Доктор, военврач Филипп Иваныч появлялся в нашей старой московской квартире в центре всегда по выходным, зимой, может быть, ранней весной, - но обычно, насколько я помню, за окнами бывал снег, тихое и уютное время в домах. Филипп Иваныч ставил на пол маленькой прихожей коричневый докторский саквояж, раздевался и проходил в ванную. Дверь ванной он никогда не закрывал, было видно, как он тщательно, как будто перед операцией, моет руки под медным краном, потом так же тщательно гладко причесывает назад редкие седые волосы перед потускневшим зеркалом, серьезно поправляет очки в железной оправе. Потом, произнеся: "М-да", он направлялся в большую комнату, где уже был накрыт обеденный стол. Филипп Иваныч обязательно поспевал к обеду, его ждали. С его появлением за столом сразу начинали разливать куриный бульон из белой фарфоровой супницы, украшенной только тонкой золотой каемкой в основании. Надо еще сказать, что от Филиппа Иваныча в первые минуты его появления очень свежо, крепко пахло яблоками и морозом, но запах этот сразу терялся в парах бульона. Запах был настолько приятен, что раз я выбежал из-за стола в прихожую, думая, что там осталось и можно понюхать. Но, к сожалению, в прихожей пахло уже другим - просто и резко колбасой почему-то.
За обедом Филипп Иваныч молчал, после - тоже. Лицо его краснелось после мороза от домашнего тепла и горячей еды, и он весь становился каким-то мягким, тихим, добрым, чуть ли не пластилиновым. Он сидел в кресле, внимательно слушая разговоры, не вставляя никаких комментариев или своего мнения. Иногда он прикладывал клетчатый платок к вспотевшему лбу. Казалось, он согласен со всем в мире. После третьего блюда, какого-нибудь киселя с молоком и пирога, или просто чая с конфетами, или мусса, лично к Филипп Иванычу начинали обращаться с болезнями, не как таковыми, но в перспективе. Во что могут, к примеру, перейти головные боли? Наверное, в мигрень? "В мигрень", - покорно отвечал Филипп Иваныч. А частые расстройства желудка - наверно, в гастрит? "В гастрит". А резкая боль в центре живота? Может быть, приступ панкреатита? "Очевидно, панкреатит", - соглашался Филипп Иваныч. И еще многие болезни перечислялись, пока не наступала пауза. Тут казалось, что все больны и перспективы самые плохие. Даже я, маленький, мало что понимая в болезнях, но чувствуя, что что-то не так, давил себе на живот. От недомоганий обычных переходили на недомогания общества, как это было принято в любой советской семье. Но в этих разговорах я уже совсем ничего не смыслил, не понимал многих слов. Вдруг, бурно выговорившись, все замолкали и как-то странно смотрели на Филипп Иваныча, как будто он был единственный в этой комнате здравомысл.
Филипп Иваныч еще больше краснел, потел и наконец нарушал тишину. Он говорил:
- Насчет политики я не знаю, не силен. Но в проекции... Вернусь к медицине. Голова всему - гигиена. Очень советую обратить внимание. Целая наука.
- Так что пошли-ка мыть руки после обеда!.. - призывал кто-нибудь.
В кухне, возле маленькой распахнутой форточки мужчины закуривали. На тепло присаживались, чирикали воробьи.
- Сколько же тебе добираться? - всегда звучала одна и та же фраза.
- Да часа четыре с лишком, - отвечал Филипп Иваныч. - Нет, надо все-таки на леденцы переходить, сердце пошаливает, - и он выщелкивал папиросу в форточку, доставал из огромного отвисшего кармана темно-синего пиджака мятную конфету. Потом смотрел сверху вниз на меня, с некоторым наигранным удивлением и строгостью, и - конфета доставалась мне. Мужчины снова закуривали, быстро темнело за окном.
В тот же вечер, уже засыпая, я спрашивал:
- А где Филипп Иваныч?
