чернобородый.
      - В нашей деревне у тебя ведь был только один пациент? - спросила Ева. Она шла следом, на каждый шаг великана приходилось четыре её быстрых шага. - Мой дедушка?
      - Да, - коротко ответил Эдгар. Кажется, он приходил в себя.
      - И здесь - всего один, - вслух рассуждала Ева. - Люди что, так редко болеют?
      - Один пациент - хорошо, - сказал Эдгар.- Таким как я место в помойной яме, а не на глазах потомков Ноевых. Все так говорят, и я знаю, что истина есть то. К нам обращаются, только когда всё становится совсем худо. Если бы я заболел, я бы сам к себе ни за что не обратился.
      - А что бы делал?
      - Молился. Будь я всеми, все непременно просили бы Господа о прощении, - Эдгар продемонстрировал девочке одну из своих фирменных гримас. - Я лечу тело только потому лишь, что не умею лечить душу.
     
      Глава 3
     
      Хвоя скрадывала любые звуки, делала их мягче - пушистыми, как облака. Путники почти не заметили, как кончилось человеческое поселение и начались заросли папоротника. Они покачивали резными листьями, будто звали свернуть с тропы, подманивали звоном ручейка и крупными чёрными бабочками, которых так хотелось рассмотреть поближе. Эдгар был невозмутимым, как гора. Он не оборачивался, не слез, чтобы отыскать воду и вымыть руки, и не уделил внимания даже детям, бегущим за повозкой. Они где-то прослышали, как девочка называла своего спутника, и теперь в спину им неслось издевательское "Эдгар!", "Эдга-ар!", выкрикиваемое на разные голоса и лады, и даже в комарином звоне Еве чудились повторяемые их имена.
      Быстро темнело. Ритуал, в который великан превращал врачевание, как будто отворял двери ночи, распускал удавку на шее, и странный её голосок Ева теперь различала, даже запрокидывая голову, чтобы послушать, как шумят верхушки сосен. Великан сказал, что до темноты они успеют ещё найти пристанище и поужинать, но Ева ему не поверила. Казалось, стоит закрыть и открыть глаза - попросту говоря, один раз моргнуть - чтобы ночь содрала с окружающего мира последние краски.
      Тракт здесь действительно был. Отличная, мощёная камнем, широкая дорога. Может, недостаточно хорошая, чтобы по ней могло пройти войско, но для торговых дел - в самый раз. Столетия пробивались сквозь камни пучками жёлтой травы. В лихие времена, когда колосс старой империи рухнул окончательно и бесповоротно, а дикие и пока ещё многочисленные племена втягивали головы в плечи и зажимали ладонями уши, чтобы не слышать грохота, из шкуры этой гигантской змеи понадёргали чешуек. Но позже заботливо восстановили. Хорошая дорога на руку всем, хотя никто так и не взялся повторить подвиг римлян и сделать что-то подобное. Сейчас, спустя века, можно с уверенностью сказать, что главное римское чудо не сам Рим или Константинополь, ни его курии или акведуки, ни следы битв и завоеваний, истлевающие на полях сражений черепки, а эта вездесущая паутина, до сих пор разносящая по всему свету вести о павшей империи.
      Перекусить путники остановились на краю тракта, не пройдя и четверти лиги от туманной деревеньки - ни Ева, ни Эдгар не смогли вспомнить её название, после того, как выехали на тракт: оно, будто бы, рассосалось, расползлось белесыми клочками-слизнями по тёмным уголкам в головах.
      У девочки был припасён кулёк с орехами и пара липких лепёшек. Она старалась не думать о том, как быстро кончается еда, но не могла об этом не беспокоиться. Чем питается этот здоровяк? Уж не маленькими ли девочками? Может, как в старинных сказках, великан не прогоняет её, потому что ждёт, когда тощие бока накопят немного жира, чтобы положить в рот и с аппетитом прожевать. Ева уже видела, с каким аппетитом он поглощал сырые грибы и какие-то одному ему известные корешки, едва отряхивая их от земли.
      Великан оттёр руки травой, потом более тщательно вытер их о полы котты, прибавив к уже имеющимся бурым пятнам несколько новых. Шляпу он оставил лежать на козлах, обнажив потную верхушку головы (назвать её макушкой не поворачивался язык), пятна и шрамы на которой стали заметнее. Освобождённый от пут Господь бродил неподалёку, срывая самые яркие цветы, а Эдгар тем временем тоже принялся за еду. Еве казалось, она видит, как зубы его увеличиваются в размерах, будто бы даже мешая друг другу, начинают лезть в разные стороны. Нет, это совершенно точно зубы хищника. Существо с такими зубами не может довольствоваться одной растительностью да грибами... Ногти на пальцах, под которыми остались полоски крови, принадлежащей не то баску, не то ещё её деду, становились всё крупнее, будто панцири жуков-носорогов, а сами пальцы напоминали лапы хищных птиц. Весь он расползался, распадался на части, будто становился воплощением дикой природы, сонма различных существ, которые чудом оказались в одном теле. Хищной её части, конечно.
      - Не смотри на меня так! Я не съедобен и потроха мои оставь при мне, - сказал цирюльник, прокричал голосом какой-то птицы. Ева уронила взгляд - она даже не заметила, когда крохотные в сравнении со всем остальным, утопленные в череп глаза стали за ней наблюдать.
      - У тебя все руки в крови.
      - То есть признак моего ремесла и моего проклятья. Сходи-ка лучше за водой, да спрячь свои глазки за пазуху. Вон с той стороны тёк ручей.
      У Эдгара в повозке были сшитые из воловьей кожи мехи для воды, числом три штуки. Они булькали, когда ослик преодолевал очередной холм, иногда смешно, иногда томно, будто бы и не булькали, а вздыхали, словно вспоминая резвую стрелу реки, откуда их забрали, и бескрайние водоёмы, которых им никогда уже не достичь. К тому времени, как Эдгар подобрал себе спутницу, два из них уже опустели, и маленькой девочке было едва под силу поднять даже пустой. Впрочем, в тот момент она об этом даже не подумала. Она размышляла только о том, что из себя всё-таки представляет это странное существо - Эдгар, а великан думал о том же в отношении Евы.
      - И что, теперь ты смоешь её только кровью другого бедняги?
      - Чёрти с тобой и демоны степных оврагов! - воскликнул Эдгар и тут же торопливо, боязливо перекрестился. - Сам схожу.
      Наполнив ёмкости водой и отправившись вслед за тем опорожнить мочевой пузырь, Эдгар набрёл на дохлого енота и позвал Еву. Девочка склонилась над тельцем, ковыряясь в носу.
      - А отчего он умер?
      - Видишь эти следы? - Эдгар показал отметины на шее зверька. - Его задушили собаки.
      - У нас в деревне собаки тоже гоняют енотов и лис - задумчиво сказала Ева. - Когда я была совсем малышкой, я думала, что у них такая игра. Одни крадут яйца и цыплят, другие пытаются их поймать. Ещё я думала, что еноты по ночам жуют лица людей и от этого люди становятся старыми. Думала, лицо бабушки пожевали еноты. А потом с собаками меняются ролями. Еноты примеряют шкуры собак, а собаки - енотовы. Не вечно же одним гоняться за другими, правда?
      Эдгар покачал головой.
      - Ты всё больше изумляешь меня, крошка-зверёк. Да. Как будто борода, которая растёт задом наперёд. Пойдём, я покажу тебе, что живёт внутри зверей.
      Эдгар положил тельце на сгиб локтя и понёс его к повозке. Заинтригованная, Ева побежала следом: на один шаг Эдгара пригодилось четыре её шага, или два больших прыжка. Правда, чтобы прыгать в таком платье, приходится задирать его до колен.
      Великан положил тушку на край повозки животом вверх, пододвинул к себе сумку с инструментами. Тускло сверкнул в солнечных лучах скальпель, и Эдгар под тихое "ой" девочки сделал надрез на белом животе зверька. Стёр листком лопуха кровь, пальцами подвернул кожу, и лезвие скальпеля продолжило движение. Повозка качнулась - Ева забралась на неё с другой стороны, на четвереньках подползла ближе.
      - Сие зовётся "толстая кишка", - сказал костоправ, раздвинув пальцами плоть, - то - "сердечной мышцей" называли древние. Вот здесь, между рёбрами - лёгочные мешки.
      - А для чего это всё?
      Ева сморщила нос - мясной запах, наконец, достиг её ноздрей.
      - В этих скользких штуках сосредотачивается божья искра. Любая живая тварь может двигаться и дышать, если есть эта искра.
      - Такая, как в лампе?
      - В лампе не живое, не-ет! - Эдгар посмотрел на Еву со странным торжеством, которое, затем, сменилось задумчивостью. - Хотя отчасти ты права, улитка на ежевичине, всё на свете есть творчество Господа.
      - Нашего ослика?
      Он уставил палец в небо так внезапно, что Ева подпрыгнула на месте.
      - Того Господа! А теперь смотри, куда ведёт моя мысль. Если бы звери были полые внутри или заполнены мясом, они бы не смогли существовать. У нас внутри то же самое, и различается только размерами. Искра помещается вот здесь, в печени. Сердце нужно лишь для того, чтобы гонять кровь. В лёгочные мешки попадает воздух, когда зверь дышит...
      - А зачем нужна кровь?
      - Затем же, зачем водяной мельнице нужна река.
      - А она зачем?
      Эдгар рассмеялся, потёр ладони. Видно, что его увлекал этот разговор. Ева тем временем продолжала:
      - Я думала, что на водяных мельницах ускоряют движение воды. Ну, чтобы она быстрее дотекала туда, где люди живут рядом с пустынями, а ещё до больших городов. Я ни одной не видела, но брат рассказывал, что работники там запрягают в мельничное колесо самых больших рыбин, которых только смогут поймать. На мордах у них уздечки из водорослей...
      - Глаза человека-цирюльника видели множество мельниц, - авторитетно заявил Эдгар. - Нет, маленький воробышек, всё не так.
      Он ткнул пальцем в развороченное пузо зверька.
      - Кровь своим напором заставляет двигаться суставы. Если снять кожу, видимо станет, что все суставы перетянуты верёвками. С этими верёвками и связаны артерии, по которым бежит кровь... её поток настолько силён, что все на свете реки кажутся болотами. Также, и сие писал один греческий философ именем Гиппакрат, она переносит жизненные соки. Ты хоть раз видела что-нибудь подобное?
      Девочка хмыкнула.
      - Я видела всё это, когда отец потрошил поросят. Потроха он отдавал обратно свиньям. Наверное, им нравится на вкус божья искра.
      Скальпель в руке Эдгара дрогнул.
      - Свиньи - животные, которые живут в грязи, - сказал он.
      - Пусть и в грязи, но, они довольно милые, - сказала Ева. - Эта, как ты говоришь, искра, наверное, погасает. Или улетает в рай. Иначе мы бы сейчас увидели, как она светит.
      - Слишком яркое солнце, - скулы Эдгара топорщились, придавая его лицу схожесть с грозовой тучей. - Ты сомневаешься в замысле Божьем?
      Он накрыл ладонями тушку. Нагнулся и заглянул в щель там, где смыкались ладони. - Светит. Посмотри сама!
      Ослик шлёпнул губами, и это отвлекло Еву и Эдгара от спора - как раз вовремя, чтобы увидеть, как качнулись кусты. Эдгар вскрикнул - тонко, пронзительно, словно мышь, чей хвост пригвоздила к земле кошачья лапа.
      - Это какой-то мальчишка, - сказала Ева. - Их тут несколько - следят за нами. Все мальчишки любопытные, как щенята.
      - Они глядели? Сколько? Что видели?
      - С тех пор, как мы приехали. А что?
      - Енота - видели или нет?
      - Конечно. А что тут такого?
      - Может, и ничего, - пробормотал Эдгар. - Но лучше поберечься. Сохрани и спаси, сохрани и... нужно бежать нам.
      Он вытащил тряпицу, всю в бурых пятнах, будто оленья шкура - видно, что ей вытирали не пот - завернул туда тушку и убрал подальше с глаз. Осёл был недоволен, что его оторвали от чертополоха, но, видимо почуяв в лесной чаще что-то вкусное, весело припустил по дороге, помахивая ушами. "Шлёп-шлёп-шлёп" - звучали копыта по влажной листве, и Ева начала прихлопывать в такт по коленкам. До тех пор, пока шлёпающих звуков не стало слишком много, и девочка окончательно запуталась, какие из них принадлежат ослу.
      А потом их окликнули и приказали остановиться.
      Восемь человек, шестеро лошадей, всегда ленивых и всегда мечтающих откосить от работы деревенских кляч, что не привыкли ездить под седлом. Тем более в большой компании себе подобных. Так что теперь они с подозрением косили глазами и раз за разом норовили столкнуться крупами или поймать губами соседский хвост.
      Ева узнала бородача, который первым встретился им в посёлке, узнала также и похожего на блоху священника. Остальные были незнакомы. Все они - мужчины, жители деревни, которую цирюльник с Евой только что покинули, - неприязно их разглядывали. Кто-то здесь был родителем мальчишкам, которые, кстати, как раз подоспели, и наблюдали с безопасного отдаления. Эдгар смотрел на пришельцев идеально круглыми глазами и, похоже, никого не узнавал.
      - Эй, святой отец, - сказал бородач, указывая орлиным носом на цирюльника. - Это тот самый?
      Он больше не излучал добродушия. Курчавая борода, казалось, сильнее завивалась от гнева.
      Священник, который сидел на лошади позади какого-то боевого вида юнца, совсем ещё мальчишки, быстро, по-голубиному, покивал.
      - Эй, человече! - взвился чернобородый. - Слезай-ка со своей развалюхи. Нужно нам кое-что прояснить. Люди говорит, что ты здесь занимался чёрной магией. Это так?
      - Мои руки в крови, но кровь та появилась от доброй работы, - ответил Эдгар, его голос от волнения сделался необычайно высоким. Кажется, собственные же слова о том, как неугодна эта работа Небесам, начисто вылетели у него из головы. - Спросите человека по имени Ян. Живёт в доме, что похож на саранчу или на рогатую жабу...
      Мужчина смачно сплюнул.
      - Я знаю, где живёт Ян. Знаю, что ты, незнакомец, проводил у него некую мессу.
      - Всего лишь акт врачевания. Рана его была очень плоха, чёрная желчь и гной, того и гляди, проникли бы в кровь...
      - Почему же, в таком случае, ты не взял у него денег?
      - Я...
      Голос Эдгара совершенно перестал соответствовать внешности; собравшиеся с недоумением смотрели, как изо рта великана, из которого, судя по внешнему виду этого страшного человека, должны вылетать камни, вылетали синицы. Во взгляде чернобородого роились подозрения.
      - Он ни у кого не берёт денег, - громко сказала Ева.
      - А ты кто такая? - неприязно спросил мужчина. Но тон его перестал напоминать пса с вздыбленным загривком.
      - Путешествую с этим человеком до ближайшего монастыря, - сказала Ева, трогая пальчиками ладони и ощущая, как по ним струится пот. Голос, однако, не напоминал чириканье синицы, хотя - чувствовала она - ещё немного, и в груди заведётся жалкое, противное хныканье. Ева пока не очень понимала, что хотят эти люди от великана, но они были похожи на стаю псов, сгрудившихся перед самым робким на свете львом. - Его зовут Эдгар. А вот этого ослика - Господь. Я знакома с ними уже больше одного дня (хотя, как зовут ослика, узнала только сейчас). Они самые хорошие люди... Точнее, он - самый хороший человек из всех, что я знала. Уж точно лучше моих родителей.
      - Ему что же, не нужна еда? - спросил обладатель бороды.
      Кто-то из его спутников храбро выкрикнул:
      - Смотрите, какой здоровяк... половина порося на ужин?
      - Или пара курей? - присоединился третий, горбатый доходяга с блестящей, как змеиное пузо, кожей и... да-да, жидкой бородкой.
      Эдгар молчал, хватая ртом воздух, а Ева озадаченно ответила:
      - У нас есть еда. В лесу её полно.
      - Только чернокнижник и колдун станет работать без оплаты за свой труд!
      - Он знает "Богородицу" так, как никто из вас, олухов, в жизни не выучит, - пробормотал священник достаточно громко, чтобы его услышали.
      Лоб чернобородого прорезала складка.
      - Что-то там в твоём писании об этом говорилось. Вроде, что придёт какой-то там противохрист, и не то устроит дебош, не то выучит все молитвы наизусть. Разве не так?
      - Не так, - подбородок священника стал ну точь-в-точь как ледяной кубик. Еве казалось странным, что он защищает чужеземца, да к тому же без бороды. Но по взгляду, похожему на хлёсткий удар хлыста, по говору было видно: священник - порядочный человек. - Ты взял бы, освоил грамоту, да прочитал сам.
      - Мы, наверное, поедем, - негромко сказала Ева.
      - А с этим Яном мы ещё поговорим, - сказал чернобородый. - Всегда знал, что эти жаборылые не просто так обустраиваются на нашей земле. Пройдёт время, и сюда нагрянет их армия.
      Эдгар сглотнул и извлёк из своего истончившегося голоса максимум громкости:
      - Я буду в печали, если мой труд пропадёт даром.
      - Тебя никто не спрашивал, - сказал чернобородый - Ребятки сказали, что вы здесь резали лесную зверушку и ели сырое мясо.
      Ева задохнулась от возмущения.
      - Мы не едим мёртвых зверушек. До сих пор мы ели только то, что собрала мне в дорогу мама... как-то: пшеничные лепёшки, орехи, вяленое мясо... Мы что же, похожи на тигров или грифонов, чтобы есть сырых зверюшек? Похожи на вурдалаков или минотавра греческого?
      Ева спрыгнула с повозки, и все всадники, как зачарованные, уставились на неё - так, будто их привязали за носы к руке девчушки. Мужчины переглядывались и, видно, ощущали себя стаей добродушных деревенских псов перед сумасшедшей лисицей.
      - Да что ты на меня смотришь? - кричала Ева на чернобородого, и слюна пузырилась на её губах, почти как у одержимой бесом. - Да чтоб у тебя, господин, каждый день был на ужин мёртвый енот!
      - Дети - символ царствия Божьего, - пробормотал священник.
      - Ага, значит это был енот, - удовлетворённо, хотя и слегка обескуражено заметил кто-то.
      Ева оглянулась на Эдгара; тот сидел, понурив плечи, и странно, крупно вздрагивал. В груди его что-то клокотало, будто там завёлся целый выводок сороконожек.
      - Мы пытались понять, что с ним случилось, - сказала Ева. - Он бежал и вдруг упал, как будто мёртвый. Мы думали, может, ему можно чем-нибудь помочь? Может, у него отказали лапки?
      Бородач хмурился. Кто-то из его спутников, помоложе, с интересом спросил:
      - И как? Помогли?
      - Нет, - Ева выпятила нижнюю губу, из-под насупленных бровей разглядывая всадников. - У него не оказалось денег, чтобы заплатить.
      Всадники расхохотались. Чернобородый, выпятив губы, дул в свою бороду, пытаясь удержать себя то ли от ухмылки, то ли от гримасы ярости. Этот смех внёс окончательный разлад в отношения между собой их лошадей, которые теперь сталкивались грудью и боками, кое-кто даже отчаянно лягался. Всадники, всё так же хохоча, поджимали под себя ноги, пытаясь уберечь их от незавидной судьбы быть раздавленными. Ослик повернул назад уши, похожие на два дупла в стволе старого дерева.
      - Езжайте, - крикнул священник, пытаясь удержаться на крупе лошади и держась обеими руками за луку седла. - Езжайте, ради бога! Если кто-то из этих холуев сломает себе ногу, мы вас нагоним!
      Никто, однако, не стал их преследовать. Оглядываясь, девочка видела пустой тракт, который пересекали за их спиной птахи. Эдгар не оборачивался, плечи всё так же напоминали подтаивающие комки снега.
      Повинуясь порыву, зародившемуся, следуя какой-то нечаянной алхимии, из чаши обиды, щепотки злости, полгорсти облегчения, какое бывает, когда чуешь, что должно было случиться что-то ужасное, но чудом тебя миновало, она встала во весь рост, придерживаясь за стенки повозки, и, запрокинув голову, закричала:
      - Теперь мы будем брать плату с каждого, кому будем помогать! Слышите? Будь он богат или беден, в урожайный год или в голодный. Будем брать едой, смешными кругляшиками, которые все называют деньгами - чем угодно, лишь бы, чтобы платили. У вашего странствующего великана теперь появилась жадность, и жадность эта - я!
      Ответом стал скрип раскачивающихся стволов - когда стоишь вот так и смотришь, кажется, что кроны там, наверху, играют в какую-то подвижную детскую игру, и пробуждалось в груди странное, тягучее ожидание, ожидание чудес. Потом опускаешь взгляд и видишь, что стволы их неподвижны и всё кажется размеренным и вязким. Ослик фыркнул и нагнул голову так резко, что подпруга затрещала и натянулась. Шерсть его на загривке многозначительно стояла торчком. Он перебирал ногами медленнее, чем обычно, как будто страх хозяина и обида Евы проделали в его брюхе дыру, откуда все силы и весь задор безвозвратно пропали на дороге. Великан даже не пытался его подгонять.
      Эдгар снова косился на девочку с испугом. Такой бывает у ребёнка, когда любимый щенок кусает его за палец. Взгляд казался девочке изумрудно-зелёной ящеркой, что пряталась под камнями, в расселинах древесных стволов, среди многочисленных хитрых пожитков в густой, как будто разбавленной чернилами, тени. Кажется, великан с удовольствием ссадил бы её где-нибудь в чаще, но, как это часто бывает с детьми, боящимися прикоснуться к крупному жуку с усиками, с гладким чёрным панцирем и головой с устрашающими челюстями, только и мог, что ёрзать на козлах и трогать себя за локти.
      - Почему ты не осталась до утра? - неприязно спросил он спустя некоторое время. - Тебя бы взяли обратно.
      - Наверное, взяли бы, - ответила Ева. Она игралась с двумя желудями, сталкивая их и наблюдая, как они катаются по повозке. - Я пережила эту твою дурацкую ночь. И как ты думаешь, как бы я могла общаться с теми, кто смотрел на ночь только из окна? Только из окна видел эту темноту?
      Эдгар долго смотрел, на его лице проступал ужас.
      - Ты маленький, несуразный зверёк, о пяти лапках и шерсти трёх цветов. Нельзя так беспечно говорить о ночи! Она не простая. О ней... о ней вообще нельзя говорить. Может случиться непоправимое. Мы с тобой однажды можем не встретить рассвет.
      - Не бойся, - Ева оставила жёлуди, коснулась указательного пальца костоправа. - Я знаю о ночи всё. Ты сам мне показал. Я знаю, что можно, а что нельзя. Знаю, что разговаривать с ней надо вежливо.
      Он дёрнулся, как муха, запутавшаяся в паутине, и Еве показалось вдруг, что под его белой кожей - полость, где перекатываются камни, огромные валуны, каждый из которых каким-то непостижимым образом больше неё. Великан великаном, но сколько же Ев в нём поместится, если мереть с ног до самой головы? Полторы? Восемь? Десять?
      "Внутри него целая страна, - решила для себя девочка. - Волшебная страна. И поэтому там умещаются камни. А населяют её... должно быть, пугливые лани и прыткие лососи с белесо-красноватым брюхом".
      Погода незаметно поменялась. Повозка текла через непрерывно капающий дождь. Нельзя было спустить ноги с тем, чтобы не обновить старую, засохшую грязь свежей. Сандалии Ева сняла и забросила в кузов, чтобы не портить - босиком приятнее и привычнее. Можно ощущать влажную поверхность дерева, а пальцами - щели и проточенные жуками-точильщиками бороздки, и представлять, что ты стоишь кверху тормашками, вовсе не в повозке, а на стремительно бегущем к горизонту облаке.
      Тракт оказался достаточно старым. Корни, как земляные черви, взращенные дождём, что идёт от начала времён, корчась, выползали на дорогу. Глядя на покачивающийся впереди круп ослика, Ева ожидала с каждой секундой, что эти корни схватят его за задние ноги, и вздрагивала, когда особенно крупная капля ударяла её по макушке.
      Кожа покрылась мурашками, а потом обросла коричневой шкурой, похожей на кожу какого-то земноводного. Тепло мало-помалу окутало тело, и девочка стала представлять, будто какой-то змий поглотил её, оставив торчать наружу только лицо, и теперь медленно переваривает. От таких мыслей стало немного не по себе, но, во всяком случае, не холодно и не влажно. Тем более что в этой змеиной коже можно опознать одеяло тёмной шерсти, что неопрятной грудой лежало в глубине повозки. Откуда оно взялось на плечах, Ева не имела ни малейшего понятия. Эдгар не шевелился, позволяя дождевым каплям неспешно, как им заблагорассудится, сползать по щекам и переносице. По всему видно, что штука эта сама захотела сохранить в тощем детском теле тепло. Ева горячо про себя поблагодарила неведомого покровителя.
      Вокруг один лишь лес. Тракт крался, будто вор, бряцая плащом из сломанных колёс, валяющейся в канаве рваной сбруей, отвалившимися подковами. Где-то там, под ними, быть может, спят чьи-то кости.
      Вороны скакали по веткам вязов, роняя на головы проезжающих целые водопады капель. Ещё немного, и эти чёрные птицы окончательно сольются с небесами.
      - Куда он ведёт? - спросила Ева, имея ввиду тракт.
      - В Рим, - коротко ответил Эдгар.
      - Мы туда попадём?
      - Может, мы едем в противоположную сторону.
      - Как же нам узнать, куда мы едем? - спросила Ева.
      - Незнамо. Просто ехать, и всё. Человек-цирюльник ехал по разным трактам в разных направлениях, и ни разу не достиг Рима. Может, его и не существует.
      Древний величественный город сейчас совершенно точно существовал - Ева видела его своим особенным внутренним зрением, которым привыкла рассматривать сказки. Она видела улицы, по которым бродили львы и ещё какие-то звери, звери о хрупких ногах и с длинными шеями, видела созревающие финики на деревьях, и как солнце кладёт свои поцелуи на брусчатку. Солнце такое яркое, что в тени от вещей и живых существ, казалось, можно вымазать палец. Дома больше похожи на кусок сыра, чем на крепости: они без стёкол или ставень, без дверей, у иных вместо крыши настил из пальмовых ветвей. Людей Ева не видела, но они пригодились бы сейчас меньше всего: хочется прогуляться по такому, пустынному Риму, выпавшему из жизни общества человеческого, оброненного, как римский же денье, в дорожную пыль.
      - Он существует! - сказала Ева, утерев рукавом текущие сопли. - Ты не достиг его потому, что в него не веришь. Попробуй зажмуриться и представить... солнце там... львы...
      - Ни разу не видел львов, - по-прежнему меланхолично произнёс Эдгар. Он косился на Еву с каким-то поскучневшим испугом, как запертый в клетке голубь косится на кота. - Темнеет.
      - В это время мы с братьями уже по кроватям, - удивлённо сказала Ева, заглядывая в реальный мир через окно одного из своих нагретых солнцем зданий.
      Они остановились на ночлег, съехав к обочине тракта. Эдгар сказал, что нужно уехать глубже в лес, укрыться в листве и там заночевать, но ослик встал под кустом жимолости и не пожелал больше никуда двигаться. Пришлось освободить его от пут. Заканчивался самый длинный день в жизни маленькой девочки - не помнила она ещё ни одного дня, когда хотелось бы заново распробовать каждый кусочек, не глотать его, так, как глотала она, а разжевать и покатать на языке. Было холодно и непривычно весь день без крыши над головой, каждую минуту этого дня казалось, что вот-вот случиться что-то страшное, и только сейчас Ева внезапно поняла, что всё самое страшное уже случилось.
      Эдгар, напротив, начал немного отходить от потрясения. Первым делом он распряг осла, потом с наслаждением потянулся, хрустя своими великанскими суставами. День давно уже клевал носом, веки его медленно опускались. В воздухе разлито молоко, и Ева пыталась им напиться, широко открывая рот.
      Ехать весь день в повозке оказалось не так-то просто. Отсиженный, отбитый на кочках копчик ныл, губы потрескались от редких, но болезненных взглядов солнца и шершавых пальцев ветра. В голове остался какой-то ритм, что сопровождал их повозку на протяжении всего пути, и сколько ей не тряси, избавиться от него не получится. Ева задремала, положив под голову ладони, но её почти сразу разбудил звук выволакиваемых мешков.
      - Не время спать, - тихо и торжественно сказал великан, и Ева увидела у него на руках знакомый кулёк. Он уже ощутимо попахивал. - Сейчас ты увидишь божью искру.
      Он положил енота на край повозки, откинул край тряпицы, сказал:
      - Смотри.
      - Я ничего не вижу.
      Ева почти смогла увидеть свой первый за сегодня сон, и какой-то дохлый енот - плохая ему замена.
      Там, где путники встали на ночлег, нависал огромный дуб. Подошвами ног чувствовались покатые бока желудей, по стволу его бродили жуки-олени, которые ещё несколько лет назад вызвали у Евы живой интерес. Но самое главное - под этим дубом жила жирная тень, похожая на кисточку из беличьего хвоста, с которого стекала чернильная краска и капли дождя, который сюда почти не проникал. Великан перенёс свёрток с тельцем зверька в эту тень и велел Еве смотреть внимательнее (от нетерпения он даже притопывал ногами), и на этот раз она увидела, как тушка зверька слабо светится. В его развороченном животе словно поселились светлячки. Вытянув шею, девочка подползла поближе. Внутренности успели почернеть, какие-то съёжились, какие-то, напротив, увеличились. Ева не смогла понять, что конкретно светится, но личинок светлячков там, в животе, точно не было.
      - Это и есть то, что проповедники и молитвословы называют душой, - тихо сказал Эдгар, и тряпица, словно занавес в уличном театре, снова скрыла от девочки чарующую картину.
      - Да, это очень... очень красиво, - сказала она. - И такой свет есть в животе каждого из нас?
      - Без сомнения. Когда человек жив, его сложно увидеть. Почти невозможно... хотя и сложно оставаться живым с развёрстым животом... но когда умирает - другое дело. Душа копит силы, чтобы пережить в мешке ангела длительное путешествие в чистилище. Вытягивает из сосуда, в котором она пребывала, все оставшиеся там силы.
      - И что с ней можно делать?
      И тут же спросила, сама не зная для чего:
      - Какая она на вкус?
      В полутьме казалось, что лицо Эдгара складывается из дубовых листьев, которые непрерывно шевелились от ветра. Кажется, будто оно готово было рассыпаться не то от раздражения, не то от ужаса в любую секунду.
      - Человече не вправе ничего делать с душами. Можно прикасаться к телу, можно менять тело, лечить, калечить, уничтожать и извращать, но касаться священного света никто не вправе. Аллилуйя волшебному свету! Аллилуйя Господу!
      - Значит, с ней ничего нельзя делать?
      - Наблюдать и восторгаться, - шёпотом произнёс Эдгар, лелея на руках свёрток. - Это великое чудо, видеть свечение души.
      - Теперь ты его похоронишь? - спросила Ева.
      - Ещё не время. Я уберу его обратно и стану молиться, чтобы Господь больше не навлекал из-за такого маленького мёртвого зверёныша на нас свой гнев. Всё, что вышло из земли, обязательно вернётся в землю, но сначала нам с ним нужно поговорить. Я хочу поинтересоваться, не в обиде ли он за то, что я таким возмутительным образом вскрыл ему живот.
      - Как у тебя это получится? - воскликнула Ева.
      Великан вздрогнул, будто язык девочки, чересчур громко привыкший выражать эмоции, стал на доли секунды плёткой. Было уже совсем темно.
      - Не сейчас, не сейчас, - забормотал он, пятясь. Мокрая трава и опрелые листья стонали под босыми пятками. За спиной великана слоновьей ногой высился в темноте древесный ствол. - Тише, тише, тише... Я пойду спать, маленький земляной червячок, туда, поближе к дереву. Прижмусь к этому брату, и буду спать прямо на земле, между корней.
      - Я хочу пить! - сказала Ева в надежде, что Эдгар замедлит своё отступление, но тот продолжал пятиться, и скоро силуэт его слился с силуэтом дуба.
      Великан не взял ни одеяла, ни тёплой одежды: он, видимо, и правда из камня. Ева расположилась на ночлег в повозке, под куцей крышей, на тюках с накопленным цирюльником добром, соорудив из пропахшей долгими годами пользования одежды себе гнездо. Хотелось хныкать, и девочка крепко задумалась: когда стоит пустить в ход эту девчачью привычку? Пора уже, или будут ещё моменты, когда одиночество станет более невыносимым? Эти думы, навалившись на макушку, вмяли её в глубокий сон, такой непохожий на все остальные, что от испуга Ева не решилась ему сопротивляться.
      На другой день установилась неожиданно хорошая погода. Дождь перестал. Древесные стволы танцевали вокруг солнечной короны, позволяя посланцам светила беспрепятственно бродить по лицу спящей Евы. Ей чудилось, будто она плывёт в лодке по бесконечному, залитому светом морю, что от воды поднимается жар. Дрёма развеялась, когда Эдгар загородил свет своей головой.
      Великан обескуражено тёр лоб.
      - Я надеялся, ты исчезнешь.
      - Куда же я исчезну?
      - Незнамо... просто исчезнешь. Станешь одним из дорожных приведений.
      - Разве я похожа на приведение?
      - Любой ребёнок похож.
      Ева открыла и закрыла рот. Что значит - "любой ребёнок похож"? Загадка. Имел ли он ввиду, что дети такие же странные, как те таинственные существа, о существовании которых все знают, но мало кто может сказать, что видел их воочию? Как такое может быть? Дети шумные, они могут напугать, когда, забравшись на дерево, со смехом и визгами сваливаются тебе на голову. Призраки же пугают ожиданием своего появления, дурманящим чувством, что что-то вот-вот должно случиться, местами, в которых совершенно точно обитают, но при этом не торопятся показываться на глаза.
      Ева знала всё о призраках. Могла, загибая пальцы, перечислить тех, кто обитал в окрестностях Волчьего хвоста. Бойся тех, кто живёт среди яркого полдня в пшенице. Это маленькие существа, карлики, которые выдают себя качанием колосьев, так, будто посреди поля вдруг появился, а потом исчез ветер. Бойся руин на окраине деревни, потому что они помнят хорошие времена и обижены на ведь мир за наступившие вдруг дурные. Бойся луж в отпечатках копыт, оставленных чёрным жеребцом (так, как местами сложно разгадать, конём какой масти оставлен след - стоит смотреть под ноги после любого мало-мальски заметного дождя), так как в них может утонуть даже взрослый человек. Бойся того, кто с наступлением сумерек заселяется в парильню у реки - он не любит, когда кто бы то ни было тревожит его покой. Бойся, когда снаружи туман, ибо дети и домашние животные, что рискнули отойти от своего обиталища в такое время, рискуют никогда не вернуться домой. Бойся того, кто в ясную ночь спускается с луны на верёвке и стучится к тебе в окно.
      Духи и всяческая волшебная тварь, - знала Ева, - циркулируют в жизни поселян согласно своему, особенному календарю, тем не менее имеющему сношения с календарём, по которому проживают отпущенные им года обычные люди. И так они вращаются друг относительно друга, словно языческий механизм, иногда соприкасаясь, иногда расходясь непостижимо далеко. В день святой Схоластики, если случатся на этот день метели (как то обычно бывает), в пелене опускающегося с неба снега можно увидеть пляшущих и кружащихся в диковинных хороводах ледяных существ, которым в обычной жизни на земле не место. Завывая, кувыркаясь, взбивая на крышах домов пену соломы, они воспевают святую, разыгрывают сценки из её жизни и жизни святого Бенедикта, который приходился ей братом.
      - Я набрал лесных орехов и земляники.
      Когда Ева выползла из своего убежища, импровизированного гнезда, которое каким-то образом стало импровизированной норой, Эдгар как раз демонстрировал ослику свою добычу.
      - Мама готовила на завтрак нам с братьями кашу, - сонно сказала она.
      Великан только пожал плечами. Подол рубахи у него был полон всякой лесной снедью, а живот казался брюхом огромного насекомого, не то мотылька, не то гусеницы.
      - Скоро будет дом для божьих людей... матерей Иисусовых... там тебя выучат читать и писать слова, и будут кормить тем, чем хочешь.
      - Я не хочу так, - задумчиво сказала Ева. Она попыталась вспомнить, не оттолкнула ли чем-нибудь накануне вечером великана. От вязкой дрёмы никак не удавалось освободиться. Всё вокруг было нереальным и, казалось, могло рассыпаться всего лишь от громкого голоса. - Я хочу каши. Можно с орехами и земляникой. Значит, ты не умеешь её готовить?
      Лицо Эдгара нервно задёргалось. От расспросов девочки его лицо, кажется, вот-вот готово было задымиться. Он откашлялся, после чего сказал:
      - Довольствуюсь прахом земным и семенами. Не извращаю сути вещей.
      Орехи по одному проваливались между пальцами костоправа и стукались о борт повозки.
      - Я видела, как готовила мама. - Сказала Ева. Лицо просветлело, мыслями она витала где-то там, в светлых днях, когда еды было вдоволь, и на неё, Еву, никто не сердился. - Похлёбку. Каши. Пекла хлеб и поджаривала на вертеле мясо. А ещё - сушила рыбу. Я рвала травку для супа, давила ягоды... Правда, как пользоваться ножом, не знаю. Говорили, что я ещё малышка, чтобы что-то резать. У тебя есть нож?
      - Очень плохой он. Нож не для битв.
      - Для чего же ты его тогда используешь?
      Вопрос поставил Эдгара в тупик.
      - Мне дал его в награду один человек, за то, что я побрил ему половину лица. А за другую дал деревянные бусы. Но они уже рассыпались. У того человека был только нож, как ни старался, он не мог срубать свою бороду.
      - Срезать.
      - Там, в бороде, жили клопы да мыши. В ней постоянно кто-то копошился, а тот человек чесал и чесал подбородок... пытался почесать, но не мог даже его нащупать. Борода была, как лёд, но я разрезал её скальпелем. Долго резал, по волоску. Хотел взять топор, но, в конце концов, справился и так.
      - У тебя же есть этот, другой нож! Которым ты режешь людей. Подай его мне! - Ева поддёрнула рукава. - Будем готовить похлёбку.
      Эдгар запыхтел так, что закрой Ева глаза, она могла представить усатого зверя, вроде выдры, только во много раз больше. К щеке великана пристал дубовый лист.
      - Моим скальпелем нельзя, - сказал он. - Сам буду рубить для тебя, что скажешь, этим куском железа. Скальпель... он для таинства. Он должен работать с живой тканью, живая душа должна быть рядом. Как зуб хищника. Понимаешь?
      Великан, наконец, расстался со своей ношей. Ссыпал всё в складки одеяла, ставшего сброшенной шкурой таинственного зверя по имени "Ева". Великан продемонстрировал девочке свой мизинец, поднеся его почти к её носу.
      - Когда хищник находит жертву, клыками он чувствует чужую душу. Это то, что чувствую я этими пальцами. Хищник сжимает челюсти, завершая дело, но я - не хищник. Я делаю так, чтобы мой клык не задел души, не задел ничего важного, а только удалил осквернённую плоть.
      - Значит, нельзя, - пробормотала Ева, немного ошеломлённая категоричностью великана. Он всё больше напоминал ей мышь в шкуре медведя, но когда голос его не дрожал, когда цирюльник твёрдо знал, какую щетину нужно сбрить, его было трудновато узнать. - Тогда я разрешу тебе помогать мне, как я помогала маме. Не нужно сердиться и обижаться. Такие времена настали. А теперь скажи мне: у тебя есть геркулесовые хлопья?
      - Никаких хлопьев у меня нет. Только полкаравая хлеба.
      - Хлеб подойдёт. Нужно достать воды. Лучше тёплой.
      - Воды в мехах полно. Да только костёр мы разводить сейчас не будем... - он переступил с ноги на ногу, вновь погружаясь в свою бесконечную нерешительность. - Послушай. Нам бы пора отправляться в дорогу. Другие земли ждут, понимаешь? Может, кому-то там нужны мои руки...
      - Хорошо, можно и холодной, - Ева вскочила, удержала равновесие на покачнувшейся телеге. - Я мигом, Эдгар! Ты только налей мне в плошку воды, а я помну туда хлеб.
      Всего несколько минут спустя они сидели на козлах, друг напротив друга, глядя на миску с невразумительной кашицей. Островками там громоздились тёртые (пальцами Эдгара) орехи, давленые ягоды, какие-то травы и корешки, которые великан набрал в лесу. У Эдгара была деревянная ложка, и Ева смотрела, как взмывает она от миски ко рту великана, как дрожат, уловив запах, белесые его ноздри.
      Ложка опустела, и, как подстреленная птица, рухнула вниз, в рукотворное болото с земляничными пятнами. И, как и полагается птице со смертельным ранением, больше не поднялась. Эдгар смотрел на Еву со смешанным чувством, никак не решаясь сделать глоток.
      Ева попробовала сама и, поморщившись, сплюнула. Ничего более отвратительного в своей жизни она не пробовала.
      - Напоминает помои, которые дают свиньям... выплюнь это, милый мой Эдгар. Видно, чтобы быть как мама, нужно овладеть особенным волшебством. Уметь повелевать крошками - знать, на каком из древних языков командовать им идти в котелок. Знать Иисусову молитву о коврижках, и уметь определять, какая морковка пойдёт в суп, а какая годится только курам и кроликам...
      Эдгар икнул. Каша, разбавленная слюной, вытекла у него из уголка рта.
      - Иисусову молитву о коврижках?
      Ева печально ткнула пальцем в кашу, проделав там кратер, который, кажется, даже не стремился затягиваться. Потом схватила миску, и, спрыгнув вниз, направилась к ослику, который поднял голову и навострил уши. Кажется, до этого он дремал, убаюканный неожиданным после дождливой ночи солнышком.
      - На-ка, покушай. Тебе нужно подкрепиться перед дальней дорогой... смотри-ка, ест! Послушай, если ты кушаешь это, только чтобы не расстраивать меня, то можешь не есть. Я же знаю, что это невкусно.
      - В любой смеси вещей, даже самой безобразной, Господь зрит в самую суть, - сказал Эдгар.
      Вытянув шею, он увлечённо наблюдал, как загребают влажные ослиные губы кашицу.
      - Как это? - спросила Ева. Она гладила животное по холке, и влага, напитавшая тёплый его загривок, оседала на пальцах.
      - Не массу он зрит, а видит корешки да травы, которые я собирал, землянику...
      - И хлеб?
      - Хлеб печётся из злаков. А в основе всего он зрит чёрную плодородную землю и длань Отца нашего небесного. Это очень дальновидный зверь.
      - У тебя замечательный осёл! - воскликнула девочка. - Я с самого начала это заметила... как только увидела его глаза. Они - знаешь? - как у человека. Я думала - вдруг на самом деле то человек в ослиной шкуре, какой-нибудь бедолага, которому больше нравится быть животным, чем человеком. Но сейчас вот что я тебе скажу - ни один человек не может смотреть такими глазами, как твой ослик.
      - Верно глаголешь, - сказал Эдгар с такой гордостью, будто был всецело ответственен за правильное воспитание осла. Хотя даже Ева понимала, что этого не может быть: ослик - не собака и не ребёнок человеческий, шкура его толщиной с палец, уши такие чуткие, что слышат даже комара, кружащего вокруг крупа... ноздри способны различать среди запаха земли и различных растений запах вкусных корешков, а копыта настолько ловкие, что способны их откапывать не хуже пальцев, которыми наделены Небесами люди. Даже самый большой упрямец вряд ли соберёт столько душевных сил, чтобы направить осла нужной ему дорогой. Это, в конце концов, зверь, на котором Иисус въехал в Иерусалим - не черепаха удостоилась той чести, что, говорят, самая мудрая из зверей, не единорог, чистейший из всех существующих - нет, именно молодого осла послал отвязать и привести ему сын Божий.
      - Вечером мы сварим суп, - заявила Ева, когда Господь опустошил и вылизал тарелку. - Достанем котелок, разожжём костёр и сварим!
      Из левого глаза Эдгара внезапно потекли слёзы.
      - Крошка-ведьма! Не стоит этого делать. Я знаю... ты сама говорила - великое то колдовство, готовить пищу. Никакое хитрое колдовство не приносит человеку покоя. Покой приносит только простота.
      Внезапно великан схватился за голову. Открыв рот, Ева наблюдала, как заполняются на висках кровью вены, становятся заметнее, синие, как вспучившиеся ото льда реки. Казалось, по венам текут его мысли. Охрипшим голосом он сказал:
      - Но даже монахи не питаются святым духом. У монахов в монастырях есть кухни. Да! Да! Я сам видел. И огромные, холодные залы, в которых греются вином и хорошей пищей. Что ж тогда, обещанные Господу, говорящие на высоком языке люди питаются ведьминой желчью? Невозможно! Неслыханно!
      Ева крепко задумалась.
      - Мама не похожа на ведьму. Она очень много ругалась, когда готовила. Поносила буквально всё: братьев, отца, деда, кошек, меня... что может быть проще обыкновенной ругани? Я тоже буду ругаться. Тогда всё получится. Не бойся, мой милый Эдгар, это не колдовство, а что-то другое.
      Эдгар не стал спорить. Кажется, всё во рту у него онемело, и когда он открывал рот, глотая воздух, как рыба, Ева видела, как язык лежит, белый и бездвижный, словно большой слизень, за зубами.
      Голодные, они двинулись в дорогу. Тракт оказался не то заброшенным, не то просто вёл туда, куда почти никому из людей не было нужды ехать, и откуда никому не надо было возвращаться. Эта часть королевства была плохо заселена, а на каждом мало-мальски высоком холме Эдгар с горящими глазами говорил, что вон там, вдалеке, виднеется чужая земля, может быть, романская земля, и Ева с открытым ртом рассматривала похожую на воду голубую дымку. Но когда проезжали достаточное расстояние, оказывалось, что там те же брошенные поля, остатки построек, или плотный, похожий на кочан капусты, бор.
      По сбитой, частично вывороченной (отсутствующие камни уже говорили о наличии людей рядом, которые растаскивали дорогу под собственные нужды), частично погребённой трудолюбивым сорным кустарником дороге они медленно двигались вперёд. Дымок, висящий под тучами и словно не имеющий возможности, как ему должно, устремляться в небеса, известил, что рядом люди.
      Памятуя вчерашний разговор, Ева думала о Риме. Правда ли эта дорога ведёт в древний город? Где тогда восторженные паломники, где вереницы мальчишек, что сбежали из дома, чтобы увидеть легендарную землю? Или... может, и правда город опустел, а дорога к нему потерялась в вязи дорог других, ведущих на север, запад и восток и найти среди них верную, всё равно, что найти один конкретный волос в толстой косе... Да, конечно, все дороги ведут в Рим, но можно ведь идти в неправильную сторону, и, возможно, все путешественники на свете так и поступают: идут в противоположную Риму сторону, и те, кто едет им навстречу, тоже каким-то непостижимым образом едут в обратную сторону.
      Зажмурившись сильно-сильно, Ева захотела, чтобы перед ними появился Рим. А когда открыла глаза, увидела, как лес отступает, как удирает в разные стороны от охотничьего пса целый выводок зайчат, и огромный, нереальный силуэт надвигается на них, загораживая пятую часть... нет, уже четверть... нет, добрую половину небес!
      - Рим, - выдохнула она. - Вавилонская башня! Чертоги Содома...
      - Какого Содома?
      Эдгар бросил поводья, уставился под колёса телеги, будто ожидая, что земля там сейчас разойдётся, явив взгляду лаву и чёрное чрево земли. Потом, увидев, куда указывает пальцем Ева, сказал:
      - То не Содом, червивое ты яблочко. И не Рим. То... больше всего головою похоже на лошадь. Правда же, Господь?..
      Эдгар разглядывал конструкцию с ленивым интересом, а Ева, забыв временно про Рим и про странного вида башню, смотрела на великана. Из какого материала он сделан, если пугается и поражается вещам обычным, и в то же время что-то особенное наблюдает равнодушно, как звёзды в глади пруда.
      Посёлок в пятнадцать домов (едва ли его можно было назвать посёлком в полном смысле слова) выстроен вокруг конструкции, напоминающей огромного деревянного коня. Ноги у него, если и были, давно уже подломились, поэтому казалось, что конь выбирается из болота, по грудь в воде.
      - Какая большая! - воскликнула Ева и подпрыгнула от избытка чувств. - Выше любых деревьев!
      - Не выше, - покачал головой Эдгар, которому с высоты своего роста было виднее. - Но это большой труд. Может, когда строили сие сооружение, никаких деревьев здесь и в помине не было.
      - А зачем оно?
      - Не знаю. Но очень старое. Смотри - того и гляди отвалится вон там ухо. А зубов уже и не видать - значит, все выпали.
      - И всё равно, - упрямо сказала девочка. - Я никогда не слышала ни о чём подобном. Наверное, мы уже за тысячи лиг от дома.
      Эдгар копошился пальцами в подбородке.
      - Два дня пути, и только.
      Ева воодушевлённо произнесла:
      - Болтали, будто сразу за селом начинается волшебный лес, такой дремучий, что днём как ночью, звери там все слепые, а единственное пятно света на весь лес видно в чаще отовсюду. И идти по нему можно девять суток. А за лесом есть замечательный город Бремен, куда съезжаются со всего света торговцы золотом, шкурами редких зверей, и даже прибывает иногда, погулять по базару, сам Император. Только лес, как я посмотрю, кончился почти сразу.
      - Всякое бывает в Божьем мире, - задумчиво сказал Эдгар. - Может, и есть на свете тот лес. Знаешь, кроха, что один странник (при этом великан выразительно ткнул себя в грудь) понял за время своих странствий? Бесполезно следовать каким-то картам и описаниям путешествий, которые этот странник, ввиду незнания латыни, всё равно не сможет прочесть. Не нужно даже запоминать места, в которых странник побывал, и людей, с которыми связал его язык. Всё равно всё это канет в небытие, завертится, закружится и предстанет по-другому. Белое может оказаться чёрным, осень зимою, а плошка с хлебом - окровавленным боевым топором. С рассветом путник рождается, с закатом умирает - вот всё, что нужно запомнить. Запомнишь?
      Ева отмечала незначительные мелочи, каждая из которых была яркой нитью в ковре жизненного восприятия. Вокруг домов буйно разросся кустарник. Какие-то птички прыгали там с ветки на ветку. Не далее как утром, судя по количеству навоза, дорогу пересекало целое стадо коров. Над испражнениями роились насекомые. Две девочки, тихо переговариваясь и глазея на пришельцев, несли на плечах кувшины с водой. Домишки окружали плетёные оградки, сквозь прутья каждой из которых то и дело можно было заметить любопытные глаза - принадлежали они детям, собакам или привязанным к оградам меланхоличным барашкам.
      Взрослые же жители не проявляли к пришельцам никакого интереса. Ева видела двух мужчин, подставивших голые спины первому за долгие дни солнцу. Они неторопливо беседовали, то и дело подёргивая на тощих бёдрах штаны. Откуда-то доносился мерный стук топора. За одним из заборов женщины делали в высоких бадьях творог и поминутно облизывали пальцы.
      Эдгар выглядел как каменное изваяние. Первый же встреченный пастушонок, проводивший повозку и восседающего на ней великана напуганным взглядом, превратил его в то, во что весеннее солнце превращает снежный сугроб. Уголки рта опустились, брови потекли вниз, кожа на подбородке угрожающе отвисла. Движения стали более деревянными, как будто подражали той самой гигантской лошади.
      - Почему ты так боишься? - спросила шёпотом девочка. Она протянула руку, чтобы коснуться запястья Эдгара, но внезапно увидела на месте кисти пугливую ящерку, готовую шмыгнуть в какое-нибудь укрытие, и вовремя остановилась.
      - Страшусь всего, что может случиться, - таким же шёпотом ответил Эдгар. Глаза у него были как хрусталики речного камня, а зрачки будто бы не двигались совсем. Они смотрели немного мимо Евы. - Человече, дитя, ты не поймёшь моих страхов. Все люди деятельны, и этот хаос непредсказуем, не поддается счёту или какому-нибудь приведению к порядку.
      Он бросал по сторонам затравленные взгляды, такие, что даже новорожденные щенки чувствовали себя рядом с ним храбрецами. Путники спешились и вошли в посёлок, ведя Господа под уздцы. Ослик не возражал, он помахивал хвостом, отгоняя мух, и вскидывал голову, когда улавливал в воздухе запах сородичей.
      Ева же ловила своими ноздрями запахи еды. Подходило время ужина, а днём, не решаясь прервать фундаментального и, будто бы, вечного движения ослика к горизонту, они съели по горсти ежевики, которую Эдгар собирал на ходу с придорожных кустов, выбрасывая вперёд руки и метко, точно птица на лету, срывая крупные ягоды, да подъели крошки из вещевого мешка.
      Возле первого же дома их встретил старец со скуластым лицом и сединой в бороде. Голова лысая, как коленка, и, в отличие от эдгаровской, более естественной формы. На Эдгара он смотрел без усмешки, но не враждебно: у Евы, отчего-то, сложилось впечатление, что так мог смотреть камень.
      На вопрос девочки о деревянной лошади (отсюда были видны две дырочки у неё на морде - не то ноздри, не то глаза. Сложно было выяснить точнее, так как они располагались между тем местом, где должны быть глаза, и тем, где у нормальной лошади находятся ноздри) он ответил:
      - Время в Конской голове течёт медленнее, малышка. Это все знают, кто наслышан о нашем маленьком местечке. Поэтому даже собаки здесь живут по тридцать лет. А такие как я и вовсе могут разваливаться до бесконечности. Попробовали бы, - на тонких, как будто жилистых, губах появилась усмешка, - это объяснить греческие философы. Хотел бы я потолковать хоть с одним, да вот незадача - родился немного позже.
      - А лошадка... - несмело напомнила Ева.
      - Лошадка осталась от одного из генералов Александра Македонского.
      - Самого Македонского? Который захватил целый мир?
      По глазам Евы было заметно, что он умудрился захватить ещё и её - через тринадцать столетий после своей смерти.
      - А то. Только этот тысячник был достаточно никудышным. Не удивлюсь, если под его командой была не тысяча, а, скажем, девятьсот девяносто бойцов. Он отстал со своим войском - везли для императора боевые машины. На этом самом месте на тысячника напали варвары. Разбили наголову, над машинами посмеялись, не став даже поджигать. С тех пор они здесь и гниют. Штурмовой конь - вы только посмотрите на него! - до сих пор даже не накренился. Остальное, все эти хитрые штуковины для того, чтобы выбить чужие ворота, лестницы, баллисты и прочее, скоро совсем растворятся в земле. У нас с ними играют мальчишки.
      - Как же здесь возник город?
      По глазам Евы видно, что за красочная история разворачивалась у неё в голове.
      Старик хитро улыбнулся. Буквально любое движение мышц, любое изменение голоса отражались на лице Эдгара, будто в кривом отражении, которое обычно видишь, когда смотришь в покрытую рябью лужу.
      - Да с тех пор он никуда не исчезал. Те германцы, что разбили тысячника, разбили здесь лагерь. У императорского посланника было с собой столько провизии, что хватило на несколько месяцев... а потом никто не захотел сниматься - многие уже успели обзавестись жёнами, а потом и детишками. Знаете ли, римляне всюду возили с собой женщин, и они пришлись очень кстати новым владельцам... с тех пор мы так и не надумали сняться с места.
      Теперь Ева смотрела на старца с тем же выражением, что и на деревянного коня. И в самом деле - кто знает, сколько ему на самом деле лет? Вдруг он лично принимал участие в этих событиях!..
      - Сколько же вас было? - спросила она. - Всего на десять домов? И вы победили римское войско? То самое, которое умело строиться в черепаху?..
      Домов было немного больше, но Ева умела считать только до десяти.
      - Ну, войско - это сильно сказано, - скромно сказал старик. - Да и нас... точнее, наших предков было немного больше.
      Эдгар наконец бросил стучать зубами (Ева ясно слышала "стук-стук-стук" его массивных челюстей) и спросил, по обыкновению, о церкви и питейном заведении. На что получил ответ:
      - Церкви у нас нет. Ближайшая - в двух лигах к югу. На Седых холмах есть монастырь. Пить можете прямо здесь. У меня великолепная брага.
      Старик крикнул кому-то, чтобы принесли гостям выпить, но Эдгар замахал руками:
      - Не нужно пить. У нас есть вода. Я, милорд, не просто заблудился - руки мои знают дело. Это руки цирюльника и костоправа.
      Несмотря на уверения старца в жизнеспособности местных жителей, больных тут оказалось предостаточно. Какой-то громогласный малец взобрался по приставной лестнице к хвосту стоящей здесь же старой кобылы и, взявшись за него, оповестил деревню о визите костоправа. Уже через двадцать минут под бормотание Эдгаром молитв к дому старца выстроилась небольшая очередь.
      Ева знала, что Эдгар предпочитал работать, укутывая себя в кокон тишины и сумрака (даже если на улице сияло солнце), но проблемы жителей Конской головы оказались такими мелкими, что, в конце концов, обошлись бы без его, цирюльника, вмешательства. Кому-то требовалось удалить зуб. Кто-то жаловался на слабость в ногах; таким людям Эдгар мог порекомендовать только молитвы, жевать листья мяты, да пить отвар крапивы. Двое или трое продемонстрировали почти зажившие колотые и резаные раны на разных частях тела. Шрамы выглядели страшно, но видно, что несчастье случилось настолько давно, что даже не заслуживало упоминания. О нём и не упоминали. Разве что один, сверкая щербатой улыбкой и глядя на костоправа тёмными глазами, заметил:
      - Вы, господин, могли бы приехать пораньше на десяток столетий. Тогда бы здесь нашлось куда больше работы.
      Что-то было не так с этим местом. Может, потустороннее настроение ему придавала тень деревянной лошади, которая брела по земле следом за неспешным движением солнца, и поглощала, как казалось, весь мир, когда оно заходило за тучу. Может, то, что все мужчины ползали, как прибитые мухи по горлышку кружки и никуда не торопились. Те из них, кого Эдгар отпустил, в большинстве своём задерживались у оставшегося неназваным старика и цедили из деревянных плошек мутную брагу.
      Когда Эдгар принимал предпоследнего пациента (который, кстати, кроме прочего попросил подравнять ему баки), Ева взобралась на бочки из-под браги, из которых, даже из закупоренных, нестерпимо разило скисшим жмыхом, и громко объявила:
      - Обычно господин костоправ не берёт денег за свою работу, а только просит молиться Господу, за него и за себя...
      Неспешные разговоры утихли. Ева внезапно обнаружила, что они с Эдгаром стали центром пристального внимания. Даже лошадь, казалось, своими глазами-ноздрями разглядывала Эдгара.
      Она поспешно слезла с груды бочек и закончила:
      - Но теперь, после того, как с ним чуть не сотворили кое-что плохое за то, что он не взял денег, всё поменялось. Поэтому, господа, жду от вас что-нибудь ценное в качестве оплаты. А бакенбарды и усы мы стрижём за какую-нибудь мелочь.
      - Чем плохи мои бакенбарды, - зазвучал голос. - А, малышка?
      Ева смутилась, но закончила:
      - Можно заплатить едой. Да, еда была бы весьма кстати.
      Разговоры возобновились, зазвучал смех и громкая отрыжка. Кто-то сразу полез в кошель, чтобы выудить оттуда мелкую монетку, кто-то отправил быстроногого мальчишку домой - за лепёшкой или хлебом, или чаркой молока. Невдалеке насмешливо фыркнул ослик.
      Ева никогда не держала в руках деньги. В родной деревне они не имели большого хода - проще было меняться продуктами, и блестящие кругляшики, которые чеканил местный лорд, были нечастыми гостями в их краях. Люди относились к ним с недоверием. Что прикажите делать с вещью, которую нельзя ни съесть, ни сделать из неё что-то полезное?
      Здесь лорд, должно быть, был уже другой, потому как кругляшки были незнакомые. И очень старые. Потемневшие от времени, - на них угадывались римские цифры и чей-то профиль. Ева не умела ни читать, ни считать, так что ей оставалось, разглядывая заработок Эдгара, только делать умное лицо.
      Постепенно прибывала всякая снедь, от одного вида которой девочке стало дурно. А уж когда к тому прибавился ещё и запах...
      - Видишь, как легко просить награду, - шепнула Ева, весьма гордая собой, великану.
      Эдгар ничего не ответил, он сидел на выделенном ему стариком полене. Руки, только сейчас прикасавшиеся к пациентам и казавшиеся лёгкими, как перья, теперь свешивались между колен, будто пара висельников. На девочку он не смотрел, и Ева, как ни вертела головой, не смогла увидеть, куда направлен взгляд.
      - Молодец, дочка, - лениво сказал старец, нацеживая из бочки очередному пациенту очередную кружку пива. - Научила папашу зарабатывать.
      - Он не мой папаша, - сказала девочка. - Просто великан, который проходил мимо, когда меня выгнали из дома, и взял к себе. Настоящий великан из далёкой северной страны. Может, когда-нибудь он отнесёт меня в свою страну, и я увижу горы, где снег лежит даже летом, пещеры, в которых живут создания из камня с морщинистыми носами, увижу ещё гнёзда грифонов, и...
      - Велика-ан, - протянул старик. Пальцы его постукивали по бочке, проверяя, сколько там осталось жидкости. Хватит ли ещё на пару кружек или нет? - Слишком много в последнее время таких великанов развелось на дорогах священной матушки нашей Римской империи. Согбенных, просящих милостыню, слепых или глухих... твой великан хотя бы честным трудом зарабатывает себе на жизнь.
      - Эдгар говорит, что всё это благодаря молитвам.
      - Святые благоволят к убогим. Впрочем, это всегда было так. Вот к воинам, вся жизнь которых прошла в походах, не благоволит теперь никто. Только и остаётся, что поминать добрым словом древних небесных покровителей, которых вытеснил с небес ашкеназский громила с бородой. Все вокруг только и твердят, что о помиловании и мирном сосуществовании. "Святая империя" - говорит король. Ха! Было время, мы не пахали землю, а добывали свой хлеб секирой. Римские воины, если сказать честно, были посредственными вояками. То знак, что даже война может наскучить и превратиться в тусклую кашу.
      Ева хотела сказать, что только сегодня они с Эдгаром пробовали премерзкую кашу собственного её приготовления, но осеклась, сообразив, что обращается старик уже не к ней, а к кому-то из сидящих вокруг.
      - Ходят слухи, что на севере собирают поход на восток, - сказал один из клиентов Эдгара. У мужчины не было руки до локтя, и Ева исподтишка изучала кутью в звёздочке старых шрамов. - Храм Господень разрушен, сарацины лютуют, унижают паломников и позволяют себе высказывания в адрес папы и императора.
      - Пускай сами разбираются со своими храмами, гробами и императорами, - сказал старец. - Мы уже своё отвоевали. До сих пор зализываем раны, как побитые псы.
      Мужчины обменялись долгими пристальными взглядами, а потом расхохотались, стуча ладонями по столу.
      Как только смех затих, Ева, несколько раздосадованная тем, что не до конца поняла этот обмен репликами, спросила:
      - У вас можно будет переночевать?
      - Здесь, вообще-то, очень рады чужакам, - сказал старец. В его желудке клокотала брага - каждая третья кружка из тех, что наполнялась из бочонка, была его собственной. - Особенно если они оказываются настолько щедрыми, что делятся с нами своим добром. Можно сказать, мы взимаем скромную плату за осмотр достопримечательностей... Но вам не повезло. Дело своё твой папаня знает хорошо, поэтому мы выпроводим вас отсюдова как можно скорее.
      Его недавний собеседник увлечённо терзал бычью кость, ухватив её единственной оставшейся ручищей, такой огромной, что кулак мог вполне сравниться с эдгаровым. Но глаза его внимательно наблюдали за лицами и ходом разговора. Сосредоточенно жуя, он сказал:
      - Эй, костлявый Ганс, кажется мне, что мы сможем оставить наших гостей на ночь на особенных основаниях. Цирюльник этот и правда очень хорош. Он сказал, что чтобы срастить мне кости и вернуть руку, придётся отправиться в путешествие в прошлое лет этак на двадцать. Я хохотал, как умалишённый.
      Эдгар, похоже, не знал, куда себя деть. Его здесь никто особенно не боялся, даже дети, словно любопытные хорьки, напуганные прежде габаритами незнакомого зверя, но уверившиеся со временем в спокойном его норове, шныряя под ногами взрослых от одного укрытия к другому, подбирались всё ближе.
      Тот, которого назвали костлявым Гансом, прочистил горло, чтобы привлечь внимание великана.
      - Мы разрешаем тебе и твоей дочери остаться на ночь. Повозку можешь поставить вон там, возле коняги. Там, где тебе больше нравится.
      - Но Ганс, - сказал кто-то из мужчин. Огрызок фразы повис в воздухе.
      - Да-да, Ганс, - сказал кто-то ещё. - Пусть останавливается, как все, за окраиной.
      - Время к ночи, и он хорошо поработал над нашими подбородками и щеками. Разрешим ему не платить за ночлег, тем более что никакой крыши мы ему не предоставим. Все слышали? Не платить!
      Эдгару больше нравилось быть затерянным в лесной чаще, но ни слова возражения жители Конской головы от него не услышали. Ева, наблюдая за своим спутником, подумала, что он, должно быть, откусывает по кусочку от каждого встречного человека, делая это незаметно от окружающих и с такой стороны, чтобы сам пострадавший не сразу заметил урон. А потом, в прямом смысле насытившись людьми, великан становится таким - вялым, как истоптанная тысячью сапог крапива, оказавшаяся на пути войска, стремящимся только лишь к покою, желательно подальше от этих двуногих.
      Вблизи деревянная лошадь казалась совсем не похожей на себя - она буквально разваливалась на куски, ни один из которых не мог принадлежать лошади. Видно было, как часто её подновляли: место сгнивших брёвен занимали относительно свежие. В щели между ними можно было засунуть руку, что Ева с нарастающим разочарованием и сделала. Из нутра постройки несло плесенью - будто бы вся тысяча нерадивого командира скончалась прямо там, под толстой деревянной обшивкой.
      При каждом дуновении ветра конструкция протяжно стонала, и вороны, что устроили между ушей и на спине себе гнездовище, взлетали и описывали круги.
      Ослик неохотно притащился и встал, опустив голову, подслеповато таращась на набросанные здесь же яблочные огрызки. Казалось, покажи ему место поприятнее, хоть на севере, хоть на юге, он охотно заработает ногами, волоча за собой повозку, хозяина, все его гнилые сундуки и худые мешки, и Еву в придачу. Он выглядел... Ева при задумалась, вложив в рот палец, а потом внезапно поняла: - он же обижается! На кого? Девочка ли тому виной, цирюльник ли, или, может, его обидел кто-то из местных мальчишек?
      - Ты из-за меня такой хмурый, да? - спросила Ева, обняв животное за шею. На загривке скопилась пыль, и по рукам Евы потекли грязно-коричневые ручейки. - Смотри, что у меня есть!
      Она сбегала в повозку и принесла хлебную лепёшку из свежих запасов. Господь даже не повернул головы, а когда она попыталась раздвинуть челюсти, чтобы запихать туда кусок, возмущённо топнул копытом, чуть не попав девочке по ноге.
      - Всё понятно. Я тебя чем-то обидела, - сказала Ева. - Но ты же не скажешь чем. Ты же гордый.
      В расстроенных чувствах она ушла, без особого удовольствия жуя лепёшку.
      Небо стремительно темнело, снова взялся накрапывать дождик, и любой сустав, любое сочленение в теле ныло от бесконечных кочек и как будто до сих пор продолжало путешествие дальше, в сторону благословенного Рима.
      Молча поужинав, путники разбрелись спать. Что касается ужина, им повезло: основу платы за услуги цирюльника составляли горсть хлебных корок, несколько реп, да мешок пшена, старого и со своим отдельным поселением муравьёв, но Ева была рада и такому; она с радостью зарылась в него лицом.
      Эдгар устроился под телегой, ноги его выглядывали из-под её бортов и указывали направление, судя по нескольким знакомым для Евы звёздам, которые мелькали среди туч, на северо-запад и северо-восток. Девочка снова устроилась в повозке. Конструкция протяжно скрипела над головой, как будто лошадь с восходом луны превращалась в деревянного пса и выла, уставив на небеса свою морду. Ветер изредка доносил кислую вонь гниющего дерева.
      Еве снилось, будто дома с её уходом все бросили изображать из себя согнутых жизнью и каждодневными заботами мучеников, и начали весело ходить по стенам и потолку, заходить в окно вместо двери и играть все вместе на чердаке, куда одной Еве категорически запрещали забираться. А потом к ним снизошёл Ангел Небесный, и перст его указал каждому на грудь, и каждый, открыв её, будто ставню, увидел, что животворящего света там нет, а есть только чулан, пустой и заросший паутиной...
      Проснулась девочка глубокой ночью, внезапно, рывком, как будто тать, подкравшись, утянул у неё возможность спать по ночам. Но нет: прислушавшись хорошенько к своим ощущениям, Ева решила, что всё в порядке. Она-то уж наверняка бы заметила пропажу такой значительной вещи. Разбудило её что-то другое. Вот оно, снова! Этот звук из-под пола...
      Эдгар пытался до неё дошептаться. Так и есть: он отчаянно шептал что-то сквозь пол, и Ева помотала головой, мол, не слышу, а потом решилась подать ему знак, ударив два раза по доскам.
      - Разбойники... разбойники!
      На этот раз Эдгар говорил громче.
      - Там, снаружи... Хотят вырезать наши сердца, спустить кожу и оставить навечно в чистилище нагие души.
      Он задыхался. Было сложно, не видя Эдгара, приписать эти завывания ему. Казалось, подаёт голос зарытый в давние времена в этой земле мертвец, который по какой-то причине так и не стал покойником.
      Ева выглянула из-под крыши. В темноте, и правда, наметилось какое-то движение. Там были люди, сначала Еве показалось что они, не зажигая света и не разговаривая друг с другом, направляются прямо к повозке. Она зажала зубами краешек одеяла, чтобы не закричать, и крепко-крепко впилась ногтями в ладони, пока не пришло и не вытеснило первоначальный страх понимание: если бы им с Эдгаром действительно хотели причинить зло, то великану давно бы уже отдавили обе ноги, которые он так неосмотрительно высунул на свет божий.
      Они что, сами заблудились там, в темноте?
      Быстро натягивая плащ и путаясь в рукавах, Ева, не имея возможности видеть, услышала, практически почувствовала влажной поверхностью ладошек дремучую, опасную тяжесть, которая сопровождала каждого из стоящих там людей. Будто у каждого из них на животе выросло жало, как у двухвостки.
      - То не поселяне, - Эдгар показал блестящий от пота лоб из-под повозки и приподнялся на локтях, чтобы Еве было лучше его слышно. - То люди-задом-наперёд. Смотри, они строятся! Хотят напасть на село, пока все спят.
      - Какие люди?
      - Задом-наперёд. Люди, у которых ноги повёрнуты наоборот, и ходят они спиной вперёд. Из-за этого их очень трудно выследить. Должно быть, они живут здесь неподалёку, в лесу.
      Присмотревшись, Ева действительно разглядела затылки, спины и локти. Люди выстроились в несколько неровных шеренг напротив лошадиной груди и чего-то ждали. Если великан прав, то стоит, наверное, поднять тревогу, закричать, завизжать, во что бы то ни стало поднять на ноги тех благородных людей, что набрали им пищи, показали без сомнения боевые шрамы и отнеслись к внешнему виду Эдгара, пусть и ухмыляясь и пихая соседа под бок, с пониманием. Но только в таком случае Эдгар и Ева станут первой жертвой этих людей-наоборот. Не успеть ни спрятаться, ни убежать - не просто так девочка сумела почувствовать исходящую от каждого опасность сильнее, чем от осиного гнезда. Наверное, сейчас маленькое транспортное средство цирюльника никто не видит (особенно, если у этих людей действительно нет глаз на затылке), но если выдать себя, то шансов на спасение нет.
      Эдгар выбрался из укрытия, на карачках пополз к ослу, путаясь в собственных локтях и коленях. Между лопатками бурундучьей полосой налипла грязь. В голове у девочки возникла новая шальная мысль: что, если великан сейчас обернётся маленьким зверьком и скроется в одной из множества нор, что прорыли местные мохнатые обитатели под деревянной лошадью? Он ведь умеет перекидываться зверем, точно умеет, уж слишком мало похож на любого из знакомых ей, Еве, людей, а великаны в сказках всегда обладали какими-то волшебными силами.
      А её не научил. Она могла бы сейчас обернуться птицей и улететь, а теперь придётся сидеть и ждать... пока её не растопчут люди-задом-наперёд или пока их странный отряд не пройдёт мимо.
      От великана Еву отвлёк звук, который оказался несоизмеримо больше даже бешено стучащего сердца. Грудь лошади вдруг лопнула, будто то не лошадь вовсе, а протухшая рыба, которой некто, заразившись странным Эдгаровым любопытством, разрезал живот, чтобы посмотреть на кишки. И кишки эти, распухшие, смердящие, наполненные не то червями, не то маленькими человечками с головами червей, вывалились наружу.
      Люди-задом-наперёд возвопили все разом и, размахивая своими шипами, как отряд мальчишек-портных, вооружённых иглами, набрасывается на недошитый костюм, который нужно закончить до завтрашнего дня, бросились задом наперёд на существ, высыпавших из нутра лошади... задом наперёд для себя, ибо если такие люди (как утверждал Эдгар) ходят обычно спиной вперёд, следовательно, передвижение вперёд животом для них считается ненормальным. Но именно это Ева сейчас наблюдала.
      Девочка больше не могла смотреть. Она вжалась лицом в пол, в то время как повозку ощутимо тряхнуло - то Эдгар забирался в неё, вращая дикими от страха глазами. Было слышно, как ослик, кряхтя, сдвинул свою обычную ношу с места; телега покатилась, ощутимо заваливаясь на одну сторону - второпях великан затянул не все ремешки, - а потом остановилась, под грохот катающихся внутри и сталкивающихся друг с другом предметов.
      "Неужели порвалась узда?" - подумала Ева. Ей до ужаса хотелось глянуть хотя бы одним глазком. Но увы, без того, чтобы поднять голову и хорошенько ей повертеть, ничего не получится. До чего же повезло улиткам, что они могут одновременно бояться и, выпуская глаза на длинных ниточках, изучать объект своего страха.
      Ева получила чувствительный удар в бок от наехавшего на неё сундука, завопила и, наконец, выскочила из своей скорлупы, готовая плакать, кричать, бежать и кусаться разом.
      Эдгар сидел на козлах и, кажется, не понимал, что произошло. Руки его по-прежнему сжимали поводья, а ослик стоял перед костлявым Гансом и робко принимал у него из рук капустные листья.
      Старик вовсе не выскочил, как можно подумать, на шум, он был облачен в кожаный панцирь, как тощий, длинный, но способный выстоять против мальчишеского сапога земляной жук. Бороду, заплетённую в косичку, он забросил на плечо. На поясе, на специальном ремне висела захваченная кожаной петлёй за ручку окованная железом дубина. По тому, как перекашивался у мужчины на бёдрах пояс, было видно какая она тяжёлая.
      - Что? Бежите? - миролюбиво спросил он у Евы.
      - Дяденька, там люди-задом-наперёд сражаются с лошадиными потрохами...
      С каждым мгновением голос Евы терял долю уверенности.
      - О, так вот какая богатая у нас фантазия, - сказал костлявый Ганс. Потом он обратился к Эдгару: - А ты что думаешь, доблестный боец без волос на лице?
      Эдгар молчал, и Ева догадывалась, что он вряд ли сможет что-то из себя выдавить в ближайшие часы.
      - Он думал, что вы хотите нас убить и поделить добро. Это сначала...
      Старик расхохотался, хлопая себя по тощим ляжкам. Он делал это с великим удовольствием, и хохотал тоже с удовольствием. Там, позади, по-прежнему что-то происходило, но темнота не позволяла разглядеть.
      - Мы не грабители, - отсмеявшись и напоследок закашлявшись, сказал костлявый Ганс. Он вновь обращался к Эдгару. - Где, спрашивается, ты видел таких дряхлых разбойников, как мы? Разбойников, которые спят не в норах или на деревьях, а под нормальными крышами. А?
      Он сделал паузу, давая Эдгару время ответить, и, не дождавшись, протянул:
      - То-то же. Обычно несчастные, что забредают на огонёк, сами оставляют своё добро. Мы позволяем им заночевать в поле за городом, но и оттуда они драпают, не разбирая дороги, заслышав - огрызок указательного пальца старика взлетел в воздух, - вот это! Звуки битвы, которые должны горячить кровь и оставлять без головы (сначала в переносном смысле, а потом, быть может, и в прямом) каждого уважающего себя мужчину.
      Лицо Евы пылало, съедаемое непонятным чувством. Казалось, будто с ней кто-то решил поиграться, как с несмышлёным котёнком, и это было одновременно интересно и чертовски обидно. Заикаясь, она проговорила:
      - Там было что-то... что выползало из нутрей лошади...
      - Там только мои люди. Можешь обернуться и посмотреть, - миролюбиво предложил старик. Отдав ослику последние листья, он опёрся на колесо, глядя в сторону, откуда доносился странный звук, напоминавший Еве мелодию, которую слышишь, когда поднесёшь ухо близко-близко к муравейнику. - Чего только не примерещится в темноте, да, малявка?
      Ева, конечно же, обернулась. Обдирая колени, взобралась на крышу повозки, но темноту, казалось, невозможно было проткнуть даже пальцем. На фоне неба, чуть более светлого, чем всё остальное, выделялась лошадиная голова, меньше всего сейчас похожая на лошадиную голову. Кто бы там с кем не сражался, дубины взлетали и опускались при полном отсутствии света, а крики слышались так, будто человек пытался кричать с набитым кашей ртом.
      - Я не вижу, - в отчаянии сказала Ева. - Слишком темно.
      - Тогда я расскажу. Ночами всё былое снова поворачивает вспять. Скелеты давно сгнили в земле, мертвецы теперь обитают скорее в стволах самых древних деревьев, чем в своих останках. Но когда наступает темнота, каждую ночь, они как живые. Чуешь, а?
      - Чуешь... - повторила Ева и поёжилась. - Чую... ты же только что говорил, что там больше никого нет!
      - Как живые, - старик потёр виски, звук, который возникал у него под пальцами, был примерно такой: "вш-ш-ш". - Я же не сказал, что их и вправду можно пощупать и выбить пару всамделишних зубов... хотя было бы очень неплохо, да... они - здесь!
      Он потянулся к Еве и, глядя на неё снизу вверх, ткнул пальцем себе в грудь. В темноте казалось, будто глаза его чёрные от пульсирующей в венах крови.
      Ева открыла рот, чтобы сказать что-то ещё, или возразить, или, может, спросить, каким образом мертвецы пробираются у старика меж рёбер внутрь, а потом вдруг вылезают из живота лошади, но не смогла подцепить на язык ни один из этих вопросов, да так и промолчала.
      - Твой папаня словно деревянный, - костлявый Ганс наклонился вперёд, разглядывая лицо Эдгара, и Ева порадовалась про себя, что старик, скорее всего, не видит, как бьётся в приступе ужаса, словно пойманный мотылёк, верхняя губа великана. - Никогда не видел таких невозмутимых мужчин. Эй, цирюльник, хочешь глотнуть?
      Он вытащил из-за пазухи флягу и вытаскивал ногтями пробку, пока Ева обоняла кислый запах браги, которой пропахло лицо костлявого Ганса. Жидкий бес, бес из бутылки, крепко владел им, но они так давно привыкли сожительствовать, что внешне это не бросалось в глаза.
      Эдгар, казалось, не пошевелился бы, даже если б старик плеснул ему в лицо. Но тот, кажется, забыл уже о своём недавнем предложении и, побултыхав флягу, приложился к её горлышку сам. Продолжил:
      - Женщины и дети сидят по домам, а мы... мы снова выходим на бой и сражаемся, как в стародавние времена... как наши предки в стародавние времена. Пляска смерти, бывшая здесь однажды, теперь будет повторяться до конца времён, до тех пор, пока архангелы не построят нас, старых пропойц, в рядок и не уведут строем куда бы то ни было - в чистилище ли, или сразу в ад, минуя всяческие суды с перьями там и серебряными весами. А покамест мы каждый раз принимаем в той смертельной пляске участие, не пропустив ещё ни одной ночи.
      - И каждый раз побеждаете? - спросила Ева. Она по-прежнему сидела на крыше, свесив ноги. Дерево от давешнего дождя было прохладно и влажно.
      - Каждый раз, - голова старика качнулась, и девочка на мгновение испугалась, что сейчас она отвалится и покатится по дороге. - На самом деле они не такие уж и хилые, эти девятьсот девяносто цезарьских жополизов, пусть они не настоящие, но иногда мы одолеваем их с большим трудом... хотя их капитан - порядочная тряпка. Представляете, каждую ночь до хрипоты просить прощения и униженно ползать в грязи... да, на то нужны железные яйца. То ли дело весёлая, разнузданная схватка, от которой тем ребятам после стольких столетий наверняка блевать хочется. Ладно, друзья. Мне пора - у врагов и без того численный перевес. Удачной вам дороги.
      Он упрятал флягу на пояс, под плащ, основательно её там закрепил. После чего отлепился от телеги и, пошатываясь, беспрестанно облизывая губы, но, тем не менее, стараясь держать спину прямой и выпячивать грудь, зашагал в темноту.
      Эдгар выглядел будто камень, который зачем-то подняли с места, где он лежал тысячу лет, и повезли прочь. В складках одежды, казалось, вот-вот начнёт расти мох. Ослик не дожидаясь команды побрёл вперёд, а после перешёл на тряскую рысь, и девочке пришлось схватиться обеими руками за край крыши, склизкой и немного колючий, точно рыбьи бока. Их фургон и был рыбой, заплывшей по незнанию и праздному любопытству в глубокую илистую впадину, где даже днём темнота, где прохладно и совсем не чувствуется течения. Она, Ева, была плавником, Эдгар был белесым безмолвным брюхом, а дома вокруг - как рёбра какого-то давно почившего чудища. Ева задумалась, но вновь не смогла понять кто она, где находится и какое впереди маячит будущее.
      Одно она знала наверняка - самый заурядный день может окончиться так, что сразу и не поймёшь где реальность перетекает в сны и фантазии.
     
