Это было в том ноябре, когда объявили, что день Октябрьской революции - больше не праздник, и поэтому на традиционный салют, во всяком случае в Москве, вышло очень мало народу, то есть на мостах, на площадях, на московских возвышенностях совсем не было тех обывательских толп, которые вываливали обычно смотреть с этих мест праздничные огни. Одни решили, что салюта не будет вообще, другие подумали, что если и будет, то никого в стране это уже не касается, поскольку отмена праздника революции означает окончательную победу над глупым строительством коммунизма, третьи, правда, остались дома просто из-за плохой погоды - было пронзительно холодно, над городом стояли низкие, давящие облака, капал отвесный ледяной дождь с тяжелыми хлопьями снега. В окна тоже почти никто не поглядывал, эпоха ушла, бывший праздник не волновал: столы не накрыли, гостей не ждали.
Тем не менее перед раковиной метро "Красных ворот" стояли, посматривая на часы, несколько одиноких людей, знавших, что залпы салюта с этого места всегда видны, что стреляют откуда-то из-за высотки, возведенной Сталиным на том месте, где родился Михаил Юрьевич Лермонтов. Еще более одиноко на вид в ожидании салюта здесь стояли, держась за руки, мужчина и мальчик - отец и сын. Мальчик семи лет был одет в заячью шубку, из которой он давно вырос: шубка была ему едва ниже пояса, рукава не доходили до запястий, и худые ручонки торчали из них как веточки. Мужчина был в темном плаще, в шляпе, горло было укутано старомодным мохеровым шарфом. Мальчика звали Алеша, мужчину - Александр Андреевич, фамилия их была одной из тех дворянских, очень известных русских фамилий, которой можно было гордиться и за которую в прежние времена могли расстрелять. Мужчина был высок ростом, красив, с крупными, породистыми ушами. Правда, несмотря на возраст в тридцать три года, не было человека, который называл бы его Александром Андреевичем, все обращались к нему только как: Саша, Саня, Шурик, Сашуня, Алекс... - этим последним именем называла его бывшая жена, мать мальчика, и Александру Андреевичу подобное обращение было не то чтобы неприятно, но казалось до крайности глупым, поскольку ассоциировалось в его сознании с героем какого-то шпионского фильма.
- Что же, - говорил мужчина, - будет не будет, но приплелись уж и ладно... Во всяком случае, если и будет, то это последний в честь революции, другой раз в этот день точно не будет. - Он крепче сжал руку мальчика. - Хорошо, шубка у меня твоя осталась, а то в куртке мама тебя привезла и в шапчонке какой-то - додумалась, ты бы сейчас от холода околел. Правда, она не думала, что я тебя потащу на салют, а я потащил чего - чтобы ты поприсутствовал на событии, которого больше не будет... Нет, салюты-то будут, но уже совсем не такие... Знаешь что, не доверяю я этой шапочке, тонкая, - мужчина снял шарф и повязал им голову мальчика как-то наискосок, так, что получилось, как будто бы у ребенка болит зуб.
Мальчик пока молчал.
Неожиданно грохнуло, близко, где-то дальше и совсем далеко, раскатилось по всей Москве, но заряды ушли в облака, которые после невидимых взрывов окрасились на секунды зеленым и красным.
- Ура! - крикнул один из одиноких людей, стоявших возле метро, на втором залпе крикнули двое, и тогда мальчик тоже крикнул: "Ура! Ура-а! Ура-а-а!"
Выстрелы продолжались, но крики закончились, не имея поддержки. Редкие люди, выходившие из метро, даже мельком не взглядывали на небо, наоборот, опускали головы так, как будто отрекались от происходящего, и торопливо, ежась от непогоды, исчезали во тьме.
После очередного залпа несколько разноцветных вспышек все же не ушли в облака, озарили высотку и широкое пространство Садового кольца перед ней, и тут мужчина быстро нагнулся и посмотрел на лицо мальчика, заглядывая в его глаза.
- Ты что, папа?
- Да так, проверил, отразился ли у тебя в глазах салют.
- Отразился?
- Нет, не отразился.
- А то бывает и отражается у кого-то?
- Да, - ответил отец, - вспомнил девочку из своего детства, помню, стояли мы у окна - из их квартиры с пятого этажа хорошо был виден салют, - и у нее огни в глазах отражались... Прямо сверкали, искрились...
- Обалдеть! - сказал мальчик.
- Обалдеть! - согласился отец. - Но оба мы выразились как какие-то... шалопаи.
Между тем, не дождавшись последнего залпа, те несколько одиноких людей, которые стояли поблизости, уже разошлись, видимо, разочаровавшись и ощутив несостоятельность зрелища по форме и содержанию, и к окончанию салюта мужчина и мальчик остались одни.
- Может, еще пальнут, - сказал мальчик, - давай подождем...
Подождали, но все закончилось как будто бы навсегда, как будто бы ничего и не было.
