Ночь трепетала плащем на ветру. Ласковый южный бриз, лимонно-горький, залетал через открытые двери, кружился по комнате, лаская свечи и обвевал мою грудь ласковыми, бархатистыми волнами.
Я сидел на коленях на ритуальной плите. У моих плечей поднимались две свечки - молочно-белые спирали с пламенными цветками на острие. Я смотрел на Вихреграмму, высеченную в золоте. Не медитировал, не молился - просто смотрел после долгого тяжелого дня. Сегодня я был ей, этой отточенной рубилкой, рассекающей все на курсе своей траектории. И вчера. И еще семь райдов до этого. Около двадцати суток на корускантский манер. Харайтский райд - одна полная разрядка корабельного аккумулятора - равнялся троим почти полным земным суткам, за минусом двух последних часов. После этого времени обычно разгонялся реактор и давал толчок. В этот момент всех придавливало перегрузками, и если вы не любитель экстремальных ощущений, лучше было оказаться в восстановителе. Харайтские реакторы мощнее среднегалактических и работают пульсаром. Когда я первый раз испытал это изощренное ощущение, то подумал - если привыкну, то заработаю очень крепкие нервы.
Привык... И не только к разгону. Мы падали сквозь сверхплотные атмосферы, входили в воронки, проскакивали между гравитационными полями. Один раз мы даже прошли сквозь звезду. Мы пробивали пространство и время, мы кроили космос вдоль и поперек, и мы знали, что он конечен.
Когда я вспоминал все это, мне хотелось петь. Но теперь передо мной возникла другая Тропа, и я шел наощупь, в полной тьме, пытаясь отыскать хоть сбивчивые ориентиры.
Алматея вывернулась совершенно неожиданно, как светящийся скат из тумана. И здесь я испытывал свои боевые навыки, почти не встречая реального сопротивления. Самые элементарные тактики и стратегии не находили достойного отпора, обитатели Серединной Галактики их просто не знали. Они считали нас безумцами. А мы называли их трусами, не способными видеть врага лицом к лицу. Они предпочитали перестреливаться с больших кораблей. - Зачем? - спросил я как-то одного имперского генерала. - Не проще ли сыграть битву в компьютерной сети?
Может когда-нибудь они и будут так делать. В общем-то я согласен. Если судьбу миров будут решать клинки профессионалов. Что делать в армии крестьянам и ремесленникам? Что делать в войсках добропорядочным гражданам? Умирать тоже надо уметь. А убивать - это уже право. Может ли герой, способный танцевать со Смертью, выйти из среды тихих, унылых, покорных?
Увлеченный размышлениями, я перестал замечать Вихреграмму. Лапы мои сковала усталость. Я поднялся, встряхнулся и пошел по запутанному ящериному дому, предоставленному мне в апартаменты.
Шелест моря за редкой полосой пальм. Шелест песка под порывами ветра. Шелест листьев в звездной вышине. Одинокий остров в миле от берега, узкий пролив, прибавляющий чувства надежности. Я ощущал себя отрезанным от враждебного мира.
Я вошел в спальню в тусклом свете мерцающих плит. По знаковой линии у потолка переливались всполохи радуги.
Тявкнул в темноту, потянулся и, опустив взгляд, увидел его.
Я совершенно про него забыл. Последняя схватка настроила меня совершенно на другой лад. Я пошел медитировать и спокойно оставил его спать, а он неизвестно каким чудом оказался в моей кровати. Он смотрел на меня большими золотистыми глазами, в которых мелькали отсветы множества крошечных свечек, будто рассыпали в мед золотой песок, и перебирал изящными тонкими пальчиками, как кошка, теребил малиновую полу халата. В его глазах была мягкая покорность, но в них был и страх.
Я попытался заговорить с ним. Он едва понимал на общем и называл себя Риэлом - не знаю было ли это его имя или общее название их касты. Мы стали общаться с ним на смеси харайтского и г'храйтского - дело пошло лучше. Я удивлялся, как он издавал такие звуки, которые характерны только для ящеров. Впрочем, Алматея планета загадок, и эти прекрасные золотистые звери одна из них.
Я подошел к нему вплотную. Он боялся меня, но еще больше боялся оказаться в одиночестве или с неверными белокожими бунтовщиками. Он что-то промурлыкал и взял меня за руку.
По моему телу прошла дрожь. Я не общался с людьми уже много лет. Только страстей это не убавило. Скорее наоборот - я подозревал, что с крышей у меня крепко ненормально. Проведи я эти годы среди ящеров, может меня и сковала бы безмятежная холодность, преобразило бы равнодушие, но увы... вся жизнь харайта - один сплошной процесс обуздания своих страстей. Наверное, сейчас я выдал какую-нибудь тайну. Межгалактические охотники, эти неустрашимые бойцы, будто высеченные из алмаза, всю жизнь учатся быть бесстрастными.
