Аякко Стамм : другие произведения.

Нецелованный странник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

АЯККО СТАММ

Нецелованный странник

Новелла

Моей жене, самому чудному, доброму, милому

любящему и любимому Человеку посвящается.

"Прожить

врага не потревожив

Прожить

любимых погубив"

Руслан Элинин. Русский поэт.

I

   Снова я еду по этому шоссе. Зачем я это делаю, что влечёт меня сюда, что толкает в этот бесконечный путь? Я задавал себе этот вопрос десятки, нет, скорее сотни, а может быть, тысячи раз и никогда не мог найти ответа. Я просто его не знаю. Наверняка, его нет вообще, как нет ответов на великое множество вопросов тревожащих нас, не дающих нам покоя, заставляющих совершать те или иные поступки, часто глупые и бессмысленные, но необходимые для нас, как воздух, из которых, собственно, и состоит то великое чудо, которое мы называем жизнью. Во всяком случае, это шоссе давно уже стало моей жизнью, не частью её, пусть даже основной, неотъемлемой, а самой жизнью, её единственной целью, её смыслом.
   Вот уже двадцать лет, с тех пор, как умерла моя жена..., последняя..., пятая. Вот уже двадцать лет я регулярно сажусь в свой теперь уже старенький, но всё ещё надёжный и безотказный "Шевроле" и еду в самую дальнюю окраину Вологодской губернии, туда, где уже много веков стоит тихий и уютный старинный русский город Великий Устюг, сияющий золотом куполов своих многочисленных храмов, поражающий суетных москвичей патриархальной тишиной и размеренностью жизни неторопливых устюжан. Я люблю этот город и, наверное, хотел бы здесь жить, но всякий раз, вот уже двадцать лет, въезжая под гостеприимный кров придуманной родины языческого Деда Мороза, и места непридуманного славного поприща православного святого Прокопия Праведного, я, помолившись в храме, освящённом когда-то во имя вышеназванного святого подвижника, и посмотрев с крутого берега на степенно текущие, как и всё в этом городе, воды Сухоны, снова завожу свой "Шевроле" и, не отдохнув ни минуты, качу назад. Не то что бы, я спешу в Москву, нет, я не люблю этот великодержавный город, шумный, суетный, в котором государственных чиновников на порядок больше, чем во всём остальном мире, судя по обилию мигалок на автомагистралях, не соблюдающих никаких правил дорожного движения, и откровенно плюющих на всех остальных граждан, как на колёсах, терпеливо томящихся в бесконечных пробках, так и на своих двоих, ценой жизни пытающихся отвоевать хоть немного жизненного пространства на улицах мегаполиса. Я спешу в обратный путь, чтобы ещё раз проехать по этому шоссе в поисках..., сам не знаю чего, может быть призрака, привидевшегося мне двадцать пять лет тому назад, и с тех пор, не дающего мне покоя, заставляя каждый год, а то и несколько раз в год, если есть возможность, жечь бензин и проматывать драгоценное время увядающей уже жизни, в направлении Великого Устюга и обратно, без какой-либо надежды на успех. Я не могу иначе, этим я живу, этим дышу, об этом думаю непрестанно, наматывая километры дороги на послушные рулю колеса "Шевроле", так же как и в ожидании нового путешествия в пыльной, загазованной, ненавистной Москве.
   Все эти последние двадцать пять лет, я помню, как будто это было вчера, то первое путешествие в Устюг, и даже не само путешествие, оно было самым обычным, а то, что произошло во время него, тот эпизод моей суматошной жизни, который всё перевернул и поставил с ног на голову, с которого всё началось и продолжается по сей день, не переставая, не стираясь временем, не ослабляя натиск, но, наоборот, усиливаясь, с годами превратившись в навязчивую идею, в сумасшествие, в непреодолимую силу, влекущую меня в путь, как наркомана на иглу. Первые пять лет я не придавал этому особого значения, относился просто как к эпизоду, пусть приятному, страстному, влекущему, но всего лишь эпизоду моей безответственной, лёгкой жизни. Вскоре после того путешествия я женился, как мне казалось, по любви, но на самом деле, любила она, а я просто хотел испытать то, что испытал тогда, в то первое путешествие, испытал впервые в своей жизни и, как оказалось, в последний раз. Всё остальное было только образом, копией, неумело списанной с великого подлинника. Я надеялся, что это временно, я свято верил в грядущее семейное счастье, ведь моя молодая жена была безумно красива и любила меня, как сумасшедшая. Но ровно через год после посещения Устюга, день в день после тех событий, я стал вдовцом. Она умерла внезапно, не болела, не была жертвой несчастного случая или преступления, просто угасла за считанные дни и всё. Наверное, я эгоист, но через два месяца я снова женился и... снова овдовел. Так в течение пяти лет я пять раз ходил под венец, и пять раз на кладбище, и все пять жён умирали внезапно, без видимых причин, и в один и тот же день. Не веря больше в случайность такого совпадения, я не стал рисковать в шестой раз, тем более что "эпизод" давно уже перестал быть для меня просто эпизодом, а, усиливаясь с годами в своём значении, становился навязчивой идеей, силой, занимающей в моем сознании всё больше и больше места, постепенно вытесняя всё остальное, так что уже ни работа, ни шумные компании весёлых друзей, ни страстные оргии с обильными возлияниями не могли отвлечь меня от воспоминания недавнего прошлого, всё более и более влекущего назад на пять лет. Тогда я во второй раз поехал в Великий Устюг, надеясь реанимировать те события и вернуть себе утраченный душевный покой. Но, проехав весь маршрут в обоих направлениях, я ничего не нашел. Ничего, никаких следов, даже намёков на существование предмета моих поисков. Расспрашивая местных жителей, я получал в ответ только удивление и недоумение. Я наводил справки в местных органах власти, но всё безрезультатно, никто ничего не знал, не слышал, не видел, как будто пять лет назад я повстречался с призраком. Вернувшись в Москву, я с чувством выполненного долга погрузился в текущие дела, но через год снова отправился в путешествие, потом снова и снова, и так уже двадцать лет абсолютно без каких-либо результатов.
   Сегодня я уже не тот, что четверть века назад, мне уже пятьдесят, я снова в пути, и снова, пока, без успеха. Сегодня ровно двадцать пять лет, день в день, с того первого путешествия, и может быть на этот раз...
   Машина мягко бежит по недавно отремонтированной дороге, вдоль которой тянется до боли знакомый пейзаж. Плотная стена сосен и елей с редкими вкраплениями лиственных, вот речушка с почти пересохшим руслом и смешным названием, снова сосны, временами, как призраки, будто выросшие прямо из-под земли, заброшенные, почерневшие от времени и покосившиеся избы, и снова стена тёмного зловещего леса, в котором, уж наверняка, обитают лешие и прочая лесная нечисть. Там впереди, за изгибом дороги сейчас должна появиться небольшая лужайка с красивой стройной, как девица, березкой, хорошее место, радующее глаз, здесь таких мало, всегда любуюсь им, когда проезжаю. Да вот оно показалось, вот и березка-красавица. А это кто? Какой-то старик. Сидит себе на скамейке, вкопанной прямо на обочине, водочку попивает. Никогда не видел его здесь. В этих местах вообще никогда никого не встретишь, проезжая машина, и то редкость. И скамейки здесь не было, я хорошо помню это место, не раз останавливался здесь отдохнуть, перекусить под берёзкой. Откуда он взялся этот старик? Да Бог с ним. Какое мне дело до него, в моих поисках он вряд ли может помочь. Сидит себе и сидит, может грибник, присел отдохнуть на скамейке. А скамейка откуда? Прошлой весной её тут не было. Хотя, долго ли вкопать скамейку, плёвое дело, полчаса и готово. Странное дело, этот старик на скамейке мне показался, почему-то, знакомым, будто где-то я его уже видел, давно-давно, и не помню где. Впрочем, местные старики все похожи друг на друга, как братья. Да вон ещё один такой же. Действительно, как братья, и скамейка у обочины прямо как из одного гарнитура "Лесная утварь". Чудеса. Только подумал о похожести местных аборигенов, как тут же в этом убедился. Может вернуться, расспросить его, вдруг чего-то узнаю. Старики, они ведь такие, всё помнят, что было, и чего не было. Память у них на счёт прошлого, как компьютер, до мельчайших подробностей. А вот что пять минут назад было, тут, увы, отнюдь. Ладно, проехали, возвращаться плохая примета. Если ещё кого встречу, тогда.... Да что же это, опять брат-близнец, и снова на скамейке, водочку попивает. Это неспроста, торможу.

* * *

   - Здравствуйте! Простите Бога ради, но Вы не знаете?..
   - Здравствуй, здравствуй, сынок, конечно, знаю, я старик, а старики многое знают и многое помнят. Проходи, присаживайся, выпьем по шкалику, покалякаем за жизнь, может, подскажу что, а может и научу чему.
   - Да нет, спасибо, я тороплюсь. Здесь, в этих местах было раньше...
   - Почему это раньше? В этих местах много чего было, многое ушло, но многое осталось, только спряталось от постороннего глаза. Да ты садись, в ногах правды нет. Ты надолго ко мне. Торопиться тебе, я чай, некуда, да и незачем.
   - Откуда Вы знаете куда мне и зачем?
   - Я многое знаю, многое помню. И ты узнаешь, если торопиться не будешь. Я давно тебя здесь поджидаю, измаялся уж.
   - Кого поджидаете? Меня?!
   - А кого ж ещё? Нет же ж никого боле. Я один, как пень старый, давно уж один, уж двадцать пять годков кукую здесь, и никого не встречал за четверть века. Не с кем словом перемолвиться, опрокинуть по шкалику, а тут ты, ездишь, круги наворачиваешь, уж разов три мимо проскочил, знамо ищешь чего. Иль кого? Не меня ли?
   - Да я уж теперь и не знаю, может и Вас. Кого-то Вы мне напоминаете, отец, а кого, не могу вспомнить.
   - Как ты сказал? Отец? А что ж, а ну и правда, отец, по всему так и выходит. Только.... Ну да ладно, разберёмся. Садись поудобней, сынок, я подвинусь, держи шкалик, выпьем за упокой души рабы Божьей.
   - Да нельзя мне, я за рулем.
   - Дался тебе твой руль. Брось. Пей, не сумлевайся, в ней сила сокрытая. Не боись, здеся мытарей-то нету. Здеся вообще никого больше нету. Я один только, теперя вот ты, двое нас. Хотя ненадолго, уйду я скоро, раз ты уж приехал. Здеся двоим-то долго нельзя, так-то вот.
   - Да я на минутку, только подскажите мне, здесь где-то был когда-то дом...
   - Подскажу, и не токмо подскажу, но и покажу, и провожу, и за стол усажу, и спать уложу. Ты только не торопись, некуда уж, нашел, что искал.
   - А откуда Вам знать, что я ищу?
   - А кому ж знать, как не мне? Должон знать. Нету ж никого здеся боле, токмо я один и есть, да ты вот теперя. Вместе мы, оба два. Ты, сынок, не спеши только, дай срок, всё узнаешь, что я знаю, а я многое знаю. Давай-ка лучше, опрокинем ещё по единой, помянем рабу Божию.
   - А кого мы поминаем, отец, схоронил, что ли кого?
   - Да не я, давно-о-о схоронена, я вот поминаю токмо, теперя и ты будешь. Без этого нельзя, без этого ей сильно тяжко, а так полегшее малость.
   - Жена что ли?
   - Жена, не жена, да токмо нету у меня ближе и роднее неё никого в целом свете, так что уж полвека жду её и поминаю. По всему видать, не долго уж осталось, вскорости свидимся. Давай, сынок, ещё по единой.
   - Понимаю тебя, отец. Вот ты говоришь, полвека, а я вот тоже, только четверть века, ищу женщину, без которой и радость не в радость, и жизнь не в жизнь. И знал-то её всего ничего, одну только ночь, а прикипела так, что не оторвать. Вот уж двадцать пять лет ищу её, и не могу найти. Может, ты поможешь мне, чувствую, знаешь ты что-то.
   - Может и знаю. Может и помогу. Только гляди, жизню поломаю, назад не воротисси.
   - Да куда уж ломать-то, вся переломана, хоть в петлю лезь. Вроде всё есть, и дом, и работа, и друзей, и женщин, и денег хоть ложкой ешь. А мне не живётся. А я всё ищу, всё еду сюда и ищу, и никак не могу найти. Помоги, а. Ты можешь, я знаю, чувствую. Хорошо мне с тобой, тепло, впервые встретил человека, которому могу излить душу. Как отцу. Я-то своего не знаю, детдомовский. Ни отца, ни матери. Был когда-то давным-давно дед, но не помню его совсем, малой ещё был. Вот послушай, никому не рассказывал, а тебе расскажу. Только не мешай, мне выговориться надо, не могу больше в себе держать, кипит всё.
   - Что ж, рассказывай, коли надо. И я припомню.
  