- Ну, - отец поправил шарф на голове ребенка, - валим, как говорится, домой.
Они завернули за раковину метро, медленно поплелись по пустынному переулку, все так же держась за руки; свернули в другой переулок, тоже пустынный, а затем в темный проходной двор, который выводил прямо к их дому.
- Грустно, - сказал мужчина.
- Что - грустно, папа?
- Грустно окна горят... Еле-еле... И тихо, безлюдно... Не так бывало... Впрочем, тебя это уже не касается.
Наконец длинный проходной двор закончился, мальчик сам, двумя руками открыл тяжелую дверь подъезда, отец и сын поднялись по серо-желтым, ложбинистым ступеням широкой, гулкой, каменной лестницы на второй этаж дореволюционного четырехэтажного, но мощного, солидного по своей конструкции дома, зашли в квартиру.
В помещении было тепло, пахло старой мебелью, книгами и нафталином. Мужчина включил свет в прихожей и сразу попытался поймать моль, но она упорхнула куда-то в высоту четырехметрового потолка. Мальчик снял шубку, деловито расшнуровал ботинки, погрузил ноги в огромные отцовские тапочки, прошаркал в комнату и повесил шубку на батарею. Затем так же деловито помыл руки в ванной, пришлепал в кухню, где отец уже поставил разогреваться сковородку с едой под крышкой, и уселся на высокую табуретку, за круглый стол; тапочки упали на пол.
Кухня была маленькой, но уютной, но очень уж старомодной для конца двадцатого века: допотопный резной дубовый буфет - с полочками за витражным, цветным стеклом, с ящичками, с медными ручками, пузатый холодильник "ЗИЛ", первого, наверно, выпуска, замусоленная газовая плита с двумя конфорками, круглый стол и грубые табуретки, окрашенные коричневым, - как будто из деревенского дома; на подоконнике стояли маленький телевизор и электрический самовар. Мальчик, ерзая, не выдержал и спросил:
- Папа, трясущееся застыло?
- Застыло, застыло! Но, может, сначала котлеты с кашей?
Он открыл холодильник и выставил перед мальчиком лакомство, которое тот называл трясущимся и которое любил больше всего на свете: желе в чайных чашках: лимонное, молочное с ванилью, шоколадное (из порошка какао), апельсиновое и яблочное. Это была традиция: всякий раз после развода с женой встречаясь с Алешей, мужчина, если это бывало дома, с утра возился с трясущимся, зная, что нет, пока что, для сына лучше подарка, чем это желе, приготовленное отцом. Так что Алеша взял ложку, выбрал чашку, сглотнул слюну, но, перед тем как начать, спросил для собственного спокойствия:
- А еще есть?
- Есть, есть, еще десять чашек...
Мальчик принялся поглощать трясущееся.
- Ну, - сказал мужчина, - а я тогда выпью, пожалуй, пару стопок за праздник... последний.
- Конечно, папа, - ответил мальчик, переходя с лимонного желе на молочное. - Маме я не скажу. А как звали ту девочку, ну, в которой отражался салют? Это была мама?
- Нет, не мама.
- Ладно, я не выдам тебя.
- Это, Алеша, лишнее, секрета тут нет.
Александр Андреевич достал из буфета графин с водкой и выпил подряд сразу две рюмки, непонятно - вкусно или безвкусно - закусил кусочком котлеты, открыл форточку, закурил.
- О чем ты думаешь, папа?
- Ты не поверишь: о революции...
Мужчина затушил сигарету в пепельницу формы черепа, обернулся и обнаружил, что все пять чашек уже пусты.
- Ого! Еще?
- Еще одно: апельсинное, - сказал Алеша.
- Ого!
Расправившись с апельсиновым желе, мальчик икнул и спросил:
- Фамилия ведь у нас - знатная?
- Знатная? Кто это тебе такое сказал?
- Мама. Она говорила, что если бы не революция, о которой ты сейчас думал, я бы принимал пищу сидя на венском стуле в шикарной столовой, а не на табуретке в кухне...
- Это мещанство, Алеша. Многие достойные люди сидели в детстве на табуретках.
- А например?
- Ну, думаю, Ломоносов.
- Вот что, папа, я пойду под кровать, в свою норку, ты же знаешь, что я - собачка.
- Господи! Тебе уже семь лет, а ты все собачка. Опять испылишься весь под этой кроватью...
- Ничего, одежду вытряхнем, только маме не говори.
Мальчик слез с табуретки в тапочки и пошаркал в комнату.
Александр Андреевич выпил третью рюмку, безмысленно покурил, глядя в окно, за которым ничего не было видно, кроме других двух окон, тускло светившихся в доме напротив, как-то тяжело, как больной, вздохнул и на выдохе прошептал про кого-то: "Ну надо же... идиоты..."