Представьте себе, что вы стоите на узкой глайдер-доске на краю урагана. Он может нести вас со скоростью сотен миль в час, если вы до градуса выверите угол и ювелирно оседлаете стихию. Над головой лупят молнии, внизу свиваются вихри. Страшно обернуться, страшно даже осознать, какая сила несет вас сквозь мрак.
А теперь представьте, что такой ураган раскручивается у вас в подсознании. Болты у охотников завернуты крепко. Но я видел, как эти болты выбивает. И не только в бою...
Риэл прижался теплой и нежной щекой к моей ладони. В нем было что-то трогательно-кошачье. Гибкий и стройный, он жаждал ласки, но мелко вздрагивал под тонкой тканью от моих прикосновений. Он боялся. За две недели блужданий он пережил слишком много. Он был создан для надежной, шелковой жизни, он был как потерянный кот редкой породы, плакал и страдал, бродя по разрушенному дому, где я и нашел его, и привез на свой остров.
Я отмыл его и накормил, и забыл про него в ежедневных привычных ритуалах, а он оставался все таким же несчастным и в конце концов заполз в мою кровать, следуя какой-то своей неведомой логике.
Он что-то шептал, тихо и прерывисто, он боялся, что я прогоню его, и говорил, что ему страшно одному в этих запутанных коридорах, что он не привык быть один. Я опустил руки ему на плечи, как-то совершенно автоматически и замер, изумляясь гладкости и шелковистости невыразимо нежной его шкурки. Он был весь покрыт словно едва заметным золотистым пушком. Его цепкие пальцы скользнули по моему генератору и уверенно сняли латную пластину. Я почувствовал себя на краю урагана...
Меня стало трясти. Многолетние перезарядки вздували каналы лавовым расплавом.
- Это небезопасно, - предупредил я его. - Я не знаю, к чему это может привести...
- Если господин позволит... - улыбнулся он, и его руки прошли разлетом по моей груди. - Господин устал. Слишком устал. Энергия ходит неправильно, я могу это исправить. Я знаю...
- У меня совсем особые системы. Моя внешность может тебя запутать. Когда-то давно я был человеком, но это безвозвратно прошло... сейчас все не так.
- Я понимаю, - ласково ответил он, и я заметил у него на пальцах короткие золотые когти. - Мало кто видел харайтов. На Алматее они и вовсе не появлялись уже много столетий. Мой прежний хозяин говорил, что все вы когда-то были людьми. Пока не прошли через Лабиринт.
Он улыбался и глаза его лукаво вспыхивали. Я застыл в удивлении - прекрасное творение Алматеи знало про Лабиринт. Хотя бы то, что он есть.
- Я пишу стихи, неплохо рисую, пою эпос и священные гимны, - ответил он на мои расспросы. - Я еще много чего умею. Но теперь я никому не нужен, меня выбросили, и мне так плохо по ночам. Я готов умереть...
Он заплакал и уткнулся в мою грудь, а я запустил пальцы в его пушистую гриву и стал гладить его, перебирая золотистые завитушки. Я мурчал ему что-то успокоительное и встряхивал его, по привычке несколько круче, чем следовало. Когда плачут, я теряюсь.
Я стал думать, как его успокоить, а пока принимал меры первой помощи и автоматом крутил ему щитки. Он перестал плакать и запищал. Я опомнился и обнаружил, что чуть не вывернул ему плечи.
Он держался со мной почтительно, но все смелее. Все же я был не ящер, в чем он с каждым движением убеждался, а значит, на более близких с ним уровнях. Может где-то втихоря он даже хотел бы считать нас равными.
Он - утонченный, воспитанный, культурный, прекрасный золотоволосый юноша, благородный, благородной касты, высшей, к слову сказать, касты алматейских людей. Я понимал его страх и, вместе с тем, дерзость. Для него я был всего лишь дикарский вождь, кровожадный бешеный варвар, и когда он понял, что я не собираюсь снимать с него скальп, я стал для него экзотикой, редким элементом свободы, нарушавшей привычные устои. Он был слишком умным, чтобы не мечтать, хотя бы раз, об изменении своей судьбы.
Он сидел на мне верхом. Ладони его лежали на моем генераторе, и мне казалось временами, что я схожу с ума.
- Ты говорил, что знаешь священные тексты, - неожиданно спросил я его. - Это правда?
Он наклонился к моему уху и зашептал. И когда я разобрал его выразительную, актерскую речь, я остолбенел.