II

   Это было двадцать пять лет назад. Страшно подумать, четверть века прошло, а как будто вчера. Время вообще непостоянно и условно, миг растягивается в годы, а целая жизнь промелькнет в одно мгновение, вспыхнет спичкой и угаснет. Эти двадцать пять лет пролетели незаметно, как один росчерк пера, а в итоге целая повесть. Но в каждый год, в каждый месяц, день, мгновение ожидания я проживал целую жизнь.
   Тот день я хорошо помню, мне не нужно напрягать мышцы памяти, чтобы отобразить, как в кино, каждую его подробность, каждый эпизод и даже эпизодик, так что рассказ мой будет достаточно полным, а если что и упущу, какую-нибудь деталь, то не по забывчивости, а по малой ее значимости.
   В тот день я ждал его. Я буду так называть своего героя, хотя справедливости ради, нужно было бы обозначить его другим местоимением, более подходящим и верным, но мне так проще, и тебе понятнее. Он должен был приехать именно сегодня, я знал это так же верно, как знаю куда, когда и зачем должен приехать я сам. Он уже едет, подъезжает, он не может проехать мимо, в такую погоду проехать мимо теплого, уютного, гостеприимного дома может только идиот. Он не был идиотом. Это я знал также точно, как то, что я сам не идиот.
   Я сидел у камина в гостиной зале этого большого старого дома, ставшего для меня уже своим, несмотря на то, что сам я вошёл под его кров всего несколько часов назад, и эти несколько часов полностью преобразили как меня самого, так и все мои воззрения и планы на всю оставшуюся жизнь. Согретый мягким и ласковым теплом камина я слушал пронзительное завывание ветра в дымоходе и боевую дробь дождевых капель, барабанящих по кровле и оконным стеклам дома, когда в дверь внезапно постучали. Не мешкая, я открыл и впустил в прихожую совершенно мокрого и дрожащего от холода, как осиновый лист, молодого человека. Это был он.
   Я узнал его сразу, я узнал бы его из тысячи в многолюдной толпе, несмотря на то, что прежде мы никогда не встречались, и не могли бы встретиться. Между нами существовала какая-то странная, необъяснимая связь, тонкая и чувствительная, как оголённый нерв, так что я буквально кожей ощутил ледяную влагу насквозь промокшей и прилипшей к его телу одежды. Не знаю, чувствовал ли он то же по отношению ко мне, если вообще мог что-нибудь чувствовать кроме мокрого холода. Он попытался произнести подобающие данной обстановке вежливости и учтивости, но язык плохо слушался его, а зубы, нервно стуча друг о друга, заглушали своей дробью шум дождя за окном. Не дав ему договорить, я провел его в гостиную, к камину, усадил поближе к огню, поставил на прикаминный столик непочатую бутылку шотландского виски и чашку горячего чая, затем, предложив сухую чистую одежду, поднялся на второй этаж дома приготовить гостю ту самую, его комнату. Когда через несколько минут я снова вернулся в гостиную, захватив по дороге на кухне внушительных размеров кусок холодной телятины, ровными ломтиками нарезанный хлеб и небольшую корзинку с фруктами, от виски осталось только полбутылки, чай был выпит совсем, а мой гость, переодевшись в теплый махровый халат, блаженствовал в мягком, уютном кресле возле огня. Он полностью освоился в новой обстановке, нисколько не смущаясь, принялся уничтожать предложенную ему нехитрую снедь, а когда насытился, наполовину наполнил виски два бокала, и, протянув один мне, снова удобно устроился в кресле. "За Вас, мой спаситель!" - произнес он тост и отпил небольшой глоток, - "Если бы не Вы, не знаю, что бы со мной было. Простите меня, Бога ради, за вторжение, но Ваш дом единственное обитаемое строение во всей округе. На улице просто буря, ничего не видно, я, наверное, заблудился и хотел только расспросить у Вас дорогу, но машина застряла в грязи недалеко от дома, попытался выбраться, да куда там, пока дошел до Вас, весь промок до нитки, замерз, страшно вспомнить. Спасибо Вам за приют, если не возражаете, я переночую у Вас, а завтра поеду дальше. Я заплачу, сколько скажете, деньги у меня есть. Не стесняйтесь, назовите цену".
   Вопрос об оплате мы урегулировали быстро. Я, естественно, сказал, что не возьму с него никаких денег, что он мой гость и может пользоваться моим гостеприимством столько, сколько пожелает, и вообще, может чувствовать себя здесь, как дома. Он отпил ещё глоток и, приблизившись ко мне, как будто собираясь сообщить какую-то тайну, сказал: "Вы знаете, не понимаю почему, но я действительно чувствую себя здесь, как дома, свободно как-то, без всякого стеснения. Мне даже неловко перед Вами за это", - затем, снова откинувшись на спинку кресла, продолжил, - "Я всегда жил в казенных домах и никогда не имел своего. Был когда-то дом, в котором я родился и прожил первые годы жизни, но это было так давно, что я уже ничего не помню, или почти ничего", - Он допил виски, поставил бокал на столик и, неожиданно вскочив с кресла, стал, не спеша, ходить по комнате, осматривая ее, как будто изучая, - "А Ваш дом напоминает мне, почему-то, мой, ну тот из раннего детства. Не то чтобы я узнал здесь что-то, нет, я не помню почти ничего, так какие-то смутные обрывки, но мне кажется, что я уже здесь был. Даже не был, а как будто я вернулся домой. Простите меня, я понимаю, что несу чушь, просто мне у Вас как-то свободно и легко, как дома".
   Я слушал его молча, не перебивая. Меня нисколько не удивили его слова, я знал, что он должен был почувствовать то, что чувствовал. Я был рад, что не ошибся.
   Он ещё какое-то время походил по комнате, разглядывая всё её убранство, и трогая руками отдельные предметы интерьера. Я молча наблюдал за ним. Вообще, мы практически больше не разговаривали, если не считать несколько дежурно-вежливых фраз и вопросов. Нам не нужно было слов, они мешали, мы и без них отлично понимали друг друга, во всяком случае, не знаю как он, а я прекрасно понимал всё, о чем он думает, и что чувствует.
   Тем временем, приближался час "Х", наступал момент, когда должно было произойти то, ради чего я сюда приехал. Догадывался ли он о величине и значимости события, уготованного нам судьбой, предчувствовал ли неотвратимо надвигающееся неизбежное, преобразившее впоследствии всё его сознание и саму жизнь? Вряд ли, вероятнее всего, нет. Для него это была совершенно случайная, ничего не значащая остановка, застигнутого непогодой в глуши путника. Завтра он собирается продолжить свой путь, как ни в чём не бывало, а ещё через пару часов вообще забыть об этой ночи. Для него это всего лишь кратковременное, малозначительное приключение. Для него, но не для меня.
   Но не буду забегать вперёд, предоставлю событиям развиваться своим чередом, как им должно, как предначертано Всевидящим и Всезнающим Богом.
   Вскоре, я предложил ему отдохнуть, комната для него готова, теплая и уютная, на большой, почти царской кровати постелено свежее чистое белье, подушки мягкие, одеяло легкое, как пух, всё способствует приятному полноценному отдыху, восстанавливающему силы перед дальней дорогой. Он охотно согласился, позволил себя проводить на второй этаж до дверей спальни, где мы, пожелав друг другу спокойной ночи, расстались на некоторое время.
   Я спустился в гостиную, и вновь усевшись в кресло рядом с камином, погрузился в свои размышления под протяжное завывание ветра в дымоходе и неутомимую дробь дождевых капель по кровле и оконным стёклам. Надо сказать, что такое звуковое сопровождение удивительным образом способствует подобному времяпровождению, так что, приходящие в голову интересные мысли, как бы сами собой выстраиваются в стройные цепочки и просятся на бумагу. И если бы не наша природная российская лень-матушка, то мы справедливо бы считались не только самой читающей, но и самой пишущей нацией, благо погодные особенности нашего климата позволяют сделать такое, признаться, достаточно смелое, но всё-таки, обоснованное предположение. Во всяком случае, время в данной обстановке летит стремительно, не замечая минут, проглатывая целые часы, безжалостно расправляясь с днями и даже неделями бесценной жизни. Сколько всего полезного, цельного, разумно-логичного может сделать немец, какие капиталы сколотить американец, пока русский в глубине необъятных просторов своей великой родины, под убаюкивающее потрескивание огня в камине и размеренный шум дождя, обдумывает до тонкостей глобальные проблемы вселенского масштаба, ничего не предпринимая, не воплощая обдуманное, а просто узнавая ответы на многие неразрешимые вопросы, чтобы к концу пролетевшей безвременно жизни, спокойно, без панического страха перед неизвестностью, с чувством выполненного долга отойти в мир иной. Можно ли измерить время дум и размышлений, в каких единицах оно измеряется, какими рамками ограничивается? Очевидно, что цена этому процессу - жизнь. Много это, или мало? Поживем - увидим.
   Не знаю, сколько драгоценного времени украли у моей жизни мои размышления в ту ночь, этот вопрос меня не занимал тогда, впрочем, как и сейчас. От дум меня отвлекли тихие, осторожные шаги на втором этаже. Они блуждали, поскрипывая старыми сухими от времени половицами, то, затихая, как бы останавливаясь и прислушиваясь, то, возобновляясь, продолжая движение, пока, в конце концов, не переместились на лестницу, ведущую со второго этажа в гостиную. Не меняя позы, но весь обратившись в слух, краешком глаза я посмотрел в направлении, откуда доносились шаги, и увидел моего гостя со свечой в руке, спускающегося по лестнице. Он старался идти очень тихо, как бы боясь спугнуть кого-то, или что-то, при этом взгляд его блуждал по сторонам, ища ответ на невысказанный вопрос. Когда он приблизился ко мне достаточно близко и остановился подле, я повернул к нему лицо и хотел, было, спросить, что так потревожило его сон, что он ищет в столь поздний час? Но не успел я раскрыть рта, как он поднёс руку к своим губам, показывая мне, что бы я молчал и не нарушал тишины. Так прошло ещё несколько минут, после чего, не смотря в мою сторону, он спросил еле слышным шёпотом: "Вы слышите?" - но не дал мне ответить, держа руку возле своих губ. Прошло ещё какое-то время, когда он снова начал говорить: "Я думал, это Вы, но теперь вижу... Ц-ц-ц. Тихо. Вот опять. Вы тоже слышите?". На этот раз я и не пытался отвечать, а только внимательно наблюдал за ним. "Этого не может быть, но... Ц-ц-ц".
   Это продолжалось минут десять-пятнадцать. Он осторожно ходил по гостиной, озираясь во все стороны, что-то бормотал почти беззвучно, останавливаясь время от времени, как бы прислушиваясь. Внезапно он, тяжело вздохнув, опустил руки, будто сбрасывая с себя нависшее на него наваждение, и заговорил уже в полный голос: "Простите меня, Бога ради, но это невыносимо. Я понимаю, что выгляжу идиотом, но...", - он снова напрягся весь, как будто произошло нечто очень важное, - "Вот опять, слышите?.. Нет, это невыносимо", - ещё раз повторил он и опустился в стоящее рядом кресло. "Могу я попросить у Вас ещё виски, иначе мне не уснуть. Я так устал за этот день, мне необходимо выспаться". Я достал из бара новую бутылку виски, чистый бокал и протянул ему. Он взял и то и другое, и, не сказав ни спасибо, ни спокойной ночи, молча отправился к себе. Больше я его не видел.
  