В большой комнате в люстре горела только одна лампочка, и мужчина сказал:
- Надо бы, Алеша, нам с тобой делом заняться, надо поставить лестницу и вкрутить новые лампочки... Вообще, много что надо... - он оглядел комнату: стеллажи с книгами до потолка, занимавшие две стены, старый, пятидесятых годов, румынский платяной шкаф на изогнутых ножках, до сих пор сохранивший прекрасную полировку, комод такого же возраста и, кажется, происхождения, большой обеденный стол (если раздвинуть - на двенадцать персон) в центре комнаты и прочее, прочее... Оглядел все это, потому что ему казалось, что именно сегодня нужно как-то приубраться в квартире, смахнуть пыль, помыть пол, может быть, даже протереть окна или даже вообще сделать перестановку и начать жить завтрашний день как-то по-новому... Но Александр Андреевич не мог объяснить этого чувства себе, и тем более сыну, и поэтому просто добавил: - И заодно паутину веником нужно смести - вон, в двух углах, наверху... - И тут же добавил: - Хотя лестницу расставлять, лезть на нее... морока... Знаешь, давай-ка лучше разберем под кроватью: там много ненужного, всякого старья запихали туда за годы, и как ты только не чихаешь от пыли!
- Я, папа, уже два раза чихнул, - ответил невидимый мальчик из-под железной, широкой, старинной кровати, под которую действительно было напихано куча всего, а те коробки и чемоданы, которые были видны, составляли лишь первый ряд и закрывали все остальное.
- Ну, сынок, выдвигай чемоданы, посмотрим - что в них.
Три чемодана, с какими люди давным-давно уже не путешествовали из-за их устаревшей конструкции, как будто самостоятельно, медленно выползли один за другим; потом еще два.
Мужчина отщелкнул замки на одном чемодане, открыл крышку, и тут же немедленно из стопки одежды, которой был набит чемодан, выпорхнули две-три моли. Мужчина захлопнул крышку, поморщился. Со следующим чемоданом повторилось все то же.
- Папа, а что в чемоданах? - спросил Алеша из-под кровати.
- Одежда, не знаю и чья. Но тут полно моли. Надо или сразу выбрасывать, или засыпать нафталином, а потом уж смотреть. Но без бабушки выбрасывать как-то нельзя.
- А бабушка с дачи скоро приедет?
- Ну, обычно она к празднику революции приезжала, а сейчас, когда переименовали в день "согласия и примирения", наверное, до первого снега там проживет. Примиряться и соглашаться, я думаю, она ни с кем не желает и поэтому будет топить печку, собирать остатки антоновки и пепин шафранного и... флоксов, и со снегом вернется. Вернее, я поеду за ней на такси. Так что чемоданы оставим в покое, и выгребай остальное - что там еще?
- Бабушку я люблю, - сказал мальчик и стал выдвигать поочередно: перегоревший утюг, трубки для пылесоса, перевязанные стопки журналов, коньки, ракетки для бадминтона, ящик пластинок, проигрыватель, лыжи с ботинками, полотно красного флага с золотыми молотом и серпом, и последней выползла большая, тяжелая вывеска под стеклом: "Прокуратура Бауманского района".
Выполз из-под кровати и мальчик, разумеется, весь в клочьях пыли.
- Там еще что-то, но собачка устала.
- Знаешь что, собачка, снимай-ка все до трусов и - под душ. Я потом постираю, батареи шпарят - до завтра все высохнет. И вот тебе чистый свитер, - Александр Андреевич достал из шкафа свой зимний добротный свитер и отдал ребенку. - Ты в нем утонешь, но зато будет тепло.
- А после душа можно еще дрожащего?
- Сколько угодно.
Алеша пошлепал в ванную комнату, а Александр Андреевич прошел в кухню. Там он снова выпил подряд две рюмки водки, съел котлету, теперь уже целую, покурил в форточку и вернулся к извлеченным из-под кровати вещам.
Собственно, все это барахло можно было и выкинуть, но для этого надо было одеться и несколько раз спуститься и подняться по лестнице, да и помойка располагалась далековато, в противоположном конце проходного двора, а сын, надолго застрявший в ванной, после душа уже не помощник, и поэтому Александр Андреевич сейчас пожалел, что как-то без плана затеял уборку в квартире.
"Возможно, - подумал он, - хлам нужно сначала выкинуть из своей головы..."
