Аннотация: Участвовал в конкурсе БД-5 в финал не вышел. (по причине упадения и непопадения в полуфинал)
ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЕКО
Казалось, она стоит здесь вечность: проклюнулась однажды в доисторические комсомольские, потянулась вверх, к субботнему солнцу... И замерла, не дотянувшись: заскорузнул ствол бетонной чешуей, запутался в лианах арматуры. Так и стоит с тех пор туманной аллегорией окаменевший стебель на выжженной асфальтовой полянке.
Стела.
Сколько Илья себя помнил, она всегда была. То ли штык, то ли палец, притягивала взгляд неясностью намерений: грозит ли, указывает, зовет куда-то?
Мальчишкой было интересно. И страшно - из-за непонятности.
Страшно интересно... Было. Когда-то.
***
Хорошее место. Илья еще раз огляделся вокруг, довольно крякнул: действительно, участок хоть куда. Точнее, хоть откуда: иди с любой стороны, мимо не пройдешь - центр села! Рядом администрация, дом культуры, банк, остановка... ляпота! Вот и Петр Петрович "залепил" - содрал за сотку как за участок на Клондайке. Оно и понятно: и ему, Илье, понятно, и Петровичу, главному архитектору, ясно как день - для магазина лучше места не найти. В голове закрутился невесть откуда взявшийся стишок: "Недаром даром Петя не отдал". Под эти, с шансонистым привкусом, вирши, Илья перешагнул невысокую оградку, подошел к стеле.
Постарела.
Даже не так - увяла. Не от древности, а от забытости - как никому ненужная женщина: и не сказать, что старая, а затхлая какая-то, словно умерла и сама не заметила - незачем, никому не интересно...
"Недаром даром" само заглохло за оградкой, и теперь Илья стоял у стелы молча, почему-то уверенный, что это правильно - молчать. И стоять. Стоять с ощущением неловкости (за что?), чувствуя, что повинен, и уже не в силах вспомнить, в чем.
Подумалось: "Какая-то она... Как брошенная псина".
Именно - как псина. Из тех, что не в "хорошие руки", не "милосердно" - на помойку, или к задворкам столовой, а пинком под зад - за дверь. А после - мимо, не замечая, а то и походя, под брюхо, пинком - пше-ол, с-сука, надоел! Главное, не остановиться, не заглянуть в глаза... Не увидеть в слезящейся радужке вопрос: "За что?" И себя - в мутном отражении белков... Потому что иначе - хана: ответ, простой и смачный как плевок, окутает, облепит душу, и не отмоешься, не соскребешь - понесешь в себе, отхаркивая пакостной мокротой. А так - ходи мимо, взгляд вскользь, и вроде все в порядке.
Не удержался. Подошел. Взглянул.
Дурак.
Далекое, почти забытое, защемило внутри, запросилось наружу, закололо подушечки пальцев, заставило коснуться - как когда-то...
Ноздреватый бетон стелы,напоенный за день солнечным теплом, зашуршал под прикосновением Ильи - словно поздоровался, не держа обиды за измену.
И что-то изменилось. Не вокруг - в Илье. Как много лет назад, когда мальцом обхватывал он бетонную иглу, и появлялось ощущение сопричастности. Странное чувство - словно стоишь между далеким, увязшим глубоко в асфальте шестьдесят восьмым, и парящим в зените две тысячи восемнадцатым, и в руках твоих, хоть и бетонное, но хрупкое настоящее. По которому так легко скользить. Вниз - прошлое, шестьдесят восьмой. Вверх - будущее, две тысячи (страшно представить!) восемнадцатый. Только закрой глаза, и не отпускай "иголку".
Шестилетнему интересней вниз - шесть лет до тебя, целая жизнь! - мамонты, пещерные люди! Наверняка они еще были, в такую-то древность.
Но повзрослел на пару-тройку лет и вниз неинтересно: никого там и нет, в шестьдесят восьмом, так, простые люди.
В школе объяснили...
А может, врут?
И мамонт - лохматый слон - был, терся о шершавые грани стелы, подслеповато щурился на лепнину орденов, угловатую клинопись таблички - "комсомольцам 2018...". И древний бородатый комсомолец, что высек на плите "в честь пятидесятилетия...", может, тоже был?
Ведь что такое до? - тьма, морок, смутные преданья. Не оглянуться, не пошарить в кладовых воспоминаний. Лишь мелким кеглем - байки с замусоленных страниц. Как им поверить?
А не поверить как? - Ольга Семеновна говорила... и учебники... А ну их! Лучше вверх, в двухтысячный и дальше.
Что там прошлое! Черен мрак надира, и правда где-то в угольных пластах - не докопаться, не пощупать, не проверить.
Да и к чему? В зенит! Там лучше!
Руки на стелу, голову задрать! Прицелиться, закрыть глаза! Пошел!
Поехали...
К небу, а может, и выше, мимо озябшей Белки, мимо улыбки Гагарина - выше, выше! - туда, откуда видно даль, где тени горизонта просто дымка. А там!.. Дома на шпильках, вязь архитектуры, и флаеры привычней, чем велосипед. А люди?! Тонкие, высокие... не наши: добрые, с большими, умными глазами.
Все как в картинках папиных журналов...
Но все кончается, и будущее, как ни странно, тоже. Илья даже знал, когда оно кончилось для него: в двухтысячном, когда хмельные друзья пили за миллениум, за конец света, за компьютеры, что накроются медным тазом.
Будущее нахлынуло бокалом "Советского", щипнуло игриво в нос, а после схлынуло кисловатой пеной, оставив тихий шепот: вс-с-се лош-ш-шь.