* * *

   - Дедушка, что ты пишешь?
   - Да как тебе сказать, сынок, хотел просто записывать свои мысли, о чём думаю, что вижу, что знаю, а вот целая повесть получается. Прямо писатель, ёксель-моксель.
   - А о чём ты пишешь?
   - Да так, обо всём, о жизни.
   - И обо мне?
   - И о тебе, мой маленький.
   - И о нашем доме?
   - Ну конечно, как же без него, вон он у нас какой, большой, старый, мудрый.
   - Как это, разве дом может быть мудрый? Он же не живой.
   - Ещё какой живой. Ему уже больше ста лет, наверное. Многое он повидал, многое пережил, о многом рассказать может.
   - А разве домы умеют разговаривать?
   - Конечно. Только язык у них особенный, не всякий его понимает, не каждому по уму такой рассказ.
   - А ты понимаешь?
   - Понимаю, сынок. Я старый, многое понимаю. Ведь я не сам придумываю то, что пишу, это мне дом рассказывает, а я слушаю, запоминаю и записываю.
   - А мне расскажи.
   - Кхе-кхе... расскажи. Не так-то это просто, расскажи. Вот вырастешь большой, и сам прочитаешь, сам всё поймешь, а что не поймешь, дом подскажет. А сейчас не мешай мне, я занят. Иди, играй, а то много вопросов задаёшь, ишь любопытный какой.
   - Я не любопытный, просто мне интересно.
   - Да? Ну ладно, беги-беги, не мешай.
   - Деда.
   - Ну что ещё?
   - А ты про маму тоже пишешь?
   - Да, сынок, и про маму тоже.
   - А какая она была, а?
   - Молодая и очень красивая. А ещё добрая и доверчивая, как ребёнок.
   - Как я?
   - А ты добрый?
   - М-м-м... не всегда. Вообще-то добрый, а когда про папу думаю, то злой.
   - Хм... это почему же?
   - Да? А зачем тогда он нас бросил?
   - Что за напасть такая?! Видишь ли, сынок, всё гораздо сложнее, ты сейчас не сможешь понять.... Хотя нет, только ты, наверное, и сможешь. Но я не смогу тебе всего объяснить. Я уже старый и привык всё усложнять. Потерпи немного, вот подрастешь чуток, и сам всё поймешь. И, я надеюсь, перестанешь быть злым.
   - А это он?
   - Кто???
   - Мой папа?
   - Кто???
   - Ну тот, про которого ты сейчас писал?
   - Почему ты так думаешь?
   - Ну, ведь он... был с мамой?
   - Откуда ты знаешь? Ты что, брал мою книгу?
   - Деда, ну какой же ты у меня ещё глупенький. Я ведь ещё не умею читать. Я просто знаю и всё. Это он, да?
   - Ну, как тебе сказать, ну, в общем-то, да, он.
   - А где он? Я могу его увидеть?
   - А ты хочешь его увидеть?
   - Да, очень хочу. У меня ведь нет никого больше, только ты и он. Но ты скоро уйдешь, и у меня никого не будет. Как я тогда буду, без никого?
   - Ах ты, беда моя. Что же мне с тобой делать? А ты знаешь, ты же его уже видел.
   - Я так и думал. Это тот дядя, который приезжал весной?
   - Ну, в общем, да.
   - А почему тогда он не зашёл к нам, походил тут везде, посидел под моей берёзкой и уехал, он что, не хочет нас видеть?
   - Нет, что ты, милый, хочет, очень хочет, только пока не может.
   - А почему?
   - Ну, как тебе объяснить, не время ещё.
   - А он вернётся?
   - Обязательно.
   - И я увижу его?
   - Конечно, увидишь.
   - И смогу всё сказать ему?
   - А что ты хочешь ему сказать?
   - Что я люблю его.
   - ...
   - Деда, ты плачешь? Почему? Я обидел тебя? Дедушка, милый, не плачь, я тебя тоже люблю, я вас обоих люблю, и тебя, и его, и ещё маму.
   - Я не плачу, милый, нет, это я, просто, чаю много попил, вот водичка и вытекает. А он вернётся, обязательно вернётся, скоро, уже возвращается. Я сейчас пойду его встречу. Только ты пока не сможешь его увидеть. Пока не сможешь. Потерпи ещё чуток. А я всё ему про тебя расскажу, и он тоже тебя полюбит. Вот увидишь. Он ведь про тебя ничего не знает, вот какая штука. А приедет, я всё ему расскажу.
   - А он, правда, приедет?
   - Конечно, он уже подъезжает.
  

III

  
   Опять этот дождь. Вчера весь вечер лил, сегодня вот снова зарядил. Ни хрена не видно, хоть глаз выколи. Надо было остаться, куда торопился, сидел бы сейчас в уютном кресле и потягивал виски, нет, понесло куда-то...
   Льет-то как, как из ведра, дворники не справляются. И темень такая, хоть глаз выколи, ни одного огонька, как в преисподней, прости Господи. Так недолго угодить в кювет, или ещё куда...
   Надо же, часа два уже еду, и никого кругом, ни машины встречной, ни дома какого-нибудь, ни человека прохожего, ни даже собаки бродячей. Ни-ко-го. В такую погоду не только люди, звери попрятались кто куда. Интересно, куда? Должны же быть у них жилища, в которых они прячутся от непогоды. Так, где же они, эти жилища? Хоть бы какой-нибудь домик, где можно переждать эту бурю. Только чёрный лес, непроглядная тьма и дождь. Не дождь, а прямо-таки цунами. И ни одного пристанища, как в космосе. Тут, похоже, после Мамаева нашествия вообще никого не осталось, разве только лешие да кикиморы. И радио не работает, в эфире тишина, как в могиле...
   И чего меня понесло в этот Устюг? Нет, в самом деле, ведь не собирался же. Ещё вчера и в мыслях не было, а сегодня, на тебе, сорвался и полетел. Правду говорят, дурная голова ногам покоя не даёт. Может вернуться, чего я там забыл? Ну нет, почти уж приехал, скоро должен быть Устюг, доеду уж. Отдохну, как следует, высплюсь, погуляю, город посмотрю, а тогда можно и назад. Говорят, там хорошо, тихо, спокойно, как в заповеднике, не то, что в этой сраной Москве. И чего так все в неё ломятся, чего там хорошего?! Деньги, пропади они пропадом.... Эх, были бы у меня деньги, не копошился бы я, как навозный червяк в этом г...городе, купил бы домик где-нибудь возле Устюга и жил бы себе спокойно...
   А ведь был же у меня дом, где-то же я родился, рос, только где он, никаких следов, ни дома, ни родителей, никого, ничего. Один, как перст. Позабыт, позаброшен, неумыт, неухожен...
   Ну, хватит, расквасился, ты ещё заплачь. Ничего, будет и на нашей улице праздник. Обязательно будет. Только, где она, эта улица? Где эта улица, где этот дом? Где эта барышня, что я влюблен,...
   Что это там, вроде сверкнуло что-то. Или показалось, в такую погоду что угодно померещиться может.... Нет, вроде не показалось.... Вроде свет,... Точно свет, неужели дом, люди...?!
   Ах, блин, пропал свет, неужели проехал, вернуться что ли, тут хрен развернешься....
   А, вот, снова появился, ну теперь уж не упущу...

* * *

   Маленькая, совсем крохотная звёздная капелька оторвалась от полыхающего мириадами светил бескрайнего полотна вселенной и что есть духу помчалась к Земле, такой манящей и притягательной ежесекундно совершающимися событиями, на первый, невооруженный, человеческий взгляд мелкими и не заслуживающими внимания, но настолько значительными, что каждое из них способно десятки раз уничтожить, разорвать в куски всё мироздание, если бы не Всевидящее Око, Всезнающий Разум, Вселюбящее Сердце, охраняющее и сохраняющее этот мир, компенсируя все усилия безжалостного зла одной лишь беспредельной капелькой Своей Отчей Любви. Она неслась, как одержимая, сквозь холодное пространство, налету впитывая и переполняясь силой света, в невероятных виражах огибая чёрные дыры и плотные сгустки космической пыли. Она не замечала препятствий, ничто не могло её удержать от исполнения миссии, простой и понятной, но вместе с тем, важной и значительной. Вгрызаясь в студинисто-аморфную массу дождевых туч, она не растеряла ни одной, даже самой незначительной крупицы драгоценного света, такого необходимого, ничем не заменимого, сообщающего людям тайны рождения и смерти. Она приближалась. Миг наставал. Неизбежное вот-вот должно было свершиться...
  

* * *

   Толстая, тяжёлая, огромная как чёрный африканский слон капля дождя, вместившая, должно быть, в себя полный "стратегический запас" целой тучи, всей своей массой обрушилась, навалилась на машину, столь беспомощную и утлую, что поглотила её всю, проглотила внутрь себя, как ночь суслика, и отрезала от внешнего мира. Такое, по крайней мере, было у меня ощущение, когда, въехав в плотную стену дождя, я оказался слепым и глухим. Ни одного звука не доносилось до меня из вне, даже недовольное урчание мотора стало каким-то глухим и как бы булькающим. Свет фар, уткнувшись в непроницаемую оболочку капли, даже не отражался от неё, а растворялся в ней, как сахарная вата на языке, ничего не освещая из внешнего мира, а пропадая, погибая в ней, как в чёрной дыре. Я сам был как очумелый от неожиданности; ничего не соображая, ни хрена не понимая в происходящем, я судорожно, как оголенный провод, сжимал ничего не чувствующими, непослушными руками баранку, а правая нога что есть силы давила на педаль газа, как будто от этого зависело моё спасение.
   Времени я тоже не ощущал, его не было вовсе. Секунды, года, столетия перестали иметь хоть какое-то, даже самое маленькое значение. Ничего не менялось, не двигалось, не издавало звуки и запахи, не росло и не умалялось, сознанию не за что было уцепиться, чтобы, оттолкнувшись, начать отсчёт времени, событий, жизни. Мгновение растянулось в вечность и, кажется, продолжало расширяться и расширяться стремительно, как.... Что я говорю? Тщетное и бесперспективное занятие подыскивать сравнение для описания вечности, беспредельности. Она беспредельна по причине своей вечности и вечна по причине беспредельности.
   Вдруг реальность вернулась, вернее то, что мы привыкли считать реальностью, беря на себя самодовольную смелость и безответственную ответственность ограничивать её, сжимать, запихивая в мелкие, неуютные рамки нашего самодостаточного ничтожества, предписывая реальности безусловную и безоговорочную необходимость быть видимой, слышимой, ощущаемой, чувствуемой, просчитываемой вдоль и поперёк нашим ограниченным, самовлюблённым умишком. Правильнее было бы сказать, что я вновь обрел способность воспринимать доступную мне часть реальности, а ещё вернее, что она милостиво позволила мне воспринять её в доступной для меня форме.
   Крохотная капелька света, потерянная мною, и отрезанная от меня огромной, слоноподобной дождевой каплей, снова появилась перед глазами. Она как будто приближалась, медленно увеличиваясь в размерах, и указывая мне направление движения. Вскоре я услышал так же медленно нарастающий звук, который с приближением становился всё более отчетливым и узнаваемым. Это был удивительный по красоте, щемящий душу плач скрипки, мелодия, которую я никогда не слышал, ни ранее, ни впоследствии. Она завораживала, манила, заставляла забыть обо всём на свете, такова была сила её звучания. Либо я ехал очень быстро, либо светящаяся точка имела способность передвигаться, но неожиданно её приближение стало настолько стремительным, что мелодия скрипки очень скоро заполнила всё пространство вокруг меня и, даже, заглушила рев мотора. Нахлынувший свет, буквально, взорвал скорлупу дождевой капли, и в тот же миг я с ужасом увидел неимоверно быстро приближающуюся, освещенную и, наверно, ослеплённую ярким светом фар девичью фигуру в лёгком белом платье и со скрипкой в руке. Мелодия прервалась, а пространство заполнил пронзительный скрип тормозов. Я сделал всё, что мог, но столкновения, видимо, избежать не удалось...
  

