Небольшая комната, окутанная плотным мраком.Распятие окна не позволяло окончательно раствориться в темноте кем-то безжалостно ослепленной ночи.
Я стоял в этой темноте, боясь сделать хоть один шаг, чтобы не наткнуться на что-нибудь. И сохранить упрямо поселившуюся здесь тишину.
Темнота была мягка и податлива; она переливалась густообразной массой, и мне казалось, что я могу разглядеть мельчайшие составляющие ее.
Я не отводил глаз от окна - хоть какую-то точку опоры в этой пустой - от черноты - комнаты. И детские страхи - о боязни спать в темноте, так как я боялся ослепнуть, вдруг всколыхнулись во мне. Закрываешь или открываешь глаза - все та же темнота, и только слабый отсвет окна спасает от этой угнетающей слепоты.
Пока я размышлял о своем нелепом положении - слепца, покинутого своим верным поводырем - светом, во мне зародилось и стало стремительно разрастаться чувство того, что кто-то ДРУГОЙ находится здесь, со мной, в этой комнате.
И точно, скоро я различил чьи-то большие глаза - они слились с чернотой, но их выдали слезистые и потому светящиеся белки. Зрачки расплылись почти по всей поверхности глаза, и слабый отсвет окна колыхался в них. Я ощутил, как в груди у меня что-то сжалось и заныло; стало невыносимо тоскливо. В комнате раздался тихий стон, и я узнал в нем свой голос. Тоска, невообразимая и жуткая, охватила меня; наконец, я понял, что источают ее эти глаза.
Я, неотрываясь, гляделся в них - уголки их были жалостно опрокинуты вниз; еще минута и из них польются тяжелые, в своей огромности, капли слез. Они притягивали меня и не отпускали, мучая своей безмерной печалью и наполняя меня ею, снизу доверха, как пустой кувшин.
Глаза не отпускали, и это было нечто вроде эффекта зеркала. Я часто баловался этим. Когда смотришься неотрывно в зеркало, в самое яблочко глаз, замечаешь, как лицо начинает изменяться, принимая незнакомые тебе черты, и через какое-то мгновение ты судорожно отталкиваешь ставшее таким незнакомымы, чужим и страшным это свое отражение.
Но здесь, в этой комнате, я почувствовал, что глаза начинают расширяться, расти. Вместе с ними росло во мне и тревожное чувство, которое уже готово было хлынуть из горла. Огромные глаза принимали странные, вселяющие ужас формы; они надвигались на меня, как грузный, но стремительно подкрадывающийся поезд, и через секунду, мне представлялось, я буду раздавлен ими.
Я открыл рот, чтобы закричать, но голос мой был потерян, по-видимому, уничтожен этой тишиной. Я услышал гулкое биение железных колес, которое постепенно перерастало в стальной лязг, производимый, как оказалось, моим же сердцем. В голове стоял жуткий грохот; всплески чувств, эмоций волнами охватывали меня, начиная от отчаяния и завершая расползающейся повсюду тоской. Я отметил про себя, что не выдержу всего этого, и закрыл глаза. Все сразу же стихло и стало еще страшнее -казалось, что где-то рядом притаился огромный зверь, готовый в любую минуту накинуться и разорвать меня. Сознание сочилось из меня, сквозь меня; я боялся, что не удержу его. Голова стала непослушной; казалось, она сейчас, наподобие шляпы, соскочит с меня и покатиться по полу. Пытаясь успокоиться и чувствуя тщетность своих жалких попыток, я осторожно открыл глаза. Темнота густым полотном обмотала все вокруг; я стал задыхаться. И не было уже спасительного блика окна, все поглотила чернота.
И я понял, что нахожусь внутри огромных глаз. И снова я беззвучно закричал от ужаса и выкинул в пустоту обе руки, пытаясь нащупать хоть что-то. Но происшедшее настолько потрясло меня, выжало все силы, что я почувствовал, как теряю спасительную точку опоры под ногами; в следующий миг земля выкатилась из-под ног непослушным резвым мячиком. Голову вместе с сознанием происходящего медленно отломило, опрокинув при этом мое, ставшим неуправляемым, тело, и все растворилось в темноте.
