Annotation

     Тома!

     Эти записки я обдумывал и собирался начать писать при твоей жизни. Мне кажется, что к моим сочинениям ты отнеслась с интересом, и мне хотелось хотя бы этим тебя порадовать. Останавливало меня стремительное ухудшение твоего здоровья. И вот теперь, когда ты ушла от нас, я решился начать писать. Может быть, это занятие хотя бы немного приглушит душевную боль.

     Эти записки посвящаю светлой твоей памяти.

     18 января 1955 года около 6 часов утра поезд прибыл в Ленинград. Четырехлетнее путешествие в Сибирь и на планету Погиби закончилось. Вышел на Лиговский проспект, сел в 27 трамвай, через полчаса вышел на углу Измайловского проспекта и 1й Красноармейской улицы. До родительского дома оставалось пройти пешком около четырехсот метров. Встреча с родителями после долгой разлуки прошла как-то суматошно. Родители постарели и оба выглядели неважно.

     Недели две проболтался по городу, надо было трудоустраиваться. И вот тут вдруг обнаружилось, что в городе безработица. Правда, не для всех. Главным образом, молодых, окончивших учебные заведения, или отслуживших в армии, на работу не брали. В это время началась эпопея освоения целинных и залежных земель. И вот эту самую молодежь выпихивали, по-другому назвать не получается, на Целину. По поводу трудоустройства посылали в райком ВЛКСМ. Там сразу начинали рисовать перспективы: «через полгода ты станешь главным инженером совхоза…» и тому подобное. Мы пошли в Октябрьский райком с Вовой Змеевым. После случившейся с ним аварии на подводной лодке, Вова стал человеком весьма раздражительным. Во время беседы с инструктором райкома Вова обозвал его всякими черными словами и предложил ему самому поехать в казахстанские степи. Нам пришлось быстро уносить ноги, так как агитация немедленно сменилась угрозами вызвать милицию и разными прочими карами. Кто-то сказал, что можно устроиться на работу по направлению из военкомата. Там действительно давали такие направления.

     Когда я туда пришел, там были две вакансии: начальник караула ВОХР на Монетный двор (инструктор прямо сказал мне, что с моим «пятым пунктом» меня туда не возьмут), а вот вторая вакансия была интереснее – надо было ехать в Индию на строительство Бхилайского металлургического комбината. Но там была очень строгая медицинская комиссия. С моим гастритом, привезенным с Сахалина, было бесполезно соваться в эту самую Индию.

     На каком-то заборе я прочитал объявление о наборе на учебу машинистов башенных кранов, с дальнейшим трудоустройством. Контора эта находилась на углу реки Мойки и Гороховой улицы, срок обучения – два месяца. Учеба далась мне легко. Распределили меня в трест «Ленмехмонтажстрой». Трест сдавал в аренду строительным организациям башенные краны в комплекте с крановщиками.

     Находился трест на Расстанной улице, рядом с Волковским кладбищем. Работали мы на городских стройках, а в трест приезжали за зарплатой. Задний фасад треста примыкал к территории завода «Монументскульптура». Из наших окон был виден громадный двор завода. В этом дворе собирали памятники. Памятник собирался на болтах из пустотелых кубических бронзовых отливок размером примерно полметра, а наружные швы потом зачеканивались вручную.  В те годы памятники делали большими сериями. В один из моих приездов за зарплатой я увидел десятка два Михаилов Ивановичей Калининых. В другой раз двор был заставлен Георгиями Димитровыми. Иногда во дворе было пусто и чисто подметено.

     Крановщиком я работал недолго, примерно с марта по ноябрь 1955 года. Но в связи с тем, что я был включен в состав бригады монтажников металлоконструкций, то за короткое время успел построить несколько объектов.

     Мы смонтировали ферменные перекрытия на строительстве Приморского рынка на проспекте Щорса (ныне Малый проспект Петроградской стороны).

     Мы смонтировали ферменные перекрытия каркаса зала библиотеки, концертного зала Калининского района и ограду здания администрации Калининского района на площади у Финляндского вокзала.

     Мы смонтировали напорные баки на чердаке здания Посадских бань на Большой Посадской улице, на Петроградской стороне.

     Мы смонтировали какое-то тяжелое оборудование на каком-то заводе в Рыбацком (подробности забылись).

     Мы смонтировали металлоконструкции на строительстве высотного дома на Кузнецовской улице напротив Московского парка Победы. Тогда высотным считался дом в 12 этажей. Вот этот объект мне очень даже запомнился. Башенный кран мне достался неисправный. Каждый день я писал заявки на ремонт, но безуспешно. Если я загонял каретку в самый конец стрелы крана, то для того, чтобы она начала двигаться в обратном направлении, мне приходилось идти до самого конца стрелы, ложиться и рукой включать концевой выключатель. Только лежа можно было до него достать. После двух таких походов над бездной я принес из дома бельевую веревку, один конец которой привязал к концевику, а другой – к дверной ручке на кабине крана. Работать стало удобно – дернул за веревку и автоматика работает. Второй дефект у крана был посерьезнее. Не работал тормоз горизонтального поворота стрелы. Для того, чтобы понять, что я натворил, небольшое пояснение. У ярославского грузовика, который привез бетонные плиты перекрытий, кабина была деревянной, обшитой вагонкой и окрашенной в зеленый цвет. Машина подъехала под разгрузку. Пока стропили плиту, стрела крана от ветра слегка развернулась в сторону. Хорошо еще, что шофер вылез из кабины, а я посоветовал ему отойти от машины подальше. Как только кран заработал на подъем, плита качнулась и снесла кабину грузовика. Кабина рассыпалась как спичечный коробок. Шофер отломал обломки кабины, погрозил мне кулаком и уехал. И только после этого случая появились ремонтники.

     С самого начала работу крановщиком я всерьез не воспринимал. Понятно было, что надо найти работу поинтереснее, ну и желательно, по специальности. Зря, что ли, я окончил Сварочный техникум?

     Поздней осенью, наверное где-то в конце октября, я встретил на улице Максима Георгиевича Гетмана. Гетман преподавал в Сварочном техникуме технологию производства сварочных машин. Преподавание было для него совместительством. Основным местом работы для него был завод «Электрик», где он был главным конструктором. Гетман обещал мне помочь с местом работы, дал свой номер телефона и велел позвонить ему через неделю.

     В ноябре 1955 года с помощью М.Г.Гетмана я поступил на завод «Электрик», в отдел главного конструктора. При поступлении, учитывая отсутствие производственного опыта, мне присвоили третью категорию, т.е. самую низшую.