      Глава 4
     
      Наверное, ещё никто и никогда так не доверялся ослу, как заблудившийся в своих неприкаянных странствиях великан и его маленькая спутница. Они позволили Господу везти себя прочь, и Ева ни с того ни с сего вспомнила греческую сказку, рассказанную ей бабушкой о некоем человеке, который перевозил людей по подземной реке, сажая их в свою лодку. Человек этот был очень мрачен, его спутники не вполне понимали, как они здесь оказались и куда их везут. Эта история казалась Еве особенной - рассказанная без начала и без конца, она оставляла ощущение щемящей душу загадочности, и Ева по полночи не спала, лёжа в постели и размышляя, кем мог быть тот человек, что это за подземная река и куда направлялись его пассажиры.
      Под утро, когда мир стал целиком серым, всё ещё без красок, но уже полностью различимым, великан вдруг принялся хохотать. Любые попытки Евы закрыть ему рот оканчивались неудачей: ладошка просто проваливалась в великанью пасть.
      - Да что с тобой! - наконец в сердцах вскричала Ева.
      Она на какое-то время поселилась в зыбком сне, где можно было кататься на облаках и, разбежавшись, прыгать с одного на другое, но оглушающий гром, под видом которого в дрёму проник этот сумасшедший хохот, её разбудил.
      - Не могу перестать. Наши радетели на земле, святые отцы, говорят, что смех есть признак животного, разумный человек никогда не смеётся. Святые апостолы никогда не смеялись.
      - Так зачем же смеёшься ты? - спросила Ева.
      Она села рядом, кутаясь в плащ - утро выдалось прохладным и пахнущим грибами. Подчас Еве казалось, что она путешествует в собственной постели, которой зачем-то приделали колёса, лишь иногда выбираясь, чтобы прогуляться рядом с осликом и немного размять ноги. Эдгар же, похоже, за всю ночь не сменил позы.
      Тракт тряс их, исполняя языческий танец иногда по самому днищу повозки. В этом месте его основательно запустили, составляющие его камни напоминали кожу старого петуха. Тем не менее ослик уверенно бежал вперёд, помахивая хвостом, то и дело приподнимая одно ухо - что там, позади, делается? - и вообще, представляя из себя живой контраст по сравнению со вчерашним Господом. Но к Еве откуда-то сразу пришло понимание, что непонятные, непостижимые ослиные обиды никуда не делись. Наслаждение ему доставляет только дорога да шмели, пролетающие над головой. А люди, которых везёт... нет, этих людей он с некоторых пор не любит.
      Эдгар тем временем продолжал.
      - Потому что я как животное. Дрожу и пытаюсь притвориться мёртвым, как какая-нибудь жаба. Что изумительно, ведь я думал, что перестал бояться людей, а моё тело считает иначе.
      - Ты великан, и можешь раздавить любого своей огромной пяткой.
      Эдгар не отреагировал на замечание. Он словно вовсе не слышал Еву, а слова, вылетающие из его рта, похожи были на голубей, которых выпускают только затем, чтобы они вернулись обратно. Он сказал:
      - Я почти перестал бояться людей, но стал бояться Господа.
      - А зачем его бояться?.. - спросила Ева, имея ввиду ослика, но, осознав свою ошибку, закрыла руками рот.
      Эдгар не рассердился. Он печально ответил:
      - Я не знаю что страшнее. Люди могут тебя побить и даже убить. Они могут делать очень страшные вещи. Но Господь может делать вещи ещё страшнее. Он может оставить тебя в одиночестве.
      - Он оставил тебя? - спросила Ева.
      - Ещё вчера я не сомневался что он здесь, со мной. Но теперь вдруг появились сомнения. Не представляю, откуда они взялись. Всё время его ищу, то сзади, то над головой, хотя знаю, что он может быть невидим, как комар, что кружит возле твоего лица по ночам.
      - Ослик тоже отчего-то обиделся, - как бы между прочим сказала Ева. - Он вчера был унылый, как муха с оборванными крыльями. Да и сейчас тоже. Как ты думаешь, он дуется на меня? За то, что я заставила тебя брать награду?
      Лицо Эдгара медленно вытягивалось, дымка в глазах рассасывалась: её будто рвал на части налетевший непонятно откуда ветер.
      - Ему не нужна награда.
      Казалось, во впадине в его голове бурлила натёкшая за утро туда роса.
      - Да и мне не нужна. Говорил уже, животное я, менее благородное, чем осёл. Скотина вроде осла питается подножным кормом, она ни от кого ничего не хочет, и потому её можно назвать мудрой.
      - Прости меня, - сказала Ева, схватив Эдгара за руку. - Это я виновата. Но зато у нас теперь много еды, и даже есть деньги! И нас никто не собирался побить камнями. Если всё так хорошо, почему ты не делал так раньше?
      Эдгар промолчал. В глазах его были пустота и замешательство; очевидно, он не знал что отвечать.
      Ева, впрочем, уже заняла себя другими мыслями. Разговор настроил её на печальный лад. За каждым кустом мерещились знакомые, десятки тысяч раз исхоженные окрестности родной деревни. Потом она вспомнила, как хотела оказаться в Риме, и тяжело вздохнула. Не видать ей пустынного Рима, если все римляне такие беспокойные, что регулярно вскакивают из земли и лезут в драку. Очень хотелось спросить у великана, разглядел ли он, кто всё-таки появился из брюха деревянной лошади, но, наблюдая задумчиво выпяченную нижнюю его губу, Ева никак не могла решиться заговорить.
      Так прошла добрая половина дня. Ослик, казалось, не знал усталости. Когда съехали к обочине возле речушки, чтобы утолить жажду, перекусить и дать отдых ногам единственного члена их маленькой компании, который хоть как-то эти ноги использует, Господь приплясывал на месте и будто бы не мог дождаться, когда на него снова возложат ношу. На Эдгара и особенно на Еву он смотрел с удивительно живым, человеческим выражением укоризны. Еву живость этого взгляда немного настораживала - в своих фантазиях она могла наделить животных какими угодно человеческими чувствами, и иногда даже эти фантазии продолжали существовать как бы сами по себе, под исполненном интересом, но пассивном наблюдении хозяйки, однако никогда они не оставались жить против её воли. А, между тем, уж конечно она не хотела видеть милого ослика обиженным.
      Эдгар ничему не удивлялся. Он ходил, как пришибленный, приближался к Господу по спирали и непрестанно бормотал молитвы, как будто возводя из них вокруг себя крепость.
      "Наверное, стоило остаться дома", - думала Ева, дёргая себя за мочку уха и наблюдая, с каким трепетом великан общается со своим ослом, посылая ему легчайшие сигналы натяжением и ослаблением поводьев. К полудню немного потеплело (хотя туман так и не рассеялся), и Ева позволила себе расстаться с плащом, оставив его лежать в повозке. Мимоходом она подумала о том, что стоит выбрать на какой-нибудь речке удобную запруду и постирать нижнее платье. Эдгар, похоже, свою одежду не стирал вовсе. На локтях его рубахи были дыры и слой грязи, котта потеряла всякий цвет, если, конечно, он у неё когда-нибудь был, и была похожа на питона, которые, по слухам, обитают где-то далеко на юге и питаются людьми. Единственным исключением были бурые пятна на рукавах. Потом мысли её возвращались к прежнему: - "Я маленький человечек, но даже самый маленький человечек может всё испортить у больших людей. Особенно маленький человечек".
      - Тебе не хочется плакать? - внезапно спросил Эдгар.
      Ева давно заметила, как пристально он иногда начинает её разглядывать. Она не больно-то придавала этому значения: гораздо интереснее наблюдать за собственными босыми ногами, летающими в воздухе, и бегущей ниже землёй, так, будто это она сама бежит со скоростью Господа. Когда ослик завозил телегу в лужу, она жмурилась оттого, что холодные капли попадали на ступни.
      - Не совсем. А что? - ответила она.
      - Ничего, - великан, казалось, смутился. - Человек, вроде меня, странствующий человек, часто видит, как плачут дети и взрослые.
      - У меня ничего не болит, зачем мне плакать? - спросила Ева.
      - Знамо, - поспешно ответил Эдгар. - Но слышались мне истории, что люди плачут, когда расстаются с семьёй. Особенно, если они такие маленькие, как ты, паутинка-на-ветру. Особенно, если никогда раньше не покидали дома.
      - Ну и что? - девочка сделала над собой усилие, чтобы голос звучал как можно более равнодушно. - Я могу поплакать. Просто не хочу. Я скучаю по маме, но с таким великаном как ты, мне нечего бояться. Ты можешь только лишь топнуть, и рухнет крыша у любого дома. Даже у самого большого.
      - Может быть, у муравьиного и рухнет, - Эдгар улыбнулся, но тут же опять стал серьёзным. Признался: - Просто хочу посмотреть, как люди плачут, когда им не больно. Что-то должно при этом быть... иначе.
      - Что, например? - Эдгару, наконец, удалось привлечь внимание девочки, и она выделила ему точно отмеренный задумчивый взгляд. - Ты хочешь, чтобы я заплакала?
      - Хотелось бы посмотреть. Может, у тебя на кончике носа будут танцевать ангелы. Может, я смогу их увидеть. Один апостол, из тех, что были учениками Павла изменившегося, говорил об ангелах.
      - Ну, я, наверное, смогла бы, - решила Ева. - Плакать - это грустно и неприятно. Всё внутри начинает жечься, лицо становится сморщенным, как у младенца. Знаешь, у них такие сморщенные лица оттого, что они постоянно плачут...
      В тот день она рыдала так, будто все грустные истории и сказки, рассказанные бабушкой, придуманные самой, заблудившиеся в голове, внезапно нашли выход. Это оказалось легко. Стоило только подумать, что все уголки в доме, к которым она привыкла, навсегда остались в прошлом. Что возня братьев, отцовская и дедова ругань и голос матери - все эти звуки скоро сольются в один монотонный гул, который будет истончаться, до тех пор, пока не исчезнет совсем. Слёзы хлынули рекой, и их невозможно было остановить.
      Путники сделали остановку. Эдгар сидел напротив, словно гигантская сова, сбросившая к лету перья. Глаза его, как две луны, плыли сквозь пелену слёз.
      - Я так не могу, - сказала наконец Ева. - Нужно уйти...
      - Подожди, ещё две минуты, - говорил великан похожим на мяуканье голосом. - Я их вижу.
      Ева соскочила с края повозки и ушла прочь. Куст дикой малины уколол в лодыжку, и какое-то время Ева, всхлипывая, думала, что сейчас под какой-нибудь ёлкой её тело истечёт всеми возможными жидкостями и останется лежать там, пустое, как никому не нужный холщёвый мешок. Между тем, горечь и обиду (даже если они и останутся в том мешке) вымоет дождями и высушит солнцем. Главное, чтобы никто не нашёл их и не вздумал взять себе.
      Немного успокоившись, Ева решила - она уже большая и сможет позаботиться о себе сама. Как взрослая.
     
      Следующий день ничем не отличался от своего предшественника - такой же белый, вроде как пушистый, но очень неприятный на ощупь. Тракт понемногу сошёл на нет, осталась только просека через лес, изредка прерывающаяся полянами. Один Господь знал, куда ведёт дорога, и дорога ли это вообще. Девочка устроилась между тюков с немногочисленными пожитками под навесом. Единственная радость в пути - наблюдать за осликом, который весело шлёпал по лужам. Капли воды, которые возникали словно бы из ниоткуда, стекали по его шкуре, а уши звонко и весело хлопали, если Господу вздумывалось встряхнуться. Когда девочка проваливалась в короткую вязкую дрёму, ей снилась влажная палуба, где от ветра хлопают не уши, а самые что ни на есть настоящие паруса.
      Сгорбленная спина великана не менялась, сколько бы не прошло времени. Только рубаха всё больше намокала, очерчивая мышцы, так что спина в конце концов стала напоминать скалу. Кажется, он дремал, а в груди клокотали вечные молитвы, с которыми великан, наверное, родился.
      Многие из произносимых Эдгаром молитв Ева слышала впервые. Откуда они брались? Вместе с дождём и солнцем скапливались на голове, а потом по капле, по слову сочились внутрь? Пройдёт время, и она, наверное, точно так же будет бормотать их себе под нос, не разбирая, где кончается одна и начинается другая, позволяя языку нести всякую околесицу, в которой нет-нет, да и мелькало и "Господи", и "спаси", и "прости", и тому подобное.
      Мир вокруг смердел так, будто его проглотил собрат Эдгара, чуть побольше его самого. Какое-то время спустя Ева поняла, что источник запаха в их повозке. Первым делом она основательно изучила своего спутника. Эдгар, конечно, пропах бесконечными дорогами и бездорожьем, но он при всём желании не смог бы так вонять.
      - До каких пор ты будешь хранить мёртвого енота? - спросила девочка.
      Эдгар моргнул; воспоминание об обстоятельствах, при которых этот енот поселился у него в сундуке, причинили ему душевную боль. Но после этого широко улыбнулся:
      - С ним уговор есть. Зверушка хотел ещё немного мне послужить.
      - Послужить? Он же уже протух!
      - И хорошо, - Эдгар покивал. - Что меняется в его внутренностях, и как так получается, что рано или поздно всё мёртвое истлевает? Он разрешил мне на это посмотреть.
      - Ты с ним разговаривал?
      - Душа всё ещё там. Она стала светить ярче. Сияет почти как луна. Конечно, я разговаривал. Свету, который готовится соединиться с небесным светом, ни к чему все эти потроха, - Эдгар наклонился к Еве и вкрадчивым шёпотом сказал: - Я назвал его Вебером, что значит "ткач". Этот свет выглядит так, будто соткан из светящейся пряжи. Паутины.
      - Ты поименовал мёртвую зверюшку?
      - Конечно, ему я ничего не говорил. Зачем мёртвому еноту имя? Но про себя я называю его Вебером.
      - А зачем тебе смотреть, как изменяется его плоть?
      - Это одна из великих загадок, маленькая веточка под колесом загадок, которые Господь нам оставил. Всё на свете истлевает и превращается в землю. Значит ли это, что всё на свете есть земля? Значит ли это, что раз мы можем делать, что захотим с первичностью - как то: растить, удобрять, вскапывать и рыхлить, выпускать скот...
      - Лепить земляных человечков, - вставила Ева, коснувшись запястья Эдгара. Мысль великана увлекла её в прошлое, когда она, в дождливую погоду, ускользнув от внимания родителей, сидела за сараем и превращала влажную, пахучую, податливую землю в гуляющие по её голове маленькие истории.
      - Да, вертлявая сорока, - сказал Эдгар. - Если мы можем делать так, то почему мы не можем сделать так с тем, что землёй ещё не стало? О том я мыслю. Если свойства земли знают все: как-то податливость в сухом и влажном состоянии, пачкучесть, насыщаемость влагой и полезность для фермерства, значения оттенков, и прочая, то свойства плоти не знает почти никто. Брезгливость их в том коренится, что сами состоят из плоти. Если бы все состояли из камня ("как ты" - вставила Ева, но Эдгар её не услышал), всё было бы по иному. Зато загадкой оставались бы скрытые свойства камня. Я думал, что смог бы однажды сделать кентавра.
      - Кентавра? - вскричала Ева в восторге. - Это которые о двух туловах? Я слышала, они водятся где-то на востоке, в греческих горах. На востоке, судя по тому, что рассказывала бабка, сказочная земля.
      - Сделать такого кентавра легко, - продолжал цирюльник, едва не размахивая руками. Он уставился перед собой, широко распахнув глаза. - Надобно только немного больше инструментов. У меня нет такой большой пилы, чтобы пилить лошадиные кости. И, конечно, чтобы зверочеловек смог вести полноценную жизнь - что бы для него это не значило - надобно объединить органы человека с органами лошади. Это только кажется сложно, а на самом деле совсем нет. Вот наука о костях - это действительно одна из высших наук в теле земном, а органы это так... Сосуды сшиваешь с сосудами, по ним потечёт божественная энергия. Пищеварительную систему можно оставить от лошади: у них превосходный кишечник. Лёгкие... лёгкие тоже, должно быть, оставим лошадиные. Почки и печень туда же.
      Эдгар жевал губами и загибал пальцы.
      - Ну, ниток понадобится чуть больше, чем у меня есть. Раза в два или в три. А, ещё специальный домкрат с держателем для лошадиной туши. Большие ножницы с зазубренными лезвиями.
      - Тебе пригодятся ещё две вещи: человек и лошадь, - сказала Ева, думая про себя, что Эдгар, наверное, никогда ещё так много не говорил.
      Великан же вещал, как ни в чём не бывало.
      - И не только, мотылёк с чёрными крыльями. Самое главное, что мне может понадобиться в таком деле - душа, которая способна управлять несколько большим числом конечностей, чем у обычного человека или обычной лошади. Такой мне не найти. Вообще любой души - не найти. Как вода, которую пытаешься удержать в ладонях с растопыренными пальцами, она утекает. Если тело возвращается в землю и землёй становится, то душа не принадлежит и не может принадлежать земному миру. Она духовна, а значит, утечёт водою. Сии богохульные мечты так и останутся мечтами. Если даже я исполню всё виртуозно - так и останутся. Господи, прости...
      Он отшвырнул поводья, обхватил руками голову и просидел так, будто вмороженный в огромную глыбу льда, очень долго. А Ева никак не могла успокоиться. Она вскакивала, мерила шагами пятачок, пригодный для того, чтобы по нему ходить. Свешивалась вниз и, подобрав волосы, опускала лицо так, что трава начинала щекотать лицо. При этом она поминутно рисковала на какой-нибудь кочке ушибиться головой или вывалиться из повозки.
      Оказывается, этот великан закидывает свои мысли так высоко, что орлы и соколы остаются далеко внизу. И роняет их в такую глубокую пропасть, что, прислушавшись, не услышишь, как достигнут они дна. Никто из больших людей при ней, Еве, не позволял себе отпускать гулять мысли дальше полей и собственных домов и произвола господина, который раз в полгода наведывался со своими слугами проверить, как идёт сев и сколько урожая на этот раз принесли поля. А у великана фантазии обретают собственные тела, они рычат, шипят, скалятся друг на друга, помахивают хвостами и выпускают когти. Воистину, чудесное существо этот великан, с каких бы дальних краёв он ни был! Если в том крае каждый обладает столь широким размахом мысли, Ева не отказалась бы там поселиться. Даже если там сплошь только горы и пропасти, и шаткие мосты, и нет совсем полей с душистой вкусной пшеницей, а только горные козлы. Даже если придётся растить волосы до земли, чтобы укрываться от метели. Она бы каталась на плечах великанов, чистила бы им зубы, забираясь с острой веткой в рот, и уши...
      "Поля!" - чуть не вскричала Ева. Вот, наверное, в чём дело. В горах негде растить хлеб, и репа там тоже не растёт... да растёт ли что-нибудь на камне, кроме чахлых, закрученных спиралью ёлок? В полях водится много маленького народца, таинственных существ, не злобливых, как говорят, но своенравных и ревнивых. Их привлекают стройные ряды посадок, вкусные крупные семена в колосьях. В конце жатвы последний сноп, в тайне, конечно же, от священника, оставляют не сжатым на поле за каким-нибудь холмом или бугром, чтобы маленькому народцу было где переночевать.
      Многие уходят на поля ночевать и спят там, не подозревая, что из их головы юркое рыжее или камышового окраса существо прямо сейчас вынимает все до единой мысли, кроме жажды работать до седьмого пота. Другие приходят домой, не отряхивая с одежды и из-за воротника полевой сор, и с ним тоже приносят себе в постель это хитрое существо. Она, Ева, сохранила живой разум потому, что была внимательной и осторожной, а на полях всегда держала глаза открытыми и не забывала оглядываться по сторонам. И, конечно, соблюдала все те правила, которым научила её бабушка.
      Тем временем качка поутихла. Тропа вывела их на новую дорогу, гораздо более пригодную для езды, чем предыдущая. Встречались таблички с обозначениями, но Ева не понимала их смысла, а Эдгар хранил молчание. Появились путники - их, в большинстве, было заметно издалека, когда к белесому воздуху начинала примешиваться серая пыль - если, конечно, путник был верхом. Когда расстояние сокращалось, то встречные незнакомцы в первую очередь видели глаза Евы, сверкающие, как два болотных огонька, любопытные и яркие. Эдгар снова натянул свою шляпу, которую во время дождя убирал глубже в повозку, и был, кажется, очень доволен, что львиную часть внимания отвлекает на себя круглое лицо девочки, её чёрные волосы, которые каким-то образом умудрились не сваляться колтунами за несколько дней путешествия.
      К вечеру туман осел, и они одновременно увидели на горизонте то, что могло быть только городом.
      - Башни! - воскликнул Эдгар. - Что это там, впереди, за город?
      - Вы едете по Ульмскому тракту и не знаете, что это за город? - неприязненно спросил обгоняющий их всадник.
      - Тракт! - воскликнул, поёжившись, Эдгар. Может, потому, что дорога под ними, вполне милая на вид, вдруг оказалась активно использующимся трактом, а может, оттого, что с ним заговорил незнакомец. А может, от всего сразу.
      - Имя ему - Ульм, - произнёс всадник. Копыта затихли впереди, за поворотом дороги, где чахлые берёзы с обломанными, пожёванными скотиной ветками говорили о том, что дорогой и вправду часто пользуются. Ослик невозмутимо отряхнулся - лошадь напоследок обдала его водой со своего хвоста.
      - Может, стоит повернуть обратно? - спросил Эдгар, обернувшись к Еве.
      - Я хочу посмотреть поближе!
      Ева пребывала в неописуемом возбуждении. Это первый город, который она увидела, пусть даже издалека. Она выбралась из-за пожиток и устроилась на корточках рядом с Эдгаром, придерживаясь за борта, чтобы не вылететь из повозки.
      Костоправ не трогал поводья и умоляюще смотрел на круп осла, словно надеясь одним лишь этим взглядом развернуть его в обратную сторону. Господь, однако, ни о чём таком не помышлял. Помахивая хвостом, он весело бежал прямо туда, где уже начинали маячить городские ворота, и, кажется, намеривался преодолеть их, не сбавляя шага.
      Местность оживала. Пастух прогнал прямо перед ними отару овец. Коровы бродили по встречным полянам, такие маленькие издалека, будто мухи. Кажется, каждая поляна принадлежала здесь какому-нибудь стаду. После начались вырубки - большой быстрорастущий город всегда нуждается в древесине. В молотильных домах мололи муку, чтобы нагрузить её на телеги и отправить в город, в хлебопекарню. Несколько раз их обгоняли крестьяне, везущие на запряжённых лошадьми подводах свой товар. Они кричали Эдгару, чтобы он прижался к обочине, и с грохотом проносились мимо. Крестьяне, которым повезло (или не повезло) жить далеко от города, спешили, чтобы заночевать за стенами, может быть, прямо на базаре, на мешках со своим добром, а с утра пораньше приступить к торговле. Обратно ехали только местные пастухи, посвистывая, грызя тыквенные семечки и надвинув на глаза насквозь мокрые соломенные шляпы - путники не рисковали выехать в дорогу к ночи.
      - Это как большое брюхо из камня и дерева, - подал голос Эдгар. - Искусственное брюхо. Там столько людей, что всех не пересчитаешь. Там могут жить несколько сотен человек, а то и больше!
      - Там нет полей?
      - Нету...
      - Что же они тогда там делают, все эти люди?
      Ева была готова пуститься в пляс при первом звуке слова "мечтают" или "сочиняют", которое Эдгар непременно должен произнести.
      - Блуждают туда-сюда... там, знаешь, очень узко. Так узко, что приходится ходить боком. Выливают на улицы помои. Торгуют. Там всегда как будто праздник, но никто не веселится. Все только исполняют функцию. Сама увидишь. Я бы с удовольствием туда не ездил.
      Девочка разочарованно выпятила губы. Никаких тебе сказок!.. Но такое загадочное явление как "город", каким бы он ни был большим, всё-таки, стоило попробовать поместить себе в голову.
      - Расскажи мне ещё, - попросила Ева.
      - Ох... - Эдгар повращал глазами. - Там много разных загадочных машин. И трубы, как вены, по которым вместо воды жизни течёт отторгнутое телом. И фундаменты зданий, как тазовые кости...
      - Римляне тоже любили машины, - сказала Ева, припомнив деревянную лошадь.
      - Сейчас их мало, - сказал Эдгар. Нос его, глубоко посаженные глаза, белые губы - всё казалось выточенным из мрамора. Видно, упомянутая Евой лошадь не вызвала никаких возмущений в голове. Вчерашний день он как будто бы завернул в одну из своих многочисленных тряпиц и оставил где-то неподалёку от мёртвого енота. Наверняка, если свёрток этот будет извлечён на божий свет и хорошенько изучен, Эдгар припомнит все детали той ночи, но сейчас от них остался только контур, ничего не значащая оболочка, а значение имел только день сегодняшний. - Есть в этих машинах какое-то подражательство, какая-то насмешка над деяниями Всевышнего... Видал однажды огромную штуку, которая сражалась с ветром. Натурально! У неё были в одной руке сразу четыре меча, которыми она рубила ветер на куски. Не представляю, зачем она нужна, но это очень плохая, дьявольская машина. Лучшая машина, которую создал господь - это человек со всеми его механизмами, рычагами и канатами.
      Эдгар задумчиво похлопал себя по ляжке.
      - И созданию не пристало повторять за создателем.
      - Но ты же хочешь сделать кентавра и других сказочных существ?
      - Это другое дело, - объяснил Эдгар. - Я буду использовать ткани и части тел из того материала, что оставил нам Господь. И душа, он будет управляться душой! Один греческий философ, именем Гален, говорил, что если бы человек мог по своей воле отрастить себе третью руку, это стоило бы сделать. Потому что трёхрукий человек всяко лучше двурукого.
      Они не стали въезжать в город в темноте, а заночевали неподалёку от рва: слишком поздно было искать лучшее пристанище. Здесь был постоялый двор для тех, кто не успел добраться до места назначения перед наступлением темноты, но Эдгар гордо проехал мимо, даже не обернувшись на крики зазывалы. Он попросил Еву выбросить деньги, которые они заработали в Лошадиной Голове, и знал, что она не послушалась, но тратить их не собирался.
      Запах со стороны рва шёл прескверный: там копились нечистоты, наслаиваясь друг на друга и застывая на зиму пластом. Эдгар сказал, что вместе с уличной грязью в ров иногда попадают тела людей, и ночью они могут услышать вой непогребённых.
      - Непогребённые - скверное дело, - сказал он и перекрестился. - Навряд ли они сумеют выбраться из этой своей могилы, иначе давно бы уже разгуливали по всей округе, да постоялого двора бы тут не было.
      Ещё он сказал, что город изнутри смердит во много раз хуже.
      - Как любые внутренности. Естественный запах человека сам по себе не сильно хорош, - неодобрительно заметил великан, - но когда люди собираются вместе в таком количестве и долго живут рядом, становится ещё хуже.
      Ночь выдалась беспокойной. Эдгар растянулся под повозкой, его дыхание шумело внизу как вода. Половину ночи Ева гадала: слышны ли ему те странные звуки, что не дают покоя ей?..
      Она пыталась уйти ушами в ночь, как учил её Эдгар, но это оказалось не так легко. Здешняя ночь не ступала вкрадчивым шагом - она разъезжала по округе на скрипучих колёсах, бубнила что-то на придуманном ей же самой языке, словно деревенская дурочка. То и дело со стороны города доносились неясные отголоски: звон колоколов, крики стражей, похожие на голоса ворон; эти птицы врывались в сон девочки, клевали его прямо у неё на глазах. Пару раз ветер приносил звуки пения, звучащие так, будто песню пели задом наперёд. Ева пыталась понять, что из этого может принадлежать мертвецам, что хоронятся в канаве.
      В эту ночь она плакала во второй раз с того дня, когда покинула родную деревню. Старалась делать это бесшумно и утирала слёзы рукавом - они могли просочиться через изобилующий щелями пол и разбудить Эдгара. Только Господь её утешал. Он был рядом и тоже не спал - Ева слышала, как переступали по дёрну копытца, как чесал он морду о камень, как иногда вздыхал и шлёпал губами, будто пытаясь поймать пролетающего мимо мотылька. Меланхолично хрустела на зубах трава. Осла Эдгар не привязывал никогда - по его словам, с утра вероятнее было обнаружить, что небо украли язычники, чем, что Господь стоит не там, где ты его оставил накануне.
      Когда наступил рассвет и Эдгар заворочался, сопя через заложенные ноздри, девочка уже крепко спала - провалилась в звуковых своих блужданиях в яму, да там и оставшись.
     
      Выпавшая росой свежесть заглушила вонь, загоняла её обратно в ров. Утро вышло замечательным, даже рядом с мрачной громадиной, которая только и мечтала, что окрикнуть тебя хриплым, пропитым голосом часового.
      Через ров вёл перекидной мост, цепи которого лоснились от ржавчины. Его не поднимали уже очень давно, следы последних врагов погребены под более чем сорока добротными листопадами, и, тем не менее, Ева перегнулась через борт повозки в надежде рассмотреть детали механизма. Она дала себе зарок при первой же возможности сбежать из-под присмотра великана и поглазеть подольше, возможно, с одной из тех башен, если, конечно, туда можно пробраться.
      Поднимать мост не было нужды - теперь все войны велись на востоке. "Нельзя оставлять гроб Господень в руках неверных" - было у всех на устах, "грех оставлять неверным такие богатства" - было в сердце. Копыта и колёса гремели по мосту, и эхо от этого грохота многократно распространялось по округе. На лице Эдгара была напряжённая, будто бы вынужденная задумчивость - "что, если эхо звучит в голове?" - вслух думал он, видимо, просто чтобы немного себя отвлечь от грядущего пугающего путешествия по внутренностям большого города. - "Как там всё устроено? Вот бы посмотреть! Если звук проникает через уши, то почему бы ему не звучать снова и снова, отражаясь во внутренних изгибах черепа?" Ева слушала вполуха - всё больше глазела по сторонам. Стража проводила осмотр, лениво роясь в чужих повозках, разглядывая содержимое ящиков. Девочке эти смешные люди с блестящими от жира щеками и подбородком напоминали кур, а точнее, самые толстые и самодовольные их экземпляры.
      На телегу Эдгара стражники бросили лишь мимолётный взгляд. Сам цирюльник их даже не заметил; пробив лёд подступающей паники, он погрузился в водоём размышлений.
      Итак, вокруг большой город, и Еве казалось, что они бредут среди рядов почерневших зубов, какие обычно бывают у стариков, что их пережевывает огромный рот. "Этот великан даже больше моего", - с трепетом думала она, вышагивая по мостовой и держась за гриву ослика. Из домов выходили и заходили люди, мутные стёкла сверкали в восходящем солнце, таблички над входными дверьми скрипели, когда путники проходили мимо. В выложенных белым с серыми прожилками камнем канавах текла коричневая вода, кое-где возникали естественные запруды с крупными пузырями, похожими на болотных жаб. Там плескались совсем маленькие дети. Ева чувствовала себя так, будто её взяли за шкирку и упрятали внутрь огромного сундука. В таких сундуках всегда есть жизнь: Ева, поднимая крышку, видела, что там душно и пыльно, в складках старых вещей таится густая тишина, но с пылью через ноздри проникало понимание, что здесь только сейчас кто-то был. Спрятался, но основательно перед этим наследил, оставив это неуловимое ощущение.
      И вот теперь она сама пребывала под крышкой, пробираясь складками и прорехами, с шелков на мешковину. И, пока ни одна девочка не подняла крышку, маленькие человечки, сохраняя деловой вид, спешили по своим делам, словно моль или иные какие букашки.
      Едва они въехали в Ульм, Господь, проводник, которому Эдгар доверял выбор пути, потерял к этому занятию всякий интерес. Мол, пойдём теперь, куда хотите вы. Великан с радостью вернулся бы к любимым гнилым пням и затерянным в лесах озёрам, но даже чтобы развернуться, нужно было добраться до какой-нибудь площади.
      - Если ты боишься, поедем отсюда, - шёпотом сказала Ева, хотя на самом деле в ней разгоралось желание заглянуть ещё во-он за тот угол... - Я уже насмотрелась этого города.
      - Нельзя, - сказал Эдгар - Этот день будет плохим, страшным, но страшные дни тоже нужны.
      - Зачем же?
      - В конце всего Господь посмотрит на мою жизнь и спросит: "зачем ты бежал всю жизнь, как кролик?" А что я отвечу? Я отвечу - "да, я кролик", и тогда он скажет: - "Зачем же ты не попытался сделаться человеком?" Этого я боюсь больше всего.
      Эдгар выбрал направление на шпили собора. С одной улицы их прогнал страж, куда более бдительный, чем те, что были на въезде в город. Дорога на ней пролегала между домами, которые, если продолжать сравнение с великанской челюстью, были не в пример выше и здоровее остальных. "Должно быть, то передние зубы", - решила для себя Ева. Они свернули в нижний район, где твёрдая поверхность под ногами истончилась и, в конце концов, проступила земля, древняя, как кости римлян, серая, лишь слегка присыпанная соломой. Детей здесь было больше, взгляды тяжелее, походка менее твёрдой. Из переулков несло плесенью и рвотой, из питейных заведений - кислой выпивкой. Ева разглядывала людей: пьянчужки, шатаясь, разбредались по домам, деловито сновали по своим делам женщины и откормленные крысы, шли на работу, сгибаясь от проблем и запланированных на день дел, мужчины, борода каждого их которых могла рассказать о роде его занятий. К примеру, борода пекаря была коротка и черна внизу, хотя волосы его и усы были песочного цвета. Щёки запеклись коркой жара. У подмастерьев ещё не было бороды, и они смотрелись все одинаково, со сбитыми руками, изодранными коленями, сгорбленной от натужного труда спиной и синяками на лице. Методами вколачивания своего искусства мастера не отличались.
      Мимо проследовала группа суровых мужчин, одежда которых топорщилась опилками, как шкура ежа.
      - Эти - мастера коры и рубанка, - зашептал Эдгар. - Делают из живого искусства искусство мёртвое. Посмотри на них. Разве есть на свете что-то более мерзкое и величественное?
      - А у тебя есть какой-нибудь цех? - спросила Ева, провожая глазами мужчин.
      - Лекари и отворители крови состоят в цехе, - сказал он. - Это очень влиятельный цех. Обо мне же никто не знает, и даже те, кого я лечил, стараются поскорее забыть. А у брадобреев цеха не было отродясь. Они - то есть мы - разбрелись по земле, словно блохи по собаке, и просто делаем своё дело.
      Потом колёса повозки снова натужно заскрипели, и ослик начал взбираться в гору. Один раз они едва не застряли, но Эдгар, уперевшись спиной, практически вынес повозку на плечах.
      Вот он, собор. Ева никогда не видела таких огромных сооружений; когда она встала возле одной стены и запрокинула голову, казалось, будто он качается, вот-вот рухнет и накроет собой всё на свете. Возведён, будто из соли или снега, однако, подойдя вплотную и пощупав, Ева поняла, что это камень. Но как искусно он обработан! Каким чудесным нужно быть мастером, чтобы высечь, там, на высоте, все эти библейские сюжеты! Девочка-карлик, что (как иногда представляла себе Ева) сидит у неё в голове и отвечает за фантазию, напомнила о странной сказке, услышанной когда-то из уст бабушки: на один город - говорилось в ней - упала прямо с неба гигантская рыбина, и в том городе не осталось никого живого.
      Люди входили и выходили из собора самые разные: в рванине или в шелках, как римские принципы, с оживлённой речью на устах, оглядывающие друг друга, толкающиеся плечами, звенящие связками ключей, считающие монеты, опирающиеся на палку и несущие корзины со всякой снедью, либо же вовсе с непонятными и никак не соотносящимися с храмом предметами. Казалось, будто там, внутри, располагается вселенский базар, либо же ещё один город, в который вход есть через огромную арку с высеченными в составляющем её камне библейскими сценами, Град Небесный, куда так просто заходят одной толпой и нищие, и богачи.
      Некоторые простёрлись ниц перед огромной двустворчатой дверью, словно их сразила внезапная сонливость; жители Ульма равнодушно обходили таких людей с двух сторон, а иногда и просто переступали.
      Ева думала, что великан сейчас по своему обыкновению пойдёт искать местного настоятеля, и к нему непременно выйдет важный толстый человек с крыльями и нимбом, который (дабы тот не нависал над просторной лысой головой и не бросал тень на глаза) надел временно на сгиб локтя; а с ним добрая сотня горбатых бойцов в стоптанных сапогах и со спитыми глазами. Но Эдгар опустился на мостовую рядом со входом в собор. Это излюбленное место местных нищих, и по тому, какие злобные взгляды доставались Эдгару, было понятно, что задница великана сейчас покоилось на чьём-то, можно сказать, пригретом камне. Но никто, видя размер великаньих рук, не решился возразить.
      - Я отдохну, - сказал Эдгар.
      - А я - сказала Ева по хозяйски оглядываясь, - пойду добуду нам еды.
      Девочка рассматривала расположенный рядом лоток с фруктами и овощами так пристально, будто хотела понадкусывать все лежащие на нём плоды.
      - Вон из того проулка пахнет едой сильнее - там наверняка рынок, - сказал Эдгар.
      Направив босые стопы в указанную сторону, Ева буквально видела, что воздух там дрожал от ароматов. Сандалии она берегла - мало ли где ещё пригодятся? - А по такой гладкой, подогретой солнцем и смоченной коротким утренним дождиком поверхности ходить босиком одно удовольствие. Сбоку от собора действительно пристроился рынок. Он топорщил загривок полотняными тентами над головой торговцев. Везде были люди. Они торговались, бранились, отбирали лучшие куски, а собор взирал на это с надменным высокомерием. Ева миновала ряд, где продавали ткани. Голод гнал её дальше, мимо лотков с сырой рыбой (возле копчёной сельди она всё же на несколько секунд задержалась), к румяным пирогам, лежащим стопкой один на другом. Ева выбрала те, что поменьше - каждым из них можно утолить голод на добрую половину дня.
      - Можно четыре? - Ева протянула на ладони все четыре монеты, что у неё были. Торговка проворно сгребла деньги, после выпрямилась, поглядывая то себе на ладонь, то на оборванную, грязную девочку, чья макушка едва торчала из-за прилавка.
      - Ларс! - крикнула она.
      Появился, вытирая о фартук тыльные стороны ладоней, дородный мужчина, чья голова была похожа на обглоданный козами куст орешника. Немногие мужчины знают, что такое гребень, но этому господину не помешала бы расчёска. Ева порадовалась про себя, что у Эдгара нет волос вовсе. Руки у незнакомца чистые (разве что, мокрые), фартук тоже, так что род его занятий остался для Евы загадкой. Хотя она предположила, что он может заниматься отскребанием с денег грязи, глины и навоза.
      Торговка представила на осмотр монеты, и он, щурясь и поворачивая ладонь под разными углами, внимательно их изучил.
      - Это же унции, - наконец, сказал он.
      - Что? - спросила Ева.
      Глубоко запрятанные в складках жира глаза нашли девочку.
      - Римские унции. Я видел такую единственный раз, в детстве. Один мальчишка хвастался, что нашёл под пирсом в воде. Откуда у тебя их столько?
      - Это моего друга. Мы заработали их в деревне под названием "Конская голова", когда лечили там одному господину зубы, а другому стригли баки.
      - Ах, баки, - покачал головой мужчина. - Ах, "Конская голова"... в любом случае, больше они не в ходу.
      Кулак сжался, и монеты звякнули в его недрах. Ева с трудом удержалась от того, чтобы не попытаться разжать мужчине пальцы.
      - Значит, мне нельзя купить пирог? - спросила она.
      - Приходи с нормальными деньгами. Тогда будет тебе пирог.
      Вернувшись, Ева поведала Эдгару о неудаче. Жалобное урчание в животе она старалась заглушить, сжимая кулаки и пуская в ход самые резкие слова, которые слышала некогда от братьев и от мужчин в родном селе.
      - От твоих денег никакого толку, - хмуро сказал великан. - Только и годны, что в зубах ковыряться.
      Живот Эдгара молчал, однако молчал очень красноречиво.
      - Это были какие-то плохие деньги, - пробормотала Ева. - У меня остались ещё, другие. Вот увидишь, скоро ты будешь накормлен. - Соврала она и опять ушла на базар.
      Когда девочка вернулась, Эдгар пристраивал на коленях деревянную табличку, на которой было довольно топорно вырезаны незнакомые символы.
      - А я не знаю алфавита, - поведала она, складывая у ног цирюльника добычу. Ею оказались: несколько побитых слив, хлебные корки, да маринованная луковица. Всё, кроме луковицы, не очень хорошее, зато за этим не очень-то хорошо следили. Но луковица добротная. Ева утащила её, пока хозяйка прилавка любезничала с соседкой. Рука сама тянулась ещё к огурцам в бочонке, но Ева вовремя себя одёрнула - ей и так слишком везло.
      Девочка мудро не стала просвещать великана, каким образом добыла завтрак, да он и не спрашивал.
      - Какого алфавита? Я тоже его не знаю, - простодушно сказал Эдгар. - Это не алфавит. Это просто знаки. Особые знаки. Я вырезал их однажды ножом, во времена, когда дорога стала слишком похожа на ту, другую дорогу, что была днём до этого. Вырезал ножом. Перед нами с Господом ехал какой-то пастух. Он спал всю дорогу, но хвост его лошадки отгонял всех мух прямо нам в морды. А как раз перед этим я сращивал одному человеку кость. Называю их моими особыми знаками.
      И действительно - на картинке были изображены кинжал, клок волос, похожий на конский хвост, и берцовая кость, сломанная под прямым углом. Вместе, расположенные один над другим, они составляли слово, высказывание, которое заставляло прохожих на мгновение замирать перед этим заявлением и громадным человеком, сидящим за ним.
      - Почему ты раньше их не показывал? - спросила Ева.
      - Потому что в сёлах нет толку. Там нужна глотка, чтобы тебя услышали. Тогда уж или примут, или выгонят, если, как истинные слуги Господа, полагаются всецело на него, а не на мои руки, которые прикреплены к телу, к которому прикреплена также грешная голова. А здесь нужна тишина. Нужно быть безмолвным среди охрипших от крика. Если будет на то воля Всевышнего, нужный человек сам к тебе подойдёт.
      - И сколько ты так собрался сидеть? - спросила девочка. Она устроилась возле ног Эдгара, пододвинув к себе подстилку, которой в холодные дни цирюльник укрывал своего осла, и закинула себе в рот первую сливу.
      - Сколько потребуется, - ответил Эдгар. - Бывает, я сижу четыре часа, бывает, пять. Чаще всего прямо на месте и ночую. А на следующее утро Иисус ко мне, обыкновенно, благосклонен. На следующее утро находится тот, кому нужны мои услуги.
      - Нет, так не годится. Целый день сидеть, ожидая, пока кто-то снизойдёт до тебя и наберётся смелости подойти к такому уроду, чтобы спросить, что значат те закорючки?
      Ева и сама понимала, что собирается сделать неправильную вещь. Но досада, как волна от рухнувшего в озеро камня, уже перехлёстывала через берег и катилась к устам. Эдгар уставился на неё острыми, как иголки, глазами. Девочка не стала ждать, когда машина в плоской голове произведёт какие-то слова, а вскочила и, выплюнув под ноги сливовую косточку, заорала:
      - Только сегодня! В вашем городе странствующий ци-рюль-ник-ко-сто-прав! Подстрижёт волосы! Вправит кости за бесценок и возьмёт за это только немного еды... если можно, немного еды. А если вы вдруг потеряли свою косточку, он выправит вам новую, из дорожного посоха, из детской игрушки, из черенка лопаты...
      Здесь Эдгар дотянулся до девочки и схватил её за голень. Притянул к себе, перехватил другой рукой за горло, заставив замолчать.
      - Не нужно.
      Ева почувствовала, что он весь трясётся.
      - Почему? - девочка дёрнулась, пытаясь вырваться, но это было равносильно тому, как если бы из Эдгарова кулака попыталась освободиться муха. - Многие торговцы расхваливают свой товар. Женщины вон там, на углу, не знаю, что они продают, но у них тоже рот всё время открыт. Всё время! Так почему ты молчишь?
      - Помнишь, что я тебе говорил? Мы должны быть незаметными, как тени. Так, чтобы только нужный человек меня увидел и подошёл. Если во всём городе отыщется один-единственный человек, нужный человек, этого будет достаточно.
      На первый взгляд потуги Евы не смогли сколь-нибудь поколебать человеческий поток, что тёк перед ними разом в обе стороны. Однако теперь они заметили, что в постоянно движущемся, меняющем очертания человеческом мире появилась одна неподвижная фигура. Тени, которые солнце рисовало с прохожих, все вместе были похожи на копошащихся в муравейнике муравьёв, а от этого человека тень напоминала врытый в землю позорный столб. Увидев, что добился внимания, он подошёл, нагнулся, обдав странным сочетанием запахов мёда и чеснока:
      - Я знаю одного господина, которому понадобятся ваши услуги.
      Выглядел незнакомец как обыкновенный вассал, но вассал высокого сюзерена. Цепкие глаза девочки сразу заметили блестящую, отполированную многочисленными прикосновениями рукоятку кинжала на поясе в деревянных ножнах. Рядом потёртый кошель, а ещё блестящая, очень красивая пряжка в виде бараньих рогов. И блестящие носки сапог. Кожа на голенищах потрескавшаяся, кое-где уже залатанная, но эти носки... ах, эти носки! И камзол...
      Эдгар не обращал внимания на такие мелочи. Он видел перед собой среднего возраста господина с забранными в хвост волосами, с короткой, но достаточно неопрятной бородой. Внимание сразу и надолго приковывал чуть крючковатый, большой нос - его обладатель мог бы быть злодеем, но в общем и целом этот человек выглядел достаточно миролюбивым... настолько, насколько миролюбивым может выглядеть высокородный. Нос был поистине выдающимся, как жест, как символ, его можно было сравнить с гербом, разве что, исполненным по живому материалу самым искусным в мире скульптором. На щеках отслаивалась кожа - следствие какой-то болезни. Лоб тёмный от пота - день сегодня выдался необычайно душным. Вокруг ноздрей следы раздражения. Может, его господин не такой уж и богатый, но за выправкой слуг следит строго. Или же этот человек сам горд быть слугой. Такое встречается нечасто. Истинное ли это достоинство, или воспитанное с малых лет поркой и наказаниями? Скоро станет видно.
      На ножнах выгравирован герб, но подробностей Эдгар не разглядел. Это и ни к чему - в гербах знатных семейств он всё равно не разбирался.
      - Идёмте за мной, - сказал незнакомец в свою очередь внимательно изучив цирюльника.
      - Собирайся, - шепнул Еве Эдгар, но она была уже готова - свернула накидку с едой в куль и судорожно запихивала в себя половину луковицы.
      Мужчина терпеливо ждал, пока Господь соизволит тронуться с места, а после провёл их небольшой караван на улицу, где селились зажиточные. На этот раз их пропустили, и "улица малахитовых домов", как прозвала её про себя Ева, развернулась во всей красе. Красивый зелёный мрамор, несомненно, очень дорогой, здесь был заметен на фасаде каждого дома; владельцы как будто пытались перещеголять друг друга количеством и тщательностью отделки. Это была непостижимая для Евы игра, соревнование, сути и правил которого она не понимала. Встречался мрамор и под ногами, будто поросшие травой полянки с разным количеством углов, а иногда и вовсе почти круглые. Дома справа и слева все разной формы, разных, точно грибы, размеров, но во всех, в каждом фасаде, виделось достоинство и роскошь, показанные или скрытые. Кое-где Ева и Эдгар видели трепещущие на ветру флаги с гербами. Полоски, цветы, даже камни, звери, о доброй половине из которых Ева не слышала. Но фантазии ей хватило с лихвой, поэтому почти все звери к тому времени, когда они дошли до нужного дома, обрели свои фантастические названия.
      - Смотри вперёд, - велел Эдгар, когда Ева едва не влетела в его лодыжку. Голос великана снова стал самой тонкой струной на арфе.
      Дом, возле которого они остановились, не уступал статью соседям, разве что выглядел чуть более потрёпанным. Круглые газоны перед крыльцом, раньше хвастающиеся кустовыми розами, заросли сорняками. Кажется, там, в центре этого противоестественного союза благородных растений с мелкими жёлтыми соцветиями спрятана какая-то тайна. Теперь Эдгару ничего не мешало разглядеть герб, который был выложен камушками на одной из стен прямо под окнами. На чёрном полотне белый крест, каждый из четырёх концов которого заканчивался орлиной лапой с растопыренными когтями. Ева почувствовала, что в животе у неё завелось нехорошее предчувствие - будто съела сегодня на завтрак слизняка. Когти выглядели так, будто рвать и терзать плоть - единственное занятие, которого они достойны, а крест, вступающий в какое-то эпическое противостояние с чудесными зверьми и затейливыми рисунками на соседних гербах, казалось, одним лишь своим видом перечёркивал всю патетику и чувственность тех изящных рисунков.
      Он просто был, и от этого факта вся эта крылатая, зубастая, рогатая масса с яркими глазами и хвостами отступала во тьму, из которой когда-то вышла.
      В длинной тёмной прихожей сидел единственный привратник, который с натугой стал подниматься, когда дверь начала открываться, и закончил свой манёвр, когда оставшийся неназванным провожатый, Эдгар и девочка были внутри. Широкоплечий, с длинными седыми усами, напоминающими о вождях кочевых племён, что, по слухам, бесчинствуют на востоке, глаза, покрытые сеточкой вен. Эдгар нашёл, что они похожи на глаза старого больного быка, почти сошедшего с ума и готового наброситься на любого, кто приблизится к стаду. Дырявая в нескольких местах кольчуга звякнула, когда он потянулся за топором на длинном древке, прислоненном к стене.
      - Это Бернард, наш капитан стражи, - небрежно представил воина их провожатый. - Бернард, не нужно хвататься за топор. Это всего лишь новый лекарь для господина.
      - Костоправ и цирюльник, - поправил Эдгар, и Бернард вздрогнул, едва не уронив топор себе на ногу. - А всё-таки, кто вы?
      - Меня зовут Валдо. Пойдёмте, пойдёмте, не нужно заставлять господина ждать.
      Господа с телегой они оставили снаружи, ослик с энтузиазмом принялся восстанавливать справедливость на газоне, уничтожая сорную траву, которая была не в пример вкуснее чахлых роз. Инструменты Эдгару сказали пока оставить в телеге, и он с неохотой повиновался.
      Ева никогда не была в доме богача. Холодом камня, шорохами и стуками, которые как будто бы раздавались где-то в недрах, он пытался донести: "мы разговариваем с тобой на разных языках, маленькая чёрная лягушка. Да, посмотри, я обнищал, вся позолота осыпалась, пурпур выцвел, но я - это ладонь, а ты - насекомое на этой ладони".
      Витая лестница привела на второй этаж, где за счёт большого количества окон было значительно светлее. На шум со всех концов дома сбежалось множество собак. Цоканье когтей сопровождало гостей даже на лестнице. Ева никогда так пристально не рассматривала животных: сложно было определить, какие породы послужили источником для этой странной крови. Но самым удивительным было то, что у всех были отрезаны уши, а вместо ушных отверстий - кое-как затянувшиеся раны, уродливые шрамы, зачастую хорошо видимые за счёт того, что шерсть на этом месте не росла. Девочка поглядывала на Эдгара, ожидая, что он задаст волнующий её вопрос, но великан хранил молчание и, кажется, пытался сжаться в одну большую точку.
      Поднятый кулак хозяина оборвал рык, поднявшийся было из собачьих глоток. Ева заметила, что каждую шею, вне зависимости от толщины её и шерстистости, обхватывал коричневый ремешок с теснённым гербом.
      Господин Валдо оставил их в приёмной, где кроме нескольких псов (остальные, сопроводив их до дверей, разбежались по своим делам) не было ни единой живой души, а сам скрылся за дверью. Изнутри дом как будто вымер. Гуляющий на правах хозяина сквозняк поднимал с подоконников пыль. Мягкий пурпурный когда-то ковёр, который подобно огромному коровьему языку расстилался по всему этажу, выцвел до равномерно-серого цвета.
      Когда они уселись на одной из длинных скамей, Ева потянула великана за рукав.
      - Как думаешь, хороший это человек?
      Эдгар впал в оцепенение. Краска отлила от лица так, что стало видно, как сереют губы и рассасываются багровые пятна на лбу. Может, эти надменные стены тоже что-то ему сказали? На мгновение Ева испугалась - вдруг камни, из которых сложен дом, древние и мёртвые, заслонкой встали у него в ноздрях, заложили всё пространство во рту и препятствуют обращению воздуха в лёгких?
      Она ущипнула великана за руку и быстро взобралась с ногами на лавку, когда голова, точно, часть тела деревянной марионетки, куклы на верёвочках, дёрнулась в её сторону. Нижние зубы стукнулась о верхние, но ничего угрожающего в этом звуке не было. Было понятно, что у Эдгара это вышло непреднамеренно.
      Однако напряжённая поза, и пронзительно-белые белки, и нитка слюны, свешивающаяся из уголка рта - всё это складывалось в послание: "ты одна здесь, девочка-улитка, одна-одинёшенька среди двигающихся кукол, и пыльных гобеленов, и мха под лавками, и люстры, свечи на которой так давно не зажигали и не меняли, что они стали похожи на грибы. Тебе не на кого рассчитывать". На мгновение Ева почувствовала себя такой одинокой, что захотелось дать волю слезам - в третий раз с того момента, как она покинула родную деревню. Непозволительная роскошь.
      - Рабо... - проскрипел внезапно Эдгар. Сделал вторую попытку, которая завершилась более удачно: - рабо...тать на зажиточных - дурная примета. Чуешь, какой она источает запах?
      Ева ничего не чувствовала, но на всякий случай кивнула. Только после этого Эдгар продолжил:
      - Они могут отплатить целой грудой медяков, а могут вздёрнуть тебя у ворот. В любом случае, ты уже не будешь плыть, как лист по течению. Ты станешь зависеть от мальчишек, которые будут тыкать в тебя палкой. Как тебе такое понравится?
      Девочка пожала плечами и, допустив на минуту, что к Эдгару вернулся обычный для него набор чувств, опустилась на скамейку.
      - Не люблю мальчишек.
      - Теперь поздно прятаться. Мы теперь как мышки в клетке.
      - Почему все богатые живут в таких огромных домах? - спросила девочка немного погодя. - Мы ютились в нашем домике впятером, а у них здесь можно совершать путешествия из одной части дома в другую на телеге! Может, все богатые любят путешествовать, но не любят дождь и не любят выходить из дома?
      Дверь приоткрылась, к ногам гостей вывалилась сначала длинная тень, похожая на огромную змею, а потом появился господин Валдо. Игра света и тени, что испокон веку велась в этих залах, превратила его в глубокого старика, словно надеясь, что мужчина тоже скоро присоединится к молчаливому бдению теней. Он поманил их внутрь. Эдгару пришлось завернуть в себя плечи, чтобы протиснуться через дверь, а их недавний провожатый отступил к одной из стен, жеманно придерживая себя за локти, как будто опасаясь, что сейчас развалится.
      Первым делом Ева огляделась в поисках важного старика в короне, окружённого слугами и бойцовскими петухами, но в зале кроме них не было больше никого. Это была длинная и узкая комната с просторным камином, в котором, как глаза полчищ кошек во тьме, светились угли. Слегка успокоившись (никому не придётся демонстрировать хорошие манеры, о существовании которых Ева, разве что, наслышана), девочка тут же вытянула ладошки, чтобы ощутить этого трескучего красного кота, и двинулась вперёд. Взгляд скользнул по деревянной мебели, на мгновение прилёг на подушках, набитых пухом. Замер возле гобеленов на стенах, таких старых, что в их ворсе, кажется, можно заблудиться, как в дремучем лесу. Всё, на чём останавливался взгляд, рассказывало истории о лучших временах, от которых сейчас осталась разве что пыль. Хотя девочке достаточно было настоящего, живого камина, чтобы почувствовать себя в земном раю.
      - Это мой господин, - сказал человек, и девочка, глядя на камин и продолжая двигаться, врезалась в ногу застывшего Эдгара. - Барон фон Кониг.
      Вместо того, чтобы ответить, Эдгар прежде всего икнул, вызвав на себя быстро тяжелеющий взгляд господина Валдо.
      - Что здесь творится? - послышался деревянный голос Эдгара. - Какой-то ритуал?
      Рука его поднялась, чтобы осенить крёстным знамением - сначала себя, потом Валдо, который, поморщившись, неохотно перекрестился следом, и, наконец, принялась бесконтрольно крестить всё вокруг, так, будто зала на глазах Эдгара быстро заполнялась бесами.
      - Никакого ритуала, - сдержанно ответил провожатый. - Он перед тобой целиком. Точнее, всё, что от него осталось.
      Сначала Ева заметила только вазу с печеньем на столе, и рядом ещё одну - с орехами. Высокие спинки стульев свет из камина превращал в руки, тянущиеся за яствами. Внизу валялись обглоданные дочиста кости - кажется, на время пиршества сюда запускали собак. Ева бы не отказалась побыть собакой у богатеев. Только, чур, какой-нибудь чистокровной, чтобы брали с собой охотиться на кроликов и фазанов, чтобы быстро бегать и уметь дышать, вываливая язык.
      По другую сторону стола, словно одинокая сосна посреди луга, высился стул, отличающийся от соседей немалым ростом, узким сиденьем с подлокотниками и даже подставкой для ног. "Стул для детей", - подумала Ева, попутно жалея, что у неё никогда не было такого стула. Хотя, в хибарке её родителей такой предмет мебели был бы сочтен лишним: появись он вдруг, скажем, от какого проезжего маленького лорда, который задумал бы подарить его понравившейся девочке, отец тут же пустил бы его на дрова.
      Но не это главное. А то, что на детском стульчике, в облаке пышной седой шевелюры, которая, как будто бы, сама являлась источником рассеянного света в зале, восседала голова. Ева, осознав, наконец, всё неправдоподобие открывшейся ей картины, хотела вскрикнуть, как любая порядочная девчонка, но язык провалился в глотку.
      Валдо наклонился к голове, сказал:
      - Господин барон, ваша светлость! Это есть цирюльник, который недавно прибыл в город. Возможно, он сможет помочь в вашем положении.
      Ева растерянно улыбалась - она уловила знакомые нотки. Нет, при ней ещё никто никогда не разговаривал с отрубленной головой, но таким голосом могут разговаривать, например, с детьми, когда хотят внушить им что-то важное. Так мамы разговаривают с детьми, а бабушки - с внуками, которые слишком уж много шалят и заслуживают, чтобы задницу их пересекла пара-тройка алых полос.
      Эдгар, открывая и закрывая рот, как рыба, провёл последние секунды, пытаясь вспомнить, в каком порядке нужно складывать слова. Наконец, он сказал, заикаясь и хрипя:
      - Спрашиваю я, не результат ли это некоего ритуала? А может, богомерзкого фокуса? Я видел, как один фокусник распиливал мальчика, бывшего у него в услужении, пополам, а потом ещё заставлял ухо вырасти у него на пятке.
      - Ты говоришь о какой-то чёрной магии, цирюльник, - поморщился господин Валдо, - не хочу ничего об этом слышать. Нет, ему просто отрубили голову. За слишком истовую веру в Господа, представьте себе.
      Мужчины одновременно осенили себя крестным знамением.
      Голова выглядела не настолько пугающей, как могла бы. Страха, который нагнала бы себе Ева, скажи ей кто, что несколько минут спустя она предстанет перед отрубленной головой, оказалось бы куда больше, чем девочка обнаружила в себе сейчас. Ну, голова. Ну и что? Крови нет, под обрубок шеи подложена пурпурная подушка. Тонкий обруч прихватывает волосы, прижимает их к вискам. Разве что это выражение... распахнутый рот, глаза, похожие на два чёрных озера. Вздёрнутые, как будто на ниточках, брови. Впалые щёки. Когда кто-то кричит - от всей души, исторгая из себя крик всем существом, как младенец, который не умеет ничего, кроме как кричать, - на лице появляется такое выражение. Ева повидала в своей жизни достаточно младенцев - у соседей постоянно кто-то рождался, - но первый раз она находила между лицом взрослого и маленького ребёнка столько сходств.
      Чего здесь не хватало, так это самого крика. Не удивительно, голова была мертва.
      - Он как будто бы кричит, - прочистив горло, сказал Эдгар.
      - Именно, - сказал Валдо. Выдающийся его нос опустился, будто клюв коршуна, нацелившегося на добычу. Казалось, мужчина избегает бросать прямые взгляды на своего господина. - Всё время, с того момента, как буйную голову моего барона отделили от тела.
      - Так зачем ты с ней разговариваешь, богохульник? Душа этого человека, его, если угодно, светлости, принадлежит теперь Господу, и никому больше. Так же и слух, и речь его, и разум.
      Голос Эдгара тоже стал похож на крик, и Ева шарахнулась от цирюльника, как от милой лохматой собаки, обнажившей вдруг зубы. Всё вокруг как будто ждало этого крика, пусть даже исторгнутого из совершенно других уст: столовое серебро звякнуло на столе, где-то среди мебели беспокойно завозилась крыса. Огонь, казалось, добавил в трескотню толику насмешки, и Ева не рискнула бы предположить, к кому та была обращена.
      Господин Валдо скорчил мину. Нарочито медленно, будто насмехаясь над речами Эдгара, уничтожая их, стирая факт их произнесения с полотна бытия, он повернулся к голове, склонился в полупоклоне и сказал:
      - Если вы не возражаете, господин барон, мы с лекарем отойдём и обсудим подробности вашего выздоровления. Впрочем, вы не можете возразить. Поэтому просто доверьтесь мне, как своему старейшему и единственному не выжившему из ума, как Бернард, слуге. Я пекусь о вашей седой голове... и о вашей душе, до которой, как утверждает этот неразумный, никак нельзя докричаться. Скоро он поймёт, что ошибается.
      Словно клещами взяв Эдгара за локоть, Валдо отвёл его в противоположный конец зала, где усадил на один из обитых чем-то мягким, резных стульев. На Еву никто не обращал внимания, поэтому она спряталась в тени стола, сосредоточив внимание на лишённой тела голове. Казалось, что с ней что-то не так: каждую секунду ожидаешь, что чёрные зрачки шевельнутся, и пляска огня в них изменит своё положение.
      - Слушай, господин лекарь...
      Валдо, при всей его внешней выдержке, явно был немного не в себе. Находясь там, среди теней, он казался Еве огромным комаром с крыльями, сквозь которые, как сквозь густую паутину, проглядывают стены, с ногами, тонкими, как прутики, с длинным хоботком, по которому вот-вот потечёт густая кровь из самого сердца великана.
      - Первому встречному я бы не стал такое рассказывать... но ты - особенный, костоправ. Ты многому в мире был свидетелем. Слушай же очередную безумную историю. Может, воды? Вина?
      Костоправ покачал головой, и Валдо, расхаживая вокруг гостя и, видно, пребывая в некотором волнении, спросил:
      - Слышал что-нибудь о первом походе против неверных, имевшем место девять лет назад? Подозреваю, что ввиду оторванности от больших городов и странного образа жизни (что вижу по твоей одежде), эти новости, облетев три раза в своё время весь христианский мир из конца в конец, могли не встретить на пути твоего уха. Так что? Не слышал?
      - Правое моё ухо открыто для всяких вестей, а левое открыто для того, чтобы освободить место для новых, - с видимым затруднением сказал Эдгар. - Может, и слышал.
      - Раз так, слушай ещё раз. Мой барон участвовал в первом походе против неверных, который, как тебе прекрасно известно, организовал Клемент второй, да поют ему ангелы на небесах осанну... Мой господин дошёл до самого Иерусалима, разбил головы немалому количеству мусульман, и Бернард был с ним, и с ним почти семь десятков верных людей. Они были в сердце земель, где солнце никогда не заходит, а пустыни могут слизать с твоих пяток кожу в мгновение ока. Где пища есть только верблюдам.... Там, в битве при Солермо, он и лишился своей головы. Точнее, - Валдо скупо жестикулировал, - правильнее будет сказать, лишился тела, а голова осталась. В момент смерти господин мой вопил во всю глотку, и с тех пор этот крик клокочет в его горле. Иногда его можно даже услышать. Если ты потрогаешь щёку или висок, то найдёшь их тёплыми и вроде бы живыми... хотя если ты это сделаешь, мне придётся отрубить тебе руку, как безродному, проявившему неуважение к особе, состоящей в родстве с королевской фамилией. Мышцы лица ты найдёшь напряжёнными, и это отнюдь не мертвенное напряжение. Смахивает на ересь века, верно?
      - Слышит ли нас твой господин? - спросил Эдгар.
      Недоверие и даже ужас в его взгляде постепенно уступали место неподдельному, живому интересу. Великан сидел, свесив руки между ног, похожий на огромную белую лягушку.
      - Я не знаю, - буркнул Валдо. - Но при всём остальном, думаю, не стоит исключать такой возможности.
      - А разве... твой лорд, - Эдгар отвесил заискивающий кивок в сторону стола и только потом продолжил: - не гниёт и не разлагается? У любой божьей твари есть жизненные процессы - воистину загадочная штука... но они требовательны, так сказать, к организму целиком. Разве что голова вдруг отрастила себе сердце, и печень, и всё остальное...
      - Как видишь. В таком состоянии он уже седьмой год. Только немного усох без пищи.
      Девочка подумала, что сейчас этому седоволосому старику в тиаре просто проблематично дотянуться до еды. Ему бы, возможно, не помешал длинный язык, как у лягушки.
      У Эдгара в голове было что-то большое и загадочное. Но уж точно не щёчки господина барона. Он смотрел на Валдо свиным взглядом, тем самым, который его маленькой спутнице никак не удавалось разгадать.
      - Тогда что я могу совершить для его светлости? - спросил цирюльник.
      - Ты сможешь пришить эту голову к другому телу?
      Девочка всё ещё пряталась за спинкой стула - для двух человек в зале (трёх, если считать голову) она, кажется, была так же незначительна, как испорченный воздух, и нельзя сказать, чтобы она спешила обратить на себя внимание. Эдгар с минуту задумчиво разглядывал его светлость, потом спросил:
      - Почему именно я?
      - Почему?
      Валдо приподнял бровь. Ева готова была стоя аплодировать театральности, небрежной отточенности этого движения. Если бы, скажем, Валдо был беден - он мог бы работать в уличном театре поднимателем брови, а потом и поднимателем брови на бис.
      - Мы долго следили за тобой, - провозгласил он. - Твоё имя на слуху, костоправ, твои умения известны... Я знаю, что вы проезжали Хефен, и...
      - Какое?
      - Что?
      - Какое имя?
      Валдо замешкался, и девочка поняла, что он не знает имени Эдгара. И лишь секунду спустя, когда Эдгар вновь заговорил, она поняла, что он вообще ничего не знает.
      - Упоминая рекомый Хефен - миновали мы три-четыре дома в полудне пути от города - если это он, то здесь только одна дорога. Ты, слуга своего господина, не знаешь кто я. В первый раз ты увидел меня только сейчас, на улице, среди нищих.
      Валдо дёрнул кадыком, отрывисто и совсем не по-благородному. Руки его покоились на поясе, одна - в непосредственной близости от кинжала. Ева готова была уже замерять это расстояние количеством своих пальцев и, если то окажется угрожающе небольшим, постараться стать самым маленьким живым существом на свете, затеряться среди лоскутов пыли и осыпающегося с кочерги, которой помешивали в камине угли, жирного пепла, а потом постараться найти выход наружу, к тёплому носу Господа. В таких страх домах просто обязаны быть потайные ходы!
      Эдгар, похоже, ничего не замечал. Он всего лишь хотел знать, каким клином летят журавли. То есть - всё, что Валдо мог рассказать.
      Хозяин стоял спиной к Еве, но девочка буквально почувствовала, как поползли вниз его брови.
      - Так и есть. Ты снова спросишь, почему я пригласил именно тебя? Тогда я отвечу. Вы только прибыли, вы стараетесь быть незаметными, целиком полагаясь на судьбу. Что ж, судьба вас нашла. Трепещите.
      Девочка действительно затрепетала, потому что все это мужчина сказал совершенно не меняя голоса. Дешёвые трюки с голосом и мимикой не произвели бы никакого эффекта - братья частенько пытались напугать её своими крикливыми эмоциональными голосами, разыгрывая перед маленькой сестрёнкой настоящие спектакли. Эдгар же только покачал головой.
      - То есть, живыми мы отсюда не выйдем?
      - В любом случае, нет. После того, что было сказано и было, несмотря на дивное отличие между правым и левым твоими ушами, услышано.
      - К епископу не лежит наша дорога, так же и к городскому смотрителю за порядком. Доноса не будет.
      Жесты Валдо оставались мягкими, голос, как в сумраке мерещилось Еве, шёлковой ниткой свисал изо рта.
      - Даже если пойдёте - никто не поверит клевете на один из самых уважаемых домов города. И от кого! От бродяги, который вряд ли помнит даже, где родился. В хорошем случае тебе выдадут в качестве награды энное количество ударов палкой. В плохом - что-нибудь отрубят, - он помолчал, разглядывая лицо Эдгара и пытаясь расколоть скорлупу его эмоций. Это было непросто - даже Ева, которая могла претендовать на то, что неплохо знает великана, дивилась, отчего щёки не блестят от слёз, а перед языком вновь не встала непреодолимая заслонка, мешающая словам появляться на свет. - Но, конечно, я не могу позволить, чтобы честь семьи подверглась сомнению. Так что вероятнее всего, вы даже не дойдёте до управителя, церковного совета, или куда вы там собирались. Я прикажу страже вас зарубить, и наш неусыпный Бернард с радостью это сделает. Ну, что скажете?
      Эдгар лишь кивнул. Валдо вежливо ждал, наблюдая смену задумчивых гримас на лице цирюльника.
      Наконец, великан сказал:
      - В таком случае я жду чистосердечного рассказа о любых тайнах касательно твоего господина и права задавать любые вопросы.
      - Вот это разумное решение... постой-ка! О тайнах?
      - Мечтаешь ты о том, чтобы твой господин вновь ездил верхом, не так ли?
      Лицо Валдо изменилось. Теперь была его очередь сделать выбор, а Эдгар спокойно ждал. Ева, которая всё это время пробиралась к великану от одного укрытия до другого, словно паломники, идущие по полной стервятниками и тиграми пустыне к горе Синай, наконец проползла под нужным стулом и подёргала Эдгара за ногу. Спросила:
      - Ты на самом деле хочешь, чтобы тот старик убил тебя топором?
      - Маленькая сойка, загадка! Загадка не мерещится тебе в том, что голова некого господина восседает себе на стуле и выглядит так, как будто готовится откушать застолья? Бред чёрного козла!
      - Он был ревностным слугой Господа, - вставил Валдо. - Вы должны были бы о нём слышать, если бы немножко больше следили за новостями и слухами. Сейчас уже мало что осталось, но когда-то о бароне фон Кониге ходили тысячи разных историй! Его боялись даже крысы в казематах принадлежащих язычникам крепостей.
      Эдгар как ни в чём не бывало продолжал, выставив перед собой палец и словно загородив таким образом враждебность на лице Валдо:
      - Тем более такого, который был ревностным слугой небес и чтил заповеди Иисуса. В нём до сих пор держится божья искра, искра души. Значится, неправда была моя, когда - помнишь, Ева? - говорил, будто животворящий свет исходит из печени. Значит, нужно понять, в каком месте я ошибался. А кстати, где его тело?
      Ева выглянула из-под стула, и увидела, что мышца на левом лице её великана зашлась в безумном танце, а рот кривится в ухмылке, словно его натягивала невидимая тетива.
      - Его не смогли сюда доставить, - покачал головой Валдо. Нижняя губа выдвинулась вперёд, показывая лёгкую растерянность - не такой реакции он ожидал от пленника. - А теперь всё уже кончено. Сгнило, как и полагается любой бренной плоти. А голова, вот, целёхонька.
      - Я возьмусь помочь твоему господину, - Эдгар поднялся. Ева слышала, как натягиваются и ослабляются в его теле, судя по звуку, настоящие канаты, и в очередной раз сравнила Эдгара с римской машиной. - И постараюсь докопаться до первопричины. Ты же, в ответ, тоже возьми на себя обязательство не перечить мне и делать всё, как я скажу. Прикажи принести инструменты. Они в повозке. Начну прямо сейчас... если, конечно, твой господин уже отужинал.
      - У нас здесь больше нет слуг, - поморщился Валдо, - Я же имею за собой должность домоправителя и оруженосца. Так что придётся тебе самому за ними сходить. Это единственное, в чём я не смогу тебе посодействовать.
      Эдгар поковырял в ухе.
      - Значит, нам можно покидать дом?
      - Можно, - Валдо кивнул. - Но учтите, если сбежите, то безнаказанным это не останется.
      Эдгар поднялся. Ему не терпелось приступить к исследованию, резать, зашивать, нюхать и смотреть. Никогда ещё девочка не видела на живом лице цирюльника такого интереса.
      Поэтому Ева вылезла из-под стула и тоже решила дать волю вопросам, что не находили себе покоя. Она добавила во взгляд немного строгости, привлекла к себе внимание господина, деликатно, но настойчиво почмокав губами. Сказала:
      - А вы нам дадите денег. И ещё еды. Столько еды, сколько съедим.
      Лицо Валдо выражало любопытство пополам с лёгкой брезгливостью, глаза, при разговоре с Эдгаром остававшиеся тёмными и скучными, казалось, просветлели. Странно, но Ева, не умея читать, могла разгадать этого человека, как магистр над знаками разгадывает арабские или греческие символы. У Валдо не было привычки замечать на улицах этих маленьких, подгоревших на солнце, кажется, до хруста, оборванцев. И детскую речь, обращённую к нему, никогда не слышал.
      - Кто это, господин цирюльник? - спросил он громко, впрочем, наверное, уже не надеясь, что его услышат.
      - Слушайте её, слушайте, - донёсся со стороны лестницы голос Эдгара. - Это моя тень. Она заботится обо всём, что вылетело из моей головы. Ниспосланная Иисусом ли, дьяволом ли, но она ребёнок, поэтому я не могу просто так её прогнать. Сказано - дети унаследуют Царствие Небесное. Это, если хотите, моя частица этого царствия.
      Ева, внезапно смутившись, юркнула следом за цирюльником, отвесив в дверях торопливый поклон.
      - Вы получите, что хотите. Конечно, в разумных пределах, - сказал управитель, но на площадке уже никого не было.
      Валдо был столь великодушен, что дал им время передохнуть и отвёл комнату на первом этаже, в дальнем, холодном крыле, сообщающимся с основной частью дома открытой эстакадой. Её, как будто одеялом, укутывал розовыми лозами вьюнок. Огромные жёлтые подсолнухи вставали вдоль одной из стен молчаливым парадом. Там, отгороженный от дорог могучими спинами домов, был крохотный ботанический сад с сокрытой в ивовой листве беседкой. Теперь за садом никто не следил. Стена из растительности скрадывала любые шаги. В этом крыле когда-то размещались слуги, теперь же витал дух запустения. Свет, просачивающийся через мутные витражи, создавал ощущение, будто находишься на дне глубокого озера, и ледяной пол вторил ему, с ухмылкой шепча тебе, будто всплыть мешает привязанный к ноге камень. У фамилии дела шли явно не лучшим образом. Легко понять, почему после возвращения из похода влиятельного барона вся здешняя челядь разбежалась. Только полоумный Бернард остался бродить по коридорам, разевая рот и пуча глаза, как языческий идол.
      Еву же беспокоило другое: в её мозгу роились зловещие сцены. Мог старший управляющий самолично казнить всех, кто не был, по его мнению, надёжным, дабы предотвратить разглашение тайны своего господина? Девочка думала о кинжале в ножнах, а потом о длинных, обманчиво-тонких пальцах, которые так удобно смыкать на чужих шеях...
      "У кого остались в памяти все здешние повороты и тайные ходы, кроме господина Валдо?" - подумала Ева, разглядывая в одном из коридоров корабельный румпель, для чего-то прибитый на стену. Когда-то, наверное, он имел практическое значение. Детишки играли в речных капитанов, в рыболовов или пиратов, или датчан-завоевателей, что исходили под парусами весь белый свет.
      Эдгар не походил на человека, который нуждался в отдыхе - он рыскал по комнате, будто угодивший в клетку грызун. Казалось, помещение уменьшается с каждым его шагом, становясь всё теснее. Кроме того, Эдгару приходилось всё время пригибать голову. Впрочем, похоже, он не испытывал по этому поводу никаких неудобств.
      - Ты волнуешься, что этот граф умрёт, пока ты спишь?
      - Его светлость барон. Барон! Какие грехи я совершил и за что мне такое наказание? О, Господи!
      Ева испугалась, что великан сейчас потонет в своих молитвах, но тот всего лишь остановился и уставился отсутствующим взглядом на Еву.
      - Он жил в таком состоянии семь лет. Дышит ли он? Течёт ли кровь по его венам? Столько всего надо проверить, столько вопросов нужно разрешить. Нет, я положительно не могу спать.
      - Мне казалось, ты даже не испугался.
      - Я не испугался.
      - Этот господин Валдо угрожал тебя убить, - Ева взобралась на подоконник, передав шатающемуся без дела Эдгару стоящий здесь же кувшин с водой (вода ощутимо пахла плесенью - кто-то жил в этой комнате до них), воскликнула: - а вон и наш Господь! Давай убежим? Наверное, через сад есть другой выход. А я пролезу в окно.
      - Я не уйду, - покачал головой Эдгар. - Нам выпала загадка века. Голова может кричать, как живой человек. Это не натужно-мудрёные чудеса, которые тебе покажут в дороге фокусники. Это - наглядное воплощение промысла Божия.
      - Мы ещё не слышали, чтоб она кричала, - сказала Ева. Она свесила ноги на ту сторону и позвала: "Эй, Господь! Как ты там?"
      - Я слышал.
      - Слышал?
      - Ну конечно. И Валдо слышал... - Эдгар задумчиво поскрёб укушенный насекомым локоть. - Наверное, не в этот раз, но раньше - точно. Это было, будто его светлости всё время закрывали ладонью рот, потом открыли (тогда-то я и услышал этот крик), и закрыли снова. Он очень сильно хрипел. Очень. Не удивительно, ведь ему перерубили горло.
      - А где я была?
      - Где-то под стулом. Хватала меня за ноги. Ты ничего не слышала - это я уже понял. И Валдо ничего не слышал - я понял это, когда он как раз вот с таким лицом начал растолковывать мне о громком имени своего сюзерена. Тогда он вскрикнул, а я услышал.
      Ева улыбнулась - скучная гримаса Валдо в исполнении Эдгара показалась ей донельзя забавной, - но сразу после этого вновь стала серьёзной.
      - Я тоже должна была это слышать!
      - Услышишь в другой раз, - великан повернулся спиной, чтобы ещё раз разложить и проверить инструменты. - Кричит он постоянно. Ему больно... или страшно. Или и то и другое. Просто не каждое ухо готово ловить звуки, которые произносят застрявшие между жизнью и смертью. А то, что готово, может вынести разве что несколько мгновений. Звери и птицы, может быть, слышат. Ты видела здесь хоть одну крысу? Кошку? Может, какую-то птичку, свившую гнездо в саду?
      - Только глухих собак, - сказала Ева. - И больше никого. А ведь когда-то здесь проводились балы и богатые приёмы, представь себе!
      Девочка спрыгнула с подоконника и закружилась по комнате, в последний момент избегая встреч с предметами мебели и ногами цирюльника. Когда к горлу подступила тошнота, она остановилась, держась за шашечку кровати, и, задыхаясь, сказала, подражая манере великана говорить:
      - Те времена прошли и много, много лет эти стены не слышали смеха. Они не умеют говорить, но зато умеют танцевать. Здесь столько занятных углов и странных форм, и - ты посмотри, как изгибаются оконные проёмы! - они вспоминают торжества и скучают...
      - Зверей не ведомо здесь, - подвёл итог Эдгар. - Не глухих псов, прочих зверей. Животные более чувствительны, чем люди. Они слышат крик убитого когда-то человека, который умирает и всё не может умереть, и страшатся приближаться к этому дому ближе, чем на бросок камня. Я останусь. Останусь до тех пор, пока не пойму - божественная ли здесь замешана воля или, как сказали бы многие, дьяволовы козни.
      Интерес Эдгара казался странным, даже болезненным, будто его скручивали какие-то ещё более сильные руки. Ева чувствовала, как внутри напрягаются невидимые члены, которые не дают великану так просто, как раньше, дышать и мыслить загадочными образами, материями, которые так легко подчас воспринимались детским сознанием. Будто бы когда она, Ева, отворачивалась, кто-то открутил валун, по недоразумению называющийся у великана головой, и прикрутил другой, с другим составом пород и, может, с чуть меньшим количеством пустот, в которых так вольготно чувствовали себя некоторые непосредственные, возникающие из неоткуда и пропадающие в никуда, мысли.
      Еве очень хотелось посмотреть, куда заведёт цирюльника история с одновременно живой и мёртвой головой. Девочка немного, самую чуточку, за него беспокоилась.
      - Тогда я останусь тоже, - сказала она.
      Собрав свои растрепавшиеся волосы двумя руками в пучок, Ева попыталась привести их в какой-то минимальный порядок, но лапища великана, точно огромная птица, вылетевшая спросонья из гнезда совсем без оперения, опустилась ей на голову и всё испортила.
      - Тебе лучше было бы продолжить путь до монастыря, - сказал, постукивая пальцем по макушке девочки и игнорируя её попытки отбиться, Эдгар. - На западе, на правом берегу Рейна есть обитель в честь святой мученицы Софьи. Пешком туда четыре дня пути, но ты можешь попросить кого-то из рыбаков, кого-то, что плывёт вниз по течению, тебя отвезти.
      - Я никуда не пойду! - сказала Ева, подняв подбородок и заглянув в глаза Эдгару. - Не сдвинусь с места, пока мы с тобой не разгадаем эту тайну.
      Эдгар хмыкнул и сказал только:
      - Наверное, мне стоит называть тебя маленьким клещом.
      - А мне тебя - гигантским упрямцем. Да ещё и глупым, как пень.
      Белесое лицо обезобразилось ухмылкой.
      - Вряд ли найдётся человек, столь же ничего в этом мире не понимающий, как я. И я готов с радостью принимать бремя этого понимания, сквозь молитвы и слёзы, обращённые к Христу, я готов постигать любую корку, что отломит он от своего каравая и бросит в пыль, мне, смиренному. А теперь пошли.
      Валдо сказал - "отдохните до утра, восстановите силы", но Эдгар и Ева слышали в его голосе раздражение. Хозяином он был сомнительным, и радушие излучал такое, каким могла бы капать со своих клыков змея. Поэтому цирюльник и его маленькая помощница решили, что их нетерпение хорошо согласуется с желанием Валдо поскорее занять их делом. После того, как колокола на соборе позвали на вечернюю службу, после того, как Эдгар отбил положенные поклоны, елозя ногами по холодному камню и царапая локти, Ева стучалась в дверь покоев главного домоправителя, готовясь в любой момент спрятаться за спину великана.
      Она чувствовала, что главное приключение в её жизни только начинается.
     