Я долго не мог понять - был ли это сон, и пришел к выводу, что, все-таки, это мне приснилось. Я лежал в полумраке - в окно вполз бледный луч вынырнувшей из-под одеял облаков землистой луны, и где-то в глубине комнаты бубнели часы. Спать больше не хотелось, я встал, отметив, как неприятно трясутся мои ноги, и прошел в коридор. В белесоватой темноте различил свой неровный силуэт и бодро шагнул к зеркалу. Слабый отблеск лунного света оживил его, и я различил в нем свое лицо. Я прислонился к холодной, послушно нагнувшейся ко мне, поверхности и взглянул в свое отражение. То, что я увидел в зеркале, заставило меня похолодеть и вмиг отрезветь от недавнего сна, но только на короткий миг, ибо через мгновение я снова погрузился в его топкую, пьянящую суть.
Огромные тоскливые глаза смотрели на меня из зеркала.
Так я перестал различать границы собственного существования во сне и наяву.
Случалось, я просыпался, выходил на улицу, и все говорило мне о том, что это не сон, но случайный прохожий с лицом, напоминающим сплющенную морду бульдога, неизвестно куда исчезнувший знакомый мне дом, неверный отблеск вечернего неба, - все это засасывало меня в болото сомнения, и я мучился от невозможности хоть как-то разрешить его.
Я помню, что всегда возвращался в комнату, погруженную в темноту; я не включал свет, потому что он преображал, а точнее оголял всю комнату. Становилось неуютно, и гораздо спокойнее было сидеть в бархатистом полумраке. Я нашел в комоде коробку с толстоногими свечами; их свет не так сильно раздражал меня, и даже приятно было наблюдать, как пламя танцует на игле тающего фитиля. Зеркало я завесил старым пледом, чтобы оно не смущало меня этими ужасными глазами.
Как-то, лежа на поскрипывающем диване, я был в полной уверенности, что не сплю. Но тут я ясно различил чью-то костлявую руку - именно костлявую - как будто на ней не было ни капельки кожного покрова. Рука бесцеремонно толкнула меня откуда-то сверху, я даже не повернул головы, чтобы посмотреть, кто там стоит, но услышал чей-то сдавленный голос:
- Давай, пойдем!
Я не обратил на руку никакого внимания, но она продолжала толкать меня в плечо - это мешало смотреть какой-то фильм, оказавшийся на редкость скучным и глупым, нагонявшим дремоту, - что я не выдержал и поднялся.
Мы оказались на улице. Было темно и только изредка где-то поблескивали тусклые фонари. Передо мной, сильно сгорбившись - так что шея напоминала шахматного коня - стояла подслеповатая старуха. Она когтистой лапой еще раз толкнула меня в грудь и поплелась по переулку. Я скучающе шел за ней, временами останавливаясь взглядом на ее мешковатой фигуре, и уже жалел, что вообще вышел из дому.
Старуха смешно семенила своими кривыми и высохшими ножками по дороге, залитой слабым светом одноглазых фонарей, изредка оборачиваясь, чтобы убедиться, что я иду следом.
Бесконечное плутание по пустынным улицам быстро надоело мне, и я, свернув в первый попавшийся подъезд, замер у стены. Недовольное ворчание старухи донеслось до меня; она грязно выругалась и пронеслась мимо.
"Вот ведьма!" - подумал я и усмехнулся неожиданно пришедшему в голову сравнению. Еще спускаясь по лестнице, я размышлял о том, как бы выглядела спутница легендарного Вия и пришел к выводу, что именно так, как моя старуха. Ее седые косматые волосы клоками торчали в разные стороны, а лицо устрашали глаукомные глаза. Все говорило о том, что это сон. По крайней мере, так я себя успокаивал.
Я выскочил из подъезда и пошел вдоль по улице. Когда я приблизился к старому, с пустыми глазницами-окнами, дому, я услышал семенящие шаги и бурчанье старухи. Встречаться с ней не было никакого желания, и я ловко юркнул в приоткрытую и громко заскрипевшую дверь.
