Художник может многое, но самая главная его задача, если он настоящий художник конечно: бить дебила-обывателя, взять за шкирку, и шваркнуть об стену рожей. Да так сильно, чтобы на стене остались кровавые лишайники, а на роже отпечаталась краска, структура и непреклонность жестокой стены боли и трепета.
Но перед таким наступлением, каждый художник занимается поиском. Он берет пробы спинномозговой жидкости искусства. Испытывает каноны на прочность.
Если художник хочет повеселить простолюдинов и с ликованием плодит лубочные творения, его следует наказать. Не для веселья и хохота искусство рождено, оно есть отражение глубинных страхов и переживаний творца, которые, должны пробуждать страждущего в своем невежестве человечка из мира усредненных категорий. И возможно возвысить этого самого человечка, наделить его тайным знанием. Часто это бывает слишком жестоко, но зато очень честно. Некоторые так увлечены силой произведения, литературного ли, живописного ли, кинематографического, что их жизнь навсегда изменяется. Люди могут просто убить себя. И это не деструктивная мощь искусства, а созидательная, ведь разрушать и взрывать - это освобождение от оков сдержанности и умеренности. Умеренность вредит творцу.
Чтобы не погрязнуть в моей субъективной демагогии, я приведу пример. Художница страдалец - Фрида Кало. Трагедия в автобусе. Железная труба пронзает ее тело насквозь. Сбоку вошла, а вышла из влагалища. Смещение позвонков, в придачу к детской болезни, из-за которой одна нога короче другой. Гораздо позже эту ногу ампутировали. Невозможность иметь детей.
Все это поспособствовало ее становлению, как художницы. Эта боль навсегда связала ее с реальностью, научила трактовать реальность. Когда Диего Ривера переспал с Кристиной, Фрида выразила свою боль через символ сердца. Огромное непропорциональное сердце выпало к ее ногам, из него сочится кровь, впитываясь в песок.
Свою страстную натуру она хорошо показала в картине "Солнце и жизнь". Растения видоизменены, они напоминают женские и мужские гениталии.
И еще пример. Художник - разрушающий себя невоздержанностью и сжигаемый избытком страстей. Модильяни. В его ранних скульптурах видно что-то дикое африканское. И в изображениях Кариатид тоже. Эти упрощенные формы, в определенной степени абстрактные, свой собственный линейный стиль. Художник много пьет, дерется, соревнуется с Пикассо, и нелепо погибает.
Я вспоминаю, как меня учили изображать обнаженное тело. Сначала я копировал античные образцы, делал зарисовки со статуй. И когда я смог достичь особых высот, я уже мог изобразить практически любую статую мастеров возрождения в таких ракурсах, что это казалось порнографией, мне доверили рисовать настоящих людей. Вот тут я и расцвел. Во мне будто раскрылся цветок, а его корневая система прошла в мозг, пальцы, гениталии. Я рисовал стариков и старух, их морщины и дряблые тщедушные тела, пока находился в студии. Старики позировали за маленькие деньги. Рисовал своих друзей и просто делал наброски случайных людей, сидя в кафе. Друзья позировали бесплатно.
Было приятно изучать работы старых и более современных мастеров, потому что я мог перенять от них частички мастерства. И пересобрать в себе стилистики и приемы. Не занимаясь подражаниями или переделками, я добивался тех результатов, к которым стремился. Теперь я уже мог подступиться к самому главному, к тому ради чего я столько лет изучал изобразительное искусство. Я мог нарисовать автопортрет, мог написать самого себя. Такого себя, чтобы во мне были бы все те художники сразу, и такого себя, чтобы меня можно было возлюбить, себя вывернутого душой наизнанку.
Я стал себя рисовать каждый день. Но всегда получалось не совсем то, чего я хотел. Выходили неплохие автопортреты. Красивые. Прекрасные. Но не такие, какие мне хотелось бы. На одном из зрелых автопортретов Дюрера, его образ граничит с образом Христа до той степени, когда это можно счесть богохульством. Я пробовал примерять на себя образы, менять маски. Корчил рожи. Гримировал себя, приклеивал усы и бороды, бакенбарды и мефистофелевские бородки. Пытался выразить себя необычно. Портреты в стилистике кубизма, ар-деко, ар-нуво, ар-брют. Но как оказалось, ближе всего для меня путь Климта. Изящный рисунок, замена пространственных построений декоративными. Золото, повторяющиеся линии и необычные узоры. Даже Боттичелли учился у золотых дел мастеров, что повлияло на его работы. Многое в его картинах - это украшения, мелкие детали из позолоты.
При помощи немалых трудов, я приблизился к тому, что я хотел получить. Но все равно это было не то. Я нарисовал себя в образе женщины. Получилось похоже на контурную картинку Эгона Шиле, где его сестра Герти позирует голышом со скрещенными руками. Красные и оранжевые тона, как пламя. Это было очень близко. Тогда я понял. Мне необходимо было срочно сделать себе небольшие груди. В клинике мне предложили немало разновидностей и фасонов имплантантов. Но мне были нужны неразвитые груди подростка, потому врач просто посоветовал мне принимать женские гормоны.
Я стал меняться. У меня появились небольшие сисечки, кожа стала нежнее, растительность на лице почти перестала расти. С новым измененным телом, я вновь принялся гримасничать перед зеркалом. Ох, как же я себя возлюбил. Я теребил свои соски. Рисовал эротические наброски, которые тут же становились для меня священны, я возводил их в разряд икон. Вспомнил, что Микеланджело ненавидел женщин натурщиц, считая их тела несовершенными. А теперь я его понимал. Мой узкий зад, широкие плечи, крошечные груди, безволосое тело - это зрелище сводило меня с ума.
Я прекрасен, но моих способностей не хватает, чтобы передать мою пламенеющую красоту. Именно поэтому я сейчас облился бензином, выйду на улицу и подожгу себя. Это будет величайший хепенинг. Люди будут гадать - зачем же он это сделал, что им двигало, ради каких убеждений он совершил самосожжение. И мою последнюю красоту сможет увидеть лишь несколько прохожих. Но их души навсегда будут в трепете, никогда они не забудут меня. Возможно это явление изменит их жизнь навсегда. Изнутри меня уже охватило пламя, не могу больше писать. Хватит уже засорять мир бездарными записками.