Поздней осенью после полуночи в интернатской спальне мальчиков из седьмого класса слышались голоса:
- Я и сам не сплю, надо что-то делать - так не уснешь.
- Слышь, братцы, надо бычок достать - покурим.
- Не, нету ни у кого, это точно.
- Коля, а Коль, снег-то там не пошел еще?
- Нет, не будет. Звезды на небе, ни одного облака.
- А может, со стороны мелкий гонит - ведь ветер?
- Нет, тогда у фонаря искрит.
- Между прочим, воспитательница новая - прямо цветочек. Как роза.
- У нее свет погас, - сообщил тот мальчик, которого называли Колей и который теперь сидел на подоконнике. Остальные лежали и полусидели на койках.
- Да... ух, женщина!
- Может, к бабам сходим, - предложил Коля. - Я видел: у них свет только что два раза зажигался.
- К нашим?
- Ну.
- Не, к нашим не пойду - ну их, кобыл.
- К шестому классу.
- Коль, только без психозов, как в тот раз.
- Идет, - пообещал Коля.
- Да он в порядке, я сам слышал, как врачиха говорила, что у него никаких отклонений от нормы нету.
- Еще бы! - поддержал сам Коля. - Это я в тот раз так, пошутил.
- Коленька у нас шутник, ты чего, не знаешь?
- Знаю, хоть и не верю. Ладно, пошли.
Мальчики повскакивали, и тут же решено было укутаться в простыни и идти к девочкам привидениями. У мальчиков поблескивали в темноте глаза. Все они немного дрожали от своей смелости и предчувствия интересных событий. Коленька подзадоривал: "Спички, спички возьми и бумагу!.. Беги, воды в бутылку налей!.. Эх, фосфора нет - его в темноте видно!.." Наконец несколько белых силуэтов выплыли из дверей спальни в холл и закружились вниз по лестнице к первому этажу, откуда длинный коридор уводил в девичью половину здания.
Коленька бежал впереди, чуть подвывал, как настоящее привидение, и для начала завернул на третий этаж - в спальню мальчиков из шестого класса. В спальне этой сразу же, в несколько минут, вызвали переполох: одному крепко спящему засунули в пальцы ноги бумажный жгутик и запалили, и обожженный мальчик очнулся и дико заорал; над другим, особенно сильным и упрямым, который не боялся выходить драться со старшими, повыли, скрывая за белыми покрывалами свои лица, а потом хлопнули ему для острастки пощечину и натянули на голову одеяло, как бы заткнув вскипевшую ненависть силача; подняли из постели еще одного - он до сих пор иногда мочит простыни по ночам. Проверили его белье, ничего не нашли и, постояв вокруг него, голого и тщедушного, все равно ливанули ему из бутылки на простыню. Мальчик заплакал и убежал. Словом, возмутили спальню шестого класса и унеслись дальше.
В пятом классе, куда опять же привел Коленька, никого конкретно не тронули, но провыли в спальне страшными голосами, побрызгали из бутылки на ряды коек, скрылись.
На этаже первом, где располагались начальные классы, скользили по коридору вдоль стен, приоткрывали застекленные двери спален и тихонечко подвывали.
Теперь, перебежав в девичью часть, Коленька затянул всех к девочкам из пятого класса. Три девочки здесь были весьма привлекательны и нравились многим. Их разбудили, расселись на их кроватях, в ногах. Начались пререкания: "Чего пришел!.. Да иди ты!.. Еще чего!.." - отмахивались девочки и больно отбрыкивались ногами. Но все это нравилось и мальчикам, и, кажется, самим девочкам. Во всяком случае, девочки не выгоняли, и в грубых восклицаниях было что-то кокетливое.
Коленька подсел к девочке цыганского вида: чернобровой, с черными кудрями, с огромными коричневыми глазами, которые даже из темноты притягивали. Коленька все пытался взять эту девочку за руку и держать, но она вырывала руку. Устав от борьбы, Коленька спросил с напускным спокойствием и громко:
- Когда поцеловать-то дашь?
- А вот вина достань, тогда, может... - так же громко, не стесняясь окружающих, ответила девочка.
- Ты чё, - удивился Коленька, - пробовала?
- Один раз - да. Тогда можно целоваться.
Коленьку как обдало горячим, и он подумал с восторгом: "Достану - вот тогда!.." Если бы было светло, все бы увидели, что Коленька даже застеснялся и покраснел.
- Ладно, - позвал он, чувствуя робость, - чего с ними - пошли!
И мальчики в простынях стали подниматься на третий этаж, куда и задумали поначалу.