     Запомнилось мне первое посещение будущего моего места работы. Конструкторский зал помещался на последнем этаже заводоуправления. Размеры он имел метров двадцать в ширину и метров сто в длину. С двух сторон были окна. Вдоль боковых сторон зала помещалось несколько десятков кульманов, за которыми, собственно, и работали конструкторы. И еще – в зале был ужасно скрипучий паркетный пол. И вот я в первый раз иду на свое будущее рабочее место. Иду я в военной форме. Дело в том, что когда я уходил в армию, то носил одежду 48 размера, а вернулся из армии с 54 размером. Таким образом, из своей одежды я вырос, а купить новую было невозможно. И я, наверное, года три после армии ходил в зеленом кителе, в синих бриджах с красными лампасами и в кожаных сапогах. В те годы это было обычное дело. Полстраны ходило в военных одежках. И вот, я вошел в этот громадный зал в тяжелых подкованных сапогах по ужасно скрипучему полу, и одновременно из-за кульманов высунулось множество любопытствующих физиономий.

     Попал я в доброжелательный и квалифицированный коллектив. Конструкторская группа проектировала оборудование для электродуговой сварки под слоем флюса. Пояснение для неспециалистов – флюс предназначен для защиты сварного шва от излишнего насыщения кислородом. Внешне он напоминает крупнозернистый песок.

     Первой моей работой был флюсоаппарат. Флюсоаппарат с помощью сжатого воздуха подает флюс по шлангу к месту сварки, а после окончания сварки, с помощью того же сжатого воздуха собирает оставшийся после сварки флюс устройством, напоминающим мощный пылесос. При этом собирается не только флюс, но и весь мусор, то есть брызги металла, обломки шлака, окурки и т.д. Так вот, первой моей работой было устройство для просеивания флюса. Мои руководители утверждали, что флюс надо просеивать так же, как хозяйки просеивают муку, т.е. совершать колебания сита в горизонтальном направлении. Но пневмовибрационный механизм не может работать в горизонтальном положении, такова его конструктивная особенность. Если быть совсем точным, он то работает, то не работает, то есть процесс идет неустойчиво. Я предложил повернуть вибрационный механизм в вертикальное положение, но мне возразили – а как же хозяйки с мукой? Тогда я предложил сделать опытный флюсоаппарат с вертикальным расположением вибрационного механизма, затем взять один и тот же загрязненный флюс и с помощью секундомера сравнить время очистки флюса. У серийного и опытного флюсоаппаратов существенной разницы во времени просеивания флюса мы не обнаружили. В конструкцию вибросита внесли изменения. С того времени во всех моделях флюсоаппаратов вибрационные механизмы стали ставить вертикально, а заказчики получили безотказные аппараты.

     После нескольких таких удачных моих разработок, это в течение, наверное, полугода, мне повысили категорию до второй и соответственно, зарплату, а главное – прогрессивку. Часть конструкторов (обычно ведущие) прогрессивку получали по расчету, т.е. зная, на сколько процентов завод перевыполнил план, каждый мог свою прогрессивку рассчитать себе сам, так как она составляла определенный процент от его зарплаты. Вот в эту компанию попал и я. Остальные получали прогрессивку по другому принципу. Принцип был необъяснимым и в народе формулировался загадочной фразой «мы тебя не обидим». По-моему, понятно...

     Моим руководителем в годы работы в ОГК был Алексей Николаевич Ершов. 21 июня 1941 года Ершов демобилизовался, отслужив срочную службу где-то под Брестом. Утром он должен был уехать домой, в Ленинград. В 4 часа ночи началась бомбежка, загорелась казарма. Ершов схватил в охапку свое обмундирование и бросился бежать из военного городка. Весь день он бегал с охапкой одежды в руках и всюду натыкался на немцев. К вечеру немцы загнали его и десятки таких же, как он, бедолаг, в какой-то двор. Так он стал военнопленным.

     До конца войны он пробыл в немецких лагерях в качестве военнопленного, а когда его освободили и отыскали документы, то советские власти военнопленным его не признали, так как формально он демобилизовался за день до начала войны. Зато и никаких репрессий по отношению к нему не применяли. Вот такой у меня был руководитель.

     Далее пошел нормальный производственный процесс, который продолжался до 1960 года. В 1960 году меня перевели в сварочно-заготовительный цех №15 заместителем начальника цеха. Формально это было повышением, а на самом деле причина была несколько другой. Но об этом в главе «15 цех».

     Со Славой Никифоровым мы познакомились в 1948 году, когда я учился в Сварочном техникуме, а Слава, живший рядом с техникумом на проспекте Огородникова, приходил в техникум на танцы в составе группы хулиганистых подростков. Слава поступил в Сварочный техникум и окончил его в те годы, когда я служил в армии, так что вторично мы с ним познакомились на заводе «Электрик», где он работал заместителем начальника 15 цеха. Работая в цехе, Слава начал часто выпивать, тем более, что обстановка в цехе этому благоприятствовала. Славина мама очень переживала. Она опасалась, что у Славы проявилась наследственность. Папа работал мастером по водяным знакам на фабрике «Гознак». Эта профессия сопряжена с изобилием спирта в технологическом процессе. Работая на таком производстве, мало кто мог устоять. Таким образом, у Славиного папы это была профессиональная болезнь. Мама настаивала, чтобы Слава ушел из цеха, но его не отпускали. Требовали, чтобы он нашел для себя равноценную замену. Такой вот заменой оказался я. Заменить Славу я вызвался сам. Я утверждал, что меня споить не удастся. В дальнейшем это подтвердилось.

     Заместителем начальника, а затем и.о. начальника цеха я проработал с 1960 по 1966 год. Пока я был заместителем, то выполнял то, что поручал мне начальник цеха. Никаких выдающихся достижений и трудовых подвигов от меня не требовалось. Что начальник приказывал, то я и делал. Правда, припоминаю один забавный эпизод. Начальник цеха приказал мне принять и внимательно выслушать маму одного нашего рабочего. Она придет с жалобой на своего сына. Ее сын работал в цехе резчиком на гильотинных ножницах. Пришла мама и рассказала, как тяжело ей было после войны одной растить сына, каким болезненным и слабым ребенком он был. А теперь в день получки он приползает домой в хлам пьяным и без денег. В ответ на это я объяснил ей, что не давать ему в руки зарплату мы не имеем права, и что на работе у нас к нему претензий нет. Если она хочет как-то изменить ситуацию, то ей надо подать заявление в суд на предмет удержания из его заработка алиментов. Дальнейший разговор принял неожиданный оборот. Она мне объяснила, что ни на какие алименты она не претендует, и что он не приносит зарплату – это тоже ничего, она его и на свою пенсию как-нибудь прокормит. Главная беда заключается в том, что при хилом здоровье ее ребенок пьет и не закусывает. А это ему очень вредно. Нельзя ли как-то посодействовать, обязать что ли, чтобы ребенок своевременно закусывал. Всё, приехали! Вот такое поручение начальника цеха я выполнил. А потом, неожиданно для себя, я стал и.о. начальника цеха.