* * *

   - А, сержант, проходи, присаживайся. Я что-то никак не пойму, что ты мне тут такое понаписал. Это не протокол, а мистический детектив какой-то.
   - Всё как было, товарищ майор, истинная правда, всё как было.
   - Да? Ну, давай разберёмся. Так. Читаю: "... числа, ... месяца сего года, в пять часов тридцать минут утра, мною, патрульным ДПС сержантом ...ым на ...ом километре ...ого шоссе был обнаружен труп молодой женщины, на вид лет приблизительно шестнадцати-восемнадцати, одетой в лёгкое белое платье...", ну дальше описание женщины, телесных повреждений, поза трупа, это опускаем, читаем дальше, "...Предварительный осмотр места происшествия показал, что женщина была сбита неустановленным автотранспортным средством. Накрыв труп одеялом, и вызвав дежурную машину скорой помощи, я приступил к детальному осмотру места происшествия...", так, описание места происшествия, замеры, тормозной след, и т.д., и т.п., а вот, нашёл, "... по прибытии дежурной машины скорой помощи было обнаружено, что трупа женщины под одеялом не оказалось...". Это как понимать?
   - Сам не пойму, товарищ майор, одеяло отвёртываю, а её нету.
   - Как это, нету?
   - Совсем нету, как и не было.
   - Да? Что ты говоришь? Так может, её действительно не было?
   - Была, товарищ майор. Ей Богу была. Что ж я, совсем что ли?
   - А ты, случаем, не пьян был, а?
   - Нет, что Вы, товарищ майор, как можно!
   - Ну а если между нами, ну, как на Духу, без протокола. Ночью холодно, дождь, ветер, непогода, устал, замёрз, дежурство заканчивается, ну и пропустил стакашек-другой, для сугреву значит, а?
   - Да нет, товарищ майор, Вы не поняли, я ж вовсе не употребляю, у меня язва, после операции в рот не беру, даже пиво, лет десять уж.
   - Да? Хм.... Так куда же он делся?
   - Кто?
   - Ну, труп этой бабы.
   - Да какая она баба, девчонка совсем, красивая очень, как невеста. И одета, как-то, легко, не по погоде.
   - Да хрен бы с ней, баба, девчонка! Ты мне скажи, куда она подевалась, если, как ты утверждаешь, была?
   - Не знаю, ей Богу, не знаю, но что была, точно.
   - Что ж она, отогрелась под твоим одеялом, встала и домой пошла?
   - Нет. Вряд ли. Куда она пойдет, мертвая-то? Ноги переломаны, черепушка разбита.... Нет, не должна никуда пойти. Да и домов-то там никаких нету, лес один. Был когда-то дом, большой, усадьба целая, давно ещё, да сгорел ещё до революции. Некуда ей идти.
   - Так, где же она?!
   - Не могу знать. Можа, забрали?
   - Кто?
   - Ну, родственники, можа...
   - Какие родственники? Ты же говоришь, не живёт там никто. Постой, а не проезжал ли кто-нибудь мимо, не спрашивал ли, не интересовался?
   - Нет. Никто не проезжал, только скорая. Хотя, был какой-то дед, старый совсем, лет восемьдесят, небось, а можа и все сто. Но ничего не спрашивал, не интересовался. Постоял только, посмотрел, да и пошёл себе дальше.
   - Какой дед?
   - Так, я ж говорю, старый.
   - Откуда он взялся, если во всей округе ни одного жилища? Куда он пошёл? Зачем приходил? Кто он вообще такой? Ты расспросил его?
   - Нет.
   - Почему?
   - Так я ж мерил вот...
   - На хрена мне твои измерения, у тебя труп пропал, понимаешь ты это, дурья твоя башка?!
   - Эх-х-х, понимаю.
   - Ищи деда, где хочешь, ищи. Носом землю рой, из-под земли достань, но приведи мне его сюда. Чую я, он труп забрал.
   - Кто?
   - Кто-кто? Дед в пальто.
   - Зачем?
   - Затем, дурень! Это он её угробил.
  

IV

   Это была она. Я стоял над её всё таким же молодым и таким же прекрасным телом и не верил, не хотел верить в то, что её больше нет. Всё моё сознание, мой рассудок, несмотря на семидесятипятилетний возраст ещё ясный и продуктивно мыслящий, не хотел доверяться глазам. Он отказывался воспринимать эту страшную картину на обочине всегда такой пустынной дороги, не соглашался видеть огромного бурого пятна запёкшейся и уже высохшей крови, расползшегося по холодному серому асфальту во все стороны от её прекрасной головки, не замечал пугающей неестественности позы её стройного тела, он не видел даже одеяла, которым оно было накрыто.
   Он хотел, желал, жаждал видеть перед собой любимое, молодое, прекрасное, а главное, живое тело, такое доверчиво-податливое, горящее в любовной лихорадке, трепетное и любящее, пугливо, по-детски вздрагивающее от каждого нежного прикосновения нетерпеливых рук, обжигающих губ, вездесущего, бесстыжего языка и, Бог знает чего ещё, уместного и неуместного, естественного и противоестественного, смиренного и дерзкого в необузданных фантазиях любовной игры, когда рассудок добровольно, без какого-то ни было насилия над собой, целиком подчиняется чувству, и подвластный ему, без колебаний отдавшись страстному сердцу, синхронно вибрирует в такт с каждым его ударом. Послушный разум, преломляя и исправляя неумолимую действительность, предоставил сознанию то, что оно искало, без чего не мыслило себя, отказывалось жить.
   Она открыла свои большие небесно-голубые глаза, стыдливо, как школьница, одернула задравшееся почти до пояса платье, прикрыв точёные, как у античной статуи Афродиты ноги, встала с асфальта, подошла вплотную, касаясь высокой, твердой девичьей грудью моей груди, обвила ласковыми, тёплыми руками мою шею и, приблизившись близко-близко, так, что её горячее дыхание, слившись с моим, обратилось в одно, общее, произнесла трепетными устами: "Как же долго я тебя ждала. Наконец-то ты приехал. Никогда, слышишь, никогда не оставляй меня больше, мне очень плохо без тебя, и мне, и нашему маленькому. Пойдем в дом, я покажу тебе его, он очень славный, и очень похож на тебя".
   "Прости меня", - ответил я, не в силах сдержать слёзы, - "это я виноват в твоей гибели, я не успел...".
   "Не надо, не извиняйся. Ты приехал, я жива, я всё-таки дождалась тебя, и мы снова вместе. Пойдём в дом, наш сын ждёт тебя. Он ещё совсем крохотный, такой смешной и забавный. Представляешь, он всё уже понимает. Когда я рассказываю ему о тебе, он слушает так внимательно. Он любит тебя, как я".
   Мы пошли, обнявшись, через открытые настежь тяжёлые кованые ворота усадьбы по тенистой аллее парка к дому. Гаишник, обнаруживший её тело на дороге, ничего не заметил, настолько он был увлечён своими измерениями и записями в никому не нужном теперь протоколе. Бедный, ему, наверное, попадет от начальства. Но что нам до этого, земная любовь эгоистична, и мы забыли о нём в ту же секунду, как будто его не было вовсе. Да и был ли он, в самом деле? Мы были счастливы, как тогда, в ночь нашей первой встречи, нашего знакомства. В ту ночь родилась наша любовь, чтобы никогда не умереть и дать бессмертие нам.
   Тогда я ещё не знал, не думал, что это любовь. Я вовсе не знал любви, как не знал ещё ни одной женщины. Я боялся их, стеснялся показать свой интерес к ним, пульсирующий и пробивающийся сквозь стыд, опасался нечаянно проявить свои затаённые чувства, которые прятал, хоронил как можно глубже внутри себя, и хранил там, оберегал до рокового часа. Любовь была для меня тайной, загадкой, сравнимой с болезнью, с умопомешательством. Наверное, так оно и есть, если считать нормой наш рациональный, просчитываемый мир. Тогда, в ту ночь, любовь вырвалась из плена, я не смог удержать её, да и не старался. Что я мог поделать, роковой час настал, спорить с ним бесполезно и глупо...
  

* * *

   ..."Я сбил человека! Я убийца! Я, не сделавший в своей непродолжительной пока ещё жизни никому зла, отнял жизнь у другого! Я убил женщину, чью-то дочь, чью-то жену, может быть, чью-то мать. Я прервал эту ниточку жизни, обломил ветку большого плодоносного дерева, на ней уже ничего не сможет родиться. Что же мне делать?! Как жить дальше?!"
   Я сидел, уронив голову на руль, полностью раздавленный и парализованный всем произошедшим. Жизнь казалась страшной и бессмысленной. И это в двадцать пять лет. Свет, сопровождавший меня по жизни, указывающий путь в кромешной темноте мирской неустроенности и суетного хаоса, погас, и даже та маленькая звёздочка, ведущая меня в эти последние минуты, последние метры моего странствования, больше не светила, оставила меня, забыла о моём существовании. Музыка, волшебная мелодия скрипки, завладевшая мной, моей душой, моими чувствами, и столь грубо прерванная пронзительным визгом тормозов, тоже исчезла. Со всех сторон меня окружала пустота, глубокая, как бездна, тёмная, как ночь в могильном склепе, немая, как крик о помощи посреди безбрежного океана. Только капли дождя, бешено барабанящие по крыше, по капоту, по стёклам машины, возвращали меня к действительности.
   Вдруг я опомнился. Что же я сижу? Может, удар был не столь сильным, и она ещё жива? Ей, наверное, нужна помощь, конечно же, нужна помощь. И помочь могу только я, а я сижу. Болван, какой же я болван.
   Через мгновение, я уже был на улице, под проливным дождём, возле самого носа машины. Сказать, что я был удивлён, значит, ничего не сказать, я был просто ошарашен, как если бы вдруг совершенно точно узнал о том, что я женщина, и не просто женщина, а замужняя, к тому же мать троих детей. Бампер машины был абсолютно цел, фары, как новенькие, светили ровным светом, на капоте ни единой царапинки, всё было целёхонько и находилось на своих местах. Не было только одного, одного единственного, но самого важного элемента обстановки. Ни впереди, ни сзади машины, ни справа, ни слева, ни под ней самой я не обнаружил никого, и даже ничего, хотя бы отдаленно напоминающего человеческое тело, всё было чисто. Зато перед машиной, примерно в полуметре от переднего бампера возвышались огромные кованые чугунные ворота, сразу за которыми тянулась прямая, как стрела широкая аллея, упиравшаяся в парадный подъезд большого двухэтажного особняка.
   Я стоял под дождём, как каменное изваяние, и ничего не мог понять. Я же отчётливо видел девушку в белом платье, со скрипкой в руке. Она появилась настолько внезапно, а скорость машины была столь высокой, что я не успел ни остановиться, ни отвернуть. Всё произошло буквально в одно мгновение, наезд был неизбежен, я убеждён, что сбил её. Тогда где же она? Я ещё раз обошёл вокруг машины, обследовал массивную решётку чугунных ворот и снова встал в недоумении. Никаких следов наезда не было. Так что же тогда было? Что я видел?
   Ну не приснилось же мне всё это? Хотя, может быть. Я, должно быть, не заметил, как уснул за рулём, и увидел сон. Светящаяся точка, музыка, девушка со скрипкой: всё это было во сне? На самом деле ничего такого не было? Тогда получается, что и наезда никакого не было, я никого не убил?! Господи, да что же это такое, ведь теперь выходит, что я сам чудом остался жив. Ведь если бы не эта девушка, вернее, если бы она не приснилась, я не стал бы тормозить и въехал бы со всей дури в эту железяку. Холодный пот, ещё холоднее и мокрее чем непрекращающийся поток дождя, покрыл моё и без того холодное и мокрое тело. Слава Богу! Благодарю тебя, Господи, что послал Ангела своего для моего спасения! Она, эта девушка в белом - мой Ангел-спаситель! Если бы не она, что бы со мной было?!
   Размышляя так, я постепенно отходил от практически парализовавшего меня шока, и страшное чувство близости и неотвратимости собственной смерти, сменившее чувство вины за чужую смерть, в свою очередь, пусть медленно, но неотвратимо, уступало место чувству облегчения и благодарности за чудесное спасение моей хрупкой жизни. Вскоре я ощутил, как огромные полчища мурашек свободно путешествуют вдоль и поперёк моего промокшего до нитки и промёрзшего тела. Залезать снова в машину не было никакого желания, так свежо ещё было связанное с нею ощущение близости смерти. К тому же, я стоял в какой-нибудь сотне метров от большого, явно обитаемого и, наверняка тёплого, гостеприимного дома. Я не стал себя долго уговаривать и, поборов в себе всякие сомнения, взял ноги в руки и побежал через незапертую калитку рядом с воротами, по прямой, как стрела, аллее к спасительному крову, где, я надеялся на это, меня примут, дадут согреться, и может быть даже, покормят и оставят ночевать. А завтра, отдохнувший и отогревшийся, я покачу дальше, навеки похоронив в глубине памяти воспоминания об этой страшной ночи.
   С первым я не ошибся. Меня встретил гостеприимный добрый хозяин, который, как мне показалось, даже как будто ждал меня, настолько хорошо я был принят. А вот со вторым... Я, конечно же, не мог даже предположить, насколько важное, определяющее смысл всей моей будущей жизни событие ожидало меня этой ночью. Собственно, оно самое, это событие, то, что произошло в этом доме этой загадочной ночью, и является предметом моего рассказа...
  