Вообще, описание головы человека может растянуться на сотни страниц и даже много томов, и поэтому относительно одного вечера лучше ограничиться фактом: именно в этот вечер Александр Андреевич почувствовал "хлам" в своей голове, как почувствовал бы его в девяностые годы любой человек, задумавшийся о том, что происходит вокруг. Происходило же следующее: левое заменялось правым, правое - левым, неразумность объявлялась разумностью, последняя - неразумностью, хорошее стало называться плохим, плохое - хорошим. Буквально. И больше добавить нечего, а если же добавлять, то - растянется на тома... Александру Андреевичу было грустно, мрачно и... хламно в голове и в душе. Раздвоенность можно выправить, соединив в одну линию, сомнения - рассеять, хламность же нуждается в очищении, и человечество до сих пор знало только один способ этого очищения: разговор с самим Богом. Но Александр Андреевич Бога не знал, а вернее, никогда серьезно не думал о нем (попросту: не учили в школе, в семье), так что вместо обращения к Богу он сходил в кухню, опрокинул в себя еще одну рюмку, затем вытащил из комода кожаный, с медными вензелями альбом и обратился к фотографиям предков, которые как раз с Богом в душе стали смотреть на него начиная с середины девятнадцатого столетия. Тут были те умные, одухотворенные лица, которых сейчас уже не увидишь, были фигуры в полроста, во весь рост, одетые в мундиры с погонами или в костюмах, в шляпах; у некоторых были солидные бороды, наверняка сочетающиеся с умом. Были и женщины в длинных платьях, запечатленные за роялем и даже за арфой или на фоне растений в кадках, были дети с милейшими выражениями лиц, и все эти люди немного позировали, но при этом какая-то скромность все же исходила от их значительных поз. На нескольких фотографиях были усадебные дома, огромные, деревянные; один небольшой дом был, правда, каменный, с портиком. И захотелось тут вдруг, подвыпившему после нескольких рюмок, Александру Андреевичу задать персонам на фотографиях банальный русский вопрос: "Что делать?.." Но, к сожалению, сословие из кожаного альбома настолько холодно, надменно и безучастно, как показалось ему, смотрело как будто бы сквозь него из другой, далекой эпохи, что никакого вопроса он задавать не стал и даже обиделся, как ребенок, которого бросили одного и не хотят замечать. Сам не слыша себя, он упрекнул своих предков в бесчувственности, в равнодушии, произнеся по этому поводу несколько фраз, оставшихся, разумеется, безответными.
- Папа, с кем это ты разговариваешь? - Алеша стоял в дверях, в свитере до коленок.
- Разве я разговаривал?
- Даже спорил...
- Наверное, с прошлым, Алеша. Не обращай внимания, это сиюминутное, ерунда...
Мальчик подошел, стал спрашивать: а это кто?.. а кто это?..
- Ну, здесь твои предки со стороны моей бабушки или твоей прабабушки, а это вот со стороны дедушки и прадедушки, а вот, в самом начале, на первой странице даже один австрийский барон, видишь, с усами, в гетрах, но он уже какой-то прапрапрапра... Так что мы с тобой отпрыски этих людей, твоя мама права: сидеть бы нам на шикарных стульях, если бы не революция... Правда, отпрыски мы уже не такие породистые.
- Я не понимаю, папа.
- Ну, в том смысле, что мама моя, то есть твоя бабушка, вышла замуж за... простую фамилию: по отцу, то есть по твоему деду, я - Мазуркин... Впрочем, отец мой взял фамилию мамы; покойный отец, дедушка твой покойный. Но это еще ничего, две родные сестры мамы, мои тетки, вышли замуж вообще одна за Дурыкина, а другая за Червякова. Оба в итоге оказались завзятыми... выпивохами, в общем.
- А зачем же они за таких вышли?
- Алеша, я и сам не знаю зачем. Кровь, наверное, укрепить, нежную, чтобы в нас с тобой жизнестойкость была... Хотя, может быть, просто любовь.
- Так, но дед-то Мазуркин - не выпивоха?
- Дед твой, Мазуркин, был охотником, рыболовом, коллекционировал марки, летом ходил в соломенной шляпе, вообще, сказочный был человек... мой отец.
- Папа, - попросил Алеша, - ты мне на ночь сказку какую-нибудь почитаешь?
- Конечно же, почитаю, Алеша, сейчас выберем книгу, - и Александр Андреевич встал и подошел к стеллажам с книгами. - Та-ак, та-ак, кто у нас тут... - взгляд его вдруг остановился на собрании Ленина, Сталина и захватил и двухтомник Мао Цзэдуна... И его осенило: - Алеша, ты спать собрался?
- Да нет, совсем не хочу.
- Тогда вот что. Там, в кухонном столе, в нижней полке бечевка есть, целый моток, принеси-ка ее сюда... Уберем с полок кое-каких писателей - тебе, например, они уже совсем не понадобятся... Это точно.
- Почему?
- Ну, они уже давно потеряли свою актуальность...
Алеша принес веревку, и Александр Андреевич снял с полок, сложил в стопки и крепко перевязал все книги Ленина, Сталина и Мао Цзэдуна. Затем перенес стопки к извлеченным из-под кровати вещам.
- Папа, - спросил Алеша, - а почему тут флаг красный валяется - я знаю, это советский.
- Да мы как-то раз, с друзьями, Алеша, по глупости сорвали его... Это было давно... Выпили, вспомнили армию, службу, долго маршировали по улицам, ночью, ну, а потом сдернули этот флаг, а заодно сняли и эту вот вывеску.