Между тем во всех комнатах, где побывали они, дети больше не спали: мальчикам захотелось повытворять что-нибудь тоже, они обсуждали обидчиков и выбирали жертву себе, а в девичьей спальне отроковицы набросились на Коленькину "цыганку" - стали укорять ее за обещание поцеловаться. Девочка эта поначалу оправдывалась, а потом ругнулась по-взрослому и ушла краситься в туалет, прихватив из-под подушки губную помаду и румяна; но вскоре и подруги потянулись за ней, чтобы тоже покрасоваться перед большим зеркалом. У нее спрашивали:
- Как ты думаешь, а вина он точно достанет?
- Найдет! - уверенно отвечала девочка-"цыганка".
Коленька и за ним остальные вошли в спальню шестого класса. Здесь уже не было нужды строить из себя привидения, и мальчики, прокашлявшись, как мужчины, разбрелись по комнате - каждый присел на кровать к той девочке, которая нравилась.
Девочки шестого класса не дрались, не ругались, и те из них, к которым присели мальчики в простынях, сделали вид, что продолжают спать; остальные девочки - наоборот: нацепили халатики, стали гулять по спальне, ложиться друг к дружке и шептаться, выходить в коридор. Мальчики все пытались разговорить своих девочек, и некоторым это удалось; другие пары молчали, а вернее, от близости не могли произнести ничего, словно оцепенели. И было бы тихо в спальне и мирно, по-ангельски, если бы не настойчивость Коленьки.
- Будешь моей женой? - спрашивал он у девочки, в которую был влюблен (или ему так только казалось).
- Отстань! - отвечала девочка.
Неделю назад она пообещала: "Буду", - но теперь, видимо, раздумала, и это просто бесило Коленьку чуть ли не до слез.
- Будешь женой? - наступал он, а девочка отодвигалась:
- Отстань!
- Нет, будешь?!
- Не буду, - девочка уже сидела на подушке, прислонившись к холодной спинке стальной кровати. - Не буду! - повторила она зло, высунула язык и отвернулась.
И тут произошла странная и гадкая вещь: Коленька сильно кулаком ударил девочку по лицу. Отвратительно это было особенно в темноте, когда человек, в общем-то, весь открыт. Мало того, это было ужасно и для самого Коленьки. Ударив и услышав глухой и жестокий звук, Коленька в один момент весь обмяк, ослаб и совершенно вяло спросил: "Так будешь?.." И тут же подумал со страхом: "Это все... это все..." Он увидал на перекошенном лице девочки темную кровь, которую она размазывала из-под носа и по щекам, и запричитал: "Я случайно... я не хотел, я в подушку хотел... ну, не надо, ну, не надо же..." С каждой секундой ему становилось все страшнее и отвратительнее: сначала она не хотела согласиться женой, потом - это нежное личико под его кулаком, после - кровь, и вот теперь она искривилась и сейчас зарыдает.
- Гадина-а-а! - размазывая кровь и слезы, крикнула девочка.
Мальчики и девочки в спальне с тревогой прислушивались к Коленькиным домоганиям и теперь разом обернулись на этот крик и отметили: "Началось". Коленька был такой, что останавливать или упрекать его было бы бесполезно. В критические моменты в нем появлялась какая-то необъяснимая сила - вдруг он становился психованным, - и силу эту дети боялись в Коленьке, а многие даже и подчинялись ей, как бы заражаясь ею от Коленьки. "Сейчас начнется концерт", - подумали в спальне.
Коленька стоял перед девочкой на коленях, и та била его кулачками по голове. Он пытался утереть ей полотенцем лицо, а она била и била, плевалась и драла за волосы. Коленька весь зарделся от побоев, но терпел.
У девочки началась истерика: она перестала бить и, сжавшись под одеялом в комочек, завывала, как подраненное животное. Коленька оглянулся на спальню, и тогда одна из девочек сказала ему:
- Сам виноват.
- Да она виновата-то! - возразила другая, быстро подошла к рыдающей и попробовала стянуть с нее одеяло. - Дура, вставай!
- Не трогай ее! Сама ты никому не нужна! - крикнула еще одна девочка.
Все девочки неожиданно вместе заголосили.
- А-а-а! - закричал Коленька. - Так, да?! Так, да?! Всем, всем дам!.. - и побежал к выходу.