      Глава 5
     
      Валдо был облачён в длинную домашнюю одежду, напоминающую римские хитоны, но пояс с кинжалом был по-прежнему затянут до предела, будто домоправитель переодевался, не расслабляя пряжки. Ева засунула голову в его комнату, а потом при каждом удобном случае нашёптывала Эдгару: "У него там огромная карта, нарисованная на сыромятной коже... и табакерка с табаком... и оружие на стене, а ещё - остатки еды на полу и на столе, целые горы костей и два борзых щенка".
      - Значит, вы готовы, - сказал Валдо, оглядев с ног до головы Эдгара, затем Еву.
      Он махнул рукой и, шаркая домашней кожаной обувью, напоминающей руины, повёл их сквозь недра пустого дома.
      - Сообщали ли вы что-нибудь святым отцам? - спросил Эдгар с интересом.
      Валдо дёрнул кадыком, так, будто ему жал воротник.
      - Конечно, наша благодатная матерь всё знает. Иначе в этом доме давно бы уже квартировались дальние родственники кого-то из королевских прихвостней. У барона, знаете ли, нет наследников.
      - И как же кардиналы отнеслись к такому проявлению божественной милости?
      - Как-как... - пробурчал Валдо. - Моему господину, знаете, очень трудно повторно отрубить голову за еретические настроения.
      - Это очень необычно для церкви, - сказал Эдгар. Кажется, его что-то обрадовало: на лице появилась одна из самых благодушных гримас.
      Валдо разглядывал лицо цирюльника с превеликим сомнением и, наконец, признал:
      - Ну, правда не вся церковь. Отец Рудольф, личный исповедник барона, знает. Он наведывается к нам дважды в месяц. Если к нему кто-нибудь обратится, отец скажет, что барон тяжело болен и не может показываться на публике. Среди остальных ходят смутные слухи. После того, правда, как кое-кому вырезали язык за клевету, разговоров стало меньше, но вы же знаете, такая вещь, как слухи, никогда не исчезает совсем. Но, поскольку барон пользовался у отца нынешнего короля уважением, нас не пока трогают. Я надеюсь, вы понимаете, что так не может продолжаться вечно. Рано или поздно барону придётся принять кого-то из просителей. Семь долгих лет он не показывался никому на глаза.
      Слуга перевёл дух и нарочито вежливо осведомился:
      - Я надеюсь, господин цирюльник, это не повлияет на ваше согласие?
      Ева прыснула в кулачок: этот мужчина напомнил ей сварливую женщину из их деревни, жену одного крестьянина, что пилила мужа, даже когда он в поте лица обрабатывал свой клочок земли.
      - Я очень грешен перед нашей матерью Церковью, - сказал Эдгар. - Я действовал методами, которыми никогда не стала действовать бы она.
      Валдо кивнул. Он ждал продолжения.
      - Многие годы, путешествуя по земле, один человек ("это он про себя", - шепнула управителю Ева) пытался найти средства, которые лечат тело, но не ранят душу. Незнамо, каким образом то, что делается с телом бренным, отражается на бессмертных сущностях, и не имеется возможности узнать. Смею надеяться, что служение вашему барону хоть что-то вложит в эту уродливую голову.
      Эдгар бросил короткий взгляд на Еву, которая пыталась подружиться с одной из встречных собак, дав ей обнюхать тыльную сторону своей руки.
      - Детям нужно иногда совершать шалости за спиной строгой и благодетельной матушки.
      - Даже если этих детей потом ждёт наказание?
      - Каждый ребёнок надеется избежать наказания.
      Валдо, похоже, немного оттаял. Он сказал:
      - Именно поэтому я и не обратился к прославленным лекарям, а предпочёл найти кого-то... кто ближе к народу, и уж точно не задержится в городе после того, как кончит дело. Что же, если надежда твоя столь сильна - я слушаю повеления, мастер.
      Их провели не в гостиную, как того ожидала Ева, а вглубь дома, мимо каменной фигуры рыцаря и неработающего фонтана, в котором спали сразу две собаки, к массивной двери из морёного дуба, сейчас приоткрытой. Валдо постучал два раза, заглянул, словно исполняя какой-то древний ритуал с наполовину утерянным смыслом. Эдгар и Ева прошли следом, повинуясь жесту слуги, и оказались в просторном кабинете.
      Голова отобедала и теперь покоилась на кресле с огромными подлокотниками, на высокой подушке, вплотную пододвинутая к письменному столу, так, что глаза оказались чуть выше столешницы, а высокого лба почти касались корчащиеся в вазе цветы. Выражение лица не изменилось, уши казались вылепленными из гипса. Несколько свечей в огромном медном подсвечнике, собирающим на своих гранях капельки света, разгоняли полумрак.
      Темнота здесь поселилась настолько прочно, что во время паломничества по длинным залам и коридорам дома Эдгар, привыкший встречать ночь опущенными наглухо веками, открытыми ушами и заячьей настороженностью, пребывал в граничащей с паникой тревоге. И сейчас лицо в ореоле света сияло ему, как луна, и, казалось, ничего не могло изменить направление его взгляда.
      - После обеда господин предпочитает работать, - шёпотом сказал Валдо; он указал на стоящую на специальной подставке книгу. - Штудирует военные науки, доставшиеся от римских полководцев, и читает о деяниях Божьих. Я захожу иногда, переворачиваю ему страницы.
      - Мы можем его побеспокоить? - деликатно спросил Эдгар.
      Кажется, он готов был приближаться к голове хоть на цыпочках, хоть на коленях, словно к только что выпущенной из земляного плена святыне, плащанице с ликом Христа, давно утерянной, и всплывшей из глубин столетий.
      - Куда деваться, - пожал плечами Валдо, прокашлялся и сказал: - Смею отвлечь, ваша светлость, но опять пришёл тот лекарь. Думает, что сможет помочь вашей небольшой беде.
      Ева притихла: она силилась услышать крик. Морщилась, закрывала глаза, и в то же время держала ладоши наготове - на случай, если понадобится вдруг быстро заткнуть уши.
      Валдо бережно взял барона, придерживая его двумя пальцами за подбородок и затылок, положил на стол, на заранее расстеленную на одной его половине тряпицу. После чего вздохнул и отступил в тень.
      За дверью, ругаясь и гремя сапогами, прошёл Бернард. Судя по стуку когтей и поскуливанию, за ним следовала целая собачья делегация. Старый воин, похоже, окончательно спятил на службе у бестелесного барона и общения с тенями, однако обход совершал ответственно. Он без стука заглянул в кабинет и добрых две минуты сверлил злобным собачьим взглядом спину Эдгара, пока Валдо не прогнал его прочь.
      В кабинете пахло луком, травами, какой-то настойкой. Ещё, кажется, серой и ладаном. Видно, что здесь его светлость проводил гораздо больше времени, чем в каминной зале. Ева, изнывая от любопытства, ни на что конкретно не направленного, но которое, тем не менее, трудно было заглушить, забралась на второй стул, деревянный и жёсткий, предназначенный для посетителей, и понюхала бокал барона. Вино, тёмное, как кровь, и, наверное, очень хорошее. Во встроенном в стену шкафу - несколько толстых книг, которые тоже по-своему пахли. Они были аккуратно расставлены по каким-то одному хозяину ведомым принципам. Ева никогда не видела настоящей бумаги. Она слышала, что в монастырях веками ведутся записи на тонком, как паутина, пергаменте, но чтобы увидеть его своими глазами... Запах был для Евы незнаком, но показался достаточно приятным. Он чем-то напоминал орехи. На специальной стойке - оружие в ножнах и чехлах, рукояти выглядели холодными и мёртвыми. Их не касались уже очень долго. За узким окном видно частичку улицы, под каким углом в него не загляни, эта частичка всегда останется одной и той же. Время там застыло, наверное, ещё с тех давних врёмён, когда барон мог расхаживать по кабинету своими ногами.
      Трогать книги никто не разрешал, и вряд ли этот мрачный человек с волчьим загривком пойдёт навстречу, не говоря уж о его светлости, который может на неё, Еву, только накричать. Поэтому девочка, заложив за спину руки, стала наблюдать за Эдгаром, дав себе зарок при первой возможности ощутить книжное волшебство на подушечках собственных пальцев.
      - Приступайте, - скомандовал Валдо, так, будто давал начало некому судебному процессу.
      Эдгар начал осмотр с того, что неловко споткнулся о ножку стола, едва не уронил со стены какую-то железяку. Огоньки свечи, до этого копейными остриями уставившись в потолок, беспокойно закачались. Руки его дрожали, глаза вылезали из орбит, словно таким нелепым образом цирюльник пытался подражать его светлости. Однако, как только пальцы коснулись тряпицы, что закрывала шейный обрубок и была намотана почти до подбородка, дрожь унялась, а лицо великана превратилась в сдержанную, пусть и слегка гротескную маску. Внимательно осмотрел он шею, причмокивая и щёлкая пальцами. Рана была рваной, оставленной каким-то тяжёлым оружием. И, конечно, недостаточно острым. Говорят, на востоке есть клинки, которые режут ткань, как воду, а кости разрезают, как влажную землю, но так далеко на восток бедный барон не зашёл.
      Позвонок белел, точно распахнувший крылья тукан, реющий над морским побережьем. Мышцы высохли и стянулись, стали похожи на потемневшие яблочные огрызки. Чернели перерубленные артерии - выглядели они так, будто их прижгли угольками. Кожа к краю пожелтела и сморщилась.
      - Открыть бы великую тайну - каким образом он может кричать, - пробормотал Эдгар.
      - С языком у его светлости всё в порядке, - с оттенком недовольства сказал Валдо.
      - Дело не в языке. Вот здесь - голосовые трубки. Видел такие у свиней, у коз и у птиц - у птиц они прочные, как бычьи жилы. У человека, видимо, тоже, ведь он может издавать разнообразные звуки. В том числе петь, реветь рычать... и прочая, и прочая. И, как видите, эти трубки тоже перерублены. Чтобы человек, или иная тварь, мог издавать звуки, их надо связать с лёгочными мешками. Так как же он кричит?
      - Я не знаю, - признал Валдо. - Вы мне скажите.
      - Я тоже не знаю, - покачал головой Эдгар. Обезьянье его лицо выражало глубокую задумчивость.
      Он внимательно исследовал уши, рот, бесцеремонно влезая туда пальцами (Валдо дёрнулся, но понял, что мешать цирюльнику уже поздно), заглянул в глаза, где расширившееся, необычайно влажные зрачки приглашали окунуть в них палец. Надавил на слёзные мешки и внимательно изучил реакцию. С минуту сжимал его светлости нос, наблюдая, не проявится ли как-нибудь дыхание. Мышцы затвердевшие, будто дерево, кость очень хорошо прощупывается - кажется, между ней и кожей нет ничего. Эдгар попытался ощутить подушечками пальцев серое вещество, но не смог. Не смог он услышать и как оно плещется. Это серое вещество - единственное, что осталось у барона, и оно каким-то образом сумело взять на себя функции остальных органов.
      Ева не отрывала взгляда от костоправа, поражаясь внутренне происходящим с великаном переменам. Когда тот берётся за работу, из взгляда исчезает кроличье выражение, руки теряют свою почти всегдашнюю дрожь.
      Пальцы оттянули веки, сначала вверх, потом вниз, Эдгар внимательно осмотрел глазное яблоко и зачем-то на него подул. Проверил пульсацию крови на висках.
      Когда Эдгар вновь повернулся к Валдо, тот был сам не свой от беспокойства.
      - Его светлость действительно жив, если это можно назвать жизнью. Но, по меньшей мере, какие-то процессы в его голове имеют место быть. И отнюдь не процессы гниения. Кровоток в венах присутствует, хотя они далеко не полноводны. Как реки в годы засухи, что превращаются в ручьи. Зрачки не реагируют, дыхания, вроде бы, тоже нет... но мне кажется, что он дышит. Он много времени проводил за книгами, когда был... жив в полном смысле слова.
      - Да, я вам уже говорил, - ответил Валдо.
      Эдгар не обратил внимания на язвительный тон хозяина. Задумчиво он отодвинул пальцем прядь волос его светлости.
      - Он начал терять близкое зрение, хотя далёкое оставалось отличным. Любил сладкое, и ещё подслащенное вино, но таился этой привычки. Старался создать образ не ведающего сомнений, иногда жестокого в деле карания еретиков, воина Господня, но часто изнурял себя вопросами, которые не находили ответа. Привык быть всегда впереди, умел мастерить из лица маску, чтобы одной ей внушать ужас врагам и трепет соратникам. Говорил мало, но держащий оружие, которое отделило голову его светлости от тела, слышал его последние слова.
      Ева смотрела на своего спутника, распахнув рот: Эдгар говорил как ведун, что может, заглянув в глаза человека или мертвеца, а в данном случае - и то и другое одновременно, рассказать его историю и даже то, что не предназначено было для ушей первых попавшихся.
      - С чего вы взяли, что его светлость будет болтать со своим убийцей?
      Большая часть этих невероятных вещей не произвели на Валдо никакого впечатления. Зато последний факт заставил его наклониться вперёд. Пальцы на правой руке дёрнулись от недовольства.
      Эдгар коснулся нижних зубов его светлости.
      - Язык свело судорогой мышц, он остался в том положении, в каком бывает при произнесении речей. Для крика язык не нужен вовсе. Значит, барон с кем-то говорил перед тем, как перейти из той жизни в эту.
      - Предположим, - тяжело сказал Валдо. Скулы его выпучились, отражая внутреннее колебание. - Ты описал барона так, будто знал его ранее, притом очень хорошо. Не знаю, как тебе это удалось, не знаю, да и не буду спрашивать. Наверное, это ведовство, которым владеют бродяги. Но один вопрос у меня остался. Что это нам показывает?
      - Связь очень многих элементов дала то, что мы видим сейчас перед собой. Я хочу в ней разобраться. Что-то из этого, может, не имеет значения, но что-то просто не может не иметь. Мне хватило куцего ума описать твоего господина, но как же мало его, чтобы сделать выводы! Но я разберусь, пусть даже положу на это всю жизнь.
      - Божественное вмешательство теперь уже, по-твоему, здесь не при чём?
      Эдгар посмотрел прямо в глаза Валдо.
      - Божественное вмешательство всегда при чём. Всё, что ни делается, делается для одного его промысла. Но кто мы такие, чтобы знать лодку, на которой рыбачит со своими учениками Господь? Множество людей умирают без всякой вины. Взять хотя бы младенцев, из которых выживает хорошо если треть. Почему же Господь оставил на земле именно твоего барона?
      - Он был благостным бароном, - сказал Валдо, скрестив руки на груди. Он нервно расхаживал взад-вперёд по помещению. - Везде, где попирались божии заповеди, был его огненный меч. Язычники в страхе валились на колени при одном лишь сочетании звуков, которые складывались в его имя. Наш герб... герб барона виделся им в самих чёрных кошмарах.
      - Благостный, но не благостнее детей, - мягко возразил Эдгар. Было видно, что он хочет ещё что-то прибавить, но никак не может решиться. В конце концов, он задал другой вопрос: - Ты не участвовал в том походе?
      На лицо Валдо набежала туча.
      - Я провинился перед сюзереном. Он оставил меня в его отсутствие управлять делами.
      - Сидеть дома очень скучно, - авторитетно сказала Ева.
      - Что, простите, маленькая госпожа?
      Ухо Валдо нависло над ней, точно хотело накрыть малявку с головой, и Ева почувствовала тяжёлый аромат духов, скрывающий обычный для любого горожанина, да и деревенского жителя, запах тела. Этот аромат её поразил, хотя Ева и не подала виду, но крепко задумалась: насколько скрытным должен быть человек, чтобы маскировать свой запах под запах цветов и фруктов? Во всяком случае, Валдо не прикладывал к носу кулёк с благовониями и не морщился, как многие господа и дамы из тех, что она видела на рынке.
      - Сидеть дома очень скучно! - прокричала девочка. - Я просидела дома семь вёсен - сколько же, сколько ты!
      Ева не купилась на "маленькую госпожу". Она знала, что никакая не госпожа, а просто деревенская девчонка, теперь уже без дома и без приданного, и Валдо хватит подушечки одного пальца, чтобы её раздавить. Если, конечно, позволит Эдгар. Костоправ, может, думает, что сделай он неверный шаг, появится десяток воинов с мечами и изрубит его, как капусту, но она-то знала, что кроме Валдо, старого Бернарда у ворот, собак, да, может, нескольких рабов, шныряющих по дому, как мыши, здесь больше никого нет.
      - Ай! Тихо, тихо, зачем же так кричать, - поморщился Валдо, ковыряя указательным пальцем пострадавшее ухо. - Да, я бы предпочёл быть с господином бароном. Я был ему там нужен, ах, чёрт!
      Эдгар, судя по выражению лица, был солидарен с Евой. Они в этом тёмном доме не значительнее пыльных штор, закрывающих окна. Не значительнее любой из тарелок с фамильным гербом барона.
      - Как он погиб? - задал новый вопрос цирюльник.
      - Я вам уже сказал. Его зарубил сарацин. Верно, это был сам дьявол, которому надоели богоугодные дела барона. Первый удар был, как рассказывают, в живот. Он был не смертельным. Но после этот шакал стащил с господина шлем, положил его, слабо сопротивляющегося или не сопротивляющегося вовсе, на этот шлем, и перерубил шею.
      - А лошадь убили раньше?
      Вадло помолчал. По лицу слуги Ева поняла, что великан задал правильный вопрос. Слуга сказал, медленно выбирая слова, будто семечки из дынной дольки.
      - Лошадь осталась жива, вместе с ней доставили голову барона. Он зачем-то спешился. Спешился, хотя все - и его люди, и сарацины, сражались конными. Никто не знает мотивов поступка, но говаривают, будто он спешился потому, что увидел среди павших кого-то знакомого. Как по мне, это бред прокажённого. Барон не отличался излишней щепетильностью к собственным людям. Дьявол, да он проехал бы верхом по любому из них, лишь бы догнать удирающего неверного!
      - А ты его любишь, - вставила Ева, пиная от нечего делать стену. И Эдгар, и Валдо воззрились на неё с нескрываемым изумлением.
      - Он мой господин, - ответил Валдо, высокомерно накинув на локоть плащ. - Конечно, я его люблю. Я бы отдал за него жизнь, если бы мог.
      - Я знаю точно - плохих королей никогда не любят. Вокруг них собираются завистники и бастарды, и все ждут удобного момента, чтобы завладеть короной...
      - Мой барон был не королём.
      - Тем более, - сказала девочка и привстала на цыпочки, чтобы мысль вернее достигла понимания Валдо. - Когда погибает король, случается большой скандал. Когда погибает плохой барон, все только жмут плечами. Даже если его светлость (Ева смешно растягивала слова - "Иивосве-етлость", получалось у неё) ни с того ни с сего задрал медведь или загрызли собаки из собственной псарни. Мне рассказывали множество сказок и историй, где с баронами так и поступали. Сама я их не очень любила - всё больше про далёкие земли и разных существ, которые не водятся даже там, куда можно доскакать на лошади за четыре дня, а водятся только на краю света. Но про графьёв, да королей, да баронов сказки любили даже взрослые. Они всегда очень смешные.
      Валдо будто стал выше ростом, нос загнулся ещё больше и стал напоминать клюв грифа. Перехваченные железной заколкой волосы напоминали драконий хвост.
      - Твоя девчонка слишком много болтает, - сказал он цирюльнику.
      - Твоя забота об этой бессловесной голове и впрямь очень велика, - промямлил Эдгар. От его голоска угли в камине трещали и возмущённо плевались в потолок искрами. - Это достойно многих похвал. Сам Иисус делал бы так же, будь у него господин на земле, а не на небе.
      В уголках губ Валдо появились глубокие складки - будто пытался удержать рвущиеся наружу ругательства.
      - Идите-ка, занимайтесь делом, - сказал он, сделав жест, которым больше пристало отправлять в атаку конницу. - Что же ты намерен делать дальше, пыльный врачеватель?
      Эдгар выпрямился и произнёс:
      - Больше, чем увидеть святой лик Христа или любую из его реликвий, я бы хотел вскрыть твоему господину череп.
      Валдо дёрнулся, врезавшись затылком в книжную полку. Оружие звякнуло на своих стойках, не то переживая за барона, не то насмехаясь над его слугой.
      - Прежде я вскрою череп тебе! - воскликнул он, потирая ушибленный затылок.
      - Я бы хотел этого, но этого делать нельзя, - спокойно пояснил Эдгар. - Если Господь захотел оставить ему жизнь, так и должно быть. Нельзя вскрыть кошку, чтобы посмотреть, как она устроена, если кошка эта имеет долгом уничтожать по округе мышей.
      Он доверил Валдо вернуть его светлость на прежнее место, где тот устало облокотился затылком на спинку стула. Уголки рта барона печально стремились вниз, волевой подбородок, плотно обтягивающая который кожа подчёркивала это свойство, как будто даже размяк.
      - Так что же? - ядовито сказал Валдо. - Есть у тебя в голове хоть зернышко идеи о том, как нам увидеть этот промысел? Или, может, мне взять плётку и подстегнуть полёт твоей мысли?
      Ева нашла глазами кубок на столе (судя по отливу, из настоящей, хоть и коричневой от времени бронзы) и прикинула, сможет ли до него дотянуться. Если Валдо сейчас озвереет совсем, а великан превратится в ледяную статую, нужно будет его спасать. При одной мысли об этом у девочки затряслись поджилки.
      Но Эдгар был на удивление спокоен. Он ткнул пальцем в барона, а потом, спохватившись, быстро и смущённо поклонился, не переставая при этом говорить:
      - Что-то случилось там, где голова его светлости рассталась с телом. Ты рёк, будто произошло это в сарацинских землях?
      - Да, под некой горой под названием Намида. Барон очень уверенно шёл в авангарде войска короля, он предал огню несколько окрестных селений...
      - Умеешь ли ты делать некоторые чудесные вещи, как-то: рисовать карты?
      - Хочешь туда ехать? - лицо Валдо потемнело. - Мы с бароном никуда тебя не отпустим.
      - Он поедет вместе с нами, - спокойно возразил Эдгар. - Ты, если желаешь, тоже.
      Великан подвигал ногой сумку с инструментами.
      - То есть единственный выход. Я могу взять нитки и иголки, пришить эту голову к другому телу, если божья глина необходимой формы и достоинств, уже расставшаяся с прежней жизнью, найдётся у тебя в закромах. Это будет иметь великий интерес, так как всё, что до этого я делал с материалом Господа - это шлифовал небольшие шероховатости, исправлял вмятинки, которые оставила на человеке Его воля. Но не должно что-то делать от незнания. Что-то делать должно только от великого знания, а его у нас сейчас нехватка. Значит, мы должны отправиться на поиски.
      Когда Эдгар замолчал, Ева ещё некоторое время крутила головой, пытаясь поймать под каменными сводами хвосты его значительных речей. Эдгар показался ей ещё выше, складки кожи на его шее ещё глубже, и девочка подумала: не превратятся ли они прямо сейчас в стаю грачей, гордых и хмурых птиц, которые разлетятся по округе и наполнят криками, похожими на голос костоправа, всю округу. На лице Валдо отразилась вся глубина думы, глаза пошли ко дну водоёма его зрачков, как два камня.
      - Мне нужно разрешить с собой кое-какие вопросы, - сказал он, сопровождая слова очередным жестом, исполненным скучно и заученно. - Поговорим завтра утром, господин цирюльник. Ты устал с дороги, так что лучше поспи, подкрепи силы. Еду, должно быть, уже доставили вам в комнату. Возможно, завтра мы тронемся в далёкий путь.
      Они выбрались из покоев барона (втайне надеясь на ласковый дневной свет из высоких окон, но погрузившись в ещё более непроницаемый сумрак, поскольку день уже успел смениться глубоким вечером, а высокие стрельчатые окна упрямо преграждали путь тем крохам света, что оставались снаружи) и отправились извилистыми коридорами в крыло дома, где им выделили комнату.
      Ева была полна вопросов.
      - Откуда ты так много знаешь про старого барона? Он на самом деле был таким страшным?
      - На самом деле он вовсе не страшный, маленькое ночное приведение. Он был себе на уме, как и все люди, умел показать себя таким, каким не являлся. Я описал слабости и болезни его светлости, так как сумел прочитать их у него на лице, по напряжению мышц и родовым пятнам. На самом деле это не так сложно...
      - Для цирюльника тоже?
      Эдгар оттянул двумя пальцами веки.
      - Люди вроде меня, люди многих моих дел обязаны уметь читать зашифрованные письмена и тайные знаки. Я прочёл их, о делах и поступках барона же мы узнаем во время нашего путешествия на юг.
      Ева была особенного мнения о мыслительных способностях великана. Некоторые его измышления приводили девочку в восторг, но вместе с тем она была изумлена, что этот строгий человек с огромным носом, который также символизировал его серьёзность, выслушал Эдгара с открытыми ушами.
      Шаги шумом водопада отдавались в коридорах и залах. На самом деле дом был не таким уж большим, но с наступлением сумерек он казался настоящим замком. Вмонтированные в стены держатели для ламп так и оставались холодными - если там и были лампы, никто так и не сподобился наполнить их маслом и зажечь. Те, на которых ламп не было совсем, смотрелись, как некоторые самые страшные кутьи обитателей Конской головы.
      - Быстрее, быстрее, - бормотал Эдгар и буквально тащил за собой Еву, которая уцепилась за рукав его одежды. - У нас же нет света! Пока солнце здесь, хотя бы краешком, мы должны успеть до нашей с тобой комнаты.
      Глаза великана вращались в глазницах, и казалось, будто то копошатся в могилах мертвецы. Ева старалась не смотреть на него, решив, что ещё немного, и она сама испугается, и тогда придётся полагаться на погруженного в пучины мыслей великана. А это всё равно, что спасаться от шторма в севшем давным-давно на мель, пропахшем водорослями судёнышке, в котором опасаются селиться даже ящерицы. Её занимали некоторые мысли, и девочка хотела поскорее получить ответы.
      - Ты смог бы копаться в человеческом теле столько, сколько захочешь. Делать людей, как плотник строит дома! Почему ты отказался?
      Эдгар помолчал, уставившись в пустоту. Кажется, сознание на минуту перестало фиксировать сумрак, который он всегда так боялся.
      - Это сложный вопрос, маленький крылатый сверчок, и ты верно угадала. Я многое воображал здесь, в своей голове, - палец, который был чуть тоньше, чем запястье Евы, ткнулся в прошитый венами висок. - Но воображать не значит - действовать.
      - Ты просто боишься, - сказала Ева, в её голосе мелькнули издевательские нотки. - Боишься того, чего не можешь понять.
      - Я не могу понять почти ничего, - Эдгар улыбнулся беззащитной улыбкой, какая могла бы быть, наверное, у травоядных животных, если бы они умели улыбаться. - Я очень глупый, пусть и большой. Мироустройство такое тонкое, такое ловкое, что кажется, будто сделаешь неловкое движение - и оно развалится прямо на глазах. Но если начнёшь думать о некоторых вещах, понимаешь, что не можешь их объяснить. Тогда говорят, что это Божий промысел или происки дьявола. Но если попытаешься изменить порядок вещей - скажем, посадишь дерево кверху ногами - будет ли это шагом наперекор воле Божией? Будет ли это плохо или хорошо? Греческие философы говорили, что человек совершенен в той оболочке, в какой его создал Всевышний. Наши земные властители с ними соглашаются, но, по-моему, они даже не задумываются. Если бы у меня кто-то спросил, что бы ответил я? Я же не знаю. Я всё время в сомнениях. Спроси кто-нибудь, лучше ли, если у человека будет больше пальцев на руке, или хуже - Эдгар печально покачал головой, - не отвечу.
      - Глупый и трусливый, - безжалостно сказала Ева, пытаясь таким образом спрятаться от собственного страха. - Но хотя бы ты умеешь воображать. Мои родители никогда в жизни ничего не воображали.
      Эдгар помолчал. Кажется, он хотел сказать "я до смерти боюсь, что Бог прихлопнет меня на месте, точно муху", и девочка почти слышала, как его голос звучит у неё в голове. Но чуточку позже она поняла, что он на самом деле говорит, только немного другое: "я до смерти боюсь, что Господь мой отправит меня так далеко от себя, что я больше никогда не смогу сказать ему ни слова".
      Пахло собачьей мочой. Коридоры и лестницы отодвигались и прятались от двух людей. Расстояние, которое, казалось, можно было преодолеть за несколько Евиных шагов, требовало их с добрый десяток, а то и вовсе оказывалось не тем, чем сначала. Один раз они наткнулись на огромное бронзовое зеркало, самое большое, которое Ева видела в своей жизни. Чуть попозже она поняла, что зеркал, вообще-то, не видела наяву никогда.
      Поверхность его, точно ряска гладь заросшего пруда, покрывала пыль и паутина. "Нам нужно в тот проход" - бурчал Эдгар, щуря правый глаз (днём он видел, как сокол, зато темнота застигала врасплох все его органы чувств, кроме слуха), а Ева чуть не перепугалась насмерть, когда из дверного проёма им на встречу устремились две смутные тени.
      Эдгар коротко всхлипнул и свернул в смежный коридор, примыкающий к внешней стене здания. Сюда проникало немного света снаружи, и у каждого светлого пятна они грелись, словно кошки возле горящей лампы.
      - Значит, мы теперь двинемся на восток? - спросила Ева. В пыльных залах её голос звучал как комариный писк, но тишина была ещё страшнее.
      - Если будет на то воля Господа... и этого господина, Валдо.
      - Я приготовлю к путешествию ослика! Ему не помешает чистка. А ещё я могу сшить для него новую попону. Здесь много пыльных тряпок, которые никому не нужны. Как думаешь, Валдо не заметит их пропажи?
      В голове Евы уже зародились и начали расползаться пустыни востока. Словно огромный слизень, подгребать под себя безлюдный Рим, просыпаться песчаными ручейками сквозь окна и дыры в стенах. Эдгар мог различить в голосе девочки характерный скрип.
      - Стоит только отпороть все эти гербы. Если кто-то увидит на осле покрывало с гербом знатного дома, наши с тобой сердца попробует на вкус железо какого-нибудь стражника.
      - Эти глупые гербы недостойны Господа, - высокомерно сказала Ева.
      - Конечно, недостойны. Но земные законы таковы, что наш Господь для всех остальных всего лишь грязный ослик.
      Ева выпятила нижнюю губу.
      - Именно поэтому я его завтра же отмою.
      Солнце, уже вроде бы отправившееся на покой, хитрым образом продевало свои лучи-нитки сквозь игольные ушка декоративных башенок и верхних этажей самых высоких зданий. На улице догуливали какие-то молодые повесы - приставали к торговке сладким пшеном, которая стояла прямо напротив их дома.
      - Почему они ещё на улице? - спросила Ева, когда они замерли, буквально дыша светом, у очередного окошка. - Неужели не видят, что близится ночь?
      - Это город, - сказал Эдгар. - Здесь тьма не имеет такой власти. Здесь по улицам задолго до заутрени ходят стражники с огнём. И у загулявшего не может быть страхов, кроме как расстаться с кошельком в переулке. Ну, и с жизнью, если будет сильно неосторожен. Но это, согласись, сущий пустяк. Другое дело - жизнь под городом, в сообщающихся между собой казематах и подвалах. Вот куда ныряет тьма, когда наступает её время. И она там злится, мечется в четырёх стенах, и горе человеческому существу, которому не посчастливится там оказаться.
      Глаза костоправа сделались круглыми от нагнанного им же самим ужаса. Там, за окнами, был мир сродни миру грёз, там щипала травку на лужайке перед домом какая-то приблудшая коза, там вышагивали, гремя сапогами, стражи, хмуро обводя глазами вверенную им территорию, там спешили завершить дневные дела люди, ставшие вдруг маленькими, как будто её, Евы, голова вознеслась к небу на гигантических плечах. Она видела то, что в обычной жизни было от неё скрыто: щеголеватое перо в шапке какого-то господина, ярко-красные пятна на лысине бродяги, непонятно как оказавшегося в малахитовом квартале.
      - И что с ними тогда происходит? - еле слышно спросила девочка.
      - Никто доподлинно не знает. Но они теряют человеческий облик. Превращаются в оборванных, неряшливых существ. Ты их ещё увидишь - днём они, обыкновенно, выползают наружу, словно улитки или слизни.
      - Для чего?
      - Чтобы взглянуть на солнце. Даже улитки любят солнце.
      В комнате их ждала единственная свеча на столе, сгоревшая уже на добрую треть, да поостывший ужин. Ржаной хлеб высился руинами замков древних королей. На огромных металлических тарелках в окружении кружков кабачков лежали рёбра какого-то животного. Ева предположила, что это останки водящихся в подземельях зверей, безглазых, покрытых чешуёй, с жабрами и с усами, как у кошек, но Эдгар сказал, что это оленина. Ева в первый и, наверное, в последний раз пробовала оленя - такое мясо считалось пищей благородных. Когда графья и всяческие корольки выезжали на охоту, они охотились именно на этого рогатого императора леса. Судя по жёсткости мяса, олень был достаточно старым. Эдгар ел, похоже, без всяких задних мыслей, Ева же всерьёз призадумалась - что значит олень в их тарелках? Выказанное им уважение, как важным гостям, или нечто другое?
      Принимаясь за еду, Ева бросала настороженные взгляды по сторонам - комната оставалась такой же, какой была, когда они её покидали. Кто принёс всю эту еду? Кажется, хозяин упоминал о слугах... во всяком случае, девочка была уверена, что упоминал, хотя в каком контексте, доподлинно не помнила.
      Ночь прошла примерно так, как воображала себе Ева. Дом раскачивался, будто ему приделали две птичьих лапы, и девочка, расположившаяся на перинах прямо на полу, откатывалась то к одной, то к другой стенке, замечая это сквозь дрёму, мимоходом. По коридорам кто-то бродил - может, это был Бернард, может, псы или загадочные рабы-слуги - неясное эхо, будто заблудившаяся летучая мышь, прилетало из неведомых пространств и заставляло цирюльника на кровати приподнимать голову и, сонно моргая, вслушиваться в ночь. Дверь Эдгар запер на засов, и Еву это немного огорчило: этим он, будто своим скальпелем, отрезал их и от этой реальности, и от той, превратил огромный тёмный загадочный мир, в котором Ева уже привыкла засыпать, в щепку, влекомую потоком Времени от заката к рассвету.
      Несколько раз за ночь она просыпалась, думая, что слышит крик барона, но всякий раз это оказывалось не в меру разыгравшееся воображение. Эдгар покоился на своей постели как камень.
      На улице не прекращалась жизнь. Где-то всё время что-то делалось, как будто там, по улицам, бродит огромное существо о девяноста ртах и семнадцати огромных, как у великана, руках, которое смеялось на разные голоса, кашляло, дралось само с собой, буянило и распивало брагу. Ева думала, что темнота, которая должна быть там, нашла лазейку из катакомб прямиком сюда, в старый дом семейства Кониг, от которого осталась одна только голова.
      Господа на ночь отвели в заброшенный сад, где ослик остался бродить среди кустов акации, меланхолично срывая влажные соцветия.
      - Тебя не пугают эти крики? - спросила Ева, когда, выкроив минутку перед ужином, забегала его проведать: - Крики его баронной светлости?
      Похоже, ослика ничего не беспокоило. Девочка же, когда шла в дом, нашла тельце воробья, который, видно, чересчур разогнался, да врезался в арку эстакады.
      Телега так и осталась стоять под окнами, по ней барабанил под утро дождь. Валдо пообещал, что на пожитки цирюльника никто не покусится.
      - У этого дома дурная слава, - сказал он, отчего-то разглядывая свои костяшки. - Герб моего барона всё ещё чёток, и из памяти людской он сотрётся не скоро. Можете мне поверить. Барон заботился о том, чтобы помнили его долго. Нам до сих пор привозят с рынка продукты через раз, а посылки оставляют на углу улицы.
      - Он был такой уродливый? - с сомнением спросила Ева. Если судить по одной голове, ничего особенного в бароне не было. Обычный старик с противными, похожими на пучки повядшей травы, волосами.
      Валдо взглянул на неё с таким выражением, будто никак не мог решить, прихлопнуть девочку, как надоедливое насекомое, или проигнорировать вопрос. Но, скривив губы и подвигав нижней челюстью, всё же ответил:
      - Конечно нет.
      - Красивый? - ещё больше удивилась Ева.
      - Сиятельный.
      Но Ева хотела, коль уж его светлость так заинтересовал её великана, знать всё.
      - Значит, он светился?
      - После того, как его светлость учинил очередную расправу над еретиками в какой-то деревушке, вряд ли я сейчас припомню её название, моего господина прозвали "гуляющий с косой барон", - ответил управляющий, пытаясь ухватить глазами взгляд Эдгара и, как все прочие, терпя в этом неудачу. Иногда Еве казалось, что поймать взгляд большого человека можно, только притворившись чем-то до ужаса интересным: кустом неизвестного растения или мёртвым зверьком. Валдо не отвечал этим требованиям. Больше всего он походил на убийцу со скучными глазами, а таких Эдгар всячески избегал. - Он заслужил это прозвище.
      Мышца на лице великана дёрнулась, губы раздвинулись в улыбке, которая, однако, не содержала никакой радости.
      - Уверен, будь барон в целости, он бы не преминул совершить расправу и над нами.
      - Без сомнения, - кивнул Валдо.
      С раннего утра Ева оставила хандрящего Эдгара в покоях и отправилась в одиночку смотреть город. Кажется, великану не хватало холодной земли, в которую он мог погрузить ладони и с которой мог подняться, точно настоящее её дитя, обладающее ветвями, листьями, глазками и концентрическими кольцами в своём животе.
      Дом с наступлением утра почти не изменился. Кажется, даже если вдруг кто-то неосторожно упустит из своей печки огонь или разольёт масло из горящего фонаря и город охватит пожар, даже тогда эти ковры сохранят за собой тусклый цвет свернувшейся крови, а стены будут проводить лишь только холод. Тогда, наверное, все городские тени, о которых вчера говорил Эдгар, найдут здесь убежище... Бернарда на часах не было, Валдо с головой не встретился тоже, и Ева, очень счастливая по этому поводу, беспрепятственно выбралась наружу через одно из окон на первом этаже (отодвинуть огромный засов на входной двери ей оказалось не под силу).
      Вернувшись, она, как и обещала, вычистила Господа щёткой, что обнаружилась в местной конюшне. Там стояло всего две лошади - видимо, одна служила седалищем для тощей задницы Валдо, а другая привезла домой больного, - как бы странно это ни звучало в его положении, но это так, - барона. Ева не слишком задумывалась о длительности жизни лошадей. Здесь же, в огромной бочке, к которой вели несколько ступенек (Еве, чтобы дотянуться до её края, пришлось ещё и встать на цыпочки), нашлась вода. Только тогда косматые уши ослика стали меньше напоминать еловые лапы.
      Эдгара девочка нашла во внутреннем дворе, в самом центре запущенного сада. Господь выел с одного конца изрядную плешь, обглодав кусты, а великан сидел гораздо глубже, в компании двух статуй, почти потерявших человеческий облик. Легко вообразить, что когда-то изваяния были одни-одинёшеньки на этой земле. Не было ни домов, ни собора, ни брусчатки. Кого они изображали? Греческих ли богов и богинь? Адама ли и Еву, самых первых людей, которые сошли на землю с небес, может быть, в этом самом месте?
      Эдгар, похоже, не подозревал о соседстве. Статуи он принимал за каменные глыбы... да они и были каменными глыбами, волшебными валунами, что несколькими изгибами сумели взбудоражить воображение Евы.
      - Здесь растёт чудесная волчья лапа, - сказал Эдгар, как обычно, глядя не на девочку, а чуть в сторону, - Смотри, вот этот корешок. У съевшего закрывается правый глаз, левым тот человек видит у всех существ, людей ли, животных ли, по одной безволосой ноге с огромной ступнёй. Это мне рассказывал рыбак в одной далёкой земле...
      Великан сидел, раскинув ноги, в своём всегдашнем неряшливом наряде, весь измазавшийся в земле, и Ева вскарабкалась по его ляжке и руке к самому уху. Сказала:
      - Я болтала с местными мальчишками, представляешь? Хотели отобрать у меня еду, но я поколотила их большой морковью, а потом с некоторыми даже подружилась... никто не верит, что я тут живу. Говорят, в этом доме обитают призраки, а все слуги, которые здесь когда-то работали, умерли.
      Лицо Эдгара исказилось. По его представлению, разговор с кем-то без особой необходимости сродни уродству, пусть и временному. Люди вообще должны двигать этим уродливым отростком, что у них во рту, только чтобы перемещать пищу от больных зубов к здоровым. А звуки, которые изливаются изо рта... как же они ужасны, неужели люди не чувствуют этого и не понимают, что они не звери лесные и даже не птицы с их торжественным многоголосьем!
      Наверное, великан вспомнил, что и сам он, вопреки правилам, в последнее время не раз открывал рот для праздной болтовни. С тех пор как появилась Ева, в скорлупе яйца, за которой он прятался, появилась трещина. Собрав над глазами складки, Эдгар проронил:
      - Там был поднос с завтраком, у дверей. Не видел, кто его принёс.
      - Я не голодная.
      На самом деле в желудке Евы покоилась кое-какая снедь, которую не составило труда заиметь на рынке. Взрослые всегда смотрят поверх твоей головы, и в высшей степени удивительно, что Эдгар, такой большой, смотрит только вниз, тем самым замечая её, которая в обхвате не больше большого пальца на его ноге. Правда, сразу после удачного налёта на овощную лавку Ева попала под пристальное внимание местной чумазой ребятни.
      - Это очень странно, - продолжила, после недолгого раздумья, Ева. - Там, где я жила, все только и делали, что жили впроголодь и говорили: "вот соберём хороший урожай". А потом хорошего урожая не было, и всё вновь жили впроголодь. Воду из колодцев воровали подземельники, и даже камни, которые мы кидали вниз, не могли их напугать. Папа уходил ночами на дорогу там искал еду, а потом приносил какое-то мясо, и мы его ели по вечерам, затушив свет... здесь же еда как будто была всегда, и всегда будет.
      - Я видел множество голодных бесприютных людей, когда путешествовал по Саксонии. В том ли году это было? Или в другом?.. - глаза великана бешено двигались, будто пытаясь отыскать какую-то деталь из прошлого, чтобы за неё вытащить на свет воспоминание. - Вдоль границ с одной из марок живые мертвяки заполняли все дороги. Их ноги двигались, но они сами не знали куда шли. Как я, но только по-другому. Если они падали, то не имели силы встать.
      Еву заворожила эта картина. Она слышала треск - пальцы сжали ветхую одежду Эдгара и потянули на себя - и представляла, как лопается кожа и высохшие мышцы, когда живые мертвецы, высохшие от голода люди, пытались переставлять ноги.
      - Пойдём, - сказал Эдгар. Он стряхнул с себя девочку, словно семена растения. - Я дожидаюсь тебя, чтобы пойти к Валдо и взглянуть ещё раз на голову благородного господина.
      - Ты что-нибудь придумал?
      - Нет. Просто хочу ещё раз взглянуть. Голова моя не настолько полна безрассудством, чтобы идти одному. Ты - моё безрассудство, маленькая лазурная стрекоза. Не забывай об этом.
      - А какие у тебя догадки?
      Ева скакала вокруг, заглядывая в глаза. Эдгар ничего не отвечал. Казалось, костоправом движет исключительно желание ещё раз посмотреть на чудо из той области, изучению свойств которой он посвятил жизнь.
      Валдо повстречался им при входе. Ничего не говоря, он взял Эдгара под руку и отвёл в свои покои. Еву никто не замечал. Она пользовалась этим, то отставая, чтобы изучить шрамы на голове у очередной встречной собаки (на этот раз никто на них рычать не решался) или простучать подозрительную стену в поисках потаённого хода, то забегала вперёд, заглядывая за очередной поворот. Где-то здесь должен бродить полоумный Бернард, волоча за собой топор, и увидеть его первой было для Евой делом чести.
      - Я принял решение, - сказал управляющий сразу, как закрылась дверь. - Хочу узнать сначала, настолько ли сильно вы, господин цирюльник, увлечены этой загадкой. Путь в сарацинские земли долог и опасен. Хотя, если его и начинать, то в это время года, в начале лета... успеете пройти до начала плохой погоды болгарские земли.
      Эдгар, будто бы, потерял дар речи. Он силился что-то сказать, но чтобы из в бессилии распахнутого его рта действительно изверглись слова, Еве пришлось наступить великану на мизинец на ноге.
      - Я не достоин таких тайн.
      Во взгляде Валдо смешались недоумение и ярость.
      - То есть ты смеешь отказываться, оборванный докторишка? Отказываться от того, что сам предложил мне?
      - Я бы с удовольствием согласился, - покаялся Эдгар. - Тайны, связанные с человеческим телом и душой - величайшие тайны на свете. Но разве смеет рыбёшка утверждать, что знает, каково летается орлу под небесами? Утверждать что ему лучше, а что хуже?
      Ева посмотрела на Валдо. Казалось, он занят поисками того единственного слова, что повернёт вспять размышления Эдгара и заставит его вернуться к принятому вчера решению. Возможно, это могла бы сделать стая слов, звучи они достаточно убедительно и громко для великанских ушей, но Валдо походил на человека, который привык обходиться в каждом случае всего одним-двумя.
      Но Эдгар, похоже, сам искал какое-то решение. Кожа на его щеках нездорово блестела, складки в уголках рта казались глубокими как никогда, и казалось, будто кровь и слюна его, и желчь, и прочие составляющие тело жидкости стали в один миг горькими, такими, что сам Эдгар с трудом способен их выносить. И теперь он пристально, орган за органом, изучает в собственной голове своё тело, ища способ отвести эту горечь от душевной мышцы и вернуть себе ясность мысли и здравость решений.
      Наконец, он сказал всё с тем же затруднением:
      - Для чего живём мы в таком случае, если не для познания? Я поеду в это путешествие, и буду размышлять над своими делами и молиться за свою душу. К трудностям путешествия я привычен. А что до направления... Не всё ли равно в какую сторону ехать?
      - Очень хорошо, - сказал Валдо. Причмокнул губами, будто бы на что-то решаясь, а потом, подавшись вперёд, заглянул через глазницы, кажется, в самый череп Эдгара. - Я доверю тебе его светлость господина барона, но сам останусь здесь. Слишком многие косятся на наш прославленный герб с подозрением и злостью. "Гуляющий с косой барон слишком уж засиделся в своей норе", - говорят они. Я должен удерживать дом и честь барона до вашего возвращения. А теперь пойдёмте обедать. Детали обсудим позже.
      Слуги и повара вновь скрылись от любопытного взгляда Евы, а на кухне она обнаружила бардак, пару подвешенных освежеванных свиных туш и заляпанную кровью столешницу. Мысль, что Валдо делал всё сам (прибегая к рукам и топору верного своего дворецкого, когда требовалось разделать особенно большую тушу), казалась ей до ужаса смешной. Как можно готовить еду и раскладывать её по тарелкам с таким вот, полным презрения к миру и осознания собственной значимости, лицом? А особенно с таким подбородком. Люди с такими подбородками годны только на то, чтобы произносить громкие внушительные речи, совершать геройства и действовать во имя какой-то высокой цели, но никак не готовить еду и заправлять постели.
      Здесь был салат из капусты, огромные ломти хлеба и множество небольших жареных рыбок, которых можно было есть сколько угодно, а при желании глотать целиком. Эдгар клал их в рот вместе с головой и хвостом и жевал, складки возле носа при этом сосредоточенно шевелились. Ева тщательно откусывала головы, но, в конце концов, съедала и их. Дома их семейный рацион зависел от урожайности минувшего года, и оттого редко бывали сезоны, когда ели до отвала, кто сколько желает. Ева была самым бесполезным членом семьи, поэтому до отвала не ела практически никогда.
      Господина барона за стол не позвали - как сказал, отвечая на вопрос девочки, Валдо, его светлость не обедает совсем, а завтракает всегда очень рано. Кроме того, ему нужно подготовиться к поездке.
      Валдо сегодня был необычайно мрачен и сосредоточен. Тыча в Эдгара черенком ложки, он говорил:
      - Выбирай восточный маршрут, господин костоправ. Дороги там не так опасны, хотя и более глухи. Чащобы, предгорья румынских гор... подозреваю, что большую часть пути придётся проделать в одиночестве, но всё же постарайся прибиться к какому-нибудь каравану. После того, однако, как минуешь Константинополь, я тебе не советчик. В тех землях очень часто меняется положение дел, новости идут долго, и к тому времени, когда вы туда доберётесь, ты будешь знать куда больше моего и сам проложишь маршрут. Говорят, что затевается новый поход в святую землю. Папе не повезло сказать пару неосторожно резких слов перед чернью в Кёльне, а у них... у вас, как водится, сразу нашлись полоумные проповедники, которые начали будоражить толпу.
      Уголки губ мужчины дёрнулись, демонстрируя негодование.
      - Говорят, первые так называемые "рыцари света" уже нашили кресты себе на лохмотья. Может, ты с ними встретишься, и тогда будь осторожен! Если таковое случиться, я ничего не могу советовать, потому что города будут браться, сдаваться, армии будут сталкиваться друг с другом и бежать - в том, что начнётся, не разберётся и сам дьявол. Одно скажу - барон рад бы был оказаться остриём нового похода. Но не стоит потакать его желаниям. Если что, прибегнешь к своему авторитету, как доктора-костоправа, и скажешь, что в положении его светлости нужен покой, а не битвы... ну, ты найдёшь, что сказать. И ни за что не разворачивай знамя с крестом и орлиными когтями, знамя гуляющего с косой... впрочем, я тебе его и не дам. Дам перстень с фамильным знаком, как милость барона, но не стоит его демонстрировать направо и налево. И среди тех, кто носит в сердце крест Бога истинного, найдутся недоброжелатели.
      - Если мы, милостью Божьей, доберёмся до той горы...
      Валдо приблизил лицо к лицу Эдгара. Столешница заскрипела под его руками.
      - К тому времени, костоправ, ты точно должен будешь знать, что делать.
      - Я не возьму ни денег, ни повозки с лошадью, - сказал, заикаясь, Эдгар, - У нас уже есть повозка и отличный осёл. Лучшего и пожелать нельзя.
      - Ваша повозка никуда не годится, - с брезгливой миной Валдо опустился обратно на стул. - Кроме того, понадобится прикрытие, на случай, если церковь, не дай Бог, прознает об этой маленькой миссии. Я хочу отправить тебя, как официального делегата его светлости, опытного путешественника и лекаря, на поле той бойни с целью найти кости непогребёных христиан, которые, по слухам, всё ещё лежат на сарацинской земле и мучаются еженошно, не имея возможности достичь даже чистилища, опознать их и предать их земле. Привлечь для того священника из Константинополя или любого монаха-отшельника, который способен отслужить мессу. Это не вызовет каких-то особенных подозрений.
      Эдгар улыбнулся левой половинкой рта. Правая подёргивалась, как будто великан готов вот-вот разрыдаться.
      - Лучшее моё прикрытие - это простота и молитвы господу Богу и святым-покровителям странников. Я езжу по свету и предлагаю свои услуги тем, кто готов их принять и найдёт в себе для этого достаточно душевных сил.
      Валдо вперил взгляд в цирюльника. Лицо его медленно мрачнело, как небо, наполняемое грозовыми тучами.
      - Барон согласен путешествовать инкогнито, но не до такой степени, чтобы трястись в разваливающейся повозке в каком-нибудь вонючем сундуке. Прояви немного уважения к его светлости, так же, как он проявил к тебе внимание, когда, поддавшись моим уговорам, согласился тронуться в путь.
      Ева подумала: перед её глазами разыгрывается какая-то игра, сродни играм со скатанным из остатков сжатого сена мячом в чёрных осенних полях. Там тоже на лицах юношей и мальчишек светился неподдельный азарт, а иногда и целый сонм эмоций, будто бы вышедший из крови - не молодой, а древней её части, той, что побывала в прошлом в других венах и успела вскипеть азартом настоящей битвы.
      - Здесь найдётся отличный сундук, достойный его светлости, - вежливо сказал Эдгар, однако челюсти его отказывались работать, и слова появлялись на свет напополам с зубовным лязгом. - А солому мы постелем наисвежайшую...
      Когда Валдо сплюнул себе под ноги (плевок, казалось, мог бы прожечь ковёр насквозь), великан сказал с какой-то новой интонацией в голосе, которую Ева раньше от него не слышала.
      - Не хотите же вы, чтобы господин барон... точнее, голова господина барона, ехала в роскошной пассажирской карете и глазела из окон?
      Было похоже, что Эдгар, несмотря на свой страх, мягко подтрунивает над Валдо.
      - Да, это будет чересчур, - признал спустя некоторое время хозяин. Он залил своё возмущение вином, ноздри, мало-помалу, перестали походить на ноздри огнедышащего дракона. - Но приемлемую повозку вам придётся от меня принять. Свои обязанности, как цирюльника, ты сможешь исполнять и так. Более того, официальная миссия и перстень барона придаст твоему делу и словам вес. Сможешь зарабатывать вдесятеро против того, что зарабатывал ранее.
      Ева, тщательно жуя последнюю рыбину, сказала:
      - Он лечил людей, не требуя ничего взамен.
      - Ничего? - переспросил Валдо.
      - Совсем. Довольствовался всяким мусором, который хозяева сочтут нужным отдать. Посмотрите нашу повозку - этого хлама там столько, что можно открыть лавку на базаре!
      - Всё пойдёт в дело, - пробормотал Эдгар. Заалевший лоб выдал его смущение.
      Лоб Валдо тоже поменял цвет, но по-другому - он побагровел, как спеющий виноград.
      - Ну, хватит! Весь этот цыганский балаган оставьте здесь. Вы теперь на службе высокопоставленной персоны! Будьте добры выполнять мои приказания. Вы возьмёте эту повозку, и лошадь, и деньги, и перстень, и поедете не как бродяги, которые где-то украли два колеса и разобрали крышу заброшенной халупы, а так, как полагается в присутствии его светлости барона!
      Он вперился в Эдгара, ожидая возражений, и, казалось, готовый взорваться от одного только звука. Борода его топорщилась, будто налипшие на ноги плотника опилки. Когда время, отмеренное для Эдгара на новые попытки бунта, истекло, Валдо успокоился. Откинулся на спинку кресла, потёр переносицу, рассеянно глядя в потолок.
      - Больше всего на свете я хотел бы отправиться с вами.
      Он почти не притронулся к еде, на тарелке перед ним лежала разрезанная на две половинки рыбина.
      Ева была полна хороших предчувствий. Скоро они уедут из этого мрачного места, прочь из города, который успел уже порядком поднадоесть своей вонью, бездонными лужами и угрозой погибнуть под копытами лошади. Она поглядывала на смущённого, будто бы изломанного и выброшенного на берег, как кусок корабля после крушения, великана с некоторым пренебрежением. Будущее виделось в самых светлых тонах. И тем не менее девочка нашла мгновение, чтобы вспомнить родительский дом и с жгучей обидой на нёбе пообещать себе думать об оставшихся в его стенах людях как можно меньше. Теперь всё, о чём она грезила с раннего сознательного возраста, стало правдой. История забрала её в себя, вопреки упрямо сжатым губам родителей, вопреки насмешкам братьев. Всё идёт к тому, что эта история, история её жизни, будет интересной.
      Эдгар же пока не видел будущего вовсе - мир, к которому он привык, рушился, подражая и превосходя последствиями падение всех башен в истории человечества.
     