- А вывеску почему?
- Ну, вроде власть нам не нравилась и страна... Хорошо, под руку прокурор какой-нибудь в ту ночь не попался...
- Вы что, папа, против Родины были?
- Родину как раз мы любили, мы не любили страну... Сорвали, сняли и принесли сюда, к нам домой, - хорошо, родителей дома не было... Ну, бросили это все на пол и... - тут Александр Андреевич нагнулся, открыл коробку с пластинками, вытащил верхний диск и продолжил: - И завели вот эту пластинку на этом проигрывателе... Слушали, пили вино и снова, и снова слушали... Восторженно, помню, слушали...
- А что это за пластинка?
- Это речи знаменитого Че Гевары... Речи про революцию, заводная, скажу тебе, вещь... С поколением нашим, Алеша, творился какой-то абсурд: мы служили под этим флагом в армии, с другой стороны - сорвали его... Понимаешь, мы чувствовали со всех сторон какой-то обман... Да, так вот четверо из этой компании погибли на войнах, и я не понимаю: за Родину погибли или за этот обман...
- А кто, папа, были эти погибшие?
- Как ни странно, Алеша, немцы...
- Фашисты?
- Да что ты, совсем нет. Мама их вышла замуж после войны за пленного немца - уж не знаю, где она его отыскала в Москве...
- Она что, получше найти не могла?
- Не могла, Алеша, у нее губа была заячья.
- Это как?
- Такая болезнь, губа была как у зайца... Некрасиво... Нашла вот хоть немца, родила от него детей, сначала старших двух близнецов, потом - младших... Немец уехал. Они жили бедно. Помню, осенью мы шампиньоны им для еды собирали... на бульварах... И вот, Алеша, двое старших немцев погибли в Афганистане за этот вот флаг... А совсем недавно я узнал, что в Чечне погибли и младшие близнецы, уж не знаю за что... Так-то вот, брат.
- А давай, брат, послушаем этого Че Гевару, - предложил Алеша, подстраиваясь под тон разговора отца.
- Патефон, брат, сломался давно, не получится.
- Ну-у, жалко...
Раздался звонок в квартиру.
2.
- Так-так-так-так! - сказал диссидент Гольдман, раздевшись в прихожей и потирая руки так, как будто пришел с мороза. - Праздник, значит, не празднуем! Тишина! А я вот Алешке красный шарик хотел принести, да по дороге взорвался! Ну, Алеша, вот тебе шоколадка, жвачка и пять тысяч керенок на расходы!
- Спасибо, дядя Семен! Папа, я пойду шоколадку вместе с молочным дрожащим попробую.
Гольдман вошел в комнату, осмотрелся, сказал:
- Помню, помню я этот флаг, и вывеску помню, и Че Гевару... И как только не замели нас в ту ночь? Что это ты, Саня, все повытаскивал? Ленина, Сталина вытащил, перевязал... На обочину, значит, вождей?
- Сёма, настроение - жуть. Водки сто грамм осталось. Алешка с Аленой уезжают в Америку - Алена там работу нашла, на какой-то авиабазе, уборщицей... Революция гробанулась... наконец-то... о чем и мечтали... А теперь почему-то жалко... страну... Вот, старье всякое вытащили, завтра на помойку отправлю.
- Водка - при нас, - оптимистично ответил Гольдман и погладил пухлый, потертый, старомодный портфель, с которым пришел, - страна - хрен с ней, родина все равно здесь, в сердце, - и он откровенно прижал руку к сердцу, - а классиков я тебе не отдам, себе заберу, это святое... А про Америку я тебе расскажу за бутылкой...
Гольдман открыл портфель, выставил водку:
- Тащи закуску! Давай все же праздник отметим!
- Есть котлеты, "Дунайский салат" - полбанки и килька в томате. Окорочка еще есть куриные, но их надо жарить...
- Тащи котлеты, салат и кильку, а окорочками своими пусть американцы подавятся... Идиоты...
Александр Андреевич почесал голову, не ожидая такого изменившегося отношения своего друга к американцам (друзья не виделись год), и отправился за закуской.
Рыжий Гольдман был школьным другом Александра Андреевича. Оба служили в армии простыми солдатами, потом отучились в вузах, потом Гольдман объявил себя диссидентом и за какие-то прокламации с манифестом его отправили на экспертизу в Институт имени Сербского и уже оттуда в закрытое заведение для душевнобольных, где он и "прокантовался", по его выражению, полтора с лишним года... Одна из разниц в характерах двух друзей заключалась в том, что Александр Андреевич не любил общество, коллектив, ненавидел единомыслие, единодействие, Гольдман же, наоборот, в любой компании чувствовал себя как рыба в воде, и поэтому, наверное, психиатрическая больница не оказала на него никакого влияния - каким он туда попал, таким и вышел, совершенно не изменившись.