* * *

   - Налей-ка ещё, старик. В горле сдавило, слова не вымолвить.
   - Отчего же не налить, налью. А слово, слово придержи, оно, мил-друг, дорогого стоит, слово-то. Им бросаться негож, оно силу имеет особую, может родить, а может и убить. Да и знаю я всё, чего рассказывать-то.
   - Интересный ты человек, отец, сидишь тут себе на скамеечке, водочку попиваешь, нигде не бываешь, никого не видишь и всё знаешь.
   - А как же? Кому же знать, как не мне? Я здеся всё знаю, кое-что и тебе расскажу, что должно рассказать, а остальное, дай срок, сам узнаешь, как я узнал, и кому надо, расскажешь, как я тебе нынче.
   - Кому?
   - Тому, кто придет.
   - Как это?
   - Как ты пришёл.
   - Куда?
   - Как, куда? Сюда, конечно.
   - Откуда?
   - Хе-хе, отсюда, сынок, откудова ж ещё.
   - Кто ты, старик? Откуда ты взялся?
   - Откудова, говоришь? Да собственно, оттудова, откудова и ты. Я, видишь ли, как бы и есть ты, только пожил подольше, знаю побольше.
   - Да-а. Все мы из одного теста, из одного места.
   - Хе-хе. Ты, сынок, и представить себе не можешь, насколько ты прав сейчас.
   - Что ты имеешь в виду, отец?
   - Да что тут иметь. А ну-ка, посмотри туда.
   - Ну.
   - Что видишь?
   - Ну что, закат, солнце садится.
   - А дальше что?
   - Что дальше? Дальше ночь будет, темно, всё заснёт, как бы замрёт.
   - И Солнце?
   - Что солнце?
   - С Солнцем что будет?
   - Солнца вообще не будет, луна будет, вон она уже светит.
   - Как Солнца не будет, совсем не будет?
   - Совсем.
   - А куда же оно денется, погаснет, умрет, испарится?
   - Странный ты какой-то. Или издеваешься?
   - Ты не про меня, ты про Солнце мне скажи. Что с ним сделается-то?
   - Да ничего с ним не сделается, как светило, так и будет светить, только с другой стороны Земли.
   - А с этой стороны что, так и будет темно?
   - Ну, ты даёшь, отец, как только родился. Не переживай, ничего не сделается с твоим солнцем. Завтра вернется. Взойдёт снова, и будет светить целый день.
   - Завтра? А сегодня?
   - А сегодня всё.
   - Как это, всё?
   - Как-как! Сегодня кончается. Всё, трындец, наступает завтра.
   - А сегодня больше не будет? Никогда?
   - Как это, не будет? Будет.
   - Когда?
   - Завтра.
   - Завтра? Завтра будет сегодня? Так что ж, сегодня и завтра одно и то ж?
   - Да.... Нет! Не морочь мне голову. Как это одно и то ж? Сегодня, это сегодня, это то, что сейчас, а завтра, это то, что будет завтра.
   - Так что ж, выходит, по-твоему, сегодня завтра не будет, и никогда уже больше не будет?
   - Завтра тоже будет сегодня, но оно уже будет завтра, а сегодняшнее сегодня больше уже никогда не будет. Оно кончится сегодня, превратится во вчера, понятно, и как только оно кончится, сразу же наступит завтра, но оно уже не будет завтра, а будет сегодня, а завтра будет послезавтра, относительно сегодня, а относительно завтра, которое тогда уже будет сегодня, оно снова будет завтра, а послезавтра, послепослезавтра, которое, в свою очередь, тоже будет завтра, а когда закончится сегодня, которое завтра, оно тут же станет сегодня, и так далее.... Вот. Теперь понятно.
   - Нет, не понятно.
   - Ну, ты достал меня, отец, что же тут непонятного? Короче, всегда, всю жизнь, каждый день будет сегодня, а завтра, оно всегда впереди, всегда завтра, и никогда не наступит, как линия горизонта.
   - А Солнце?
   - Что солнце?
   - Солнце ведь тоже всегда, оно никуда не исчезает, не перестает светить ни на минуту. И Земля, и звезды, и мы с тобой, всё живёт, дышит, любит, фунциклирует как-то. И это не только сегодня, но и завтра, и вчера, и каждый день, и каждую ночь, независимо ни от сегодня, ни от завтра. Или ты завтра уже перестанешь любить, дышать, мыслить, будешь жить каким-то иным образом? Или Солнце перестанет светить, погаснет вообще, темно будет?
   - Нет, конечно. И солнце будет, и птицы запоют снова, и цветы распустятся, всё как сегодня.
   - Сегодня, или как сегодня?
   - Не пойму я что-то тебя, отец. Ты что хочешь-то от меня?
   - Я? Ты всё поперепутывал, впрочем, как и я в твои годы. Мне-то от тебя ничего не нужно. Я тебе нужен. И знаешь почему?
   - Почему?
   - Хе-хе. Так ведь нету никого больше. Один я тута, стало быть, один я и могу тебе помочь, путь-дорогу показать и рассказать, как идтить-то по ёй.
   - А ты знаешь?
   - А кому же знать-то, как не мне?
   - И покажешь?
   - А ты хочешь?
   - Очень хочу, отец, двадцать пять лет ищу эту дорогу, и не могу найти.
   - Стало быть, не там ищешь.
   - Так, где ж её искать-то, всё уж тут объездил, всех обспрашивал, никто не знает.
   - Так вот, я и говорю, не там ищешь.
   - Как, не там, а где?
   - А нигде.
   - Как это, нигде?
   - А вот так. Ведь нету её, дороги-то.
   - Как это, "нету"?
   - Да вот так, нету, и всё тут.
   - А что же есть?
   - А ничего нету.
   - Как, ничего?
   - Вот так, ничего. Ни Солнца, ни Земли, ни леса этого, ни дороги, ни тебя, ни меня. Вообще ничего.
   - Но что-то всё-таки есть?
   - Сегодня.
   - Что, сегодня?
   - Сегодня есть. Ты ведь вчера ищешь, и ищешь его в завтре, а завтра нет, и вчера нет, и ничего ни завтра, ни вчера не было, нет, и не будет.
   - Как же это?
   - А ты подумай.
   - Не пойму я что-то. Я ведь и сегодня искал, я каждый день искал. Все двадцать пять лет, каждый Божий день ищу. И не нахожу.
   - А что ты ищешь-то?
   - Как что? Я же тебе рассказывал, ты что, забыл?
   - Ничего я не забыл. И хотел бы забыть, да не могу. Потому, я тоже искал.
   - Что?
   - То же, что и ты. Её, конечно.
   - Ну, и нашёл?
   - Нашёл.
   - Где?
   - Здесь.
   - Когда?
   - Вот глупый человечек, так ничего и не понял. Ты подумай сам-то, пораскинь мозгами. Давай стакан-то, налью уж, а то мозги сломаешь, потом не починишь.
   - Слушай, дед, не томи ты меня, у меня и так уж крыша едет. Знаешь ведь ты что-то. Так ведь? Знаешь?
   - Знаю. Всё знаю.
   - Рассказывай, не томи.
   - Ну, слушай, коли так просишь. Только учти, узнаешь то, что я знаю, назад не воротишься. Рассказывать что ли?
   - Да говори уже!
   - Ну, так слушай.
  
  
  