      Глава 6
     
      Утром четвёртого дня после прибытия в город, Эдгар и Ева готовы были его покинуть. Собор, вокруг которого, словно корни вокруг древесного ствола, раскинулся Ульм, оставил у девочки неизгладимые впечатления: вытесанная из цельного куска камня дева Мария со строгими, рублёными чертами, сонмы ангелов, похожих на пикирующих гарпий. Гомон людей, собирающихся на полуденную службу, казалось, исходил прямиком из её груди, из ложбинки между двумя целомудренными округлыми выступами.
      - Доводилось мне поклониться богородице, рождённой ещё в Риме, - сказал Эдгар, тем не менее, имевший донельзя умиротворённый вид. - Умение местных зодчих не годится им даже в подмётки. Там было настоящее искусство.
      Казалось, все свои заботы он оставил на каменной ладошке богородицы.
      Валдо показал им базар, где можно продать осла, но Эдгар сделал всё по-своему - он привязал животное к повозке, и Господь, меланхолично жуя травяной ком, следовал за ними. Было непривычно слышать "цок-цок-цок" его маленьких копытец не впереди, а за собой. Валдо вывел из конюшен толстоногую мускулистую кобылу, шерсть её хвастала благородным вороным отливом.
      - Когда-то, в молодости, она ходила под седлом и участвовала в боях. Она была в тех краях, где голова моего сюзерена рассталась с плечами, и с тех пор плохо слышит. Местный коневод сказал, что в ушах у неё пробки из песка, поэтому бесполезно кричать и понукать - используйте хлыст. Теперь Мгла уже много лет ездит только в упряжи. Но она не подведёт.
      Копыта были, как кулаки Эдгара в сравнении с кулаками любого другого человека. Твёрдые, как гранит, они даже звучали по-особенному. Их не хотелось сравнивать с перезвоном бубенцов или с кошачьим шагом - только с ударами молота где-то в недрах каменоломни. На Эдгара и Еву кобыла смотрела с пренебрежением и размахивала хвостом, надеясь заехать девочке, которая осматривала крепкие, как колонны, лошадиные ноги, по лицу.
      Под пристальным взглядом Валдо Эдгар перетаскал содержимое старой своей повозки в новую: несколько мешков, два небольших сундука и просто какие-то бесформенные, безликие вещи, потерявшие всякое предназначение. Отвязал соломенную лошадку и нашёл ей новую добротную перекладину. Почти всё (смердящую тушку енота Валдо приказал выкинуть), что так или иначе занимало место в старой повозке, перекочевало в более просторный угол в новой, но всё равно на лице Эдгара одна за другой сменялись недовольные гримасы. Ева же озаботилась тем, чтобы кукла со странным прозвищем "госпожа Женщина" нашла себе уютное местечко.
      У этой куклы была своя работа. Если вдруг у Эдгара каким-то чудом случался пациент женского пола (хотя обычно мужья и отцы предпочитали держать своих подопечных подальше от неизвестно откуда взявшегося бродяги, тем более, с такой пугающей внешностью), она демонстрировала больные места на госпоже Женщине.
      Её Ева, откопав среди пожитков великана, приняла за ещё одну девочку, только очень маленькую, чуть ли не младенца, и сначала, стоя на четвереньках в четырёх локтях от неподвижной, раскинувшей в стороны конечности фигурки, долго и затаив дыхание ждала, пока та пошевелит хотя бы ножкой.
      Сделана она была из доброго десятка разных тряпок. Они переплетались в броский наряд, в котором нельзя было разобрать, где он кончается, и где, по замыслу мастера, начинается, собственно, кукла. Изумлённая Ева обнаружила там даже лоскут малахитовой расцветки, - такой она не видела никогда в жизни. Впрочем, сам материал ей тоже был незнаком. Белый животик куклы под пальцами проминался и был наполнен чем-то мягким и не очень приятным. Лицо вышито белыми нитками, вместо глаз - нарисованные углём пятна, причём одно значительно больше другого. Вряд ли по такому простому, почти доисторическому, изображению человеческих черт можно хоть что-нибудь понять, но Ева подумала, что кукла, должно быть, чем-то изумлена.
      Она подняла тогда игрушку и осторожно усадила себе на коленки. В отличие от соломенных игрушек, что рождались среди полей и сразу заселялись в детскую комнату в бывшем доме Евы, эта кукла, казалось, успела повидать весь мир и родилась, по представлениям маленькой спутницы великана, в далёком облачном краю десятки лет назад. Везде, где бы она ни побывала, платье обзаводилось новыми заплатками и цветными лоскутами. Хотя Эдгар и относился к ней с некоторым пренебрежением, зарывал иногда так глубоко в вещи, что потом не мог найти, Ева полюбила госпожу Женщину и старалась перед сном всегда проверить, удобно ли той лежать.
      Повозка, которую Валдо пожертвовал путешественникам, стояла, двумя правыми колёсами утопнув в канаве, чуть дальше по малахитовой улице; она показалась Эдгару и Еве настоящим домом, из тех волшебных строений, что встречают каждый рассвет на новом месте. Внутри, судя по всему, не раз ночевали нищие: непонятно какими тайными переулками пробирались они на охраняемую днём и ночью улицу.
      Следуя указаниям Валдо, они натянули на каркас из гнутых веток новый тент из плотной некрашеной кожи, так, что получился округлый купол.
      - Эта повозка прошла в составе сопровождения с бароном не одну войну, - сказал Валдо. - Возили пищу, раненых, а так же пленников. Теперь это ваш походный дом, и дух его светлости немного успокоится: пусть думает, что едет на очередную войну.
      На бортах остались следы когтистого креста, однако, не имея перед глазами прообраза на стенах родового гнезда семейства Кониг, невозможно было различить, что это за герб. Казалось, это рисунок сродни отпечаткам крыл старинных животных и рыб в скалистых пещерах, поцелуй времени не значительнее капустной кочерыжки; Валдо своим важным видом и отточенными манерами старательно развенчивал этот образ.
      Подновлять герб, конечно, не стали.
      Где-то неподалёку зародился и начал расти странный звук. То, что слышалось на расстоянии как "уф-уф-уф", по мере приближения его источника превратилось в охи и неразборчивые бормотания. В тот момент, когда Ева готова была уже грохнуться в обморок от страха (удерживало её только любопытство), из-за угла показался полоумный Бернард, который расстался со своим топором. К земле его пригибал огромный сундук. Вместе они были похожи на закованного в красноватый хитин жука, который отчего-то решил прогуляться на двух ногах. У Эдгара были сундуки: прогнившие, с крошащимися петлями и пряным лесным запахом, они больше напоминали болотные кочки или ствол рухнувшего дерева. Такой же сундук Ева видела впервые. Она могла поместиться там целиком, если бы подтянула к животу ноги. Тёмно-красное дерево с искусным орнаментом оковано по углам железом: там рыцари с непропорционально длинными руками заносили мечи, чтобы лишить головы разом пару-тройку чертей, они же хватали за волосы ведьм и топтали какую-то и вовсе бесформенную нечисть. Изобилировали когтистые кресты, которые терзали бесформенные мясные кучи. Были графы и бароны с надменными лицами и полуприкрытыми, как будто в экстазе, глазами. Его светлость со всеми почестями погрузили в сундук, крышка которого была устроена так, чтобы всегда оставалась щель для проникновения воздуха. Эдгар и Ева дали зарок, становясь на ночлег, вынимать голову из её импровизированной темницы и давать ей повидать белого свету. Валдо нехотя признал, что все остальные способы транспортировки небезопасны, хотя поначалу предлагал смастерить для его светлости тело из содержимого баронова гардероба и оружейной комнаты.
      - Молитесь, чтобы, когда барон встанет на ноги, он не казнил вас за такое пренебрежение, - мрачно напутствовал он Эдгара и Еву.
      Туда же, в сундук, вместе с хозяином отправились: зрительные стёкла, любимая шапка, пара древних фолиантов, кинжал без фамильного герба, зато в кожаных ножнах (хотя, - подумала Ева, - если вдруг в сундук залезет кто-нибудь посторонний, наличие или отсутствие герба не сыграет никакой роли; барона легко опознать по его фирменному носу), сбор ароматных полевых трав - барона, по словам Валдо, " блевать тянуло от изысканных ароматов".
      Наконец, городской смрад продвинул их по своему пищеводу в сторону восточных ворот - противоположных тем, в которые они въезжали. Ева напоследок помыла ноги в канаве, Эдгар потратил толику врученных им в дорогу денег на хорошую одежду для себя и для девочки, купил масел и притираний, которые нашли себе место в запасах цирюльника. Задержался у лавки аптекаря, с большой настороженностью принюхиваясь к колбам с маковым молоком.
      - Обезболивание плохая штука, - задумчиво поведал он Еве. - Человек способен вытерпеть что угодно. Он должен терпеть. Боль - цена, которую платишь за исцеление. Это диалог между врачевателем и врачуемым. Если не будет ответа на лезвие скальпеля, которое погружается под кожу и вырезает сгнившие ткани, как тогда понять, уяснила душа, что наказание телесное от Господа, или нет? Если не будет боли - все будут ходить к лекарям бездумно.
      - Откуда он знает, что мы не выбросим его господина в ближайшую речку? - ковыряя в зубах, спросила Ева. - Сразу же, как только удостоверимся, что Валдо за нами больше не смотрит.
      До цирюльника не сразу дошёл смысл вопроса. Он смотрел на спутницу с возрастающим изумлением.
      - Кто тебе такое вложил в голову?
      - Само как-то пришло... - сказала Ева. - Ведь никто не узнает, если мы поедем своей дорогой.
      - Господь узнает, - коротко ответствовал Эдгар, и его уста сомкнулись, будто две каменных плиты. (Склонив голову набок, Ева вслушалась в окружающую среду, ожидая услышать грохот). Однако тут же разомкнулись вновь: - Против него я не пойду.
      - Должно быть, Валдо подумал так же, - сказала Ева и принялась смотреть, болтая ногами, как возле швейной мастерской хозяин снимает с клиента-мальчишки мерки. Мальчишка не хочет стоять смирно, а хочет почесать голой ступнёй ссадину на колене. Мама его стоит на углу и судачит с другой женщиной, в руках у неё корзина с крошечными тыквами. - Ты такой простой, Эдгар. Все великаны такие простые? Наверное, простые люди большими созданы для того, чтобы другие боялись играть с ними, как кошка с мышкой. Но тебя, Эдгар, не боятся уже даже рыбы в пруду.
      - Зато ты очень маленькая, - без злости ответил цирюльник. Он лениво помахал хлыстом, не имея даже намерения коснуться спины лошади, но та всё равно опасливо вертела ушами.
      Дальше ехали молча, молча миновали городские стены. Ева причёсывалась, свесив ноги вниз, в клубы поднимающейся с дороги пыли. В городе она успела избавиться от всех приобретённых за несколько дней в дороге колтунов, и даже рассталась с грязью под носом и на щеках. Серое платье, в котором она уехала из дома, медленно покрывалось пятнами и отметинами, а позади, в кузове, лежало новое, свежее, которое Ева решила приберечь до того момента, пока не настанет время встретиться с другими аристократами. Ведь если ты однажды завёл знакомство с аристократом - то и от остальных уже не отвертишься. За скучными днями путешествия будут и дворцы, и гербы, и замки... хорошо бы их обитатели оказались не такими угрюмыми, как Валдо, и не такими молчаливыми, как его светлость. Эдгар, судя по вдумчивому выражению, пытался осмыслить, что за ним теперь таскается не неказистая скрипучая поделка о двух колёсах, а целый передвижной дом. Его легко тянула одна лошадка, но под этой крышей великан мог уместиться целиком. Ослик просто бежал следом за повозкой, как и прежде, срывал цветы чертополоха и, когда Ева оглядывалась, словно подмигивал девочке. От этого хотелось плакать, и она что есть силы вонзала ногти в ладони.
      Стояла прекрасная, правда, ветреная погода. В городских стенах ветер распускал многочисленные свои руки, где-то дул сильнее, но в большинстве своём значительно слабее, а где-то и вовсе два его рукава встречались, перетекая друг в друга и сводя обоюдную силу на нет. Здесь же волю его ничего не стесняло, так что Еве в скором времени пришлось укутаться в одеяло и убрать под импровизированный капюшон волосы, оставив торчать наружу только острый нос. Она достаточно быстро приучилась заботиться о себе, как, заодно, и о цирюльнике. Тот утепляться отказался. Его, как огромную обретшую вдруг страсть к передвижению скалу, ветер предпочитал обтекать.
      Больше никто не смел покрикивать на них и требовать прижаться к краю, чтобы пропустить едущих сзади. В дорожном потоке они стали равноправной единицей. Какие-то евреи, меняющие колесо на своей похожей на румяную хлебную буханку повозке, прервали разговор, чтобы хором пожелать доброго дня.
      - И вам не хворать, - застенчиво ответил Эдгар.
      Великан предложил им помощь, но они отказались.
      - Язычники, - пробубнил он, правда, без злости, а, скорее, всё ещё смущаясь. - С чего бы они здороваются с честными христианами?
      Свернули на первую попавшуюся просёлочную дорогу, предпочитая оставить многолюдный тракт в стороне. Способностей Эдгара ориентироваться по солнцу хватило, чтобы предположить, что двигаются они в более или менее верном направлении.
      По краям дороги росли молодые ёлочки. Когда-то здесь был пожар, и сморщенные, похожие на кутьи прокажённых, пеньки всё ещё высовывались из влажных земляных телес. Торчали ножки грибов - здесь был целый их посёлок, но кто-то не далее как сегодня утром срезал все. Ева принюхивалась - не запахнет ли откуда грибной похлёбкой?
      Они отыскали маленькую круглую полянку, обрамлённую ёлками, как будто ожерельем, и Эдгар натянул поводья.
      - Я должен отпустить тебя на свободу, - сказал он ослику, снимая с шеи аркан и оглаживая жёсткую, похожую на ковры в доме Валдо, шерсть. - Нам предстоит долгий путь в земли, где чтобы что-то объяснить, нужно прибегнуть к помощи жестов, а обители Христа так редки, что легче нарисовать на песке себе часовню, чем искать её по округе.
      Господь мотал головой, влажные ноздри раздувались, выказывая недовольство. Эдгар, должно быть, подумал, что ослик злится, потому что таскается за дилижансом. Нюхать поднимающуюся из-под колёс пыль, вместо того, чтобы самому быть путеводной звёздочкой своим хозяевам - кто здесь не разозлится? Но Ева видела глаза животного, когда оборачивалась, и она была уверена - Господу неприятно слышать слова Эдгара.
      Ева спрыгнула с повозки, сомкнула объятья на шее ослика и поцеловала его в левое ухо.
      - Мы не хотели продавать тебя, чтобы на тебе работали и возили грузы! Мы хотели, чтобы ты был волен идти, куда захочешь. Здесь прекрасная трава, а вон там начинаются горы. Ты сам будешь решать, поддаться ли тем, кто заметит тебя и попытается поймать, или нет.
      Мгла впереди, фыркнув, сдвинулась с места, и девочка прикрикнула на лошадь, явно недовольную тем, что новые хозяева оказались такими мягкосердыми.
      Господь, почувствовав, что ничего его больше не держит, подошёл к повозке и уткнулся в неё носом.
      - Ты не увезёшь такую тяжесть, - с грустным смехом сказала Ева.
      Так, простившись с верным спутником, они покатили дальше. Но верный спутник не желал с ними прощаться. Огромные, цельные колёса оставляли на дороге две линии, и ровно между ними почти всегда можно было, выглянув из-за повозки, увидеть вытянутую, серую с белыми ноздрями и ртом, морду. Иногда Господь отбегал в сторону, увидев завязывающиеся на кусте лещины орехи, но всегда возвращался. Мгла недовольно прядала ушами, мышцы под чёрной шкурой раздувались, наливались кровью, пытаясь тянуть повозку ещё и ещё быстрее, так, что Эдгару или Еве приходилось натягивать поводья.
      Прошли сутки, пока Ева и Эдгар поняли, что Господь их не покинет и перестали, перегибаясь через борта, оглядываться назад, чтобы увидеть взмахи куцего, с маленькой кисточкой, хвоста.
      - Чей это осёл? - кричали им едущие навстречу люди. - Неужели потерялся?
      - Наш осёл, - кричала им Ева. - Слышите? Наш! Он учёный, и поэтому без аркана.
      - Продайте нам учёного осла, - обязательно предлагал какой-нибудь бородач с хитрым взглядом, в котором угадывалась закалка бывалого скотовода и фермера. - Такая живность полезна в хозяйстве. Сможет сама таскать воду, топить печь и, может, даже ублажать кое-кого в постели.
      Он сам, и едущие с ним вместе сыновья или братья, если такие были, разражались хохотом.
      Но у Эдгара и Евы не было намерения менять Господа на деньги, как и на что-либо другое - это то немногое, в чём они не расходились во мнениях.
      Повозка с упорством маленького насекомого взбиралась по травинке дороги. Ветер всё так же трепал волосы, пытался вывернуть мягкие, как речной ил, эдгаровские ноздри.
      - Сколько ехать до песчаных дюн? - спрашивала, сложив на колени подбородок, Ева.
      - До славного Константинополя придётся проехать через многие земли. Там будут разные лица, лица не похожие на человеческие. И, тем не менее, принадлежащие человекам. - Эдгар завёл глаза к небу, будто захотел посчитать проносящиеся над ними облака. - Мадьяры. Цветастые, как райские птицы, румынцы. Есть ещё словаки.
      - А они какие?
      - Ноздри у них на затылке и скрыты волосами. Глаза цвета туч, клыки среди нижних зубов, а не среди верхних. Я ни разу не видел словаков, как и всех прочих перечисленных. Они не больно-то путешествуют там, где путешествую я. Так вот - всё это будет до тех пор, пока мы не выйдем к средиземноморскому побережью. Или к черноморскому, если отклонимся к славянским землям. Дорога туда займёт всё лето и осень. Может, к зиме мы вдохнём запах моря.
      - А там что за люди обитают?
      - И снова, я ни разу их не видел, - костоправ облизал нижнюю губу. - Только слышал о них. Знамо, что главное различие тамошних людей между собой и нами пошло со времён вавилонской башни. Говорят, их языки похожи на языки птиц и зверей, но этого мы не узнаем, пока не услышим своими ушами. За Константинополем будут языческие земли. Не знаю, меряют ли они дни в дороге так же, как мы, сменяется ли там день ночью или же ночь днём, а после зимы сразу наступает лето. Те земли плавают в океане невежества... нет, мы плаваем в океане невежества относительно них. Всё, что мы знаем - отголоски страшных, странных учений, от которых Господь на небесах забывает, что он Господь, и разражается молниями, точно дряхлый бородатый Зевс. Ну, и то, что кровь у них тоже красная.
      Ева рассматривала Эдгара с великим интересом. Одеяло соскользнуло с головы ей на плечи, и локоны, точно струйки дыма, подхватывал и трепал ветер. К вечеру заметно похолодало, и небо заволокла сплошная, будто раскатанное тесто, пелена.
      - Ты хочешь узнать побольше, не так ли? - спросила она.
      - Я грешен, - с достоинством сказал Эдгар. - Я любопытен и всегда глуп. Когда ты глуп, ты не потеряешь ни одной возможности учиться и как мотылёк летишь туда, где самый яркий огонь.
      Так, за разговорами, читая колёсами и конскими копытами свиток дорог, перекрёстков и поворотов, они чуть не проморгали первую в их новом путешествии ночь. Хотя, для такого опытного скитальца, как Эдгар, здесь, должно быть, нет никакого пафоса. Это не новое начало, это часть прежнего, одного-единственного на всю жизнь странствия, которое началось когда он, будучи юнцом, впервые ступил на дорогу.
      Сначала Ева подумала так, но потом вспомнила о памяти великана, которая допускает только один вид путешествий - путешествия от раннего утра к вечеру, к дремучим сумеркам разума.
      Когда они остановились, потеряв из-под колёс дорогу (было уже так темно, что даже круп лошади превращался на глазах у Евы в чернильную кляксу), Эдгар, бормоча под нос обыденные свои молитвы, потянулся ногами к земле. Кажется, он готов свернуться на ней клубочком, точно кошка.
      - Разжечь бы костёр, - сказала Ева, глядя в сторону, где пофыркивала, грызя удила, Мгла.
      Бормотание Эдгара на миг прервалось.
      - Что ты, - послышалась его вялая речь. - Тогда мы будем на ладони у каждого негодяя на много миль вокруг.
      - Валдо сказал, что мы можем ничего не бояться.
      - Он такого не говорил.
      - Он сказал, что у нас официальная миссия, - упрямо сказала Ева. - Это значит, что мы можем разжечь костёр и приготовить пищу, где хотим.
      Эдгар замолк. Он сопел как хорёк, обдумывая эту мысль, и когда Ева совсем уж решила, что не сможет переубедить великана, родина которого на краю света, в вечных сумерках, где туман на горизонте сливается с бескрайним морем и все днём и ночью бормочут молитвы, торжественно сказал:
      - Мы воззажжём костёр в ночи, чтобы все вокруг его видели и каждый мог подойти и погреться!
      - Я не говорила ничего такого, - Ева вдруг поняла, что глаза у неё слипаются и не хочется уже никакого света, а хочется только забраться поглубже в фургон и попытаться нагнать сон, который прямо сейчас машет перед носом рыбьим хвостом. - Я лишь предлагала запалить костёр и немного погреться. Приготовить горячей еды. Я обещала тебе сварить похлёбку, как это делала мама. Обещала... как-нибудь...
      - Мы чисты перед Господом. Пусть на наш костёр соберутся божьи люди, мы будем пировать и восславлять Творца. Свет всегда лучше, чем кошачья ночь.
      Эдгар бормотал и бормотал, как умалишённый. Словно камень из далёкого прошлого, которым ему размозжили голову, преодолел через мистические сумерки десятилетия, чтобы уткнуться тупым боком в старые шрамы и внести сумбур в мысли.
      - Я буду спать, - сказала Ева.
      Она забралась глубже в повозку и свернулась там клубочком, но когда к ней пробрался треск живого огня, почти не удивилась. Сквозь сон девочка видела спину великана, склонившегося над небольшим костерком. Казалось, он пытается сгрести свет в кучу, бдит неусыпно всю ночь, чтобы не дай Бог, ни одна искра не пропала. Каждый раз, просыпаясь, она ожидала увидеть других людей, но каждый раз видела одного Эдгара, и только всмотревшись в ночь, могла различить силуэт ещё одного живого существа - Господь стоял без движения, низко опустив голову.
     
      С раннего утра путники продолжили движение на восток. Так же, как Еве в своё время мерещился на горизонте Рим, сквозил во всяком встречном ветре и слышался в разговоре встречных путников, так же и сейчас девочка вытягивала вверх нос, чтобы уловить горячий аромат пустыни.
      На затухающем костре Ева приготовила кашу, высыпав в нагретую в котелке воду немного крупы и добавив кое-каких специй. Эдгар сидел, уставившись в тлеющие угли, так, будто никак не мог насмотреться. Руки его, сложенные на коленях, сотрясала мелкая дрожь. Кажется, эти ладони не смогли бы сейчас даже прихлопнуть комара, не то, что справиться с чем-то посложнее, так что Еве пришлось носить ложку с едой ко рту великана. Было уже светло, хоть солнце и пряталось за облаками, но кажется, - решила Ева, - от костра свет был чуть ярче.
      Эдгар пришёл в себя, только когда Ева спросила - не собирается ли он превратиться прямо здесь в камень и порасти мхом?
      - Нет, - сказал он и впервые, кажется, за всю ночь моргнул, - Нам же ещё катиться и катиться. А камни не сдвинешь никаким ветром. Только если выдернуть из-под них землю.
      Ева опасливо приподняла крышку сундука и спросила, не хочет ли его светлость откушать: Валдо не дал никаких инструкций относительно диеты барона, но Эдгар сказал, что раз желудок остался где-то в сарацинских землях, в материальной пище он не нуждается.
      Ответа, конечно, не последовало.
      Когда проезжали маленькие селения в три-четыре дома - а таких к югу Священной римской империи было без счёту - Ева вставала в полный рост и, придерживаясь за поперечный брус, горланила:
      - Здесь цирюльник! Кому нужно подровнять бороду, укоротить патлы, навести баки - сделаем в момент! У этого гиганта руки как будто подаренные Господом...
      Здесь, обыкновенно, Эдгар одёргивал Еву. Ёжась, он говорил:
      - Не нужно поминать Всевышнего. Я всего лишь крошечная серая птаха в покинутом им саду.
      Ева упрямо продолжала:
      - ...вправит кости, вставит зубы, залечит травным заваром раны, излечит бельмо наговором, и прочая, и прочая. Подходите, люди добрые, обращайтесь, пока мы не проехали мимо.
      Иногда приходилось останавливаться, чтобы исполнить чью-нибудь просьбу. Награду Ева брала съедобной снедью, сушёными грибами или корешками, в которых она ничего не понимала, но в которых понимал великан: он, не говоря ни слова, пальцем показывал то, что представляет для него интерес, и уходил в повозку. Казалось, сам процесс передачи сколь-нибудь ценных предметов для него отвратителен.
      Эдгару представлялась возможность поработать руками куда чаще, чем раньше. Когда телега, огромная, похожая на глыбу чёрного льда или на кусок чёрной же скалы, подплывала к очередному посёлку, жители бросали свои дела, чтобы подивиться контрасту её с белесой кожей великана. Тент, слепо таращащийся заштопанными дырами, словно скрывал в себе какую-то загадку. Подсознательно Ева понимала, что таких правильных форм в природе не встречается, но всё равно транспортное их средство казалось ей творением нерукотворным, словно вышедшим из озера с водой, чёрной как древесный уголь.
      Ослик всё так же следовал за ними, подбирая с земли, где придётся, незрелые яблоки, без зазрения совести выедая содержимое оставленных хозяйками на лавках корзин. Не раз и не два его пытались поймать, несмотря даже на крики Евы и протесты Эдгара, но Господь каждый раз с почти кошачьим изяществом выскальзывал из чужих рук до тех пор, пока незадачливый охотник не выдыхался и не путался в своём же аркане.
      - Так значит это ваша скотина? - раздуваясь от возмущения, вопрошал один дровосек. Не далее как только что он тоже потерпел неудачу в деле поимки ослика.
      - Наша... - шептала Ева, наблюдая, как каждый порыв ветра выбивает из многочисленных складок и отворотов на одежде лесоруба целые облака древесной стружки.
      - Тогда платите. Он только что сжевал мою шапку. У меня там лежали овощи на обед. И дьявол бы с ним с обедом, но шапка! Из зелёного велюра, отличная шапка.
      - Мы просто путники. У нас нечем платить. Но этот великан может срастить для вас пару костей. Он, видите ли, цирюльник. Или вырезать что-нибудь ненужное - если вдруг колет в груди, когда вы поднимаете свой топор, или тяжело в колене, или крутит живот перед сном. Знаете, там скапливается такой большой чёрный комок, вроде чернозёма, только этот ещё воняет - так вот, мой друг может его для вас вылечить.
      Ева не замечала перепуганного взгляда Эдгара, глядя вверх, так, будто ответы спускались ей прямиком с неба, она продолжала свои жуткие перечисления, загибая пальцы.
      Мужчина недовольно потёр шею.
      - Вообще-то, у меня болят руки.
      - Руки я знаю, - поспешно сказал великан. - Каждый сустав, каждый палец... у вас на них по пять пальцев, верно? Да, я знаю. Будем лечить тёплой водой, отваром эдельвейса и крупинками соли...
      Когда они пускались в путь вновь, солнце успевало скакнуть по небу на добрый локоть. Валдо был бы очень недоволен скоростью их перемещения. В конце концов, Эдгар начал уводить Мглу стороной от посёлков, туда, где тропа была еле заметна среди всхолмий и потерянных давным-давно полей, где аисты даже не пытались подняться в воздух при их приближении, а только поднимали головы и провожали телегу долгими пронзительными взглядами. Где одичавшие собаки бегали по лесной опушке, поджав хвосты, словно лисы. Пастухи с козами и прочей живностью забредали сюда редко, так что кусты ягеля стояли одетые, все в мелких листочках, и напоминали опустившиеся с неба обрывки позеленевших облаков.
      - Мы встретим здесь разбойников? - спросила Ева, глазея по сторонам.
      - Сейчас мы в самом центре императорских земель, - ответил Эдгар, кивая восседающим на верхушках сосен воронам, как старым знакомым. - Здесь не грабят ради богатств. Здесь грабят ради какой-нибудь еды, но в прошлом году эта земля дала неплохой урожай. Было приказано даже устроить раздачу еды для бедняков. Я тоже, помнится, получил своё в Кёльне в начале прошлой зимы. Когда мы будем ближе к чужим землям, мы с тобой увидим немало злых людей. Тебе всё же следует остаться в каком-нибудь монастыре. Меня могут убить на дороге. Кто знает, пощадят ли ребёнка?
      - Не хочу знать ничего про эти монастыри, - сказала Ева, сделав недовольную гримасу. - Лучше уж доехать с тобой до самого края мира, чем томиться в этой темнице.
      Эдгар, скосив глаза, рассматривал упрямо выпяченную нижнюю губу девочки. А потом с улыбкой сказал:
      - Ты похожа на моего Господа, когда так делаешь. Может, я расскажу тебе о монастырях побольше.
      И он начал свой рассказ, не столько орудуя словами, которые у великана всегда выходили неуклюжие, как поделки из глины у карапуза, который в первый раз испачкал в ней пальцы, сколько донося до Евы свою мысль, как обычно, нечленораздельными возгласами и движением лицевых мышц - а складывались они порой в чарующие картины.
      Монашеские обители зарождались буквально из ничего. Испокон веку праведники стремились уйти от беспокойного общества. Они не желали жить в деревнях, тем более в городах, и уходили, как дикие звери, в леса, поднимались хотя бы на несколько сотен шагов к небу, чтобы построить, насколько хватит сил, из валунов себе келью. А то и просто-напросто сооружали себе крышу из открытого, необъятного неба.
      Если бы не беспокойный ум, Эдгар, наверное, тоже расстался бы с греховной, беспокойной кочевой жизнью и подался бы в отшельники. Кому он нужен - сломанная игрушка, замирающая на дорожных перекрёстках, чтобы пробормотать короткую молитву? Разве нужен он Творцу - такой, какой есть? Разве не прекрасными сотворил Бог вещи и не совершенными сделал живых существ, чтобы они радовались вместе с ним и жили в мире друг с другом? И разве по Эдгару готовили эти мерки?..
      Старцы жили и умирали, окружённые слухами и ореолом святости. В какую бы глушь не заносили их ноги, кто-нибудь всегда находил путеводную нить и следовал за ней на поклон к новоявленному святому. Хотя, вполне возможно, это просто случайность - возможно, самых хитрых и достаточно умных, чтобы уйти незаметно, так и не нашли.
      Вокруг пустынников, о местах обитания которых стало известно, росли целые городки, и вот, поощряемый папой и кардиналами, воздвигался из валунов ли, из деревьев, небесный град на земле, строгий и исполненный взывающих к небу голосов. Так, наверное, удобнее и Господу - если вдруг будет воля его забрать молящихся на небеса, он сможет сделать это одной своей дланью, зачерпнув монастырь в горсть и подняв прямиком в рай.
      Один такой монастырь путники увидели на горизонте, словно по волшебству, ближе к вечеру, когда пора уже было думать о ночлеге. Там, впереди, река: сияние её видно издалека, особенно в полдень, когда редкие солнечные лучи, словно с самой высокой в мире скалы, ныряли с облаков вниз и бесконечно отражались в водяных брызгах. Здесь был странноприимный дом. И в солнечной дымке плавало сооружение из камня, такое, какое могли бы сложить библейские гиганты доноевых времён. Неаккуратное, немного напоминающее ударяющий в землю кулак, но оттого не менее величественное. Дорога вела туда, и путники решили от неё не отклоняться.
      Эдгар при виде древних замшелых камней воспрял духом. Он почти перестал горбиться, будто хотел соответствовать медленно приближающейся громаде, на губах бродила загадочная улыбка.
      - Вот тебе и монастырь, - сказал он.
      - Ты был здесь раньше? - спросила Ева.
      - Никогда. Но в таких монастырях всегда есть, где преклонить голову. Напоят и, если повезёт, дадут поесть. Я чувствую себя здесь как дома. Кажется, знаю каждый камень.
      Ворота были распахнуты настежь. Эдгар объяснил, что в неспокойные и голодные годы внутрь можно попасть, переговорив с дежурными монахами на стене. Они дотошно расспросят, кто ты и с какой стороны явился, пригласят лекаря, чтобы оценил на глаз твоё состояние. Если в той стороне, куда ведут твои следы, свирепствует эпидемия, если странноприимный дом полон или запасы еды в монастыре подходят к концу (хотя такое маловероятно - кладовые там всегда забиты, мешки зерна заполняют зернохранилища до самого потолка, мясо вялится и сушится каждый день, а об источнике питьевой воды, который всегда есть за стенами, пекутся как о святыне), тебе откажут.
      Сейчас же в воротах никого не было, и Ева с каким-то священным содроганием укутала голову в плат густой тени, что ниспадала с ворот, будто текущая вода. Эдгар сидел на козлах и грыз травинку. Господь остался снаружи. Он заинтересовался крошечными жёлтыми цветами, растущими около плоского валуна лежащего невдалеке, на котором, видимо, присаживались отдохнуть перед дальней дорогой паломники, или - Ева очень живо это себе сейчас представила - ожидали решения относительно своей участи нищие бродяги. Эдгар сказал, что монастыри отчего-то превращали Господа в самого хмурого осла на свете: когда была возможность, он сбегал из-под присмотра монахов и устраивался на ночлег где-нибудь снаружи.
      Через двор протекал бурный ручеёк, обдирая загривок о стены храмины. Видно, что дно там каменистое, и находилось оно совсем неглубоко - можно достать рукой.
      Молодые послушники приняли у них лошадь, повели на водопой. Повозку разрешили оставить во дворе, между нужником и огородом, на котором наливались соками кочаны капусты. Изнутри обитель оказалась тесной и пахнущей сыростью. Монахи жались к стенам, шли вдоль ручья, едва умудряясь не замочить одеяние. Ева с интересом смотрела, как колышутся вокруг ног их полы. Казалось, это бредут цепочкой, сложив на груди руки, очеловеченные вороны. Очеловеченные вороны! Эдгару бы такое понравилось.
      Одна только храмина, величавое четырёхугольное сооружение, не желала тесниться. Видно было, что ей, как королеве, дали волю выбирать свой облик и формы, в то время как прочие постройки, как то: хозяйственные, кельи и предел, умеряли свои потребности сообразно с ней.
      Маленькие послушники поднесли чашу с холодной до зубовного скрежета водой, после чего вознамерились отвести их в странноприимный дом, но Эдгар строго сказал:
      - Сначала воздадим должную благодарность нашему Господу.
      Он приказал вести себя не к ослику, как предположила девочка, а к ступеням храма, где и распластался, дрожащий и стенающий, бьющий себя в грудь.
      Ева потешалась про себя, наблюдая, как мальчишки-служки, сильно старше её, косятся на Эдгара чуть ли не с ужасом, а потом подошла и провела пальцем по обрамляющим кратер на макушке краям черепа, там, где, кожа натягивалась и становилась почти белой. Плечи великана дёргались - "уж не всевышний ли до меня снизошёл?" - наверное, вертелось в его голове. У служек упали челюсти. Кажется, они готовы были смотреть на Еву и Эдгара бесконечно, но девочке быстро наскучило это занятие, и она отправилась причесать и почистить животных. Ослик устроился за плоским камнем, подогнув под себя ноги, и был в самом благостном расположении. Кажется, даже паразиты на загривке и животе не причиняли обычных беспокойств. Мгла прогнала девочку прочь, видно, не почитая её даже за человека, не говоря уж о хозяине.
      Странноприимный дом оказался длинным помещением с низким потолком, тюфяками, разложенными прямо на полу, и длинными столами, под которые за ненадобностью были задвинуты деревянные лавки. На тюфяках у дальнего конца зала отдыхали двое, а третий, согнувшись в неудобной позе, что-то зарисовывал на дощечке для записей. Ева и Эдгар подобрали себе места по вкусу. Чуть позже дом стал заполняться людьми. Цирюльник обратился к проходящему монаху.
      - Послушай-ка, брат. Мне нужно поговорить со знающим человеком. Есть ли здесь библиотека?
      Монах замер в дверях. Под мышками у него было по скатанному тюфяку.
      - Тебя что-то тяготит? Все вопросы касаемо веры мы постараемся всенепременно разрешить. Библиотека у нас есть, да и настоятель, отец Лоунс, весьма сведущий человек. Перед тем, как получить место в этом монастыре, он двенадцать лет ходил учеником у настоятеля при монастыре в Бёрне. Там, конечно, было несколько суетно, по его же словам, но вкус к делам Господа вбивали накрепко. Когда отец Лоунс прибыл к нам - тому уж больше шести лет - он стал для своих смиренных братьев настоящей светочью, огнём, горящим в темноте.
      - Я полон сомнений и помыслы мои греховны, - покаялся Эдгар.
      - В твоём сердце пылает жажда к искуплению, - хмыкнул монах. Простирания, которыми Эдгар занимался у лестницы, произвели на него впечатление. Видно, если бы не хорошая повозка, двое животных и девочка, он бы принял Эдгара в его поношенной одежде за паломника.
      - Искупление никогда не бывает лишним, - сказал Эдгар, массируя разболевшиеся после земных поклонов колени. - Но, прости меня, брат, я так приземлён - я скитаюсь в поисках знаний. Земных знаний, которые переплетаются с духовными и могут быть даже сочтены опасными и запретными.
      - Все земные знания таковы, - был ответ. Матрасы стремились стечь под ноги, и монах всеми силами пытался их удержать. - И везде нужно видеть границы, которые не стоит переступать, дабы не пойти поперёк замысла Божия. О чём конкретно ты говоришь?
      - Я костоправ. Лекарь и цирюльник. Езжу по земле и всюду собираю знания о теле человеческом. Я зря, наверное, спросил о библиотеке, ведь сам не умею читать... но может, в этих стенах есть старец, который мог бы меня просветить... и уберечь от тем опасных? Может, сам отец Лоунс?..
      Брови монаха поползли вниз, гладко выбритый, даже скользкий на вид подбородок качнулся.
      - Человеческое тело не стоит поощрять в его желаниях. Вот и всё, что следует о нём знать. Отдыхай, брат.
      - На самом деле ты хотел прочитать про кричащие головы? - тихо спросила Ева.
      - Я не умею читать, - прошептал в ответ Эдгар. Если голос Евы не привлёк внимания, то шёпот великана, странный, потусторонний звук, который исходил из его зева, собрал несколько настороженных взглядов и навострённых ушей. - Я знаю одно: кричащих голов не бывает. Я сказал чистую правду этому монаху: много людей пыталось писать о свойствах дарованного Господом тела, но теперь эти записи, наверное, под запретом.
      - Почему?
      - Потому что они должны находиться под запретом. Большинство таких книг написано язычниками. Если их записи ложь, то мера эта оправдала. Если же несут зёрна истины, то оправданна тем более.
      - А что будет, если его светлость вдруг раскричится здесь? - спросила Ева, взяв великана за запястье.
      Лицо Эдгара вытянулось. Было видно, что такое даже не приходило ему в голову.
      - Он ни разу не кричал с тех пор, как мы выехали из города, - сказал великан.
      - Это случилось только вчера.
      Эдгар вскочил так резко, что стукнулся головой о поперечную балку потолка. Эхо его голоса бродило среди колонн, гремело под лавками, выло в глиняном кувшине с водой на столе так громко, что весь покой странноприимного помещения клочками пыли разлетелся по углам. Теперь уже все взгляды были направлены на великана, который, потирая голову и прижимая к себе мешок с пожитками, спешил к выходу.
      Телега их преспокойно стояла возле ворот. Какой-то монах со следами оспы на лице, приложив руку к подбородку, изучал остатки рисунка на её боку.
      - Тебя что-то испугало? - спросила его Ева, подёргав за полы одежд.
      - Испугало? - монах не поменял позы, лишь глаза его съехали вбок, чтобы посмотреть на Еву. - Я божий человек, девочка. Знаки, тревожные для бесовских слуг, для меня ничего не значат.
      Ева застыла в изумлении, а потом обернулась к цирюльнику, который забросил мешок в повозку и теперь оглядывался в поисках лошади.
      - Что это значит?
      - Не знаю, - буркнул великан. Увидев монаха, он вежливо, как часто бывало при общении с незнакомыми людьми, обратился к пальцам ног: - Человек хороший, где здесь у вас конюшни?
      Глаза монаха, которые с трудом можно было обнаружить под капюшоном, изучали Эдгара. "Наверное, этот господин не любит, когда ему напекает макушку", - подумала Ева. По её мнению, погода была прекрасной, и ходить в такой день, укутавшись с ног до головы - настоящее преступление.
      - Знаете ли, чей символ на вашей телеге?
      Пальцы его, вынырнувшие из просторных, похожих крылья, рукавов, коснулись следов краски.
      - Конечно знаем, - важно ответила Ева. - Барона фон Конига.
      Монах оторвался от созерцания великана и повернулся к Еве. В его глазах появилось странное выражение. Что-то непредсказуемое, неуловимое подступило к зрачкам вплотную с внутренней стороны. Казалось, высохшее строгое лицо вот-вот готово прорваться, треснуть под напором этого явления, словно лист пергамента. Еву зачаровало это зрелище, она разглядывала лицо монаха, приподнявшись на цыпочки.
      - Господень гончий пёс, - сказал он.
      - Барон, гуляющий с косой, - припомнив, как отзывался о своём господине Валдо, сказала Ева.
      До Эдгара, наконец, дошло, что этот обмен эпитетами - не шум ветра в его голове, что он происходит на самом деле. Великан встрепенулся, глаза его стали похожи на кроличьи, но было уже поздно. Теперь оставалось просто стоять и ждать, в какую сторону потечёт диалог, и великан, судя по цвету лица, мысленно пытался направить его ток в обратную сторону.
      Но ворона в человеческом обличии уже говорила, и речь его звучала отнюдь не как река, вдруг повернувшая вспять.
      - Совершенно верно. Есть люди, которые были призваны Творцом, чтобы сохранять. Сохранять знания, сохранять книги, сохранять веру. Предметы искусства в просторных казематах, всё прекрасное, что есть на земле, всё, в чьём составе имеется золото и серебро, при этом обработанное руками мастеров таким образом, что становится настоящей драгоценностью, а не просто металлами. Это мы, носители чёрных и серых одежд. Но тогда, наверное, для какого-то волшебного равновесия должны быть люди, которые пришли на землю разрушать во славу Господа.
      Речь его звучала всё тише, пока, наконец, полностью не сошла на нет, не потонула в звуках ручья и в гудении, которое, казалось, источал монастырь. Ева, не выдержав, спросила:
      - Что разрушать?
      Монах оглянулся так, будто раздражение его вызывало само отсутствие тесных стен и крыши над головой.
      - Не знаю, где вы достали этот фургон, но я не буду разглагольствовать здесь о людях, о которых всё равно уже ничего не слышно много лет. Что было в прошлом - принадлежит прошлому. Нам должно хранить знания, а не делиться ими.
      - У нас миссия, - сказала Ева и оглянулась на Эдгара, теперь белого, как снежный ком. Слова, которые она собиралась произнести, куда внушительнее звучали бы из уст большого человека. Если, конечно, можно поставить рядом слова "Эдгар" и "внушительность". Но, по крайней мере, он был взрослым. - Это вот стоит костоправ и лекарь. Очень хороший знаток всего, что связано с костями. Он может отличить кости сарацинов от костей христиан! Один барон когда-то сражался возле великой южной горы с неверными и потерял там много друзей.
      - Он был там ранен, - просипел Эдгар, как будто из могилы.
      - Ага, - кивнула Ева. - Точно. Ранен. Нам нужно собрать кости тех, кто остался в чужой земле, и привезти на родину.
      Человек-ворона выслушал Еву с выражением крайней внимательности. Он был очень высоким, почти таким, как Эдгар, и девочка мельком подумала, что, наверное, должно пройти время, прежде чем сказанное пройдёт по всем каналам и трубкам внутри тела человека и дойдёт до его понимания. Он удивился, но удивило его, казалось, не то, что в таком серьёзном походе верховодит маленькая девочка. При слове "друзей" монах дёрнул бровями.
      - Понятно, - сказал он невразумительно. - Как же барон сейчас себя чувствует? Я вижу, его мания переросла все разумные пределы.
      Ева не знала, что такое "мания", но слово это почти сразу вылетело из её головы. Ева так торопилась задать вертящийся на языке вопрос, что даже не подумала ответить собеседнику.
      - А ты был с ним знаком?! - воскликнула она.
      Пальцы в складках рукавов недовольно задвигались.
      - Мы виделись, буквально пару раз. Не уверен, что кто-то был с ним по-настоящему близко знаком. Разве можно познать человека, который пытается выжечь из своего нутра всякую отличность, даже не от других людей - от всего простого, что есть на земле?
      Ева закусила губу. Эти слова звучали очень странно - особенно из уст того, кого легко со спины, и даже с лица, можно спутать с любым другим обитателем монастыря.
      - Наверное, это сложно.
      - Совершенно верно, девочка. Но я рад, что твой господин жив. И... рад, что до нас больше не доходят о нём вести.
      Монах повернулся и пошёл прочь. Эдгар мог сказать то же самое - на лице его, в опустившихся скулах и подрагивающем рте читалось колоссальное облегчение. Если бы вести о бароне дошли до человека-вороны сию же секунду в виде дикого, оголтелого вопля, у великана непременно что-то разорвалось бы в груди.
      - Почему он назвал барона моим господином?
      Ева, повернувшись к великану, в задумчивости теребила нижнюю губу. Эдгар не мог ответить. Он привёл Мглу и теперь запрягал её в повозку, зубами затягивая подпругу.
      После того, как они тронулись в путь, костоправ, казалось, исполнился какой-то страшной, отчаянной решимостью.
      - Я должен узнать о человеческом теле всё, что возможно, - сказал он Еве. - Я не умею читать, а если бы и выучился - кто даст мне трактаты древних мудрецов?
      - Уж не ты ли говорил, что их опасно читать?
      - Я, - лицо великана потемнело от какого-то сильного внутреннего чувства, которое Ева не смогла разгадать. - И я не буду себя оправдывать. Но если бы передо мной сейчас оказалась такая книга... скажем, с рисунками вместо этих хитрых закорючек, я бы открыл её и смотрел!
      - Ты можешь попросить какого-нибудь умирающего дать тебе открыть ему грудь и живот. Чтобы хорошенько изучить внутренности...
      - О таком нельзя сметь даже думать, - перебил её Эдгар. - Грядёт день суда Божия, и тогда мёртвые восстанут... и как им понравится, если обнаружат, что в их нутре хорошенько покопались? Слышал, даже на мусульманском востоке, куда мы направляемся, под страхом смерти запрещают вскрывать человеческие тела. Это запрет, который должен остаться запретом. Господь говорил, что по своему подобию создавал он человека, и, раскрывая тайну того, что спрятал он от наших глаз, мы вступаем под сень смертельного греха.
     
