Владимир Ильич торопился домой. Дома ждали жена и дети, а после работы он прикупил вкусной рыбки и собирался даже немного нарушить пост, чтобы рюмашкой водочки отметить сегодняшний день.
Вообще-то Владимир Ильич был истинно православным и каноны чтил истово, однако в глубине души не совсем понимал сложную арифметику старого и нового стилей, а потому всегда отмечал Рождество два раза - 25 декабря, чуть-чуть, и 7 января - на широкую ногу, разговляясь и выпивая. Само состояние благолепия и торжественной приподнятости, которое появлялось в самом начале Рождественского поста, нарастало с каждым днем воздержания, и достигало почти экстатических высот уже за две недели до настоящего Рождества. В это время Владимир Ильич любил уже весь мир и был готов на все, чтобы совершать благие поступки.
К сожалению, из всех близких даже жена не очень-то разделяла его восторженное состояние. Будучи женщиной деревенской, она постилась серьезно и истово, корила его за скоромную рюмку водки, выпиваемую на католическое рождество, и была противницей встречи Нового года - ибо, по ее искреннему мнению, пост является не столько ограничением пищи, сколько духа, а потому никакие праздники в это время недопустимы.
Собутыльники же из казачьего войска, хотя и признавали тот факт, что выпить резонно еще и 25 декабря, однако, опустошив бутылку-другую, постоянно норовили отправиться с разборками в католический храм, дабы неповадно было, и угрожали отстегать нагайкой молодого ксендза, который, по их мнению, смущал православный народ излишней смазливостью и автомобилем марки "Мерседес". Потому Владимир Ильич, после нескольких подобных испытаний духа, больше не рисковал и из двух бед выбирал меньшую - то есть отмечал маленький праздник дома.
Традиционным обычаем, издавна заведенным Владимиром Ильичем в этот день, было рождественское благодеяние. Почему-то получалось оно у него только в католическое Рождество; сколько он ни пытался сделать что-либо подобное в Рождество нормальное, православное - никак у него не выходило, а вечно случался какой-нибудь конфуз, а то и неприятность. Так, например, два года назад решил он подкормить двух беспризорных мальчуганов чисто славянской внешности, которые околачивались неподалеку от телефонной конторы, где служил Владимир Ильич, и в результате очнулся на соседней помойке, с сильной головной болью и тщательно вычищенными карманами. А лет пять назад, выбрав из всех сослуживиц женщину, по его мнению, наиболее нуждающуюся, попытался тайком сунуть ей в сумочку сторублевый кредитный билет, однако был замечен бдительной уборщицей и публично обвинен в попытке кражи.
В общем, с православным Рождеством постоянно выходила какая-нибудь глупость, и потому в этот день Владимир Ильич, не мудрствуя лукаво, разговлялся с утреца, а затем пропускал по маленькой, еще по маленькой, затем еще по единой, затем отправлялся в казачье собрание, и в результате являлся домой за полночь и совершенно в положении риз. А благодеяния совершал заранее - в Рождество католическое.
Как правило, список возможных благих дел Владимир Ильич обдумывал загодя, и затем старательно вычеркивал лишнее, оставляя одно - самое значимое. Отбраковке подвергалось все, что было недостойно столь высокого праздника, или казалось чрезмерно вычурным, либо больно било по карману. Не допускал Владимир Ильич и дел, способных выдать его перед обществом - он был убежден, что источник благодеяния должен оставаться неизвестным для окружающих, а в идеале и для человека, на которого это счастье свалилось.
Однако в этом году в голову ему почему-то ничего благопристойного и в то же время соответствующего случаю не приходило. Возможно, виной тому была дурная погода, доходившая буквально до плюсовой и потому никак не создававшая рождественского настроения, а может быть, и слухи о предстоящем сокращении кадров в телефонной конторе, в результате чего в голову лезла всякая ерунда. Хорошим специалистом Владимир Ильич себя считать никак не мог, так как держался на своем невысоком месте в основном в силу особых способностей по донесению до начальства интересных тому сведений, да еще из-за природной осторожности, заставлявшей его перекладывать всю ответственность за принятие любых решений на других - а потому шансы вылететь с работы были весьма велики.