Мальчики кинулись вслед за ним, заражаясь отчаянным его настроением. Последний мальчик, выскакивая из спальни, зажег из баловства свет, и девочки, увидев окровавленную подушку, сразу притихли. Какое-то время они молча стояли в огромном, похожем на солдатскую палату старинного госпиталя помещении, с очень высокими потолками, с выкрашенными в серо-розовую краску стенами, с черно-стальными прямоугольниками окон, обращенных в голую ноябрьскую ночь, с двумя строгими рядами металлических коек; стояли в голубеньких, желтеньких, зелененьких, в белый горошек халатах над своей подругой, боясь притронуться к ней. Потом самая старшая на вид девочка сказала:
- Подумаешь! Надо скорей наволочку простирнуть!
- Да не расстраивайся ты! Все в жизни бывает!
- Мне сестра рассказывала...
Тем временем девочки пятого класса, услышав вой и топот на лестнице, выбежали из туалета. Но шум несся уже вниз.
Девочки переглянулись.
- Да, дела, - сказала девочка, похожая на цыганку. - Бежать надо.
- Куда?
- Можно через окно директорской на улицу.
- Не, холодно.
- Я знаю, у кого хлеб есть!
- Где?
- У одной. Из третьего или второго класса. Она буханку сегодня стащила, я видела.
- Пошли.
И девочки побежали доставать хлеб в младших классах.
А мальчики, сами не понимая толком, что происходит, - было им как-то дико смело и очень отчаянно вместе с Коленькой, - бросились, прибежав в свою половину здания, поднимать спальни, в которых недавно были. Влетали и зазывали куда-то: "Подъем! Наших бьют! Пожар!" И дети, возбужденно шептавшиеся и говорившие до этого, вскакивали и куда-то неслись.
Начался переполох, и произошло все это чрезвычайно быстро, как цепная реакция.
Группы детей сталкивались и бежали дальше все вместе, придумывая на ходу немыслимые для взрослого человека, безумные причины своего бега. Детьми то овладевал какой-то страх, то на них нападало веселье. Последнее все же преобладало в душах мальчиков и девочек всех возрастов: хотелось смеяться. Чему? Но в том-то и заключалась странность, что причины для смеха не было никакой. Тем более для смеха общего.
* * *
Дежурной воспитательницей в эту ночь была молодая женщина. Она преподавала в начальных классах, ей оставался год до диплома в вузе, и дежурила она ночью по интернату во второй раз; снова, как и на прошлой неделе, она подменяла заболевшую опытную воспитательницу.
Когда интернат, как показалось молодой женщине при обходе спален, затих до утра, она поднялась в комнату на пятый этаж, предназначенную для дежурной, и некоторое время, приютившись на огромном старинном кожаном диване, листала какой-то скучный учебник по педагогике. Потом она отложила учебник, слезла с дивана и подошла к окну, за которым вот-вот, может быть, в предстоящую ночь должен был пойти первый снег. Она задумалась; только с начала осени она работала в интернате и поэтому все еще оценивала свой выбор. Раньше она работала в школе. А прошлой весной, в мае, случилось такое, после чего у нее никогда больше не могло быть детей. И она - дикое тогда было состояние - вместо первоначально задуманного самоубийства пошла в районо и попросилась в детдом, как в какой-нибудь монастырь. Неподалеку от настоящего интерната располагался и детский дом. Удивительное совпадение: дети жили за высокой каменной стеной, в палатах бывшего монастыря, то есть фантазия ее совпала с реальностью. Ее провели по коридорам, по кельям с низкими сводчатыми потолками, по каким-то подсобным помещениям: отовсюду глазели дети, почему-то, как ей запомнилось, бритые наголо, с пятнами зеленки на лицах, ничьи, в основном так называемые отказные дети, и у большинства из них не было никого абсолютно. Почти все они больны были в той или иной степени хроническими болезнями. И особенно подействовали на нее эти бритые головы и пятна зеленки. "А вот этот бедняга, - объяснял директор, - до сих пор только три слова: папа, мама, кабаска, то есть колбаска. А уж пора бы, пора заговорить! Дружочек, ну, говори!" Мальчик произнес три слова и убежал к пруду - плевать и смотреть, как расходятся круги по воде. Она увидела это, когда подвели к берегу, чтобы показать, какой замечательный, томный монастырский пруд достался ребятам, "с карпами!". Но она уже испугалась и точно знала, что не вернется. "Сюр!" - только и сказала она ближайшей подруге про этот детдом. И вот - интернат, и она осталась. Хоть и беспутные, и пьяницы, и калеки, но зато есть матери или отцы, есть тетки или дядьки есть... "В общем, - думала молодая женщина, стоя возле окна после полуночи и ожидая первого снега, - пока я научусь здесь справляться, а там посмотрим. Все еще впереди. А как чудно будет, когда побелеет! Я, наконец, куплю лыжи и начну кататься вместе с детьми - хоть фигуру буду хранить".