Пока Александр Андреевич хлопотал в кухне, Гольдман перелистывал альбом на столе и ахал, и охал: "Господи, какие люди... ох, какие люди... ах, какие лица...", и когда Александр Андреевич принес тарелки с закуской, сказал:
- Ну, Сашка, предки у тебя - фрукты! Почему они не свалили в двадцатые годы? Я имею в виду бабушку с дедушкой...Тогда еще выпускали.
- Знаешь, Сёма, они одухотворенно отнеслись к революции, приняли советскую власть, Ленина, даже Сталина... Потом безропотно отсидели свое, безропотно отбыли ссылку в городе Александров... Читаю вот про мытарства таких же других и не нахожу никакого созвучия, вернее сказать - мои просто молчали, не слышал от них ничего по этому поводу...
- Да, удивительно... Ладно, давай отмечать. - Гольдман разлил водку по рюмкам. - Что там Алешка?
- Телевизор включил и поедает желе. С твоим шоколадом.
- Итак, выпьем за революцию! - провозгласил Гольдман совершенно серьезно, и они, чокнувшись, выпили.
- Работу нашел?
- Ну, да, устроился сторожем на автостоянку, раз в трое суток. Все же какой-то хлеб. И килька. А ты?
- Слушай, Саня, вот это кардинальный вопрос. - Гольдман налил еще. - Я, представляешь, стал никому не нужен со своим прошлым. Ни тем, ни другим, ни третьим... Мало того, я ведь был левым, а теперь меня без меня записали в какие-то правые - это как это так? - тут Гольдман удивленно рассмотрел правую свою руку, левую, матернулся...
- А уехать не хочешь?
- Куда? В демократию? В Америке я уже был, там ее нет, заявляю ответственно... В Европу, в Израиль - к сестре... Нет, родина у меня здесь - здесь и буду бороться: на развалинах, может, что-то новое возведем... Комсомольцы, правда, шпана эта, мимикрировали и потихоньку власть прибирают, но ничего, как-то справимся... Что-то мне жарко стало, я рубашку сниму... И давай по стакану, что ли, махнем, как прежде, а то не берет...
Выпили по стакану, и Гольдман продолжил:
- Вот скажи мне, разве плохая была идея: от каждого по способностям, каждому по потребностям? А потом, постепенно, и мороженое бесплатно всем детям?
- Да уж, - согласился Александр Андреевич, - идея утеряна, идею угробили, коммунисты разбежались в углы, да, в общем-то, и нет давно коммунистов...
- Есть, Саня, есть еще коммунисты, вот, например, ты и я - мы с тобой настоящие коммунисты, потому что мы сейчас празднуем революцию, а не как эти гады ползучие, которые партбилеты посдали, поменяли окраску и ждут, всё что-то ждут... Выпьем еще.
Странный дальше пошел разговор, странная образовалась картина: двое в майках (вернее, Гольдман в тельняшке, поскольку служил в батальоне морской пехоты на Каспии), никогда не состоявшие в Коммунистической партии, обсуждали предательство коммунистов, причем разговаривали как два убежденных большевика, у которых отбирают святую веру в светлое будущее, в свободу, братство и равенство и которые готовы за эту веру если и не погибнуть на месте, то, во всяком случае, надавать по мордасам любому, кто вклинится в их разговор с возражениями... И поэтому надо тихо напомнить: пили в тот вечер за революцию диссидент и потомок многострадального, стертого класса...
Вернулся из кухни Алеша:
- Папа, там два дрожащих осталось, но это на завтра, - и мальчик икнул. - Можно я тут поваляюсь?
- Валяйся, сынок, валяйся, - ответил Алеше Гольдман. - И слушай двух умных дядек, двух в душе коммунистов, преданных своей партией...
Алеша забрался в кровать, оперся локтем на подушку, головой - на кулак и стал слушать.
- Так вот, земеля (это было армейское выражение), - рассуждал Гольдман, - крестьян больше не будет, я тебе гарантирую, потому что колхозы напрочь разорены, а землю крестьянам фактически не дадут - если только формально. Все, целого класса нет. Рабочих тоже не будет - заводы заброшены, станки разворованы. Еще класса нет. Интеллигенция доигралась в шахматы в этих своих НИИ, всех разогнали, творческие союзы превратились в ничто, журналы толстые кое-как связывали - чтением единым, но посмотри сейчас тиражи - они никакие... Итак, прослойка исчезла, и оснований для ее реставрации нет. Что же осталось?
- И что?
- А я отвечу тебе: гормоны. Это последняя линия обороны, иммунитет, так сказать.
- Хм, - хмыкнул Александр Андреевич, - не глупо.
- Гармони? - переспросил с кровати Алеша.
- Да, Алексей, - ответил мальчику Гольдман, - можно сказать и так: гармони. На гармонях будут играть, веселиться будут. Так что тебя, сынок, впереди ждет веселое время!
- А мещани останутся? Папа сказал, что мама мещанка.