     В одно прекрасное утро по диспетчерской связи меня вызвали к директору завода. За все предыдущее пребывание на заводе меня ни разу не вызывали к директору. Захожу в кабинет директора (тоже в первый раз), за столом совещаний сидит мой начальник Анатолий Михайлович Круглов. Директор завода обращается ко мне: «Анатолий Михайлович нас покидает. Сейчас 10 часов. Вы пойдете в цех и ты примешь у него дела. После обеда я вас жду с актом приемки и передачи цеха». Чтобы было понятно, что произошло, требуется пояснение.

     В 15 цехе, в одном из технологических процессов, применялся серебряный припой ПСР-45. Главным отличием от других материалов было то, что в нем было 45% серебра. А раз драгоценный металл, то его учет велся по линии 1 отдела. Однако учет учетом, а в цехе научились очень сильно «экономить» этот припой, и он, естественно, уходил «налево».  В месяц цех получал 50 килограммов этого припоя. Кто-то «заложил» Круглова, и когда он выходил с завода, охранники начали его обыскивать. До этого начальников цехов никто и никогда не обыскивал. Круглов вырвался из рук охранников, выбежал из проходной и побежал в сторону Дзержинского садика. В этом направлении, метрах в трехстах от проходной завода, есть выход к Неве. Круглов побежал туда, а за ним гнался охранник. Круглов успел добежать до Невы и бросить сверток с припоем в воду. Видимо, директор был в курсе. На следующее утро, не успел Круглов появиться на работе, его тут же вызвали к директору. Директор предложил ему самому все без утайки рассказать и уволиться по собственному желанию. В противном случае директор пообещал вызвать водолазов, поднять из воды сверток с серебром и надолго посадить Круглова. Круглов выбрал первый вариант, а я стал и.о. начальника цеха.

     Еще будучи заместителем начальника, я присматривался к работе цеха. Мне не нравилось, что в конце месяца цех «стоял на ушах», какие-то позиции мы не успевали сдать сборочным цехам, каждый раз на диспетчерских совещаниях заместитель главного инженера завода Кустанович кричал на меня: «Ты мне обеспец». Каждый раз аврал. Каждые последние выходные месяца объявляются рабочими. Каждый раз сверхурочные выплаты, и каждый раз в ход идет безотказная валюта – спирт. Для того, чтобы с этим покончить, надо было сдвинуть график выпуска продукции на неделю назад. С этим предложением я и пошел к директору. Идея директору понравилась, но он предупредил меня, что он меня поддерживает, но мало чем может мне помочь, и что у него есть опыт, а у меня нет, и я вскоре сам в этом смогу убедиться. Он оказался прав, так как за 4 года работы в должности и.о. начальника мне удалось сдвинуть этот график, и то не по всем позициям, всего на два дня. А дальше пошел нормальный трудовой процесс. Я как-то втянулся в этот изматывающий темп работы, и даже рабочие субботы и воскресенья меня не угнетали.

     Как внезапно я стал и.о. начальника цеха, так же внезапно я был вынужден оттуда уйти.

     В июле 1966 года я ушел в отпуск. Старший мастер Ионов остался исполнять обязанности начальника цеха. В это время в сварочном корпусе сторонняя организация вела работы по усилению подкрановых путей. В пролете было два десятитонных крана. Эти краны предполагалось заменить двадцатитонными. Делалось это под заказ Октябрьской железной дороги. Тогда была предпринята попытка сделать дорогу Москва-Ленинград скоростной. Для этого требовалось рельсосварочная машина. Одна станина этой машины весила 28 тонн. Для этого и начались работы по усилению подкрановых путей. Работы начались во время моего отпуска. Ионов, передавая мне дела, показал, где лежит папка с договором. Был конец месяца, обычный для этого времени аврал. Ну не было времени заглянуть в эту папку! Думал: «Вот завтра выберу полчаса и загляну». Заглянул только тогда, когда произошел несчастный случай.

     В договоре было четко расписано, что монтажники сторонней организации в первую смену ведут подготовительные работы, а непосредственно монтажом занимаются во вторую смену, когда не работают мостовые краны. Работали они в основном в первую смену – ну кому охота в июле-августе выходить на работу в вечер? Монтажник прислонил лестницу к подкрановому пути и полез наверх. Крановщица не обязана видеть, что происходит за ее спиной, ну и сбила монтажника кабиной крана. Он упал с семиметровой высоты и разбился насмерть. А потом был суд.

     Судили производителя работ – за то, что приказал вести монтаж в первую смену, и меня – за то, что не пресек. Накануне суда директор пообещал мне, что меня не посадят, что он об этом позаботился, но для этого я должен говорить то-то и то-то, но ни в коем случае не говорить то-то и то-то. Суд приговорил производителя работ к трем годам тюремного заключения, а меня – к штрафу в размере 20% зарплаты в течение 6 месяцев, ну и судимость тоже. По окончании суда прокурор подозвал меня и попросил проводить его до метро. Я понял, что это будет не просто прогулка. Прокурор сказал мне, что перед судебным процессом он проанализировал состояние техники безопасности в Петроградском районе. Выяснил, что самым худшим в районе по ТБ является завод «Электрик», а самым худшим на «Электрике» - 15 цех. «Вы можете гарантировать, что у вас в цехе завтра не будет травмы?» - спросил он. «Разумеется, не могу» - ответил я. «И вот тогда мы вынуждены будем судить вас как рецидивиста, поэтому вам надо немедленно уходить из цеха. Новый начальник цеха не будет отвечать за то, что было при вас». «И еще» - сказал мне прокурор – «вам обоим повезло, что у погибшего не было иждивенцев, а то бы вам пришлось платить алименты по полной программе. И тут уже никто бы вам не помог». 

     На другое утро я позвонил директору завода с просьбой принять меня. Директор сказал, что он все знает и просит меня немного подождать, пока он подберет на мое место надежного человека. А мне он посоветовал не увольняться, а присмотреть на заводе новое место работы.