Из окна виден был воспитательнице соседний учебный корпус и застекленный переход, как бы висящий над землей и соединяющий два интернатских здания. Учебный корпус и переход были теперь темны, но утром непременно должны были засветиться, ожить. "Конечно, - думала воспитательница, - дети здесь не наблюдают той красоты, которую дает разнообразие форм... Ну, хотя бы разнообразие одежды, помещений и даже игр! Все казенное, лишь бы дешевое, и наверняка детям приевшееся, особенно старшим... Наверное, мои коллеги об этом и не думают, свыклись, а я вот буду, обязательно буду думать! Вот хотя бы природа - какое разнообразие во временах года! Расскажу об этом моим второклашкам. Что еще? Ну, хотя бы..." - и, размышляя подобным образом, женщина отошла от окна и снова прилегла на диван.
После десяти-пятнадцати минут серьезных раздумий воспитательница произнесла вслух:
- Наверное, я здесь скоро начну курить.
И вернулась к окну.
На этот раз воспитательнице показалось, что по темному, но все же чуть просвечиваемому уличным фонарем стеклянному переходу промелькнула какая-то тень. "Чудно, - подумала она. - Когда устаешь да еще спать не хочется - всегда видишь потустороннее". Но все же она вгляделась. И вдруг снова почудилось ей, что в переходе что-то мелькнуло, причем дважды подряд. Она напрягла зрение и обнаружила, что по переходу бегает кто-то, и не один. "Не может быть", - сказала она себе и пошла проверить, но наткнулась на закрытую дверь. Дернула изо всех сил - бесполезно, подскочила к окну и пристально посмотрела на переход: там явно бегали. "Ах, что же это такое!"
Она затрясла дверь, пытаясь открыть. Забарабанила.
- Откройте! - кричала она. - Дети, немедленно откройте!
...Вырвавшись, воспитательница сшибла стул, который, очевидно, и всунули в ручку двери по ту сторону комнаты, а потом вытащили. Потирая ушибленную коленку, кинулась по лестнице вниз. В темноте по всем помещениям бегали дети. "Куда?! Зачем?! Почему?!" Она наталкивалась на них, расталкивала и кричала. Все это было бесполезно, потому что дети сами кричали. Сбежав наконец на первый этаж, воспитательница влетела в переход и в центре его остановилась, чтобы оценить ситуацию. Мимо пробежал мальчик, не замечая ее, потом три девочки - из спального корпуса зачем-то в учебный. Они смеялись, но как-то необычно - так смеются, зайдясь в смехе. "А мальчик плакал", - мелькнуло у воспитательницы. Теперь мимо нее пробежало много детей всех возрастов. Они чуть не сбили ее, она отпрянула к трубам отопления, тянущимся вдоль перехода. И вдруг поняла, что они не кричат, а только надрывно смеются или плачут. А вообще, это было одно: смех и плач где-то сходились. "Господи, что это! Что это с ними?!" Она разобрала один выкрик: "Я из космоса! Я из космоса!" - смеялся на бегу, заливаясь слезами, мальчик из ее второго класса. Становилось ужасно. Толпа детей бежала на нее из учебного корпуса, и она снова отпрянула. Мимо пронеслись человек пятьдесят, не менее, и, казалось, они ничего не видят и не слышат. Одного малыша ей удалось поймать за руку, но, рискуя сломать руку - так он выкрутил ее, - выпустила, и он понесся догонять остальных. Воспитательница заплакала в бессилье, схватилась за волосы. У нее начиналась истерика. Она, плача, все продолжала кричать: "Дети! Дети! Немедленно!.." И когда мимо нее снова стали бегать, плач ее, а вернее, уже рыдания вдруг превратились в необыкновенный смех. Она засмеялась и побежала куда-то вместе с детьми.
* * *
Однокомнатный флигелек, где проживала старая, толстая, добродушная нянька-уборщица, был пристроен к учебному корпусу. В эту ночь посереди чуткого своего старческого сна нянька услыхала вдруг звон. "Стекло в спальном", - сразу определила она. Открыла глаза: на потолке было то "светло", то "темно", и означало это, что в спальне третьего или четвертого этажа балуют - светят. Нянька, кряхтя, с неудовольствием выбралась из постели и дернула занавеску. "По переходу бегают - беда. А за стекло они мне ответят. Сегодня новенькая дежурит..."