V

   ...В ту ночь я так и не смог уснуть. Музыка, тот самый скрипичный плач, который приснился мне в дороге, который вместе с моей путеводной звёздочкой привёл меня сюда, к этому дому, снова запел в воздухе. Я опять слышал его, слышал так же отчетливо, как там, в машине, во сне. Или не во сне? Я уже не понимал ничего? Сон ли это был? Или не был, а всё ещё продолжается? Или не было никакого сна, а музыка, и была, и есть наяву. Тогда и девушка тоже была наяву, сейчас ведь я не сплю. Ведь дом, его великодушный хозяин, ужин, виски и всё остальное были на самом деле. Были? Почему были? Есть.... Или нет? Может всё это тоже какая-нибудь иллюзия, мистификация? На всякий случай, я ущипнул себя за мягкое место и тут же убедился в адекватности своих восприятий. Было ли всё это галлюцинациями, или просто розыгрышем какого-то шутника, но точно не было сном. В данный момент я не спал.
   А музыка продолжала звучать, только откуда-то из вне. Она блуждала, то усиливаясь, то затихая, так что невозможно было определить место нахождения её источника. Я понял, что непременно, во что бы то ни стало должен найти таинственного музыканта, вернее музыкантшу, если так можно выразиться, ведь она спасла мне жизнь. Наяву ли, во сне ли я слышал звук скрипки и видел звездочку, но холодный массив чугунных кованых ворот я помню отчетливо. Тут ошибки быть не могло. Смерть играет с нами в прятки, пока мы ещё в спасительном отдалении от неё. Но стоит ей приблизиться вплотную и занести над головой свои ледяные костлявые лапы, как надобность прятаться исчезает, и она предстаёт во всей своей мертвенной "красе". Трудно, практически невозможно тогда улизнуть, освободиться от её железных объятий. Мне сегодня удалось, и причиной тому моя таинственная скрипачка, пожертвовавшая ради моего спасения своей жизнью. И хотя её мёртвого тела мне найти не удалось, быть может, удастся найти её живую, скрипка ведь поёт, я это отчётливо слышу.
   Я потихоньку, чтобы не спугнуть завораживающий голос скрипки спустился вниз, в холл, где возле камина оставил моего гостеприимного хозяина. Он оказался на месте, но мелодия вдруг пропала. Я поискал её, она не заставила себя долго ждать, но, зазвучав снова, вскоре опять спряталась. Это повторилось ещё раз, и ещё, и когда в очередной раз я потерял её, руки мои опустились, и я рухнул в случайно подвернувшееся кресло. Но это был ещё не конец, она дразнила меня, играла со мной в прятки. Мой великодушный благодетель краем глаза наблюдал за мной, должно быть смешно и нелепо я выглядел, но это обстоятельство меня нисколько не смущало. Я был целиком поглощён своими поисками, и когда музыка снова зазвучала, откуда-то сверху, должно быть со второго этажа дома, где находилась моя комната, я, прихватив бутылку виски, и ничего не объясняя заинтригованному моим поведением хозяину, молча направился к лестнице, по которой спустился несколько минут назад.
   Я буквально влетел в свою комнату, но там было пусто, а мелодия всё звучала и звучала, сводя с ума, вытесняя из сознания все ощущения и чувства, кроме восприятия её завораживающей песни. Я искал источник музыки, скрипичного плача, запомнившегося мне, запавшего в душу. Невозможно было определить местонахождение музыканта, мелодия лилась отовсюду, вернее, она звучала везде с одинаковой силой. Пели стены, мебель, которой была обставлена моя комната, зеркала и оконные стёкла, пол и потолок, сам воздух, наполнявший помещение, каждой своей молекулой вибрировал, создавая звуковые колебания, так что мелодия казалась живой, существующей, сущей сама по себе, независимо от инструмента, её производящего. Я вдыхал её вместе с воздухом, впитывал вместе с лунным светом, отраженным от предметов интерьера, ощущал кожей, с ног до головы покрытой мурашками, чувствовал её ритм сердцем, бившимся с ней в унисон, осознавал разумом её неотъемлемое единство с моей личностью, с моим сокровенным "Я". Мелодия иногда прерывалась, совершенно неожиданно, и в эти секунды, а может минуты, я метался по комнате, как сумасшедший, ища её снова, пытаясь поймать кончик, которым она прервалась, вытянуть за него её плач из тёмного угла, из-за шкафа, может быть, из-под кровати, отовсюду, где она могла бы спрятаться. Но её скрипичный голос, так же неожиданно, как и исчезал, появлялся вновь, заставая меня врасплох, и заставляя замирать в застигнутой позе, из опасения, или даже страха спугнуть, неосторожным движением прервать хрупкую жизнь музыки.
   В один из таких перерывов я выскочил на балкон, выходящий в большой, освещенный серебряным светом полной луны парк, и в глубине его заметил крохотный мерцающий огонёк. В этот момент мелодия возобновилась, и я понял, вернее, ощутил всеми фибрами души, откуда доносится плач скрипки. Несомненно, он лился из глубины парка, оттуда, где еле заметный в лунном сиянии трепетал загадочный свет. Не помню, как я оказался на земле, в окружении дивных, казавшихся, почему-то, добрыми великанами деревьев. Осторожно, стараясь не делать шума, я пробирался сквозь густой кустарник и низкие кроны часто посаженных деревьев туда, откуда лился свет и мелодия скрипки, и вскоре вышел на поляну. То, что я увидел, привело меня в трепет и заставило содрогнуться. В центре небольшой поляны, одетая в легкое белое платье, стояла удивительной красоты девушка лет восемнадцати. Перед ней, на высокой подставке, освещенные неуверенным светом свечи, были разложены ноты. В руках девушки была скрипка. Она играла. Играла превосходно, выше всякой критики, как никто и никогда не играл, и не сыграет более, должно быть. Это была она, та самая девушка из сна, мой Ангел-спаситель. Она настолько была поглощена игрой, что не обращала никакого внимания на появление непрошенного, незваного свидетеля своего искусства.
   Я стоял, не шелохнувшись, заколдованный её игрой и её красотой, не знаю, чем больше. Я боялся пошевелиться, боялся даже дышать, опасаясь неосторожным посторонним звуком испугать её, прервать её игру. Мне казалось, что если она остановится, если перестанет плакать её скрипка, то наваждение спадёт, чудесный сон прервётся, и я снова окажусь под проливным дождём, на пустой тёмной дороге, а она, это чудное, прекрасное создание, вызвавшее во мне восхищение, и всколыхнувшее то самое чувство, которое я так долго прятал и признаться в котором, боялся даже сам себе, эта девушка в лёгком, почти прозрачном платье окажется лежащей в ужасной, неестественной от переломанных ног позе на чёрном холодном асфальте перед моей машиной, а от её восхитительной головки во все стороны расползётся огромное бурое пятно ещё живой, тёплой крови.
   Наверное, я слишком живо представил себе эту картину, потому что не смог сдержать тяжёлого шумного вздоха. Она остановилась, музыка прервалась. Я зажмурился, как в далёком детстве маленький мальчик что есть силы сжимает веки глаз перед лицом пугающей опасности, полагая, что это нехитрое укрытие может надёжно защитить его от посягательств всякого рода плохих и злых страшилищ. Не знаю, как долго я так стоял, время остановилось, прекратило свой отсчёт. Наверное, я стоял бы так вечно. Я ни за что на свете не согласился бы открыть глаз, разбив наивную детскую иллюзию кажущейся защищённости, если бы не...
   "Кто Вы?" - услышал я нежный девичий голосок, - "Откуда Вы? Как тут оказались?"
   Медленно, всё ещё опасаясь страшного разочарования, я открыл глаза, наваждение не спало, чудный сон продолжался. Прямо передо мной, сотканная из паутины тончайших лучиков лунного сияния, стояла удивительной красоты и обаяния девушка, слегка наклонив голову с копной непослушных огненно-рыжих волос, смотрела на меня большими, голубыми, как небеса глазами и улыбалась очаровательной, простодушной улыбкой.
   "Кто Вы?" - повторила она вопрос, - "Вас что-то напугало?"
   Я молчал. Я просто онемел. Звёздочка, моя путеводная звёздочка, покинувшая меня несколько часов назад, вновь явилась мне, обретя плоть, голос, запах, дыхание. Что можно ответить, какие слова подобрать, когда вдруг, неожиданно встречаешь свою мечту, которую не знал, не представлял раньше, о которой даже не догадывался, не мог догадываться, замороченный суетной обыденностью хладнокровного, пресмыкающегося мира. Какую глупость могут вымучить уста в ответ той, которую уже любишь, сразу, с первого взгляда. Нет, не уже, которую любишь очень давно, всегда любил, всю жизнь, только не знал об этом, не догадывался, хранил её образ где-то глубоко-глубоко в душе и любил его, боготворил в тайне от всех, даже от самого себя, и жил этой любовью в тайной надежде отыскать её во плоти, обнять её, прижаться к ней, соединиться с ней в одно целое, раствориться в ней.
   "Вы такой смешной, такой странный, откуда Вы?" - она разглядывала меня с нескрываемым интересом, не переставая улыбаться, - "Вы здесь подслушивали, как я играю? Признавайтесь, ведь подслушивали, да? Нехорошо подслушивать...", - какие-то игриво-кокетливые нотки зазвучали в её голосе, но это не было кокетством развращенной светской дамы, скорее простодушно-детское самоутверждение, - "...хорошо я играла? Вам понравилось?". Вдруг какая-то шальная тень омрачила её чудное личико, улыбка исчезла, в глазах появилась озабоченность, даже испуг: "Или Вам не понравилось? Я плохо играла?"
   "О, нет-нет, что Вы!" - выпалил я на одном дыхании, - "Вы играли превосходно! Мне очень, очень понравилось!" - я не знал, что говорить дальше, мой словарный запас, так неожиданно выплеснувшийся наружу, так же внезапно иссяк. Я полостью потерялся, наверное, от радости, что нашёл её, что она жива, что это не сон, не наваждение, что я говорю с ней, - "Я... я... недавно приехал, я услышал..."
   "Вы художник? Тот самый? Папа давно ждёт Вас, он даже посылал за Вами на станцию. Вы уже приехали? только что?" - от шальной тени не осталось и следа, она снова улыбалась, и не просто улыбалась, её переполнял наивный детский восторг, делавший её ещё прекрасней.
   "Да, я приехал. Недавно. Но я..."
   "А я его дочь. Это мой портрет Вы будете писать. Вам правда понравилась моя музыка?"
   "Да, очень, очень!"
   "Ну, слава Богу! Я так рада! Я так волновалась, что Вам не понравится".
   Боже, как она была прекрасна. Она совсем не была похожа ни на одну из тех многочисленных девиц, которыми наполнен, даже переполнен наш хитромудрый мир. В ней не было ни жеманства, ни напыщенной псевдоинтеллигентности, бросающейся заученными цитатами из толстых журналов; ни горделивой породистости, уходящей корнями в глубь девяностых годов двадцатого века, откровенно игнорирующей Вас, на том лишь только основании, что её папа, или на худой конец муж носит в кармане "котлету" потолще Вашей, как будто от её толстоты может хоть что-нибудь прибавиться в голове, я уже не говорю о душе; ни развязной недоступности, ни кичливости журнальными формами зада и переда, для лучшей лучшести украшенными всякого рода шнурочками, тесёмочками и цепочками; и всё это только лишь для того, чтобы повыгоднее продать своё тело, единственное, что у неё есть, если конечно таковое приведено в надлежащий товарный вид, а покупателей на сей товар во все времена было, есть и будет в избытке. Моя прелестная скрипачка была совсем другая, простодушная и наивная, как ребенок, доверчивая и открытая, чистая и свободная, как горный поток, струящийся с вершины и искрящийся на солнце множеством разноцветных весёлых зайчиков, от которых светло и ясно, весело и спокойно, тихо и радостно на душе.
   "А что это Вы играли? Что-то совсем незнакомое, но очень красивое".
   "Вам понравилось? Это "Нецелованный странник", это я написала... сама".
   Я снова замолчал, но теперь от удивления, больше того, восхищения. Как в этом совсем ещё юном создании Бог соединил столько удивительного и прекрасного? Это воистину чудесно.
   "Давайте знакомиться" - тихо сказала она и протянула мне маленькую изящную ладошку, - "Нади... Надя... Надежда".
   Я взял её тёплую, бархатную руку в свои и, не соображая, что делаю, а, скорее, подчиняясь какому-то внутреннему инстинкту, влечению переполнявших меня чувств, поднёс к губам. Она вздрогнула, как будто лёгкий электрический разряд тёплой трепетной волной прошёл от моих губ через всё её чувствительное, нежное тело, но руку не отняла.
   "Какой Вы странный и ..." - левой, свободной рукой она погладила мою голову, и теперь уже моё тело завибрировало, как в ознобе, повинуясь тёплой трепетной волне, - "...и ..., не знаю, как и сказать, какой-то близкий что ли. У меня такое впечатление, что мы давно знакомы, что я давно-давно Вас знаю, всю жизнь. Странно, но я Вас почему-то совсем не боюсь", - она подняла мою голову, склонённую к её руке, и заглянула мне в глаза совсем другими, не беззаботно смеющимися и по-детски простодушными, но очень серьёзными и умными глазами, - "...странно, я не знаю даже Вашего имени, но не могу, не хочу запретить Вам целовать меня. Ведь Ваш поцелуй вовсе не является холодно-светским приветствием дамы. Не правда ли?"