Поэтому буквально до сегодняшнего дня в голову Владимиру Ильичу не пришла ни одна идея, а появлялись в основном какие-то дурацкие мысли. Однако оставаться без благодеяния не следовало никак, и Владимир Ильич поступил старым, испытанным образом - а именно завернул в церковь.
Правда, Крестовую церковь он не любил, так как вечно толкались какие-то невменяемые бабки, отвлекающие от благочестивых мыслей, и нищие на входе чересчур усердно выпрашивали деньги. Бедным он, конечно, всегда подавал по рублику, как и полагается, однако почему-то именно эта, крестовская, стая нищих всегда особенно неприятно воняла перегаром и была чрезмерно привязчива. Но делать было нечего - до любимого собора Богоявления было не близко, а на улице темнело.
Раскидав нищим мелочевку, он снял шапку, трижды истово перекрестился и поклонился. Нищие радостно загалдели от такого усердия и потянулись по второму разу. Владимир Ильич испуганно скосил взгляд и прибавил рыси, проскочив в приоткрытую щель церковных ворот.
Внутри было, на взгляд Владимира Ильича, мрачновато, но в углу, у иконы Богоматери, тихо и благолепно. Взгляд его споткнулся о распластавшуюся перед иконой толстозадую девку, и он на минуту озадаченно взирал на ее роскошные формы - но потом одумался, да и разглядел к тому же выпирающий живот. Обратился к алтарю, перекрестился, пробормотал негромко "Отце наш" и погрузился в думы.
Надо заметить, что Владимир Ильич далеко не всегда был верующим. Было время, когда он столь же исправно ходил на партсобрания и даже как-то заклеймил с трибуны одну идейно невыдержанную молодуху, которая была замечена как раз в этой самой Крестовой церкви. Конечно, разгневанно тыкая пальцем в красную от стыда женщину, Владимир Ильич скромно умолчал о конфузе, произошедшем незадолго до того с ним и этой особой в красном уголке, после которого он долго замазывал украденным у жены тональным кремом характерные царапины на шее; да и женщина, оказавшаяся из верующей семьи, не рвалась афишировать тот случай.
Однако после известных событий Владимир Ильич спрятал партбилет подальше, присмотрелся к происходящему, поговорил с разными людьми и потихоньку окрестился, не предавая до времени этот факт огласке. А затем, через пару лет, уже набрался смелости и даже публично пристыдил бывшего парторга, что тот манкирует посещением церкви перед Пасхой.
Постояв в церкви, он понял, что беременная девка, бьющаяся головой об пол, отвлекает его от мыслей. Повертел головой, поискал другое место, переместился в угол и постоял там. Однако в этот раз благолепное состояние никак не приходило.
На выходе он отмахнулся от кинувшихся наперерез нищих, миновал их заслоны, обернулся и перекрестился. Затем натянул шапку и пошел прочь.
Уже стемнело. Редкие прохожие торопились забраться в еще более редкие маршрутки. Владимир Ильич не спеша побрел вдоль улицы, поглядывая по сторонам. Иногда перехватывая встречные взгляды, он с надеждой приостанавливался, но в следующий миг продолжал свой путь - ни страждущие алкоголики, ни девушки легкого поведения, ни тем более мальчики нетрадиционной ориентации в качестве объекта благодеяния его не привлекали. Он завернул за угол и как будто споткнулся...
С виду девушка была не очень привлекательна, но, заглянув в ее глаза, он понял, что она красива той глубокой красотой, которую до сих пор он видел лишь на картинах старых мастеров. Вернее, на открытках, которые была горазда собирать жена, искренне считая, что тем самым приобщается к мировой культуре. Девушка совсем замерзла, что было неудивительно - на ней был легкий летний плащик и несерьезные ботинки. Волосы прикрывал летний же платок.
Сначала он подумал, что она кого-то ждет. Замедлив шаги, он медленно приближался к ней, и по мере этого приближения она все внимательнее смотрела на него. С каждым шагом Владимир Ильич чувствовал, что в нем крепнет уверенность в том, что он нашел то, что искал. И в метре от девушки, когда он остановился, она улыбнулась и сказала:
- Здравствуйте.