- Тоже умный вопрос, Алексей, - констатировал Гольдман. - Мещани, - надавил он на и, - останутся, слава Богу. На них вся надежда.
Выпили снова.
- Вот что, Саша, я тут подумал. Давай делом займемся! Давай издавать журнал!
- Ну, я в этом деле полный профан.
- Это неважно, а важен твой генетический вкус. Будешь читать, отбирать, а я на себя взвалю руководство.
- Какой же журнал? Диссидентский?
- Забудь это слово, Саша... Я быстро тут думал и понял: надо заниматься культурой, только она и спасет. Попы и казаки подняли головы, но у них культура своя, свои кланы. Мы же с тобой образуем журнал под названием "Манифест русской интеллигенции", противопоставим себя невиданному развалу всего. Как, а?
- Можно попробовать, - согласился Александр Андреевич, - только убрать: манифест... учитывая твой опыт... И, главное, деньги нужны на издание.
- Вот, вот насущный вопрос! Я тут уже прозондировал. На журнал заработаем. Есть у меня один типчик, Фима зовут, живет прямо в Австралии. Я позвонил, он говорит: заработать можно легко - разводить помидоры. Приглашениями он обеспечит, визы будут, Фима поможет с арендой плантации, с семенами, с уходом. Себе ничего не возьмет - я, в свое время, туда его и отправил. Плановое хозяйство - прибыль определяется загодя, ни меньше ни больше. Саша, несколько урожаев в год, и мы вернемся с деньгами на этот журнал. Как? Что тебя держит?
- Собственно, Сёма, меня ничего не держит. Поехали!
- Значит, заметано, буду Фиме звонить. Ну, пора мне домой. - Гольдман встал, облачился в рубашку. - Так, как бы мне святое забрать - тут ведь несколько пачек!
- Ты унесешь?
- Унесу, унесу, надо, пожалуй, по две связать и повешу на плечи. - Гольдман был полон, немного пузат, но удивительно крепок.
- Сёма, - подумал вдруг Александр Андреевич, - я тебе еще кое-что дам, пойдем в мамину комнату.
Они зашли в смежную комнатку, где стояли кровать, шкаф и письменный стол, и Александр Андреевич включил настольную зеленую лампу на тумбочке, возле кровати.
- Вот, забирай, - и он указал на небольшой портрет Ленина в крашеной бронзой рамке, висевший на стене, над изголовьем кровати. - Мама более чем равнодушна к этому человеку, он остался от бабушки, и как-то все не снималось... Ну, эксперимент не удался, и теперь можно снять - мама только будет довольна.
- Да, хороший довесок к книгам, - сказал Гольдман. - Тебе не жалко?.. Хотя, как говорил Осип Эмильевич: "Все, Александр Герцевич, заверчено давно. Брось, Александр Скерцевич. Чего там! Все равно!.."
Сняли портрет, и остался пустой, чистый квадрат на стене.
- Ничего, - сказал Гольдман, - я, Саня, тебе икону старую подарю, мама будет спать под иконой.
- Она - атеист.
- Я - тоже, - быстро ответил Гольдман, - но это не помешало мне развесить иконы по стенам. С ними, Саша, как-то спокойнее живешь. Маме понравится, вот увидишь.
Друзья выпили на посошок, обнялись. Гольдман надел плащ, нагнулся и поцеловал Алешу, вставшего его провожать. Александр Андреевич навесил на плечи друга веревки со стопками книг, в одной руке у Гольдмана получился портфель, в другой - снятый портрет, и, как какая-то... книжная виноградина, он, пыхтя, стал спускаться по лестнице, крикнув снизу: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Свяжусь с Фимой сейчас же!!" Хлопнула дверь подъезда.
После ухода Гольдмана Александр Андреевич запихнул все вещи назад, под кровать, почувствовав, что, так славно посидев со своим другом, уже избавился от чего-то гнетущего его в этот вечер, и решив, что заняться избавлением от хлама в квартире можно будет потом, лучше даже весной - хорошее для этого дела время... Лыжи, правда, упрятать не удалось, и Александр Андреевич поставил их в коридор, возле вешалки, сообщив Алеше, что это "чемпионские" лыжи, на которых как-то раз, в институте, он выиграл соревнования.