     Послесловие. Год спустя, вечером после работы я зашел поужинать в чебуречную на углу Литейного проспекта и улицы Некрасова. В чебуречной было пустовато. Я взял какую-то еду и бутылку пива, сел за свободный столик в угол у окна. В чебуречную зашли двое подвыпивших мужчин и прямым ходом сели за мой столик, хотя места хватало. Один вытащил из кармана бутылку, второй принес с раздачи два стакана компота. Компот он по дороге к столику вылил в цветочный горшок. Налили водку в стаканы из-под компота и принялись за трапезу. Один из них обратился ко мне: «Мы сидим за одним столиком и пьем, а вы не пьете, и это непорядок», решительно выплеснул мое пиво на пол и налил мне водку. Мне не хотелось обострять обстановку и я промолчал. Потом стал прислушиваться к их разговору, и понял, что это рабочие, у них сегодня была зарплата и они носили деньги семье своего начальника, который несправедливо сидит в тюрьме, а «сволочь Болотников (директор завода «Электрик») своего кадра (т.е. меня) отмазал, а нашего посадил». Тогда мне пришлось вмешаться в их разговор. Тот, который мне наливал, сказал, что если бы знал, то даже не сел бы за мой столик. Я заметил, что свободных мест было много, а наливать мне я их не просил. Вскоре разговор стал вполне дружелюбным, а тот, который был постарше, послал молодого за бутылкой. Мое участие в расходах было отвергнуто. Просидели мы до закрытия чебуречной и по-дружески распрощались. Такие вот бывают встречи.

     Работа работой, но должна же быть и личная жизнь. Меня начали осаждать друзья моих родителей, у которых вдруг обнаружились дочери и племянницы, причем некоторое количество из них явно засиделись в девушках. Меня начали затаскивать в гости в какие-то, в основном еврейские, дома. Это был какой-то калейдоскоп, и как от просмотра калейдоскопа, никакого впечатления не осталось. Впрочем, одно посещение все-таки запомнилось.

     Папа невесты обнял меня за плечи и мягко, но настойчиво повел меня в кухню. Там мы с ним подошли к окну. За окном оказался просторный двор. У задней, глухой стены двора, выстроился ряд гаражей. «Обрати внимание» - сказал он – «на второй гараж слева. В нем стоит белая «Волга». Далее он сказал что-то вроде «как только, так сразу», очевидно, имея в виду, что я могу одномоментно овладеть невестой и «Волгой», или наоборот, «Волгой» и невестой, а по отдельности вопрос не рассматривается. Сейчас, в 2012 году, это выглядит вполне достойно, и вопрос можно рассмотреть и обсудить. А тогда, в 1955 году, это выглядело как-то двусмысленно, что ли. В общем, сделка не состоялась.

     Эта череда знакомств на предмет сватовства меня несколько угнетала. Кроме того, в результате раздельного обучения в школе (спасибо за это Советской власти), опыта общения с девушками было маловато. Женили меня мои родители, на дочери маминой витебской подруги Рите. Сейчас, на исходе жизни, легко осуждать и рассуждать, как надо было поступить. А тогда я не могу припомнить, чтобы я оказал хоть какое-нибудь сопротивление. Сама по себе Рита была хорошая и добрая девушка. Относительно любви мне трудно сказать что-то определенное. Но жизнь в одной комнате, разгороженной шкафами, с ее родителями, под полным их контролем и влиянием, сделала свое черное дело. В таких обстоятельствах даже самый удачный брак и самая обоюдная любовь может превратиться в руины. Казалось, что все вот-вот наладится. Но не наладилось. И хотя через несколько лет у нас уже была двухкомнатная кооперативная квартира, брак неуклонно разваливался. И закономерно-таки развалился около 1969-70 года. Несколько лет Рита не давала мне развод, может быть, на что-то надеясь. Что касается дочери, то со стыдом признаюсь, что необходимого внимания я ей не уделял. Может быть, поэтому, когда она стала взрослым человеком, только с третьего раза она нашла себе в мужья достойного человека. В заслугу себе я могу записать, что когда у меня образовалась новая семья, то с моей женой Тамарой у дочери образовались вполне родственные и дружеские отношения. Да пожалуй, это не столько моя, сколько Тамарина заслуга. В 1998 году моя дочь Лена, со своей бабушкой, мамой, мужем, двумя дочерьми (моими внучками), собакой и кошкой уехали в Израиль. Несколько лет назад моя бывшая теща умерла в Земле обетованной. А старшая внучка, отслужив в армии, вышла замуж за туземного еврея и сейчас у нее в семье растут четыре сына (а у меня – четыре правнука), которых я никогда не видел.

     Осенью 1966 года я был переведен из 15 цеха в технологический отдел. Уходу из цеха предшествовал суд по поводу гибели рабочего. Судили мастера и меня за то, что мы не запретили ему работать в опасном месте в неразрешенное время. Технологический отдел я выбрал по совету директора завода. Отстраняя меня от работы в 15 цехе, он сказал, что я неплохой специалист и ему будет жаль, если я уйду с завода. К тому времени у меня действительно образовался приличный производственный опыт, а также навыки проектирования нестандартного оборудования.

     В КБ технологического отдела, куда меня направили, была несколько другая специфика. Главным там было умение проектирования стандартного оборудования и инструмента – штампов, прессформ, мерительного и режущего инструмента, а я этого не умел. Ознакомить меня со спецификой проектирования штампов и прессформ начальник КБ попросил опытного конструктора – Тамару Викторовну Быстрову. При первом знакомстве она показалась мне очень серьезной и строгой девушкой. Впрочем, я оказался способным учеником. Вскоре начал справляться сам, а если возникали вопросы, то получал четкие и исчерпывающие объяснения. Спустя 3-4 года, познакомившись с ней поближе, я понял, откуда такая строгость. В шестнадцатилетнем возрасте она потеряла отца. Он скоропостижно умер на рабочем месте, за верстаком в цехе. Остались мама и трое младших детей. Тамара встала к фрезерному станку в цехе, где работал ее отец. Потом она поступила в техникум, прирабатывая там лаборанткой. Домашние задания она делала в трамвае. То, что другим давалось как само собой разумеющееся, ей доставалось неимоверным трудом. А тут появился я с весьма туманными перспективами. Мой брак не был расторгнут. Как я сумел расположить ее к себе при таких обстоятельствах – ума не приложу. Вдобавок ко всему появился соперник – технолог из цеха №2. Вполне свободный и неженатый мужчина, готовый жениться в любую минуту. Подолгу сидел в отделе у ее кульмана, ждал у проходной. И тогда я четко понял, что потерять ее я не могу. Я этого себе не прощу. И у меня сразу все получилось, и развод тоже. И мы поженились. У нас родился сын. К тому времени Тамаре было 37 лет, а мне 44 года. Главной нашей заботой стало успеть вырастить сына. А потом было 40 лет счастья. И мы все успели.

     Мне повезло, что я попал под суд, благодаря чему мне пришлось уйти из цеха.

     Мне повезло, что директор завода не уволил меня, а предложил подобрать работу на заводе.

     Мне повезло, что я выбрал технологический отдел.