* * *
Несколько дней после рождественского благодеяния экстатическое состояние у Владимира Ильича несколько стихало, однако к православному, настоящему Рождеству, нарастало вновь. И сам факт свершившегося благодеяния придавал этому состоянию оттенок особого внутреннего благородства, которое Владимир Ильич целиком относил на свой счет.
Правда, в этот раз все вышло несколько странно, если не сказать больше, однако Владимир Ильич привык считать, что для человека, живущего по правилам, любой поступок предопределен Богом, а потому, следовательно, так и надо. Будь он несколько более образован, он бы знал, что исповедует некий синтез буддизма и ислама, и немало изумился бы этому обстоятельству. Но, к счастью для Владимира Ильича, другого образования, кроме радиотехникума, он не имел, да и тот закончил лишь благодаря протекции отчима, всю жизнь подвизавшегося в этом учебном заведении истопником.
Несколько дней Владимир Ильич вспоминал ту встречу. Особенно ему понравилось то, с каким глубоким внутренним достоинством девушка ела мандарины, которые он купил тут же, в соседнем супермаркете. Купил сразу две корзинки, в расчете на то, что принесет часть домой - но за беседой, происходившей в безлюдном подъезде углового дома, мандарины как-то сами собой исчезли. Девушка настолько элегантно чистила их никогда не знавшими маникюра ногтями, что Владимир Ильич не уставал любоваться точным движениям ее тонких пальцев. Еще больше понравилось ему, как невозмутимо и без тени подобострастия она приняла в подарок теплую шапочку, прекрасно подошедшую к ее плащу.
Супруге про благодеяние он не сказал. Знал, что не приветствует она никаких встреч с молодыми девушками, и, хотя он был уже в солидном возрасте, однако определенную правоту за ней признавал. Не сказал и детям, хотя обычно после каждого своего благодеяния читал им назидательную проповедь с цитатами из Библии и искренне умилялся, видя, как на щеках его пятнадцатилетней Машеньки появляется благородный румянец, а двенадцатилетний Петенька делает благолепное лицо.
А вот с временно живущим у него племянником Степаном поделился. Аккурат под Новый год, сидя уже за столом и ожидая, когда супруга с дочкой доделают постный новогодний салат, налил рюмочку, перекрестился и рассказал. Правда, не все рассказал - да и незачем Степану знать все, хоть и не чужой он человек, а сын родного брата, пусть даже и алкоголика. Племянник одобрительно покачал головой и предложил выпить за предстоящее Рождество, пока никто не видит.
Степан уже второй год учился в техникуме и временно квартировал у Владимира Ильича, хотя и несколько стеснял их в двухкомнатной квартирке - но христианский долг требовал оказывать помощь и гостеприимство ближнему своему. К тому же такое родственное участие несколько заглушало муки совести Владимира Ильича, уже давно забывшего брата в старом родительском доме в деревне - прекрасно зная, что тот там окончательно сопьется. Что, собственно, и произошло.
Неприятности начались через четыре дня после Нового года. Сначала Владимир Ильич старался не обращать внимания на странные и зазорные явления, однако они давали себя знать все сильнее и сильнее. Попробовал молиться, но двухчасовое стояние перед иконой в красном углу, на изумление жены, не привыкшей видеть в нем такое уж откровенное рвение, не помогли. Не помог и визит в церковь - народу перед Рождеством было полно, все дышали выпивкой и салатом оливье, так что даже сосредоточиться было невозможно, не то что излечиться. Пришлось идти в больницу.
На все десятидневные выходные поликлиника не работала, трудился лишь дежурный терапевт, к которому тянулась длинная унылая очередь. Просидев больше часа, Владимир Ильич плюнул и пошел уже было домой, но новый приступ скрутил его так, что он с трудом нашел больничный туалет, после чего досидел таки очередь до конца.
Молодая врачиха, годившаяся Владимиру Ильичу в дочки, едва не умерла со смеха, выслушав его сбивчивые объяснения и рассказ о бесполезных молитвах. Черкнув в направлении несколько слов, она, вытирая выступившие от смеха слезы, объяснила, как проехать по известному всему городу адресу, о котором Владимир Ильич всегда думал, что хуже этого места только синагога.