Она натянула кофту, юбку, открыла холодильник и выбрала завернутый в тряпицу и подсоленный ею самой окорок. Отрезала ломтик и пожевала. Потом глотнула из заварного чайника, бросила на язык сахар и, не переобувая тапочек, зашлепала в интернат.
Нянька с ходу принялась освещать интернат - дети из света убегали, смывались.
На втором этаже нянька обнаружила смеющуюся воспитательницу в спальне пятого класса. "Беда". Дети на свету разом затихли и попрятались в койки, а воспитательница продолжала смеяться. Нянька взяла ее под руку и увела. Она посадила ее внизу в директорской, включила электрический чайник и приказала: "Сиди, я счас".
Коленька - нянька знала его лучше других и повсюду искала - попался в туалете пятого этажа. Он был последним, кто еще смеялся и плакал. Нянька ухватила его и потащила спать. Коленька кусался до крови. Нянька затянула его на койку и прижала, а потом ей помогли Коленькины товарищи. В общем, он успокоился и все говорил: "Нянь, это не я, не я..."
- Опять ты всех поднял!
- Нянь, я своего добьюсь - я хорошо буду учиться! Вот те честное слово! Веришь?!
- Стекло мне вернешь!
- Найду, найду, нянь!
Нянька заново обошла успокоившийся интернат и везде погасила свет, а потом - в директорскую, к воспитательнице.
Они пили чай, и нянька как заговаривала:
- ...Что произошло, что произошло... Сбесились - вот что!.. С чего? Ни с чего! Да они хорошими вырастают - трудящими. С благодарностями приходят, денег только не шлют. Есть и военные, в том году летчик и капитан приезжали, офицеры. Летчик - ракетоносец, у него ракета, а прежде он вроде Коленьки был такой... - она покрутила у виска, - один на весь интернат. Думали - позор, а он - вон! - и она стала рассказывать про Коленьку, что раньше-то он был в детском доме, как раз там, в палатах монастыря, а после его женщина и мужчина усыновили. Но мужчина умер, а Коленька украл у женщины золотое кольцо с бирюзой и подарил его какой-то девчонке с соседней улицы. И женщина обозлилась, отдала Коленьку в интернат, теперь совсем не приходит, и сам Коленька к ней не ездит: не любит ее. По воскресеньям приходит обедать к ней, к няньке. И вообще, как поняла воспитательница, история с мальчиком особенная, с нее и можно было бы начинать рассказ, но это и своего рода конец.
...Никакой адской непогоды не было: ни бури, ни сильного ветра, ни ливня; не было даже малейшего ветерка или дождика. И произошло это не ночью, а утром, замечательным, солнечным июньским утром, причем и не слишком ранним: монастырь, правда, еще спал, но сторож уже успел посыпать чистым сухим песком площадку перед воротами. Сторож как раз и отлучился со своего поста - добавить песку в ящик под пожарным щитом и покормить голубей, - и в это самое время какие-то молодые женщины появились из придорожных кустов. Одна из них, подталкиваемая остальными, подошла быстро к монастырским воротам и положила на свежий песок нечто, завернутое в газету, а потом вернулась к своим подругам, и все они в тех же кустах исчезли. А сторож пришел, услыхал вопль и обнаружил младенца, завернутого в утреннюю, еще пахнущую типографской краской газету, - это и был Коленька.
- Ничего, - говорила нянька, - он своего в жизни добьется, он мальчик настойчивый; и ему, может, свою ракету дадут, ему бы только по математике подтянуться.
- Он знает про это? - спрашивала воспитательница.
- Про что?
- Ну, откуда он?
- Нет, не знает и знать не будет: тебя завтра выгонят, а я помру скоро.
* * *
Два последующих дня были совершенно безветренными, тихими, и дети тихо и с желаньем учились, вовремя засыпали и пробуждались. Коленька очень старался и всем повторял: "Я своего в жизни добьюсь". Утром третьего дня на улице оказалось бело, а снег все валил и валил. Посвежело. В пятницу класс, где учился Коленька, вывели в овраг за интернатом - кататься на лыжах. Девочки, стартовав с вышины, сразу валились, визжали. Мальчики со всей скоростью неслись вниз, выламываясь на бугорках. Но склон оврага, поначалу крутой, делался постепенно пологим и долгим, и до сухих зарослей камыша на берегу речки никто из мальчиков докатиться не мог. Мальчики останавливались, разворачивались и шли вверх. Там, наверху, не было ничего такого, к чему можно было бы прицепиться взглядом, - была только линия, разделяющая край оврага и небо.