- Он уехал.
- А куда он поехал?
- Домой. Он живет в городе Калинине.
- Там тоже снег?
- Конечно же! Там сейчас сказочно красиво!
- А на чем он поехал?
- На сказочной электричке с огнями. Ему долго ехать. Спи.
О, сказочная электричка! О, милый, далекий, заснеженный город Калинин! Там живет военврач Филипп Иванович! Там наверняка повсюду пахнет морозом и яблоками, стоит тишина, все люди добрые, тихие и... в очках.
Прошли годы. Филипп Иванович давно перестал приезжать к нам и как-то совсем выпал из поля зрения. Раз, когда я вспомнил о нем, мне просто заметили: он умер. Вот и не появляется больше. Какая-то болтливая всегда родственница, присутствовавшая здесь, добавила:
- Да и в Москве тоже колбасы не стало, пойди - найди!
- А при чем тут колбаса? - удивился я.
- Так он же из Калинина за колбасой приезжал. А к дедушке твоему заходил попутно, передохнуть, электрички дождаться. Они там где-то на фронте пересекались, но так уж особенно не дружили. Вроде Филипп Иваныч ему на фронте то ли руку, то ли ногу спас - не отхватил. А так, наверное, уйму конечностей поотрезал... Знаешь, что такое: полевой хирург?..
- Не ногу и не руку, - уточнила бабушка, - а всего лишь палец он ему спас.
- Да, да, палец... И зря, между прочим, спас - без пальца могли бы как инвалиду войны сейчас машину бесплатно выделить. Так о чем я... Да, тут у него знакомство в Москве, удобно...
Я был в таком возрасте, что не мог опечалиться от смерти человека, но вот разрыв связи с городом Калинином, с саквояжем, с запахом мороза и яблок и примешанная сюда колбаса и палец мгновенно взбесили меня. Помню, я крикнул всем сразу что-то грубое, ужасно и недопустимо грубое, и убежал на улицу.
Спустя несколько лет принципиально я не пошел на похороны этой родственницы.
Тем не менее прошло еще какое-то время, и я узнал и другую сторону жизни, так как мы всегда что-нибудь узнаем и сопоставляем. Я, помню, узнал, и это на каком-то этапе весьма удручило меня, что все эти фарфоровые сервизы с золотыми каемочками, и серебряные ложки, и многое другое были трофеями, которые дедушка привез из Германии после войны, а не какими-то кровными, наследственными вещами, имеющими семейную ценность. Мало того, персидский ковер на всю комнату под ногами тоже оказался трофейным, да еще и не персидским, а немецкой подделкой под Персию. И с этой точки зрения яблоки, колбаса, нелепый Калинин и, конечно же, сам Филипп Иваныч были для меня... словом, понятно, чем и кем они для меня были - иначе б я не вспоминал все это.
Давно не стало старой московской квартиры со всем ее барахлом и тех людей, которые населяли ее или бывали в ней. И такого запаха яблок нигде не встретишь. Правда, повсюду есть колбаса, и новым людям незачем ездить за ней куда-то далеко, в Москву.
Калинин переименовали в Тверь. И наконец по случаю я побывал в этом городе. Стояла теплая, слякотная, с порывами холодного ветра зима.
Ничего похожего на мои детские иллюзии в Твери я не встретил. Серость, грязь, грязные фасады домов, замызганные автобусы; уцелевшие памятники советских времен. "Почему, - думал я, прохаживаясь по этой Твери, - не ставят памятники просто чистым и светлым душам?" Вспоминал ли я Филипп Иваныча? Конечно же, вспоминал: искал в толпе похожий докторский саквояж, принюхивался к яблокам на лотках, рассматривал деревянные домики: в каком из них жил военврач?
Уличная толпа кашляла, чихала и сморкалась, все были больны. Про души - можно было вычитать из газет.
"Голова всему - гигиена", - вспоминал я из далекого детства.