     Мне повезло, что для ознакомления с новой работой ко мне прикрепили Тамару, хотя в отделе были и другие опытные конструкторы.

     Мне повезло, что моим везением я правильно распорядился.

     Работа моя в технологическом отделе успешно продолжалась. Теперь ко мне стали прикреплять учеников. У меня появилось много хороших знакомых. А вот друг – только один.

     С Нодаром Евгеньевичем Геденидзе мы познакомились в первые дни с моего прихода на завод в 1955 году. Он работал конструктором в закрытом бюро, которое занималось секретными разработками. Для этого бюро в углу конструкторского зала был выгорожен закуток. В дверях закутка сидел охранник. Но это обстоятельство не помешало нам подружиться.

     Через несколько лет Нодара назначили начальником ОТК завода, и у него появился свой кабинет. В этом кабинете собирались друзья Нодара для обсуждения разных, главным образом забугорных, новостей.

     Обсуждали передачи в основном «Голоса Америки», «Немецкой волны», «Би-би-си». Во время Шестидневной войны на Ближнем Востоке у Нодара собиралась своеобразная компания – Моисей Шофман, Илья Соршер, Лев Акодус, Леня Лейбович. Самым непримиримым экстремистом в этой компании был Моисей. Зато Нодар был настоящим, действующим пропагандистом. Он посещал семинары в Доме политического просвещения, поэтому он всегда хорошо знал официальные оценки событий Советским правительством. После одного весьма экстремистского выступления Моисея Нодар сказал фразу, которую благодаря ее изяществу и остроумию я запомнил: «Поскольку в этой компании я один представляю великий русский народ, то дело будет обстоять так…»  – далее следовала фраза из официального заявления Советского правительства – «…и никак иначе».

     В 1975 году Нодар ушел с завода на повышение. Его назначили заместителем директора по технологии ВНИИЭСО (Всесоюзного научно-исследовательского института электросварочного оборудования). А через год он перетащил меня к себе.

     Летом 1976 года Нодар Евгеньевич предложил мне перебраться на работу во ВНИИЭСО. За год до этого его назначили заместителем директора по технологии. Он начал собирать свою команду, так что мой перевод был вполне закономерным. Представляя меня директору института, Нодар характеризовал меня в превосходной степени. Директор поручил создать для меня должность, чтобы я мог получать достойную зарплату. Так я стал главным конструктором проекта. Причем оклад у моего начальника Венедикта Федоровича Полякова был 180 рублей, а мне назначили 195 рублей. Это обстоятельство огорчило Полякова. Кроме того, он опасался, что меня назначили к нему в бюро, чтобы лишить его руководящей должности. Впоследствии я успокоил его, рассказав, что после руководящей должности, которая закончилась для меня судом, я для себя решил, что у меня никогда не будет подчиненных. Некоторое время спустя я догадался, что у Полякова пунктик: ему казалось, что авторитет в семье напрямую связан с руководящей должностью на работе.

     В отличие от завода, где за 20 лет я всего три раза был в командировках, в институте командировки были обычным делом. Заводы сварочной отрасли были разбросаны по всей территории Советского Союза: в Москве, Ленинграде, Пскове, Новоуткинске Свердловской области, Киеве, Симферополе, Каховке, Минске, Вильнюсе, Ташкенте, Коканде, Баку, Сальянах Азербайджанской ССР, Ереване, Степанаване Армянской ССР, Тбилиси, Рустави. Здесь я перечислил города, в которые я на протяжении лет пятнадцати постоянно ездил.

     Первой моей работой была координация работ, связанных с запуском в производство нового изделия: составление технического задания, проектирование, изготовление опытного образца, государственные испытания и запуск в серийное производство на СЭМЗ (Симферопольский электромеханический завод) гидравлического реле для сварочных машин. Для неспециалистов: источник питания сварочной машины, трансформатор, может работать только при непрерывном охлаждении водой. Гидравлическое реле контролирует наличие воды в системе охлаждения.

     Выполнив задание по командировке, я пришел к главному инженеру СЭМЗ, отметить командировку. Полной неожиданностью для меня стал отказ главного инженера подписать документ о том, что я выполнил задание. Он перечислил мне целый список задолженностей разных лабораторий института перед заводом. «Садитесь к телефону и требуйте, чтобы в институте приняли меры, а до этого никуда не уедете». Я был в растерянности, но потом сообразил, что мне подвешивают дела, которыми я заниматься не должен, и при этом пользуются моей некомпетентностью. И тогда я сказал главному инженеру, что я работаю в институте всего две недели, я уверен, что претензии ко мне незаконны, поэтому мне наплевать, именно наплевать на то, что он мне не подписывает командировку. Я уезжаю, а там будь что будет – ну, уволят меня из института. Громко хлопнул дверью и пошел по длинному коридору к выходу из заводоуправления. Сзади я услышал стук каблучков. Догоняла меня секретарша главного инженера. Она попросила меня вернуться в его кабинет. Я сказал, что не хочу его видеть. Тогда она взяла у меня командировочное удостоверение. Через минуту она вынесла мне подписанную бумагу.

     По возвращении в институт я рассказал об этой истории Нодару. Он полушутя сказал мне: «Мы это так не оставим, и объявим главному инженеру завода священную войну газават». Потом Нодар объяснил мне, что каждый отдел института со своими разработками по отношению к заводу является самостоятельным юридическим лицом. Когда меня отправляли в командировку, то забыли об этом предупредить. В дальнейшем я несколько раз бывал на СЭМЗ, у меня даже сложились неплохие отношения с тамошними работниками, вот только с главным инженером мы старательно избегали общения.

     Обычно главных конструкторов проекта в отделе было три человека. Каждый одновременно вел 3-4 темы. Выполнение каждой темы занимало 2-3 года. За время работы во ВНИИЭСО я вел темы на трех заводах: «Ташэлектромаш» в Ташкенте, НЭМЗ (Новоуткинский электромеханический завод в Свердловской области) и КЭМЗ (Кокандский электромеханический завод) – подготовка к серийному производству сварочных трансформаторов серии ТДМ трех разных мощностей.

     В течение нескольких лет я участвовал в выездных отраслевых совещаниях в качестве консультанта начальника главка. Наш главк назывался «Союзэлектротерм». Начальник главка – нагловатый чиновник по фамилии Капитанец. Консультантом к нему меня пристроил Нодар. Вначале нравилось: встречают на обкомовских «Волгах», размещают в хороших гостиницах, кормят вкусно, выпивка дармовая. Потом надоело. Обычно в командировку собираешься, готовишься, настраиваешься, а тут вдруг звонок: «Завтра, в два часа ночи в Домодедово» и никаких вопросов. Все-таки, роль с элементами холуйства. Хотя и с элементами, но холуйства. Закончились мои поездки с Капитанцем закономерным образом. В Ташкенте ему устроили культурную программу. Для сопровождения на мероприятие к нему приставили даму. А он, будучи в постоянном подпитии, решил, что ему можно всё. Дама пожаловалась. Наверное, все можно было тихо уладить, но на его беду у дамы оказался ревнивый муж, который набил Капитанцу морду. Это уже замять не удалось. Капитанца немедленно отозвали в Москву и там тихо «ушли» в отставку. Новый начальник главка как-то обходился без моих консультаций.