Заведение находилось совсем рядом с телефонной конторой, в которой трудился Владимир Ильич, и, шествуя знакомыми улицами, он едва не ушел по инерции на работу. А думал он о причине, которая могла породить столь неприятную болезнь. Впрочем, даже если бы он не думал, то врач в заведении все равно навел бы его на эти мысли, так как потребовал прямого и откровенного отчета обо всем, что происходило с Владимиром Ильичем последние две недели.
Прописав ему кучу таблеток и наказав являться дважды в день на уколы, врач в приказном порядке потребовал с утра прибыть вместе с супругой. Напоследок ему вкололи болезненный укол в мягкое место, взяли кучу денег и дружески посоветовали впредь тщательнее предохраняться и избегать побочных связей.
Сказать, что Владимир Ильич шел домой в расстроенных чувствах - означало ничего не сказать. Его мучили две мысли - как сообщить чистой и набожной супруге о дурной болезни, и вопрос о том, что, собственно, могло явиться тому причиной. Никаких побочных связей Владимир Ильич, естественно, не имел, по крайней мере известных кому-либо, кроме него самого и партнерши, хотя и предохраняться никогда не стремился, искренне считая, что его оберегает Бог. Правда, врач вел разговор только о последних двух неделях - а в это время у него случился лишь грех с супругой под Новый год, да еще и та девушка... Владимир Ильич вдруг вспомнил как наяву последний этаж того самого подъезда, запах мандаринов, щуплое, почти подростковое тело в руках, то, как он путался в своей и ее одежде и как неудобно было делать это стоя и оперши девушку о перила...
До разговора с супругой в этот день как-то не дошло. Дети по поводу каникул были дома, Степан тоже шатался из угла в угол, и супругам было негде даже уединиться для разговора, не то что для скандала, без которого, как не без оснований подозревал Владимир Ильич, не обошлось бы никак. Разговор состоялся лишь наутро, когда Степан ушел на экзамен, а дети еще спали. Владимир Ильич только что сходил в туалет, где, сдерживая стоны, претерпел мучительную боль, и оттого его настроение было ниже всякого возможного предела. Супруга тоже не блистала оптимизмом, хотя причина того была ему неизвестна. Уединившись на всякий случай на кухне, Владимир Ильич, косясь на развешанные по стенам сковородки, долго мялся, потом скороговоркой выпалил признание в дурной болезни и, потупясь, застыл в ожидании.
Реакция супруги, однако, немало его удивила. Вместо предполагаемого превращения в разъяренную фурию, что за ней никогда не задерживалось, она глубоко задумалась, затем быстро оделась и молча повела Владимира Ильича в вендиспансер. Там, подождав, пока ему сделают очередной укол, она уединилась с врачом и долго с ним беседовала - гораздо дольше, чем аналогичная беседа состоялась с Владимиром Ильичем.
Получив свой укол, супруга все так же молча дошла до дома. Дети уже встали, Степан вернулся с очередной тройкой и купленной на радостях двухлитровкой пива, за что тут же схлопотал затрещину от Владимира Ильича. Хотя Степан был крещеный и даже иногда заходил в церковь, однако пост игнорировал и немало страдал от того, что несколько раз в год приходилось питаться одной рыбой и овощами.
Дальше началось непонятное. Выставив Владимира Ильича с детьми в большую комнату, супруга уединилась со Степаном в маленькой. Владимир Ильич ничего не понял, но при имеющихся раскладах предпочел не выяснять отношения. Он сидел в кресле, листал книгу, однако не видел букв и лишь напряженно вслушивался в звуки, которые доносились из-за закрытых дверей. Звуки нарастали, и наконец, когда раздался столь знакомый ему вопль супруги, он не выдержал, вскочил и ворвался в другую комнату.
Супругу и Степана он застал в крайне странном положении - Степан стоял на коленях, а жена замахивалась на него толстенным учебником. Судя по пыли, висящей в комнате, это был далеко не первый удар. От нового хлопка книгой по голове племенника Владимир Ильич вздрогнул, а супруга, увидев его, опустилась на пол и зарыдала.