      Глава 7
     
      Эдгар по-прежнему предпочитал спать под повозкой, и Еве теперь больше чем обычно казалось, что дышит сама земля. В дождливые дни, когда та превращалась в кисель, великан перебирался в повозку, но такое случалось нечасто. Так что Ева могла выбрать себе стенку по вкусу или спать ровно посередине. Обитель пресветлого барона стояла по центру повозки у дальней её стенки и напоминала трон какого-то из древних королевств. Искусная резьба, все эти ангелы, рыцари, лошади о трёх ногах, по мере того, как темнота, перехлёстывая через борта, наполняла повозку, превращались во что-то первобытное. Инстинктивно-пугающее, будто там стоит не сундук вовсе, а шевелится клубок змей. Все чувства девочки теперь были направлены не вовне, а замечали малейшее изменение между стенами, полом и потолком. Вот залетело насекомое, словно лезвие скальпеля великана-костоправа, оно отсекает от пространства кусок за куском... Вот вещи, сложенные в одном из углов, вздохнули и заворочались, будто из тюков и мешков с провиантом случайно составился какой-то зверь - барсук или маленькая копия медведя. Стукнул ли по крыше жёлудь, приземлился ли сухой лист - всё мгновенно возбуждало в голове целый поток ассоциаций.
      Только нутро сундука хранило тишину. Это было странно, - думала Ева, - ведь даже Эдгар, пусть он не как обычные взрослые люди и иногда ведёт себя как ребёнок, уверен, что голова этого мужчины жива. Она не подаёт признаков жизни, но также и далека от состояния, когда вещи и живые в прошлом существа превращаются в противную грязь. Как давешний енот, которому Эдгар дал имя.
      Голова пугала девочку и вместе с тем пробуждала жгучее любопытство. Казалось, этот взгляд может с лёгкостью рассмотреть заднюю стенку твоего черепа. И Ева в конце концов пришла к довольно неожиданному выводу: она решила подружиться с бароном.
      "Если даже за этими слепыми глазами и прячется жизнь, - думала девочка, - господин барон же такой беспомощный. Что он может, сам, без нас с великаном? И мы - его единственная надежда".
      Так, качаясь на волнах потока, вызывающих трепет беспорядочных мыслей, Ева каким-то образом попадала в течение, которое уносило её в царство сна. И казалось, что она сама - голова без тела - лежит в сундуке-фургоне не в силах даже расслабить те мышцы, что ещё остались, и ведёт бесконечные беседы с пустотой. Пустоте давно уже надоел такой собеседник, её ответы односложные, либо натурально издевательские, и следуют совсем не за теми вопросами, которые были заданы. "Хотя умеет ли он ещё задавать вопросы?" - спрашивала себя Ева в полусне. Должно быть, всё, что мог спросить у пустоты барон, переплеталось в его голове в тугой комок, в котором с трудом можно было различить отдельные слова.
      Во время долгих дневных переходов по пустым, будто бы заброшенным, тропкам, Ева бережно извлекала из сундука голову его светлости и баюкала на коленях, уложив сверху свой подбородок. Иногда в руках её появлялась расчёска - деревянный гребешок, который, кажется, был у Евы всегда. Зубцы его пропускали через себя седые волосы барона, а мысли Евы в этот момент уносились далеко вперёд, или назад, в те земли, которые она покинула.
      Барон возражал против подобного обращения точно таким же способом, как возражал против всего, что происходило вокруг - насупленные брови стремились вниз, будто выпавший и летящий к земле снег. Днём он почти не пугал Еву, напротив, она до одури смеялась, когда между волосами проскакивала статическая искра и кусала её руки, болтала с ним, как с любимой игрушкой.
      Великан на всё это глубокомысленно замечал:
      - Наверное, ты нашла ещё один возможный способ вернуть его светлость к жизни. Валдо пытался разговаривать со своим господином так, будто никогда не существовало оружия, которое отделило голову его от тела, но получалось у него так себе. Может, тепло твоих рук возымеет больший эффект? Я не знаю.
      - С вами четырьмя мне не скучно, - говорила в ответ Ева, имея ввиду ещё Мглу и Господа. - Ты будто мой старший, несмышлёный братик. Но всё же иногда я вспоминаю, как жилось дома. Я даже плачу, когда никто не слышит.
      - Если трава не имеет возможности пустить корни, она должна хотя бы о них помнить, - замечал на это Эдгар.
      Девочка взяла на себя все заботы о костре и пище, в то время как великан всё больше ходил кругами вокруг лагеря и наблюдал за происходящей вокруг жизнью. Ева размышляла - любой другой на наводящие вопросы ответил бы, что вокруг не происходит ровным счётом ничего, но для Эдгара жизнь была везде, даже если это крошечная жизнь, и она именно происходила. Он мог часами наблюдать, как растёт побег вербы, обозначая каждое достижение своего подопечного на этот вечер возгласами и хлопками в ладоши. Было ли это праздное любопытство, или же что-то более глубокое?
      Часто Эдгар исчезал в лесу или подлеске, отправлялся бродить по лугу и удалялся до тех пор, пока заслоняющая небо фигура не превращалась в чёрточку на горизонте. Скрипели петли сундука, и на свет появлялась, будто цыплёнок из яйца, голова его светлости. Ева устраивала её на подушке рядом и посвящала во все кулинарные секреты, которые достались от матери или до которых доходила своим умом.
      Цирюльник возвращался с охапкой трав и цветов, с грибами или ягодами, а иногда с тушкой дохлого зверька или птицы, которую тут же начинал изучать. Он делал это с таким живым любопытством, что Ева бросала все свои дела и подходила смотреть как соединяются крылья с лёгким, точно нарисованным, скелетом.
      - Мёртвые зверьки куда-то попрятались, - однажды сказал Еве костоправ, наблюдая как палочник взбирается по подставленной ему ветке. В котле над костром доваривалась похлёбка. В лодочках листьев скапливался вечер; пока же было ещё светло. - Я уже три дня никого не изучал. Притом, что я умею находить по запаху тушку даже под слоем листвы. Даже под корягой. Знаешь, как это чувствуется? Будто знания уплывают из твоей головы как флот рыбацких корабликов, а ты стоишь на берегу.
      Забыв про еду, Ева вскочила, бросилась куда-то в кусты дикого крыжовника, прихватив с собой инструмент, которым они выкапывали для костра ямку. А спустя несколько минут вернулась, сжимая в руках что-то вырывающееся и пищащее. Эдгар склонился над импровизированной клеткой, прутьями которой служили пальцы девочки.
      - Что это?
      - Это лесная мышь, - довольная, что сумела подсобить великану, сказала Ева. - Я заметила её норку, когда собирала ягоды. Наверное, она не скоро ещё умрёт своей смертью, но ты можешь убить её, скажем, ударив вон о тот камень. И изучать сколько хочешь.
      Эдгар отпрянул, заставив костёр забеспокоиться и выдохнуть искры.
      - Я не хочу... - он задыхался. Горло его раздувалось и раздувалось, будто у жабы с пересыхающей кожей. - Тушить пальцами господень свет - это не по мне. Пусть уж лучше как-то само...
      - Если хочешь, это сделаю я, - сказала девочка, выпятив губу. Ей не очень хотелось умерщвлять бедную мышку, но если этот странный лекарь не хочет марать руки, она поможет. Ева подумала про свет, который излучало развёрстое тельце енота, жалкий, как доживающая последние мгновения свеча, будто птенец, никак не решающийся выпрыгнуть из гнезда и начать свой первый полёт.
      - Не хочу, - тонким голосом вскрикнул Эдгар. Голосистая птаха, что развлекала их, восседая на верхушке ближайшей ёлки, вспорхнула и улетела прочь, не-то насмешливо, не-то испуганно подражая крику Эдгара, - чтобы смертоубийство было оружием того, кто хочет спасать жизни, спасать души...
      - Это же всего лишь зверёк, - сказала Ева. Отпускать крошечное, копошащееся у неё в руках тельце тоже не хотелось.
      Речь великана была невнятной - губы его дрожали.
      - Человек тоже часто "всего лишь". Перед явлениями природы он не больше чем букашка. Так что будь добра, выпусти животное на свободу. Я как-нибудь обойдусь без материала. Более того, я кое-что понял! Да, понял, прямо сейчас! Он ниспослал мне тебя и твоё рвение, чтобы проверить и наставить.
      Ева отчего-то обиделась.
      - Но ты ешь мясо. И папа у меня частенько выходил в поля, чтобы поставить силки на куропаток.
      Из уголка рта Эдгара на подбородок скользнула нитка слюны. Он шипел так, что Ева, прижимая к себе пойманное животное, отступила на несколько шагов назад и только чудом не полетела спиной в заросли крапивы.
      - Я сам никого никогда не лишал жизни! Потому что... потому что я знаю о ней немного больше, чем другие. А чем больше ты знаешь, тем больше исполняешься отвращением к кровопролитию.
      Проигравшись с мышонком, Ева потеряла к нему интерес и позволила ускользнуть. Что-то в словах великана не давало ей покоя. Там, где прожила она первые годы жизни, круговорот жизней везде вокруг стал для девочки обычным делом. Стоило дать кому-то со скотного двора имя, кому-то, кто тычется тебе через ограду в шею мокрым носом, как спустя некоторое время ты видишь, как тушку знакомой расцветки подвешивают за задние ноги и выпускают кровь. Или отрезают голову. Ты смотришь в потухающие глаза и думаешь: "а у неё ведь был такой приятный шершавый язык"...
      Соседи отрезают от туши куски мяса и уносят в дом, где уже разогрета печь, и из твоей головы нитками дыма вытекают давешние мысли, в животе начинает урчать, и хочется уже не трогать трепещущие влажные ноздри, а положить кусочек того, что готовится там, за стенкой, себе в рот. Ева видела всё - от начала до конца. Случалось даже чувствовать ладонью толчками вытекающую из перерезанного горла кровь, тёплый ком в животе и смех отца, достигающий её ушей словно откуда-то издалека. Двигать челюстями и не понимать, что то, что хрустит у тебя на зубах когда-то составляло чью-то жизнь? Даже если не твои руки её прервали - чья-то жизнь остаётся чьей-то жизнью, которая была, и которой больше нет. Воистину, за великанским ростом и грубыми чертами лица скрывается ребёнок, малыш, давно забывший своих родителей и выросший только физически. Ева смотрела, как Эдгар расправляет смятый копытом Мглы лист лопуха, и не знала, как рассказать ему свои мысли.
      Девочка вновь подумала об этом, когда два дня спустя она отправилась собирать хворост для костра и нашла в овраге человеческие кости. Ева позвала Эдгара, и тот, скользя по влажной траве и придерживаясь за кусты, которые под его весом трещали и показывали голые, светло-коричневые, как лапки крота, корни, спустился в овраг. Босые ноги погрузились в грязь по самые щиколотки.
      - Они лежат здесь уже давно, - сказал Эдгар, разгребая вокруг находки гнилые листья. - Видишь? От одежды остались только клочки. Должно быть, здесь когда-то текла река.
      - Кто-то выкинул кости в реку?
      - Этот овраг пересох, может, сотни лет назад. Видно, дождливой осенью или в лето, когда Творец посылает на землю уж слишком много осадков, здесь всё-таки струится ручеёк, слизывая плесень с камней. Так он обглодал, не в силах сдвинуть с места, и человеческий скелет. Может, сюда пришёл умирать какой-нибудь бедняк... хотя нет, слишком далеко от городов, а в деревнях бедняки всё же предпочитают умирать в собственных халупах на своём клочке земли, трудясь в поте лица... уж я-то знаю. Много таких повидали эти глаза, пока копыта Господа мяли землю. Это или работа разбойников, или кости какого-нибудь старца-отшельника. Впрочем, по ним легко можно установить возраст. Обрати внимание, как всё совершенно в человеческом скелете. Здесь должно быть мягкое, упругое вещество, которое скрепляет кости. Хрящ. Жалко, от мышц ничего не осталось - я слаб к созерцанию мышц.
      Опершись руками о локоть великана, Ева разглядывала скелет.
      - Это не старик, - сказал Эдгар. - Мужчина, молодой парень. Или средних лет... смотри, какой красивый череп! Какие затылочные доли! Всяко лучше, чем мои... Но он мёртв, а я, греховный и страшный, как плешивый, облезлый пёс, отчего-то всё ещё жив. Так... рёбра не сломаны. Не смотри, что они провалились внутрь, вот эти места, где рёбра соединяются с позвоночником, самые слабые. Время уселось сверху и сломало его грудную клетку.
      - Отчего же он умер? - спросила Ева.
      - Только деревья знают, да ещё Господь. Возможно, ему всадили в живот нож или перерезали глотку - этого мы не поймём по костям. А может, он заболел какой-нибудь страшной болезнью и ушёл в эти леса умирать.
      Налюбовавшись, Эдгар сказал:
      - Мы должны взять его с собой, - желтоватый ноготь ковырнул жёлтый покров черепа. - Только нужно ничего не повредить.
      Он снял с себя рубаху и завернул в неё скелет. Потом водрузил свёрток с костями себе на плечо и вынес из оврага. Ева едва поспевала следом.
      - У нас в деревне мертвецов хоронили на кладбище у церкви, - сказала она, когда они добрались до своего расположения. - Только самоубийцам никогда не ставили кресты на могилы.
      - Мы обязательно его похороним... - сказал Эдгар. Свёрток он положил на край повозки. Кости пахли влажной пылью. Нельзя сказать, что запах был неприятен, но и чем-то приятным он тоже не был. - Сомневаюсь, что он был самоубийцей. Не надо допускать, чтобы душа задерживалась в этом мире хотя бы на минуту дольше, чем положено. Зароем так глубоко, как получится. Хотя я сомневаюсь, что они, души, так привязаны к телу. Возможно, в той же мере, что и птенцы к своему гнезду. Его сложно покинуть, и только когда в теле начинают проедать ходы черви, а земля всё сильнее с каждым днём давит на грудь, душа понимает, что здесь делать больше нечего.
      - Мы сможем увидеть тот свет? - спросила Ева. - Такой же, как в теле енота?
      - Когда смерть так глубока, что даже кости ломаются и крошатся, нет никакого света. Только темнота. Когда этот человек, кем бы он ни был, перестал быть господином над собственным телом, то, наконец, стал смотреть по сторонам.
      - И что он увидел? - зачарованная словами великана, спросила девочка.
      Одна половина лица Эдгара дёрнулась, он с загадочной улыбкой посмотрел на собеседницу.
      - Откуда я знаю? Мы же ещё живы. Когда-то наступит миг, когда мы не сможем смотреть на мир глазами, зато сможем смотреть душой.
      Ева вспомнила, что собиралась разжечь костёр, и засуетилась, собирая мелкий хворост вокруг повозки и не пренебрегая даже еловым сушняком и влажной корой, хотя знала, что они дают куда больше дыма, чем огня. От великана и его находки не хотелось далеко уходить. Нечасто удавалось посмотреть, как таинственная машина внутри Эдгара начинает вертеться в другую сторону, и слова с мыслями извергаются из него вместо того, чтобы утекать в раскрытый рот, словно вода в расселину между скалами.
      - Ты говорил про ангела с мешком... - сказала она, стараясь не растерять собранный хворост. - Ангела, который забирает души.
      - Ангелы тоже не умеют заглядывать на земле под каждую ёлку и в каждую пещеру, пусть даже они крылаты и летают быстрее ветра, и двери с подземельями для них не преграда. Может, этого беднягу просто пропустили во время жатвы. Ведь он вряд ли был праведником, а к тому же был молодым и едва открыл счёт совершённым молитвам и благим делам. Это же кроха, а ангелы - большие, как башни. Немудрено такую не заметить... впрочем, это мой, должно быть, язык создаёт ветер. Я не могу предполагать, что на самом деле он, бывшее содержимое такого красивого черепа, уже не на небесах... смотри, кажется, вон там, между двумя камнями, хорошее место!
      - Ты хочешь, чтобы я разложила там костёр?
      - Не костёр. Утром мы отдадим этот скелет земле. Если бы эти кости с самого начала оказались в земле, как полагается у добрых христиан, то от них давно бы уже ничего не осталось. Найди две палки, чтобы можно было составить крест.
      На ночь они разложили останки бедняги на повозке. Эдгар по одной извлекал кости, и свет костра подчёркивал изгибы, делал снова чёткими грани позвонков, которые смена сезонов сделала почти неузнаваемыми. Великан внимательно присматривался к каждой, вертел её в руках, причмокивая, примерял к себе. Последним он достал череп и долго, придирчиво заглядывал в глазницы, будто собирался прочитать на внутренних стенках черепа жизнь бедняги.
      - Значит, у нас внутри всё то же самое?
      Эдгар посмотрел на Еву, будто хотел в чём-то удостовериться. Потом сказал:
      - Да, должно быть так. Эти же кости у тебя очень маленькие, а у меня очень большие. Но на севере есть люди, чей скелет ниже, а вот эта, похожая на блюдо, кость ровно такая же, как у медведя. Люди там сами как медведи и даже шеи их покрыты шерстью. Где-то живут люди с пёсьей головой, а далеко на юге - люди, у которых ни одна косточка не похожа на нашу. Все эти язычники...
      Эдгар внезапно замолк, глаза его совместились на кончике носа, как будто туда приземлилась муха.
      - Не слушай меня, ибо я говорю от слабости своей, а знаю не больше тебя, сонная бабочка с покрытыми инеем крыльями. Все твари созданы во славу Божию, и многообразие образов земных само по себе есть Его образ. Так что даже песиглавцы и люди хвостатые, при всей их отвратительности для глаза, не кажутся отвратительными творцу и призваны лишь напоминать о величии небес.
      Слова Эдгара были для Евы странными, во многом непонятными, и она сочла за правильное промолчать.
      - Ничего не видно, - с лёгким разочарованием сказала она, рассматривая тонущие во мраке кости. Костёр почти погас, и казалось, что сами кости источают некую тёмную жидкость. - Я не вижу даже ниток, про которые ты говорил.
      - Да, да, - сказал великан, не глядя на любовно выложенный им рисунок. Косточка к косточке, короткие рядом с короткими, длинные рядом с длинными. Кажется, гораздо больше его занимали собственные недавно высказанные мысли, которые он пытался разложить так же. - Давай спать.
      Проснувшись, Ева не обнаружила Эдгара под телегой. Растительность там ещё хранила вес его тела, но уже начала, травинка за травинкой, поднимать голову. Мгла и Господь стояли нос к носу и как будто о чём-то секретничали. Даже хвостами они махали не просто так, а словно с умыслом, оповещая друг друга, например, сколько и каких мух кого прилетело навестить.
      Костей тоже не было. Крест, сделанный Евой накануне, лежал сломанный - кажется, великан наступил на него, не заметив.
      Она нашла Эдгара в овраге, среди чёрных от смены сезонов листьев, рассеянно собирающим из костей подобие пирамидки. Череп венчал её, как купол городскую церковь, и у Евы эти ассоциации вызвали нехорошие ощущения в животе.
      Великан посмотрел на девочку долгим, задумчивым взглядом. Сказал:
      - Он здесь.
      - Кто?
      Ева на всякий случай огляделась, но жёлтый ноготь постучал по макушке черепа.
      - Его душа - здесь. Душа этого бедняги не смогла добраться даже до чистилища. Я просчитался - думал, даже если ангел прошёл мимо - трухлявые, пусть и собственные кости - это последнее, чего будет алкать душа. Она... я бы алкал странствий воздушных и подземных, изучал бы движение червей и рост крошечных лягушат...
      - Что же?
      Приоткрытый рот Эдгара и насупленная левая бровь выражали глубокую задумчивость.
      - Бедняга не хочет расставаться с телом. Он сидит там, как паук в паутине. Нужно найти священника. Зарыть кости и освятить могилу.
      - Как ты это узнал?
      Ева на цыпочках приблизилась к конструкции из костей. Сквозь глазницы можно было увидеть землю и робкую травяную поросль, точно так же она пробивалась сквозь рёбра, наполняя бессмысленные теперь пустоты новой жизнью. Муравьи и многоножки уничтожили на костях остатки мяса, тазовая кость с укромными впадинками, побелевшая от солнечных лучей и напоминающая куда больше камень, чем кость, служила отличным лежбищем для ящерок. Кое-где Ева видела их следы. Куст жимолости в полутора шагах от скелета щеголял пронзительно, до черноты, красными ягодами, такое плодородие на костях казалось Еве почти оскорбительным. Эдгар уделил толику внимания и кусту, исследовав основание, взвесив гроздь ягод и задумчиво кивнув.
      - Услышал, как он шевелится. То же самое, что с головой его светлости. У него нету мышц, чтобы ими управлять, но усилия живого разума никогда не пропадают даром. Они, так или иначе, сдвигают мир вокруг себя. А ещё я очень хорошо могу представить, что он жив. Могу поговорить с ним... ты знаешь, девочка, я не очень люблю обыкновенных людей, но беседа с ними течёт сама собой, если, конечно, попадаются такие, кто не старается тебя прогнать или сразу насадить на вилы. А вот с камнями, допустим, разговора никакого не получится.
      - Зачем тебе разговаривать с камнями?
      - Если бы вдруг мне встретился камень с человеческим лицом, я бы не смог построить с ним беседу. Зато с этим черепом беседа течёт сама собой. И я - представь себе - слышу, как он пытается отвечать. Хочется, чтобы рядом оказался какой-нибудь мудрец. Есть множество вещей, до которых нельзя дойти своей головой.
      - Мы пойдём в другой монастырь? - спросила Ева.
      Эдгар поднялся. Он будто бы расколол пальцами косточку, которая долгое время сопротивлялась медвежьему давлению мышц великана.
      - Уж нет. Может, встретится господень слуга, голова которого не настолько полна мыслями о святости. Хорошо бы, это был какой-нибудь паломник. Странные люди - самые понимающие на свете.
      Когда Эдгар пробормотал: "правда, в том, что я затеял, вряд ли они меня поймут", Ева поняла, что в голове костоправа идёт настоящая война мыслей, побоище, в котором под градом стрел-доводов погибают одни и на их место встают другие.
      Все кости, кроме черепа, отправились догнивать в землю. Ева сказала, что нужен новый крест, но Эдгар решил, что никакого креста не нужно. Череп он поместил в сундук к его светлости, и Ева от души понадеялась, что барон не взъестся на них за то, что они подселили в богато украшенное его жилище какую-то чернь.
      Обычные дела, вроде скрипа оси телеги, врачевания царапин, неразборчивых молитв на устах великана и бульканья воды в мехах, удирали от них со всех ног к горизонту, и путники торопились следом.
      Когда Эдгар, занимаясь с растительностью на голове клиента, отсылал девочку прочь, ноги сами вели её по округе, а глаза сверлили каждого проходящего человека и успевали стрелять в сторону прилавков со съестным.
      Иногда она оказывалась в окружении тучных, пахнущих луком и домашним хозяйством, тел. Когда попытка проскользнуть между ними оканчивалась неудачей, Ева слышала:
      - Бедная бродяжка. Посмотри на неё! Сколько тебе лет?
      Ева задирала голову и видела женщин с низкими лбами и волосами, которые, точно улитки, заползали в головные уборы.
      Она лепетала:
      - Наверное, семь...
      - Наверное? - строго сказала одна из женщин. - Говори нам честно, что тогда был за год?
      - Мама говорила, что я родилась, когда король двинул войска на подмогу к Филиппу первому, французскому. Скоро должен был начаться поход на неверных. Солдаты мимо нашего дома шли трое суток, что не съели - то вытоптали подчистую. Отец и дед сразу хотели снести меня в лес, чтобы избавиться от лишнего рта, но мама не отдала. Папа говорил, что один из солдат, что ночевали в сарае и на поле, должно быть, подкинул меня в свёртке.
      - Из какой ты области? - спросила та, что постарше, и свела абсолютно седые брови: - Тяжёлые были времена. Солдаты на родной земле - бедствие такое же, как если бы саранча вылупилась из твоей пшеницы.
      Ева смущённо разглядывала пальцы на своих босых ногах. Женское внимание усыпило в ней ту девочку, что спорила с великаном-костоправом по любому поводу, готовила обед и выбивала из клиентов деньги, а ещё сама становилась великаном, когда Эдгар превращался в огромного испуганного ребёнка.
      - Герцогство Швабия, - заученно сказала Ева. - Там есть дорога, если идти по которой долго-долго, попадёшь в Ульм, мы, кстати, только что оттуда. Из Ульма к нам приезжали ремесленники и торговцы.
      Женщины переглянулись.
      - Тебе, скорее всего, больше, - сказала одна.
      - Хотя, войска Генриха четвёртого, да сражаться ему на небесах со всеми подряд, как он любил на земле, действительно шли Дунаем о ту пору, - прибавила другая.
      - Вот тогда-то я и родилась, - сказала Ева.
      Все четверо (а их было именно столько) женщин одинаковым движением покачали головами. Та, брови которой парили на белом лице как облака над горизонтом, сказала:
      - Ты выглядишь старше. Не сказала бы, что тебе семь лет. Моей племяннице десять, а она выглядит, пожалуй, немного помладше.
      Ева бросила взгляд в воду, в бадью, что, накренившись, стояла у ног одной из женщин, и принялась рассматривать отражение. Как же давно не смотрела она на себя! Так давно, кажется, что ничего удивительного, что с трудом узнаётся девочка по ту сторону чёрного круга. Волосы необыкновенно короткие - только позавчера Ева подрезала их эдгаровым скальпелем, уже во второй раз с начала путешествия. Лицо вытянулось, на подбородке наметилась ямочка, оставляющая ощущение, что её владелец чем-то сильно озабочен. И ещё взгляд... мечтательность, все те миры, в которых обитала девочка, треснули и разродились необычайной пристальностью взгляда, такого, от которого даже взрослые деревенеют и теряются.
      С отражения взгляд проследовал на руки - до чего многому они научились за эти недели! До чего много на них появилось ссадин и болячек от разнообразной работы, а сама кожа огрубела, будто принадлежала не человеку, а какому-нибудь земноводному. Нет, Ева и дома не сидела без дела, но теперь от работы, что она выполняла, зависела, пусть и косвенно, жизнь их небольшого каравана.
      Эдгар - тот же самый Эдгар, что наизусть знал все циклы жизни лесных пчёл - молчал насчёт перемен, что произошли с Евой... хотя, скорее всего, даже не заметил. Работая с человеческим телом, он считал черты лица и внешние проявления красоты ли, уродства ли, такими же малозначительными, как смена погодных условий.
      - Наверное, мама бы меня теперь не узнала... - задумчиво сказала девочка.
      - А где она, кстати? - спросила та, у которой в носу, когда та вдыхала, шевелились волосы. Соседка её тут же перебила:
      - Этот человек ведь не твой отец, верно? Ух... страшный, как вепрь.
      - Мы вместе путешествуем, - сказала Ева спокойно. - Я ему помогаю.
      У женщины с волосами в носу взгляд был такой, что, казалось, она может одним лишь им спустить с тебя кожу не хуже, чем с луковицы. Ева подумала, что ей, должно быть, столько же лет, сколько и маме.
      - Наверное, этот гигант тебя похитил, - сказала она в сильнейшем возбуждении. - Мы должны сообщить управителю...
      Ева, повинуясь какому-то внутреннему порыву, сделала шаг вперёд. Взяла за женщину за запястье, которое запульсировало, забилось у неё под пальцами, как пойманная птаха.
      - Меня прогнали из дома. Не знаю, где был дом у моего Эдгара, но думаю, его тоже прогнали. Не только я - он сам как брошенный ребёнок.
      Она не старалась разжалобить этих женщин, она просто хотела донести до них, что великан внутри не такой страшный, как снаружи. Но старшая и, похоже, главная женщина внезапно превратилась в змею. Шея её вытянулась, на спине выпятился горб, ровно такой же, какой появляется, когда гадюка принимает боевую стойку.
      - Этот бездомный народ может похищать детей для чёрных месс, которые проводят они для хулы на Христа и во славу тёмного князя. Уж я-то знаю...
      - Что мы будем делать? - спросила другая.
      - Скажем управителю? - подхватила третья.
      - Скажем всем! - отрезала старшая, вырвав, наконец, руку из хватки девочки и потирая места, которых касались подушечки её пальцев, так, будто там остались ожоги. - Этому уроду самое место болтаться на осине, а не калечить людей своими дремучими познаниями.
      Ева со всех ног бросилась к Эдгару.
      - Нам нечего боятся, - сказал великан, торопливо упаковывая свои пожитки. Скальпель, не отряхнув от щетины последнего клиента, он завернул в тряпицу и запихал в сумку.
      - Тогда почему ты так торопишься? - спросила Ева. Казалось, кожа великана сейчас полопается на плечах и ляжках от внутреннего напряжения.
      Эдгар не ответил. Не успел последний клиент допить в питейном заведении, рядом с которым они расположились, заказанную им кружку эля, как они уже выезжали на дорогу. Лошадь похрюкивала, слизывая соль с ремешков удил.
      - Те женщины казались сначала такими добрыми, - Ева раздувала от возмущения ноздри. Чувство такое, будто ты, юркая рыбка, успела выпутаться из сети прежде, чем она со всем уловом выползла на сушу. Как огромная, доисторическая улитка. - Спрашивали, когда я родилась. А потом... сказали, что тебя стоит вздёрнуть на осине.
      - Здесь всё стоит на голове. Едва ли не чаще, чем в бросовых землях, где люди развлекаются тем, что нарочно обращаются к небу срамом и стоят так часами.
      - Что значит "стоит на голове"?
      Ева попыталась вспомнить, не были ли испачканы землёй головные уборы тех женщин. Но на самом деле она едва доставала им до середины груди и многое разглядеть просто не могла.
      - Значит, что солёное может обернуться сладким, чёрное - белым, а холодное - таким, что можно ошпарить руки.
      Ева рассмеялась в кулачок.
      - У тебя плоская голова. Тебе на ней, должно быть, удобно стоять.
      Цирюльник не стал спорить, а только глубже надвинул свою шляпу.
      В тот день Господь не захотел продолжить свой упрямый, молчаливый пост возле телеги костоправа. Они только что проехали ещё одно село, уже сбавив ход и никуда не торопясь - Эдгар справедливо рассудил, что если кто-то и захотел за ними поехать, то самый вероятный исход тому - липкая паутина дорог и тропинок. "Мы в неё ни за что не попадём - объяснил он Еве. - У нас есть направление, и нет в округе места, куда мы хотели бы добраться, и человека, которого хотели бы найти. Мы в безопасности".
      Ни в одном из этих пяти-шести домиках не слышали о женщинах, которые так напугали Еву. Цирюльник сделал здесь свою работу, Ева, поймав в сторонке старика, которого великан избавил от страшной боли в спине, надавив на нужную точку, собрала с него единственное ценное, что тот мог отдать - прочную пастушью сумку с широкой ручкой.
      - Каждый должен заплатить, - сказала ему девочка, вешая сумку на плечо. Та колыхалась у неё где-то на уровне коленей.
      Когда они уезжали, ослик остался щипать травку возле крайнего дома. Ева, думая, что Господу просто захотелось набить желудок, не слишком-то смотрела назад. Но вот Мгла перешла на рысь, и серая шерсть ослика превратилась в пятно и готова была уже исчезнуть за поворотом дороги.
      Они с великаном слезли с козел и пешком отправились обратно.
      - Эй, Господь! - позвал Эдгар. - Иди-ка сюда, не то уедем без тебя.
      Ослик даже не повёл ухом. Кисточка на хвосте взлетала и падала, отгоняя насекомых. Сад горе-хозяина весь зарос сорной травой, с которой крупные зубы осла срывали цветы.
      - Тебе и правда хочется остаться рядом с этой развалиной? - громко спросила Ева. - Смотри, крыша вот-вот провалится. Думаешь, здесь кто-то ещё живёт? Кто-то будет о тебе заботиться, вычёсывать блох и выгонять из твоих ушей полевых мышат?
      Ева выдохлась и замолчала, глупо таращась на круп осла. Цветы волновали его в последнюю очередь. Господь будто врос копытами в землю, словно говоря - "нигде для меня больше нет места, кроме вот этого заросшего сада". Говоря, что останется здесь до скончания веков.
      Они так и не удостоились от Господа прощального взгляда.
      Весь следующий день Эдгар ничего не ел. Он сник на козлах, будто грязный, начавший уже истаивать сугроб. Ева не стала его донимать, пытаться напомнить, что не далее, как пару дней назад, он сам гнал ослика прочь. Однако странный этот осёл! Будто человек. Великан говорил, что животное было его верным спутником долгие годы и что Эдгар бывал в тех местах, куда направлял перестук своих копыт вот этот, с доброй печальной мордой, его молчаливый друг.
      - Как думаешь, даст он себя кому-нибудь поймать? - спросила Ева, и ответ прозвучал расплывчатый, такой же непонятный, как выражение на лице костоправа:
      - Только тем, кто его достоин, искра моего костра. Только тем, кто его достоин.
      Очередной вечер наступил неожиданно быстро. Только что на западе плавал алый кружок солнца, похожий на яичный желток, и вот уже темно. Ева устала от бесконечного сиденья на козлах и нырнула в повозку, Эдгар же задремал, опустив подбородок к коленям и как будто пробивая своей плоской, как головка молота, головой, дорогу. Когда он проснулся, разбуженный врезавшимся в лоб шмелём, небо уже заволокло сплошной пеленой. Наступала ночь, а они ещё в дороге.
      Ход повозки стал другим, возникло ощущение, что они переваливаются через невысокие бугры. Темп шагов Мглы, которая теперь совершенно растворялась в темноте, тоже изменился.
      - Что случилось? - спросила Ева из повозки. - Приехали?
      - Дорога кончилась, - сказал Эдгар. Он напряжённо вглядывался в темноту. - Остановимся здесь. Дальше ехать нельзя.
      Он натянул поводья, и Мгла отозвалась где-то там, далеко, в темноте - насмешливо фыркнула и остановилась. Послышался мягкий шлепок, с которым сбрасывают в воду что-то тяжёлое - то Эдгар спустился с козел и был приятно удивлён растительностью, которая касалась его ног, щекотала впадины под коленными чашечками. Высокие растения с тяжёлыми головами будто бы кланялись и притягательно шуршали, стоило пошевелиться.
      Великан сорвал несколько колосьев, пожевал. Еву умиляло его стремление всё пробовать на зуб, обонять запах, слушать, если интересующий предмет имеет свойство звучать.
      - Рожь, - с удовольствием сказал Эдгар. - Где-то рядом человеческое поселение. Завтра утром мы обязательно его отыщем. Поле не заброшено - слишком уж много колосьев. Ещё не сезон для спелой ржи, но и такая тоже хороша.
      - Значит, сегодня вечером мы без горячего, - заключила Ева, но, упав в душистое море, взвизгнула от восторга.
      - Зачем горячее, когда у нас есть рожь? - Эдгар бродил где-то рядом, как огромное, шумное приведение. - Срывай да ешь.
      Они наелись ржи до отвала, запили водой из бурдюка, чтобы немного облегчить горечь на языке. Ева ощупью добрела до Мглы, расстегнула у той на подбородке подпругу. В виде исключения лошадь не старалась свалить девочку с ног или укусить, - она тоже была занята поглощением хрустящих, как хлеб, колосьев. К утру здесь будет небольшая полянка, обглоданная до самых костей земля. "Нужно убраться отсюда до рассвета", - пробормотал Эдгар, забираясь под повозку.
      В колосьях, наверное, спать просто прекрасно, но Ева не могла доверять обонянию и ощущению от кончиков пальцев и подошв, как Эдгар, и предпочла заползти в повозку, где, свернувшись калачиком, прислушалась к токам жидкостей в своём теле. Обычные ночные звуки.
      Ей удалось уснуть, но почти сразу пришлось проснуться: повозка накренилась, заскрипела, прогнулась под весом вползающего в неё. Эдгар больше не дышал. Наверное - подумала с замирающим сердцем Ева - это она: живущая во ржи тварь задушила великана, а теперь полезла исследовать нутро повозки. Нашла её, Еву, спящую и ничего не подозревающую. Склизкое тело, белое брюхо и скребущие по дереву когти... о Боже, Господи, не допусти, чтобы меня съели...
      Не сразу Ева поняла, что это великан. Он раздвинул головой пожитки и затих, будто большая рыбина, зарывшаяся головой в ил.
      - Идёт дождь? - спросила девочка.
      - Там кто-то стоит, - шёпот Эдгара искажён до неузнаваемости. Он словно пытался говорить, вообще не двигая языком.
      Повозка тряслась. Эдгар дрожал, как маленький ребёнок.
      - Кто стоит? Где? Может, это фермер...
      Великан всхлипнул. Кажется, он даже не услышал вопроса.
      - Что он делает здесь среди ночи? Ни один господень сын не позволит себе гулять в ночи. Только порождения сатаны...
      Он захлебнулся и затих, только плечи, похожие в полутьме на гору, непрерывно вздрагивали. Ева молчала тоже. Эдгар её не на шутку напугал - знала, что когда дело касается плохих людей, толку от него, что от гнилой груши. Но кто, в самом деле, может там стоять? В зрение цирюльника приходилось верить.
      - Эдгар, - зашептала девочка, но ответа не дождалась. Великан будто ушёл в себя, огромные ладони обнимали плечи, колени прижимались к животу, словно стал камнем, надеясь таким образом пережить всё - и град бранных, злобных слов, и огонь, которым его, как еретика, непременно попытается сжечь любой уважающий себя человек, только прослышав, что говорит он сам с собой. Света хватало, чтобы разглядеть его ноздри, похожие на две огромных пещеры, и когда Ева поднесла к ним вспотевшую ладошку, то едва ощутила дыхание.
      Сама не своя, она подобралась к выходу, прислушалась. Может, тот человек не заметит, как она, маленькая коричневая ящерка, выскользнет из фургона и скроется в траве... получив тем самым шанс как следует рассмотреть того, кто напугал большого ребёнка.
      Повозка едва слышно качнулась, когда она спрыгнула вниз и шмыгнула между колёс.
      Ночь была тёплой, безветренной, тихой. Колосья стояли прямо, как колья в волчьей яме. В той стороне, куда Эдгар в фургоне боялся даже поворачиваться, никого не видно. Насекомые в отдалении затеяли представление на своих крошечных музыкальных инструментах. Прямо между коленей Евы деловито ползла куда-то личинка светлячка.
      Она выбралась из-под повозки с другой стороны, занозила палец о колесо и, пробираясь между колосьями ржи, как между древесных стволов, вдыхая запах почвы, поползла вперёд, чувствуя, как в ладони впиваются комья земли. Весь мир с самого начала путешествия был скользким, как мокрая рыбина, здесь же было сухо, так, что, кажется, земляная кора готова треснуть. Рожь, наверное, настолько жадная до воды, что высасывает всё подчистую, как огромный ребёнок из груди щуплой и маленькой матери. Недаром там, где копьями устремляются к небу коричневые колосья, не растёт больше ничего.
      Наконец, Ева остановилась. Она увидела то, что разглядел своими кошачьими глазами Эдгар. Человек стоял не так близко к их повозке, как подумала было сначала девочка, либо же успел отойти. Он и правда, вроде бы, удалялся. Ева поднялась на ноги и побежала, стараясь, тем не менее, производить поменьше шума. А потом внезапно влетела прямо в отвисающий, хрустящий живот незнакомца.
      Спустя несколько минут Ева уже карабкалась на край повозки, вопя во весь голос:
      - Эдгар! Просыпайся... Ну очнись же! Бояться нечего, это всего лишь чучело!
      Гора зашевелилась, треснула там, где у неё должно было быть лицо - на самом деле это всего лишь открылся рот, и голос великана, слабый, будто мышиный писк, всплыл на поверхность его громоздкого тела:
      - Встретить чучело среди ночи - плохая примета.
      - У тебя всё... всё - плохие приметы.
      Ева едва не плакала от облегчения и, отчасти, от злости на великана.
      - Ты что, выходила наружу?
      Эдгар поднял голову. Он выглядел как медведь, пробудившийся от длительного сна.
      - Конечно я выходила! - в сердцах воскликнула девочка. Подняла руки и ударила великана в грудь.
      - А зачем? Разве не говорил я тебе, что ночь только для ночных тварей создана, дневные же должны исчезать из неё, будто те самые бабочки, что живут всего один день, а с закатом умирают... я ведь тебе их показывал? Чудо природы, а не бабочки...
      Палец Евы обличительно примял рубаху на груди великана.
      - Ты ничего не помнишь! Всё забыл! И как приполз ко мне, точно сурок, придушенный кошкой, и как разглагольствовал про страшного человека, которого видел в ночи, и как сам начал притворяться мёртвецом...
      Эдгар молчал так долго, что в голове у Евы промелькнула мысль - "а не провалился ли он снова в свой колодец?" В голове что-то шумело, как будто там извергался с большой высоты поток воды, или то, может быть, кровь падала на водяную мельницу его мозга. Но нет, вот снова заскрежетала его челюсть.
      - Скоро ли рассвет?
      - Не знаю. Наверное, ещё не скоро. Там сейчас всё видно так, будто даже луну занавесили.
      - Это всё ночь... ночные демоны пробрались ко мне в голову, - раздумчиво произнёс Эдгар. В его голосе не было страха, он просто размышлял про себя - как же так получилось? - Наверно, они прятались во ржи. Ползали по земле, как будто муравьи, и заползли ко мне в ухо. Их же совсем не видно, а сами они могут забираться по стеблям трав и выглядывать таких, как я...
      Еве захотелось сказать что-нибудь обидное, но она вполне могла поверить в демонов, которые прячутся на полях. Могут жить, например, за одним из зубцов плуга или в хлеву, под старой соломой. У деда был добрый десяток ритуалов, позволяющих уберечь себя и скотину. Он мог молиться Христу об изгнании с поля "дьяволовых ноготков", выкладывать первый десяток пожатых снопов в виде креста животворящего перед полем. А маленькая Ева тем временем наблюдала, как пробегали по полю какие-то маленькие существа, раздвигая крошечными ручками пшеницу. Как ни вытягивала она шею, разглядеть их в подробностях не удавалось, только неясное движение да тени, но девочка была точно уверена в их существовании.
      Отец относился ко всему с усмешкой, но - Ева была уверена - когда деда не станет, он будет повторять всё в точности, до мельчайших деталей. Пока же бремя общения с высшими силами было возложено на старика. Его место за столом куда ближе к ним, чем у всех остальных.
      Движение в темноте - Эдгар принялся раскачиваться, будто пытался выпутаться из невидимой паутины. И тут, как по волшебству, фургон настигли первые лучи рассвета. Великан рассматривал пятна света на полотне стен с таким удовлетворением, будто это он проковырял собственным пальцем в ночных сводах дырку.
      - Пойдем, посмотрим на это чучело.
      Время постоянно напоминало о себе - становилось всё светлее, роса на траве была пронзительно-холодная, и вскоре Ева настолько бы промокла, что смешно бы хлюпала при каждом движении, если бы Эдгар не поднял её и не посадил себе на шею. Пора было уезжать - домов в округе не было видно, но чувствовалось, что поле отнюдь не заброшено, и хозяева не поторопятся принять и накормить путников, а, скорее, передадут их местному землевладельцу. Поди, объясни тут, что просто сбился с дороги...
      Путники, наконец, смогли разглядеть место, где накрыл их непроглядно-чёрный колпак. Рожь, казалось, светилась изнутри. Перепады холмов и растущий на них козий лишайник предлагали вскарабкаться по ним к самым облакам. Воздух прохладный, и - как заметил мимоходом Эдгар, - похож на тот, что бывает в горах. Старый, гнилой насквозь плуг о двух зубьях маячил впереди - если бы они проехали в темноте ещё немного, то вполне могли сломать об него колесо. Мгла стояла такая, будто какой-то рисователь изобразил волшебной кистью её прямо в воздухе. Грива слиплась от росы, ноздри принялись хмуро раздуваться, когда появились люди. "Никакого покоя с них нет", - должно быть, думала лошадь.
      Да, чучело никуда не делось. Соломенное тело, чем-то перевязанное в двух местах, обрывки рубахи, которой, будто верёвкой, крепились к телу руки. Единственная нога - костлявая и кривая, будто не нога вовсе, а посох какого-то монаха, который тот по недосмотру оставил посреди поля. И настолько беспечным был тот монах, настолько приземлённым и непостоянным, что разродился посох не деревом, а соломенным истуканом с глазами из узелков верёвки.
      Беспечно помахивая держащимися на лоскуте руками, пугало смотрело в их сторону. Кажется, голову его, увенчанную худой деревянной бадьёй, облюбовали под насест голуби.
      - Как живое, - зачарованно сказал Эдгар.
      Ева бы так не сказала. Она бы, наверное, могла смастерить получше. Уж вороны и голуби, во всяком случае, не использовали бы голову этого хрустящего, душистого добряка в качестве перевалочного пункта.
      Потом Ева вспомнила реакцию великана и решила, что от существа, которое могла бы она изобразить, кое у кого остановилось бы сердце.
      Она подъехала к пугалу на плечах Эдгара, а через мгновение обнаружила, что сидит уже на костлявой перекладине, к которой у пугала крепились руки.
      - Заберём его с собой, - сказал Эдгар. Он обхватил торс соломенного человека и, резко выдохнув, выдернул его из земли. Ева удержалась наверху только потому, что обхватила деревянную голову, вызвав среди живущих внутри многоножек настоящую панику. - Он как Христос. И, да, если ты хочешь это сказать, я боюсь Христа до смерти. Мы его возьмём. Поедет с нами.
      Скоро колёса уже вовсю счищали кожуру тайны с убегающей вперёд дороги.
      Ева и великан уселись по обе стороны от чучела и стали наблюдать, как неуклюже болтается на плечах деревянная голова, стукаясь о стенку, когда под колёса повозки попадала кочка. Из глубин соломенного живота доносилось урчание - там, должно быть, поселилась мышь.
      - Он похож на бедного рыцаря из южных земель, - сказал, наконец, Эдгар.
      - Я никогда таких не видела, - отозвалась Ева.
      - Видела. Помнишь человека, которому я резал ногу? Жил в таком странном доме, похожем на целый летающий город.
      - А как же!
      Ева пыталась разыскать сходство между помнившимся ей баском по имени Ян, весёлым и, казалось, готовым ко всему, лишь бы жизнь вокруг не перестала вертеться, и новым их спутником. Если бы соломенный человек обрёл все свойства человека настоящего, он бы тоже был добродушным. И, может, немного глуповатым.
      - Назовём его господином Сено-де-Солома. На такой манер кличут баскских лордов.
      - А разве он лорд? Ты же говоришь, он бедный.
      Ева подумала, что отличить лорда от простого человека на самом деле не так легко. Хотя в его светлости - в нём, например, аристократ узнаётся сразу. У простых людей не может быть вот так брезгливо опущенных уголков рта.
      - Повелитель полей и победитель ворон, - сказал Эдгар. - Бравый воин. Конечно, по-своему он лорд. Только, может, сейчас производит впечатление немного напившегося лорда... ох... держи её!
      Голова в деревянном шлеме не выдержала неровностей дороги, с которыми приходилось сражаться, и особенно большая кочка, словно молодецкий удар топором, отделила эту голову от шеи. Она покатилась к переднему борту, где были намотаны на перекладину вожжи, потом обратно, где её и поймала, бросившись грудью, Ева.
      В ведре оказались: пахучие тряпки, в которых мыши одну или две зимы назад устраивали себе гнездо, ныне покинутое, комки засохшей соломы, а так же прибежище для насекомых самых разных форм и размеров. Бадья не выдержала удара и треснула с одной стороны.
      - Погиб наш лорд, - печально сказала девочка. - Наверное, он очень любил то поле и не пережил разлуки с ним. Не удивительно, с таким количеством многоножек и паучков в голове...
      Эдгар, до этого недоумённо смотревший то на чучело, то на кадку в руках девочки, словно изумляясь про себя - как соломенный человек мог такое учудить? - внезапно оживился. Кликнул барона и тот появился из своей комнаты, лохматый и, кажется, не выспавшийся. Конечно, появился не сам, а на широких ладонях костоправа.
      - Что ты будешь делать? - озадаченно спросила Ева.
      - Познакомлю его с нашим господином Сено-де-Солома. У одного гнилая голова, другой давно лишился тела - вдруг они друг другу понравятся?
      Глядя на надменные скулы барона, стоило бы сказать, что ему бы больше подошёл для знакомства одетый в кольчугу манекен, пропахший потом и, может быть, ладаном. Но Эдгар не знал колебаний: он расписывал для барона все прелести обладания телом, пусть даже не настоящим, стараясь отворачивать голову от пугала. Нос его светлости, жёлтый, как будто поражённый какой-то кожной болезнью, оскорблено маячил на фоне клубов дорожной пыли; он - Еве хотелось утешить барона - очень подходил по цвету к животу пугала.
      В том месте, где к телу крепилась прежняя голова, к шесту, исполняющему роль позвоночного столба, было примотано ржавое, рассыпающееся от старости лезвие, которое Эдгар избавил от пут и выкинул. На его место пристроил драгоценный свой скальпель; лезвие его блестело от масла и напоминало остриё скалы, которую они видели несколько дней назад. Настолько острое, что намертво, занозой вошло в память Евы.
      Девочка потянулась к уху сидящего на корточках великана и спросила:
      - Думаешь, его светлость сможет двигать соломенными руками?
      Локти его подрагивали, на висках выступил пот.
      - Если я собираюсь сращивать живое, я должен научиться сначала обеспечивать взаимодействие неживого с живым. А если живое на самом деле не такое уж живое - это, возможно, не нарушит замыслы Божии. Будет больно, ваша светлость.
      Голову он возложил на плечи соломенного пугала, точно срастив лезвие стилета с позвоночником барона. Ева выдохнула. Ей показалось, что в широко раскрытых глазах мелькнуло какое-то новое выражение, как будто лёд, которым покрылось окошко твоего дома, по весне дал трещину.
      - Попробуйте почувствовать конечности, - сказал Эдгар.
      - Мне кажется, ему чего-то не хватает, - сказала Ева. - Ты говоришь, что те связки канатов нужны, чтобы двигать руками, ногами, даже пальцами, и вообще, всем, что движется. Но у пугала нет никаких мышц!
      - Это не так, маленькая сойка.
      Пальцы Эдгара ловко закатали один из длинных рукавов, и Ева увидела, что руки пугала значительно изменились. Из веток Эдгар собрал подобие костей, скрепил гибкой корой суставы. А вдоль них, изредка перевивая "кости", протянул верёвку.
      - Я немного над ним поработал, пока ты готовила завтрак, - сказал Эдгар, и один уголок рта у него приподнялся, что означало какую-то степень смущения. - Я думаю, эти мышцы в человеческом теле связаны с костяным обелиском. Вот здесь, в районе спины, где самое большое их скопление. Сюда сходятся пучки волшебных верёвок со всего тела. Правда, ничем, кроме рук, он шевелить не сможет, но если сможет хотя бы потянуть за путеводные нити, которые я для него оставил, это будет сродни знаку.
      - Знаку от Бога?
      Эдгар вскрикнул, не то от возмущения, не то от неожиданности. А может, от всего сразу.
      - Не задавай мне такие вопросы, а то в моей голове начинают работать машины. Крутиться и раскачиваться, шуметь и завывать грозными голосами, и я от этого становлюсь неуверенным. Я не знаю, куда ведут знаки, которыми я иду. Они могут быть дьяволовым искушением так же, как могут быть от Господа.
      Ева вскочила.
      - Тебе нужно делать всё так, как будто ты играешь... или сочиняешь сказку.
      - Сказку? - Эдгар хлопал глазами. - Играть?
      - Сказку наяву. Будто ты - её главный герой. Я иногда так делаю, и это помогает. Неважно, хорошо она окончится или не очень... но лучше, конечно, чтобы хорошо, ты можешь думать, что всё идёт так, как нужно.
      Жилка на виске великана дёрнулась.
      - Я пытаюсь нащупать свой дальнейший путь. Бреду как в тумане. Не нужно развлекать меня придуманными историями. Это вовсе не придуманная история. Всё серьёзно, как... как господни помыслы.
      Их разговор прервал протяжный стон. Он зазвучал прямо нал ухом, страшный и вызывающий боль в ушах, будто не стон вовсе, а падает гнилое дерево. Ева отступила под тень великана, укрылась в ней, как будто в душной земляной норе. Мгла подкинула задние копыта и бешено завертела ушами.
      - Слышала? Ты слышала?
      Эдгар пришёл в неописуемое волнение. То, без сомнения, был барон - голова выглядела как никогда угловатой и костистой, будто скульптура из камня, которую ученик камнетёса неумением своим испортил, превратив бюст Александра Македонского в страшного старика с орлиным носом и щеками до того натянутыми, что по ним, кажется, вот-вот начнут разбегаться трещины.
      Ева и Эдгар приблизились к пугалу, чтобы рассмотреть детали. Эдгар возлагал надежды на свою самодельную систему мышц - он наблюдал за руками неотрывно, но как ни старался, видимых изменений разглядеть не мог. Ева же, встав на цыпочки, всмотрелась в лицо его светлости. Сеточка вен, что опутывала глаза барона, наполнялась кровью - что заметно было даже при отсутствии белков.
      - Ну же! - цирюльник шипел и извивался точно змея. - Шевельните этими подделками, ваша светлость. Шевельните, и я соберу для вас такое тело, каким вы будите гордиться.
      - Ему больно, - сказала Ева, дёрнув Эдгара за руку.
      Искажённое лицо великана повернулось к девочке. Ладони лихорадочно тёрлись друг об друга.
      - Хорошо, если у него болит не только голова, но и всё тело.
      - Эдгар! Ему больно!
      - Боль - это всё, - сказал Эдгар. Черты его лица внезапно разгладились, казалось, ещё мгновение, и он улыбнётся. - Боль есть символ бытия. Если наш барон хочет почувствовать себя живым, он должен терпеть. Как терпели Павел, и Андрей, и Лука, и многие другие...
      Ева, забывшись, замолотила по рукам великана, и только тогда Эдгар, вдруг изменившись в лице, подался вперёд и снял голову с лезвия. На пол повозки упали три густых, как смола, капли крови. Девочка сказала уже более спокойно, но всё ещё сердито.
      - Может, он хочет отрастить себе из ушей крылья, как у ласточки и порхать над миром, не зная забот. А ты хочешь заставить его чувствовать эти глупые верёвки.
      Уши у барона и впрямь были большие, под стать носу. Быть может, укрывшись волосами, они медленно, год за годом увеличивались в размерах - о том, думала Ева, не знает никто, кроме, собственно, его светлости.
      Сердце бешено колотилось, и девочка прижала ладони к груди. Эдгар держал между ладонями голову, словно не зная как с ней поступить. Наконец, редкий, но громкий стук кровавых капель привёл его в чувство, и великан перемотал горло барона тряпицей, а затем положил его на крышку сундука. И только после этого повернулся к Еве.
      - Ты - скрижали, которые я не умею читать, но которые сами говорят мне, когда я делаю что-то не так, небесная звезда, которой всё видно.
      - Я... я - очень глупая. Я бы хотела извиниться перед бароном, - сказала девочка. И после этого обращалась уже к голове. - За то, что хотела скинуть тебя в ров.
      Барон, как всегда, ничего не ответил. Из уголка его рта свисала ниточка слюны, казавшаяся сухой, как сосулька. Ева подумала, что если бы Валдо увидел такое недвусмысленное свидетельство того, что его господин всё-таки жив, он бы ни за что не отпустил их одних в такое путешествие.
      Когда на дорогах никого не было, а человеческое поселение с ночлегом и тёплой едой могло путешественникам только сниться, голова барона гордо реяла на носу их корабля как символ крестового похода против незнания и невежества. Эдгар укреплял её на плечах чучела, правда, несколько другим образом, нежели в первый раз - просто приматывал к позвоночному столбу верёвкой. В загашнике костоправа нашлась вторая шляпа, ещё более потрёпанная, чем его собственная, и великан стал носить её, презентовав барону шляпу с чёрной лентой. Поля там были получше, они загораживали большую часть лица его светлости от любопытствующих взглядов встречных пастухов.
      Эдгар сказал, что приближаются границы империи. Рано или поздно люди, которых они встретят, заговорят на другом языке. Ева задумалась, каким образом Эдгар это понял, если единственными собственными его границами были конец предыдущего и начало следующего дня, и великан признался, что это ему поведала старая женщина в какой-то из череды бессчётных деревушек. Старым женщинам можно доверять - так считал Эдгар.
      Но Ева и сама видела перемены. Каждый новый закат наступал всегда чуть позже предыдущего, в воздухе с каждым днём было чуть больше тепла, и девочка, вдыхая новые запахи, думала, что вот он - запах песков. Другая старая женщина, однако, сказала Эдгару, что рано ещё называть окружающие пространства тем, что подразумевает под собой глубокое и таинственное слово "юг", а до песков ещё и вовсе не один месяц пути, но Ева решила этому не верить.
      По утрам видно, как от земли поднимался пар, а по вечерам, если удавалось, следуя старинной забаве, разогнать веточкой крапивы облака, можно было попробовать пересчитать все до единой звёзды на небе. Было много деревьев с жёсткими зелёными грушами, а ещё маленьких кудрявых кустиков, которые появились как-то неожиданно и сразу заполонили всё вокруг. Дубовые рощи, под сень которых удавалось заглянуть, если туда поворачивала дорога, встречали частыми и крупными, словно драгоценные камни, полянами и какими-то незнакомыми грибами с маслянистыми шляпками. Эдгар поглощал такие грибы за обе щеки, Ева же относилась к ним настороженно - шляпки скользили у неё по ладони, как будто живые, да и пахло от них не так как от белых грибов, которыми в зажаренном виде у них в деревне угощались даже собаки.
      Как-то раз, вечером, Эдгар принёс мёртвую птицу. То была птаха размером с пару великаньих кулаков, с белой грудкой, с длинным, встопорщенным хвостом и жёлтыми лапами, которые беспомощно торчали вверх, как стволы деревьев посреди дремучего болота. По перьям ползали муравьи, и Эдгар бережно собрал всех букашек - они разбежались по его необъятной руке, очевидно, считая мускулы и выступающие вены за горы и полноводные реки.
      Голова у птички почти отсутствовала. Она была размозжена так, будто, увлёкшись полётом, пернатая врезалась в дерево или была сбита повозкой какого-то важного человека, которому нет никакого дела до птиц. Клюв свёрнут на бок, мягкий пух у шеи пропитан кровью.
      - Ей было больно? - спросила Ева.
      - Искры жизни здесь больше нет. Это просто косточки и мясо на них, и всякие хитрые связки, которыми всё соединяется, и перья... нет, это больше не птица. Это вроде как жидкая глина, как кирпичи для церквей, или доски, из которых собирают дома.
      - Что ты собрался строить?
      Эдгар сказал, быстро перекрестившись:
      - Кое-что, о чём многие даже не решаются думать.
      - Да брось, - сказала Ева, имея намерением развеселить великана. - Я-то тебя знаю. Ты трусливый, как мышка.
      - Я просто стараюсь смотреть сразу во все стороны, - голова Эдгара качнулась, напоминая этим движение головы осла, того единственного, который их оставил.
      Окутанный заходящими лучами солнца, он разложил тельце птички на бадье, которая служила головой господину Сено-де-Солома.
      Наказал Еве:
      - Поглядывай по сторонам, да внимательно.
      С тем же успехом великан мог швырять в спящего медведя вишнёвыми косточками - внимание девочки сосредоточилось на пальцах Эдгара. В очередной раз девочка поражаясь их чуткости - мелкие детали становились для этих пальцев такими крупными, как вековечныве дубы, как будто обзавелись собственными гербами и суетящимися вокруг слугами. Пёрышки, все до последнего, улеглись в должном порядке.
      - Подай-ка скальпель.
      Ева бросилась рыться в сумке, вернулась, неся в руках острый предмет.
      - Что ты хочешь делать?
      - Помолчи. Поговори лучше с беднягой... нет-нет, не бароном, а тем, от которого остались только черепки. Скажи ему, что скоро он отправится на небеса, но для начала должен отдать один небольшой долг - долг нашедшим его, и спасшим. Скажи ему, что это может быть больно, но во имя Господа, он это вытерпит. Скажи, чтобы повторял молитвы - любые, какие ещё остались в памяти.
      Ева растерялась.
      - Я не знаю... давай лучше ты.
      - Ты говори. Мои руки и моя голова должны работать вместе.
      Больше Эдгар не сказал ни слова. Лезвие отделило птичью голову от шеи, хрустнула позвоночная косточка. Кровь уже не текла - Ева слышала от Эдгара, что такое бывает всегда после того, когда с момента смерти пройдёт некоторое время.
      Всё, что осталось от птичьей головы, шлёпнулось на деревянное дно, в то время как Ева срывающимся, квакающим, будто у лягушонка, голосом говорила с черепом. Она держала его аккуратно, намокшими от пота ладонями, и всё равно нижняя челюсть, держащаяся на каких-то невразумительных лоскутах, то и дело клацала о верхнюю. От безотчётного страха девочка попыталась отстраниться, разглядывая зубы мертвеца. Каждый как маленький речной камушек, крепкие и твёрдые - уже это могло навести Эдгара на мысль, что бедняга умер не своей смертью. У дедушки зубов почти не было, а многие эпидемии и смертельные болезни - слышала Ева - в первую очередь стремятся заглянуть человеку в рот, накачать его дёсны гнилой кровью и выдернуть зубы.
      - Милый человек! Сейчас мой большой друг, доктор, сделает кое-какие процедуры, после которых передаст тебя в руки ангелу, который собирает умерших... а кости, как положено, отдаст земле. Пожалуйста, не бойся. Лучше произнеси молитву. Давай, я научу тебя той, которой меня учили родители...
      Читая молитву, девочка думала, что с черепом и вправду необычайно легко разговаривать. В провале носа лежала влажная темнота, казалось, там поселился какой-то зверёк.
      Эдгар, не глядя, протянул руку, и Ева вложила в неё череп. Воздух совершенно недвижен, однако на небе одна за другой, начали вдруг возникать тучи. Завтра будет сильный дождь, возможно, он разразится уже ночью. Переносица великана краснела от какого-то непередаваемого внутреннего напряжения, формы его собственного черепа резко проступали сквозь кожу. Казалось, эти формы были вызовом самой природе, и теперь, когда к этому прибавилось ещё и то, чем Эдгар в данный момент занимался, терпение её вдруг иссякло.
      Резкий звук, похожий на тот, с которым ломается дерево, вернул Еву к действительности. Нижняя челюсть незнакомца крошевом осыпалась на колени костоправа. Зубы отскакивали от них и падали с гулким стуком. Тушка птички в широких ладонях перевернулась вниз грудью, и Эдгар приставил череп туда, где кончался позвоночник птицы.
      Откуда-то Ева знала что подать. Эдгар выхватил у неё из рук среднюю костяную иглу с уже продетой ниткой, послюнявил пальцы, воткнул её в основание шеи птицы. Блестящая на солнце нить протянулась сначала через одну глазницу, потом через другую, не забыв и носовое отверстие, и вернулась к остывшей уже плоти, накрепко соединяя мёртвое с мёртвым. Сквозь зубы цирюльника доносилось мерное, убаюкивающее гудение, вроде того, что может доноситься из пчелиного улья. Казалось, будто между впалыми щеками - целый рой пчёл.
      Ева отползла вглубь фургона, безмолвно взгромоздилась на покои барона рядом с его головой. Языческий ритуал, будто яркий сон, разворачивался перед её глазами. Завершающим движением Эдгар перерезал нить, бережно положил иглу на операционный стол рядом с пациентом и под гулкий стук, с которым лоб его соединился с полом, принялся возносить молитвы.
      Его трясущаяся от рыданий спина таяла в наступающих сумерках, а уродливый кадавр лежал на операционном столе, похожий на цыплёнка, что умер, пытаясь вытащить голову из скорлупы.
      Ева ждала, притянув к животу колени. Очень хотелось подойти и рассмотреть в деталях то, что получилось у великана, но она сдерживалась.
      - Что я наделал? - внезапно заголосил Эдгар.
      - У тебя что, снова отбило память? - осторожно поинтересовалась Ева.
      - Нет. Просто я не знаю, как мне теперь вымаливать прощение у моего Господа.
      - За что? Ты же ничего не сделал!
      Эдгар поднял лицо к Еве. К изумлению девочки по его щекам катились крупные слёзы.
      - Смертоубийство иногда совершается без жертв. Кража может быть такая, что у жертвы ничего не пропадёт. Достаточно сделать всё это в своей голове. А я переступил заветы божии. Не сейчас приступил, но сегодняшний мой поступок доказывает, что любая малость, в конце концов, может стать камнем преткновения.
      Девочка поняла лишь то, что Великан глубоко сожалеет. Но о чём? О том, что тело птички, в котором не осталось никакой жизни, и череп человека, в котором жизнь имеет такой же смысл, какой имеет сухой лист на дереве в разгар февральского снегопада, теперь связаны суровой нитью из сухожилия ещё какого-то животного? Зачем тогда он это делал? Игла не дрожала в пальцах. Это Ева видела совершенно точно. Стемнело, и лишь когда Эдгар почти растворился во мраке (всхлипы его напоминали чваканье распаханной земли по дождливой весне), Ева осознала, что в глазницах черепа, который вместе с птичьим телом теперь напоминал огромного крота, светится слабый синий огонёк.
      Она ничего не сказала костоправу. Откровенно говоря, для девочки он тут же стал не существеннее чем вздыхающий за окном в родном посёлке старый пёс. Ева, закрыв ладошками рот, наблюдала за двумя искорками света. Может, там, в недрах черепа, поселились светляки, а они с Эдгаром проморгали?..
      Но вот огоньки поменяли положение, и Ева, теряя контроль над своим лицом, над поползшими вверх бровями, увидела, как тускло сияют в отсветах огоньков зубы, как неуклюже трепыхается комок перьев. Неведомое создание училось собой управлять. Как маленький ребёнок, хватательные движения которого так неуклюжи... как птенец, что разевает рот и пробует языком ветерок от крыльев родителей. Каким образом из пустоты черепа бедняга смог переместить себя в тело птицы Ева не задумывалась. Она просто видела, как голова приподнялась, болтаясь на тонкой шее, будто чересчур большая для детских пальчиков пальчиковая кукла. Как засучили лапы и стук коготков звонким "тук-тук-тук" разнёсся по повозке.
      Не то глаза привыкли к темноте, не то искорки разгорелись сильнее, но Ева могла с грехом пополам разглядеть, что происходит над упёршимся лбом в пол и затихшим Эдгаром.
      Новорожденное существо с громким стуком свалилось с бадьи. Оно пыталось спланировать, распахнув крылья - дети тоже так делают, когда, потеряв равновесие и падая, выставляют вперёд ручки - но попытка оказалась неудачной - одно из крыльев едва шевельнулось, в то время как другое раскрылось резко и судорожно, окончательно лишив существо равновесия.
      Великан вздрогнул и поднял голову.
      - Зажги лампу, - хрипло, плаксиво приказал он.
      Ева вздрогнула. Торопливо перелезла через сундук, опасаясь наступить на героя сегодняшней их ночи, отыскала фонарь и куцую свечу. Через минуту над ней трепетал единственный глаз, который с холодным равнодушием взирал на сидевшего на полу птенца.
      Любой священник обозвал бы это создание дьявольским и тут же нашёл бы его в соответствующей классификации. Наверняка на стенах соборов и порталах, где так любят изображать войну святых ангелов с адом, и сбор чертями выброшенных, как плохие плевела, душ, и адскую кухню с кипящим в котлах маслом, можно найти подобное создание, которое является, например, одушевлённой похотливой мыслью, маленькой по сравнению с величием чертей и суккубов, но оттого не менее мерзкой. Но Ева знала, что ничего дьявольского в нём нет. Просто отбившаяся от господней паствы овечка и мёртвая животинка, которой наказано стать пищей для червей, таких же божьих созданий.
      Капли воска остывали на пальцах девочки, и она, ковыряя бляшки, смотрела, как покачивается из стороны в сторону череп. Эдгар смотрел на него со своей половины фургона, дырявил неотрывным, тупым, как дубина, взглядом.
      - Попробуй его поймать, - сказал он, совершенно не двигая челюстью и, похоже, даже не шевеля языком. - Я так переволновался, что не могу пошевелиться.
      Птичье тело собралось в комок, из которого во все стороны торчали перья, и смотрело перед собой пустыми глазницами. Ева сделала шаг вперёд, но серый комок превратился в серую молнию. Стукнувшись напоследок резцами о пол повозки, существо вылетело наружу. Лошадь дёрнулась и повозка опасно покачнулась, но Эдгар, выйдя из своей странной комы, выскочил под дождь, чтобы успокоить Мглу.
      Ева выбралась следом, прижимая края воротника к скулам и втягивая голову в плечи. Заглянула под повозку; ветки деревьев вокруг почернели от вечной непогоды и тянулись, точно руки прокажённых, к ним с Эдгаром. Ни на одной из них птицы с головой в виде человеческого черепа не было.
      Великан избавил Мглу от пут, накрыл её попоной от непогоды и отвёл на маячившую впереди полянку, привязав там к чахлой берёзе, больше чёрной, чем белой. Эдгар двигался как во сне. Когда он вернулся и, накренив повозку на одну сторону, забрался внутрь, Ева спросила:
      - Как думаешь, он нас понимал?
      - Скорее всего, нет. Душа, не имея возможности прикрепиться к чему-то вещественному и, что немаловажно, живому, скорее всего, потеряла чувство собственного осознования, - произнёс великан.
      Ева прикусила от досады краешек одеяла, которым укрылась от прохлады и от внезапно набежавшего озноба. Она всегда понимала, когда Эдгар прятался за чужими словами, словно за стеной. Эти слова во многом непонятны, и девочка была уверена, что и Эдгар их не понимает. Он просто повторяет за кем-то, словно учёный пёс.
      - Ты действительно так думаешь?
      По щекам великана будто бы разливалось молоко, а под глазами, словно для контраста, залегли чёрные круги. Ева готовилась к тяжёлому бою, но он внезапно сложил оружие:
      - Как думаю я?.. Нужно его во что бы то ни стало поймать. Поймать, раз... разобрать и похоронить, ибо кости должны покоиться в земле, а не порхать по белому свету.
      Ева сказала укоризненно:
      - Ты как ребёнок, за которым некому следить! Великанский ребёнок с длинными руками, которыми везде достаёшь. Фи! Помнишь, как ты расстраивался, когда с чучелом и головой его светлости ничего не получилось?
      - Я не расстраивался.
      Эдгар в который уже раз не смог выдержать пристальный взгляд девочки.
      - Ты делал вид, что доволен, но на самом деле огонь внутри тебя разгорелся ещё сильнее. Эта жажда - думаешь, я её не вижу? И теперь вот, когда у тебя получилось, ты... плачешь! - Ева тряхнула головой. - Я совсем не понимаю великанов. Или ты на самом деле великанский ребёнок?
      - Зачем спорить? - тяжело спросил Эдгар. - Теперь это новое, заново рожденное существо. Может, оно сможет приспособиться к жизни, но, скорее всего, всё равно погибнет. Всё, что слеплено не руками Господа, не должно существовать. Наверное, он на меня очень сердит.
      - А как оно может приспособиться? - спросила Ева. Она хотела ещё больше рассердиться на Эдгара, но не сумела побороть своё любопытство.
      - Не знаю. Питаться, искать, откуда можно почерпнуть энергию, перестраивать внутренние органы... господи, я создал настоящую горгулью! Мертвечина к мертвечине, своими собственными руками...
      Ночь для Евы выдалась беспокойной. Она просыпалась не раз и не два - казалось, что реальность подступает к ней раз уже в пятидесятый, а ночь тянется, словно смола. Хотелось лежать, укрывшись с головой одеялом, и хныкать, но девочка не могла себе этого позволить. Она вслушивалась в ночь - не возникнет ли где неуклюжий хлопот крыльев или стук, с которым череп, вновь перевесив птичье тело, может уткнуться резцами в какое-нибудь дерево. Ева готова была выскочить наружу даже в самую дремучую ночь. Если великан так раскаивается в том, что ему наконец сопутствовала удача, то она, Ева, поймает ему птицу и сама проломит ей череп, разорвав греховную, по мнению Эдгара, связь.
      Она слышала, что Эдгар тоже не спит в своём углу - сырость под фургоном загнала его, бродячего пса, на эту ночь внутрь. Он смотрел в потолок и мысли звучали из головы, словно потрескивание далёкого костра. Казалось, стоит ему открыть рот, как оттуда пойдёт дым. Что там были за мысли?
      Барон, казалось, бодрствовал с ними заодно. Нет, он молчал, но молчание это было уж слишком гробовое, полное намёков и предположений. Еве мерещилось, будто подними она крышку сундука, его светлость предстанет перед ней с плотно сомкнутыми губами, символом молчания и тайны, и эта картинка не давала покоя. Пару раз сквозь сон она слышала вздохи. Скорее всего, это был Эдгар, но каждый раз, просыпаясь, девочка думала о голове.
      Следующий привал они сделали в слякотном городке под названием "Сидячая собака". Он был больше деревень, которые путники проезжали раньше, но никак не мог тягаться с Ульмом - стены походили на земляные насыпи, по которым вместо стражи ползали и игрались дети. Укреплены они были корнями посаженных поверху молодых ивок, да рядом валунов у основания. Дома из добротного кирпича, крыши их венчались огромными трубами с плоскими навесами от дождя. Иные были в два этажа, с круглыми чердачными окнами; казалось, они надменно глядят поверх голов прохожих. Главная улица, проходящая через весь городок, была удивительно и приятно тверда под колёсами - она целиком выложена камнем. В любой, даже самой маленькой впадине ютились клочки тумана. Собаки бегали с мокрыми облезлыми хвостами и лениво облаивали переваливающуюся с боку на бок повозку, но чаще просто лежали под навесами, положив морды на лапы.
      Здесь оказалась даже таверна, но в первую очередь по традиции Эдгар направил свои стопы к храму. В городе гостил небольшой караван, так что на площадке перед питейным заведением было не протолкнуться от повозок и ревущей на все голоса скотины. Местные собаки, как голодные церберы, сжимали и сжимали кольцо вокруг новоприбывших, а те беспечно забились в таверну или спали в стогах сена рядом с кормушками, в которые опустили морды лошади и ослы.
      - Цирюльник? - спросил у Эдгара щуплый и очень молодой настоятель, - А ну иди, поспрашивай по городу.
      - Цирюльник? - переспросил первый же вдрызг пьяный торговец и икнул. - Нужно подравнять бороду. Ну ты и здоровяк. Надеюсь, ты не выдерешь мне её целиком.
      - Это погонщик скота, - шепнула Ева Эдгару, заранее довольная своей догадкой.
      - Да, - тонким голосом ответил Эдгар, взялся за свою обычную работу.
      С края фургона спустили приставную лестницу, и клиенты забирались по ней один за другим, ворча и жалуясь на перебои в работе организма. Кому-то требовалось промывание желудка, и две подавальщицы выглядывали из окна таверны, слушая привычные для них рвотные звуки и отчего-то посмеиваясь между собой. По стенкам фургона стекали капли тумана. Ева работала ногами, добывая для мастера инструменты, громко, по-детски, часто невпопад, но оттого не менее внушительно ругаясь на клиентов Эдгара, собирала деньги, исполняла поручения, принося из таверны для кого-то крепкую брагу с щепотью перца, простую, но как можно более чистую воду, а для кого-то - настой нужных трав в нужных пропорциях. Звонкий голосок девочки раздавался из какого-нибудь крыла таверны, среди кухарок, которые, посмеиваясь, исполняли её приказания.
      Неизвестно, откуда в голове у Эдгара брались нужные знания. Наверное, оттуда же, откуда в голове бабушки появились полки с разнообразными сказками, в мир которых Ева так часто заглядывала в детстве. Только вот у великана, скорее всего, не было наставника, которому можно поверить на слово. Выбирал свои знания по кусочкам, по ниточкам вытаскивая из окружающего мира... не зря в конце концов у него такие выразительные, жёсткие уши, которыми улавливался любой звук, такие внимательные глаза, похожие на глаза грызуна. А потом он всё пробовал на себе. Любая смесь проходила через его желудок, все чувства, симптомы, позывы анализировались и записывались в эдгарову книгу знаний одному ему понятными символами.
      Для жителей города и, в особенности тех, кто приехал с караваном, появление костоправа превратилось в праздник, мистический ритуал, сопровождаемый гомоном, смехом и проливанием в желудки браги. Эдгару оставалось только багроветь лицом от такой популярности. Более того, кажется, его появление стало подошвой того сапога, что раздавило яблоко неприязни между местными жителями и пришельцами, которые как блохи в чужой кровати чувствовались и слышались с любого конца городка. Теперь все были здесь, и мало-помалу зародилось общение, не связанное с маханием кулаками. Великан терпеливо подправлял сломанные носы, стриг волосы и лечил больные желудки в ожидании чего-то, что враз прекратит посягательства на его руки как на инструмент для стрижки бород. Он жаждал огорошенного молчания, может, даже слёз... о да, он с удовольствием посмотрел бы сейчас на слёзы, понюхал запах боли, приложив ухо к груди послушал бы редкие удары сердца, такие, будто кто-то пытается достучаться до доктора с того света.
      Эдгар не уставал поражаться Еве. Точно ли это та маленькая девочка с библейским именем, которую он приютил до ближайшего монастыря (коих они миновали уже с добрый десяток)? Сейчас то была дьяволица, банши, что ютилась в тесном незрелом теле. Шнурок, которым она подвязывала волосы, где-то потерялся, и те развевались, как вороньи крыла... нет, крыла целой стаи ворон. Казалось, эти волосы оставались на виду, даже когда хозяйка их исчезала из поля зрения. Эдгар замечал их в грязи под копытами скотины, видел, как струились они с козырьков крыш, как дымом уплывали к небесам. Видел вплетёнными в хвосты вороных коней и заправленными за пояс торговца с английских островов, щуплого лысого мужчины с коричневыми пятнами на лице и шее, но постоянной, сейчас слегка перекошенной от алкоголя, улыбкой. Голос её заставлял всё внутри переворачиваться, а губы судорожно вспоминать молитвы. Эдгар даже забыл, что его собственный голос производит такое же воздействие на других людей.
      Принесли лежачих - троих человек, у двух из которых были переломы и проблемы с суставами. Третьего Эдгар выделил сразу - он был необычен с самого начала и до конца. Принесла его жена, перекинув через плечо, будто мешок с картошкой, и люди шарахались в стороны, как нашкодившие коты. Кто-то из тех, у кого выпивка плескалась уже на уровне горла, и оттого особенно храбрых, бросился помогать, но в ход пошли огромные, как оглобли, локти женщины. Ступени телеги заскрипели под тяжестью (хотя, принимая на себя костоправа, эти же ступени не смели даже ойкнуть). И мужчина, щуплый, костлявый, с неаккуратными усами над тонкой верхней губой и белыми руками в красноватых пятнах, как куль с землёй повалился на один из Эдгаровых сундуков, предназначенных для тяжёлых больных. Он был в сознании. Его глаза переходили от одного лица к другому. Но по дёргающимся векам, по бледной коже было заметно как сильно он ослаб и какую боль испытывал, когда жена транспортировала его к цирюльнику.
      - Что случилось? - спросил Эдгар. Робость делала его голос хлюпающим, как подтаявший снег. Размерами женщина сравнялась с великаном, и, заворачивая в себя плечи, Эдгар был вынужден смотреть на неё снизу вверх. Ева догадывалась, как он себя чувствует - как горбатый карлик рядом с обычным человеком.
      Голову женщины венчала корона тёмных кудрявых волос, лицо чем-то напоминало морду кролика, однако при взгляде на смуглую, загорелую шею вспоминались лошади. Такова была она вся - будто собранная из частей тел разных животных, и только спохватившись в последний момент, создатель озаботился о соответствии человеческим формам. Точно кадавр, что крутился в голове Эдгара глухими ночами и не давал ему покоя.
      Пальцы костоправа бегали по животу больного, а потом женщина и все кто в этот момент находились рядом вздрогнули от треска ткани. Эдгар предпочитал не церемониться с одеждой - всегда легче её разорвать, чем беспокоить больного. Пуговицы, так и вовсе выводили его из себя. В старой повозке - помнила Ева - всегда можно было отыскать пару-тройку пуговиц, что оставались от пациентов. В новой таких будет больше. Было ясно, что источник слабости здесь, вот же он, давит изнутри на чахлую, белую кожу.
      - Сначала просто боли в животе. А теперь... теперь вот это, - несмотря на суровый облик, было видно как женщина напугана. Голос у неё оказался грубый, под стать внешности.
      - Живот твёрдый. Это какая-то опухоль. Я никогда с такими не сталкивался, - лоб Эдгара пошёл складками, так, как всплывают в отравленном водоёме кверху брюхом рыбины. - Чем он занимается?
      - У нас собственная маленькая кожевная мастерская, и работает мой муж как вол. Посмотрите, какие у него руки! Я частенько ему помогаю.
      Эдгар качнул головой.
      - Ему нужно исповедаться, - с сомнением сказал он.
      Женщина икнула и, зажав рот лапищей, которая вполне могла принадлежать медведю, прошептала:
      - Что, никакой надежды нет?
      - Не знаю. Я езжу по свету, сколько себя помню, сударыня. Я видел множество ужасных и замечательных вещей, но есть великое, бесконечное количество вещей о которых я ничего не знаю. Ясно как день, если так будет продолжаться дальше, будет только смерть.
      - Что это такое?
      Ева была тут как тут. Эдгар покосился с некоторым подозрением - будто бы выскочила из его собственного кармана. Она как будто с трудом удерживалась от того, чтобы не потрогать опухоль.
      Женщина придвинулась ближе, словно хотела отправить мужа в плаванье по своей бездонной тени.
      - Это ваша дочь?
      - Выпавший из гнезда птенец, - буркнул Эдгар. - Послушайте, я не знаю этой болезни. Не знаю, какие травы могут оказывать на неё воздействие, и если я буду почивать его травами, пробуя один отвар за другим, скорее всего, ничего не поможет. Тем более что тут имеет место быть внутренняя непроходимость пищи.
      Собранной в щепоть рукой Эдгар надавил на живот бедняги, и тот вскрикнул, пустив на подбородок слюну.
      Эдгар глубоко вдохнул.
      - Я могу попробовать сделать надрез в его животе, чтобы взглянуть на нутро, а потом решить, что делать дальше. Но надрез необходим.
      - Тогда делайте, - сказала женщина; округлый её подбородок от волнения приобрёл резкие очертания, почти повторяющие формы местной архитектуры.
      Позвали молодого священника, - того самого, к которому первоначально обратился Эдгар и который отправил его самостоятельно искать по городку больных. На лице его лежала печать великой ответственности и благородной миссии.
      Эдгар, видя как собравшийся вокруг повозки народ расступается перед путающимся в полах одежд юношей, впал почти что в экстатическое оцепенение.
      - Тебе принести скальпель и пинцет? - спросила Ева шёпотом.
      Священник сбивался и захлёбывался, читая соответствующие строки из библии, русая его чёлка медленно темнела от пота. Запах лука, который и раньше следовал за святым отцом, стал почти невыносимым. Толпа, что почтительно затихла, когда священник взобрался на импровизированный помост (кто-то даже спрятал кружку за спину), теперь стала встречать одобрительными возгласами каждую строфу, которую парень прочитал не сбившись. Некоторые, всё ещё таясь и прикрываясь локтями, достаточно громко чокались кружками. Мужчина на сундуке Эдгара, "кровавом сундуке", как называла его про себя Ева, похоже, не имел сил отвечать, и священник провёл всю процедуру без единого звука со стороны исповедуемого.
      - Сам, - буркнул Эдгар, поднимаясь с колен.
      Он затерялся в глубинах фургона, как будто ушёл в древний мифический лабиринт на поиски его обитателя. Спустя короткое время Ева не вынесла напряжённого ожидания и запахов, которыми обдавали её все трое столпившихся на помосте - мужчина пах мочой и болезнью, его жена, как гниющее само в себе южное болото, пропитывала воздух вокруг кислыми испарениями, а священник - луком (этот запах казался теперь самым приятным), - отправилась следом.
      - Я никогда не занимался врачеванием на публике, - ответил Эдгар на невысказанный вопрос. Он сидел на сундуке его светлости, бессильно свесив кисти рук между коленей. - Я что же, уличный артист, чтобы выступать с подмостков? Или маг, от которого за милю несёт ересью?
      - От тебя несёт ересью, - справедливо рассудила Ева. - Иногда такое говоришь...
      Она взяла Эдгара за указательный палец, подумала, что именно такой ей казалась ручка топора, с которым, подражая отцу, она когда-то пыталась управляться.
      - Я боюсь, что ко мне не придёт это. Я ведь всегда оставался наедине со смертью, сражался с ней под покровом темноты или, по крайней мере, вдали от чужих глаз. Твои не считаются, странствующий кузнечик. Я боюсь...
      Сумрак, точно большое, никому не известное животное с густой тёмной шерстью, свернулось вокруг них клубком, но жизнь не утихала. Творения рук человеческих вокруг, эти прямые жёсткие линии, памятники, дающие иллюзию защищённости, в которых, к тому же, можно спрятаться при необходимости, как улитка прячется в свой панцирь, делают людей беспечными. Такими как дети, но при этом храбрыми, как бешеные собаки.
      Великан закончил:
      - Боюсь, что она не снизойдёт до меня.
      Ева схватила его за палец двумя руками.
      - Она? Ты говоришь о... ты влюбился? В ту великаншу?
      Эдгар скрипнул зубами в процессе перехода от одной из своих невозможных гримас к другой, и Ева поняла.
      - Ты говоришь о сумеречной сестрице, - девочка закусила губу. - Она придёт! Если хочешь, я её для тебя найду. Я заглянула здесь в каждый уголок. Может, в чулане таверны, где висят куриные тушки? Или за хлевом?
      Ева взобралась на сундук, обхватила голову цирюльника и пригнула её к своему животу, как пригибают, чтобы набросить узду, голову лошади.
      - Я всегда боялась, что однажды отец отведёт меня в лес и оставит. Он говорил, что я как сорняк на его огороде. Я... знала, что так будет, и у меня никогда не получались девочки в платьях, которых делала из соломы моя бабушка. Получались не пастушки, а странники.
      - Странники? - глухо сказал Эдгар, и Ева почувствовала на крестце его горячее дыхание.
      - Странники! На них даже обувь есть, такая же, как у тебя. Я добавляла к соломе разных луговых трав - они смотрелись, почти как настоящие. Не коровы у меня выходили, а лошади в упряжи... я раздумывала, по каким местам буду путешествовать, и оплакала дом заранее. Сразу как тебя увидела, я подумала, что отправлюсь в дорогу именно с тобой. Ты - сказочный великан из легенд. Настоящий!
      - Зачем ты мне это рассказываешь?
      Эдгар отстранил лицо, глубоко запрятанные в череп глаза его горели как у кошки. На миг Еве показалось, что она держит в руках ещё одну живую голову лишившуюся тела, третью в своей жизни.
      - Чтобы ты вышел из дома сам. Сам! Представь, что ты маленький и что тебя лишают крыши, под которой ты жил всю жизнь.
      - Я большой, но я самый маленький человек на земле, - с горечью сказал Эдгар.
      Снаружи была необыкновенная для такого сборища не совсем трезвого народу тишина. Они поняли, что случилось что-то значительнее больного зуба и "бесовских иголок" под ногтями, и не спешили расходиться. Они готовы были накинуть петли взглядов на запястья лекаря и сопровождать их до победного конца или до поражения. Стало слышно, как кто-то отчаянно зевает на кухне, где в то же время не прекращался грохот посуды, вновь и вновь наполняемой хмельным зельем, не прекращалась раздача фасоли и кислой капусты по медяку за плошку. Тогда будет пир до самого утра, либо за выздоровление бедняги, либо за успокоение его души, а тело готовы были пронести на руках до самого дома. Странные люди!
      - Может, сказать им, что это заразная болезнь? Что если они все не пойдут спать, у каждого вздуется в животе такая шишка, и ты не сможешь их спасти?
      - Не надо... не нужно пророчествовать, ведь я никогда не сталкивался с такой болезнью. А если не пророчествовать, то будет новая ложь, а я и так сделал много такого, за что Господь, шевельнув перстом, может раздавить меня как букашку.
      Ева буквально чувствовала, как великанша шарит взглядом в темноте. Вот она продвинулась на полшага вглубь и увидела чучело, ошибочно приняв его за Эдгара. Замерла, не смея ступить дальше - вместо головы у господина Сено-де-Солома торчал шест позвоночника, похожий на тонкую гусиную шею, и женщина моргала, не в силах поверить своим глазам. Рот её округлился, словно у рыбины, руки дёрнулись к лицу.
      - Иди!
      Ева ударила цирюльника коленкой по носу, потеряв равновесие, свалилась на пол. Великан вскочил, едва не стукнувшись головой о потолок, схватил сумку с инструментами и с удивительной для его комплекции проворностью выскочил наружу. Когда девочка вынырнула из тени великана, инструменты уже вовсю звякали друг об друга и о дерево, готовясь к работе. Священника и жену бедняги Эдгар согнал с помоста. Там, внизу, о них позаботятся.
      - Мне нужен свет, - сказал он Еве и сразу же услышал, как звякает в её руках лампа. Всё готово. С того момента, как ореол света от трёх свечей заключил их в кокон, великан, почти утонувший в буре чувств и мыслей, вдруг обнаружил, что даже потерявший чувствительность нос беспокоит его больше, чем множество людей вокруг. Ничего не пропало. Она сумеет прийти так, что никто не заметит.
      Эдгар обработал живот мужчины специальной мазью, ещё раз отметил, какая горячая и твёрдая кожа вокруг непонятного нароста. Крепкий спирт, который Эдгар иногда использовал, чтобы опоить пациента и притупить его болевые ощущения, так и остался стоять в прохладном полумраке под полом повозки - он здесь ничем не поможет. Бедняга всё равно сойдёт с ума от боли. Он и сейчас уже почти сошёл с ума, поэтому то, что собирался сделать Эдгар - просто жест милосердия...
      Он исполнил это милосердие, взяв мужчину за лицо и, приподняв, ударил затылком о край сундука, который отозвался низким возмущённым гулом. Глаза мужчины поблекли и закатились, в уголках рта выступила густая слюна. Краем уха Эдгар слышал, как буянит внизу великанша, но неизвестные сочувствующие цепко держали её за локти.
      Ева подавала нужные инструменты, суетилась вокруг мужчины с марлей. Эдгар не следил за девочкой. Сейчас он чувствовал потребность доверять Еве во всём. Она была его частью, странным придатком, который ходит, говорит и думает сам по себе, но вместе с тем является чем-то вроде одним из твоих пальцев. Не станешь же проверять, что делают собственные пальцы?
      Чтобы проникнуть сквозь чахлые мышцы на животе потребовалось колоссальное усилие. Бедняга зарычал, дёрнулся, но верёвки, которыми предусмотрительно спутали ему руки, держали крепко. Судя по тому, что глаза, как впавшие в спячку животные, не торопились показываться из-под век, мужчина по-прежнему оставался в забытьи.
      Эдгар вёл надрез, придерживая одной рукой грудную клетку. Он не стал протыкать опухоль, но резал рядом, так, будто подкапывает дерево и хочет долезть до самых корней. Тряпки и отрезки ткани, которыми обложили живот, быстро намокали от крови. На них пошла собственная же одежда мужчины - он лежал на козлах в одних только подштанниках и походил на какой-то непонятный корнеплод, вывороченный из земли проходящей коровой. Еве его плоть напоминала гриб; она смотрела из-под локтя Эдгара и боялась, как бы всё, что есть там, внутри, в человеке, сейчас не вывалилось, как из худого мешка.
      Эдгар работал, иногда наклоняясь так, что кончик носа касался живота мужчины. Он дул на выступающие крупные, как градины, капли крови, и те превращались в длинные полосы.
      Ночь полностью вступила в свои права. Молодой священник исчез. Через несколько минут в церкви должна начаться служба. Придёт ли на неё кто-нибудь, если почти весь город и все, кто приехали с караваном, собрались сейчас на закутке, называемом центральной площадью? Те, кто приходил позже, подходили, привлечённые необыкновенной тишиной. Казалось, в воздухе витает запах грозы, и хотя небеса заполнены тучами, настоящей грозы не ожидалось. Ожидалась только та, что разражается в людских душах.
      Лекарь резко, судорожно сглотнул. Кадык на его шее болезненно дёрнулся. Надрез уже достаточен, чтобы отогнуть край плоти и заглянуть в нутро живота, и Эдгар сделал это, искусно орудуя кареткой. Тёплый мясной запах налетающий ветерок рвал на части и разносил по окрестностям. Вороны, им привлечённые, рассаживались по заборам и козырькам крыш. Мотыльки бились в стекло лампы; Ева как раз наблюдала за ними, боясь, как бы один случайно не залетел в рану, когда Эдгар, отстранившись от надреза, бросил на неё взгляд.
      - Посмотри. Ты тоже это видишь?
      По тому, как дёргалось, будто плохо подогнанная маска, лицо цирюльника, Ева поняла, что выдержка вот-вот изменит Эдгару. Она просунула голову между его рук и заглянула в кровоточащую расселину.
      - Что это? Рука?
      Это и правда была рука, крохотная, как будто детская, ручка. Покрытая красноватой слизью, она начиналась где-то у позвоночника и, изгибаясь в локте, упиралась костяшками пальцев в живот мужчины, создавая то напряжение тканей, которое они видели, когда осматривали живот. Было ещё много чего - кишки, размером и длинной, насколько могла судить Ева, почти как у свиньи, какие-то мешочки, колышущиеся, будто дышащие, свертки и трубки... Но всё не так - всё это смещено, раскидано, повергнуто в хаос неведомо откуда взявшейся конечностью. Девочка увидела желудок в сетке синих вен, и подумала, что он выглядит точь-в-точь как мешок, полный птичьих перьев. Если его сжать, может, они фонтаном взметнутся изо рта мужчины.
      - Неисповедимы мысли господни, - бормотал Эдгар без остановки. - Мысли господни... нельзя, чтобы это видел кто-то, кроме нас. Что мне делать?
      Ева взглядом спросила разрешения, но Эдгару не было никакого дела - он был занят очередным разговором с самим собой, скорее всего, как и прочие, бесплодным. Тогда девочка дотронулась до конечности. Холодная, скользкая, неживая... или нет? Какое-то внутреннее сопротивление, такое, что сразу не почувствуешь.
      - У него родится ребёночек?
      - Такого не бывает, - Эдгар бросил на Еву короткий взгляд. - Никогда мужчина не сможет родить ребёнка. Это знак, символ, но вот только - какой?
      В толпе возникло движение - то в толпу влились уличные музыканты, артисты, нищие, женщины, расхваливающие себя на все лады; словом, все, кто сопровождает сборища народу везде, где бы этот народ не изволил собраться. Они вылезли откуда-то все разом, словно многоножки после захода солнца, тут же принялись баламутить людскую массу, требуя у всех подряд денег, запевая хриплыми голосами песни, наигрывая продрогшими руками что-то на музыкальных инструментах... первые шарики, пущенные руками жонглёров, взмыли в воздух - в сером мире они тоже казались до странности серыми. Ева дежурно поразилась, откуда бы в столь мрачном месте взялся столь яркий и разношёрстный люд, но потом подумала, что все эти бродяги, наверное, вроде мошек, что сопровождают стада коров - повсюду следует за мастером каравана и его свитой.
      Но люди мало реагировали на развлечения. Они все, как один, смотрели в сторону их невзрачной телеги, где Эдгар пытался прекратить бешеную пляску своих рук.
      Пар от доброй сотни ртов поднимался к небу, обесцвечивая его на манер города.
      Девочка дёрнула великана за рукав.
      - Что ты будешь делать?
      Эдгар как будто забыл о необходимости что-то делать. Он шевелил губами, не то проговаривая про себя молитву, не то пытаясь успокоиться, и только когда Ева спросила повторно, глаза великана сфокусировались на ней.
      - А что мне делать? Скажи, что ты думаешь, приведение несвершившихся моих поступков?
      - Ты хочешь оставить его умирать? Ведь если она будет расти, то этот мужчина умрёт, верно? Нужно её отрезать.
      Эдгар схватился за голову, измазав себе виски тёмной кровью. Скальпель, отскочив от сундука, упал на пол, и девочка наклонилась, чтобы нашарить возле сундука холодную его ручку.
      - Зачем ты задаёшь мне все эти загадки?
      Ева выпрямилась, собравшись было уже ответить, и только потом поняла, что Эдгар ждёт ответа вовсе не от неё. Вряд ли он вообще ждёт ответа. Он привык задавать свои вопросы в пустоту.
      - Становятся ли объятья тремя руками крепче, или же третья рука тянется к горлу, пока две других тебя обнимают? Я глуп, Господи, как я глуп! Я не знаю, что мне делать.
      - Но у нас нет времени, - сказала Ева одними губами. - Они ждут.
      Мужчина дёрнулся, колени вздрогнули, будто от щекотки. Под веками стало заметно движение, видимые полоски белков будто порозовели. Эдгар отдёрнул руки, а потом придвинулся к пациенту и вслушался в дыхание.
      - Прости меня, Господи! - из груди великана, напугав Еву и стоящую у лестницы женщину, вырвался хриплый рёв. Рука со скальпелем нырнула в живот, будто хищная птица, что сорвалась с небес, растопыривая лапы, за добычей, и Ева увидела, как костоправ, схватив крохотную руку за запястье, отсёк её у самого основания. Брызнула кровь, Ева, поневоле зажмурившись, была уверена, что слышала, как хрустнула косточка.
      Эдгар, закусив до крови губу, перетягивал обрубок нитками, превращая в культю. Если мужчина и выживет, в будущем, возможно, она доставит немало неудобств.
      - Боже мой, что это?
      Великанша с недюжинным проворством взлетела по лестнице, но Ева уже упаковала отрезанную конечность в мешок.
      - Опухоль, которая убивала вашего мужа, - ответил Эдгар. Он закончил с культёй и торопливо сшивал теперь брюшную полость. Иголка белела, погружаясь в плоть, и выныривала уже ярко-алой. Одна, та, которую Ева не раз видела в руках у цирюльника, сломалась, и девочке пришлось торопливо рыться в коричневой медицинской сумке в поисках другой, пока Эдгар специальным пинцетом извлекал из плоти обломок.
      - Вы отрезали это у него из... изнутри? - женщина со страхом смотрела на окровавленный свёрток. - Он теперь умрёт?
      Палец Эдгара взлетел вверх.
      - Если будет на то Его воля. Просите, и воздастся вам. Со своей же стороны скажу, что он должен лежать так долго, пока не почувствует, что способен подняться на ноги. Не жалейте браги, ещё можно давать маковое и полынное молоко - не более нескольких капель каждый новый божий день. Прикладывайте к животу речные камни, завёрнутые в марлю, листья папоротника, лучше те, что красные - они отлично вытягивают боль.
      - Я ни разу не видела, что у человека что-то вырезали изнутри и он выживал, - сказала женщина. Её трясло, Ева опасалась, что лапищи с обкусанными ногтями сейчас метнуться к горлу костоправа и помешают ему закончить работу.
      - Я тоже, - сказал Эдгар. - Просто поверьте, что я сделал для вашего мужа всё, что было в моих силах. Он бы умер, если бы мы не предприняли никаких мер. Где-то здесь - может, у вашего левого плеча, - стоит сейчас ангел, что относит человеческие души в чистилище.
      Словно ставя точку в монологе лекаря, затянулся последний стежок. Уродливый рубец был похож на гусеницу, мохнатую от обилия ниток.
      Ева видела, как тяжело Эдгару - вряд ли он сам верил в то, что только что сказал. Он не поднимал глаза на собеседницу. Руки, вздрагивая от напряжения, пытались расстегнуть пуговицу на сумке. Девочка бросилась помогать, думая, что в какой-то мере это она повинна в том, что великан стал проще относиться ко лжи. Когда их совместное путешествие только начиналось, фантазии Евы, бывало, заставляли великана затыкать себе уши.
      Внизу прослышали, что операция завершилась, и кружки взлетели вверх. Словно нимбы, качались они над головами в руках пьяных и не очень людей, которые поздравляли друг друга и пили за здравие излечённого. Жонглёры принялись жонглировать с новой силой, нищие ещё громче стенали о милостыне. Женщина повернулась, словно получила неожиданный удар в спину, лицо её, до этого бывшее смертельно-бледным, теперь багровело, наливаясь кровью как-то странно, одной половиной.
      - Хорошо, - сказала она, кажется, силясь сказать сразу так много вещей, что слова застревали у неё в горле. - Ладно. С Божьей помощью... но если вы... эй! Эй, кто-нибудь! Помогите мне донести мужа до дома.
      Вызвалось сразу двое, откуда-то появились переделанные из снятой с петель двери носилки. Им обоим пришлось взяться с одного конца, хотя мужчина был не тяжёлым, если не сказать субтильным. Жена сама ухватилась с другого.
      Они ещё не исчезли из виду, а Эдгар уже принялся запрягать Мглу. Кто-то излишне подвыпивший пристал к великану с претензией, что, мол, видел он ровно такую лошадь в караване, и нужно бы выяснить, не перепутал ли чего здоровяк-цирюльник. "Ты же, вроде, сам тащил свою телегу", - сказал он. Но Эдгар просто отодвинул пьянчугу в сторону, предложив ему самому осознавать собственную ошибку.
      Ева исчезла, чтобы попрощаться со всеми, с кем успела познакомиться за этот вечер, и Эдгару спустя какое-то время пришлось привести её обратно. Разглядывая лицо великана, Ева с ужасом поняла, что он был готов даже отправиться в путь без неё.
      Когда Мгла уже била копытом, требуя немедленно тронуться с места, ещё один человек преградил им путь.
      - Эй, погодите-ка!
      Перед ними стоял, запыхавшийся, тот молодой тонкорукий священник, у которого великан ещё вечером просил благословения.
      - Что же вы не спите, святой отец, - сказал Эдгар, глубоко вздохнув и приведя, насколько это возможно, голос в порядок. - Разве время и место пребывать проводнику господней веры среди таких, как мы?
      - Не время, - ответил священник. Он смотрел на Эдгара прямо и пытливо. На ризе расплывалось пятно пота. Видно, что толком не разоблачался после того, как вернулся с вечерней службы, а ходил, наверное, в беспокойстве по комнате, даже не сняв сапог. - Мне нужно с вами поговорить.
      - Мы уезжаем, - закричала из повозки Ева.
      - Я и не собираюсь вас задерживать, - сказал молодой священник, однако, не сходя с места, и даже придерживая за повод лошадь, как будто для того, чтобы тот не болтался. - Что с кожевником? Что вы сказали его жене? Что-то не давало мне покоя весь вечер, я вышел из дома и пошёл сюда, чтобы по дороге встретить их четверых, возвращающихся от вас. Таких бледных, словно прямиком с аудиенции у Смерти. Про двоих сзади я не говорю - бледные они, должно быть, от выпивки и оттого, что насмотрелись на чудовищную рану на животе бедняги.
      Этот священник был единственным на памяти Евы священником, который производил впечатление живого человека, а не ворона, зачем-то принявшего облик человека. Звали его Август (просто Август, не нужно мне никакого подхалимства, - сказал он Эдгару при знакомстве), и служил при этом приходе чуть больше года. Даже запах лука, от которого, если долго стоять рядом, начинало чесаться в носу, не вызывал у девочки рвотных позывов. Сразу становилось понятно - такой любитель лука на завтрак, обед и ужин не горит желанием заниматься сухим пересказом проповедей. Во всяком случае, Еве отчего-то так казалось.
      У Августа было нервное лицо, с тонкими как у девушки чертами, длинные светлые волосы и невнятная речь. Отчасти Ева прониклась к нему сочувствием из-за внешности: казалось, этот юноша не сможет и дня прожить без посторонней помощи. "Наверное, в детстве он мог умереть даже от крапивного ожога", - подумала она.
      - Я сказал ей, что её муж теперь в ложке у Господа Бога, - ответил Эдгар, хотя для ушей Евы это звучало, как "я теперь в ложке у Господа Бога".
      Август уцепился за великана глазами. Выглядело это так, как будто он готов грохнуться на колени и умолять Эдгара добровольно вывернуться наизнанку, и в этом случае Ева готова была бросить цирюльника и остаться жить у священника, чтобы варить ему обед и вынимать занозы из пальцев.
      На колени он не грохнулся, однако сказал, старательно отводя глаза:
      - Ещё одна вещь не даёт мне покоя: я видел там кровь, но вы ведь не лекарь и не можете резать вены. Ещё видел что-то... что-то похожее на шов, которым сшивают животы смертельно раненым в бою.
      - Я просто... просто...
      - Просто выпустил гной из опухоли, - закончила за великана Ева, полагая, что разговор этих двух не уверенных в себе существ грозит никогда не закончиться, и Эдгар кивнул, выдавив из себя смущённую улыбку.
      - Для этого пришлось делать надрез.
      Стоя на козлах, он нависал над священником, словно исчезающая в небесах Вавилонская башня. Еве казалось, что юноша должен видеть разве что его плечи или могучую грудь - она искренне так надеялась, потому как выражение лица гиганта представляло собой жалкое и неубедительное зрелище.
      - Это был очень большой шов, - сказал Август словно про себя. Голова его качнулась, так, будто не крепилась к шее позвоночником, а была подвешена на спущенных с небес ниточках. Казалось, он никак не может решиться что-то сказать или спросить у великана. Вот слова уже готовы сорваться с его языка, но в последний момент тормозят и прячутся за зубы. Руки его то складывались на груди, то сцеплялись мизинцами за спиной.
      Видя эти колебания, Ева поторопилась перегнуться через низкий борт и закричать, стараясь хоть немного превзойти шум толпы:
      - Нам нужно ехать. Чтобы мой Эдгар успел отдохнуть и выспаться перед рассветом. Знаете, куда мы едем? В сторону самых что ни на есть аравийских земель! Нельзя медлить. Если он будет вправлять кости не выспавшись, это может не очень хорошо закончиться для тех, кого мы будем врачевать. Представьте, если ноги у них вдруг превратятся в куриные лапы?
      - Что? - Август, казалось, был поражён напором девочки.
      - Куриные лапы! - набрав воздуха, закричала Ева. - Как у куриц, такие кривые...
      - Ах, лапы... что же, тогда езжайте, - сказал священник, но по тону его было ясно, что отпускает он их отнюдь не с лёгким сердцем.
      Отошёл в сторону, но когда Эдгар тронул лошадку кончиком хлыста, вскочил на подножку.
      - Если не возражаете, я проеду с вами немного до своего дома.
      Он повернулся и с нескрываемым любопытством оглядел заляпанный кровью пятачок. Сундук всё ещё стоял там и походил на алтарь, где только что закололи ягнёнка. Завёрнутую в тряпицу руку Ева успела унести в темноту и положить пока к другой, не менее загадочной части тела, если так, конечно, можно назвать голову барона.
      - Давно вы в странствиях? - не поворачиваясь, спросил он у великана.
      - Почти всю жизнь, отче, - сказал Эдгар. Из уст великана такое обращение к субтильной внешности юноши звучало так странно, что у Евы закружилась голова. - Хотя на зиму, в холодную пору, иногда задерживаюсь на два-три месяца там, где меня застанет непогода. Однако этой зимой мы будем в таких землях, где не будет нужды останавливаться. Там не бывает снега, а питаться можно сушёными финиками. И молиться в маленьких старинных часовнях на вершинах гор, едва ли не воздвигшихся вместе с этими горами во времена Оно.
      - Вижу, вы почитаете Господа.
      - Очень! - горячо воскликнул великан. - Без его милости не было бы и моих рук, которые иногда приносят людям облегчение, хотя истинное облегчение приносит только смерть.
      Август серьёзно сказал:
      - Ваши руки заслужили благодарных поцелуев куда больше, чем руки некоторых королей и благородных господ, которые их удостаиваются.
      От такой горячей поддержки Эдгар замолчал. Священник, видно, сообразив, насколько неожиданными для великана стали такие речи, смущённо улыбался.
      Они медленно выехали с площади. Запах вьючных животных, жар от их туш и тел человеческих, хриплое пение и гомон преследовали путников по затихшим улицам до самых ворот.
      - Удачи вам в дороге, - сказал Август; с губ его никак не могла сбежать улыбка, с которой он, по-видимому, и сам был рад расстаться. - Я зайду завтра утром к кожевнику, посмотрю, как заживает его живот.
      Он спрыгнул на землю, приласкал собаку, что, виляя хвостом, подбежала к нему от церкви.
      - Господень человек, - произнёс великан. Лицо у него, насколько позволял рассмотреть лунный свет, было пасмурно. - Он не сможет нас выдворить из своей головы так быстро, как того бы хотелось. Очень плохо оставаться у кого-то в голове, когда ты должен быть в это время далеко. Это всё равно, что запутаться в паутине. Как ни брыкайся, тебя будут помнить всё сильнее, всё крепче, и рано или поздно отправятся догонять.
      - Он что-нибудь поймёт, когда зайдёт завтра к этой большой женщине? - Спросила Ева.
      Эдгар качнул головой.
      - Скорее всего, он пойдёт туда прямо сейчас. Слишком уж беспокоен. Для нас это не больно хорошо, но, с другой стороны, сегодня погоню за нами не отправят. Все ведь на празднике... воистину, возлияния опасны для любых дел. В любом случае мы успеем затеряться в этой пустоши, где всего лишь одна дорога из пяти ведёт туда, куда нужно, а для нас, слава Богу, верная - любая.
      - Мне он понравился, - вытянула губы Ева. - Похож на мои соломенные фигурки, только пахнет по-другому. Мне кажется, они так же смешно между собой говорят, когда никто не слышит, в точности, как вы вдвоём. А ещё, я хотела бы познакомить его с нашим осликом. Мне кажется, они бы друг другу понравились. Как ты думаешь, мы могли бы взять его с собой? Рассказать наш секрет?
      И Ева мечтательно уставилась в пространство. Эдгар разглядывал девочку, видно, пытаясь понять, всерьёз она говорит или нет.
      - Мы ему, наверно, тоже понравились, - сказал он. - Но осёдлому человеку нельзя доверять людям странным, таким как мы.
     
