Она сразу же запомнилась мне в этой цветной и галдящей толпе морщинистых бабулек. В саду, под старой, поскрипывающей яблонькой, за деревянным, отцветшим столом, она, оболокотясь, так, что рукой прикрывала половину длинного, нежно-розового с белыми отметинами вокруг глаз, старушечьего своего лица. Я заметил, что она всегда думает о чем-то своем; разговаривая, опускет в землю глаза, как будто выискивая что-то на порыжевшем песке, и медленно, вдумчиво роняет слова.
Она была сухонькая, чуть сгорбившаяся, но вся ее высохшая фигурка напоминала о прежней красоте и стати. Жила на отшибе небольшой деревни, в избушке, окруженной бесконечными лесами, у небольшого, вязкого озерка. Летом ее навещали внуки, высокие - в мать, мальчик и девочка. От них я понемногу узнавал про эту старушку. Дети часто гостили у нас, томясь от деревенской скуки и жары. Обычно мы провожали их на веранду, где лениво развлекали ненужной болтовней или игрой в карты.
----- А где ваша бабушка? - как бы между прочим спрашивал я.
- А, спит! - равнодушно отвечала девочка.
- А что же она ночью делает? - продолжал я.
- А, тоже спит.
И - смех. Крепкие, большие зубы, особенно передние.
А я все думал о том, что жизнь этой старушки, да и всей этой деревни,
которую пугливо оставила молодежь, погружена в какой-то длительный сон, в бесконечную вялость и медлительность. Здесь даже время текло по-своему, лениво и неторопливо.
- Здесь ничего не меняется, - как-то обронила моя сестра, когда у заросшего осокой пруда мы таскали золотистых, пузатых карасей. Я оглянулся. Верхушки соснового леса, серебристые блики чуть видневшегося озера, ровно скошенное поле, и жалобное мычание недоенной коровы. А рядом, на самой горке, огромный, почерневший дом, в котором из всех его многочисленных, просторных комнат, населена только одна, шепелявым, облезлым стариком.
Я пытался понять эту тихую, незаметную жизнь. Меня манило тайное желание, увидеть, подглядеть, как живут эти старички, "моя" старушка, о чем думают, какие видят сны. Я представлял себе небольшую комнатку-кухню, с маленьким окошком и форточкой, занавешанной марлей, старый дубовый комод, хранящий в своем нутре осколки чьего-то прошлого; иконки на стене, в уголке, в прохладной тени.. И старая, жутко скрипящая кровать, на которой лежит маленькая, морщинистая девочка, с пепельными волосами, выбивающимися из потертого платка. Она смотрит в окошко, за которым - еле заметная дорожка, лес, кусочек неба, пестрого, бегущего. И сон тяжелит ее слабые веки, и старушка живет в каком-то, ей одном понятном, мире, мирке, где сон перемежается пробуждением, а не наоборот.
И уже в городе, сидя у окна, выходящего на пустынный, усеянный спинами домов, дворик, который изредка оглашается истошными воплями играющих детей, я чувствовал, что та, медленно перебирающая стрелки времени, дремота здесь, со мной. Что эта комната, этот дом погрузились в эту топкую воду, и время замерло в них, и может, остановилось.
А потом я стал запоминать все свои сны, проваливаться в них с какой-то сладкой мукой. И сны возвращали меня в ту деревеньку, в тот дом, настойчиво и упрямо. И все вокруг казалось охваченным всепоглощающим сном, дремотой и ленью, сквозь которую просачивались звуки снующего города. Я видел огромный, буро-красный дом, стаю галдящих детей, всех на одно лицо, и имена у которых были одни и те же и повторялись из поколения в поколение. И свою двоюродную бабку, которая, подперев рукой задумчивое лицо, водила иссохшей клюкой по земле. А потом она тихо семенила по рыжей, заросшей дороге, к своему дому, к старой поскрипывающей кровати, которая, как легкая остроносая лодка уже плавно несла ее туда, откуда никто не возвращался.