   Я молчал, глядя в её бездонные глаза, я не мог говорить, язык не повиновался мне. Слова, нескончаемым потоком обычно беспрепятственно слетавшие с моих губ, теперь скумокались в небольшой, но плотный шар и застряли где-то между гортанью и диафрагмой, так что даже дышать приходилось с усилием. Когда говорит сердце, слов не требуется. Как огромный, безбрежный океан, бушующий, уничтожающий и поглощающий в свою ненасытную бездну всё, неосторожно оказавшееся в зоне его беспощадного гнева; и тихий, ласкающий прохладой ночного бриза, легко играющий мириадами отражающихся в нём звёзд и полногрудой ночной владычицей красавицей-Луной, когда он спокоен; так океан глаз, отражающий зыбкое, неуверенное мерцание ночной свечи, так же вмещает в себя всю полноту эмоций и чувств, и яростного гнева, и испепеляющей страсти, и тихой, преданной любви. Когда уста молчат, часто, очень часто он может сказать, и говорит гораздо больше, несоизмеримо больше, чем самый красноречивый оратор, надо только уметь слушать и слышать, слышать и понимать, понимать и отвечать. Мы молчали и столько сумели сказать друг другу, мы молчали и понимали друг друга без слов, мы молчали, и в диалоге наших глаз утонули, растворились, растаяли все тревоги и заботы суетного мира, сам мир расширился для нас до размеров вселенной и, утратив свои границы, перестал существовать вовсе. Прошла вечность, бесконечно долгая и бесконечно короткая, как один миг, меньше мига, гораздо меньше, совсем маленькая, крохотная и ёмкая, как жизнь, которой всегда не хватает, которая всегда заканчивается внезапно, как удар молнии, в которой всегда остаётся место чему-то несделанному, недосказанному, недодуманному, сколь бы полной и насыщенной она не была, но продлить которую даже на самый крохотный миг, чтобы доделать, досказать, додумать, невозможно, не удавалось никому.
   Нади очнулась первая, как бы проснувшись, встрепенувшись от объятий сладкого сна. "Ты так и не назвал мне своего имени, хотя я спрашивала трижды, это невежливо", - произнесла она с лёгкой укоризной. "Прости, я не мог говорить, я боялся, что ты исчезнешь, растворишься, как сон, если я произнесу хоть слово", - обращение "ты", произнесённое ею, придало мне смелости, и я подхватил его, как спасательный круг, - "Меня зовут Аякко". "Аякко? Тебя зовут Аякко?", - в её голосе звучало удивление, и даже изумление, но не странному, необычному имени, казалось, оно ей хорошо знакомо, а тому, что имя это принадлежало именно мне, - "Этого не может быть! Это невероятно! Этого просто не может быть!". "Почему, не может? Это моё имя, так назвала меня мама", - меня удивила и несколько насторожила её реакция, - "Согласен, оно немного странное, я сам не знаю, что оно означает". Скрипачка улыбнулась и снова погладила меня по голове: "Я знаю! Я очень хорошо это знаю!". "Откуда?", - изумился я. "Оттуда...", - Нади интригующе прищурила глаза и заговорщицки улыбнулась. Вдруг улыбка неожиданно исчезла с её лица, она задумалась, будто вспоминая: "Я сама его придумала, а это значит...", - она остановилась, как бы не решаясь сказать что-то тайное и очень важное. "Что это значит?", - спросил я. Несколько секунд она молчала, пытаясь решиться на что-то, потом вдруг засмеялась и, взяв меня за руку, потянула за собой: "А ничего это не значит, пойдём, я покажу тебе парк, он чудесный, как сказочный лес", - и она побежала между деревьев по узкой, еле заметной тропинке, смеясь, и непрестанно повторяя моё имя: "Аякко, это просто чудо, Аякко!".
   Парк действительно был чудесный. Мягкий тёплый ковёр ароматной травы светился причудливыми узорами лесных цветов, искрящихся в волшебном сиянии Луны; красавицы-берёзы, шелестя зелёными сарафанами, водили замысловатые хороводы вокруг высоких, стройных юношей-тополей, как бы предлагая им себя для весенней любовной игры; мужественные дубы-великаны, выстроившись в стройные шеренги вдоль нашего пути, словно могучие воины-стражи охраняли наш бег, провожая нас внимательными взглядами, и приветствуя лёгким, еле заметным поклоном своих голов-маковок. Мы бежали навстречу тёплому ночному ветру, и звезды салютовали нам, падая прямо нам под ноги, срываясь с тверди бездонного чёрного неба. Вдруг деревья, как по команде незримого, но могущественного начальника расступились в стороны, и перед нами открылась обширная гладь лесного озера. Владычица ночи красавица Луна, зависнув над самой его серединой, расстелила для нас по водной глади прямую, как стрела, искрящуюся серебром ковровую дорожку, видимо, приглашая нас к себе в гости. Не сдерживая бега, мы направились по лунной дороге, сопровождаемые ветром и королевскими пажами-звёздами, обступившими нас со всех сторон и сопровождающими нас на всём протяжении нашего пути. "Приветствуем Вас, Принцесса! Приветствуем Вас, Принц!", - звучал вокруг их беззаботный, весёлый щебет, - "Мы рады видеть вас вместе! Милости просим в волшебную страну любви!". Они кружили вокруг нас в вихре звёздного вальса, а самые смелые из них, видимо, совсем ещё юные звёздочки-подростки, пролетая стремительно близко-близко, осыпали нас искрящейся звёздной пылью, от которой моя скрипачка вскоре засверкала волшебным светом и сама стала похожа на утреннюю звезду. Я любовался ею, даже не пытаясь понять природу всего происходящего с нами. Я свыкся с мыслью, что всё это волшебный сон, и только крепче сжимал её руку в своей, чтобы ненароком не проснуться и не потерять её.
   Вскоре мы остановились, немного устав от волшебного бега, и оказались на высоком скалистом берегу озера, на небольшой поляне, ярко освещённой серебряным светом полной Луны. Нади повернулась ко мне и встала близко-близко, так что твёрдые соски её высокой груди касались меня, заставляя вздрагивать при каждом таком прикосновении. Она положила свои руки мне на плечи и тихо произнесла: "Это моё самое любимое место в парке, оно волшебное. Здесь исполняются все мои желания, даже самые несбыточные. Загадывай, может и твоё исполнится". "А ты...? Ты тоже... загадала?" - еле выговорил я, чувствуя, как горячая волна нахлынула на меня при мысли о том желании, которое я загадал. "Моё желание уже исполнилось", - она пристально смотрела в мои глаза и, заметив, видимо, моё огорчение её последними словами, лукаво произнесла: "Но есть ещё одно, и я его сейчас загадала. Пойдём". Она снова взяла меня за руку и потянула за собой к самому краю обрыва. Тут я заметил выдолбленные в камне ступеньки лестницы, ведущей вниз к самой воде. Лестница оказалась очень узкой, а ступеньки настолько крутыми, что я невольно испугался и ухватился за ствол, как будто специально здесь выросшего какого-то карликового дерева. Но, увидев, как смело и ловко моя спутница спускается вниз по опасным ступеням, я устыдился своего страха и ринулся за ней, на всякий случай, цепляясь за различные выступы отвесной стены берега. Лестница часто петляла, уходя то в одну, то в другую сторону, а моя скрипачка оказалась гораздо проворнее меня, так что, если бы не её белое платье и не яркий лунный свет, я бы безнадёжно отстал и потерял бы мою спутницу из виду. Но как я не старался, я всё-таки упустил её. Она исчезла внезапно, будто растворилась в темноте ночи, и я остался один на совсем крохотной площадке в каком-нибудь метре над водой. Я стоял, озираясь по сторонам и не зная, что предпринять.
   "Ну что же ты остановился?", - услышал я почти над самым своим ухом её голос, - "Или испугался? Может, хочешь вернуться?". Я оглянулся на голос и ничего не увидел кроме густой непроницаемой темноты. Вдруг из мрака материализовалась белая, как мел рука и коснулась моего плеча. Я отшатнулся и чуть не свалился с крохотной площадки в воду, но рука, крепко ухватив моё плечо, удержала меня на месте, а её живая теплота и знакомый голос, прозвучавший из мрака, рассеяли страх: "Не бойся, иди за мной". Повинуясь голосу и манящему движению руки, я окунулся в темноту и оказался в довольно тесном коридоре. Ни зги не видя вокруг, я шёл, влекомый тёплой девичьей рукой, всё дальше и дальше вглубь пещеры, пока повелительный Надин голос не остановил меня: "Стой, подожди тут, я зажгу свет". Через мгновение чиркнула спичка, и я на секунду ослеп от её показавшейся мне очень яркой после густого плотного мрака вспышки. Когда зрение восстановилось, я увидел Нади со свечой в руке. В слабом мерцающем свете моя скрипачка казалась ещё прекрасней, тусклый огонёк не мог осветить всего пространства пещеры, должно быть довольно обширной, и выхватывал у мрака только её лицо, плечи и грудь в окружении чёрной бездны, что придавало её облику какой-то мистичности и загадочности. Нади не спеша, направилась куда-то в сторону, и вскоре темноту разбавил ещё один маленький неуверенный огонёк, потом ещё один, и ещё один, в конце концов, всё помещение осветилось множеством живых огоньков, каждый из которых был мал и слаб, но все вместе они достаточно ярко освещали довольно большое и очень уютное помещение. Никаких сундуков с сокровищами здесь, конечно же, не было, но для скромного одинокого странника это пристанище показалось бы, наверное, царским чертогом, настолько уютно и со вкусом оно было обставлено. Несомненно, хозяйка этого убежища проводила здесь много времени и любила оставаться одна вдали от жестокого суетного мира, наедине со своими призрачными мечтами и фантазиями.
   "Я хочу, чтобы ты написал мой портрет здесь, это и есть то желание, которое я загадала", - она пристально смотрела на меня по-детски умоляющими глазами, которым нельзя, невозможно отказать: "От тебя только зависит, сбудется оно, или нет". Только тут я обратил внимание на большой, крепко сбитый мольберт с огромным, почти в человеческий рост холстом, рядом на маленьком столике лежали кисти, краски и палитра. Я не знал, что ей ответить: "Но я не могу, я не художник, это ошибка, я не тот, кого ждал твой отец...". "Ты тот, кого ждала я, а значит, ты художник", - перебила она меня твёрдым, уверенным голосом: "Не сомневайся, пиши, у тебя всё получится, я это знаю". Я подошёл к мольберту и оглядел пугающий своей девственной белизной холст. "Подожди", - она подошла к стене и сняла с неё висевшую там скрипку: "Я хочу, чтобы ты написал меня со скрипкой, я буду играть, а ты пиши".
   Она закрыла глаза, подняла смычок и нежно опустила его на струны скрипки. Пространство пещеры наполнилось звуками музыки, тем самым плачем, который привёл меня к чугунным воротам её дома, который, дразня, играл со мною в прятки и, в конце концов, помог найти в глубине парка мою любовь. Сила музыки росла, развивалась и вскоре завладела всем вокруг, не только самой пещерой, но и парком, и домом, и всем миром, всей вселенной. Не было, должно быть, во всём мироздании ни одной, даже самой крохотной, самой отдалённой частички, которая бы не дрожала, не вибрировала бы в ритм музыки. Трепетная, нежная скрипка, словно юная дева-невеста в объятиях первой ночи любви отдала всю себя без остатка опьяневшему от счастья красавцу-смычку, и тот делал с ней всё, на что была способна его молодая, возбуждённая фантазия. А она послушно, как преданная рабыня, исполняла все его безудержные прихоти, предав себя в великую добровольную жертву великому чувству великой любви. В этом, наверное, притягательная сила искусства, в добровольной жертвенности и жертвенной любви. А когда последний, как бы предсмертный стон скрипичной плоти пронёсся под сводами пещеры, вырвавшись наружу, растёкся по небесной тверди, истратив все до капельки силы, накопленные безмятежной юностью, когда он обессиленный рухнул с высоты вниз и, скользнув по водной глади озера, успокоился, умолк где-то в глубине его, когда, исчерпавший свою силу смычок, опустошённый внезапно нахлынувшей, неудержимой горячей волной, припал к её ногам и стих, когда ни один звук более не нарушал торжественной тишины, в этот самый миг недавно ещё мертвенно белый, холодный холст заиграл, задышал, ожил под волшебным действием живительных красок.
   Нади отложила скрипку и тихо, на цыпочках, чтобы не нарушить торжественности момента, подошла к портрету. Она долго молча смотрела, не отрывая взгляда от полотна, затем, повернувшись ко мне, произнесла: "Я никогда не видела ничего подобного, ты настоящий, слышишь, взаправдашний художник, Аякко. Теперь я окончательно убеждена, что ты - Аякко, ты тот, которого я ждала". "Ты та, которую я искал. Дивная Нади".
   Ничего не говоря, она отошла и стала ходить по комнате, задувая один за другим огоньки, освещавшие пещеру, пока не осталось всего два над изголовьем импровизированного ложа в дальнем углу, на котором она, видимо, часто отдыхала и мечтала в уединении. Затем, она повернулась ко мне и сказала: "Все мои желания исполнились, теперь пусть исполнится твоё, мой Аякко".
   Скрипка напряглась всеми своими певучими девичьими струнами в трепетном ожидании прикосновения смычка, безудержного, вездесущего и властного, и в то же время, нежного и пьянящего, как струя молодого виноградного вина. Смычок опустился на девственно чистые, не знавшие ещё ничьего прикосновения струны юной скрипки и сделал первое в своей жизни, робкое, неумелое и чистое в своей неискушённости движение. Струны слегка задрожали, передав вибрацию всему тонкому и хрупкому скрипичному телу, и оно, податливое и послушное каждому, всё более и более смелому и уверенному движению смычка, запело, застонало, заплакало свою самую главную, самую гениальную, жизнеутверждающую песнь Любви. Так, должно быть, рождается новая жизнь, и этому, Слава Богу, не будет, не должно быть конца.
  