      Глава 8
     
      Ночевали они прямо в поле, откуда при свете дня можно было наблюдать как будто вырезанные из грозовых туч дома, а сейчас - только робкое зарево, которое бередило фантазию и позволяло легко представить, что там, за холмом, рассыпаны сокровища, что искрятся и переливаются, тая в себе энергию зашедшего солнца. Эдгар не захотел оставаться в городе, хотя многочисленные гуляки приглашали врача присоединиться к ним, и вообще, обдавали слишком уж непривычным и, скажем прямо, приятным радушием, пусть и слегка отдающим брагой. Но после того, как чета кожевников исчезла, после того, как они чуть ближе познакомились с Августом, улицы начали казаться Эдгару разверстыми глотками, что грозят поглотить их вместе с лошадью, повозкой, со всеми инструментами и резным сундуком из красного дерева, несмотря даже на всё величие его светлости.
      Тряпицу с кровавым трофеем они развернули, только когда удостоверились, что в ночи за ними никто не следует. Ева запалила лампу, наскоро заменив там масло: вечер предстоит долгий.
      - За такие штуки в нашем багаже мы можем легко отправиться на костёр, - сказал Эдгар. Он успокоился внешне, но в глазах плескался самый натуральный страх. - Но зарывать этот обрубок нельзя. Я хочу сначала хорошенько всё рассмотреть. Это чудо природы - но господне чудо или диаволово, для нас это загадка.
      - Может, это самая обычная вещь, - вынесла своё предположение Ева. Она бодрилась, как могла: после такого насыщенного вечера хотелось только одного - поскорей пристроиться в какое-нибудь тихое место и закрыть глаза. Но пока бодрствовал Эдгар, Ева не могла себе такого позволить - боялась пропустить что-то интересное. - Может, внутри каждого из нас растёт по маленькой руке, просто у кого-то она вырастает чуть-чуть больше, чем надо?
      - Хорошая мысль, - признал Эдгар. Но, подумав, сказал: - Наверное, это невозможно. Иначе тогда о руке в животе было бы известно всем. Подумай, скольким беднягам в тюремных застенках вспарывают животы и обрекают таким образом на долгую смерть? А в битвах - сколькие погибают от того, что им выпускают кишки? Наверняка такой необычный предмет обрёл бы какую-нибудь известность. Давай-ка её сюда.
      При втором, не таком беглом, взгляде, форма необычного органа не изменилась. Это совершенно точно была рука, покрытая коркой подсыхающей слизи. На пальцах, под тонкой белой кожей, чётко видны были суставы.
      - Нет рисунков, - удивлённо произнёс Эдгар.
      - Каких ещё рисунков?
      - Рисунков на коже. Посмотри на пальцы... ну да ты сама знаешь, что там увидишь. У каждого человека кожа имеет определённую фактуру. А здесь ничего. Гладкая, как будто у червя.
      Это, пожалуй, оказалось единственным, что обращало на себя внимание. Во всём остальном это была обыкновенная рука, которых у любого человека две штуки. С той стороны, где она была отрезана, выделялись уродливые синюшные вены и торчал обломок косточки.
      Эдгар отстранился, закрыл глаза и сглотнул.
      - Мы не будем её зарывать. Я чувствую... предчувствую, что эта рука означает нечто очень важное. Нам нужно её сохранить. Вот что мы сделаем. Мы погрузим её в винный раствор. У меня как раз найдётся подходящая ёмкость. А раствор можно получить, если развести соль небольшим количеством воды и большим - крепкого вина.
      - Где мы возьмём столько соли? - спросила Ева.
      Великану, судя по всему, нужно было её немало.
      Соль всегда была дорогой, и в блюда мать клала её буквально по щепотке. Ева соскучилась по соли: то, что получалось у неё на костре, не всегда можно было есть не посолив. Но Эдгар съедал всё, не моргнув глазом. Он вполне мог питаться в лесу пищей любого дикого зверя, травоядного ли, или, может, даже плотоядного. Ева ни разу не видела, чтобы он ел сырое мясо, но почему-то девочке казалось, что Эдгар не привередлив в еде. То есть совсем не привередлив.
      - Может быть, завтра купим на каком-нибудь рынке, - сказал он, всё ещё разглядывая руку и зачем-то пересчитывая на ней пальцы. - У тебя остались ещё эти глупые медные кругляши?
      Ева кивнула. Деньги, за которые Эдгар поневоле продавал своё цирюльничье мастерство, она почти не тратила. Другое дело - и оба они это понимали - чтобы найти рынок, они должны для начала найти достаточно большой город, а его в ближайшее время на пути не предвиделось.
      Они могли также выйти на тракт и встретить какого-нибудь проезжающего торговца, но когда ты путешествуешь не дорогами, а направлениями - это не так-то легко. В этом, пожалуй, единственный недостаток такой разновидности путешествий. Ну, ещё и в том, что тропа, которой ты пробираешься через лес, может запросто исчезнуть из-под твоих колёс.
      - Что ж, есть ещё один способ.
      Эдгар по-хозяйски огляделся.
      - Кажется, вон там орешник... нарви мне его веточек, тех, что посуше.
      Ева исполнила его поручение, но Эдгар, к её удивлению, бросил их в костёр.
      - Завтра у нас будет соль, - сказал он. - Это один из небольших лесных секретов, которые узнаешь, если долго соприкасаешься с природой.
      Когда ветки прогорели, он собрал золу и сварил её в котелке, залив небольшим количеством воды. Ева, до последнего ожидавшая волшебного действа, к тому времени уже клевала носом. Так и заснула она возле остывающих углей, и великан, подняв девочку на руки, отнёс её в повозку.
      С рассветом Эдгар, кажется, немало удивился, что из города за ними никто не пришёл.
      - У злоупотребляющих вином от радушия до агрессии всего полшага, - сказал он девочке. - И на этих полшага человека может подвинуть всё что угодно, в том числе и другой человек.
      - Какой ещё человек? - спросила, безуспешно пытаясь проковырять в глазах щелочки, Ева.
      На это Эдгар ничего не ответил. Он слил солёную воду с пеплом в глиняную склянку с крепким вином, поместил туда вчерашний их трофей и накрепко закрыл пробкой.
      - Главное, чтобы туда не поступал воздух, - сказал он. - Тогда рука сохранится такая, какая есть. Не знаю зачем, но есть предчувствие, будто она нам ещё пригодится.
      Тронулись в путь. День прошёл без особенных происшествий, а вечером, во время ставшей уже традиционной беседы за приготовлением пищи, Эдгар сказал:
      - То, что мы сделали, то, что мы проникли в человеческую брюшину... такое ещё никому не позволялось. Все... даже великие врачи, те, кто сидит в университетах и несёт свет знаний остальным, те, кто пишет великие медицинские труды, все они на самом деле проводят операции лишь в собственном уме. Да ещё над свиными телами, которые считаются подобными человеку... - великан помолчал, растерянно моргая. - Ну, не будем возводить хулу на достойных учителей, если, конечно, среди ныне живущих есть достойные.
      - Почему всё так строго? - спросила Ева. - Ведь это человеческое тело. Мы ходим в нём, как... как в платье! Что плохого, если кто-то захочет взглянуть на изнанку платья? Хотя бы для того, чтобы посмотреть, где требуется её починить?
      - "Да не разъединит кто-то тела человеческого, и да не отъемлет его части, ибо грядёт великое воскрешение, и не только души воссияют на земле, но и тела дедов и прадедов, и прочих предков, живые, восстанут из могил", - нараспев произнёс Эдгар. - Справедливости ради, эти слова хорошо бы зачитать любому из великих завоевателей древности и современности... любому из великих убийц. То, что мы выбрались оттуда живыми - наверное, недосмотр одного из ангелов. Вот так - даже небесные так увлекаются созерцанием человечьих пороков, что не замечают происходящего у них перед носом преступления.
      Он неодобрительно покачал головой, как будто осуждая самого Всевышнего, которому с такой неистовостью молился при первом удобном случае, свободном от созерцаний, собирания трав и экспериментов над живой природой. А потом вскричал:
      - Но всё же! Как дивно всё там устроено, как странно, и... необычно. Древние были неправы, не существует животных, подобных человеку, и это, если подумать, очень правильно. Человек подобен Господу, так что я имел возможность одним глазком созерцать божественное устройство. Остаётся только сожалеть о том, что так мало успел разглядеть...
      Он задумался, провожая взглядом птичий клин. Шляпа была сдвинута на затылок и из-за формы головы завалилась на бок, пояс расстёгнут, позволяя одежде свободно ниспадать до земли. Эдгар походил на древнюю греческую статую, наполовину погребённую под землёй.
      - А что мёртвые? Разве не всё равно будет, если кто-то заглянет к ним внутрь и всё хорошо изучит?
      Иногда мир взрослых представлялся Еве наполненным странными и дикими правилами, которые те сами себе устанавливают, чтобы помешать нормально жить.
      - Тела почивших - великое искушение, - покачал головой цирюльник. Прибавил кратко: - Но они принадлежат Господу. Уж куда больше, чем живые, которые, словно обломанная ветка, мотаются туда и сюда, покорные порывам ветра и собственным желаниям.
      - Если хочешь, я могу тебе нарисовать, что было в животе у того человека, - в порыве великодушия сказала Ева.
      Эдгар отмахнулся.
      - Кому под силу такое изобразить? Разве что человеку, который помнит каждый свой день, начиная с рождения.
      - Мне под силу, - упрямо сказала Ева. Костоправ с изумлением посмотрел на неё - почувствовал, что она злится. - Я всё запомнила! Бывало раньше, я запоминала, где мать сажала те или иные овощи, помнила каждую грядку и куда упало каждое семечко! Честное слово, я не хвастаюсь. Сейчас покажу...
      Она огляделась в поисках ровного участка земли, на котором можно было бы рисовать.
      - У меня есть дощечка для письма, - Эдгар хлопнул в ладоши, и с ближайшей ёлки сорвалась стая ворон. Он не на шутку разволновался.
      Ступни великана гулко загрохотали по дощатому настилу повозки, и Ева навострила уши: неужели она что-то пропустила?
      В груде Эдгаровых пожитков было очень интересно рыться, и девочка занималась этим в долгие часы переездов с места на место, когда глазеть по сторонам надоедало. Великану, казалось, было всё равно, что его вещи перетряхиваются снизу доверху и внимательно изучаются юными и жадными глазами: вряд ли он сам помнил, что где лежит. Но всё заносилось в голове костоправа в специальный перечень - что и как выглядит, как пахнет и звучит, для чего пригодно... Ева была уверена - он может потеряться в развалах собственного же барахла, но зато всегда может вспомнить и долго искать какую-нибудь вещь, которая была похищена в одном из городов местными нищими, или вывалилась за борт в те времена, когда под весом Эдгара скрипела и грохотала телега в разы меньшего размера. Особенности его памяти приводили девочку в восторг, особенно когда Эдгар рассказывал о случившихся на днях событиях как о чём-то давнишнем, или же вовсе не мог их припомнить.
      Вскоре послышался голос великана:
      - Она достаточно старая и, к тому же, пользованная с сотню раз... я получил её у одного монаха, когда помог ему вправить вывихнутый и загноившийся палец. Знаешь, что он мне тогда сказал? "Сим Господь подсказывает мне, что надлежит более полагаться на глаза свои и разум, принимать происходящее непосредственно, как оно есть, а не пускать кружным путём через разум и руки". Наверное, с тех пор и я стал прислушиваться к знакам свыше. А табличку ту ни разу не использовал - я ведь не умею писать...
      Наконец, он выпал из своего волшебного ящика, и из протянутых рук Ева взяла небольшую деревянную дощечку.
      Немудрено, что девочка её проглядела - ничего примечательного в дощечке не было. Однако, здесь скрывался небольшой секрет: она раскрывалась, как настоящая книга, а в центре, на обеих половинках, было небольшое углубление, заполненное тёмным старым воском. Здесь же был и стилус, наполовину сточенный и погрызенный с другого конца. Поверхность воска почти потеряла прозрачность; она была испещрена многочисленными следами от стилуса, где-то остались обрывки слов, которые Ева не смогла бы прочитать, даже если бы они наличествовали целиком. Видно, до чего часто сюда заносились и стирались записи.
      Ева разложила табличку на коленях, задумалась, и сделала первую осторожную отметину. Потом ещё одну. Рука двигалась всё смелее, и Эдгар, не в силах сдержать трепета, склонился над девочкой, почти касаясь подбородком её макушки. Он узнал брюшину, которую вдоль пересекал разрез, расходящийся потом в разные стороны, чтобы ограничить рабочую область. Там, внутри, многочисленные органы сплетались в самых чудных сочетаниях, и, не смотря на то, что Ева не знала, что конкретно рисует, она изображала каждый со скрупулёзной точностью.
      Язык девочки двигался, словно пытался поспеть за рукой:
      - Вот эта штука длинная, как удав, такая же есть и у свиньи. Ты говорил, что она называется кишечной трубой. Только вот здесь как будто большая личинка мотыля, такой у свиньи нет совершенно точно. Здесь - два зелёных бугорка, похожие на болотные кочки. Здесь...
      - Такая большая штука, называемая печенью! - подхватил Эдгар. - Да, я помню. У хряков она заметно больше человеческой.
      В возбуждении он шумно дышал через нос.
      - В древности все жители земли на голову превосходили нас в росте... да, девочка, даже меня. Мудрые говорили, что человечество идёт к закату, и что с каждым днём близится день страшного суда. Ещё они говорили - и это подтверждается даже божиим писанием, - что люди от поколения к поколению мельчают и опускаются в своих стремлениях, а страсти будут править на земле. Воистину, однажды люди откроют, как ларец, других людей, чтобы постичь божественное мироустройство, но вместо этого ещё более от него отдалятся.
      Ева хлопала глазами, пытаясь понять, что хотел сказать великан этой громкой, слишком громкой для его робкого языка, речью.
      - Значит, ты не хочешь быть этим человеком?
      - Я говорил тебе про страсти, - с обидой сказал Эдгар. - Они снедают и меня. О, как они меня снедают! Конечно я хочу быть тем, кто проникнет в божественные тайны, но поэтому и не могу приступить один из величайших на земле запретов. Спасибо тебе за то, что немного охладила мою жажду.
      Он бережно забрал у Евы таблички, деревянная книжица спряталась среди необъятного количества его вещей. С тех пор Ева не раз видела, как Эдгар по вечерам разворачивал свой карманный атлас человеческого тела и замирал, уставив взгляд в одну точку. Кажется, он надеялся увидеть, как на потемневшем воске расцветают складывающиеся в созвездия огоньки. Возможно, он их видел - Ева не слишком внимательно следила за выражением лица цирюльника. Она знала одно - если долго и не моргая на что-то смотреть - на что, в сущности, не важно - перед глазами начинают прыгать искры.
      Они по-прежнему путешествовали от поселения к поселению, медленно двигаясь к югу, дрейфуя по поверхности дней, будто лодка по реке вслед за течением.
      Эдгар начал подолгу засматриваться на больных, которых лечил. Очередной пациент корчился от боли, и маленькая ассистентка видела, как живо бегали в глазницах глаза Эдгара, так, словно следили за насекомыми, которых она, Ева, увидеть не могла. Иногда руки его замирали в самый ответственный момент, когда нужно было приложить силу или резко дёрнуть, чтобы кость встала на место, и на губах медленно выступала улыбка человека, наевшегося дурманной травы или, скажем, бутонов полыни. Иногда костоправ самозабвенно пускал слюни, в то время как распластанный на сундуке человек с ужасом разглядывал его лицо. "Как я мог попасть в руки этого сумасшедшего?"
      - Когда ты так смотришь, все нервничают, - сказала Ева однажды, когда они уселись возле вечернего костра. Взяв великанскую голову за уши, она развернула её к себе. - Я слышала, как люди говорят друг другу, что твои глаза похожи на змеиные. Одна из женщин сказала, что не мешало бы позвать священника с градоправителем, чтобы они хорошенько на тебя поглядели, а другая сказала ей, что у священника ты уже был и истово молился. Тогда первая сказала, что ты замаливал грехи, и там более тебя нужно передать в руки градоправителя, а он уж чего-нибудь откопает. Хорошо, что у той, другой, в голове, похоже, не только солома.
      - Молитвы - одна из немногих оставшихся у нас связей с творцом, - авторитетно заметил Эдгар. - Эти женщины такие беспокойные.
      - Да, но что с тобой происходит? Раньше ты просто делал своё дело. Ты был... старался быть, словно - знаешь? - незаметным. Ты старался исчезнуть. Сейчас нет.
      - Сейчас, наверное, нет, - подтвердил Эдгар. Вытянув губы трубочкой, он задумчиво сдул с носа Евы приземлившуюся туда пушинку. Девочка в ответ чихнула. - Дело в том, маленький чёртик, что я начинаю видеть. Ты сейчас спросишь: "что видеть?" Но я не смогу ответить так понятно. Начинаю видеть красоту. Раньше это было просто свечение души создания Господнего, что сочилось сквозь глаза - его можно рассмотреть в полнейшей темноте или когда тело лежит перед тобой, разверстое, разрезанное.
      Эдгар отстранил девочку, показал рукой, как будто режет, как скальпелем, ей живот.
      - Ну, да ты всё видела сама. Сейчас становится по-другому. Сейчас я словно присмотрелся, и вижу ниточки. Которые опутывают всё, всё в теле животного или человека. Словно ты засунул голову в пруд. Я мальчишкой так делал, да и сейчас, бывает, становится интересно - как там, на дне, жизнь? И видишь, как водоросли пронизывают воду. Замечаешь, что устроено там всё сообразно божьему замыслу и единственно правильным образом.
      Ева подпрыгнула на месте - настолько ярким оказалось для неё ведение того, что только что описал Эдгар.
      - А как они выглядят, эти нити?
      - Как лучи солнца. Очень красивые. А свет души - будто тело этого самого солнца, только не такое яркое.
      - Значит, вот что отвлекает тебя от дела, - задумчиво проговорила девочка.
      Мгла влажно засопела в сгущающемся сумраке, из её ноздрей будто бы по одному вылетали и устраивались на небе созвездия. Тополя стояли вокруг чёрными недвижными громадами, завороженные этим зрелищем.
      - Всё это прекрасно глазу. Но у камня есть и другая сторона, - великан повёл челюстью, как будто то, что он собирался сказать, упиралось и не желало выходить изо рта. - До того скользкая, что я опасаюсь на него вступать. Мои руки прикасаются к человеческому телу, мои пальцы знают дело, которое им следует сделать... Но я вижу эти благословенные нити, и вижу, как мой скальпель рассекает их вместе со всем остальным. Сшивая плоть, я оставляю эти нити лохмотьями висеть там, внутри. Это ранит меня так, что даже когда работа для стороннего глаза сделана хорошо, я печалюсь, - здесь голос великана опустился до шёпота. - А ведь я верю, что мог бы чинить и их тоже. Но Господь! Его работа! Наша, земная работа! Когда-то я думал, что чинить кости и поднимать людей на ноги - греховно, ибо Господь предусмотрел, что всё, что должно сращиваться и заживляться - сращивается и заживляется само по себе. Для нашего погрязшего во грехе века не должно быть жизни более, чем сорок-пятьдесят лет. Теперь я зашёл так далеко, как не мог даже представить несколько вёсен назад. Для меня, наверное, подготовлены в аду самые изощрённые пытки.
      Эдгар сокрушённо покачал головой. Он намерено пытался загнать себя в бездну плохого настроения, но это не удавалось - девочка была почти уверена, что если сейчас присмотрится, то увидит в лучащихся его глазах то же самое маленькое солнце.
      - Ты слишком много думаешь, - заявила Ева. - Ты очень странный. Иногда - часто, очень часто, - я думаю, что ты мог бы быть ребёнком... великанским ребёнком, конечно. Если великаны больше обычных людей, то и живут они, должно быть, долго. И долго взрослеют. Но потом ты начинаешь говорить такие вещи, какие ни за что не заведутся в голове ни одного ребёнка.
      - Так что мне делать, маленькая, выпавшая из гнезда, птичка? Что ты посоветуешь?
      Эдгар, похоже, готов был плакать от отчаяния, и Ева подумала, что её объяснения, наверное, даже частью не уложились в плоской голове. Оттуда, из-за этой толстой белой кожи, снова выглядывал малыш.
      Ева сказала, протянув руки ладонями вниз и грея их над костром, сказала с таким бережным отношением к словам, которого никогда за собой не замечала. Да что там, - всё, что было сказано ей до этого, было просто бессмысленным ветром, и сейчас, подбирая по одному слова, боясь извратить и нарушить хрупкое чувство в глазах Эдгара, Ева это понимала.
      - Если бы я видела всё, что видишь ты, и умела бы столько же, и обладала твоей силой, я бы научилась делать людей лучше! И не думала бы о... - девочка сделала большие глаза, бросила быстрый взгляд вверх, - о нём. Если ему будет неугодно всё происходящее, он сам тебя остановит.
      - Ты очень мудрая, - как обычно, с затруднением подбирая слова, сказал Эдгар. - Мудрая не как греческие мудрецы, нет, ты мудрая как ребёнок. Дети ближе к земле и иногда слышат, о чём твердит Господь. За что нас, больших людей, он ругает, за что проклинает, а что готов поощрить своей милостью. Вы всё слышите, и поэтому к тебе, маленькая сойка, я должен прислушаться.
      Что до Евы - она считала, Эдгар тоже не слишком далеко ушёл от детства, того истинного детства, единственное определение которому - ты не ведёшь себя как взрослый, и больше верных определений нет.
      - Я не слышу никаких голосов, - сказала Ева. Слова Эдгара отчего-то вывели её из себя, захотелось взять и сломать домик, который они вдвоём так тщательно, по кирпичику, выстраивали. - Скорее уж, слышу, как ты подвываешь во время молитвы. Я думала, что ты спрашиваешь меня потому, что хочешь знать мнения... ну, как своей спутницы. А не как ребёнка. И вообще, я могла бы быть гораздо старше тебя, если бы родилась позже.
      С этим трудно было спорить, и великан вместо ответа опасливо поджал под себя толстые, как тело удава, ляжки. Он ничего не говорил, а только смотрел на девочку, словно пытаясь превратить её в одного из многочисленных зверьков, чьими именами называл.
      - Ну что? Что ты будешь делать дальше? - спросила Ева, уперев руки в бока.
      - Просто идти вперёд, - сразу ответил Эдгар. Эти слова дались легко, они лежали на языке, как камень в праще. - У нас есть направление. Будем же ему следовать.
      Следующие два больших города они обошли стороной, издалека полюбовавшись на стены и выглядывающие из-за них башни. Иногда меняющийся ветер доносил вонь с той стороны. Никто не мог сказать, в границах ли путники ещё империи или уже, к примеру, в восточной марке. Местные жители сами о том не знали, среди них встречались и верные подданные императорской короны, и те, кто с пеной у рта говорил, что не признаёт её власти. "Мы живём на краю света, - говорили они. - Неужели власть вашего Конрада бесконечна? Здесь, на краю земли, она всё равно, что ветер из задницы!"
      Еве приходилось проводить огромную работу в голове, разбивая чужой говор на составляющие и собирая вновь, в более понятном для себя варианте. Это по-прежнему был германский язык, но настолько отличный от того, который привыкла слышать Ева, что иногда ей казалось, будто она начала понимать латынь. Эдгар ни в чём подобном не нуждался - он с самого начала использовал для обмена информацией с миром этакое варево, расставляя ударения и акценты подчас самым неожиданным способом. Там, как щуки в стае карасей, проскакивали неожиданные словечки, чужаки из чужой земли, происхождение которых великан не смог бы вспомнить сам. Значение их было понятно Еве только из контекста.
      Удивляла и манера местных людей встречать гостей. Долгие разговоры здесь могли вестись за кружечкой горячительного хоть всю ночь, в то время как с чужаками едва могли перемолвиться словом. Каждый встречный носил на поясе по огромному ножу. Женщины были смуглее, чем Ева привыкла видеть, с плоскими лицами и живым взглядом. Они о чём-то постоянно шептались между собой и не торопились подходить, чтобы поговорить с Евой или потрепать её по голове. Мужчины носили окладистую бородку, а страстью своей к молчаливому наблюдательству могли сравниться только с совами.
      - Моргана покинула нас всего седмицу назад, - сказал в очередной деревне один старик, к которому они приблизились, чтобы, как обычно, спросить дорогу к церкви. - Меня зовут Моромар Высохший. Присаживайтесь, прямо сюда, на землю. Поговорим.
      Он сидел на крыльце своего дома, а в каждом окне можно было увидеть детские лица, словно любопытные беличьи мордашки.
      - Кто такая была эта Моргана? - спросил озадаченный Эдгар. Ева сидела у его ног и спокойно, тихо, чтобы не помешать беседе взрослых, мычала себе под нос песенку. Руки будто по привычке плели из двух колосков луговой травы подобие венка. От старика никакой угрозы она не ощущала.
      - Наша повитуха, - отвечал старик. - К сожалению, я тебя не вижу... кхе-кхе, я не увидел бы тебя, даже если б мы встретились пять лет назад - давно уж ослеп. Мне донесли, что ты ездишь по деревням и предлагаешь свои услуги. Донесли, что твои одежды и твоя повозка испачканы кровью. У нас нет церкви, но нам необходим лекарь. Любой лекарь, кто имеет хотя бы отдалённое представление о строении человеческого тела. Как я уже сказал - а я говорил, уж на что, а на память не жалуюсь - Моргана умерла, а одна из дочерей Перепёла, моего хорошего приятеля, должна вот-вот родить. Несомненно, Господня воля, что ты проходил нынче этой дорогою. А теперь отвечай - имел ты какое-нибудь дело с роженицами?
      - Я цирюльник, старик, - сказал Эдгар, и Ева изумлённо подняла голову. Робость в нём поразительным образом могла смениться энтузиазмом. - Но я уверен, что справлюсь. С Господней помощью, она произведёт на свет отличного малыша.
      Старик слушал великана, склонив на бок голову, будто голубь, который разглядывает что-то на земле.
      - Что же, выбирать им не приходится, - сказал он. - С Господней, с твоей, или никак... наши женщины ни на что не годны в таких деликатных делах. Ох, вечно от них проблемы. Слушай: утром у неё отошли воды.
      - Значит, нужно торопиться.
      - Торопись, но послушай напоследок: это очень хорошая семья. Они участвуют во всех городских делах, помогают немощным, жертвуют на то, чтобы здесь, наконец, появился господень алтарь, они хорошо заплатят тебе за услугу. Мы бы, конечно, предпочли, чтобы дитя появилось под надзором кого-то своего, более опытного, и... знакомого, нежели ты. Или чтобы оно вовсе не появлялось, но речь идёт о здоровье матери, так что выбирать не приходится. Просто запомни, что я говорил и вспоминай каждый раз, когда что-нибудь в их доме или в хозяевах покажется тебе... необычным. Теперь иди.
      Старик щёлкнул пальцами, и в дверях появился одноглазый парень, которого старик представил, как своего сына.
      - Проводи их к дому Деборы, - сказал он. - И оставайся там. Наблюдай, помогай, чем можешь.
      Деревенька эта располагалась на холме, и дом, куда их отвели, находился прямо в центре городка, там, где земля как будто слегка выпячивала вверх одну из своих ладоней. Он единственный стоял прямо, соседские же изба, словно улитки, вползающие по травинке, клонились в ту или иную сторону, следуя за наклоном земли. К крыльцу вели вырезанные прямо в земле и укреплённые каменным крошевом ступени.
      - Дебора! - позвал оставшийся неназванным парень. - Здесь пришли разрешить тебя от бремени.
      Спустя короткое время, за которое они преодолели последние ступени, из дома послышался голос:
      - Ох уж это бремя. Ох, и намучалась я с ним.
      Дверь отворилась, и на крыльцо вышла женщина, поддерживаемая под руки испуганными детьми обоих полов. Живот был похож на пузырь воздуха в толще воды, он плавал перед женщиной и как будто никак не мог понять, куда ему стремиться - к земле ли, или в небеса. Сама женщина невысока, дородна, с кудрявыми волосами, что покрывали плечи как морская пена, и такими тёмными глазами, что даже белки казались чёрными. Ева вспомнила глаза господина барона и нашла здесь некоторую похожесть.
      Оглядев пришедших, она сказала:
      - Это моё восьмое дитя. Вот, рядом, ещё четверо. Трое умерло в разном возрасте, от болезней ли, или в голодный год - от недоедания. Вовек бы их больше не видеть, да вот откуда-то снова берутся внутри меня - снова и снова и снова.
      Эдгар поставил свою сумку у ног, сказал строго:
      - Тебе нельзя выходить. Тем более, когда организм отторг жидкость. Только лежать.
      Тонкий его голосок произвёл на Дебору впечатление - она приподняла брови, оглядывая цирюльника с каким-то новым выражением. Как будто не могла для себя решить - действительно ли это произнёс Эдгар, или, может, его маленькая спутница?
      Наконец, она сказала:
      - Належалась уже. Нет, спасибо, господин хороший. Я буду рожать здесь, на свежем воздухе. Прямо на земле.
      - На земле? - переспросил Эдгар, как будто не расслышав.
      - Точно. Земелька прекрасно впитывает влагу, она же должна первой получать все наши плоды. Я лягу вон там.
      И она царственно двинулась во главе своей паствы к северному углу дома, где был небольшой пустырь с голой землёй и похожими на собачьи уши лопухами. Судя по следам и засохшим лепёшкам, туда иногда забредала скотина.
      Из-за сарая вышел заросший бородой мужчина, муж и хозяин дома. В руках его Ева увидела топор, в бороде запутались щепки. Рабочая одежда пропиталась потом. Прислонив орудие к дому, он облокотился на перила крыльца и стал молча наблюдать за происходящим. В контраст со спокойными глазами Деборы, его глаза жгли как угольки.
      Дебора улеглась на землю, раскинула ноги, пухлые руки принялись задирать юбки. В ней не было и толики стыдливости, которую Ева привыкла видеть в женщинах своего селения. Никто из них не показывал даже колена незнакомому мужчине. Эта же раздевалась среди бела дня, на улице, и белые ляжки, рыхлые, как чернозём после дождя, выглядели настоящим алтарём плодородия.
      - Ты часто такое делал? - спросила она Эдгара.
      - Ни разу, - сказал великан, засучивая рукава и распаковывая свою сумку. В каждом его движении чувствовалось нетерпение.
      Ева попыталась найти в великане обычную стыдливость, она ожидала, что он отвернётся, пока роженица раздевается, а потом, должно быть, будет работать с закрытыми глазами, но ошиблась. Глаза его были похожи на глаза мыши, которая, сидя в своей норке, следит за ростом подземного корешка и пытается угадать момент, когда он созреет. Великан хотел видеть как можно больше и как можно больше сделать, просто чтобы добавить к совокупности своих знаний знания о строении женского тела. Видимо, эти двое нашли друг друга: идеальный пациент и идеальный доктор. Только бы теперь всё прошло как нужно.
      - А откуда ты тогда знаешь, что нужно делать?
      - Знания носятся в воздухе, маленькая шкатулка для вопросов, их нужно всего лишь уметь подхватывать на лету. Есть некие труды, которые писал некий человек. Этот человек давно умер, труды давно сгинули в библиотеках монастырей, но то, что он рассказал, до сих пор гуляет по миру, передаваемое из уст в уста. Я слышал, как посылает на землю Господь сынов и дочерей своих, и слышал, какие процедуры должны этому способствовать. Не было только возможности проверить всё самому.
      Ева прибилась к ораве ребятишек, которые испуганно сгрудились возле крыльца, и наблюдала во все глаза за приготовлениями великана, стараясь запомнить как можно больше, чтобы, если понадобится, потом пересказать цирюльнику. Женщина вдруг побагровела лицом, от низа живота её шёл такой жар, что великан, склонившись было над роженицей, отстранился.
      - Нужен кусок железа, - сказал он, нервно потирая руки. Поднял глаза: - Принесите кусок железа, такой большой, какой только сможете найти, а ещё деревянную ложку, только без заноз, такую, чтобы... - он окинул взглядом испуганных детей, хватающего ртом воздух одноглазого паренька, мужчину, который не сдвинулся с места, а только смотрел, положив одну руку на другую. - А, наверное, лучше я поищу сам.
      Он вскочил и прошёл через настежь раскрытую дверь в дом. Ева последовала за ним, затылком чувствуя, что глаза-угольки жалят их в спины.
      Внутри бродил обычный для человеческого обиталища затхлый запах: среди прочего девочка разобрала полынь, какую-то безымянную травку, которая растёт везде, где есть немного тени, и помогает против лихорадки; кроме того, пахло речной рыбой, повсюду светилась в солнечных лучах её чешуя. К обмазанным глиной стенам прислонены орудия для ухода за скотом - видно, в примыкающий к дому сарай они не уместились - в стороне сложены козьи шкуры, подготовленные то ли к продаже, то ли для какого-то дела. Эдгар уже гремел чем-то на кухне, совмещённой, как оказалось, с комнатой, и когда девочка вошла, тут же вручил ей деревянную лопатку, тёмную от долгого использования и отполированную многочисленными касаниями.
      - Это подойдёт, - сказал он.
      За кусок железа сгодился бы топор - вряд ли они найдут что-то больше - но Эдгар не торопился уходить. Он оглядывался, как будто что-то ища, и лицо его с каждой секундой темнело всё больше.
      - Ты видишь распятие? - спросил он.
      - Нет, ни одного... - сказала Ева, а потом внимание её привлекло нечто необычное: - а это что?
      Посреди дома, разделяя жилое помещение и место, где готовили еду, возле одной из стен (как сказал позже Эдгар - возле северной) пол неожиданно обрывался полукругом, выложенным белыми камнями, в котором чернела первозданная земля, такая рыхлая и ароматная, что её хотелось взять в рот и пожевать. Окон рядом не было, так что, чтобы разглядеть подробности, Еве пришлось подойти поближе. На земле были разбросаны крупные белые семечки, не тыквенные, но от какого-то родственного плода. Среди них высился каменный же столб, доходивший девочке до середины живота. Этот столб был жёлтым и, кажется, очень старым, покрытым буквами и непонятными, не похожими на обычное письмо, символами. Наверху столба Ева заметила углубление, по размеру и форме сопоставимое с отпечатком пальца великана. Туда, должно быть, тонкой струйкой лили воду - на камне виднелись подтёки, а в углублении сверкала влага, вроде той, что Ева привыкла видеть на листьях после утренней росы. Наверное, когда-то столбик был выше, да и углубления, может, не было, но десятилетия повторяемого день за днём ритуала сделали своё дело.
      - Домашнее капище, - проговорил Эдгар. Лицо его подёргивалось, как будто кто-то сзади ухватил великана за щёки и хочет стащить с него, как маску, кожу.
      В остальном дом не отличался от того, в котором родилась Ева, и от тех, в которых они с Эдгаром успели побывать, когда он врачевал пациентов. Здесь имелись принадлежности для еды, лавки для сна, печь, сейчас, по случаю тёплого времени года, закрытая специальной заглушкой, бадьи для воды. На одной из лавок лежала чья-то недоделанная обувь. Несколько стульев, для компактности стоящих друг на друге и образующих этакую шаткую пирамиду, и детская одежда, раскиданная здесь и там. Но теперь, после того, как открылась главная тайна этого дома, Еве всё казалось каким-то мистическим.
      - Они что, молятся не Богу? А кому же тогда?
      - Проклятые язычники! - видно, как Эдгару хотелось сплюнуть. Он резко повернулся (отчего плечи с неприятным звуком шваркнули о стену) и вышел вон. Ева, прижимая к груди лопатку и непрестанно оглядываясь, последовала за ним.
      Хозяйке, впрочем, было не до теологических бесед. Она корчилась от боли, с мокрых уст срывались странные воззвания, имена, имена, имена, которые Ева не смогла бы дословно повторить при всём желании. Девочка подумала, что она зовёт мужа или детей, но те оставались на своих местах. Мужчина почёсывал босой левой ногой правую лодыжку. Казалось, ему куда больше интересен костоправ, чем собственная жена.
      Эдгар с проклятиями бросился к женщине, а Ева, по широкой дуге обойдя страшного мужчину, забрала прислоненный к стене топор.
      - Положи ей на живот, только так, чтобы она не поранилась, - сказал Эдгар, заметив в руках у Евы орудие. - Железо поможет выйти младенцу. Эй вы, вы все! Поторопите соседок, мне скоро понадобится тёплая вода.
      Но это было уже не нужно. Хлопали двери, женщины спешили к ним с различными ёмкостями, пар, смешиваясь над их головами, казалось, вот-вот превратится в грозовую тучу, из которой пойдёт натурально горячий дождь.
      Великан каким-то образом смог уложить голову малыша на лопатку, немного введя её женщине во влагалище, а дальше, помогая руками и говоря Деборе, в какую сторону ей лучше отклониться, принял ребёнка целиком, и тот, будто, наконец, осознав, как обжигает кожу воздух, закричал.
      - Вот и новый человек, - сказал Эдгар, на лице его разглаживались напряжённые складки - Омойте малыша, ну что вы стоите! Обрежьте пуповину... найдётся тут кто-нибудь, кто сможет её зашить?
      - Я могу, - пискнула Ева, и Эдгар махнул рукой, мол, давай.
      Он не сводил взгляда с роженицы. Оставшийся неназванным муж, лениво почёсывая подбородок, наконец, сошёл с места (Еве уже начало казаться, что он врос пальцами на ногах в землю) и, сделав несколько шагов, оказался возле супруги. На Эдгара он смотрел загадочным взглядом, в котором, помимо целой гаммы неопознанных чувств, читалась враждебность.
      - Ты уже сделал своё дело, лекарь, - проговорил он глубоким, похожим на медвежье ворчание, голосом. - Теперь иди. Моромар передаст тебе плату - мои детишки принесут её к его дому, когда солнце опустится вон до тех ёлок.
      Эдгар вздрогнул, попытался втянуть голову в плечи, словно большая черепаха, но ничего не сказал и не сдвинулся с места. Когда Дебора наконец отдышалась и оказалась в силах ответить на его взгляд, сказал:
      - Там, в доме...
      - Вы всё видели, - с достоинством ответила Дебора. Перенесённые муки всё ещё трепетали в её голосе. - Мы - слуги своего собственного бога и никто нас от него не отвратит. Даже вы.
      - А как же Христос?
      - Гелиос - древнее божество. Гораздо древнее Христа. И... в своё время он был могущественнее. Гелиос - это сама земля. Греки истребляли его приспешников с большим остервенением, но, как видите, он жив и до сего дня. Прадед моего мужа нашёл этот алтарь, отыскал знатоков древнего церемониала и смог перенести его в дом. С тех пор он здесь обитает. Даже пустил корешки к кое-каким нашим соседям.
      Она огляделась, и женщины одна за другой отводили взгляд. Тогда Дебора снова посмотрела в глаза костоправу.
      - Я вижу, как те, кто возносит молитвы этому молодому богу, который почему-то называет себя Богом-отцом, голодают и умирают вокруг. На них сваливаются несчастья, они готовы схватиться за любую ветку, которую протянут им с берега, и мы протягиваем, все боги свидетели. Правда, те, кто знает, какому богу мы молимся, предпочитают тонуть, одаривая тебя презрением, но... Смысл в том, что они идут ко дну и страдают, а мы живём, как жили.
      Эдгар схватился за голову. Ещё никогда Ева не видела его таким потрясённым. Она оглядывалась, готовая к тому, что Эдгару может понадобиться её помощь, но игла в руках ныряла, поддевая острым своим концом кожу перерезанной пуповины, неспешно и тщательно. Красный, как помидор, малыш орал и помахивал ручками, одна из совсем молоденьких женщин, опустившись перед Евой на корточки, его держала.
      - Но это не есть правильно. Страдание - это необходимая мера, выпавшая многим, но они после смерти будут взяты на небо, чтобы наслаждаться, вечно пребывая рядом с Ним...
      - Да, если страдали достойно, - спокойно перебила Дебора. Ева как раз закончила свою работу, и малыш (это был мальчик) оказался, наконец, в руках у матери. Девушка, что его подносила, едва не потеряла по дороге сознание, но это заметила, кажется, только Ева. - Я всё знаю. Я знаю множество притч из заветов, многие даже повторяю для своих детей, делая, конечно, оговорку, что Иисус был всего лишь человеком. Уж дай, пожалуйста, нашей семье самой право выбирать.
      - Значит, этого ребёнка не будут крестить?
      - Это будет ритуал, проведённый по нашим обычаям.
      Эдгар развернулся и молча начал спускаться с холма, сопровождаемый (на некотором расстоянии) молчаливым как тень, сыном Моромара. Еве пришлось взять его саквояж, и только когда девочка споткнулась и чуть не полетела по ступенькам кубарем, великан обернулся и забрал у неё ношу.
      Моромара они нашли там же, где оставили. Кажется, он даже не поменял позы, пальцы на деревянном посохе находились ровно на тех же местах. Склонив голову набок, он слушал приближающиеся шаги великана.
      - Ты хорошо сделал своё дело, цирюльник, - упреждая слова, что готовы были уже вылететь из раскрытого рта Эдгара, сказал он. - Подумать только, насколько разноплановы нынче твои таланты, подстригатель бород!
      Он и не думал насмехаться - просто удивлялся и констатировал факт.
      - Лучше бы мои ноги проросли к корням подземным прямо здесь, - сказал Эдгар. Он злился, и Ева впервые, наверное, видела, как он злится. Выглядело это, по меньшей мере, нелепо - всё равно, как если бы болотная жаба с всегдашним своим выражением на морде вдруг на тебя оскалилась. - Лучше бы мы проехали мимо... Почему ты не сказал мне?
      - Я сам - добрый христианин, но я не вправе их судить, - степенно сказал Моромар. - Это отличная семья, много хорошего они делают для общины. И их вера никому не мешает жить.
      - Они совращают других жителей деревни!
      - Если другие жители деревни готовы быть совращёнными - это их право. Мы не хотели бы открывать тайну такой важности человеку, который увезёт её за пределы посёлка, но коль уж такое случилось, у нас есть два выхода. Тем или иным путём уговорить тебя остаться здесь, даже если это выразится в ударе ножом в спину, или просто отпустить, допустив, что из власть имущих тебя никто не станет слушать. Я думаю, мы оба предпочтём второе.
      Эдгар молчал, и старик с неожиданной, непонятно откуда взявшейся весёлостью, растолковал:
      - Ты странник, мараешь руки весьма специфическим мастерством. Кроме того, как мне донесла на хвосте птичка, весьма необычной внешности. За одну только внешность любой меченосец может упечь тебя в темницу или отрубить голову. Так просто присядь на траву или сюда, ко мне на ступени, забудь всё плохое, о чём думаешь, и жди. Сейчас начнёт пребывать твоя плата.
      - Я ничего от них не возьму. Я не знаю, как отдать то, что у меня, поневоле, уже есть.
      Эдгар, забыв, что старик не видит, стянул шляпу и яростно принялся теребить розоватую кожу на макушке.
      - Где они, недавние воспоминания? Здесь? Или здесь? Как мне от них избавиться?
      - Эдгар... - шепнула Ева.
      Старик больше не проявлял к ним интереса. Он сосредоточенно постукивал пальцами по зубам, словно надеясь таким образом заглушить вопли великана.
      Цирюльник развернулся, шумно выдохнул и пошёл прочь.
      Когда они отъехали от села на порядочное расстояние, Ева спросила:
      - Они же попадут в ад?
      - Не знаю, - великан всё ещё злился. - Моя голова не настолько высоко возносится над землёй, чтобы заглянуть за облака и подсмотреть планы Господа.
      Мгла, которую так и не распрягли, отправилась на запах воды, и телега теперь торчала из камышей на берегу реки, в то время как лошадь утоляла жажду и весело плескалась, стуча копытом по воде. Вместо того чтобы спасать повозку и вещи, которые непременно намокли бы, вздумай Мгла искупаться, цирюльник и девочка застыли на берегу, думая каждый о своём.
      - Тогда почему ты злишься? - спросила, наконец, Ева. - Они же всё равно сгорят в адском огне.
      Девочке было бы жалко того красного новорожденного малыша, которому она зашивала пуповину, тихую стайку дебориных детей, похожих на лупоглазых совят, да и саму Дебору - полную, душную, строгую, но отнюдь не злую. Она бы с удовольствием сожгла дебориного мужа, но, возможно, у него был такой злой взгляд потому, что он боялся Эдгара.
      - Я злюсь оттого, что они никого не обманывают, - признался великан. - Они живут в своей ереси, не выпячивая её, но и не пытаясь скрыть. А я, притом, что хожу под Господом, петляю как заяц, пытаясь придумать для себя оправдание, когда наступаю на ясно описанные и сотню раз высказанные вслух заповеди. Я злюсь на свою злость.
      - Вот оно что, - сказала Ева и полезла вызволять лошадь из камышового плена.
      Всё-таки очень это сложная штука - быть кому-то верным. Особенно если этот кто-то никак не даёт знать, что он от тебя хочет.
      Эдгар ходил печальный и торжественный, как будто достал головой до облаков, и даже восседая на козлах мог изучать небесный купол с таким видом, будто за каждой малой и простой вещью он видел чуть ли не работу мысли всех древних мудрецов, которых так уважал. Всё это не давало Еве покоя.
      А к вечеру у девочки созрел план. Она не очень понимала, что ей движет, но если бы попробовала разобраться, то нашла бы: гнев на великана за его нерешительность и паранойю. Взрослые не ведут себя так, как он. Взрослые либо пытаются пустить корни, окапываясь на одном месте, разводя вокруг себя хозяйство, которое тоже требует внимания, и тем ещё больше углубляют и ветвят свою корневую систему. Либо тянутся ветвями к небесам, учатся читать и писать в монастыре и возносят молитвы. Можно было бы подумать, что Эдгар принадлежит ко второму типу, но Ева обила на нём всю скорлупу и знала доподлинно: - нет! Он ведёт себя крайне беспечно, и словно ради забавы иногда обращается к кладези разума.
      Ещё - горячее желание помочь. Это детское любопытство Эдгара очень нравилось Еве, но слишком резко по её мнению на его пути вставали эти громады измышлений и колебаний, так, что горные тропки оказывались непроходимы для такого великана, пусть даже детская внутренность, безрассудная храбрость побуждали на них ступать. И это последнее желание побудило девочку действовать.
      Они остановились возле заброшенного, покосившегося забора, когда-то основательного, но ныне давно уже не знавшего рук хорошего хозяина. За забором виднелись поросшие быльём руины. По всей видимости, дом принадлежал зажиточным людям, и кто знает, что заставило крышу, в конце концов, сравняться с полом первого этажа? Может, все ушли на войну и не вернулись. Рядом лохматые, как нестриженные овцы, одичалые яблоневые деревья, да земля, когда-то забороненная, причём так основательно, что даже время не смогло полностью разгладить эти складки, но рожала она теперь только чахлую сорную траву.
      Эдгар не захотел приближаться к руинам. Он сказал: "в таких местах могут бродить неупокоенные души", и сел у колеса повозки, скрестив руки. В то время как Ева, напевая и кружась, унеслась собирать яблоки и исследовать останки строения.
      - И к этим яблокам я не притронусь, так и знай! - крикнул он ей вслед.
      Сегодня дождя не было, а к вечеру даже выползла огромная, круглая, как яблоко, луна, на которую Эдгар посматривал с суеверным страхом.
      - Восславим Господа за величие ночи, и будем молиться о скором приходе утра, - пробормотал он и заполз под телегу, чтобы предаться там своему оцепенелому сну.
      Ева знала, что в этот раз его сон будет сродни зимней медвежьей спячке. Запасы великанских травок, а именно - сон-травы и ещё одной травки, которые вместе, при заваривании в одном чане, по Эдгару, дают крепкий сон без сновидений, - немного похудели. Сама Ева не стала пропускать традиционный ритуал распития трав - это было бы странно, - но вместо отвара налила себе простой воды.
      И тут же начала действовать. Госпожа Женщина охотно, доверчиво подалась ей в объятья. "Сейчас мы сделаем из тебя настоящего человечка", - сказала девочка кукле так тихо, что даже если бы костоправ не пребывал сейчас в джунглях сон-травы, вымахавшей выше облаков, он бы не проснулся.
      Света хватало. Ева готова была делать всё на ощупь, но луна оказалась неожиданно кстати. В конце концов, это она, будто большой, висящий в воздухе кусок сыра, выманила Еву из-под навеса и усадила на козлы. Казалось, свет лишился всех и всяческих границ - любая неровность почвы, любой её капризный перепад обозначался глубокими и вместе с тем прозрачными, как вода в озере, тенями. Дубовая роща, которой они так и не достигли, сейчас будто бы состояла из молоденьких хрустальных берёз - настолько там всё было прозрачно. Девочка поглядывала в сторону руин в робкой надежде увидеть призраков и готовясь испытать приятный, сладостный испуг, но те оставались безмолвны.
      Руки исполняли задуманное. Для этой операции Ева достала один из эдгаровых скальпелей, стараясь, чтобы инструмент ненароком не звякнул. Нужно было разрезать пару швов, затем умножить и усложнить устройство игрушки, а после этого наложить новые, дабы внешне всё казалось по-прежнему. Для начала от тела отделилась голова, и через получившееся отверстие в мягкий полумрак извлеклись неопрятные комки. Не поймёшь сразу, из чего они состояли, то ли из ткани, а то ли из древесной стружки. Закусив губу, Ева резала и распарывала, вытаскивала и складывала содержимое кукольного тельца рядом с собой. Любой, увидев её со стороны, мог бы, наверное, сказать, что малышка просто играет, пусть и таким странным образом. А если вспомнить об её компаньоне и покровителе, становится понятно, кому она подражает.
      Но Ева осознавала серьёзность своего занятия. Тряслась и сжимала руки при мысли о том, как изменит то, что она готовит, буквально всё.
      Она трудилась почти до зари. Скрупулёзно и тщательно подбирала каждый элемент, заботясь в первую очередь о его похожести. На длинный, похожий на располневшего червя, орган полностью пошёл обрывок шнура из запасов костоправа, на то, что Эдгар называл почками - подходящие по размеру комки земли. Желудком стал жёлудь. Нижнюю часть человеческих внутренностей Ева воссоздала в точности, а всё что выше, подумав, решила не заполнять ничем. Взяв куклу в руки, Эдгар должен это почувствовать.
      Критически оглядев работу, Ева выбралась наружу, где уже зачинался рассвет. Кажется, вот-вот небесный желток выскочит из-за горизонта, но девочка знала, что это только иллюзия, и до настоящего рассвета солнца можно ещё успеть выспаться. На небе - впервые за целую вереницу дней, казалось, уходящую в бесконечность - ни облачка! Воздух гладок и как будто отполирован рукой какого-нибудь мастера. Ева представила какая, к примеру, у него могла бы быть вывеска - с щёткой и мочалом, и с кадкой воды; попыталась сама себя насмешить, но смогла почувствовать только усталость. Казалось, за одну ночь она стала старше на целый год.
      Кукла нашла приют на одном из кольев покосившегося забора. Вскоре её немного замочит роса, а потом... потом душная влага, превращающаяся под солнцем в россыпь алмазов, разбудит великана.
     
      Передвижения Эдгара всегда были направлены на восток.
      Сейчас все устремления и порывы великана наглым образом перечёркивал косой забор, жалкий перед Господним взглядом и, к слову сказать, не такой уж самоуверенный - в составляющих его кольях наблюдался великий разброд. Видно, глядит иногда на землю Господь, слышит даже самых недостойных из своих подданных, раз не позволил встать между собой в лице чистого, как слеза, рассвета и цирюльником даже такой материальной и, в сущности, вовсе незначительной штуке.
      Проснувшись и выглянув из повозки, Ева увидела великана и подумала было что он находится в молитвенном трансе, но, понаблюдав пару минут, поняла, что это не транс. Должно быть, только закончив молиться, он посмел поднять взгляд на небо и, конечно, увидел её.
      Когда Ева приблизилась, стараясь дышать и шуметь погромче, чтобы Эдгар её заметил, девочка поняла, что он напуган до безумия.
      - Это кукла, маленькая птичка?
      - Кукла...
      - Госпожа Женщина. Зачем она туда забралась? Слышала ты что-нибудь ночью, маленькая сойка? Какой-нибудь шум? Может, видела свет? Я спал, как убитый. Мне теперь кажется, даже сон был особенным. Никогда ещё я так крепко не спал.
      Ева заверила, что ничего не слышала и спала, как будто дома над очагом.
      - Это неспроста, - Эдгар пришёл в сильнейшее возбуждение, видно было, как его колотит и трясёт: члены вздрагивали, а с лицом и вовсе творилось что-то невообразимое. - Это знак, который мы с тобой, маленькая капля росы, долго ждали... Поди, принеси. Я... я не смею касаться её, если это создание Господне, и боюсь, если вдруг она окажется знаком Сатаны... Никого нет? (он быстро огляделся). Никто не видит... поди же, принеси её скорее!
      И Ева проделала обратную процедуру: залезла на деревянную колоду, встала на цыпочки, сняла куклу, влажную на ощупь, внутренне обмирая - что теперь будет? Она сама, своими силами, столкнула колесо под откос, и теперь оно, подпрыгивая на кочках, стремительно несётся вниз.
      Эдгар, видимо, ждал, что её поразит удар молнии или поглотит геенна огненная. Лицо великана вытянулось, когда ничего не произошло.
      - Дай сюда.
      Он принял у Евы куклу, осторожно взяв за ноги, словно в любой момент та могла превратиться в огромное насекомое. Живот выпирал, грудь, напротив, казалась впалой, как будто вся набивка, потяжелев, утрамбовалась в брюшной полости. Разгладив складки кожи, на которых у любого другого человека имели место быть брови, Эдгар разглядывал шов на животе и прошитое нитками горло.
      Он поворачивал руку так и этак, придерживая болтающиеся конечности, а потом, повернувшись к Еве, приказал:
      - Неси скальпель.
      Когда живот вспороли (Эдгар всё же секунду поколебался - видно, подобие куклы человеку навело его на какие-то мысли), великан и Ева одновременно зажмурились, словно ожидая брызжущей в глаза крови. Великан, конечно, узнал все органы, которые изображала девочка на восковой табличке. Закусив губу, он продолжил разрез и, когда предсказуемо нашёл в груди пустоту, будто бы сам стал одним из колышков забора, слишком уродливым, чтобы стоять рядом с собратьями. А те, заваливаясь вперёд, беззвучно хохотали над его изъянами.
      Ева ждала. Она успела уже несколько раз пожалеть, что вообще затеяла эту штуку, но не решалась прерывать такое оцепенение - хоть это и было странно, Эдгар ведь помнил, с какой нетерпимостью относилась она ко всем остальным.
      - Она такая потому, что моя голова пуста и никчёмна, - наконец, медленно произнёс великан. - Я не знаю, что там, дальше. Я страшусь нарушать древние запреты - кто меня за это осудит? Но Он не судит. Он подсказывает путь.
      - Кто - он? - спросила Ева и услышала, как странно зазвучал её голос. Будто кашель.
      - Я всё ещё не знаю. Буду пока называть его просто Он, но мне кажется...
      И Эдгар вдруг повернулся, чтобы Ева могла видеть его глаза, до краёв (словно бадьи, что таскают от реки женщины) полные влагой.
      - Кажется, имя ему - мой Господь. Сказано - диавол приходит в телах, прелестных взгляду, и задабривает сладкими речами. Личины же Господа уродливы, и потому многие от них отворачиваются. Но я не отвернусь, ибо сам уродлив. Я...
      Он как будто онемел. Жестами попросил у Евы иглу с ниткой, и в несколько стежков зашил распоротый живот.
      С этого дня великан начал вести себя по-иному. Он был как маленькая зверушка, что внезапно почувствовала в себе медвежью храбрость. Часто Ева видела на бледных губах улыбку; Эдгар улыбался горизонту и словно притягивал его. "Скорее, скорее - словно молил он - Я знаю теперь, что должен действовать. Мой молот занесён, меха готовы, так дай же скорее теперь железо, которое нужно ковать".
      К каждому новому пациенту он пристально присматривался, будто ждал от него обещания открыть все на свете тайны. Или хотя бы какие-то маленькие, но из тех, что не давали великану покоя. И каждый раз, слыша "подравняй-ка мне бороду", Эдгар брался за инструменты так, будто убрав лишнюю щетину, он узрит символы, которые с вопиющей ясностью дадут ему представление о следующем шаге. Иногда Еве мерещился на белых губах волчий оскал, и тогда она, бросив все дела, уходила в повозку и тихо плакала, молясь, чтобы то, что она совершила, не превратило Эдгара в чудовище.
      Почти всегда он делился успехами с девочкой. По-прежнему всячески избегая смертоубийства, великан бурно радовался, когда удавалось найти ещё не остывшее тельце какого-нибудь животного. Один раз он со всех ног бросился бежать по деревне, услышав, как собаки загоняют пробравшуюся в курятник лисицу. И в итоге оказался в эпицентре противостояния между хозяином одной из собак, что хотел получить себе шкуру, и владельцем подавленных кур, который жаждал мести, угрожал передушить всех лис в округе, но при этом не думал отказываться и от хвоста. Робкие заверения Эдгара в том, что ему нужна только тушка с потрохами, вызвали подозрительные взгляды с обеих сторон и ропот среди сбежавшихся на шум зевак.
      - Что-то с тобой неладно, приятель, - говорил один мужчина, и его сосед сплёвывал на землю со словами: "уж не чернокнижник ли ты, мастер бород и волос?"
      Словом, пришлось уносить оттуда ноги.
      - Я вижу их, - говорил великан девочке в сильнейшем душевном волнении. - Ты видишь? Они мерцают как паутина.
      Если удавалось найти подходящее тело, он засиживался в фургоне, приспособив под стол заляпанный кровью сундук, иногда до самого утра. Лампа потрескивала, поглощая масло, пятна на стёклах рисовали на стенах фургона замысловатые рисунки. Казалось, полотно шевелится, будто с другой стороны к нему прикасаются одновременно десятки ладоней. Нос цирюльника плавал над разверстым брюхом очередной куницы или бобра. На стёклах для чтения его светлости, которые Эдгар одалживал из сундука (Еве он говорил, что в них на самом деле лучше видно, хотя когда она пробовала нацепить на нос эту странную конструкцию, мир расплывался, и начинала болеть голова), плясали язычки пламени и появлялись крапинки различных жидкостей.
      Ева теперь старалась собирать плату за услуги великана маслом. За ночь, бывало, его уходила целая склянка, которая у торговца стоила отнюдь не маленьких денег. Во время ночных бдений великана она сворачивалась клубочком у его ног или уходила наружу, в ароматную ночь, чтобы завернуться в плед между колёсами повозки.
      Мерцающую паутину, о которой с таким восторгом говорил великан, она со временем тоже начала различать. Тончайшие нити оплетали все органы, не упуская, казалось, ни одного выступа, ни одного покрытого слизью нароста, и устремлялись вдоль позвоночника, соединяясь и расходясь вновь, к голове.
      - Именно здесь, - вещал Эдгар, осторожно разделяя плоть кончиком ножа. - Именно здесь они должны сходиться... вот, посмотри!
      И Ева смотрела. Там, в черепной коробке, среди серого вещества нитки сходились в единой точке, и комочек мозга восседал на ней, словно паук.
      - Это приближает нас на шаг к тайне бытия его светлости, - торжественно говорил Эдгар, отложив скальпель. Кивал на крышку сундука, на которой доблестные рыцари лишали голов разномастных чудовищ.
      Ева вспоминала череп с ютящейся в нём, как птица в клетке, душой.
      - А как же бродяга, скелет которого мы нашли? У него нет этих розовых мягких хрящиков, нет ничего, кроме косточек...
      Эдгар поморщился.
      - Мы ещё только ступили на тропу познания, моя маленькая. Только учимся открывать раковины. Откуда нам знать, как там растёт жемчуг?
      Ева не стала спрашивать, что такое жемчуг. Дрёма ела её заживо, но бормотание Эдгара вкупе с собственным животным любопытством вновь и вновь выбрасывали из сна. Ева думала о том, чтобы пойти наружу, когда в голову ей пришла одна великолепная идея. Откинув крышку сундука, она забралась внутрь, устроив голову его светлости на животе, словно большого кота. И пихнув ногой крышку, Ева очутилась, наконец, в привычной вязкой темноте.
      Ещё никогда сон не был так крепок.
     
      Глава 9
     
      Несмотря на то, что Эдгар отлично ориентировался по знакам и отметинам на рыхлом теле окружающего мира, один они умудрились заблудиться. Осень заняла остывающий после лета престол, и всё вокруг внезапно, почти в один день, превратилось в единую хрустящую массу. Дубы роняли клочки одежд; Еве казалось, будто они сворачивались и таяли в полёте, падая к ногам уже высохшими трупиками. Налетевший ветер иногда приносил целый ворох лесного мусора и разбрасывал по всей округе. Тепло лета вернулось, но уже подмоченное дождями и подмороженное дыханием нескольких последних дней, когда вода в шляпках грибов-лисичек по ночам застывала крошечными ледяными озёрами.
      Видимо, эта пляска сезонов и сбила Эдгара с толку. Они углублялись в лесную чащу до тех пор, пока деревья не сошлись настолько, что нельзя было проехать, а потом долго мучились, пытаясь высвободить из цепких лап запутавшуюся поводом лошадь, долго мучились, выталкивая повозку на ближайшую поляну, туда, где можно было развернуться (Эдгар делал это сам, упираясь в ось повозки спиной и раздувая мышцы так, что Ева, в конце концов, испугалась, что он просто лопнет), и, наконец, так и заночевали на той поляне.
      Ещё два дня они плутали среди взбесившегося леса, наступали на переползающие дорогу корни, успокаивали чего-то испугавшуюся Мглу. В конце концов, сделав крюк по лесу, выбрались на опушку, где Ева уселась прямо на землю, не в силах надышаться солнцем и простором.
      - Где же мы? - спросила она, наконец, обретя возможность ориентироваться в пространстве.
      Оказалось, что путники вышли к той же деревне, где были два дня назад.
      - В возвращении есть что-то притягательное, - задумчиво сказал Эдгар, качая пальцем соломенную лошадку, которая рассохлась и потеряла всяческую форму от дождей и ветра. - Если я куда-то и возвращался, то спустя многие-многие годы, когда всё поменялось, и там, и здесь.
      С этими словами великан приподнял свою шляпу.
      В этом селении Эдгар вырвал пару зубов (если бы люди не испытывали особенный пиетет перед вырванными зубами и не стремились оставить их себе, он сделал бы себе из них уже несколько ожерелий), помог местному пасечнику со спиной, оставив необходимые травы и посоветовав прикладывать вымоченную в их отваре марлю к больному месту, и срезал какое-то количество волос. Здесь, на берегу медлительной реки, располагалась маленькая парная, из которой по вечерам валил пар и пахло горьким пеплом. Эдгар разделял точку зрения Мглы - вдвоём они боялись горячей воды и предпочитали купаться под ливнем, либо пахнуть собственным запахом, а вот Ева не прочь была счистить с себя грязевую корку.
      Они успели уже въехать в деревню, когда увидели, что от близлежащих полей к ним бегут люди. У многих в руках были вилы - самая пора уборки урожая - и Эдгар, дёрнув повод и взмахнув хлыстом, заставил лошадь развернуть повозку. Девочка еле успела уцепиться за край, стало слышно, как позади грохочут вещи. Ева от души понадеялась, что его светлость не получил никаких увечий.
      - Лучше бы вам здесь больше не появляться, - сказал один из мужчин. Он достиг их первым и теперь, бросив орудие и уперев в колени руки, пытался отдышаться.
      Ева не знала его имени, но отлично помнила лицо и то, с каким живым интересом он расспрашивал Эдгара о мире, что скрывается за горизонтом. Про себя она именовала его Полнолунием за вечно унылый вид, почти идеально круглое лицо и глубокие морщины в уголках рта и глаз. Подбежавшие люди сгрудились за его спиной, ощетинившись всем, что попало под руку. Лица были темны от страха, костяшки пальцев побелели. Они оглядывались друг на друга, словно не зная, что предпринять, потом Полнолуние сказал:
      - Вчера здесь проезжали красные братья. Они спрашивали про тебя, чернокнижник.
      - Это не чернокнижник! - с обидой крикнула Ева.
      - Может быть, да, - он со смешанным чувством глянул на Еву. - А может, и нет. Твой папаня срезал позавчера моему племяннику целую уйму волос. Почём мне знать, что он не сотворил в лесу какую-нибудь чёрную мессу? Может, он заклял его на вечное рабское служение, а теперь вернулся, чтобы забрать нового слугу? Эй, племянник! Иди-ка сюда. Не хочешь поехать с этим человеком и разминать ему по вечерам ступни?
      Видно было, что мужчина отчаянно храбрится, но на самом деле возможная чернокнижничья личина Эдгара приводила его в ужас.
      - Волосы остались лежать там же, где я их срезал, - сказал Эдгар.
      - Что это были за люди? - спросила Ева.
      - Красные братья - повторил Полнолуние. Лицо его склонилось вправо и ещё больше стало напоминать небесное светило, которое собралось рухнуть за горизонт. - На своих страшных чёрных лошадях.
      - Они искали нас? - спросил великан. Кажется, ему не мешало бы заварить немного успокаивающих травок.
      Полнолуние с силой стукнул древком вил о землю, и толпа за его спиной вздрогнула, как будто не знала, бежать ли ей прочь или бросаться на чужаков. Шум, который при этом возник, кажется, был крутящимися в головах мыслями, хлопками, выходящими из ушей.
      - Послушай, здоровяк. Я не знаю, что им было нужно, но мы рассказали, что некий цирюльник, похожий на большого слизняка, день тому назад стриг нам бороды и врачевал раны, а его маленькая дочь, или как-тебя-там (он бросил короткий взгляд на Еву), собирала награду. Они спросили, в какую сторону ты уехал, и были таковы. Был совсем небольшой отряд, без вещей, седельных сумок, телег, передвижных гильотин и прочего. Даже оружия, кажется, не было. Только эти страшные чёрные плащи да паломничьи сумки.
      Он повёл плечами, и у Евы на языке возник солоноватый вкус, словно напоминающий о страхе, который натерпелись вчера жители деревни.
      - У нас тут, знаешь ли, не тракт и такие гости забредают редко.
      - Среди них был кто-нибудь, от кого пахло луком? - спросила Ева.
      - Не знаю, луком, говяжьей вырезкой ли, или пареным редисом. Уж точно на них не росли цветы. Был один священник в серых одеждах. Не из их, стало быть, ордена... Очень молодой, такой, наверное, годится мне в сыновья... и как он не боялся этих коршунов? - Полнолуние сплюнул. - Когда те, другие, говорили, он только слушал и кивал, и больше ничего. А теперь, когда я всё рассказал, знаете-ка что, разворачивайтесь и катитесь ко всем чертям. Не знаю, чем можно заинтересовать красных братьев, но ничего хорошего их интерес не несёт. Ни для кого.
      Путникам пришлось уехать. Наползали сумерки, в каждой взмывающей в воздух и описывающей круги над горизонтом стае птиц Еве мерещились облака пыли конного отряда.
      - Это тот священник - сказала она. - Именем Август. Зачем он нас ищет?
      Эдгар ничего не ответил. Голова его, похожая на фоне темнеющих небес на голову какого-то большого, печального животного, качнулась.
      - Господи, имею ли я ещё право обращаться к тебе с мольбами? - сказал он, и больше не сказал ничего.
      Ночь была тревожная. Они не стали разводить костра, Эдгар ворочался под повозкой и, судя по доносившемуся оттуда чавканью, чтобы успокоиться, пытался жевать землю. Ева два раза просыпалась, чудом успевая сжать челюсти и задавить рвущийся крик. Она не сразу понимала, где находится, и, барахтаясь, пыталась слезть с кровати, чтобы пойти разбудить кого-нибудь из братьев и рассказать, что её мучают кошмары. Бесплотные чудовища истаивали в воздухе, оставляя после себя лишь влажный след на роговице глаза. В конце концов, девочка забралась в сундук к его светлости. Грохот крышки разбудил Эдгара. Под его хныканье девочка заснула до утра.
      О красных братьях они больше ничего не слышали, однако продвигались с великой осторожностью. Рельеф пошёл вверх, из-под земли кое-где начинали вылезать белые или серые, будто останки древних захоронений, скалы. Ева видела горных козлов, недвижных и похожих на каменные изваяния. Дороги залегали иногда по глубоким ущельям, и великан сторонился их, как будто это были не дороги, а бурные реки. Приходилось идти пешком и тащить на себе вещи, чтобы Мгле было проще тянуть повозку по бездорожью.
      Эта местность была абсолютно дикой. Почва сыпалась под ногами, иногда просто и без изысков оборачиваясь песком. Деревья не чувствовали корнями опоры, вырастали чахлыми и больными, а засохшие уже экземпляры Ева, казалось, могла вывернуть из земли, просто повиснув на ветвях. Здесь никогда бы не смогло расти ни одно культурное растение, а жёлтая трава под ногами казалась упрямее самого несносного старикашки.
      - Ты бывал здесь раньше? - спрашивала Ева.
      Эдгар теперь по большей части молчал. Промолчал он и на этот раз, ответив на вопрос девочки кивком. Ева догадывалась, что за этим скрывается. Эдгар бродил по снежным шапкам многих гор, ел соль с солончаков далёкого севера, мерил ногами глубину доброго десятка морей. Листья самых редких деревьев вызывают у него живой отклик, и девочка иногда видела глубоко в глазах отражения бродящих там диковинных тварей. Но вряд ли он всё это помнил. Во впадине на черепе ютился туман, и туман покрывал почти все воспоминания великана.
      Позже они впервые услышали по-настоящему чужую речь. Курлыкающие звуки, странные сочетания которых заставили Еву то хлопать от восторга в ладоши, а то испуганно замирать, ожидая, что произносящий их вот прямо сейчас отрастит себе змеиный язык. Люди, которые здесь жили, выглядели так, будто они сами - пришельцы с далёкой заморской земли. Они строили, выпасали скот, пытались торговаться и готовили пищу, но всё как-то невпопад, не так и не вовремя. Еве начало казаться, что она со своим куцым жизненным опытом могла бы делать многие вещи лучше, чем эти никудышные люди. Жилища их были построены, по мнению Евы, в самых неудобных местах, из материалов, из которых можно построить землянку или загон для скота, но только не человеческое жилище, в тарелках лежало что-то несъедобное, пастух дремал на камне, в то время как грязные овцы разбредались по округе.
      - У этих людей есть города? - спросила Ева у великана, пока он обрабатывал плачущему малышу вывихнутую коленку. Плакали они, во всяком случае, ровно как люди.
      Путники ночевали сегодня в открытом всем ветрам хлеву, среди пышущих жаром тел каких-то животных, и здесь же принимали пациентов. Животных недавно постригли, и теперь Ева не могла определить их принадлежность. Больше всего они были похожи на гигантских кроликов с дрожащими, тонкими, как прутики, ногами. Мужчины в странных шапках, беспрестанно улыбаясь, принесли молодого вина в четырёх кувшинах, тёмного, как кровь и похожего на вкус на перебродившие ягоды.
      - Конечно есть, - ответил Эдгар не отрываясь от коленки малыша. - Города южнее. Там проживают другие народности, и они постоянно спорят между собой за скот, виноградники, лошадей, воздух. Когда они ругаются между собой, шум стоит как в курятнике, куда забралась куница.
      - А как они себя называют? Вот эти, например?
      Эдгар сказал, но Ева не смогла бы повторить это слово при всём желании. Язык этих смешных людей со странными круглыми лицами и усыпанными коричневыми пятнами носами имел другое строение, а у великана за годы путешествий он, по-видимому, научился принимать любую форму.
      На рассвете двинулись дальше и вскоре набрели на небольшой католический храм, одиноко стоящий на вершине холма. Стены его и единственный четырёхугольный шпиль напоминали по цвету и фактуре мокрый песок. Ева загодя решила, что не будет прикасаться к стенам и вообще к чему бы то ни было, чтобы не дай Бог не разрушить хрупкое строение.
      Красных братьев нигде не было видно, но они могли скрываться в храме. Он производил впечатление безопасного убежища. Пока церковь увеличивалась в размерах, Ева раздумывала, могут ли внутри поместиться разом четыре-пять лошадей, но, в конце концов, решила, что прятать в церкви животных - неуважение высшей меры. Хотя, вроде бы, Иисус въехал туда на осле, но всё же...
      Заправлял там седенький старичок такой явной германской наружности, что Ева улыбалась ему во весь рот всё время, пока взрослые разговаривали. Эдгар возвышался над священником на целых три головы. И казалось, что, раздвигая плечами стены, поминутно кланяясь и крестясь, бормоча извинения, к алтарю пытается протиснуться сам господь Бог, живое воплощение всех тех качеств, о важности которых он не устаёт напоминать неразумным.
      - Как прекрасно снова слышать родную речь, - затараторил священник, тыкая пальцами Эдгару в ляжки, как будто желая удостовериться, что он настоящий.
      Серые одежды, обычные для священнослужителей, были украшены широким поясом; такие можно заметить на местном бестолковом люде. Из-под подола одеяния выглядывали туфли с необычайно загнутыми и привязанными к лодыжке верёвкой носками, и это страшно развеселило Еву. На голове - натуральное воронье гнездо, которое птицы покидали в панике: седые волосы торчали во все стороны. Лицо пористое и рыхлое, хочется сгрести ладонями в кучку разъехавшиеся черты; между тем, оно просто лучится оптимизмом. Ева подумала, что точно так же может сверкать в солнечных лучах римский профиль на монете: единственное отличие в том, что здесь самый что ни на есть анфас.
      - Меня зовут братец Павле, - представился священник. - Это на местный манер. На самом деле меня зовут Пауль, но этого уже давно никто не помнит. Так что я предпочитаю Пабле. Слушайте, ну как же здорово, что вы, нелепые, беспечные странники, приехали сюда, чтобы на меня посмотреть!
      Он продемонстрировал останки зубов и мимоходом потрепал по голове Еву. Она робко сказала:
      - Вообще-то, мы направляемся в Константинополь.
      - Что ж, тогда вы немного отбились от дороги ползущих, - не дожидаясь реакции гостей, он засмеялся. - Так я называю путь, которым пользуются паломники. Они, знаете ли, натурально ползут по нему на карачках - ну не дурость ли? Завтра до обеда доберётесь, если будете держать направление на восток. Дорога построена солдатами Марка Юлия Филипа и уже основательно разбита. Третий век, как-никак, немало времени прошло.
      Братец Павле жил здесь же, в пристрое, скрытом от посторонних глаз. Больше всего, как и все местные жилища, он напоминал сарай. Нет привычных окон. Нет стола, стульев и каких-то других приспособлений для комфортного житья. Около четверти помещения занимали сложенные друг на друга поленья. Всего одна комната, в которой на полу хрустела свежая солома, под настилом чувствовался камень. В центре обмазанная глиной круглая печь, чёрная от копоти и остатков пригоревшей пищи - Пабле был не лучшим поваром. Когда холод проникал в нехитрое жилище, ногами и какой-то палкой священник сгребал солому к стенам, и в печку одно за другим прыгали поленья. Две из четырёх стен оказались просто козлиными шкурами, растянутыми на шестах, а в потолке была дыра, исполняющая роль дымохода.
      - Мы здесь довольствуемся малым, - заявил с улыбкой священник. - У меня три собаки - старые и ни на что не годные псины, не могущие даже уследить за овцами. Но они греют меня в холодную погоду.
      Потом старичок повернулся к Еве; девочка подумала, что он сейчас снова потянется к её голове тощими, как у курицы, руками. Но он всего лишь ей подмигнул.
      - А когда дует слишком сильный ветер, я закрываю глаза и представляю, что поворачиваю церковь так, чтобы нормальная стена оказалась на пути ветра. Обычно помогает.
      В знак гостеприимства, столь удивительного для Эдгара, Пабле разрешил им отдохнуть с дороги в своей скромной обители, сформировав из соломы несколько небольших стогов, где можно было улечься, и предложил в качестве ужина жареных кабачков с какой-то пахучей травкой вприкуску, подливку из баранины и слабого пива.
      Эдгар всё время был начеку. Как большой филин поворачивал голову то вправо, то влево, сидя на своём стогу. Наступала ночь, но в этих краях сумерки, казалось, могли длиться бесконечно, солнце то погружалось за горизонт, то выглядывало вновь, как будто кто-то гнал его с той, изнаночной стороны земли, и оно никак не могло решиться, остаться всё-таки здесь или уйти туда. Каждый, даже самый маленький кустик, захотел почувствовать себя деревом и отрастил ветвистую тень, которая тут же взялась за руки с соседними тенями. Когда Ева выглядывала наружу, ей казалось, что они водят вокруг церкви хороводы.
      Не мудрено сбиться с дороги, когда вокруг ничего нет. Бесконечные пески остались где-то в стороне, а до края земли подать рукой, вот же он, видно, как под воздействием неких загадочных сил земля там расщепляется и поднимается в небо облаками.
      Всё это было так неожиданно, так чудно, что девочка вернулась в дом с головой его светлости. Она набросила на лицо покрывало и тихо, под неспешный говор отца Пабле, который рассказывал про свой быт в диком краю, заползла в свой стог.
      Священник прервал свой рассказ, чтобы спросить:
      - Что это у тебя такое, малышка?
      - Его светлость барон фон Кониг - объявила Ева. - Наш друг.
      Эдгар, задремавший, казалось, с открытыми глазами (он пялился в одну точку, куда-то в район переносицы священника) встрепенулся.
      - О! - воскликнул Пабле, щурясь на свёрток в руках Евы, который она держала, как ребёнка. Глаза подводили старика, и сумрак играл с ним злую шутку, подсовывая вместо одних предметов другие. - Я не слышал о нём ничего с момента, как он отправился догонять короля. Генрих ушёл с войском отвоёвывать гроб Господень. Ну да ты, господин цирюльник, наверняка помнишь те времена. Жив ли достославный барон по сию пору?
      Ева задумалась. Ей показалось, что брат Пабле прекрасно разглядел, что находится под покрывалом, и даже, может, что-то слышал о состоянии, когда твоя голова отделена от тела, но при этом продолжает жить.
      - Конечно жив! - сказала она и приподняла краешек пледа, так, чтобы священник увидел нос барона и его напряжённое горло. - Он такой уже почти семь лет, во рту его несколько раз могли вывестись птенцы.
      Но Пабле не выразил никаких особенных эмоций. Лицо его затуманилась воспоминаниями.
      - Как тяжело он болен?
      Ева рассмеялась, думая, до чего же странный человек этот отшельник. Наверняка у него бывает не так много прихожан и после повечерии, когда братец Пабле закрывает алтарь и идёт прочь между рядами тесных скамеек по пустому приходу. В церковь ему навстречу входят пришельцы с края мира, таинственные гости разных форм и размеров, имеющие на устах диковинные свои речи. И тогда Пабле присаживается на ближайшую к выходу скамейку, чтобы вести долгие беседы, иногда завершающиеся под утро.
      - Настолько, что не может владеть ни руками, ни ногами. Он только кричит, и... и молчит. Может, вы имеете что-то рассказать о его светлости бароне? - Ева хитро прищурилась. - Мой глупыш-великан на самом деле летописец и опытный путешественник. Мы странствуем по земле, чтобы собрать все истории о его светлости и записать в книгу.
      Эдгар громко икнул, не то подтверждая, не то опровергая слова девочки. Священник всё меньше напоминал набегавшегося, наигравшегося до помрачения рассудка щенка. Он вытащил из-за пояса кулёк с какой-то сушёной травкой, закинул комок в рот и принялся сосредоточенно жевать. Эдгар, которого травки интересовали подчас больше, чем перипетия чьей-то судьбы, скосил глаза, хоть и оставался похожим на оплавленную свечку; ноздри его задвигались.
      - Это получится очень... тяжёлая книга, - сказал священник. Когда он открыл рот, стало слышно, как вязко дёсны стукаются друг об друга. - Если хотите, я поведаю вам всё, что знаю.
      Не дожидаясь ответа, он начал:
      - Случилось мне однажды, лет семь тому назад, гостить в одном бенедиктинском аббатстве близ Модены... как же он назывался... вот, бедовая голова!
      - Это не важно, - подал голос Эдгар, кажется, впервые с того момента, как они вошли под сени сделанной из песка церкви. Звук его голоса оказался неожиданным для всех: ни Ева, ни, как ни странно, Пабле, не обратили внимания, что Эдгар за всё время раскрыл рот, только чтобы сопроводить туда еду с тарелки и пиво. Кажется, священнику, для того, чтобы вести беседу, было довольно мимики, а то и вовсе иметь перед собой лицо собеседника, что бы оно не выражало. - Я и так всё... это... напишу.
      - Точно? - поинтересовался священник. Простоватый говор великана явно навёл его на какие-то мысли. - Так вот, не сказать, чтобы для барона это была судьбоносная встреча, но для меня она стала встречей, которую я буду помнить и на смертном одре.
      Братец Пабле с кряхтением привстал и подбросил ещё дров в огонь. Ещё раз попытался рассмотреть свёрток на коленях девочки, несколько раз кивнул с удовлетворённым видом, после чего продолжил:
      - Он - язык Господа, что не просто язык, а карающий меч. Он - пята Господа, что топчет грешников. Апостол Павел наших дней. Он говорил... сейчас я воспроизведу точные его слова, за то могу поручиться, на громкие речи у меня отличная память... он говорил - "святые угодники, я слаб умом, но руки мои сильны. Укажите на того, кто нарушил Божьи заповеди, и если его вина тяжка, то он познает всю земную боль. Но если, - здесь старый священник сделал страшное лицо, подражая возникшему в его голове образу, - если никого из вас не будет рядом, я оставлю за собой право решать, кто есть грешник и кто какой заслуживает кары".
      Пабле перевёл дух, наблюдая, какой эффект произвела на Эдгара и Еву его речь, и, заметив как нервно подёргивается у великана щека (на самом деле тому причиной была близость бароньей головы), решил его закрепить. Он подполз, загребая солому, вперёд, привстал на цыпочки, чтоб хотя бы приблизительно достичь своими устами ушей цирюльника. Сказал:
      - От его взгляда у тамошних монахов и служек - да что там, у меня тоже - буквально переворачивалось всё внутри. С войском в шесть сотен человек он прибыл в обитель одним прекрасным утром, до заката его люди разбивали шатры, а на следующее утро монахи ходили по коридорам, как пришибленные, боясь каждой тени.
      Пабло уставился в глаза великану, а потом состроил страшную рожицу для Евы (она радостно взвизгнула), после чего продолжил низким голосом, от которого, по замыслу, должна стыть в жилах кровь.
      - Этот взгляд из тех, что пронизывают насквозь. Взгляд, что может искать ересь даже в стенах, воздвигнутых во славу Господню. Конечно, никто не пострадал от меча, никого не сожгли, но когда барон уезжал, каждый из нас чувствовал, что в чём-то провинился. Перебирал в уме, как чётки, собственные маленькие прегрешения. Вот он какой, барон Кониг. Запиши всё это слово-в-слово, господин цирюльник, и обязательно упомяни о нашей славной обители... кстати, почему вы, коль являетесь его слугами, путешествуете без знамён? Или, может, имеется какой-то документ от барона?
      Священник задал вопрос из чистого любопытства или же для порядка - Ева достаточно хорошо понимала людей, чтобы откуда-то знать это наверняка. Никакие, или почти никакие подозрения не ютились в этой растрёпанной голове. Ледяная корка на лице Эдгара тоже начала трескаться. Великан бережно вынул из кармана куль с бароновым гербовым кольцом, откинул край тряпицы. Пока братец Пабле осматривал драгоценность ("вот, что ты имела ввиду, когда говорила, что господин барон едет с вами" - пробормотал он), Эдгар спросил:
      - Куда же он поехал дальше, после того как покинул то аббатство?
      Монах махнул рукой.
      - Дальше, на восток. Где он мог остановиться? Как-то я был с визитом у аббата Световидческой церкви, что в Бриксене - да, представьте себе, до того, как обрести вкус к уединённому образу жизни, я достаточно много поездил по Господнему свету - и как только в нашем разговоре (как-то совершенно случайно, ей-богу) появилась его светлость, сей аббат преобразился - вытянулся по струнке и застыл с таким, знаете, собачьим выражением. Как, впрочем, и я. Так два брата по несчастью друг друга узнали. Говорю тебе, есть в нём что-то мистическое... но, - поспешил убедить Эдгара Пабле, - конечно, мистическое от Господа. Он как небесная гниль, ржавчина, уничтожающая мечи, сеющие хаос и раздор.
      Уехали Ева и Эдгар на рассвете, в первый раз за много дней переночевав под крышей, пусть даже крыша эта зияла дырой-дымоходом, над которым завывал ветер. Всё это время голова барона пролежала рядом с девочкой. Отчего-то вспомнив, с какой чопорностью и невозмутимостью Валдо накрывал каждый раз для барона стол ("в состоянии его светлости остаётся только питаться запахом", - помнится, говорил он), она, дождавшись пока угли в камине окончательно прогорят и со стороны, где устроился на ночлег священник, и пока оттуда не начнёт доноситься сиплый храп, утянула корку хлеба, окунула её в пиво и положила прямиком в распахнутый рот, нащупав предварительно пальцами язык. Ей почудилось слабое дыхание на тыльной стороне ладони, между костяшками среднего и указательного пальца, потом показалось, будто барон сглотнул. Девочка напряжённо ожидала, что корка вывалится откуда-то из перерубленной шеи, однако этого не произошло.
      А потом она уснула до утра.
      - Похоже, барон вовсе не был добрым человеком, - сказал великан, когда они тепло распрощались с отцом Пабле. Тот по-прежнему не видел под мышкой Евы голову, укутанную тканью на арабский манер. Кажется, в эти добрые глаза набилось уже столько необычного, что такая немаленькая вещь, как человеческая голова, просто там не умещалась.
      Собаки, которых, по случаю прибытия гостей, Пабле отправил ночевать на улице, куда-то подевались. Возможно, они просто убежали добывать себе завтрак и разрывать мышиные норы, но Еве тогда впервые пришло на ум, что возможно, в массе тех маленьких лесных смертей, которые Эдгар использовал, чтобы подтянуть своё мастерство, повинен барон.
      - Я могла бы сказать тебе это сразу, как только увидела это лицо, - сказала Ева. - Наверное, я тебе уже говорила.
      Эдгар принял у девочки голову, чтобы водрузить на плечи другого уважаемого человека, господина Сено-де-Солома. Но прежде долго разглядывал её, держа на вытянутых руках.
      - Какую тайну ты скрываешь? - спросил он будто бы сам себя.
      - Я определённо не говорила о том, что тебе всюду мерещатся тайны, - сказала Ева.
      - Что поделать, - не отводя взгляда от тронутых сединой прядей, сказал Эдгар. - Если я вижу их даже в самых простых вещах. Что говорить о сложных?
      И Ева решила, что абсолютно солидарна.
      Госпожа Женщина стала своеобразным фетишем великана. Он старался иметь тряпичное тельце теперь всегда на виду или же ощущать шершавость её плоти собственной плотью. В тот момент, когда Ева обнимала голову его светлости и массировала ему мочки ушей, надеясь немного расслабить напряжённые мышцы, Эдгар бережно хранил за пазухой куклу и, по крайней мере, несколько раз за ночь испуганно хватался за неё, как за больное место - не раздавил ли ничего важного, не превратил ли переплетения хитрых органов в кашицу?
      В выемке в черепе теперь постоянно плавала крошечная рыбёшка мысли. Эдгару, наверное, она казалась чуть ли не отвратительной, Ева же находила её занятной. Как она заметила, это освободило великана от некоторых сомнений, из тех, что медленно, но верно углубляли свои ходы в глубины его черепа.
      - Я начну сначала, - сказал он вечером того дня, когда они уехали от одинокой церквушки из песка. Ева залезла на крышу повозки и смотрела, как низко проплывающие облака заключают в себя хрупкое здание, размывают, будто струи воды, льющиеся на песчаную постройку с неба, и беспокоилась про себя за Пабле - не останется ли дружелюбный священник без крыши над головой? Помогут ли ему мистические существа, что вели с ним по ночам разговоры? - Я соединял живое с неживым в разных комбинациях, но боялся, как огня, единственного решения - соединить то, что создано творцом для жизни. Я и сейчас его боюсь.
      - Не бойся, - сказала Ева. - Я как-то уже говорила, что буду поддерживать тебя во всём.
      Когда над бесконечной холмистой, безлесой местностью, по которой пробегали быстрые, как газели, тени от облаков, далеко впереди замаячили крыши, великан сказал с глубоким вдохом:
      - Тогда сегодня ночью я буду сидеть под фонарём.
      Что-то в груди у него стучало и колотилось - разболтанная или плохо пригнанная часть механизма, как будто принадлежащего дряхлому старичку-мосту при Ульме, которого держат на службе только по выслуге лет. Да ещё из-за того, что работа его уже не представляет ни для кого особенной ценности.
      - Кормить рыбку? - спросила девочка.
      Но великан не понял.
      Миновав крошечную деревушку с ровно двенадцатью жителями, которые развлекались тем, что активно торговали между собой на базаре (Эдгар и Ева были для этого странного народа приятной неожиданностью и желанными гостями), они встали на ночлег где-то совсем рядом с закатом.
      Девочка слушала возню зверей. Кролика, за неимением лучшего места, посадили в сундук к его светлости, где сейчас он как раз дожевывал маковые листья. Скоро он уснёт, а проснётся или нет - никто не знает. Жабы давно уже не было слышно в одном из пустых мехов, в котором Эдгар когда-то хранил яблочный сидр. Никто не знал, как воздействуют алкогольные пары на жаб, но, посовещавшись, Эдгар и Ева решили, что земноводное должно вести себя ровно как в стельку пьяный человек. Даром, что между ними есть какое-то внешнее сходство.
      Кролика они купили, когда выезжали из деревни, а жабу Ева поймала возле близлежащего озёра, при всём своём проворстве потратив на это порядочно времени.
      - Это самое ответственное из всего, что я делал, - сказал Эдгар.
      Привычная его неуверенность была тут как тут. Он бродил кругами вокруг фургона, не выискивая нечто, как можно было бы подумать, а чтобы успокоить бешеное сердцебиение, кузнечный молот, что грохотал в груди. Ева сидела на краю повозки, свесив ноги вниз, и слышала этот грохот, когда Эдгар проходил мимо.
      Девочка спросила:
      - Даже ответственнее, чем когда ты врачевал смещённый позвоночник тому мужчине, который свалился с крыши? Ты же сам говорил, что стоит надавить чуть сильнее и он больше никогда не сможет пошевелиться?
      Эдгар взял себя за локти, как будто хотел таким образом удержаться на ногах.
      - Помнишь детскую руку в брюхе того бедняги-плотника? Это - просто сорняк в поле в сравнении с тем, что задумал я сегодня ночью. Ведь стоит ошибиться с одной душой, как вторая погибнет. Ты можешь сказать: то души зверей, завещанных Господом человеку на поживу, но это иллюзия: на самом деле паства дана пастуху для того, чтобы он вёл её безопасными тропами. Не должно ради удовлетворения собственного любопытства причинять тварям боль или тем более уничтожать.
      Ева хотела спросить что-то вроде: "Тогда для чего же ты пробуешь?", однако, не стала. Она прекрасно знала, для чего он пробует и кто, в конце концов, толкнул под гору этот воз. Иногда ей до чесотки хотелось рассказать великану всё о кукле, и тогда девочка прикусывала нижнюю губу, чтобы, не дай Бог, не проболтаться.
      - И какую же душу ты хочешь оставить?
      - Обе, - ответил великан.
      Дорога (а точнее, вполне проходимое бездорожье - ни на что другое в этих краях не приходилось рассчитывать) завела их в скопление озёр с общим непроизносимым названием на местном наречии. Когда Ева в деревне пыталась из чистого любопытства выяснить, сколько же их тут, кто-то показывал восемь пальцев, кто-то уверял, что целый десяток, но наверняка среди невысокой, а местами вовсе карликовой хвойной поросли, затерялось одно-два неучтённых озерца. Роились комары, лягушки из соседних водоёмов старались перекричать друг друга, и всё вместе это напоминало советы и общие сборища в посёлке, откуда родом Ева, если они проходили при преимущественно женском собрании. Земля была твёрдой, хотя кое-где и встречался песок. Повозку то и дело встряхивало, когда колесо попадало в чей-нибудь след. Камыши по берегам шелестели, повторяя их имена: "Эдгар... Ева...". Задолго до заката показались светлячки, Еве такая дерзость показалась едва ли не откровением.
      - Это их земля, - сказала она не то сама себе, не то цирюльнику. - Звери и насекомые обитают тут.
      - Именно, - с необыкновенной живостью отозвался Эдгар. Уголки его рта и складки на лбу дёргались и сгибались то в одну, то в другую сторону, будто камыши под порывами ветра.
      Может, таким странным образом он оставил за собой право на ошибку? Оставил для Творца, на случай, если неправильно истолковал его знаки, возможность натравить на него тварей земных, и тогда львы выйдут из камышей, чтобы разорвать людей в клочья.
      Ева поёжилась. Такая судьба уже начала казаться ей предопределённой, когда Эдгар сказал:
      - Посмотри, как там наши зверушки?
      - Спят.
      - Боже, сделай сон их крепким и безболезненным. Тогда, девочка, зажигай лампу, но не смей выносить её из фургона.
      Он вскарабкался на борт, и, потряхивая от волнения кистями, принялся готовиться к ритуалу. Так назвала его про себя Ева. Ритуал! Что-то древнее и ужасное крылось за этим понятием, что-то, что бродило, почти забытое, по словам и выражениям из сказок, которые рассказывала ей бабушка, и которые до сих пор - многие дословно - помнила Ева.
      Первым под нож пошёл кролик. Девочка достала обмякшее тельце из сундука, дежурно поразившись, как белеет в темноте кожа их нанимателя, и разложила его животом вверх на расстеленную на полу посреди фургона тряпицу.
      - Это просто, как резать его на еду, - сказала она, больше для того, чтобы утихомирить свои безотчётные грёзы. То ли ещё будет, когда Эдгар попросит достать жабу... жаб ради еды не режут.
      - Совсем не то же самое, - возразил великан. - Воины и мясники испытывают гораздо меньше колебаний, чем лекари, и... и кто-то ещё, - Эдгар наверняка имел ввиду того, кем собирался стать он сам, экспериментатора над живой плотью, но не нашёл для этого ни слов, ни названия. - Их дело сводится к ясной конечной цели и некоторым простым действиям.
      Он начал резать, быстро, уже без колебаний, и вроде бы даже с некоторой весёлостью на лице. Ева помогала - останавливала кровь, вытирала инструменты, отодвигала светильник дальше или подносила ближе, повинуясь приказам, которые великан отдавал движением кисти. Язык его, как и раньше, когда он работал над исправлением пороков человеческого тела, наливался каменной тяжестью и прилипал к нёбу. Нож двинулся снизу вверх, разрезая плоть, зайчишка подёргивал левой нижней лапой и иногда ушами, но в сознание не приходил.
      Сейчас, наблюдая, как движутся под кожей суставы, видя собранное как будто в комок лицо, Ева как никогда ясно видела отличие между тем Эдгаром и этим. Голова ничем не прикрыта, и высокие надбровные дуги как будто едва сдерживали волнующуюся в котловане его головы субстанцию.
      Капельки крови, слизь, тёмно-багровое нутро, разных форм и размеров органы... всё это Ева видела уже десятки раз. В новинку было только то, что сердечко зверька пульсировало, надувая вены и оживляя пейзаж, который девочка привыкла видеть мёртвым. Пальцы великана замерли над тельцем, и Ева, спустя какое-то время, поняла, чего он ждёт: дрожащего золотистого мерцания, кажется, просто по воздуху тянущегося от одного органа к другому. Девочка не знала, что делает великан и откуда в его голове всплыло знание о том, что нужно делать: может, кто-то нашептал на ухо, а может, такие знания всплывают подобно обломкам потерпевших крушение морских судёнышек. Он разрезал, пережимал, промокал, с особенной осторожностью обращаясь с нитями, достаточно эластичными для того, чтобы не порваться, но такими тонкими, что сама возможность потерять их на мгновение из виду представляло немалую опасность. Для удобства Эдгар собирал их в пучок и накручивал на мизинец, далеко отставляя его от остальных пальцев.
      Когда он закончил с кроликом, Ева достала из меха зелёное тельце, превратившееся как будто бы в комок студня. У Эдгара из глаз лились слёзы, и Ева на миг испугалась, как бы из-за случайно попавшей на тело лягушки капли, столь близкой к родной её среде, та не начала квакать. Тогда великан, и без того белый как мел, мог бы всё бросить и без чувств свалиться на землю.
      Но всё прошло относительно гладко. Нутро лягушки оказалось не таким, как у кролика, кровь выглядела густой, будто шарики застывшего воска, но и там обитал тот же паучок, что раскидывал всюду свои серебристые сети.
      Ева приноровилась промокать своим рукавом слёзы великана и пот на его шее. Отставила фонарь подальше, потому что на пальцах Эдгара появились волдыри от его жара. Сырая духота озёр заглядывала великану через плечо, оставив на его спине грязные мокрые следы, громко возмущалась над ухом голосами неведомых тварей: "что-то ты делаешь с моими детьми?". Эдгар соединил попарно нити двух существ, связав в тугие узелки. Сшил несколько артерий.
      В минуты, когда цирюльнику ничего не было нужно, Ева садилась, раскинув ноги, на сундук и дремала, привалившись к стенке. Огромные комары, кружащиеся возле лица, почти её не беспокоили. Веки тяжелели, наполняясь липкой массой, но сквозь щёлочки Ева видела, как пальцы великана, без сомнения, слишком толстые, чтобы выполнять такую тонкую работу, превращались в веточки сгубленной болотами клюквы. Они будто бы прорастали в нутро зверюшек.
      В конце концов, брюхо кролика, следуя указаниям костяной иглы, срослось с брюхом лягушки, но к тому времени Ева уже крепко спала. Результат она увидела наутро, когда рассвет осколками цветных витражей заиграл в прудах. Великан спал прямо на полу, откинувшись на спину. Живот его мерно вздымался, кажется, качая на себе ползущего куда-то жука.
      Девочка по широкой дуге обошла то, что лежало на ящике рядом с потухшей лампой. Потом вернулась к сундуку, извлекла оттуда голову барона и уселась на пол, прижимаясь животом к его затылку. Эдгара, кажется, не заботило, как получившийся кадавр будет жить и передвигаться. Ему хватило бы, чтобы он просто был, шевеля удвоенным количеством конечностей и моргая четырьмя глазами. И, возможно, издавая какие-то звуки.
      Но кадавр был мёртв. Совершенно точно, грязный, безжизненный мех и лягушачья шкура, покрытая подсохшей корочкой слизи, были тому свидетелями. Лапки земноводного уродливо торчали в разные стороны, кролик уткнулся носом в заднюю свою лапу.
      - Это наш папа старается ради тебя, - прошептала Ева, поглаживая голову по волосам. Безотчётно она назвала Эдгара папой, подражая встреченным ранее людям, согласиться с которыми было проще, чем объяснять, что к чему. - Когда-нибудь у него получится сделать такое тело, которым ты будешь доволен.
      Когда Ева заканчивала фразу, жук дополз до лица Эдгара и попытался укрыться в его ноздре. Великан чихнул под колыхание потолка, сел, потирая искусанную комарами шею.
      - Они умерли, Эдгар, - пискнула Ева, наблюдая как багровеют мешки у него под глазами и опасаясь, что они прорвутся, извергнув водопады дурной крови. - Ничего не получилось.
      Не вставая, великан притянул к себе тушку. Послушал, нет ли дыхания, коснулся багрового шва, словно пытаясь что-то для себя уяснить. Покрытые трещинами губы приоткрылись.
      - Что ж, вот я и убил божью тварь. Всё равно, что загасил звезды на небосводе.
      Девочка ожидала, что он сейчас снова будет вытирать колени в своей заунывной, долгой молитве, но Эдгар не стал. Он сидел и смотрел на торчащую клочками во все стороны шерсть, будто вместо зрачков в его глазах каким-то образом оказались свинцовые шарики.
      День Евы крутился вокруг Эдгара, точно назойливый комар. Он словно забыл, как произносятся слова. Любимая шляпа, накануне вечером повешенная на куст снаружи, чуть было не осталась там, но даже когда Ева, попросив Мглу немного обождать, сбегала за головным убором, Эдгар не захотел его надевать. Бугристая кожа на макушке сморщилась и пошла алыми пятнами, точно русло реки во время засухи. В голове Евы крутились страшные картины: вот ломается колесо и она остаётся навечно ухаживать в какой-нибудь пещере за великаном, пока тело его грубеет, покрывается корой и превращается в ствол огромного дуба. Вот девочка, спотыкаясь, бредёт за помощью по чужой земле, и местные жители встречают её топорами и вилами. После полудня, когда внезапно разразившийся проливной дождь вынудил их остановиться, Эдгар внезапно сказал:
      - Это твари разных порядков.
      Ева очнулась от своих мрачных мыслей и внезапно услышала, как бьются три сердца - её собственное колотилось, как пойманная птаха. Сердце великана стучало редко и размеренно: "бах... бах... бах...". А ещё где-то там, за завесой ливня, мерно колотится, отмеривая литры крови, сердце в груди лошади. Тогда в её голову, на которой не то от волнения, не то от зелёной озёрной воды, в которой Ева последний раз мыла волосы, пришло понимание: Эдгар никуда не делся. Просто блуждал по глубинам искорёженной свой головы в поисках выхода, и вот теперь его нашёл. Просто у него это занимает чуть больше времени, чем у других людей.
      - Разных порядков, - продолжал цирюльник. - Один обитает в воде и на влажной земле, другой - в полях. Один покрыт шерстью, другой гол. И нити у них разные. Как их можно связать? Нужно было соединять половину одного кролика с половиной кролика другого.
      - Ты хочешь, чтобы я купила тебе ещё кроликов? - спросила Ева, чувствуя как с сердца, разваливаясь по частям, падает огромный камень.
      Эдгар прочистил горло.
      - Мне кое-что стало ясно прошлой ночью. Это..., - он потянулся за своей шляпой, потом вновь отложил её и показал на свою макушку, - как будто мне вернулось что-то недостающее. Щёлкнул замок на шкатулке, и крышка откинулась, чтобы показать настоящие сокровища. Нет уж, с кроликами покончено.
      Он достал откуда-то куклу и, сжав её грудь двумя пальцами, показал Еве.
      - Скоро мы найдём, чем её заполнить.
      На следы его светлости они теперь натыкались постоянно. Барон, с косой ли, или без, всласть погулял в своё время по этим местам. Упоминания о нём будто сами хотели найти благодарных слушателей; они слетались к Еве и Эдгару, как мотыльки на свет. Из пыльных шкафов появлялись свидетельства прошлого, ведь семь лет - немалый срок. Кто-то преподносил свои охотно, как Пабле, кто-то - всё больше мрачнея и поглядывая на великана, который слушал так внимательно, что не было никакой возможности прервать рассказ и пойти заниматься своими делами. Внешность и голос Эдгара творили с людьми чудовищные вещи.
      - Эта история обязана быть предана забвению, - говорил им один паломник, пешком направляющийся в Иерусалим. В пути он был уже без малого полгода и приобрёл себе жёсткую бороду, да заплаты на платьях. Макушка его была источена дождями, дорожная шапка, пусть и добротная, потеряла всякий цвет. Постукивая посохом, неудержимо, будто ветер в поле, он шёл своей дорогой, позволив Эдгару шагать рядом, ведя под уздцы Мглу. Хотя, похоже, находил такое соседство обременяющим. - А тут появляетесь вы, чтобы вновь ворошите старое.
      - Вы были знакомы с бароном! Какая радость! - воскликнула Ева. Она ехала в повозке, но, поскольку незнакомец обладал мощным голосом, всё прекрасно слышала и позволяла себе иногда вставлять замечания.
      - Да, можно сказать, и был. Дьявол, да я, вспахивая свой клочок земли, видел его по нескольку раз в год, когда он объезжал свои владения! Да, да, этот чёрт владел той землёй, и мы, слышите, мы у него её арендовали. Барон оставил по себе память с такой толстой скорлупой, что её не разгрызёшь ни растопчешь. Я по сей день храню этот орех вот здесь, в голове, в собственной памяти. И каждый человек из моего села хранит. Это не такая вещь, которую можно легко забыть.
      - Что же он сделал? - закричала Ева.
      Мгла споткнулась, и паломник внезапно захохотал, шлёпая себя по ляжкам. Он был куда ниже Эдгара, но почти такой же широкий. Волосы на его кистях напоминали медвежью шерсть.
      - По существу, ничего плохого. Всего лишь отправил на костёр ведьму, вину которой практически для себя доказал.
      От Эдгара не укрылась эта маленькая ремарка.
      - Ты сказал - "для себя"?
      - Точно, здоровяк. Видишь ли, он считал, что не может ошибаться. Что дар заглядывать человекам в души позволяет ему судить.
      Он надолго замолчал, словно раздумал рассказывать Еве с Эдгаром эту историю. Великан просто шагал рядом. Каждый его шаг поднимал целую тучу пыли. Ева, положив подбородок на руки, имела возможность лицезреть затылок незнакомца между ушей лошади. Позади, в повозке, скрипело деревянными суставами безголовое чучело.
      - То была одинокая женщина, - сказал наконец паломник голосом, похожим на собачий лай, очень недовольный великанской головой, что плыла в воздухе и загораживала своей широкополой шляпой жидкое сентябрьское солнце, а также лошадью, что пыталась слизать с его плеча корку натёкшего туда и застывшего пота. Шерстяной жилет там топорщился жёсткими складками. - Дом её вы и по сию пору сможете найти в деревеньке "Сухие мхи", что под Регенсбургом, на востоке. Если вдруг будете там, то у подножия холма нужно будет перейти навесной мост, а потом сразу налево. Увидите пепелище. Хорошее место, но никто больше не желает там селиться. Господин барон, - он произнёс благородный титул, так, будто готовился прочистить горло и схаркнуть, - ехал по улице и вдруг увидел её. Она была красавицей, тут уж нечего прибавить. Если я говорю, что женщина была красавицей, нет смысла что-то ещё говорить - отдельно описывают уродства, нелепости, а если всё так, как задумывал Творец, когда хотел создать идеальных людей, можно больше ничего не говорить. А сказать стоит о её характере, покладистом, как у овечки, о доброте, и при этом своенравии... эх, да что там! - паломник махнул рукой. - Так вот. Жила одна, без мужа - отец и мать умерли от лихорадки двумя годами ранее, а мужика не было, потому что мечтательная сильно была, да очень несговорчивая. Никто ей не подходил, хотя подходили к ней многие - всех гнала прочь. Звали её Елена, как ту троянскую принцессу, и, можете мне поверить, она могла померяться статью с любой принцессой древности.
      Так вот, Елена в тот день руководила доставкой к себе в дом угля - помочь ей никогда от желающих не было отбоя. Барон глядел на неё и не мог оторвать взгляда. Тому множество свидетелей. Кто-то уж начал шептаться, мол, "вот она, большая рыба, которую ждала наша рыбачка".
      А в этот же день, на собрании по случаю большого гостя в особняке у управителя, барон обвинил нашу Елену в колдовстве, а когда ему пытались возразить, сказал, что добудет доказательства. Он с двумя стражами вошёл к ней в дом и вышел, спустя минуты, держа в руках чумной оберег. "Вот оно! Вот оно!" - кричал этот ублюдок... уж простите мне мой язык, но здесь, в чужом краю, посреди пустынной дороги, я могу называть вещи своими именами. Господь свидетель. Так вот, после он приказал завалить двери, забрал у управителя факел и поджёг дом.
      - Что такое чумной оберег? - спросила Ева.
      Мужчина тряхнул головой и отогнал в который раз от своей шеи лошадиную морду.
      - Бедняжка страшно боялась лихорадки. Родители умерли у неё на руках, сама она не заболела только чудом. Болезнь делает из людей изгоев, ближайшие соседи каждодневно грозились поджечь её дом. Когда Елена, тогда будучи ещё подростком, свежим, как оленёнок, выходила на улицу, гуляющих детей загоняли домой. Прошло время, прежде чем мы приняли её в свои сердца обратно, но она нас, похоже, в своё так и не приняла...
      Он помолчал, пиная валявшийся на дороге каштан и сердито смотря себе под ноги. Ева решилась напомнить:
      - Оберег...
      - Да, да. Ничего более, кроме как веточка масличного дерева, к которой привязаны вороньи перья. Одна из тех вещей, что зародились в человеческом разуме ещё до того, как туда проник свет Господень. Не думаю, что эта штука действительно помогала от лихорадки, хотя аромат масличного дерева повышает стойкость человека ко множеству болезней. Так или иначе, но барон с лёгкой душой назвал её ведьмой. Красота - она как бельмо на глазу. Видите ли, некоторые склонны считать, что даже Христос с его пророками были уродливы и убоги. Истории, подобные моей, есть в каждом посёлке, находящемся под крылом барона. Не знаю, что теперь случилось с бароном, но я скажу вам - лучше бы он оставался там, где находится сейчас, подольше. У каждого человека есть маленькая тайна, подобная той, что была у Елены, а барон славится умением выводить такие тайны на чистую воду.
      Паломник не спросил, зачем странным попутчикам понадобилось знать о бароне. Когда Ева и Эдгар остановились на ночлег, он просто, не оглядываясь и опустив голову, проследовал дальше. Посчитал их за дорожных призраков, которые, поднимая с земли облака пыли, пробуждали у тебя в голове таким же образом воспоминания.
      - Ну и делов ты натворил, барон, - сказала Ева, откинув крышку сундука.
      Вытаскивать голову она не стала - мало ли кто увидит? - вместо этого запалила лампу и поставила рядом, чтобы видеть белое, будто выбитое из камня, лицо. Ева долго рассматривала голову, размышляя, какое выражение было у барона на лице, когда он увидел красивую, свежую ("как оленёнок" - так, кажется, говорил их недавний собеседник) Елену и посчитал её созданием дьявола. Должно быть, крайняя брезгливость. Такие мысли настроили девочку на решительный лад.
      - Но ничего. Я хорошенько отхлестаю тебя по щекам перед тем, как Эдгар решит наконец приделать тебе какое-нибудь тело. - Еве показалось, что в очертаниях лица барона что-то изменилось. Неслышный крик его как будто стал более выразительным.
      - Никакие оправдания не принимаются, - вымолвила она и захлопнула крышку, оставив его светлость на сегодня пребывать в абсолютной темноте.
     