Вытолкав за дверь прибежавших за ним детей, Владимир Ильич потребовал объяснений. Смертельно бледный Степан от выяснения отношений уклонился, забившись в угол и что-то бормоча про себя трясущимися губами. А супруга, ломая руки и упав перед ним на колени, рассказала ему трагичную историю.
Как оказалось, уже год она состояла со Степаном в преступной связи. Началось это случайно, после очередной полученной Степаном двойки на экзамене, когда супруга, утешая бедного мальчика, ненароком оказалась с ним сначала сидя на диване, а потом и лежа на нем. Супруге понравилось, Степану - тоже, хотя он не ограничивался домашними утехами, а развлекался на полную катушку еще и в техникумовской общаге.
Теперь супруга была уверена, что дурную болезнь в дом принес не кто иной, как Степан, и мучилась раскаянием настолько, что исходила слезами и была бы готова повеситься, если бы это не было смертным грехом. Владимир Ильич же после признания супруги был настолько ошарашен, что не знал, радоваться или печалиться. С одной стороны, счастливое избавление от необходимости признаваться в грехе немало облегчило его душу, с другой, факт измены, да еще и происходившей, можно сказать, на супружеском ложе, поразил его настолько, что он даже не смог до конца осознать как глубину падения жены, так и степень его собственного позора. В то же время он с удовольствием и некоторым злорадством подумал, что теперь имеет все основания выставить поднадоевшего ему Степана за дверь, и больше никогда его не видеть.
За совместными переживаниями они с супругой не осознали, что Степан уже некоторое время сидит и что-то бормочет. Прислушавшись наконец, Владимир Ильич с удивлением обнаружил, что великовозрастный балбес отнюдь не мучим раскаянием в отношении расколотых семейных уз, а скорее наоборот, озадачен чисто финансовой стороной вопроса, то есть тем, кто именно будет платить за его лечение в вендиспансере. Впав в бешенство от подобной наглости, Владимир Ильич огляделся в поисках предмета поувесистее, чем учебник, и, не найдя ничего более серьезного, схватил табурет и опустил его на голову племянника.
Вернее, хотел опустить. Буквально только что рыдавшая навзрыд супруга вдруг метнулась, как пантера, на спасение своего любовника, и удар пришелся не балбесу по голове, а ей по руке. Взвыв, как десяток сирен, супруга вновь залилась слезами и опустилась на пол, держа на весу перебитую в локте руку.
На ее истошные крики в комнату влетели дети. Увидев картину полнейшего разгрома и посреди него - Владимира Ильича, замершего с поднятой табуреткой в руке, они застыли на пороге. Не стесняясь в выражениях, Владимир Ильич выдал цветистую тираду, смысл которой заключался в том, что Степану следует немедленно забирать все свои сифилитические манатки и убираться в свою деревню. На что Степан в не менее дипломатических выражениях выдал такое, от чего у супруги мгновенно высохли слезы, у Владимира Ильича отнялся язык, а дети замерли в полнейшей растерянности - причем Маша нервно всхлипнула, а Петя не менее нервно хихикнул.
Владимир Ильич изумленно перевел взгляд со Степана на Машу, потом обратно. Открыл рот, хотел что-то спросить, потом ткнул пальцем в Степана. До него наконец дошел смысл сказанного. Он взял младшего сына за загривок, вытолкнул его в коридор и плотно закрыл за ним дверь.
Недолгие, но шумные разбирательства подтвердили, что Степан не шутил. Скучая от безделья, он еще летом соблазнил Машеньку, которой порядком поднадоели строгие нравы в патриархальной семье, и которая оказалась отнюдь не против такого приключения. А последние развлечения двух малолетних любителей имбридинга состоялись буквально сегодня утром, в ванной комнате, минут за двадцать до прихода супругов из вендиспансера. Естественно, ни Степан, ни Маша в своей подростковой наивности и не думали предохраняться...
Пребывая в центре трагичной сцены и наблюдая за совместной истерикой жены и дочери, Владимир Ильич с внезапно проявившимся чувством юмора вдруг подумал, насколько интересной стала его жизнь после многих лет рутины и откровенной скуки. И главным во все этой истории было то, что в результате он оказался самым невиновным и оскорбленным - пусть и с цветущей гонореей.
Наступало Рождество...