Алешу Александр Андреевич всегда укладывал спать в комнате бабушки. Вот и сейчас мальчик снял свитер, забрался под одеяло, в уютную бабушкину кровать и попросил вместо сказки рассказать про "чемпионские" лыжи. "Дело в том, - стал рассказывать Александр Андреевич, - что мы, весь наш курс, стартовали в метель, и спустя километр или, может быть, два потеряли лыжню - ее занесло. Да и видно было метров на десять, такой кружил снег, вихрями... Все растянулись, разъехались с трассы в поисках направления, я, например, поехал налево и вообще заблудился, выехал к какой-то деревне, стал возвращаться, скатился в овраг, пересек какое-то поле, потом снова начался лес, и, наконец, пошла какая-то просека. Я - по ней, думаю, выведет хоть куда-то... Уже стало темнеть - зимой рано темнеет... И представляешь, Алеша, впереди вижу огни, обрадовался, подъезжаю и вижу вывеску: "ФИНИШ"! И люди кричат: "Чемпион! Чемпион!" То есть я первым пришел в этой метели, вслепую... Делай вывод, сынок..." Но Алеша к тому моменту уже спал, сладко посапывал. Правда, минуту спустя он поднялся в кровати, обернулся, посмотрел на пустой светлый квадрат на стене и, прошептав: "Папа, не уходи сразу, я домового боюсь...", - уже с головой скрылся под одеялом.
Александр Андреевич выждал какое-то время, вспомнил, что надо заняться одеждой ребенка, погасил лампу и вышел из комнаты.
Утром Алена приехала за Алешей. Мальчик лихорадочно доедал остатки "дрожащего". Алена спросила только одно:
- Умывался?
- Умывался. Позвони, я хочу проводить...
- Хорошо, но это приблизительно через месяц.
Днем Александр Андреевич отсыпался, к вечеру спустился к почтовому ящику и обнаружил поздравительную открытку. Тут же, на лестнице прочитал. Это писал из Воронежской области, из деревни, какой-то явно мужик, видимо, перепутавший адрес. В открытке был следующий текст: "Валя и Николай! Поздравляю с праздником Великого Октября! Желаю крепкого здаровья и счастья! Жена Галина присоединяется! Ждем в гости, везите побольше водки и колбасы, жрать здесь нечего. Новостей много! Россия продана и пропита! Валите из нее как можно быстрее и дальше! В остальном всегда ваш, Иван Карасев!" Человек ошибся в адресе домом или квартирой, Александр Андреевич не знал в подъезде никаких Вали и Николая, и поэтому, да и по другой причине - ценный совет! - взял открытку себе на память, не выбросил.
Вечером позвонил по телефону Гольдман с абсурдной просьбой:
- Саша, нужно найди цыган!
- Каких цыган, Сёма?
- Ну, чтобы пели и танцевали.
- А зачем цыгане?
- Понимаешь, денег у нас мало, билеты в Австралию дорогие, истратимся на билеты - приедем совсем пустые. Но Фима правильно предложил: мы привозим цыган - творческий коллектив, и нам оплатят билеты вместе с цыганами. Договор будет подписан заранее, мы с тобой будем вроде цыгане. Словом, Австралия хочет цыган - пока так! Я со своей стороны попробую навести контакты, но подумай и ты.
- Хорошо, я подумаю.
Положив трубку, Александр Андреевич действительно поразмыслил, но в другом ракурсе: он, пожалуй, Обломов, и никаких цыган, Австралии, помидоров и издания журналов ему совершенно не хочется... А чего ему хочется - он и не знает сам. В тот же вечер Александр Андреевич запил, сначала по-тихому, потом все сильнее, напропалую, причем довольно быстро, каким-то чудом оказался в компании нижегородских цыган (не таборных, разумеется), с которыми провел несколько вечеров и ночей. Цыгане эти жили в гостинице, танцевали и пели в ресторане при той же гостинице и были в восторге от умения Александра Андреевича играть на гитаре не хуже самих цыган, петь басом "Боже, царя храни...", артистически пить шампанское и курить сигару, презрительно относиться к золоту, - величали его князем, поднося рюмку водки, и были готовы ехать за ним зарабатывать деньги хоть в саму Антарктиду.
Он очнулся, окончательно протрезвел в июне. Мама была на даче, над ее кроватью висела икона. На столе лежали: записка мамы - с просьбой не приглашать табор в квартиру, письмо от Алеши, из далекой Америки, и снова открытка от неведомого Ивана, в которой было только три слова: "Спасибо, брат, за подгон!" Александр Андреевич вспомнил, что действительно в какой-то из пьяных дней отослал в деревню, по обратному адресу на поздравительной открытке посылку с сухой колбасой, конфетами и сгущенкой... Он с треском распахнул все июньские окна, и в комнаты полетел, поплыл тополиный пух. Александр Андреевич взял с полки книжку, открыл место с закладкой, прочитал стоя: "...Ушел он из России пять лет тому назад и с тех пор, перебираясь из города в город, перепробовал немало работ и ремесел: был батраком в Турции, комиссионером в Вене, маляром, приказчиком и еще чем-то..." Захлопнул книжку, позвонил Гольдману:
- Гриша, помидоры еще в силе остались?
- В силе, в силе, но Фима торопит. Что-то с цыганами у меня не густо...
- Жди, - оборвал разговор Александр Андреевич.
Он порылся в карманах брюк, пиджака, вытащил скомканную ресторанную салфетку, прошептал: "Как же ее зовут?.." - и стал набирать номер цыган, записанный на этой салфетке губной помадой.