     В это же время у Нодара начались служебные неприятности. Новый начальник главка упрекнул Нодара в том, что он недостаточно энергично давит на руководителей заводов в вопросах реализации стратегических планов министерства. В ответ на это Нодар сказал ему, что не имея властных полномочий, он не то, что недостаточно, а просто никак не может давить на директоров заводов. После очередных еще более обидных упреков начальника главка Нодар (все-таки кавказский человек!) рассказал ему известный анекдот о человеке в белом фраке, стоящем в центре цирковой арены. Над головой человека бочка с дерьмом. К бочке привязана веревка. Человек за веревку раскручивает бочку. Все в дерьме, а он – в белом фраке.

     Присутствующие рассмеялись, а начальник главка побагровел и сказал, что на предстоящей переаттестации руководящих работников будут сделаны выводы. Выводы были сделаны. Переаттестацию Нодар не прошел. Из института он не ушел, а стал начальником одного из отделов.

     Как известно, беда не приходит одна. У Нодара умерла мама. Но прежде, чем рассказать об этом печальном событии, надо обрисовать обстановку с отношениями, сложившимися у Нодара с его батумскими родственниками.

     Его родственники были недовольны тем, что Нодар, уехав в Ленинград, женился на русской женщине, да еще и с ребенком. Сказать, что были недовольны, значит не сказать ничего. Ему устроили форменную травлю. Я не буду перечислять факты, не мое это дело. Его, молодого инженера с небольшой зарплатой, только недавно женившегося, обложили оброком. Батумская родня была довольно зажиточной, но ему сказали, что раз женился, то значит, человек самостоятельный и обязан помогать маме. Оброк составлял значительную часть его зарплаты.

     Нодар собрался поехать на похороны. В те годы самолет Ленинград-Батуми летал один раз в неделю. Сутки Нодар просидел в аэропорту из-за нелетной погоды. На похороны он не успел. Батумские родственники отреагировали соответственно: «Что взять с грузина, женившегося на русской? Он даже на похороны мамы не соизволил приехать». Нодар решил, что уж на сорок дней он обязательно успеет. Подстраховался – полетел рейсом Москва-Батуми с посадкой в Тбилиси. Эти самолеты летали ежедневно. Многие помнят историю, как группа грузинской «золотой молодежи» захватила в Тбилиси самолет с намерением угнать его за рубеж. Нодар оказался пассажиром этого самолета. Спецназ штурмом взял самолет. Пассажиров несколько дней продержали в кутузке, разбираясь, кто из них пассажир, а кто террорист. На сорок дней Нодар опоздал. Родственники даже и тут не проявили понимания. Нодар сходил на кладбище и в тот же день улетел домой. В самолете с ним случился тяжелейший инфаркт. В больнице он пережил три клинических смерти. Спустя год он вернулся на работу, правда, на неполную рабочую неделю. Через несколько месяцев он скоропостижно скончался, немного не дожив до 60 лет.

     В те дни, когда разваливался Советский Союз, мы с В.А.Кузьмичевым поехали в очередную командировку в Баку. Там я вел интересную тему – производство сварочных роботов. Мы даже успели изготовить опытный образец (полностью передрали японский робот, только японские комплектующие заменили на отечественные), и он даже заработал! Правда, наш робот страдал болезнью Паркинсона – все его движения сопровождались дрожанием. В Баку нас застал государственный переворот. В городе была слышна стрельба. Из окна гостиничного номера мы видели площадь перед Домом правительства. На площади собралась несметная толпа. Круглые сутки там митинговали. На кострах жгли какие-то бумаги. Потом приехали два танка и, скрежеща гусеницами по брусчатке, повалили памятник Ленину. Несколько дней мы ждали, пока заводское руководство поможет нам уехать из Баку. К тому времени железная дорога не работала около месяца, а единственная дорога от города к аэропорту была забита советскими войсками, прибывшими, чтобы защитить Советскую власть. Выходить в город мы боялись. Там за европейское, армянское, русское, еврейское или еще какое-нибудь лицо могли зарезать. Сидели в гостинице. Гостиница была «Интурист» и ее на всякий случай охраняли советские войска. Питались в ресторане. Командировочных денег на ресторанную еду катастрофически не хватало. Спасибо главному инженеру завода, он периодически присылал каких-то людей с деньгами для нас. На крытом грузовике, на котором в гостиницу привозили белье из прачечной, нас вывезли в морской порт. В порту полным ходом шла эвакуация семей советских военнослужащих. Военный комендант порта, ознакомившись с нашими командировочными документами, посадил нас на пароход (название не помню), предупредив, что мест для нас не будет, пароход и так перегружен. Так что, скорее всего, нам придется сидеть на палубе. Для справки – это было в январе. Около 12 часов мы плыли до Красноводска. В Красноводске, опять же с помощью военного коменданта, мы сели на «Метеор» до Махачкалы. В Махачкале находился НИИ – филиал ленинградского НИИТВЧ (Научно-исследовательский институт токов высокой частоты). Этот институт входил в тот же главк, что и ВНИИЭСО. Мы рассчитывали на помощь руководства этого института. И правильно рассчитали. Нас принял директор института. Тут же при нас он позвонил директору ВНИИЭСО Смирнову. Владимир Валерьянович Смирнов, директор нашего института, сказал ему, что наши родственники ежедневно звонят ему, волнуются за нас, они смотрят телевизор и видят все ужасы, которые творятся в Баку. Вспомните перестроечное телевидение. Директор махачкалинского института пообещал Смирнову, что поможет нам с жильем и деньгами, а главное – поможет нам уехать домой. Махачкала была забита беженцами, поэтому директор нас предупредил, что уехать скоро не получится. В Москву или Ленинград тоже скорее всего не получится. «А пока поживите в нашем общежитии и погуляйте по нашему гостеприимному городу у моря». Вытащил из кармана пачку денег и вручил нам, причем без всяких расписок. Своих денег у нас уже не было. Дней пять мы болтались по весенней Махачкале. Город действительно красивый и очень зеленый. Это был конец января – начало февраля, в это время в Махачкале все цветет. Комендант общежития сказал нам, что нас вызывает к себе директор института. Директор сообщил нам, что билеты для нас заказаны и оплачены. Летим мы не в Ленинград, а в Таллин, причем весьма интересным маршрутом, с посадками в Перми и Казани. Мы решили, что Таллин это уже почти дома. Тогда еще ходили прямые поезда Ленинград-Таллин. Когда мы прилетели в Таллин, до поезда нам оставалось часов двенадцать. Обычно я с большим удовольствием посещал Таллин. Помнились красивые улицы, яркие витрины, кафе с вкуснейшим кофе. Но в этот раз мы были настолько измучены, что пришли на вокзал и тупо просидели в зале ожидания до самого отправления поезда. Поездка в Баку оказалась последней командировкой. Во ВНИИЭСО я доработал до перестройки. А потом начался хаос. Стали нерегулярно платить зарплату. Заводы из дружественных республик отвалились и благополучно испустили дух. Вместе с ними испустил дух и ВНИИЭСО. Наиболее продвинутые ученые потянулись за бугор, главным образом в США, Германию, Израиль. Инженеры-исследователи переквалифицировались в монтажников рекламных щитов. На опытном производстве, если очень повезет, занимались ремонтом сварочного оборудования, изготовленного в 60-х, 70-х, 80-х годах. А если не везло, то делали крытые кузова для грузовиков, двери для деньгохранилищ. Лаборатория контактной сварки сделала настольную машину для сварки соединительного звена наручников. Для тех времен – вполне актуальная разработка. Одна лаборатория, сумев найти нишу в новых условиях, изготовила буквально на коленке, уникальное высокопроизводительное наплавочное оборудование, но это скорее исключение, чем правило. Пришло время уходить из ВНИИЭСО.