      Глава 10
     
      Девочка не сомневалась, что плоская голова Эдгара сумела зачать и выносить простую мысль - там, где он лечит людей, лучше не заглядывать в чужие животы, даже если снова будет возможность поглядеть на торчащую из живота руку. Лучше не делать ничего такого, в чём могли бы заподозрить именно их, и навести на след невзрачной чёрной повозки красных братьев. Путники стали осторожнее. По-прежнему путешествовали узкими заброшенными тропами, но теперь подолгу разглядывали, прячась в каком-нибудь укромном месте или забираясь на холм, деревню. Считали дома, наблюдали за бегающими ребятишками, а потом пытались жестами объясниться с пасущим поблизости овец пастухом или хмурым фермером на отдалённом поле, не нужна ли кому срочная врачебная помощь и много ли народу нуждается в услугах цирюльника. После этого спускались вниз и занимались привычным делом, подправляя усы и вправляя сломанные кости (в этом Эдгар оставался верен себе: врачевал кости с былым усердием). Он скромно вопрошал, молился у всех на виду, и тихо радовался, если кто соглашался доверить его рукам своё тело. Свои мысли он теперь предпочитал хранить при себе, с риском растерять во время особенно тряского похода на холм или купания в озере, и по большей части молчал, когда девочка пыталась расспрашивать.
      Если же никто особенно не нуждался в помощи, они обходили деревню стороной. Так было каждый раз, пока однажды, после врачевания в одной деревне, Эдгар не сказал: "останемся на ночь здесь". И показал туда, где в загустевшем к вечеру воздухе маячили косо сколоченные кресты. Погребальный холм.
      Богатые и влиятельности в этих краях не брезговали лежать рядом с бедняками: с одинаковой снисходительной улыбкой относились они к смерти. Да и как, скажите, отличить богатого от бедного, когда все они грязные, ходят пешком, беспокоятся о погоде и носят почти одинаковую одежду, и, наконец, с одинаковой живостью обсуждают друг с другом чужаков. Разве что сосчитать принадлежащих каждому овец... но считать Ева по-прежнему умела только до одиннадцати. Как бы то ни было, девочка, с того момента как воздух империи сменился воздухом хохочущим, бесшабашно носящимся над пустошью и катающимся на верхних ветках елей, не видела ни одного склепа. На погребальном холме все лежали рядышком и будто бы гудели между собой на своём птичьем наречии под землёй.
      Нельзя сказать, чтобы истинная вера цвела в этих землях буйным цветом. Неизвестно даже, можно ли назвать её истинной: это вера от Нового Рима, чуждая, незнакомая сынам и дочерям католической земли, она сглаживала верхушки храмов и так густо мешалась в этих краях с местными суевериями, что получался напиток, которому сложно было найти описание. Он пах травами и дремучими обрядами, напевами, терпким суслом оседающим на языке. У Евы кружилась голова.
      Эдгар относился к здешнему взгляду на веру со сдержанным недоверием. Храм из песка был последним встреченным ими католическим храмом, и вместо того чтобы кланяться иконам в константинопольских церквях, он рисовал палочкой в пыли рядом с ними привычные острые шпили и с готовностью плюхался на колени, чувствуя себя почти как дома.
      - Мы откопаем человеческое тело и посмотрим что у него внутри, - сказал великан, разуваясь и с удовольствием вставая на траву голыми ногами.
      Ева поперхнулась орехом, который старательно пыталась разгрызть. Откашлявшись, попробовала поймать взгляд великана, но тот падал строго вниз, упираясь в землю.
      - Нельзя больше ждать, - прибавил Эдгар, по-прежнему не смотря на девочку. - Ко мне наконец обратились... мне загадали загадку, и молчание небес теперь гроше стебля подорожника. Я должен отгадать её как можно скорее. Время истекает, страшный суд всё ближе.
      Еве вспомнилось, как пальцы великана сжимали грудь кукле.
      - Где-нибудь тебе снова доведётся резать живого человека.
      - Это может случиться через десяток месяцев, а может, не случится никогда. Люди очень ревностно относятся к тому, что кто-то проникает в их тело. Я сам таков. Но видишь, где я оказался! Если бы ещё вчера ко мне явился кадавр из грядущего дня и сказал, что я буду сидеть на свежих могилах, в ожидании темноты, чтобы откопать труп - я бы плюнул ему в рожу. А теперь... теперь даже в рожу плюнуть некому, - Ева смотрела на великана со всё возрастающим изумлением. Он продолжал: - Разве что, вылепить собственное лицо на земле и оставить потом, как есть, чтобы добрые люди могли топтать его ногами и посылать на голову громы и молнии. Сегодня я узнал, что на северной стороне холма хоронят преступников. Я видел там днём одну новую могилу.
      Когда стемнело, они укрыли повозку в ближайшей рощице и перебрались на склон погребального холма, противоположного посёлку. Традиция местных жителей устраивать кладбища на холмах, уверенность, что таким образом почившие деды чуть ближе к небесам, играла сегодня на их стороне. Здесь мягкая шелковистая трава, напитанная жирами и соками мертвецов, кусты смородины со спелыми вяжуще-красными ягодами. От них на землю ложились причудливые тени, и Ева решила, будто она сама одна из этих теней. Эдгар же был облаком, что ввиду безветрия и крайней усталости решило считать сегодня ночью этот холм скалой.
      Они без труда отыскали свежую могилу. Переплетённые в венки травы на ней ещё не успели завять, веточки с мелкими жёлтыми ягодами облепихи мерцали в полумраке, кислый их привкус, сам собой возникший во рту, стекал вместе со слюной в горло.
      - Даже если ты скажешь, что человек, который здесь похоронен - нехристь и убийца, даже если их вера странна и похожа больше на сказки, я всё равно буду целую вечность раскаиваться в содеянном, - сердито сказал Эдгар, хотя Ева ничего такого не имела даже в мыслях. - Каждый должен иметь право на искупление. Каждый должен иметь возможность с высоты взглянуть на свои земные поступки. Поэтому держи в своей голове, что мы осквернили могилу не полуязычника и преступника, но человека.
      Великан опустился на колени и принялся руками разгребать рыхлую, ещё не успевшую слежаться землю - этот звук перемежался с уханьем филина, со скрипом двух помолвленных древесных стволов ниже по склону, с непонятно откуда берущимся шуршанием травы. Ещё эти сверчки с их ночными песнями, напоминающими головную боль.... Ева видела дурные предзнаменования, взяв себе на сегодня эту роль у великана, и вертела головой, вслушиваясь в каждый звук, до тех пор, пока не заболела шея. Она пыталась помогать раскапывать могилу, но быстро выдохлась и уселась в сторонке, вертя в руках какой-то прутик, пытаясь угадать, о чём сейчас думает его светлость барон, оставшийся один среди лесных звуков. Пахло потом, душной сырой землёй, и ожидание, что костяшки пальцев Эдгара вот-вот стукнутся о деревянную колоду, назойливо скрипело на зубах пылью и влажным песком. Поэтому, когда этот звук наконец-то раздался, мягкий, будто ствол успел уже размокнуть, Ева только с облегчением фыркнула, тут же этого устыдившись.
      Утоптав с одной стороны могилы грунт, сделав тем самым пологую стенку, Эдгар спустился в яму, земля, точно большая рыбина, задумавшая проглотить великана, обхватила его по самые плечи. Он выбирал крупные комья, отбрасывал в сторону, так, будто это не руки, а хирургический нож, а великан проводил в теле земли какую-то операцию, из тех, которыми бередило в последнее время его сознание.
      Эдгар сумел подцепить ногтями колоду с мертвецом и обнял её по-медвежьи, чтобы можно было, пятясь назад, понемногу, шаг за шагом, вытащить наверх. Великан превратился в чёрное пятно на фоне развороченной земли, бесшумно кричащей, точно барон фон Кониг, о помощи, и казалось, что прямо на глазах у Евы происходит невиданная вакханалия, великое попрание господних заповедей - будто один мертвец вытаскивает другого из могилы для мёртвой пляски. 11111
      - Эдгар...
      Нет ответа. Движения рваные, ломаные такие, будто две подвешенные на ниточках куклы, обнявшись, кружатся, и никак не могут решить, что им танцевать - то ли кадриль, а то ли медленный танец.
      - Эдгар...
      Ева поджала под себя ноги - заяц, готовый в любой момент броситься наутёк. Она звала уже в полный голос.
      - Эдгар!
      - Пойдём отсюда. Ох, и тяжёлый же этот покойник.
      Наконец-то одна тень одолела другую - Эдгар вывернул из земли жилище мертвеца. Чтобы снять крышку, верхнюю половину бревна, потребовалось ещё одно усилие. Цирюльник закинул на плечо тело, и руки покойника бессильно свесились вдоль тела великана.
      Пока они не вернулись в фургон, пока не забрезжил свет, Ева находилась как будто в другом мире, не приближаясь к великану, но и опасаясь слишком уж далеко отходить - тогда он превращался в многорукое существо, ползущее по ночной долине в полном соответствии с собственными представлениями о том, как меняются знакомые вещи после заката солнца.
      И полностью вернулась, только когда почувствовала знакомые запахи - те, которые можно назвать запахами дома. Правда, чересчур часто этот её дом менял свои свойства, наполнялся одним, лишался другого, трясся по ухабам или находился в покое прямо посреди поля, полного ароматной рожью, так, что в гостях за один вечер умудрялась побывать целая уйма пчёл. Сейчас, например, здесь лежал покойник. Ева аккуратно обошла его, взяла из личных запасов половину овсяной лепёшки - от переживаний разыгрался аппетит - и, усевшись возле головы, принялась разглядывать тело.
      Покойник лежал прямо посередь повозки, сложив костлявые руки вдоль тела. Одет в засаленное платье, так богато расшитое цветными нитями, будто его владелец готовился к самому торжественному событию в своей жизни. Одежда хороша, очень грязна, именно поэтому, должно быть, на неё никто не позарился. А может, разглядели в этих несуразных пятнах на рукавах следы преступлений или касания дьявола, который по-дружески обнимал мужчину за плечи и подталкивал, призывая творить дела против христовых людей. Тощий, как жердь, он казался Еве глубоким стариком, хотя, должно быть, был одного возраста с её великаном. Как сказал однажды Эдгар, не бывает красивых мертвецов. Даже к тем, кого хоронят в кругу семьи, кого провожают песнями, которые покойник любил при жизни, лучше не присматриваться. Не увидишь человека - увидишь карикатуру, уродливого насекомого, обезьяну, которую никто не видел, но все знают и говорят, что животное сие похоже на проклятого Господом человека, покрытого шерстью и беспрестанно гримасничающего.
      Лицо налилось кровью, веки, будто жучиные подкрылки, до середины наползли на выпученные глаза. Рот приоткрыт, на бело-зелёном, будто мясистый лист какого-то растения, языке заметны крупицы земли. Щёки такие, словно покойника тащили к месту казни и потом прочь, на кладбище, исключительно за них.
      - Страшно, - качал головой Эдгар. Лицо его растягивалось, оплывало, приобретая сходство не то с упомянутой обезьяной, не то с покойником. - Страшно. Сохрани, Господь...
      Он сотворил оберегающий знак, потом посмотрел на Еву.
      - Прости, что заставляю тебя смотреть на такое. Чуется мне, что здесь мы ничего не найдём и всё это было зря. Богохульство в любом случае не стоит никаких целей и не может довольствоваться никакими причинами, и то будет мне урок.
      - Почему ты говоришь, что зря? Ты даже не открывал его... - Ева неожиданно заметила в голосе слёзы. - Можешь заглянуть в живот, можешь - в грудь, где ещё ни разу не был.
      - Всё пустое. Он же мертвец. Из него ушло самое главное, что делало его человеком.
      Ева подумала, что сорвётся на крик, но вместо этого голос её зазвучал, как шёпот:
      - Ты достал его из преисподней. Клянусь, я видела там адский свет... нет, темноту, которая не снилась даже залам без окон. В аду темно, Эдгар, мой маленький, так темно, что если выколоть глаза, будет светлее. Смотри, как вытаращены у него глаза - он тоже пытался что-то разглядеть... давай выколем ему, хотя бы ради милосердия, глаза. За милосердие он покажет тебе всё, что скрывает это тело. И тогда мы вернём его, откуда взяли.
      - К чему все старания? - уныло произнёс великан. - Всё равно это уже не человек. Так же, как прокажённый, на голову которого упали первые комки земли и которому сказали "ты - мертвец".
      - Папа всегда говорил - "сей, даже если земля плоха". Думаю, он имел ввиду, что всё равно получишь какие-то всходы и сможешь хотя бы засеять поле на следующий год, на новом месте, которое не так бесплодно. И, может всего лишь на толику, но наесться.
      Ева обнаружила, что уже извлекла из сумки всё необходимое. Пальцы её холодило лезвие стилета.
      - Что за дьявольщину ты несёшь, - пробурчал великан. - Не собираюсь я его есть.
      - Так засей хотя бы себя знаниями, какой бывает изнутри мертвец... - всё ещё сжимая кулачки, сказала Ева.
      Ткани одеревенели, нож мог проникнуть сквозь них, только если приложить к рукоятке значительное усилие. Мышцы на руках Эдгара бугрились, пот выступал на его предплечьях и грязными, громкими, как боевые барабаны, каплями стекал вниз. С каждым "тук!" Ева вздрагивала, вздрагивал, кажется, сам Эдгар, отчего пот тёк сильнее, и начал капать, кажется, даже с подбородка.
      Крови почти не было ("сворачиваемость - то её свойство, описанное ещё Аристотелем, из греков", - поучительно сказал Эдгар. Как ни не любила Ева этот тон, сейчас она встретила его улыбкой облегчения), зато запах оказался куда хуже. Такой, будто все преступления, которые мертвец держал в голове и ещё намеривался совершить, с исхождением души также вышли наружу, но остались возле тела.
      - Также один учёный муж говорил, что в теле человеческом важен баланс жидкостей. Это кровь, слизь, чёрная и жёлтая желчь. Смерть ведь, как ни странно - при этих словах Эдгар посмотрел на Еву - нарушение нормального состояния тела, поэтому какие-то из этих жидкостей иссыхают, а какие-то, напротив, множатся. Вот, например, слизь... смотри! Всё то же самое, что и в животе того усатого тощего кожевника, только нет конечности. Что, всё-таки, это такое было? Ужели парадокс?
      Еве было любопытно, кроме того, она искренне радовалась, что Эдгар выбрался из ловушки собственного безумия (или же из ловушки, которые совместными усилиями соорудили для него разум, совесть, опыт и какое-то божественное предчувствие, которое отвечает за множество тайных вещей, например, экстаз во время молитвы). Она подсаживалась ближе и разглядывала пейзаж человеческих внутренностей. Он сер, будто тяжёлые, недвижные, низкие тучи в небесах, где всё замерло и затихло в ожидании града и великого потопа. Но Ева-то знала, что на самом деле за ними больше нет солнца. Эдгар прав: полости мертвеца совсем не то же самое, что полости человека живого и дышащего. Мир внутри него жил, хотелось зачарованно внимать историям, которые он рассказывает.
      Великан тем временем сменил нож на небольшую пилу, которую не так уж часто использовал в работе, и скрежет её напугал лошадь. Эдагр был так увлечён работой, что даже не услышал, как она дёрнулась, как стряхнула несколько яблок с дикой яблони, куда накануне накинула узду девочка. Ева пошла наружу посмотреть и замерла, врезавшись, как в стог сена, в стену разнообразных предчувствий.
      Что такое? Она вновь почувствовала, что мир кишит живыми существами, которые, как водомерки к барахтающейся на поверхности воды мошке, слетались, сползались к их телеге. Может, их привлекал слабый свет, но Еве почему-то казалось. что свет здесь ни при чём. Разве повинен свет в том звуке, с которым летучие мыши, пролетая, задевают крыльями ивовые ветки? Виноват свет в крике кукушки, таком громком, что девочка боролась с желанием ощупать собственную макушку - не там ли она сидит? В чём он действительно повинен, так это в крупных белых мотыльках, что ползали по стенкам повозки, а один, видно, разглядев что-то в глазах девочки, бился и танцевал перед её лицом, заставив выставить руки.
      Здесь же было - Ева заметила их лишь спустя мгновения, когда зрачки расширились, вновь вместив в себя все оттенки черноты - великое множество созданий со сморщенными рожами, которые исчезали под землёй и появлялись вновь, тащили куда-то листья и веточки, лазали по деревьям с проворством птичек-поползней. Сверкание их красноватых глаз Ева видела всюду, но только самым краешком зрения.
      Девочка подумала, что они похожи на муравьев, а потом решила, что то и есть муравьи - преображённые какой-то силой, не то в голове, не то вне её, занимались они, в сущности, самыми обычными для муравьёв делами.
      Под повозкой кто-то копошился в листьях, и Ева, разглядев в темноте силуэт низко пригнувшей голову лошади (должно быть, она уже успокоилась и выискивала теперь свалившиеся с дерева яблоки), не стала спускаться на землю. Подумала, не рассказать ли Эдгару о красноглазых существах, но послушав, как сосредоточенно он причмокивает, прикидывая, как лучше довести лезвие пилы до конца грудины, не повредив органы, не стала отвлекать костоправа от работы.
      Тело будто бы само обернулось землёю, причём обильно смоченной водой: контуры его расползались, разваливались, точно кожура с гнилой капусты. Противный запах перебивался запахом гари: какой-то мотылёк всё-таки добрался до открытого огня, и, проявив смекалку, обхитрил закопченные стёкла лампы. Бескрылое тельце его корчилось в масле.
      Нос Эдгара нависал в каких-то трёх пальцах от развёрстой грудины. Не оборачиваясь на Еву, он сказал:
      - Видишь? Запоминай. А лучше где-нибудь нарисуй. Можешь прямо на полу - у меня где-то был кусок угля.
      Девочка подошла поближе, отчасти из-за того, что не могла рассмотреть всё детально, отчасти чтобы уловить интонацию Эдгара. Света хватало только чтобы разобрать формы - казалось удивительным, как в простом и понятном человеческом теле могло поместиться такое многообразие форм. Текстура и цвет таяли в скудном свете, подменялись другими. Сказала с разочарованием:
      - Всё мертво. Нет даже капельки жизни.
      - Конечно мертво. Нити... нити высохли, - великан не скрывал своего разочарования. Отложив пилу, он рассеянно потирал ладонью шею. - Всё-таки, он умер не так уж и недавно. Но взгляни сюда. Как я и предполагал, сходство с внутренностями свиньи достаточно незначительно. И откуда эти олухи брали привычку сравнивать человеческое строение со строением животного? Должно быть, кто-то имел в мыслях уравнять человека со зверем для какой-то одному ему понятной цели. Но я вижу теперь, что он ошибался. Человек - нечто особенное, сродни ангелам Господним. А болезни и бедствия обрушились на нас потому, что мы - как испорченная игрушка, мы отвернулись от Творца и барахтаемся теперь в грязи, как свиньи. Поэтому нас можно сравнивать со свиньями. Поэтому и сравнивают, и запретили заглядывать внутрь, чтобы, не попусти Господь, чего не вышло. Но ничего не может быть спрятано вечно. Плохо только одно, что это знание достаётся не праведникам, а грязным, плотоядным гиенам, вроде нас с тобой.
      Отыскав уголь, девочка при помощи великана основательно зарисовала всё, что видела, особенно помечая те органы, на которые показывал Эдгар, и зарисовывая их чуть поодаль отдельно, с другого ракурса.
      Широкими стяжками Эдгар зашил тело, чтобы подготовить его к воскрешению. На резонный вопрос Евы он ответил:
      - Не стоит усугублять его муки. Сделаем всё, как было, оставим на том же месте.
      - Столько грязи... - поморщилась девочка.
      - Мертвечина есть грязь, - подтвердил Эдгар неожиданно ослабшим голосом. - Видеть её так часто, как видим мы, не посоветовал бы никому. Пожалуй, в ближайшую седмицу я буду питаться только растительностью. Никакого мяса. Учти это, пожалуйста, завтра, и постарайся не забыть за ночь.
      - У меня из головы, в отличие от некоторых, ничего не вываливается, - огрызнулась Ева, но Эдгар не стал спорить. Он склонился над растерзанным убийцей в позе, приставшей не врачу, но скорбящему. Плечи опустились, горб выпячивался как никогда резко, отчего великан казался уродливой рыбой, по недоразумению отрастившей ноги.
      Ева отступила к выходу, оглядев творение своих рук. Свеженарисованные углём человеческие внутренности казались фантасмагорическими символами, при взгляде на которые стекленели глаза и молитва замерзала на устах, и великан, от греха подальше, приказал закрыть их, набросав на пол тряпок и одежды.
      - Хорошо бы ещё раздобыть тех восковых табличек, - сказал он, - да в монастыре их так просто не выменяешь. Запомнят ведь, узнают... На что оборванным странникам письменные принадлежности?
      То, что это попахивает ересью, мог сказать даже Эдгар.
      К утру покойник, путаясь костлявыми руками в шиповнике, доковылял на плечах Эдгара до могилы и безмолвно укрылся земляным одеялом. В небе плыл однотонно-яркий круг луны. Всё, казалось, готово было рассыпаться от любого громкого звука.
      В такт капризам дороги покачивалась шляпа на голове барона и сама голова тоже покачивалась на костлявых плечах в поддерживающих своих путах. Самодельный скелет ходил ходуном, как будто неведомая болезнь поселилась в деревянных его костях. Наблюдая за этой пляской с единственной неподвижной осью - шестом, за который сошёл, похоже, цельный берёзовый ствол, Ева посасывала палец. Эдгар снова впал в апатию. Задумчивость его, словно снег с горного склона, медленно сползала в отчаяние. Потом выпадал новый снегопад, во время которого брови Эдгара набухали и дёргались, словно две грозовых тучи, нос шёл складками, а верхняя губа приподнималась, обнажая крупные жёлтую зубы. И в момент, когда лицо великана больше всего напоминало маску для языческого ритуала с распитием крови и плясками по углям, апатия снова настигала его, и всё возвращалось на круги своя.
      - У меня есть маленькая живая зверушка, - сказала девочка, и тут же больно прикусила себе щёку, пытаясь поймать удирающую фразу. Она крутилась на языке, но чтобы так вот, неожиданно сбежать во внешний мир... нет прощения таким внезапностям!
      Эдгар обернулся, окинул взглядом повозку. Поля от шляпы лежали на его скулах, как оставшиеся от пурги снежные откосы.
      Деваться было некуда, и Ева для убедительности решила придать своему зверьку индивидуальность:
      - Знаешь, такая длинная, с пятью лапами, зелёным хвостом и круглым носом. С ушами, как у маленьких детей, и глазами которые смотрят всё время назад. А ещё в ней много-много органов, и к каждому тянется по нити.
      - Таких не бывает, - сказал Эдгар, отворачиваясь.
      - А что, если забрать эту паутину? - Ева сделала выпад вперёд за воображаемой своей зверюшкой и дёрнула протянутую у господина Сено-де-Солома под самой лодыжкой (если, конечно, есть у соломенных чучел такое понятие, как "лодыжка") верёвку, из тех, на которые Эдгар в своё время возлагал надежды. Верёвка натянулась, заставив чучело дёрнуть плечами, а голову барона - повернуться под неестественным углом и посмотреть прямо на девочку. В этот момент Еве показалось, что из разверстого рта сейчас выпадет мягкий и противно-влажный язык, такой длинный, что упадёт, будто древесная змея, прямо ей на макушку. Но этого не произошло. - Животинка погибнет?
      - Почём знаю? - промямлил Эдгар. - Если забрать все, то, наверное, издохнет. Если несколько, то отрастит новые. Так же, как отрастает хвост у ящерки. Я был когда-то мясником, который, вправляя кости и исправляя позвоночники, вырезая опухоли, сам того не зная, рвал множество нитей. Но рука спустя время начинала действовать. Значит, тот неведомый паук, который за всё в ответе, умеет плести новые.
      Зверушка сидела теперь на полу, посреди угольного круга, который обозначал тот постоянно стучащий и беспокойный орган, который Эдгар называл сердцем. Не отрывая от неё взгляда, Ева сказала:
      - Тогда ты можешь попробовать поймать её, вспороть брюхо и забрать несколько нитей себе, - Только не забудь сшить потом мою зверюшку обратно.
      На этот раз Ева созерцала лицо Эдгара более продолжительное время и впервые подумала, что из его головы получился бы прекрасный цветочный горшок. Да и смотрелся бы он тогда лучше. Может, люди меньше будут пугаться, если над узким лбом вместо этой расползающейся на глазах шляпы зацветут ромашки.
      - Для человеческого тела они будут, что детская рубаха на взрослого.
      - Я хочу сказать, что ты же усыпил тех зверюшек, над которыми ставил эксперимент... может, получится усыпить и человека?
      - Как это? - спросил Эдгар.
      - Что там было? Алкогольные пары? Сонные травы?
      - Кто-то снова вкладывает тебе в голову мысли, над которыми нужно будет поломать голову мне? - спросил великан.
      - Не хочешь - не ломай, - сердито ответила Ева и моргнула, заставив своего диковинного зверя раствориться в воздухе.
      - Твой язык иногда становится языком пророков, - сказал Эдгар.
      Ева смотрела, как багровеет его шея, а потом подползла и дёрнула за локоть.
      - Ты не сможешь похищать нити из живота своих пациентов так, чтобы этого никто не заметил.
      Эдгар прикрыл на несколько мгновений глаза.
      - Ты многое можешь, маленький приставучий клещ. Можешь собирать дань, как собирали её дикие племена с захваченных народов. Заставь их не смотреть на мои руки. Заставь поверить, что всё, что я делаю, я делаю, как должно.
      Потом из его горла вырвался звук, похожий на утиное кряканье.
      - Если не сможешь - я просто закрою глаза. Я могу резать и зашивать, не открывая их, мои пальцы видят всё. Кто-то из древних говорил - "нет того, чего я не вижу. Когда я закрываю глаза, мир пропадает". И знаешь, что? Он действительно наполняется призраками. Может, призраки будут более благосклонны к моим делам, чем люди?..
      Это привело Еву в сильный гнев.
      - Призраки, говоришь? Благосклонны? Я к тебе благосклонна! И я сделаю всё, что нужно. Я буду забираться ночью в дома и похищать нити, чтобы ты мог потом сделать для господина барона новое тело и разрешить все эти твои проблемы с небесами.
      Эдгар произнёс очень уверенно:
      - Мой удел - просто и смиренно ждать. Откроется дверь и я должен её увидеть.
      - Я твоя дверь. Так почему ты её не видишь? Не издевайся надо мной, Эдгар!
      Великан с изумлением смотрел, как в голове Евы пробивался родник: из глаз сначала заструились, а потом брызнули слёзы.
      - Не заставляй меня делать то, что я не могу, но позволь то, что могу, - сказала она. - Я могу забраться в чужой дом и вынести оттуда все сокровища, которые тебе могут там приглянуться. В конце концов, я не чужой тебе человек. Отчего ты не разрешаешь помочь?
      Тело великана как будто одеревенело. Даже сердце в груди билось с деревянным звуком.
      - Молодые тела подходят лучше всего, - сказал он после долгой паузы, и, кажется, с трудом удержался, чтобы не попытаться запихать ладонями обратно вылетевшие наружу слова. - Они должны отращивать нити быстрее, чем все другие. Кроме того, с ними тебе будет легче.
      Ева подняла мокрое лицо. Великан уродлив, как полинялый от болезни бобёр. У него нет даже одинаковых ушей, которые больше похожи на куски теста различной формы, чем на органы человеческого слуха. Зато язык хлестал по нёбу, как будто в нетерпении, и в этом звуке Еве слышалось откровение: впервые этот мифический зверь, этот единорог в человеческом обличии готов приклонить перед ней голову не по принуждению, не из-за того, что она, Ева на него кричала, а по собственной воле.
      И это чувство было для девочки самой яркой звездой в млечном пути её жизни.
     
      Сейчас Константинополь был уже где-то недалеко - Ева чувствовала его приближение, как собаки чуют приближение каравана, как птицы, отряхивая с ветвей свежевыпавший снег, чувствуют, тем не менее, что весна на подходе. Путники по-прежнему избегали попадать в вены, по которым с севера на юг и с востока на запад катятся клубы пыли.
      А за ним - и ноздри девочки раздувались в предвкушении - жар песков, где дожди выпадают хорошо, если два раза за год.
      Пустоши, на которых люди скакали по холмам и пили из озёр, ровно звери, постепенно сходили на нет. Когда путникам приходилось пересекать тракт, они замечали, что тот в хорошем состоянии: вывороченные камни заменяли новыми, бордюры пусть и обшарпаны, но целы. По обочинам во множестве виднелись следы жизнедеятельности человека. Вишнёвые кусты вдоль дороги стояли без единой ягодки - их оборвали ещё когда те только начали розоветь. Вновь появились посёлки, машущие в холодном утреннем воздухе, словно знамёнами, дымными столбами. Говорили там уже на другом языке, медлительном, плавном; казалось, каждый из этих людей надеется возвести над своей головой замок из слов. Сами они шире в плечах, чем германцы, с выдающимися, бесформенными носами, похожими на отростки на побегах моркови, и круглыми лицами. Волосы срезали почти под корень, пользуясь при этом длинными ножами, которые носили на поясе, так что цирюльник не стал в этих землях называться цирюльником.
      "Костоправ звучит лучше" - сказал он Еве.
      Не было ни одного дождливого дня, однако ночи сочились влагой, а днём она хлюпала в горле каждого встречного мирного жителя. Со временем Ева тоже начала замечать у себя под кадыком клокотание. Моря было не видно (Эдгар не раз и не два рассказывал о нём девочке, и Ева думала о бесконечной воде с почти суеверным страхом), но ветер частенько приносил солёный воздух и гулкие, раскатистые звуки, в которых опытное ухо великана угадывало клокотание прибоя.
      - Сколько летел он над землёй, прежде чем мы его услышали, никто не знает, - говорил он.
      В одну из таких ночей новорожденный хищный зверёк вышел на свою первую охоту.
      Уже несколько часов Ева и госпожа Женщина таились в тени, почти заперев в груди дыхание. Что будет, если их, шныряющих во тьме, будто двух койотов, всё-таки поймают? В Еве опознают чужачку, спутницу костоправа, и тогда милому великану придётся несладко. Человеческий ум изощрён и жесток, он может придумать сотни разных обвинений и Эдгар, по простоте душевной и тяге к самобичеванию, легко со всеми согласится. А как он боится пыток!.. Одно только упоминание каких-нибудь застенков развяжет ему язык получше всякого вина.
      Её саму просто-напросто придушат, а тело выбросят в реку.
      В доме, конечно же, все спали. Ева долго присматривалась к этому дому - сон у его обитателей должен быть чутким хотя бы потому, что красная его крыша маячит на фоне кромки леса. Этот лес, раскидывая вокруг жёлуди и летучие семена, стремился с каждой весной отвоевать себе новые владения. Люди отвечали ударами топоров, коих здесь, под навесом, было целых четыре штуки, и ещё один торчал в деревянной колоде. Он был настолько старым, что, кажется, уже сравнялся по своей легендарности с мечом в камне из одной старинной легенды.
      Собака беспечно дремала, положив на лапы морду. Белые пятна на её черном теле напоминали позднеосенний снег, который выпадал в родных краях девочки обыкновенно в ноябре, и до следующего крупного снегопада, который бывал в январе, полностью истаивал. Здесь он, наверное, выпадает раньше, а то и вовсе держится всё лето на такой вот расцветки собаках. Какое-то время девочка размышляла, отчего ни одна псина не бросаются на неё с лаем, и в конце концов пришла к выводу, что стала слишком незаметной для собачьих носов. Они не могут найти среди запаха утренней сырости, запаха Господа, шерсть которого ещё осталась кое-где на рукавах платья, волос его светлости и Эдгаровой одежды, которая вообще непонятно чем пахнет, человека.
      Девочку это объяснение удовлетворило.
      Когда вокруг не осталось никаких звуков, кроме тихой колыбельной леса, Ева решила, что время пришло. Она, тонкая, как струйка дыма, тень, отделилась от стены и направилась к курятнику. Единственное окошко - крошечное, но вполне пригодное для исполнения её плана. Оттуда доносился запах птицы, неприятный для постороннего носа, но привычный девочке.
      Куры заголосили все хором, заметались по своей темнице, когда в окошко залетел ком земли. Ева метнулась под навес, к вытянувшимся по струнке топорищам, а дом тяжело и грузно вздохнул, как пробуждающийся ото сна старик.
      Для верности девочка запустила в курятник ещё одним комом земли, но в окошко не попала. Переполох усилился, и это заставит хозяев поторопиться.
      Вот и хозяин! С фонарём, фитиль в котором не успел ещё разгореться, с кочергой: лесные твари, застигнутые врасплох и загнанные в угол, могут быть опасны. Чем, однако, там занят пёс... Он должен был первым поднять тревогу, отвадить непрошенного гостя от хозяйского добра. Мужчина с короткой бородкой и зло опущенными вниз уголками рта - остальную часть лица Ева не разглядела.
      Она прошмыгнула через открытую дверь в дом, едва не наступив на нос псу, кинувшемся следом за хозяином искупать вину.
      Старая женщина спросила что-то визгливым, грубым голосом. Еве подумалось, что она, быть может, заблудилась десятки лет назад, а теперь почуяла на морщинистых щеках сквозняк и вопрошает: "Где выход? Где выход?"
      Ева не стала ничего говорить. Быстро оглядевшись, она выбрала для временного убежища лаз за печкой, тёмный, как нора животного, и весь заросший паутиной. Никто не стал зажигать в доме свет, но Ева знала, что когда хозяин пройдёт обратно, неся перед собой лампу, она останется незамеченной. Скорчившись там в три погибели, она боролась с позывами чихнуть.
      Было слышно, как хозяин ищет хорька или ласку, вороша кочергой под опорами и лавками, тыча железякой в каждую щель, потом, медленно, сбиваясь, пытается посчитать кур - глаза у него оказались, как у старого осла. И, напоследок, громко распекает хвостатого сторожа.
      Наконец, хлопнула дверь, мужчина, ругаясь под нос, прошествовал мимо камина к себе на ложе. Снова заголосила старая женщина. Девочке подумалось, что она спрашивает - хорёк это был, или куница?
      "Я никого не поймал", - буркнул мужчина.
      Конечно, Ева не разобрала в подробностях, но её отец сказал бы на месте этого тощего бородача то же самое.
      И она знала, что ответила бы мама. Разве что, не таким противным голосом.
      "Он вернётся. Ты, наверное, просто не увидел. Если такое ещё раз за эту ночь повторится, клянусь, ты отправишься дежурить в курятник..."
      Это было странное чувство. Ева затаилась, как лесной зверёк, пережидая толики ночи, что путались в её волосах непонятно откуда взявшимся сквозняком. Где-то совсем рядом зашуршала мышь и девочка сочла это лучшей похвалой своей маскировке.
      Начав путешествовать с Эдгаром, Ева поменяла хозяйку. Раньше ею распоряжались братья, дед, отец, мама, теперь же хозяйничала в какой-то части детской головы женщина без глаз и с упрямо поджатыми губами. Госпожа Ночь. Великан отчаянно её боялся, прячась под повозкой в странном оцепенелом сне, но, без сомнения, ты будешь бояться топи, увязнув в ней по пояс. В случае с ночью - можно даже не заметить этой обволакивающей хватки, но зрение и прочие чувства твои всё равно изменятся.
      Ева никогда бы раньше не подумала, что можно так хорошо видеть в темноте. Бывало, она подолгу лежала в кровати, пялясь в потолок и едва различая его, будто комната превращалась в перевёрнутый кверху ногами колодец. Сейчас заострённые, словно рыбачьи остроги, глаза ловили малейшую игру света на поверхностях, который прокрадывался тайком через окна. Если же куда-то бусины белого, холодного света не докатывались - начинали работать совсем другие чувства, дремучие и глухие, кажется, они помогли бы Еве избегать столкновения, даже если бы она была абсолютно слепой и лишена осязания.
      Девочка сочла, что выждала достаточно, и выбралась из укрытия. Конечности её превратились в конечности большого паука, они гнулись в суставах под самых немыслимыми углами.
      Ева видела кошку, которая вышла на охоту за мышью, но проморгала другого интервента, который и сам мог бы быть хищником. Хотелось напугать хвостатую, схватить её, к примеру, под мягкий живот, покружить по помещению, но Ева понимала, что она здесь ради другой игры.
      Этот дом привлёк их с Эдгаром не только тем, что находится на окраине обжитого человеком пространства и принимал на себя все удары первозданной природы. Обитали в нём трое - двое стариков и мальчик, сирота, которого забрали из другого дома. Именно так прослышала краем уха Ева. Мать погибла от какой-то болезни, отец умер гораздо раньше. Немного младше Евы, глаза всё время влажные, с другими мальчишками он не бегал, даже, казалось, не имел желания выходить за покосившуюся ограду, а просто бродил там, как исхудалый, больной бычок в вольере.
      Сейчас, проникнув за стены, Ева обоняла запах, который так или иначе присущ всем обиталищам человека. Здесь он чувствовался особенно сильно, и девочка была рада, что сама живёт теперь практически под открытым небом.
      Казалось, этот дом расшатывают, как больной зуб, корни, что устроили под него подкоп.
      Мальчик спал отдельно. Скорее всего, приёмные его родители и не заметили бы Еву - Эдгар снабдил её мазями и травами и то, что могли они сделать с человеком, звучало, как послужной список ведьмы. Великан сказал, противореча сам себе: "Только стариков трогай. Молодые нити - самые крепкие, но я могу позволить себе, перед лицом Неба, шить только старыми". Кажется, Эдгар даже не задумывался, что будет, если девочку поймают. Мыслей в плоской голове умещалось не так уж и много.
      Ева думала по-другому. Ей не нравился этот мальчик. Затравленный взгляд, похожий на коровий, манера бродить по кругу и вжимать голову в плечи в ответ на взгляды прохожих - точно в попытке спрятаться от летящих каменьев. Старики взяли его в надежде на то, что за ними, бесплодными и бездетными, через несколько лет будет хороший досмотр, но сейчас начали понимать, что ошиблись. Ни дом, ни хозяйство, пусть слегка пришедшее в запустение, но достаточно крепкое, ни собственный клочок земли не могли зажечь огонь в глазах приёмыша.
      У неё, Евы, не было не то что такой малости - с самого начала жизни судьба грозила выкинуть её на улицу. Она выжила, выкарабкалась, а этот росток чахнет даже в благодатной почве.
      Рано или поздно он всё равно погибнет, - решила Ева. - Старики ещё пышут жизнью, и он, быть может, переживёт их (если, конечно, хозяин не выгонит мальчика из дома раньше), но ненадолго.
      Ева не изводила себя сомнениями. Она просто решила для себя, что мальчик куда как бесполезнее, чем крепкие ещё, жадные до жизни старики. Значит, она вытянет пару нитей из него.
      Дом будто сам проталкивал её через своё нутро. Здесь множество скрипучих половиц, стен и предметов, которые кряхтели, стоило немного на них опереться, но Ева каким-то образом умудрялась миновать все ловушки. Она ползла на четвереньках - так надёжнее, так легче поддерживать связь с темнотой, которую впитываешь, будто сухой песок дождевые капли. Легко представить, что у тебя вдруг выросли усы, как у куницы, начинаешь чувствовать покалывание на щеках, когда воображаемые эти усы касались стен или каких-либо предметов.
      Ева прокралась мимо комнаты стариков, понаблюдала за выгнувшей спину кошкой, которая наконец заметила гостью, и приблизилась к чулану, где спал мальчишка. Двери нет, только будоражащее ощущение, будто кто-то маленький и дрожащий сейчас находится тут, ждёт своей участи, как мышь перед лисой. Рот наполнился слюной. Ева потрогала языком клыки и решила, что те немного удлинились. Может, самую малость, точь-в-точь как у лесного хищника, который, только сжав челюсти, способен перекусить хребет у жертвы.
      Вдруг что-то взбрело в голову, и девочка, усевшись по-собачьи прямо на пол, задумалась. А и правда, что если мальчишка не спит? Ждёт, принюхивается, прислушивается, отмечает мелочи, которые Ева в своей убеждённости упустила. Вдруг так? Хорошо бы, если б к их маленькому паломничеству присоединился ещё один человечек... скажем, её возраста. Если жертва будет бодрствовать, ожидать охотника, или, тем паче, сумеет в чём-то его перехитрить, - охотник (окончательно решила для себя Ева) позовёт его с собой. Перед ней проплывали картины замечательных приключений, из тех, что почти не случаются в настоящей жизни - они втроём, и сказочные земли сонной Аравии, где местные жители имеют вместо человеческой головы голову пёсью и разговаривают на языке немых, многозначительными, мудрыми жестами...
      Но мальчишка спал. Ева почти обиделась, еле удержавшись от порыва разбудить его и высказать всё, что думает о такой беспечности. Он лежал на постели, как камень, и Ева по слабому, трепещущему дыханию понимала, что судьба не будет к нему благосклонна, как не был благосклонен Творец, посылая на землю самую слабую из находящихся в его подчинении душ.
      Кстати, мальчишка даже не подал голос, когда она начала шуметь в курятнике. Евины братья, помнится, наперегонки неслись с палками к хозяйственным постройкам, стоило какому-нибудь дикому зверю появиться на их территории.
      У ног легла госпожа Женщина, которую девочка несла под мышкой, а где-то неосознанно брала, как кошка берёт котёнка, в зубы. На животе чернела беззубая ухмылка и Ева запустила туда руку, ощутив обёрнутую кожей ручку инструмента.
      То была их с Эдгаром находка. Оборванная девочка с грязной куклой ни у кого не вызовет подозрений, и кто будет проверять, что, кроме клопов, прячется в тряпичном тельце?
      Кошка следовала за Евой на порядочном расстоянии, а теперь наблюдала из-за угла, со стороны хозяйской комнаты: глаза её загадочно мерцали.
      Из живота куклы появился скальпель, следом - глиняный пузырёк, прочно закупоренный деревянной пробкой. После недолгого пребывания рядом с мальчиком Еве начало казаться, что, пустив в ход скальпель, она не услышит ничего, кроме скрежета металла по камню. Всё-таки откупорив глиняную склянку, Ева вылила её содержимое на платье кукле, и, стараясь держать её подальше от своего лица, крепко прижала ко рту и носу мальчишки.
      Дёрнулся, и, всхлипнув, затих.
      Быстро, двумя руками, Ева ощупала тощую грудную клетку, нашла нужную точку ниже солнечного сплетения. И, крепко сжав обёрнутую кожей рукоятку, сделала надрез. Эдгар не зря доверился её чутью, Ева не сомневалась в правильности выбора места надреза, а только беспокоилась, сумеет ли извлечь моток нитей и соединить лоскуты кожи, чтобы свести вред для мальчишки к минимуму. От ощущения расходящейся под пальцами плоти мутило. Когда зрение исчезает, не так легко спрятаться за какой-нибудь выдумкой, как девочка часто позволяла себе делать - ты будто присутствуешь здесь и сейчас, и это "здесь и сейчас" не оставляет тебе выбора.
      По руке побежала горячая струйка, и девочка, собрав с пола пук соломы, промокнула кровь. Ещё чуть-чуть, ещё немного, главное, не погружать скальпель дальше зазубринки на лезвии и не менять заранее установленный угол наклона. А то всё пойдёт прахом.
      "Всё и так прах", - сказал бы на это Эдгар.
      Ева старалась ни о чём не думать. Она представила себе крестообразный надрез, нарисовала его на коже пальцем, запоминая каждую ложбинку, каждую впадину, и повторила лезвием. Зачем-то послюнявила пальцы (мимолётом ощутив вкус крови на языке), после чего они, как стайка мальков, нырнули в рану, чтобы раздвинуть её края.
      По Эдгару, в человеческом брюхе имелось несколько годных для жатвы нитей: от сердца до желудка, от лёгочных мешков к сердцу, и ещё к нескольким органам, предназначение которых оставалось загадкой. Яркая, будто пробившийся через пелену облаков луч света, струна тянулась от сердца вдоль позвоночного столба вверх, к голове, но кто бы посмел её перерезать?
      Ева принялась за работу. Аккуратно орудуя стилетом, она старалась не задеть вены (они пульсировали, будто там галопом проносились табуны крошечных, меньше муравьишки, лошадей). Кто бы только ответил - оправится ли человек, если лишить его всех нитей?
      Каждый раз, делая движение скальпелем, Ева зажмуривалась, инстинктивно ожидая брызжущей в лицо крови, и действительно ощущала на щеках несколько капель. Что такое нити? Принадлежат ли они телу, или всё-таки являются отростками, ветвями более сокровенной субстанции? Тогда откуда же кровь?
      На эти вопросы не было ответов.
      Девочка их и не искала, споро сматывая срезанные нити в клубок. Закончив, она промокнула рану содержимым другого пузырька, и, слушая в животе мальчишки булькающие звуки - не задела ли чего лишнего? - споро стянула нитками края кожи. Солома тихо захрустела, когда Ева опустилась на неё всем весом. В кистях чувствовалось напряжение, плечи болели от усталости, хотя сама операция заняла толику от бесконечного, текущего в никуда ночного времени, которого, если представить ночь в виде песочных часов, из одной ёмкости в другую просыпалась разве что песчинка.
      Клубок нитей, на ощупь тёплых и похожих на кошачью шерсть, нашёл себе место в пустой полости куклы. Иголка и скальпель (которые Ева предварительно тщательно вытёрла), вместе с нитками и опустевшими пузырьками, вернулись в мягкий живот куклы, где все любовно воссозданные девочкой внутренние органы перемешались и переплелись между собой. Ни одного кровавого следа не должно остаться на цветастой одежде. Внутри давно уже всё красное, но внутри - другое дело. Срезанные нити не истекают кровью, в них другая сила, и эта сила до последнего поддерживает в сама в себе тепло. Еве нравится ощущать его, прижимая к себе куклу. Нравится ощущать наполненность. Она думает - становится ли кукла хоть на мгновение живой, когда исполняет роль сосуда чего-то, превосходящего наполняющие тело потроха?
      Эдгар бы сказал категорично - эта полость оставлена Господом наводящим единственно для того, чтобы в неё прятать нити. Ева считала, конечно, по другому, но это на самом деле было удобно.
      Она уходила, держа за руку слегка распухшую куклу. Кошка прокралась в комнату, и теперь обнюхивала кровавые пятна, приоткрыв рот и покачивая из стороны в сторону головой. Мальчишка не очнётся до утра, когда его опекунам придётся испытать немало страшных минут. Может, что-то наконец-то изменится к лучшему. А может мальчика примут его за жертву инкуба, диавола, и от греха подальше выгонят из дома. Ева с Эдгаром будут уже далеко, и, наверное, никогда больше не увидят этот дом.
      Ева открыла окно, и, так же, как ночной воздух втёк ей в лёгкие, втекла в него. Людской посёлок спал, только брехали, каждый в своём углу, псы. Прямо, через поля, через ограду из камней, что отделяет одно поле от другого, ждёт её Эдгар. Девочка по шею погрузилась в поспевшую пшеницу, и, бубня под нос полузабытую песенку, распугивая устроившихся на ночлег птах, двинулась в нужную сторону.
      - Думаю, рано или поздно мы поставим на ноги нашего барона, - так начал говорить Эдгар.
      Энтузиазм накатывал на него болезненными приступами, которые отдавались в кистях, заставляя их бессмысленно дёргаться. Кажется, грозовое небо будущего перед его взглядом прояснилось и явило нечто, что не оставило у великана ни капли сомнений. И Еве это нравилось. Были минуты, когда она думала: не стоит ли открыть для него тайну госпожи Женщины? Но, глядя на спину Эдгара, необычайно прямую, Ева теряла все сомнения.
      Повозка как будто превратилась в каменную крепость на колёсах, такую неприступную, что перед скучающими на какой-нибудь заставе стражами цирюльник проезжал с самым беспечным выражением лица, позволяя даже иногда кому-то забраться на подножку и заглянуть в тёмноё нутро - только для того, чтобы любопытствующий сморщил нос, принюхавшись к пожиткам, да убрался восвояси. Самоуверенный вид великана придавал любому его поступку, любому делу, за которое он брался, внушительность. Один раз они целый день ехали перед группой бенедиктианцев-паломников в одинаковых земляного цвета рясах, что таскались по дорогам из посёлка в посёлок, ведя проповеди, а когда остановились отслужить вечерю, напросился молиться вместе с монахами, рядом с походным храмом, который занимал целую повозку.
      - Чем ты занимаешься, странник? - спросил его какой-то высокий чин, плотный, мускулистый монах с широкими плечами. Заложив большие пальцы за пояс, он с выражением брезгливости и живого интереса рассматривал великана. - Зачем ездишь по миру, вместо того, чтобы где-нибудь осесть, и добывать свой хлеб, как завещано, молясь и возделывая землю?
      - Странным и страшным делом я занимаюсь, отче, - потупившись, сказал Эдгар. - Я полон смирения и несу на устах слово Божие, куда бы ни направлялся. Ну, и заодно, врачую раны, а также стригу бороды.
      Монах нахмурился.
      - То есть ты проповедник?
      - В первую очередь, всё-таки, стригу бороды, - скромно ответил Эдгар. - Но не забываю при этом рассказывать о Христе.
      Монах удовлетворённо кивнул. Кажется, он даже проникнулся к великану уважением. За сим их разговор завершился бы, если б не Ева, которой начало казаться, что о его светлости наслышаны все, кто хоть немного держал открытыми уши, и только Эдгар с потрясающей виртуозностью избегал всех и всяческих слухов.
      - Конечно я знаю его светлость барона фон Конига, - нахмурился монах. - Но откуда знаете о нём вы?
      Он заложил руки за спину - любимый жест. Потом недовольно спросил:
      - Хотя, о чём это я? Кто не знает его светлость? И всё же - потрудитесь объяснить свой интерес. Не знаю, жив ли он по сию пору, или уже отправился на встречу с Господом, уверен, что праздное потрясание языком привело бы его в праведную ярость. Чужие грешки были для него, как мухоморы для вепря - за отсутствие снисходительности ко всякой живой твари - в том числе и к себе - его и боялись.
      Ему Ева и Эдгар тоже рассказали историю про кости баронских соратников, томящихся в чужой земле, и для убедительности показали перстень. Катая на ладони драгоценность, монах вопросительно посмотрел на великана, потом на Еву.
      - Мы собираем истории о бароне, - шёпотом сказала она.
      Эдгар прибавил, закатив глаза:
      - Свет его славы настолько ярок, что каждый, кто знает барона фон Конига, рассказывает о нём занимательную историю. А знают его во всех концах империи. Даже за её пределами.
      - Это правда, - сказал монах. Глаза его затуманились. - Что ж, тогда я тоже кое-что вам поведаю. Барон как будто считал, что человечеству вовсе нечего делать здесь, на земле. Грешники да отправятся без промедления в ад. Те, кто делал всего понемногу - понемногу грешил, понемногу делал добро, да отправятся в чистилище, где будут томиться, как в тёмной сырой темнице, до Страшного суда, где дела их будут взвешиваться судьями, что не знают ни сомнений ни колебаний. И он, он тоже не знал колебаний. Ни единого раза за свою жизнь. Большинство людей не живут - они существуют от момента осознания себя как личности и до смерти, творя мелкие дела, и им действительно, лучше было бы сразу отправляться в то тёмное безлюдное место, где они могут раскаяться и поразмышлять об истинном смысле всего. С другой стороны, до какого же момента должны просыпаться песчинки в этих песочных часах? Ведь если не будет земной жизни, не будет существовать плохого и хорошего, добра и зла, раскаянья и истинной веры... барон об этом не задумывался. Как я уже говорил, он не знал сомнений.
      Бенедиктинец промочил горло из фляги и продолжил свой рассказ. Барон изнурял себя постом, а когда позволял себе есть, ел, как птичка. В сущности, ни с кем из тех, кому грозило остриё его копья, он не был настолько жесток, как с собой. Барон подвергал себя каждодневной изнуряющей пытке голодом, усталостью и всяческими воздержаниями. Он даже смотреть на что-то сложное избегал. Убивал же просто и безыскусно. Ева и Эдгар узнали, что всяческое роскошество, а особенно в среде духовенства, вызывало порицание и осуждение, а то, что барон не мог так просто изгладить, стереть из своего окружения, он удостаивал самым строгим для себя приговором - плотной стеной молчания и отчуждения, когда даже взгляд его скользил по тебе, словно по пустому месту.
      - Значит, говорите, он был очень худ? - зачем-то переспросил Эдгар.
      - Костлявый, ровно как скелет, - затряс головой монах. - Вы никогда, готов спорить, не видели людей, таких же тощих, как эти самоназванные, фанатичные братья. Будь их воля, они бы, наверное, выжимали и выжимали себя, как мокрую тряпку. Как по мне, довольно сомнительный способ получать удовольствие. Будьте уверены, он сам довёл себя до смерти. Просто потерял сознание, когда потребовалось поднять меч, а сарацины своё не упустили. Они никогда не упускают своё.
      - Думаете, барон погиб? - спросила Ева.
      Монах поморщился. Он сам уже понял, что слишком увлёкся рассказом
      - Что же, если откровенно, то думаю, что да. Слишком долго уже о гуляющем с косой бароне ничего не слышно - такие люди не улитки, они не могут так просто спрятаться в панцирь. Вы же слишком... грязны для аудиенции у барона, при всём уважении к твоим профессиональным качествам, - он кивнул Эдгару, - вы просто бродяги. Наверняка завербовал вас кто-нибудь из его свиты. И, скорее всего, завербовал не вас одних.
      Монаха смущал перстень, тот был весомым грузом на весах его мнения, но, видимо, всё-таки недостаточным.
      - Расскажите ещё, - попросила Ева.
      - Хватит сплетен, - сказал монах, перебирая за спиной чётки. - Нам пора отправляться.
      Но чёрная повозка Евы и Эдгара преследовала караван бенедиктинцев ещё некоторое время, достаточное, чтобы узнать у монахов ещё подробности о жизни его светлости.
      Барон готов был бесконечно укрощать плоть. Он интересовался любыми способами, которые могли отказать ему святые отцы, и рьяно претворял их в жизнь. Сон его редко был продолжительнее двух-трёх часов в день, после пробуждения его светлость почти всегда ходил хмурый, как грозовая туча. Во сне к нему приходили мутные грёзы, природу которых по-своему растолковывал каждый святой отец, и барон не знал как вымыть это единственное оставшееся в его жизни тёмное пятно.
      Много свободного времени его жизни, особенно сразу после пробуждения, было посвящено молитве. Один из монахов, кузнец по профессии, сказал, что барон читал всё время с одной интонацией, добиваясь и в этом, по мнению многих, требующем горячести сердца, деле, такой же чистоты и отсутствия зазубрин и заусенцев, как и во всём остальном.
      "Он как будто хотел походить на кусок льда. Прозрачный и холодный на ощупь. Что творит с нами Господь, что творит, - качал головой монах. - Почему не могут люди установить единый идеал служения? Из-за того люди с двумя разными идеалами - но, при этом, с идеалами, - не могут так просто друг друга понять. Он, наверное, хотел видеть мир вокруг себя пустым, мечтал стереть всякую память о шестом дне, когда Господь создал человека. Иначе никак не понять этих странных мотивов".
      После этого Эдгар серьёзно задумался. Он сидел на козлах, надвинув на глаза шляпу, и казалось, дремал, но Ева со своего положения видела, что глаза его открыты и устремлены вперёд. Кажется, даже встречный ветер не может заставить великана моргать. И правда - что для настоящего великана такая мелочь, как ветер?..
      - Я знаю, о чём ты думаешь, - сказала она. - Ты думаешь, на самом ли деле его светлость был хорошим человеком? На самом ли деле нам стоит делать то, что сказал Валдо?
      - Валдо в него верил, он предан ему до конца.
      Девочка надула щёки.
      - Мы же не Валдо. Мы не служили ему почти полсотни лет.
      - Если ты не помнишь, мы многим обязаны этому человеку. Вряд ли он и в самом деле надеется увидеть своего господина на ногах и способным снова протыкать людей взглядом, но сделать всё, что возможно - вот его обязанность. Он положился на нас с тобой. Я никогда не хотел быть опорой для чьих-то надежд, но если уж так случилось, должно довести дело до конца.
      Кроме того, - хотел сказать Эдгар, но не сказал. Мысли эти выудила цепким взглядом Ева. - Если мы откажемся от этой миссии, исчезнет смысл во всём, что мы, скрипя сердце, начали. И Эдгар просто не хотел расставаться с целью их путешествия, он опирался на неё, как белый в своём гипсовом совершенстве греческий бог или мифический фавн опирается на изукрашенную лепниной колонну. Без одного исчезает смысл другого. А Эдгар, уже загоревшийся, уже полыхающий белым пламенем, не хотел бы прежней спокойной жизни - если, конечно, ту его жизнь можно было назвать спокойной.
      Когда Ева уже начала гордится, что знает про мотивы своего спутника всё, он внезапно прибавил:
      - Мы по-прежнему не знаем, почему его душа всё ещё там, внутри. Спряталась в черепе, как напуганная мышка... Это, знаешь ли, загадка куда значительнее, чем загадка нитей. Это один из тех символов, что Господь оставляет на пути человечества, надеясь, что когда-нибудь его разгадают. Или же не разгадают никогда.
      - Какую же тайну ты хранишь, мой добрый друг? - таким образом говорил, бывало, вознесённой на высоту тела чучела голове, костоправ. Склонив набок голову, пытался уловить ответ.
      Ева, подобравшись поближе к великану, спрашивала:
      - Может, он просто не желает отвечать? Может, он отправил бы нас на костёр или зарубил палашом, если бы мог?
      У Эдгара дёрнулась щека.
      - Что ж, нам встречается множество достойных людей. Гораздо более достойных, чем мы с тобой. Может, стоит привести кого-нибудь из них сюда, дать поговорить с его светлостью?
      В воображении Евы для барона нашлось множество подвигов, которые он совершал все одновременно, куда больше изнуряя себя нескончаемым постом во славу Господню, чем битвами. Он продвигался через дебри её разума, то на коне во главе сияющей армии, то пешком, в одиночестве, по пояс утопая в гнилой воде. Истреблял чудовищ, вытаскивал из чёрных замков и башен некромантов, уничтожая нечисть. Его светлость стал вторым её героем, гораздо выше и могущественнее Эдгара, который почти потерял было свою корону героя сказок и полотен, что разворачивались в голове девочки, и начал обретать снова только теперь. Когда он каждый вечер зажигал в лампе огонь и сидел до глубокой ночи, пока руки не покрывались кровью до самых локтей, пока рубаха на груди не оказывалась заляпана пятнами разного цвета и происхождения. Ева в таки моменты обыкновенно следила за походной печью, как со временем они стали называть костёр - костоправу мог понадобиться раскалённый нож или какое-нибудь из варев, что бурлили в специальных пробирках и ждали своего часа. Каждый день, когда требовалось кого-то врачевать, передвижной их лагерь окутывало облако густого дыма, и Ева, кашляя и чихая, говорила себе, что очень счастлива между двумя такими по-своему могущественными и странными людьми.
      И ещё она очень хорошо чувствовала, что её роль перед ними сыграна ещё не до конца.
      Более того, уличный театр ещё только-только начал выставлять свои декорации.
     