Точно, ложь. Ведь вот они, три нолика и двойка. Когда-то далекие, несбыточные, щелкнули пять минут назад, крутнулись на оси под бой курантов... И что?!
Где блюдца, флаеры?
Что? Восемнадцать лет в запасе? Да полноте! Когда? И как?!
Все ложь.
А правда - это ты. И все, что есть истинного, это твое настоящее, даже то, что уже позади. Ведь оно не исчезло: лишь протяни руку, и прикоснешься даже к самому далекому, самому раннему. Вот Пугачева, - та, что вместе с солнцем, - плавится, струится сквозь ажур листвы: "Лето, ах ле-ето". И само лето: пыльное, каленое, под сенью тополей, с привкусом поднадзорной свободы, летит как фантик апельсиновой "жувачки"... Пых - как пух - сгорело и... осталось. Пусть пеплом, мутным фото, но - в тебе. Твое. Частица.
И никто не обманет, не подменит пещерного комсомольца и мамонта героями пятилетки, не укроет в рукаве, как шулер, чехов и китайцев...
Никто не обманет. Разве что сам... Себя.
***
...Илья открыл глаза, мотнул головой, усмехнулся: "Надо же! Заснул, что ли?" - потер саднящий лоб - натер о бетон, пока спал.
Стела алела макушкой, ловила последние лучи заходящего солнца.
Казалось, ей стоять здесь вечность...
А теперь все. Ведь вечность умирает тоже, нужно только знать, куда ударить.
Все. Потому что сам Петр Петрович жал Илье руку, тряс мелко, не без брезгливости, улыбался натужно, растекался в неопределенностях: "Мне-е, так сэ-зать... в лице, так сэ-зать...".
А что тут сэ-зать? Завтра (время деньги), придут ребята с отбойником, поплюют, поматерятся, и снесут все к чертовой матери.
Стоп!
Не все.
Капсула! С письмом! Достать, оставить, сохранить. Пусть... ниточка... надежда... связь... А иначе - как?
Илья нашел кирпич, примерился, ударил по плите с надписью, просунул руку в открывшуюся дыру. Капсула - гладкий цилиндрик - куснула ладонь холодком.
- Вы что это делаете?!
Голос, хоть и с баском, а срывается в "петуха" - юнец, видать.
"Делать нехрен, вот и шарится по темноте... Сопляк", - подумал Илья и не ответил - может, отвяжется.
- Вы что, памятник ломаете?
- Тебе какое дело? - Илья хозяин, в своем праве, потому и голос уверенный. - Давай, вали отсюда.
- Как это, какое дело?! - парень "валить" явно не собирался. - Ведь это наша стела!
- Ишь ты! Ваша, - пацан говорил с такой искренней уверенностью, что Илья даже перестал злиться.- Нет, парень. Моя это стела. И участок мой. Купил на законных основаниях.
- Что значит, купил?! Вы ненормальный? - парень подошел ближе.
В тусклых отблесках заката перед Ильей проявились: кургузый пиджачок странного, но знакомого покроя, большие пуговицы, блеснувшие алюминием, и в довершение нелепому наряду - красный лоскут на рукаве.
- Судя по прикиду, это ты - шизик.
- Я дружинник!
Ей-богу, прозвучало гордо - нарочно так не умудришься, это и впрямь гордиться нужно.
Илья даже растерялся: странный какой-то паренек. И разговор с ним получается странный: вроде и по-русски говорит, а словно на другом языке... и одежда... где ее видел? Чертовы потемки... не разобрать толком.
Дружинник между тем с возрастающим интересом рассматривал Илью. Особенно спортивный костюм.
- Чего пялишься? Треников не видел? - не выдержал Илья.
- Заграничное? - в голосе, деланно безразличном, далеко на дне, за гранью слышимости - черная зависть к чужому счастью.
- Ага, - уточнять, что "Abidas" - махровая китайская фирма, не стал.
- Откуда?
Прямо выдохнул, а не спросил. Что за придурок?
- Оттуда! - копившееся раздражение все-таки выплеснулось наружу, поперло неудержимым потоком. - Слушай, малой, тебе баиньки не пора? А то мама будет волноваться? Время-то уже...
Илья вскинул руку, нажал на кнопку часов. "Одинасять чаосов, трисять две минюти", - пропела китаянка из черного корпуса. Приятный голос, хоть не без акцента.
Только не оценил парень стараний сладкоголосой: вскинулся, изменился в лице, рванулся как спринтер от стартового пистолета. Судя по направлению, к ментовке. Точно - шизик.
Или...
Бывает - вспыхнет, озарит, и обломки складываются в целое. Как сейчас.
Балбес! Как я забыл?! Ведь помнил, захватил когда-то: и школьную форму, и уставную стрижку, и дурацкие дежурства, наконец... И эту показную безразличность к заграничному - суть маскировку вожделения, тоже зацепил.
Как запамятовал?! Как не узнал? Ведь это прошлое, почти мое - тот самый шестьдесят восьмой. И не за ширмой закрытых век, нет, наяву.
Я - нить. Точнее, я и капсула - сердце стелы. Коснусь ее и натянется незримая струна. Нить между... Чем? Где будущее - то, в которое стремился? Исчезло. Лишь прошлое, которое явилось, чтобы сдать...
И пусть! Беги парень!
А я знаю что делать: сейчас я положу капсулу назад, и ты не сможешь вернуться сюда - нить оборвется. Останешься в своем шестьдесят восьмом... А завтра, здесь, в две тысячи пятом, ребята снесут стелу, и я не стану доставать капсулу. Будущее кончилось. Прекрасное далеко вблизи оказалось не таким уж и красивым... Но это - для нас. А у тебя - тридцатник с гаком в запасе - мечтай, надейся...