     Если не считать 4 месяца работы на красноярском «Сибтяжмаше» и около 8 месяцев работы машинистом башенного крана, то получается, что с октября 1955 по февраль  1993 года, т.е. 38 лет, я проработал всего на двух предприятиях. Зато в перестроечные годы мне пришлось сменить 9 мест работы и я с удовлетворением могу сказать самому себе, что я почти все эти годы работал по специальности и ни одного дня не был безработным. Наша семья жила трудно, но мы никогда не одалживались.

     В этой главе некоторые места работы я не буду упоминать, потому что не помню, как они назывались.

     Акционерное общество «Вастер». Находилось на территории экспериментального завода железобетонных изделий на Индустриальном проспекте. Директор завода, Валерий Семенович Стерин – наш близкий родственник. По его рекомендации я поступил на работу в «Вастер». Занималась эта контора производством изделий из искусственного мрамора. Их продукцией были напольные плитки, ступени лестниц, подоконники и тому подобные изделия. В мои обязанности входило проектирование форм для отливки этих изделий. По сравнению с тем, что мне приходилось проектировать в предыдущие годы, это было не очень интересно. Но работа есть работа. Однажды мы попытались наладить производство урн для крематория. На крышках урн были фабричным способом отлиты эмблемы основных религиозных конфессий: крест, полумесяц, звезда Давида. У нас все получилось, но в производство эти изделия не пошли. Я полагаю, что не по техническим или эстетическим причинам. На этот рынок нас просто не пустили. Какие времена, такой и рынок.

     Валерий Семенович предложил мне спроектировать и изготовить для Экспериментального завода оснастку для изготовления оболочек для дверей из тонколистовой стали, с тисненым рисунком в виде филенок. Я спроектировал штамп для тиснения рисунка на заготовке двери, листогибочный пресс для гибки отбортовки, а также 50-тонный гидравлический пресс для тиснения рисунка. Все это было изготовлено под моим руководством, причем в самом прямом смысле из металлолома. К сожалению, спрос на деревянные двери, облицованные металлом, оказался небольшим и их производство было прекращено, а листогиб и гидропресс эксплуатировались потом еще несколько лет.

     Из «Вастера» я ушел в августе 1994 года. Около года проектировал штампы для какой-то непонятной организации. Помещалась она во дворе Новодевичьего монастыря на Московском проспекте, и там даже неплохо платили. Правда, иногда вместо денег – гречневой крупой или мясным консервами. Тогда это был жуткий дефицит. Через год мне порекомендовали обратиться на завод «Измерон» к главному технологу. Завод этот выпускал штангенциркули и другой мерительный инструмент, дверные замки. Им требовался начальник КБ технологической оснастки. Главный технолог сказал, что моя квалификация его устраивает, а возраст – нет. Мне тогда было 64 года. КБ у него состояло из пенсионеров, ему нужна была смена. Я в качестве смены не подходил. Во время беседы с главным технологом в его кабинете присутствовала молодая женщина. Когда я вышел из кабинета, она вышла следом за мной, представилась начальником гальванического цеха и предложила мне работу у нее в цехе. Она сказала, что ей нужен слесарь для изготовления подвесок, на которые навешиваются детали. Подвески с деталями опускаются в ванны с электролитом, где и происходит покрытие деталей никелем, хромом и другими металлами. Если я буду обеспечивать нормальную работу цеха подвесками, то своим рабочим временем могу распоряжаться по своему усмотрению. Платить она обещала довольно прилично.

     А теперь обратимся к технике. До этого я никогда не был рабочим, а о гальваническом производстве имел самые примитивные познания. Оказалось, что металл подвесок после нескольких циклов погружения в электролит насыщается водородом и становится ломким, как стекло. А самое главное – подвески одноразовые и ремонту не подлежат. Моей задачей стало сделать подвески технологичными в изготовлении и ремонтопригодными. Это мне удалось. Затем я спроектировал и сам изготовил комплект технологической оснастки для изготовления подвесок. Все это время, около двух-трех недель, я работал по 8 часов в день. Зато потом, когда все это заработало, я стал обеспечивать цех подвесками, работая 2 часа в день. Однажды моя начальница привела в цех главного технолога. Наверное, чтобы похвастаться нашими достижениями. Главный технолог внимательно осмотрел процесс изготовления подвесок и сказал мне, что жалеет о том, что не взял меня на работу. На что я ответил ему, что теперь я и сам бы к нему не пошел.

     Коллектив цеха состоял из женщин, к тому же в большинстве одиноких. Поэтому ко мне повалили с заказами – починить какую-нибудь бытовую технику, поточить ножи-ножницы. Так что отношения с коллективом были также вполне дружелюбными.

     И вот тут случилось мое второе пришествие во ВНИИЭСО.