* * *

   - Откуда ты всё это знаешь, старик, это она тебе рассказала? Ты её отец? Ты знаешь, где она? Ну, говори же, говори!
   - Ты всё ещё слишком глуп, Аякко. Ты всё ещё ничего не понимаешь в жизни. Но скоро, очень скоро, ты всё поймёшь.
   - Где она? Веди меня к ней! Я хочу, я должен, непременно должен её увидеть! Ведь она, наверное, думает, что я просто сбежал тогда, переспал с ней, а утром сел в машину и укатил. Это не так, старик, совсем не так. Я искал её всю жизнь, и до той ночи, и после неё, и по сей день.
   - Я не её отец?
   - Так кто же ты? И где она?
   - И ничего она не думает, она давно уже ничего не думает. Она просто ждёт.
   - Ну, так веди меня скорее к ней, чего же мы сидим тут весь день, водку трескаем!
   - Это невозможно.
   - Как это, невозможно? Где она?
   - Не спеши, успокойся, сядь вот и держи шкалик, давай ещё по единой за упокой души рабы Божьей.
   - Она умерла? Так это мы её поминаем тут целый день?
   - Смотри, какое сегодня звёздное небо, и Луна большая, как тогда.
   - Да, как тогда... но ты не ответил мне, что с ней, что с Нади? Где она?
   - И деревья в парке, и цветы, и невозмутимая гладь озера, и пещера... всё, как тогда, в ту ночь. Только тебя там нет.
   - Я не знаю, не понимаю, как это произошло. Я проснулся назавтра, утром в своей машине, на дороге. Ни чугунных ворот, ни парка, ни дома, ничего подтверждающего реальность вчерашней ночи. Только дождь, к утру уже мелкий, моросящий, противный. Я подумал, что всё мне приснилось, расстроился, конечно, страшно, но что поделаешь. Я поехал дальше, в Устюг, но на обратном пути опять заехал на это место. Я искал, я двадцать пять лет искал и ничего не находил. Вот только сегодня,... а ты говоришь загадками, не хочешь сказать мне, где Нади, что с ней...
   - Я знаю. Всё так и было. Всё было. А что будет, я тебе сказать не могу, не знаю, ты должен сам прожить и понять, что я понял. Ну ладно, поздно уж, пора тебе, и мне пора.
   - Куда пора? Куда же мне теперь?
   - Как куда? Иди в дом, он теперь твой, ты его хозяин, его страж.
   - В дом? Какой дом? Где дом? Ты куда, старик, куда ты уходишь?
   - Мне пора. Пришло моё время. Я ждал его пятьдесят лет, я сделал всё, что нужно, теперь твой черёд. А я пойду к ней, она ждёт меня.
   - Где?
   - На дороге.
   - Я пойду с тобой.
   - Нельзя нам вместе, пойми. Придёт и твоё время, как пришло моё, а сейчас ты должен идти в дом. Вот уже дождик начинается. Скоро приедет он, ты должен его встретить. Иди, пожалуйста, оставь меня, мне нужно подготовиться, как-никак пятьдесят лет прошло, узнает ли...
   - Кто ты, старик? Скажи мне хоть имя твоё.
   - Я? Хм, что тебе в моём имени. Странное оно, сколько лет живу, а так и не знаю, что оно означает. Она знает, только она и знает.
   - Не может быть. Послушай, ты хочешь сказать..., твоё имя Аякко?
   - Я ничего не хочу сказать. Я уже всё сказал. Прощай, Аякко.
  
  

VI

(Глава заключительная, кое-что объясняющая, читать которую, впрочем,

вовсе не обязательно)

  
   - Здравия желаю, господин обер-полицмейстер. Разрешите войти?
   - А, это ты, урядник, заходи, заходи. Слышал я, на участке твоём не всё благополучно, беспорядки какие-то, ну-ка, расскажи-ка подробнее.
   - Никак нет-с, господин обер-полицмейстер, никаких беспорядков-с, всё спокойно и благопристойно.
   - Что ж, и пожара никакого не было?
   - Так точно-с, пожар был, большой пожар, усадьба князя ...ого сгорела, вся дотла, пожарные не подоспели, усадьба-то в лесу, далече от города.
   - Так что ж она, сама сгорела, вот так стояла себе и вдруг раз и сгорела, да?
   - Никак нет-с, господин обер-полицмейстер, не сама. Поджёг-с.
   - И кто же поджигатель, нашли?
   - Так точно, нашли. Сами старый князь и подожгли.
   - Как это? Вот так сам взял и поджёг?
   - Так точно-с, сам. Они, видите ли, ваше высокоблагородие, того-с, умом тронулись, вот и ...
   - Как так? Князь умом тронулся? Да ты что же такое говоришь, подлец, небось, пропьянствовали и истинных поджигателей проворонили, а на бедного князя всё свалили. Сам-то князь как, жив?
   - Так точно-с, господин обер-полицмейстер, живы их сиятельство, только совсем плохи.
   - И где он, что говорит?
   - В сумасшедшем доме они, в губернии-с. Только ничего не говорят-с, плачут всё и дочку свою зовут, Надежду. Любят они её шибко.
   - И что же она, вертихвостка, небось, бросила старого больного отца и подалась в столицу, в революцию играть? Модно это сейчас у них, молодых.
   - Никак нет-с, ваше высокоблагородие, не бросила, не такая она.
   - А-а-а, ну тогда хорошо, с отцом, значит?
   - Никак нет-с.
   - Так где же она?
   - Нету её. Померла она.
   - Как померла? Вот горе-то. При пожаре что ли?
   - Никак нет-с, ещё до пожара. Она, ваше высокоблагородие, покончила с собой, сиганула с обрыва вниз на камни и разбилась до смерти. Вот князь от горя и того-с, умом тронулись. А потом в помешательстве взяли, дом-то и подожгли-с. Всё сгорело.
   - Ну и ужасы ты рассказываешь. Как это покончила с собой, от чего? Отец-то, ты говоришь, любил её очень, не обижал, значит, не тиранил.
   - Так точно-с, ваше высокоблагородие, не забижали вовсе, души в ней не чаяли, всем прихотям её, всем желаниям потакать изволили, всё, что душе угодно-с. Но она, правду сказать, не балованная была, хорошая девочка, добродушная, отца почитала, слушалась его, ангел, говорят, а не дочь.
   - Так что же тогда случилось, что толкнуло её на самоубийство, грех-то ведь какой?
   - Любовь-с, будь она не ладна.
   - Любовь? А ну-ка, Иваныч, садись, рассказывай всё по-порядку, всё, что знаешь.
   - Чего ж тут рассказывать-то, ещё год тому, задумал князь портрет дочки своей, ну Нади этой, заказать-с. Вызвал из Москвы художника, тот приехал, портрет-то написал, но дочку-то того, обрюхатил, а сам вжиг и смылся, только его и видели-с. Князь хотел, было, искать его через полицию московскую, да дочка упросила. Говорит, любит его, он, дескать, вернётся, сам вернётся. Поначалу всё скрывали, а когда родила дочка-то, сынишку родила, вот, так всё и вскрылось. Слухи пошли, пересуды там всякие. Князь серчал шибко, да и решил-таки отыскать этого художника-то, а дочке ничего не сказал. Отыскали его в Москве, он и не прятался, хотели доставить к князю, ну чтобы женился, а он женатым уже оказался. Вот такой фрукт-с. Хотели его наказать малость, ну чтоб не зарился на княжеских дочек, да перестарались, слаб оказался на сердце, помер. Князю доложили, он осерчал шибко, как теперь дочке-то сказать. Решил не говорить вовсе, но не выдержал, честный князь-то, благородный, не смог скрыть от дочки-то. А та возьми и сигани с обрыва, вот так. Князь-то умом и тронулся, и дом-то свой запалил.
   - Да-а. История. Бедный князь. А с мальчонкой-то как? Где он?
   - Да Бог его знает, ваше высокоблагородие, сгорел, должно быть.... Кхе.... Только странно это как-то, тел-то не нашли, ни дочки, ни сынишки её, а больше в доме никого не было-с, всю прислугу князь отослал ещё до пожара.
   - Так куда же они делись, не сквозь землю же провалились?
   - Да нет, конечно, не провалились, но только не нашли их, всё пепелище по угольку перевернули, как в воду канули-с.
  

* * *

   Старик ушёл в темноту ночи, буквально растворился в ней, растаял, так что последнее "Аякко" прозвучало уже из пустоты. Я стоял поражённый всем увиденным и услышанным за прошедший день и не знал, что делать дальше. "Иди в дом", - сказал старик. А где он этот дом, где его искать? Двадцать пять лет поисков ни к чему не привели, и вот так просто: "Иди в дом".
   Я повернулся к машине, которую оставил неподалёку, на обочине дороги, и остолбенел. Передо мной возвышалась чёрная громада чугунных кованых ворот, тех самых, как двадцать пять лет назад. Я дотронулся дрожащей рукой до холодной шершавой поверхности и целый рой воспоминаний, даже не воспоминаний, а удивительно реальных, живых ощущений нахлынули на меня, как будто всё происходило не четверть века назад, а живёт, осуществляется прямо сейчас, в настоящее время, заставляя меня действовать, жить в унисон происходящему. Отворив тяжёлую калитку, я вошёл внутрь и направился по прямой, как стрела аллее парка, прямо к большому старому дому. Дубы-стражи провожали меня, салютуя огромными лапами-ветвями, высокие, стройные юноши-тополя в окружении берёз-невест желали удачи в моих поисках, а Луна, полногрудая владычица ночи красавица Луна, сопровождаемая сонмом преданных пажей-звезд, разбрызгивала свой удивительный, сказочный свет вокруг, так что весь парк, насколько я мог охватить его своим взором, сверкал мистическим серебром. Всё было, как тогда, не хватало только её, моей скрипачки, моей Нади.
   Я вошёл в дом и тут же узнал его. Весело играл огонь в большом камине гостиной залы, освещая мягкие, уютные кресла и маленький прикаминный столик с непочатой бутылкой виски и двумя высокими бокалами. Откуда-то сверху доносилась музыка, до слёз знакомая, родная скрипичная мелодия. Поднявшись на второй этаж по знакомой лестнице, я прошёл по длинному коридору в направлении открытой настежь двери, из-за которой струился мягкий свет, и пела скрипка. Еле сдерживаясь от нетерпения, я вошёл в комнату и увидел большой, почти в человеческий рост холст с изображенной на нём прекрасной рыжеволосой девушкой, играющей на скрипке. Она была так прекрасна, а изображение настолько живым и реалистичным, что казалось, будто мелодия льётся прямо с её смычка. А может, всё действительно так и было. Боже мой, я не видел этого портрета двадцать пять лет, а он всё ещё свеж, как будто только что вышел из-под моей кисти. Я прикоснулся к шершавой поверхности холста, провёл рукой по её лицу, волосам, плечам, груди .... Слёзы сами собой лились из глаз, растворяя действительность, преломляя её, делая изображение живым, движущимся, дышащим, реанимируя давние события, воскрешая их....
   Выйдя в коридор, я закрыл за собой дверь комнаты, музыка на время стихла. В ней не было больше надобности, она звучала в моём сердце. "Дедушка", - услышал я рядом: "Почему ты не спишь?". Я оглянулся и увидел мальчика в ночной сорочке, стоящего босиком посреди длинного коридора. Он обращался ко мне: "Дедушка, ты ждёшь папу? Он сейчас приедет? Я увижу его?". Я взял мальчика на руки, отнёс в его маленькую спаленку и уложил в кроватку: "Нет, сынок, я просто закрыл дверь, чтобы ты не простудился от сквозняка. Спи, мой маленький, папа приедет позже, потом, скоро уже, ты обязательно с ним встретишься". Мальчик повернулся на бок, подсунул ладошку под пухленькую розовую щёчку: "Спокойной ночи, деда, ты разбуди меня, когда он приедет", - и засопел. "Спокойной ночи, сынок, спи, он придёт к тебе во сне... вместе с мамой".
   Я зашёл ещё в свою комнату, в ту самую, где останавливался в ту ночь двадцать пять лет назад, но сейчас я не собирался спать. Я приготовил постель моему ночному гостю, который должен скоро приехать, я уже знал это и ждал его, затем вышел на балкон. Огромная, в полнеба Луна, посеребрившая старый волшебный парк, протянула прямо к высокому обрывистому берегу озера светящуюся ковровую дорожку, по которой поднимались двое: юная рыжеволосая красавица со скрипкой в руке и седой сгорбленный годами ожидания старик. Они смотрели друг на друга молодыми влюблёнными глазами, они были счастливы, они вновь обрели друг друга, пронеся через долгие-долгие годы свою любовь. Я невольно позавидовал старику, он уже нашёл, дождался. Сколько ещё ждать мне?
   Эх, Аякко, ты ещё так глуп, несмотря на свои пятьдесят лет и седеющие виски. Ты так и не понял, что нет в жизни ни вчера, ни завтра, есть только сегодня. Только сегодня, сейчас можно быть счастливым, можно любить и быть любимым. Вчера - бесконечные поиски, завтра - утомительные ожидания. Всё ради одного только Сегодня, которое никогда не заканчивается, которое всегда и везде, которое и есть Вечность. Старик это понял, поймёшь и ты. А пока - просторная гостиная зала, мягкие, уютные кресла, согретые нежным теплом камина, непочатая бутылка виски. Наступает Сегодня, сейчас он приедет и постучит в дверь дома, сейчас ты увидишь его, промокшего, замёрзшего, и всё повторится сызнова. Вот он уже стучит в твою дверь, твой Аякко.
  

29 января 2006г.

  
   Аякко Стамм: тел. 8 903 126 7442
   E-mail: ayakkostamm@mail.ru
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"