Я прошел по длинному коридору, свернул в комнату, затопленную мраком, и двинулся к светящему окну.
Но, сделав один лишь шаг, я вдруг узнал эту комнату из моего сна - теперь в окно била луна, и я четко увидел, что на стене висит картина, на которой была изображена женщина в волнистом белом платье с цветами в руках. Картина довольно-таки невзрачная и покрытая плесенью - пылью.
Стало тоскливо. Я оглянулся, потому что почувствовал, что в комнате есть еще кто-то. На старом, обшарпанном диване, неприлично зевающем своей пожелтевшей обивкой, сидела девушка.
Что-то знакомое, родное кольнуло в грудь; я торопливо шагнул и опустился перед ней на колени.
Она сидела, опустив глаза и теребя руками край своего платья.
Это была она. Та, что приходила в мои сны, звенела своим голоском совсем рядом; я протягивал к ней руки, но она, смеясь, ныряла в темноту. Она приглашала играть: на ноге у нее болтался и весело тренькал колокольчик. Она убегала, и ее голос дрожал громче и чище, чем ее маленький спутник. Темнота накидывала на глаза повязку, и я, опрокидывая попадавшиеся на каждом шагу вещи и отчаянно шумя, погружался в мечту, жажду поймать ее, заключить в свои объятия - так сильно, чтобы она закричала от боли.
И всегда она стояла передо мной - в беленьком простеньком платье - и манила и звала, и я задыхался от бессилия не то, чтобы поймать ее, а хотя бы раз прикоснуться к кончику ее развевающегося платья.
И вот, сейчас, я сидел на полу, боясь дотронуться до этого милого видения, зная, что разрушу его одним шевелением своей неуклюжей руки.
Она сидела и волнующий свет, исходящий от нее, растекался по всей комнате. На босых ногах не было колокольчика, и только шелковая белая ниточка напоминала о его недавнем присутствии.
Она была грустна, и тоска, разрастаясь во мне подобно слетающей с горы лавине, рвалась и просила выхода.
Я тихо позвал ее. Она подняла глаза, и, когда я встретился с ними, ослепительной вспышкой пронеслось передо мной все то, что я, как оказалось, забыл.
И я узнал эти тоскливые глаза с расширенными зрачками - но теперь я не ощущал того неуправляемого страха, а только грусть,разъедающую все нутро мое.
Я вспомнил все, и это было пробуждением - тем пробуждением, которое похоже на казнь - именно процесс, потому что смерть принесла бы облегчение.
А теперь, глядя в ее глаза, за которыми растворялись ее лицо, я, комната, дом, улица, город, я понял, что никогда уже не увижу ее, что это наша последняя встреча, которая унесет с собой все - даже эти, жалящие бессмысленностью сны, и не оставит ничего.
Я привстал, потянулся к ее губам, обнял ее, и слезы хлынули и понеслись по лицу, стекая ручьями на пол, в покачивающуюся под ногами реку.
И я увидел себя - ночью, в застывшей, в недоумении от сделанного, реке, а на руках - ее, ставшую такой легкой, бестелесной. И только ветер теребил ее мокрое платье с кружевчиками внизу, и только он перебирал ее слипшиеся волосы.
А я нес ее по этой бесконечной реке, вероломной, но раскаивающейся, и тупо мусолил одну единственную мысль о том, что не ее я несу теперь на руках.
Она осталась там, в темноте вязкого ила, и не было меня рядом, когда ее голос, безжалостно оборванный толщей воды, в последний раз позвал меня.
И теперь этот голос, прорезая тугую плоть комнаты, льется в меня, разрывая оболочку ставшего вдруг слабым мыльным пузырем сна.
И это наша последняя встреча - я вижу, как она медленно тает в моих руках, и я кричу, поражаясь, каким громким и чужим может быть мой голос: "Не уходи!"
- Не уходи!- кричу я, и только река, ластясь к ногам, подпрыгивая к ее обмякшим рукам, звонко лает и виновато заглядывает в глаза.
А я несу ее, ставшую такой легкой, бестелесной по этой бесконечной воде.