      Глава 11
     
      В день, когда под колёсами повозки загрохотал настоящий тракт, они увидели в пути столько людей, сколько не видели ещё никогда. Даже Эдгар - Ева могла наблюдать это на его изумлённом лице. "В дороге" - это очень странное состояние. Чаще всего оно означало, что у тебя нет ни дома, ни семьи, ни клочка земли или хотя бы какого-нибудь дела. Реже - что ты торговец или воин. Или, на худой конец, сборщик податей.
      Тракт был запружен народом. По изодранным ступням и грязной, иногда до черноты, одежде было видно, что путь этих людей начался отнюдь не за поворотом дороги. Ева слышала германскую речь, чуть поодаль, подсказал ей Эдгар, говорили по-французски; это было в высшей степени удивительно. Всё равно, что найти в разгар жаркого лета под шляпками лесных грибов снег.
      - Что случилось? - громко спросила девочка. - Где-то пожар? Сгорел город?
      Никто даже не повернул головы, но позади, куда поднявшийся ветер, может, донёс вопрос Евы (а может его задал кто-то другой), раздался вопль:
      - Идёт воинство Господне! Расступитесь, дремучие леса, прячьтесь, языческие боги и их земные прихвостни! Наше оружие не знает пощады (Ева завертела головой в поисках оружия, но всё, что обнаружила - ржавые виды в руках одного хмурого, заросшего детины), наши дротики разят, как молнии небесные!
      Голос оборвался на высшей точке своего расцвета, оборвался кашлем и превратился в хриплое, слабо различимое, но достаточно громкое бормотание. Эдгар смог разобрать там латынь, о чём и сказал Еве.
      На повозку Эдгара косились с плохо скрываемой злобой, иные специально ускоряли шаги, чтобы взглянуть на того, кто сидит на козлах, но увидев, разочарованно опускали головы, или тихо бормотали под нос ругательства. У большинства здесь были только собственные карманы, ну и, может, худой холщёвый мешок с одеждой. Но если у тебя было чуть больше, чем на тебе надето, ты уже попадал под лавину неприязных взглядов.
      - Эй, вас же вчера здесь не было! - закричали совсем рядом, и, перегнувшись через борт, Ева увидела маленького человека, почти карлика. У него массивная квадратная голова, и говорил он, запрокинув вверх лицо и щурясь от солнца. - Не видать вам оттудова Иерусалима? Он должен быть где-то поблизости, клянусь семью рыбёшками, что плавают у меня в желудке.
      - До Иерусалима ещё далеко. Впереди Константинополь, - сказал Эдгар, и карлик несколько раз подпрыгнул, пытаясь, видимо, выяснить для себя, не девица ли это говорит. Разглядывая голову Эдгара, который временно снял свою шляпу, незнакомец выразил недоумение, выпятив нижнюю губу.
      - Замечательная у вас повозка, и кобыла тоже ничего. Крепкая. Не желаете ли подвести нескольких калечных и одного коротконогого?
      - У нас там кости, - ответил великан, кажется, первое, что пришло на ум. Карлик от изумления едва не споткнулся о придорожный камень и не полетел кубарем под копыта лошади.
      - Что?
      - Кости! - закричала Ева, приставив ко рту ладони. - Полная телега костей, снизу доверху.
      - А зачем вам кости? - спросили с другой стороны (голос был такой, как будто у говорившего отсутствовала половина языка). Этого человека Ева не видела, потому что ползти до другого конца повозки было слишком далеко. Она вновь закричала:
      - Это святые мощи!
      Голова карлика затряслась в живейшем энтузиазме. Второй говоривший нечленораздельно завопил. По толпе прокатился благоговейный ропот, Ева видела поворачивающиеся к ним лица. "мощи... кости..." - звучало со всех сторон. Мгла, отвыкшая от такого количества народу, теперь, когда поток начал замедляться и к ней потянулись грязные руки (конечно, с лучшими побуждениями, но лошади-то откуда знать!), готова была пустить в ход зубы и бросится наутёк. По глазам Эдгара было видно, что он с удовольствием спрятал бы голову между колен.
      Зазвучал тот же голос, обещавший молнии с неба для каждого язычника. На этот раз где-то слева:
      - Мощи! С нами мощи святых покойников и благопристойников, самоистязателей и святомучеников! Луки, Амброзия, Павла, Варфаломея, Елены, Лаврентина из Ареццо, Греческих безымянных числом в двадцать три головы, и прочих, и прочих. Знаете, что это значит, братья? Победа идёт за нами по пятам.
      Теперь Эдгар и Ева были сердцем потока и не было никакой возможности выбраться. Если бы у них сейчас сломалось колесо, эти бедняки взяли бы повозку на плечи. Они называли себя воинством господним, но у многих не было даже обуви.
      - Куда все идут? - спросила девочка у карлика. Лицо его и руки были обезображены потницей, над верхней губой блестели капельки влаги. - Откуда вы все взялись? Как тебя зовут?
      - Отовсюду, - дружелюбно ответил карлик. По лицу Эдгара было видно, что он думает о таком дружелюбии. Ева не вполне понимала, что с ним не так, однако новый знакомый казался ей похожим на больного бешенством пса, который сейчас лезет облизывать твои руки, виляя хвостом, а спустя какие-то мгновения может оскалиться и тяпнуть за палец. - Называют меня Бахусом, как винного бога. Мы собрались со всего христианского мира, для того, чтобы вырвать из рук иноверцев гроб господень. Ты, малышка, вряд ли слышала, что говорил наш папа Урбан, куда тебе, когда вокруг зверьки и кузнечики, но поверь, он говорил замечательные вещи! Там, впереди - страна неслыханных богатств. И когда эти медлительные крестоносцы наконец соберутся в дорогу, мы уже будем всем этим владеть.
      Он подмигнул и повернулся к Еве спиной, чтобы она могла видеть нашитый на рванину крест; на полосы для него пошла чья-то тёмно-зелёного цвета одежда. На одной руке у Бархуса было четыре пальца, на другой - три.
      Ева видела грязных женщин и детишек, которые с упорством тягловых лошадей тащили на спинах пожитки. Те, кого природа оделила ростом, поднимали вверх лица и жадно вдыхали воздух, в то время, как под их подбородками клубилась густая пыль. Многие вслух молили небеса о дождике, но небо оставалось неумолимым и жалело даже ветра, который мог разогнать вонь.
      Эдгар подавленно молчал. В Константинополь вела всего одна дорога, но, кажется, теперь он был готов ехать даже по бездорожью. В фургон больше никто не просился, разве что, толпились у входа полные почтительности, жадные взгляды, зато то и дело приходилось брать на козлы детей, которые, устав, садились прямо посреди дороги, грозя угодить кому-нибудь под ноги, а то и под копыта Мглы.
      Вокруг все говорили о войне. Предвкушали её на разные лады, Ева слушала, а потом повернулась к Эдгару.
      - По-ихнему выходит, будто война - это когда приходишь, чтобы поесть и попить вдоволь. И забрать себе коней и женщин.
      - Я тоже не знаю, что такое война, - вздохнул Эдгар. - Я знаю, что они не такие воины, рядом с которыми хочешь сражаться.
      Подумав, он прибавил.
      - Я вообще не хочу сражаться, если честно. Захочет ли гроб Господень оставаться в руках таких людей?
      - Ты говоришь так, будто он может уползти, как большая ящерица.
      - Если бы мог, - вздохнул Эдгар ещё раз. Настроение у него было такое, какое бывает у старика, который задумал посвятить вечер хорошим воспоминаниям за бутылкой сидра. - Но, с другой стороны, каких только чудес на свете не случается...
      Армия господня принялась устраиваться на ночлег задолго до заката. Слева замаячили крыши какой-то деревеньки и часть воинства, из тех, кто сохранил ещё немного сил, с улюлюканьем бросились в ту сторону. Остальные ковыляли следом.
      - Уж не надеются ли они там встретить сарацинов, - пробормотал Эдгар и лицо его вытянулось.
      - Только евреев, мой друг, - сказал карлик. Из одного угла его рта в другой кочевала травинка. - Это бельмо на глазу добрых людей. У меня ноги слишком коротки, чтобы бегать за ними, но другие - пускай бегают. Я не возражаю.
      - Мы поедем дальше, - сказал Эдгар, приставив ладонь козырьком к глазам и глядя на деревушку. Казалось, будто все жители слишком рано отправились ко сну и приглядевшись, Ева заметила, помимо закрытых наглухо дверей, затворенные ворота. На улицах не было даже собак, не говоря уж о прочей скотине.
      Лицо Бахуса приобрело озабоченное выражение.
      - Лучше бы вам остаться с нами. Впереди шли прокажённые. Именно поэтому мы не слишком торопимся, - он сплюнул. - Шваль. Отрепье. Не понимаю, как они собираются не развалиться до того, как доберутся до святого города. И на что они надеются? На исцеление? Ха! Знаешь, нам иногда встречаются части их тел. То ещё зрелище.
      Тем не менее, Эдгар и Ева поехали дальше, и встали на ночлег между прокажёнными, которые издалека напоминали один большой ком грязи, и прочим воинством. Ева не знала, нашивали ли больные на свои одежды кресты, да и не хотела это знать. Когда они с Эдгаром смотрели назад, то видели, как над крышами деревеньки поднимается облако дыма.
      Нескольких больных они всё-таки догнали. Калеки, потерявшие человеческий облик, они с упорством колченого пса, которому кинули кость, ковыляли вперёд. Однако, заслышав грохот повозки, обернулись и хором завопили что-то нечленораздельное, протягивая руки. Еве захотелось ослепнуть: но даже стоило ей закрыть глаза, как перед внутренним взором начинали мелькать провалившиеся носы, ушные раковины, держащиеся на лоскутах кожи, кожа, слезающая целыми пластами, будто яблочная кожура, которую счищали ножом.
      Лошадь, испуганно взвизгнув, понесла. Грохот стоял такой, будто упала большая башня, вроде колокольни собора в Ульме, но сквозь него были ясно различимы издаваемые больными лепрой звуки. И ещё звуки, клокотавшие у Эдгара в горле: или он пытался говорить по-ослиному, или сдерживал тошноту.
      Проехав ещё немного, Эдгар и Ева решили остановиться в дубовой роще, которая ютилась в небольшом ущелье, вползая на его стенки корнями и утопая в листьях папоротника. Когда в ущелье попадал ветерок, даже самый небольшой, ветки наклонившихся под разными углами стволов начинали стучать друг об друга, точно призывая станцевать с ними быстрый танец. Тем не менее, здесь было спокойно.
      - Переждём, пока они все пройдут, - сказал Эдгар. - О, Господи! Тысячи раз заклинаю: прости мне мою трусость.
      Он уныло посмотрел на Еву.
      - Знаешь, мне стоило остаться там и посвятить столько времени, сколько нужно, чтобы вылечить больных. Можешь себе это представить, маленькая летняя стрекоза, я путешествовал по миру, чтобы руки мои имели для людей какую-то пользу. Но теперь я стал труслив и жалок, а сердце моё и разум заняты другим.
      Ева принюхивалась к содержимому сумок, стараясь угадать, на дне какой из них схоронены остатки еды. Она не знала, что ответить великану, но точно знала, что обратно ей не хотелось. Зато было, что сказать его светлости. Девочка откинула крышку сундука.
      - Нам пришлось сказать, что ты - это святые мощи, - сказала она с упрёком. - Увидь ты глаза всех этих людей, ты бы сам не захотел бы показываться из сундука.
      Когда скромный ужин переместился в животы, и Ева лежала на спине, наблюдая, как заваривается в просветах между листвой темнота, настало время для приёма гостей. Гость пришёл к ним с той стороны, где встали на ночлег прокажённые, остановился в двух десятках шагов, вытянув шею и хлопая глазами.
      Это был человек, который ещё не совсем потерял вид человека. В отличие от прочих, он не пытался сунуть руки под колёса, или хватать за копыта Мглу, которая испытывала к прокажённым достаточно однозначные чувства - она их боялась. Оставался на порядочном расстоянии, понимая, что пришельцы не будут чувствовать себя комфортно рядом с ним. Цепкие глаза оглядели Эдгара с ног до головы, метнулись к Еве и вернулись к великану.
      - Ходят слухи, будто с христовым воинством ехал лекарь на большой чёрной телеге.
      Ева слышала, что у многих проказа даёт о себе знать, превращая язык в неподвижную гниющую массу во рту. Здесь с речью было всё в порядке, более того, она была разборчива, а тон - вежлив и лишён надрывных ноток. О проказе говорило частичное отсутствие пальцев на руках (вместо них торчали небольшие бугорки, кое-где отмеченные мокнущими ранами), а так же язвы, которые незнакомец, как мог, пытался скрыть одеждой. Даже ноги его были обуты в высокие охотничьи сапоги, хотя среди такого народа обувь - такая же редкость, как покой во взгляде. Одет в рубаху, размером немного больше, чем нужно, в коричневые штаны, изрядно засаленные и покрытые сомнительного вида пятнами. Поверх рубахи, скрадывая излишек размера, был тёмно-синий тёплый сюртук о двух деревянных пуговицах. Вниманием Евы сразу и надолго завладел головной убор: высокий неуклюжий колпак делал голову на достаточно тонкой шее похожей на голову этакого неловкого карапуза. Такие могут носить уличные артисты, либо короли каких-то далёких и маленьких стран, которых эти артисты с переменным успехом пародируют.
      - Странствующий цирюльник, - сказал Эдгар, для чего-то облизнув пальцы и разгладив складки возле рта. От внимательных глаз это движение не укрылось; прокажённый уцепился за руки взглядом, так, будто хотел позаимствовать себе пару пальцев. - Я не умею лечить проказу.
      - Никто не умеет. Они только строят эти бестолковые больницы, руководствуясь единственно - вместить всех окрестных больных, чтобы они... простите, я ещё не слишком привык к переменам в жизни - чтобы мы не бродили вокруг и не беспокоили честных людей. Меня, кстати, зовут Мириам, в прошлом Беньямин. Сейчас просто мертвец, попавший под удар божия бича.
      Ева вспомнила рассказ Эдгара о прокажённых. Мол, при первых признаках болезни родственники заказывают для заболевшего гроб, относят на кладбище и погружают в только что вырытую могилу, бросая руками землю, плачут и причитают, говоря при этом: "Ты теперь мертвец для нас". Никого не волнует, что "мертвец" после этого выберется из могилы и пойдёт, куда глядят глаза, прочь из города, от прежних соседей и друзей в новую жизнь, заключающую в себя долгую, томительную подготовку к смерти. Свой старый дом такие люди предпочитают забыть - да и скорее всего при следующей встрече, если таковая случится, его, живого мертвеца, никто не узнает.
      В голове девочки крутилась назойливая мысль - от неё, хоть она и не прокажённая, тоже все отказались.
      - Меня Эдгаром звать, - представился, после недолгого колебания, великан. Разговор с прокажённым был ему неприятен, Эдгар не мог решить, куда деть руки, уродливые придатки, один из которых, к тому же, короче другого, но больше этого беспокоила другая вещь - никак нельзя понять намерений этого господина, который производил бы препреятнейшее впечатление, если б не внешние признаки ужасной болезни. - А эту малышку звать Евой. Она помогает мне в моём ремесле.
      - Очень хорошо, - мужчина почти не удостоил Еву вниманием. Он рассматривал Эдгара так, будто хотел разобрать великана по частям и приделать эти части к своему разваливающемуся телу, причём сделать это так ловко и хитро, чтобы не причинить никому беспокойства, в том числе и самому разбираемому. Глаза Эдгара, в свою очередь, изучали пришельца с назойливостью кружащихся вокруг комаров. Вот они, вроде как, ни при чём и охотно отлетают, когда машешь руками, но при всём при этом точно знаешь, что эти кровососы здесь по твою душу. Девочка подумала, что великана заинтересовала необычная одежда, но ошиблась - тот изучал проявления болезни.
      Мириам продолжал:
      - Прости мне излишнее любопытство... просто любопытство - довольно редкое качество у людей в моём положении и коль уж оно у меня сохранилось, позволь его потешить... да, да, ты прав, с одной стороны кажется, будто любопытство присуще каждой живой твари, даже пчела летит к самому яркому цветку, но мои теперешние родичи и братья по несчастью превращаются в комья грязи, древних големов, движимых только одним инстинктом. Если их бьют, они бегут (или ползут - тут кто уж как может), если видят еду - едят, если видят божественное проявление в своём агонизирующем разуме - повторяют молитвы. А в остальное время просто сидят, уставившись в одну точку, пока их желудочные соки переваривают сами себя.
      Ева оглянулась на Эдгара. Он просто плавал в обилии слов, в которое окунул его Мириам. Рот приоткрылся, зрачки менялись, будто Эдгар пытался попеременно то рассмотреть погоду над горизонтом, а то оценить изгиб травинки перед носом. Мириам замолчал, только сейчас заметив произведённый его речью эффект, потянулся к козырьку шляпы, будто собирался снять её и почесать лысину, но в последний момент раздумал. Потом он спросил, гораздо тише, и даже наклонившись вперёд, словно пытаясь таким образом стать поближе к самому уху Эдгара:
      - Я расслышал, у вас есть некоторые надобности, которые не так просто удовлетворить. Я собирал съедобные грибы поблизости и вдруг как гром посреди ясного неба меня застало одно слово, которое вы произнесли за ужином: вскрытие! О! Вскрытие тела мертвеца и вскрытие тела живого человека - величайшие запреты.
      - Он слышал нас, - шепнула Ева, потом, видя, что Эдгар в своих бесконечных колебаниях не торопится отвечать, сказала: - Вы хотите на нас донести?
      - Нет, что вы, маленькая леди, - поспешил заверить Мириам, с некоторым, впрочем, сожалением: - Что вы... приблизиться к любому официальному лицу я могу, разве что, до тех пор, пока меня не заметят. Только стоит учитывать, что это будет скорее всего ещё и дальность полёта стрелы. И разговаривать со мной, конечно, тоже никто не будет. Люди думают, что удар бича Божия можно схлопотать, просто ведя разговоры, хотя бич Божий есть бич Божий, он опускается на головы тех, кто стал господним избранником. Я пришёл с небольшим предложением. Прямо скажем, не самым обычным. Я пришёл предложить вам себя. Я буду вашим за кусок хлеба и похлёбку.
      Он посмотрел сначала на Еву, потом на Эдгара, и, видя, что они не знают, что ответить, воскликнул, заламывая локти:
      - Ну, что же? Вам же нужно кого-то резать? Вам же нужен подопытный, который согласится участвовать в этой вашей бесовской науке на добрых началах? Скажу сразу - к естествоведению я отношусь с превеликим уважением, если оно не попирает заповеди Христовы. И на кое-что, что попирает, могу сейчас, в своём нынешнем положении, закрыть глаза.
      - За кусок хлеба... - выдавил Эдгар, теребя пальцами одной руки пальцы другой, как телёнок теребит вымя матери.
      - Лучше, если это будет большой кусок хлеба и огромная миска, - уточнил Мириам, и улыбнулся одними губами. Было видно, какие страдания ему доставляет даже такое простое действие. - Это ошибка, считать, что прокажённые не хотят жить. Ещё как хотят. Как и все люди. Но есть кое-что, что нас отличает. Что делает нас особенными. Мы понимаем, что скоро должны умереть - от сапога ли какого-нибудь стражника, или задохнувшись в яме с себе подобными, подохнув, как помойная крыса... в любом случае, это будет не лучшая смерть.
      - Смерть не бывает хорошей или плохой, - глухо сказал Эдгар.
      Мириам развёл руками.
      - Так или иначе, но каждый, у кого ещё не сгнили мозги, предпочитает искать способы прожить оставшееся время как можно лучше.
      - Лучшее, что можно сделать - молиться Господу.
      - О, конечно! - горячо воскликнул мужчина, и Еве почудилась в его голосе некоторая вроде бы даже издёвка. - Конечно Господу! Но ещё туда входит комфортный сон и вкусная еда. Или хотя бы просто еда. Видите ли, у людей в моём положении в голове кое-что меняется. И если вы, господин лекарь, жаждете заглянуть, проведать, как там поживают мои почки, что ж, пожалуйста... за кусок хлеба и похлёбку.
      Ева разглядывала заросли за спиной Мириама с таким выражением, будто ожидала, что из кустов сейчас полезут другие прокажённые, разрывая на себе одежду и теребя хилыми пальцами впалые животы.
      - Ты кому-то ещё о нас рассказывал?
      - Конечно нет. Я здесь один. Так что, вы согласны? Вы - знаток трав и отваров, много путешествовали и, я уверен, знаете, как надёжно обезопасить себя от проказы.
      - Самый надёжный способ - не приближаться, - сказал на это Эдгар, но по интонации Ева поняла, что он борется с желанием поднять голову и начать высматривать в небесах дырку, через которую Господь наблюдает за ним.
      - Я заразился, не общаясь и не контактируя ни с кем из этой братии, - очень спокойно ответил прокажённый. - Думаете, оно мне было надо? Думаете, я настолько не любил свою ту, свою прежнюю жизнь, что хотел примерить одёжку с чужого плеча? Как бы не так. Я ей упивался! Я был отличным ремесленником, знал тонкости ажурного литья, мог возводить целые арки из металла, роскошные арки, такие, что вы не отличили бы их от небесных, облачных построек, прекрасных в минуты рассвета и заката... я мог сделать так, чтобы закат освещал мои творения круглые сутки. Мог отлить хоть ангела, хоть чёрта, хоть дракона о двух главах и двенадцати хвостах. Имел собственную мастерскую в маленьком, тенистом тупичке Вязовой улицы, что, - если вы вдруг надумаете проверить - в Нюрнберге. Теперь пальцы меня не слушаются, форм нет, печи нет, да и кому нужны поделки от прокажённого? Что же, теперь задача - быть сытью, опытным материалом для мастеров другого толка.
      - Встретимся на этой поляне после захода солнца, - хрипло, негромко сказал Эдгар. Он покачивался с носка на пятку, и, как будто, целиком проникся речью Мириама.
      Мириам подобрался, несколько раз кивнул, оглядываясь так, будто сам слабо представлял, как здесь оказался.
      - Есть что-то ещё, что мне нужно знать? К чему готовиться?
      - Придётся запомнить некоторые вещи, - печально сказал Эдгар. - Я дам тебе специальный отвар, который погружает в глубокий сон, так что, скорее всего, сквозь пелену видений, которые они вызывают, ты ничего не почувствуешь.
      - Совсем ничего?
      Губы Мириама снова растянулись в улыбке, и Ева отметила, что на этот раз ему стало немного неуютно.
      - Скорее всего. Это сильный отвар, - сказал Эдгар, и задумчиво пожевал губами, видимо, вспомнив, с каким недоверием он относился к усыпляющим зельям раньше. Теперь же Ева частенько бродила по полям в поисках дурман-травы и коробочек мака. - Когда очнёшься, нас уже не будет. Будет светать, а может, уже светло, но здесь в такую рань тебя никто не найдёт. Еду мы оставим рядом, в плотном мешке, или в ящике, одном из тех, что которые вы видите в повозке - чтобы не нашли дикие звери. Но не набрасывайся на неё сразу, потерпи хотя бы до вечера. Постарайся, пока не подживёт рана, поменьше двигаться ("буду жить, как король" - тут же заверил их Мириам), и ещё одно - швы придётся снимать самому. Оставим также и воду, а как только она закончится - вон там есть ручей. К тому времени ты сможешь доковылять туда самостоятельно. И ещё - чуть не забыл - разные зелья и мази, которыми нужно будет смазывать рану (их я положу по левую руку), или принимать внутрь (эти - по правую). За этим всё. Захвати с собой фонарь - мне понадобится много света.
      Эдгар, кажется, ожидал, что гость ещё о чём-то будет просить, но тот только кивнул, приподнял котелок, как будто ставя точку в диалоге, и растворился в листве. Они остались одни.
      - Это всё очень кстати, - сказал Эдгар, потирая руки. Глаза его блестели нездоровым блеском. Ева подумала, что это слёзы, но, подойдя ближе, слёз не увидела.
      - Что ты будешь делать? Вшивать нити ему в утробу?
      - Вшивать нити... то, что мы называем нитями, маленькая речная ракушка, на самом деле подводные течения, которые несут искорку божьего света к различным берегам, то есть к различным человеческим органам. Достань руку, которую мы вырезали из живота мужчины в том городке... как он назывался? Омой её и приготовь. Я пришью её на то же место, а потом проведу к ней нить. Посмотрим, приживётся ли она.
      Ева заволновалась.
      - Что, если она будет болеть у него в животе?
      Эдгар ничего не сказал, и Ева дёрнула костоправа за рукав:
      - Что ты думаешь?
      - Что думаю? - переспросил Эдгар. - Сейчас особенно некогда думать. Нужно подготовиться. О господи, я как будто бедный путешественник на плоту, утлом судёнышке, который в шторм снесло в невиданные моря, к неизведанным землям, не описанным ни одним путешественником. И здесь аборигены являются ко мне, предлагая принять их Бога, яростного, могущественного, такого, что он может брать своих последователей за шкирки, как кутят, и таскать их с места на место, унося от всякой опасности, опекая их зримо и ревностно, и будто плюя тем самым в лицо богу-Творцу. И я, соблазнённый такой мощью, смею сомневаться. Я говорю - приходи сюда ночью, и я приму твоего Бога...
      Он закрыл лицо руками и сидел так, пока Ева ушла прочь, чтобы дать ему побыть с самим собой наедине.
      Сейчас было время, чтобы почистить и привести в порядок Мглу, насладиться запахом конского пота и избавить роскошный хвост от многочисленных репьёв. Потом, весь вечер, девочка исполняла наказы воскресшего к жизни цирюльника. Он отправил её собирать траву, только для того, чтобы Ева смотрела, как великан, подпрыгивая, горбясь, как обезъян, и изрыгая непонятные возгласы, разбросал всё это вокруг повозки, между колёсами. После этого отправил её снова, и по властности жеста Ева поняла, что на этот раз нужно дойти туда, где извергается с края земли небесный океан, и успеть вернуться обратно:
      - Найди след древнего животного, македонского слона. Там ты найдёшь по-настоящему близкие к сердцу земли травки, даже если они будут чахлыми и невзрачными - срывай с почтительностью, помня о древних царях и понтификах, которые, ввиду своего положения в тёмных и дремучих веках, более ранних, чем те, в которых живём мы, находятся ближе к Христу. Это великая жертва, и она достойна самых больших регалий. Папоротниковый венец, и диадема из шиповника, и смоковницы! О, Господи, всемогущий Творец и повелитель всея земли, не остави без внимания моё богохульство! Накажи, Господи! Если ты меня оставишь, если небо надо мной опустеет - то будет худшее для меня наказательство!..
      Таким Ева и оставила великана - причитающим над своими безумными идеями, ползающим на коленях. Ему это нужно - понимала она, - нужно, чтобы голова потом была холодная и не знающая сомнений, а руки не дрожали. В этих каяниях и ритуальных расшибаниях головы о мягкую землю он как будто изливал себя всего, всю горечь и всю сладость, все эмоции, чтобы осталась пустая оболочка с холодными и твёрдыми, как лопасти деревянной машины, руками.
     
      - На этот раз я останусь с тобой, - сделала Ева упреждающий удар, не сомневаясь, что сопротивление будет, и ещё какое сопротивление - судя по холодным, симметричным складкам на лице костоправа, он всё уже для себя решил.
      - А когда ты не оставалась? - удивился великан.
      Темнота была почти оглушительной. Ева зажгла лампу и сложила на полянке неподалёку небольшой костёр.
      - Когда?.. А вот когда ты меня ещё не нашёл. Не согнал, как будто пчелу с завядшего цветка - вот когда! И теперь я только с тобой.
      - Конечно, - сказал Эдгар. - Только на порядочном расстоянии. Ты будешь выполнять тысячи разных поручений. Угодных поручений. Нужно будет поддерживать костёр...
      - К дьяволу костёр!
      Эдгар расстроился.
      - Что до дьявола - мы и так все катимся под гору к нему в яму. О девочка, которая ведёт себя иногда как взрослая, а иногда как неразумный детёныш осла, костёр, в который вовремя подбрасывают нужные травы (я никогда не имел дела с прокажёнными и знаю о них только понаслышке), и дым, что он будет выделять, спасёт нас от печальной участи. Ведь болезнь внутри человека, как в клетке, может лишь совать через прутья свои длинные пальцы... а сегодня ночью вырвется, как петух, будет плясать по поляне и искать свежей наживы. Как думаешь, ты сумеешь от него убежать?
      Ева замотала головой. Эдгар удовлетворённо кивнул:
      - Конечно не сумеешь. Но дым трав сделает для его клюва наше тело каменным и помешает найти тебя на поляне. А значит, для того, чтобы мы опомнились и обратились на путь исправления, бдений, каяний и молитв, - Эдгар противно захихикал, - не останется шансов. Воистину, костёр - то столб дьяволов. И ты останешься его поддерживать.
      На этот раз Ева кивнула, по привычке теребя нижнюю губу. Следить за костром, от которого зависят их жизни! Столь важной миссии ей ещё не доверяли.
      - Я подслушал рецепт этого дымного сбора у одного схимника, у которого однажды гостил целую неделю. Лечил его больную спину. Нужно брать одну часть лебеды, три части сушёных мятных листьев, две части сосновых иголок. Лепестки ромашек и толчёный степной колюч-цветок, который так любят лошади. Вон же он, у тебя в корзине. Бросать в костёр мерами твоей ладони, и дальше каждый раз, когда дым будет ослабевать.
      - А можно, я буду смотреть, как ты работаешь?
      - Ты будешь смотреть за костром.
      - Так я прям отсюда...
      - Отсюда ты, скорее всего, ничего не увидишь, - сказал Эдгар. - Настолько плотным будет дым. Ты сможешь развлекаться, разве что, тем, что ковырять в нём дыры и смотреть, как они зарастают.
      С этими словами он отошёл, чтобы облачиться в самые странные одежды, которые Ева видела в своей жизни. Руки спрятались в плотные красивые перчатки, суставы и сгибы которых выполнены из тончайшей кожи - лучшей кожи, которую можно выменять на что-то на базаре. Перчатки эти доходили почти до локтей, где терялись в складках другой странной одежды - холщёвого мешка, который костоправ выпотрошил прямо в повозке и накинул на плечи, проделав дырку для головы. К лицу - вот чудеса из чудес! - привязал плотный кожаный мешочек, сшитый в виде клюва, с огромными ноздрями, ну точь-в-точь как у голубей. Разве что, голуби вряд ли пользовались скальпелем, прорезая эти дыры. Мешочек, судя по торчащим из ноздрей веткам, листьям, смазанным какой-то смолой росткам и мятым сушёным цветам, призван был фильтровать неприятный запах и ограничить доступ заразы ко рту и носу цирюльника. Оставшаяся часть лица была защищена собранным из полосок кожи колпаком, вроде тех, что можно увидеть в некоторых городах на палачах. Открытыми оставались только глаза - они смотрели из неправильной формы отверстий так, будто Эдгар не вполне понимал, как собирается двигаться, работать скальпелем и шить этой одежде.
      - Где ты всё это взял? - спросила Ева.
      - Сделал только сейчас, пока ты собирала травки, - голос великана звучал так, будто это говорил не он, а кто-то, забравшийся в его чрево. Например, тот карлик по имени Бахус, - На самом деле всё это - в том или ином виде - у меня уже имелось. На клюв, например, пошёл один из лучших наших мехов.
      - Ты сделал из хорошего меха вот это?
      Ева превратилась из девочки напуганной в девочку рассерженную. Теперь существо, которое невольно олицетворял Эдгар, казалось ей жалким и потерянным, будто его, пролетающего над этим миром чудаковатого ангела, сбил с неба камнем из пращи какой-то пастушок.
      - Это был наш самый хороший мех!
      - Ну прости...
      - Надеюсь, ты станешь за сегодняшнюю ночь гораздо умнее. Только попробуй не узнать ничего нового!
      - Да, да! - испуг великана был так явен, даже за всеми этими несуразными тряпками, что Ева отступила на несколько шагов. - Прости меня, маленькая сойка, я буду стараться, сделаю свою голову такой, как самая сухая земля. Как земля всей Аравии, куда мы рано или поздно придём...
      Всё было готово, осталось только дождаться Мириама. Конечность Ева извлекла из колбы, положила на лоскут ткани рядом с иглой и нитками Эдгара. Выглядела она, будто необычная разновидность речного рака. Было странно думать, что к утру это станет чьей-то новой частью тела.
      Древесные грибы пахли так, будто хотели докричаться до всех и каждого в лесу. Ева обошла те, что росли на стволах деревьев по краям полянки, рассеянно говорила в эти огромные лесные уши какую-то чушь. Подобрала с земли и сунула в подготовленные для Мириама мешки несколько птичьих перьев - может, они хоть немного его порадуют? Не разоблачаясь, Эдгар шатался по поляне, вокруг повозки, бормоча молитвы и завывая иногда, точь-в-точь как призрак. Он смотрел на небо, и по мере того, как оно становилось из лилового непроглядно-чёрным, помешательство великана всё больше выплывало наружу. Эдгар сопел, хлопал руками, отчего одеяние плескалось, точно мантия. Клюв мотался вверх и вниз, великан походил на голубя, который пытается пропихнуть особенно большой комок пищи через зев.
      Ева, предвидя момент, когда им придётся тронуться в путь, занялась делами. Она запрягла Мглу, проверила, как держатся подковы, хватаясь за огромные, точно древесные стволы, ноги и вырывая их с корнем. Потом из заготовленного хвороста в заранее вырытой Эдгаром яме развела костёр, плеснув туда немного масла из лампы, чтобы быстрее загорелся. Раньше Эдгар пожурил бы её за расточительность, но сейчас ему было не до масла. Кроме того, денег и всяких менных вещей у них было достаточно, чтобы получить столько масла, сколько нужно. Проверила ещё раз мешки для Мириама, которая сама же чуть раньше собирала. Кусок копчёного свиного окорока будил в животе маленьких голодных зверьков. Несколько краюх хлеба, сытные плотные лепёшки, которые долго не портятся. Кочаны капусты. Небольшой мешок, набитый пшеницей. Девочка полагала, что Мириам будет доволен. С таким запасом в одиночку он продержится в лесу больше месяца. Она стащила всё это на центр поляны, отнесла лампу, под завязку заполненную маслом. Девочка могла быть собой довольна - всё, что нужно, она предусмотрела.
      Наконец, среди руин показался огонёк, замелькал, прикрываемый рукой, пока его хозяин перебирался через останки стены. Ночные птицы смолкли на миг, а потом запели все разом, ещё сильнее, чем раньше, будто хотели замаскировать, скрыть присутствие троих человек в покинутом солнцем мире. Как только огонёк, точно большой светляк, выполз на поляну и стало возможно разглядеть фигуру Мириама в несуразном колпаке, на этот раз сдвинутом на лоб (тень от него была, точно от тучи), Ева кинула в костёр первый пучок травы.
      Мириам, кажется, с трудом удерживался от того, чтобы не броситься наутёк. Его слова - "прокажённые тоже боятся", но всё-таки Ева изумилась. Их самих, этих ходячих мертвецов, предназначенных для медленного исчезновения из мира живых и такого же постепенного появления в лимбе, в чистилище, так сказать, выцветания, боялись до колик, и всё-таки, до чего странно было видеть калечные пальцы свободной правой руки, которая, трясясь, то и дело осеняла владельца её крёстным знамением. Девочка хотела кликнуть Эдгара, но тот сам уже заметил фонарь и, тяжело ступая, двинулся в ту сторону. Ева, вытащив из костра лучину, чтобы поджечь лампу, присоединилась к Эдгару. Пока ещё возможно что-то разглядеть на расстоянии в несколько шагов, нужно поприветствовать гостя. Но он не двигался с места - как будто замёрз, увидев в свете костра спешащие к нему фигуры.
      Позже Ева смогла себе в красках вообразить, что видел Мириам (конечно, ничего такого не ожидавший). Лоскуты эдгарова одеяния в полутьме вполне могли сойти за местами оборванные, местами встопорщенные перья, одетое в них существо о двух человеческих ногах и без передних конечностей отклонялось то вперёд то назад под весом могучего клюва. Это он увидел, и маленькую девочку, уцепившуюся за пучок перьев, или же демоническую карлицу. Он завизжал, грохнулся на колени, выронил фонарь (слава Богу, тот приземлился на ножки и не прибавил к болячкам Мириама ещё и боль от ожога), причитая и пытаясь отползти, сдирая свои язвы о колючую траву и размазывая по щекам слёзы.
      Эдгар и Ева остановились - великан был изумлён до крайности, он не мог соотнести свой внешний вид с реакцией Мириама, - переглянулись, не представляя, что делать дальше.
      - Дорогой Мириам! - Ева сделала шаг вперёд и собиралась сделать ещё один, но поняла, что не может - Эдгар крепко держал её за воротник. Поэтому она продолжила с безопасного расстояния: - Милый Мириам! Это же мы!
      Первый приступ испуга уже прошёл. Прокажённый сидел на земле и всхлипывал, не отрывая глаз от Евы. Ева видела, как двигался в его рту, будто червь в яблоке, язык, но до них не доносилось ни звука. Когда Мириам вновь сумел заговорить, в его горле поселилась жестокая икота.
      - Я понял... простите... простите... просто мне вдруг привиделся бес, сатана в перьях и с головой дохлой вороны. Я знал, что странный народ может изобретать странные методы защиты от зла... не поверите, знал, с са-амого детства, но вы всё равно сумели застать меня врасплох. Но теперь-то я сам такой. Что же, буду знать.
      Он отдышался, выпрямив ноги, и облокотив своё туловище на дрожащие, выпрямленные руки.
      - Впрочем, я уже снова владею собой, и вижу, что вы - это вы, и птичьей головой здесь и не пахнет, а только странного покроя платьем... будьте добры, что у вас там за тень на плече? Ага, вижу, ничего такого, что вообразила себе моя больная голова.
      Голос его говорил об обратном. Еве мерещилось, что в глотке засела целая уйма сверчков, все они поют и скрипят своими крылышками. Она всерьёз ждала, уставившись на полуоткрытый рот прокаженного, что оттуда сейчас вылетит несколько насекомых.
      Так прошло некоторое время, мелькнуло выстрелившим в небо искрами костром, стряхнуло с ели шишку. Какое-то очень короткое, но того хватило, чтобы все участники действа поняли что-то своё: Эдгар понял, что запретные тайны так и останутся для него сегодня под печатями. Он просто не сможет протянуть руку, чтобы сорвать их. Мириам, безуспешно боровшийся с икотой, подумал, что сейчас, когда свет лампы освещает несуразную фигуру великана, когда "клюв" смещён на подбородок и мешается с густо намазанными тенями, она напоминает куда больше не то неуклюжего ангела, ударившегося головой о землю и забывшего, откуда он родом, не то кого-то из библейских гигантов в их странном и просторном одеянии и с украшением из пальмовых ветвей на плечах. Ева, оторвавшись от созерцания рта Мириама, поняла, что всё закончилось вовсе не так, как должно было. Это обмен мгновенными образами, который произошёл между мужчинами, нарушил что-то в обговорённом днём плане.
      Эдгар повернулся и тяжело потопал к повозке, где лошадь, уже, вроде бы, привыкшая к новому облачению костоправа, настороженно повернула голову. Ева бросилась забрасывать костёр землёй, потом приблизилась к середине поляны, чтобы забрать инструменты. Мириам уже маячил на краю поляны - кажется, он восседал на осколке стены. Фонарь исчез из виду, однако его трепещущий, рассеянный свет разливался там, будто отсвет солнца из-за края земли, подсвечивая древесные корни и листья красного вьюнка.
      Ева приложила ко рту руки и крикнула:
      - Мы оставляем вам еду! Всю эту еду. Кушайте и не забывайте благодарить Господа.
      С этим они отбыли восвояси, впервые отправившись в путь по проложенной госпожой Ночью тропой.
      - Я чуть было не стал для этого бедного существа одушествлённым, вещественным дьяволом, - сказал Эдгар, стянув свой ужасный клюв и бросив назад, в повозку. - Бедное-бедное существо, как оно тряслось при виде ножа в моей руке!
      - Его зовут Мириам, - напомнила Ева.
      - Какая разница, как его теперь зовут? Мы его никогда больше не увидим. Проказа съест его заживо, переварит, и выплюнет в какую-нибудь канаву, как и всех прочих.
      - И ножа у тебя в руке не было... он лежал там, на траве, вот в этой сумке. Я-то знаю, я проверила.
      - Я был для него воплощённым сатаной, - сказал Эдгар. - А ведь я наивно полагал, что молитвы искупят чудовищное злодеяние, которое готовился совершить. Слава всему, святые не допустили тому случиться. Теперь, покуда меня не сверзли на месте в яму адскую, а отпустили, поджавшего хвост, снова в дорогу, настало время для долгих мыслей. Долгих мыслей, скрипа колёс и простого выбора. Ах, был бы где рядом Господь, мой ослик, уж он-то подсказал бы путь...
      - Я подскажу тебе путь, - сказала Ева.
      Но он как будто не слышал. Повозка, покачиваясь, утекала в ночь, а великан бормотал себе под нос обычные для него заговоры и присказки. Причмокивал и позволял какому-то жуку ползать по своей нижней губе, даже того не замечая.
      - Я ведь так уже делала, - сказала Ева. - Подсказывала тебе дорогу. Ты просто не замечал.
      - Если бы я мог, я бы проводил эти страшные, богохульные операции на себе. Но я не выдержу такой боли. Я боюсь боли! И погрузить себя в сон не могу... Говорят, где-то на востоке языческие мудрецы знают травы, которые могут лишить чувствительности твоё тело, но оставить голову холодной, а руки - точными, как укус комара. Говорят, их использовали, чтобы человек мог пройти всю пустыню, не почувствовав ожогов ни от солнца, ни от песка, создавать настоящих убийц, нечувствительным к укусам стрел и к приступам страха.
      - А разве бывают ожоги от песка? - спросила Ева.
      - В арабской земле бывает всё, - с суеверным страхом сказал Эдгар. - То земля нехристей. Воздух там ядовит, люди ходят задом наперёд и черны, как уголь, солнце встаёт из кипящей воды на краю мира.
      Ева недоверчиво задрала подбородок.
      - С высоты твоего роста не видно, что там происходит?
      - Залезь на крышу и сама посмотри. Земля неверных ещё далеко, хотя тёплые ветра уже две недели овевают нас и тащат за собой. Чуешь, как тепло спать по ночам? Даром, что приближается день святого Михаила, что скоро наступят зимние холода и твои родные земли занесёт снегом.
      - Снег - чудеса,- сказала Ева. - Он прилетает из далёких горных пиков, там, где камни высотой с самый высокий городской собор, но целиком изо льда. Волки там о копытах, как горные козлы, и с длинной шерстью. Колдуны с бородами, достающих кончиками до пальцев ног, насылают друг на друга вьюги и метели... в зимние месяцы, когда падает снег и дует ветер, если долго смотреть на небо, можно увидеть кончик этой бороды. Я видела сама. Там, откуда ты родом, он должен идти каждый день. Каждый день!
      И Ева хлопнула ладошами от переизбытка чувств. Эдгар поскрёб затылок.
      - Моё детство скрыто туманом. Иногда кажется, будто я всегда был таким большим, всегда бродяжничал на пару с моим дорогим Господом и своим умением.
      - Ты мне сам рассказывал. Про травму, про камни в своей голове, про речку...
      - Да, рассказывал, наверное, - ковыряя в носу, сказал Эдгар. - Но со временем туман завладевает всем. Я пытаюсь вспомнить, но в голове бродят разве что заблудившиеся идеи и какие-то странные, далёкие друг от друга мысли. Я не знаю, откуда они взялись. Я подвожу их одну к другой, но они не знакомы. И не желают друг друга знать. Как родственники, находящиеся в давней ссоре, как это заведено у высокородных - ссоре, уходящей корнями в глубину веков.
      Эдгар вращал глазами, ни на чём не фокусируясь.
      - Мнится мне, что там, откуда я родом, не было снега. Мнится мне, что там даже не разговаривали на ломбардском и на северных наречиях, таких, - здесь он сделал паузу, набрал в лёгкие воздуха, как будто собирался сдуть белые шапки разом с целого поля одуванчиков, прижал язык к нёбу, и раскатисто, долго произнёс: - будто растут горы и плывут по морю галеры. Будто дышат в спячке медведи. О чём это я?.. Ах, да, такого языка на моей родине не было. Там росли кипарисы, было тепло и всё время светло, а когда выпадали дожди, они ливнями могли извергаться на землю целыми неделями, от дня святого Дмитрия до дня святого Михаила.
      - Странные вещи ты рассказываешь. Разве там водятся великаны?
      - Получается, водятся, - Эдгар выглядел до крайности удивлённым. Он рассматривал свои ладони, словно надеялся обнаружить застрявший в линиях песок.
      - Ты забываешь меня, да? - с сожалением сказала Ева. Что-то дёрнуло её сказать. - Забываешь, зачем я здесь?
      Эдгар смотрел на неё сверху вниз, словно спрашивая, "о чём ты?" Ева подумала, что он, наверное, уже не помнит, как так получилось, что они начали путешествовать вместе.
      Теребя на коленках платье и глядя в сторону, она продолжила, стараясь, чтобы голос ступал медленно и вязко, подбираясь к великану на кошачьих лапах.
      - Ты видишь, но не замечаешь человека, который готов сделаться твоей куклой. Наше путешествие вместе уже очень, очень долго тянется. Даже Мгла уже не различает, где кончаешься ты и начинаюсь я. Я твои дополнительные руки, твои вторые ноги и голова. Но ты... ты больше обращаешь внимания на свою тень, чем на меня.
      - Тень... - сказал Эдгар, и замолчал. Медленно-медленно его желваки шевелились, будто принадлежали не человеку, а большому жуку. - Их будет царствие небесное. Твоё есть царствие небесное. Зачем тебе я, с моими греховными поползновениями?
      Ева положила руку ему на колено, толстое, как колода.
      - Я выдержу. Что ты хотел услышать больше всего, как не добровольное согласие?
      - Хотел услышать, что Бог меня простит. Хотел больше не знать сомнений, - Эдгар имел намерением сказать это твёрдо, но голос его плыл и плавился, точно масло на огне. - Нет, я не могу.
      Девочка решила идти до конца.
      - Я как второе твоё лицо. Если ты хочешь испытать на себе свои безумные идеи - используй меня. Я полностью могу тебе довериться. Как если бы ты был Иисусом.
      Эдгар вздрогнул, как от удара. Темнота была - выколи глаз, но это движение не укрылось от Евы. Великан бросил повод и зажал уши руками.
      - Не богохульствуй! Искорка, от которой вспыхнет кровля дома, я не стану тебя слушать!
      Он кричал, и девочка почувствовала, как все заготовленные, бережно вынашиваемые речи смываются потоком слёз.
      - Не кричи! - сказала она. - Не кричи, пожалуйста...
      Но великан не слышал. Он раскачивался из стороны в сторону, прижав ладони к ушным раковинам. Лошадь, почувствовавшая, что повод больше не сжимают ничьи руки, с лёгкой рыси перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась.
      - Ты забыл уже, зачем меня подобрал, - сказала Ева, когда он опустил руки. Ей показалось, что великанский профиль сейчас покроется трещинами, словно статуя в заброшенном греческом городе. - Меня выгнали из дома, я пришла ночевать в сарай, где уже был ты. Ты сказал, что покажешь мне всю империю, земли, лежащие за её границей, сказочные земли с необычными людьми, которые разговаривают на курином языке. А я за это разверну всё, о чём ты думаешь, в другую сторону. Стану твоей мадам Женщиной. Теперь ты можешь забыть о мёртвых телах, забыть Мириама. Ты всё время ждёшь какого-то знака, а, между тем, малейшие знаки нарушают твои планы. Что ты всё время ищешь?
      - Ищу того, что хочет Господь, - прохрипел Эдгар. В его горле клокотало так сильно, что Ева испугалась, как бы он не рухнул замертво прямо на месте.
      Она охотно впускала в своё сердце беспокойство за Эдгара, мысли о грядущих днях (что же будет, когда они войдут в Константинополь, и, переправившись через канал, углубятся в пустынные земли?), лицо Мириама, испуганное, жалкое, которое необычайно чётко отпечаталось на подкорке сознания - потому что боялась, что другого рода страх найдёт лазейку в её сознание. Липкий, скользкий страх за свою жизнь - не лезь сюда. "Уйди" - говорила ему Ева, как говорила когда-то крикам родителей и хриплому, птичьему голосу деда, когда они обсуждали судьбу своей младшей дочери и внучки. Задолго до того дня, как дед слёг с болезнью, и в их дом зашёл вместе со свежими весенними сумерками заезжий цирюльник.
      Тебе здесь не рады.
      Чего хочет Господь?.. Ева сочла этот вопрос слишком сложным для маленькой девочки, но великан не отрывал от неё взгляда. Хотелось немного света - кажется, ещё немного и начнёшь задыхаться. Всё вокруг как тухлая вода. Девочка испугалась, что забыла фонарь в дубовой роще, но обернувшись и пошарив вокруг себя, нашла его прохладную медную ручку. Он лежал на боку (дерево было влажным и скользким), но немного масла внутри ещё оставалось.
      - Скажи мне, - попросил Эдгар. - Ты всё ещё ступаешь по следам Господа? Я их уже не вижу. Сказано было: "Будьте как дети, ибо они наследуют царствие небесное". У кого мне вопрошать ответа, как не у тебя?
      Он довольно неуклюже сполз с сиденья и грохнулся на колени, так, что Ева едва не полетела кубарем вниз. Мгла, подняв голову, посмотрела на них одним глазом. Укромное его мерцание, казалось, отдаляло и отдаляло до бесконечности утро.
      Девочка гнала от себя страх.
      - Я не хочу, чтобы твои мысли растворились в голове так, как растворилось твоё прошлое. Не хочу, чтобы они потерялись по дороге - новая идея сверкнула в её голове, точно вспышка молнии далеко над горизонтом. - Я... его светлость должен обрести новое тело. Что, если им стану я?
      И, не давая Эдгару даже секунды для сомнения, опережая процессы в разбитой его голове, скрипучие расшатанные валы и колена, которыми высказанная мысль доставлялась ему в сознание, выпалила:
      - Им стану я!
      Эдгар не стал спрашивать что-то вроде "ты точно этого хочешь?", или говорить категорично "этому не бывать", хотя Ева ждала, пока он откроет рот, сжав кулачки. Её пугало не то, что великан может отказать, а то, что под грузом его колебаний может зашататься клык её решимости.
      Но Эдгар ничего не сказал. Он взгромоздился на седалище, отворачивая от девочки лицо, подобрал повод, и телега покатила дальше, поскрипывая задней осью.
      А утром, проснувшись, Ева обнаружила, что не может пошевелиться.
     
      Ночью великан больше не проронил ни слова и девочка, устроив сложенные ладони под щёку, уснула. Сон был тяжёлым, как могильная плита, на язык как будто насыпали с горкой каменной пыли. Еве снилось, будто в области живота становится очень тепло, практически горячо, тяжёлые хищные коты лежат на груди и она боится шелохнуться, чтобы не разбудить этих котов и не побудить каким-нибудь неловким движением пустить в ход когти. Горло открыто и беззащитно, сонная артерия бьётся и уши зверей беспокойно дёргаются.
      С этим ощущением девочка пробудилась, обнаружив себя в кузове повозки. Снаружи, насколько можно разглядеть, скосив глаза, белый день. Веки поднимались и опускались, как будто к ним привесили по небольшому грузу, а тело растворялось в окружающем пространстве. Даже сосредоточившись, девочка не могла понять, где у неё руки, где ноги, в каком конкретно месте лужи, в которую она превратилась, стучит сердце.
      Она хотела позвать: "Эдгар"! Но не смогла даже разлепить губ.
      Впрочем, великан был здесь. Большое светлое пятно меркло, когда его загораживала громадная фигура, и начинало сиять вновь.
      - Ты проснулась, маленькая путеводная звезда, - ласково сказал Эдгар.
      Он навис над Евой, точно дерево, уходящее корнями глубоко в землю и раскинувшее шляпу-крону. - Я... я не спал всю ночь. Я рад, что ты поспала, потому что тебе понадобится много сил. Все силы. которые у есть.
      Кажется, Эдгар волновался за неё. Он пытался улыбаться, но, по обычаю, правый уголок рта дёргался, точно червяк в руках мальчишки.
      "Для чего?" - хотела спросить Ева, но не смогла. Губы превратились в мясные обрезки.
      Но великан понял. Он опустился на корточки, взявшись обеими руками за затылок, аккуратно приподнял голову Евы, и она увидела нечто, в чём с трудом опознала собственный живот.
      Одежды не было. Она сложена между спиной и полом, ни складок ни перепадов этих рукотворных холмов девочка не ощущала. Грудная клетка резко выпирала вперёд и походила на клетку для птиц. А всё, что ниже, расцвело красным цветком, самой прекрасной лилией, что девочка видела в своей жизни.
      "Господи, Эдгар", - хотела бы сказать она.
      Инструменты горкой лежали на сундуке господина барона, и Ева могла поклясться, что каждый из них цирюльник уже успел пустить в ход. Даже зубчики пилы для костей выглядели, как зубы хищника, только что задравшего олениху. Дерево успело впитать кровь, все эти рыцари и драконы, и циклопы, и странные пятиногие существа сполна ей насладились.
      Все они были довольны. Эдгар, помимо беспокойства и живого участия, излучал почти щенячью радость.
      - Я только начал, - тараторил он откуда-то сверху. - Но работы много, а маковое молоко, увы, не такое сильнодействующее средство. Вот, ты уже почти в сознании, через несколько мгновений начнёшь чувствовать боль. Но я успею, я дам тебе ещё... ты проспишь до самого конца, каким бы он ни оказался. Взгляни-ка напоследок на его светлость. Он весь в ожидании. Ты хоть раз видела на его лице такое выражение?
      Его светлость таял буквально на глазах. За месяцы, проведённые вместе, Ева стала считать его цельным, совершенным в своей округлой форме с уродливым отростком шеи. И вот теперь он вновь уменьшался - пилу Эдгар пустил в ход для того, чтобы вскрыть толстую кость черепа в затылочной области. Лицевые мышцы барона обмякли; создавалось впечатление, будто рот кривится теперь не в крике, а в широкой улыбке. В белках глаз набрякли вены. Жёлтые зубы влажно поблёскивали.
      Ева захотела закрыть глаза, но не смогла. Это сделал за неё Эдгар.
      - Спи теперь, - услышала она его голос. - Ради нас троих - я буду стараться.
      Ева была в этом уверена. Ещё никто и никогда так не старался ради неё, как этот великан.
     
      Всякий, кто когда-либо где-либо просыпался, способен осознать себя единым целым. Кляксой на чистом пергаменте, ткнув в которую, он может сказать: "вот - я". Ева, если бы ей задали такой же вопрос, показала бы на пустое место. Она оказалась разбросана по своему телу, точно взбитая ветром масса осыпавшихся с дуба листьев. Она была слухом, который ловил тревожные звуки, что медленно обретали в голове осмысленность: крики и резкая, гавкающая речь. Была пучком нервов, которые мало-помалу начинали корчится от боли. Была ополоумевшим осязанием, которое вновь и вновь пыталось - и не могло разобраться, что же у него где, и где, собственно, у этого организма границы. Была привкусом крови на языке и позывами тошноты где-то глубоко, в горле.
      Была, наконец, зрением, которое вернулось резко, рывком, не смотря на то, что глаза разъезжались и всё двоилось, троилось... множилось. Внутрь сознания, которое больше не было самим собой, потекла целая вереница образов.
      Повозка. Колышущиеся, как от ветра, стены. Ворох вещей на полу. Кровавые разводы. Куски кости. Люди, которые лезут внутрь, их обезображенные, искажённые лица, все кричат. Огромная фигура, которая, казалось, может загородить целый свет, стоит лицом к пришельцам, опустив руки. Лица его не видно, только бугристый затылок. Как холм, в котором проложили свои ходы стони кротов.
      - Вот, значит, каковы твои святые мощи, сатана!
      - Это же гомункул! Химера, творение рук человеческих. Как ты, алхимик, сумел на такое покуситься! Смотри, руки у тебя в крови, и эта кровь - господня! Ты своими руками совершил расправу над Господом нашим. Он истекает кровью. Он закрыл глаза, чтобы не видеть нашего племени, гримас его и грязных воплей.
      Завывания, заламывания рук. Великан стоит без движения, толпа, как волны, накатывающие на камень, угрожает поглотить его. В повозку забирается всё больше людей. Сначала они видят Эдгара и на лицах отражается робость, потом, вступив под сень полога - видят Еву. Многие тут же сгибаются пополам и выплёскивают на пол скудное содержимое желудка.
      А потом дрожь узнавания прошла по телу, которое по-прежнему никак не могло собраться вместе. Этот человек... карлик с бурундучьим лицом, с холодными карими глазами, ртом, который и прежде, и сейчас кривится в ухмылке. Только руки у него раньше были пусты, а теперь в них нож. Кто-то размахнулся, отпуская припасённый снаряд, великан охнул, когда в имеющую форму валуна голову врезался камень настоящий.
      И скалы, бывает, обрушиваются в море. Нож вошёл великану прямо в грудину, карлик отпрыгнул, широко расставляя руки и пытаясь заполучить себе немного пространства. На миг наступила тишина, а потом тишина взорвалась криками, и праведным рёвом, и причитаниями, которые постепенно переместились наружу, когда тушу великана выволокли пред господни очи.
      - Смотри, - кричал кто-то, - вот источник всех бед! Источник скверны в твоей стране!
      То, что было в прошлом Евой, вновь попыталось пошевелиться, но не смогло. Странные, безумные образы заполоняли сознание, они множились там, куда ни плюнь, будто сорная трава на заброшенном поле. Много людей - гораздо больше, чем можно узнать за одну жизнь. Жилистые, тонкие руки, умение держаться, скрюченные, жалкие люди, которые вызывают только отвращение, отчаянное желание смыть их уродство кровью, потому что она, кровь - одинакова везде. Когда ты вскрываешь кому-то брюхо, королю ли, епископу, или распоследнему грешнику, воняющему ложью и дерьмом, ты видишь одно и то же.
      Смыть кровью - или же утопить в огне.
      Огонь уравнивает всех.
      Эти же люди сейчас смотрят на тебя сверху вниз. Ты видишь фурункулы под их подбородком, содранные, синюшные костяшки пальцев. Впалые животы со следами чесотки под рубахами. Лица сливаются вливаются в вереницу сотен тысяч таких же лиц, виденных ранее.
      - Смотри, - со страхом сказал один, - какой гомункул.
      Его товарищ избегал смотреть вниз. Он нервно вертел головой.
      - Тот цирюльник говорил, что везёт мощи. Я не вижу ни одной.
      - Мощи - не всегда кости, дурья твоя башка. Смотри вниз. Смотри... только постарайся не захлебнуться рвотой. Знаешь, кто это? Чьё это лицо? Это барон, гуляющий с косой.
      - Да неужто?
      Подошли ещё люди. Повозка покачивалась, будто опиралась не на колёсные пары, а на водную гладь.
      - Барон, гуляющий с косой! - подбородок говорившего трясся от возбуждения. - Тот, от которого неверные бегут в страхе, побросав свои ятаганы. Это знак, братья. Символ нашей будущей победы. Вы что, не понимаете?
      - Он сейчас не в состоянии держать в руках оружие, - осторожно сказал кто-то, и тот, кто говорил про символ победы, обернулся к нему и в ярости вцепился в воротник.
      - Святые мощи, неверующий! Ужели ты думаешь, что святой Лука лично стоит на страже монастыря, в котором захоронен его прах? Сила гуляющего с косой будет в наших руках - этого достаточно, чтобы пройти всю аравийскую пустыню от края до края. Во имя гроба Господнего!
      Крик десятка глоток заставил полог повозки надуться. Он, будто бесценное сокровище, будто лоскут Христовой плащаницы, передавался от человека к человеку, из уст в уста, не одна глотка подхватила его и вознесла в совокупном хриплом призыве, до края земли, до подземных сводов и корней вековечных сосен.
      Ощущение чужих горячих ладоней под ключицами... если, конечно, остались они, ключицы, голова опустилась на грудь и сместившееся вновь зрение отозвалось вспышкой боли и недоумения - каково это теперь будет, жить с четырьмя глазами? Как осознать изменившуюся картину мира, когда ты, оказывается, помимо двух глаз обзавёлся ещё двумя - на животе, глаза под высоким лбом и над распахнутым, обвешанным нитками слюны, ртом?
      И когда мир рывком устремился вниз - подняли и понесли, скандируя безумные, растерявшие всякое значение гимны, под бездушный солнечный свет, выжигающий обрывки мыслей, что, как потерянные кутята, ползали в... головах? - откуда-то из области живота исторгся безумный вопль, растерявший всякое сходство с человеческим голосом.
      - И всё же, что за изощрённый ум мог такое сотворить, - услышало то, что когда-то было Евой, чей-то изумлённый, испуганный шёпот.
      В жизни другой, новой, Евы это останется единственной на все времена загадкой - такой, с которой не смогут сравниться даже бесконечные вопросы Эдгара.
     
      Эпилог
     
      Когда человеческая лавина сошла дальше по тракту, где на горизонте вставал город с точёными башенками, повозка, про которую все позабыли, распахнула рот для одинокого путника. Свою лошадь он привязал к кусту жимолости, с полминуты смотрел, как мягкие губы срывают с веток жёлтые листья. Потом вздохнул и пошёл вперёд.
      Ещё можно было расслышать крики: "Иерусалим! Вот он, благословенный город". Самозванное господне воинство называло так любое мало-мальски крупное поселение, которое встречалось на пути. Они взяли уже дюжину иерусалимов.
      Путник - совсем молодой человек с подрезанными у шеи светлыми волосами и почти детскими чертами лица. На поясе не было ни меча, ни даже обычного ножа, только небольшой кошель да сумка из лосиной кожи. На груди - простой деревянный крест, говоривший о принадлежности к церковной братии.
      У цирюльника была лошадь, но её, видимо, увели. Самого Эдгара хотели разорвать на части, но сумели отделить разве что голову от шеи. Пытались отпилить руку и оторвать ногу, но не довели до конца ни одно из этих кровавых дел. Обломок пилы из инструментария цирюльника торчал из его плеча; топор, которым, видимо, пытались отрубить ему ногу, забрали. Хороший инструмент всегда будет в цене.
      Голова лежала здесь же, рядом - глаза зарыты, лицо, вечно дёргающееся, будто в лихорадке, впервые за долгое время (может, впервые в жизни) находилось в покое и даже выглядело умиротворённым. Август взглянул на изломанные пальцы на правой руке, перекрестил тело, неуверенно пробормотав короткую молитву. Кто знает, подвинет ли она хоть что-то в небесной его судьбе?
      Девочка, конечно же, исчезла. Забравшись на один из окружающих тракт холмов, Август видел, как её уносили на плечах, передавая друг другу на вытянутых руках, так, что голова болталась из стороны в сторону... и, каким-то образом, понял, что это уже не та Ева, что говорила со смешным и немного озабоченным выражением на лице: "Представьте, если ноги у них вдруг превратятся в куриные лапы?"
      Крик, хриплый, надрывный, на одной высокой ноте, как будто тревожное гудение в глубине осиного гнезда, превращался в голоса холмов, что перекрикивались, точно стая гусей, за спиной Августа.
      Священник забрался в повозку, вдохнул застоявшийся воздух. Значит, здесь эти странные путешественники отбывали в ночь, чтобы достичь дня, и в день - чтобы добраться до ночи. Точно подводные, заросшие илом валуны, маячили на расстоянии нескольких шагов тюки с одеждой. От сундуков пахло болотом, ото всех, кроме одного. Насколько Август мог разглядеть, красное его дерево, только чуть потемневшее от времени, было богато изукрашенный резьбой. Если той саранчой в человеческом обличие двигала жажда наживы, они могли бы начать своё обогащение отсюда.
      Священник заметил на полу лампу; масло там ещё оставалось. Из сумки появились трут и огниво, и скоро на грязном, оплывшем стекле плясали пятна живого огня. Опустив фонарь между ног, так, что по стенам протянулись две огромных тени, Август принялся завязывать на верёвке-памяти узелки, за которые позже можно было уцепиться.
      Безголовое чучело, привалившись к одной из стен, напоминало растерявшего всякий человеческий облик выпивоху. Жирные грифельные линии на полу изображали какую-то дикую, сюрреалистическую картину. Что-то вроде траектории движения небесных сфер: Августу довелось какое-то время послушничать в монастыре, где такие вещи изучались более, чем пристально. Посередине мокла груда каких-то тряпок - дерево жадно поглощало кровь и другие выделения из человеческого тела, но переварить всё ему было не под силу.
      Откуда они приехали, два странных человека? Куда направлялись? Девочка говорила - в аравийские земли, и - хоть Господа в свидетели призывай - не хватило совсем чуть-чуть, чтобы до них добраться.
      Ещё никогда Август не видел столь вопиющей ереси. Но так же решительно он мог сказать, что эти двое стали для него самым впечатляющим знакомством за последнее десятилетие, с тех пор, как он юношей совал нос в дела старых, седых монахов. Было что-то, отчего нутро, напряжённое при виде незнакомцев, в одном из которых больше двух метров росту, а у другой - глазища натуральной ведьмы, расслаблялось, а тревога таяла. И в Эдгаре, и в девочке, по разному, но в каждом.
      Именно поэтому они его так заинтересовали. Именно поэтому через два дня после того, как телега укатила в ночь, а кожевник пошёл на поправку, Август, следуя безотчётному порыву, оседлал лошадь и поехал в монастырь Святого Креста, что возле венского леса, в пристанище красных монахов.
      По случаю, именно в это время из Святого Креста отправлялся на восток небольшой отряд с чёрным крестом на красном поле - сочетание цветов, от которого у многих начинали трястись поджилки. Ничего хорошего ни в какие времена оно не несло.
      Настоятель монастыря очень подробно расспрашивал у Августа об Эдгаре.
      "Чернокнижников много в наши дни", - сказал он. - "Отправлялись бы вы домой. Мои люди едут по важному поручению в ту же сторону. Они присмотрят за вашим цирюльником. Уродливый гигант с маленькой девочкой - думаю, они его не пропустят, если только он не отрастит себе крылья, как у стрекозы, и не улетит прочь."
      Но священник проявил недюжинное упрямство. Он оставил в своём приходе паренька-служку - не лучшая замена, но Август намеревался ещё раз увидеть Эдгара.
      "Если позволите, я поеду с ними", - сказал он настоятелю.
      "Война на пороге" - слышалось отовсюду, звучали призывы - "Выдвигаться на восток!" Империя превращалась в бурлящий муравейник, обитатели которого пронюхали о муравейнике по соседству. Если у неверных и был господень гроб, то услышав, какой здесь поднялся шум, они, наверное, сами бы с удовольствием с ним расстались.
      И, конечно, распахнули бы ворота Иерусалима.
      То, что он, Август, видел сегодня, было причиной медлительности государственной машины. Всем этим большим шишкам, важным птицам, лишь бы посидеть за столом и поговорить, в то время, как головастики в иле у их ног всегда скоры на решения и остры на язык.
      Неизвестно, что слышали они насчёт иудеев, насчёт свирепых иранцев и так далее, но слухи о сокровищах и несметных богатствах святой земли всегда находят жадные уши.
      Позже Август отделился от святых братьев и продолжил путешествие самостоятельно, сказав, что планирует вернуться домой. Он видел, как красные братья действуют в отношении еретиков, было совершенно ясно - если Эдгар попадётся, ему будет уже не до разговоров.
      Везде, где Эдгар и Ева оставляли более или менее заметный след, было ещё одно имя: барон фон Кониг. Конечно, Август слышал о бароне. Ревностный католик, он чтил заповеди, не позволял себе лишнего ни в еде, ни в чём ином. Может, кое-где перегибал палку, может, его и побаивались, но исключительно ввиду строгости и принципиальности. Добродетель всегда строга, твердокаменность и неотступность от принципов может вызвать уважение, но никогда не вызывает излишнего сочувствия.
      Была ли какая-то связь между этими тремя? И - случайность ли, что на крышке сундука из красного дерева гербы барона? Вряд ли. Не имея никаких существенных подтверждений, Август ловил себя на мысли, что думает о великане, маленькой Еве и влиятельном бароне, от чьего имени до сих пор веет холодом, как об одном человеке.
      Барон мёртв, Август знал это точно. Брат-экзекутор красных братьев шепнул ему по секрету, что голову фон Конига, оставшегося благодаря своим принципам и нежеланию заводить семью последним представителем рода, семь лет назад привезли с побоища при той горе... как она там называлась? Ходили слухи, будто барон спасся, но подтверждения тому нет. Зато голову его видели некоторые люди, честность которых не подвергается сомнению.
      "Как же он умер?" - не удержался от вопроса Август.
      Брат приблизил лицо к его уху.
      "Это и есть самое странное, и одновременно, самое печальное в этой истории. Дети."
      "Дети?"
      "Маленькие ублюдки, воспитанные таким образом, чтобы сражаться и умереть в битве." - лицо красного брата тускло, как далёкая гроза, озарила гримаса возмущения. - "Сердце сжимается, правда? Они напали пешими на конных воинов, и знаешь, что сделал барон? Он приказал спешиться. Да, да, именно. Говаривали, будто последние секунды жизни он потратил не на то, чтобы вытащить оружие, а чтобы обратить к своим будущим убийцам мольбу. Мольбу о том, чтобы сложить обоим сторонам оружие".
      Красный брат покачал головой, словно от возмущения растерял все до единого слова.
      Август знал - отношение барона к детям было особенным. Он никогда не позволял ни себе, ни своим людям обречь на смерть ребёнка. Детям его светлость мог простить любые провинности, взрослых же не умел прощать совсем.
      И что теперь? Его тело отделено от головы руками десятков сарацинских детей, малышей, которых можно было крестить и спасти от гиены огненной...
      Август тёр виски. Всё прах, всё зазря. Что бы ты ни делал, к чему бы ни стремился, всё будет разрушено. Воистину, что есть воля человеческая против воли небес?
      Прах.
      Ему стало странно среди этих вещей, что смотрели со всех сторон, будто мыши, пауки и призраки из углов дома, безмолвные его обитатели, терпеливо ожидающие, пока вернётся хозяин. Святой отец вскочил, пинком отшвырнул с дороги кадку, служившую когда-то пугалу головой, и вышел прочь. Ноги его больше здесь не будет. Он похоронит великана и отправится в обратный путь, постарается забыть девочку, передаваемую на вытянутых руках, будто святыню, постарается забыть пятно крови посреди фургона, разбросанные инструменты, наконец, куски чьей-то кости.
      Но Август уже предчувствовал на языке солёный вкус кошмаров, что будут мучить его по ночам все последующие годы. Потому что такие вещи, даже будучи разгаданными, не оставляют тебя в покое. Потому что стоит коснуться их - и ты уже там, по другую сторону. Ты уже часть мозаики.
     

Конец

     
  


Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"