     Я уже упоминал о том, что в одной из лабораторий ВНИИЭСО спроектировали и изготовили высокопроизводительное наплавочное оборудование. Оно было испытано, дало хорошие результаты, но это был работающий макет, а требовался промышленный образец. Все специалисты разбежались – кто развешивать рекламные щиты, кто еще куда-то. Стали обзванивать специалистов. Те, кто сносно устроились, отказывались сразу. Другие опасались, что за годы перестройки потеряли квалификацию и не потянут. Позвонили мне. Я приехал, посмотрел имеющиеся материалы, ознакомился с техническим заданием и согласился. Тем более, что терять на «Измероне» мне было нечего. Так состоялось мое второе пришествие во ВНИИЭСО.

     У каждого конструктора бывают удачные работы; удачные, но не очень; просто неудачные. Эта работа стала для меня каким-то озарением. Мне предложили спроектировать подающий механизм и сварочную головку. Для того, чтобы был понятен уровень разработки без погружения в технические детали, приведу только одну характеристику: с помощью обычной серийной сварочной головки можно наплавить 4 килограмма металла в час. Наша головка могла наплавлять 12 килограммов в час. Конструкция позволяла наплавлять и больше, но задание было на 12 кг. Единственное, что меня беспокоило – производственная база во ВНИИЭСО к тому времени была почти полностью разрушена и разворована, так что промышленный образец предстояло делать «на коленке». И мы его сделали. В числе явных недостатков был внешний вид. Крепеж применялся не тот, который надо, а который удалось достать. Лакокрасочные покрытия тоже какие попало. Гальванопокрытий вообще не было. Термообработка очень приблизительная.

     Мы с Тамарой, уже действительно неработающие пенсионеры, ежегодно ездили в «Ленэкспо» на выставки «Сварка». Все-таки, мы вдвоем посвятили сварочной отрасли около 80 лет нашей жизни. Так вот, на одной из этих выставок наши бывшие, а тогда действующие сослуживцы подвели нас к стенду завода «Арсенал» и показали нам ту самую высокопроизводительную сварочную головку. Я ее узнавал и не узнавал. Сделано это было классно! Проектирование, изготовление и запуск в производство высокопроизводительного наплавочного комплекса заняло 2,5 года. Эти установки заработали в вагонном депо «Ленинград-товарная» и в вагонном депо города Новосокольники. Всего их сделали штук пять. Больше заказов такого уровня не предвиделось, а без серьезных заказов зарплата во ВНИИЭСО была мизерной, только для поддержки штанов. Я в очередной раз поменял место работы. Это снова была какая-то невразумительная контора, опять «черный нал», какие-то разовые работы – штампы, прессформы. А потом еще подобная контора, а потом еще…

     В одной из таких контор я познакомился с Олегом Антоновичем Борисевичем. Этой конторой руководил некто Стряпин. Стряпин с соратниками пустили по миру и разворовали большой новый завод электронной автоматики. Соратники Стряпина оказались более хваткими, чем он. Но и ему обижаться было грех – на его долю досталось какое-то небольшое подразделение от этого завода и еще особнячок в Озерках. А Олег Антонович организовал свое ЗАО. Он получил интересный заказ. Череповецкий металлургический комбинат откупил у Ижорского завода прокатный стан «5000». Этот стан был запущен в эксплуатацию в 1954 году. Катали на нем броневой лист сечением 5000 на 40 миллиметров. Ко времени покупки стан не работал ввиду отсутствия заказов на броневой лист, а также крайней изношенности. Борисевич получил заказ на посреднические услуги по подбору исполнителей работ. Имелась в виду реконструкция стана для прокатки на нем автомобильного листа сечением 5000 на 0,7 миллиметра. Коллектив ЗАО должен был корректировать техническую документацию 1950-х годов. Для этой работы Олег Антонович пригласил меня. Это была хотя и интересная, но все же будничная конструкторская работа. Хотя об одном эпизоде, по-моему, следует рассказать.

     Стальной лист катается из поковки. Поковка может весить от 7 до 12 тонн. Когда поковку опускают на валки стана, даже при очень аккуратной подаче поковка соприкасается с валками с сильным сотрясением. Чтобы сделать этот процесс более мягким, под валками предусмотрены амортизаторы. В этих амортизаторах применялись подушки, сделанные из специальной резины. Первоначально эти подушки применялись у железнодорожников. В 40-х годах XX века для смягчения ударов при сцепке  вагонов использовались так называемые буфера, в конструкцию которых входили те самые резиновые подушки. В свою очередь, железнодорожники позаимствовали эту самую резину у авиастроителей. Менять конструкцию амортизаторов заказчик нам не разрешил. Возникла проблема – где взять резину определенной марки, выпуск которой был прекращен полвека назад? И мы нашли эту резину. Выпускал ее маленький заводик в пригороде Рыбинска. И у них не была утрачена рецептура и технология производства этой резины. Они охотно сварили для нас требуемую резину в необходимом нам количестве. Заказ мы выполнили качественно и в срок. А для меня эта работа оказалась последней в моей трудовой биографии. А что касается Олега Антоновича, то его успешная работа не давала покоя Стряпину, и тот сумел разорить фирму Борисевича. Но это уже другая история.

     Здесь будет рассказано о разных людях, в основном сослуживцах, иногда попутчиках, родственниках и об эпизодах из их жизни. Эти эпизоды происходили в разные годы, в разных городах Советского Союза. Объединяет все это одно обстоятельство: я был либо участником, либо очевидцем. Иногда слушателем.

     В Сварочный техникум Леня Сомкин пришел в 1947 году на костылях. В 1941 году студента Сварочного техникума Сомкина призвали в армию и отправили на фронт. За войну он 7 раз сходил в атаку. Все остальное время гвардии капитан Сомкин лежал в госпиталях. А я пришел в техникум после седьмого класса. С Сомкиным мы сидели за одной партой. Учеба давалась ему тяжело. Одна из преподавательниц сказала ему: «Сомкин, снимите ордена, а то я не могу ставить вам двойки». А я во время лекций крутился или с кем-нибудь болтал, мешая ему сосредоточиться. И тогда он бил меня ладонью по шее. От костылей на его ладонях были твердые мозоли. Наверное, поэтому я учился лучше, чем учился бы, если бы он не сидел рядом со мной. Впоследствии многие годы Леонид Николаевич Сомкин работал главным сварщиком в Производственном объединении имени Климова.

     Где-то в 1959 году к нам в конструкторское бюро пришла девушка, Анечка Цветкова, окончившая курсы чертежников. Эта девушка отличалась потрясающими качествами. Она задавала убойные вопросы и верила любой, даже очевидной, глупости.

     Принесли расчетные листки, в которых указана начисленная зарплата. Естественно, что у ведущего конструктора зарплата выше, чем у конструктора 2-й категории, а у последнего выше, чем у чертежника. Анечка заинтересовалась, по какому принципу начисляется зарплата. Ведущий конструктор А.Н.Ершов объяснил ей, что зарплата начисляется с квадратного метра доски. Чем больше доска, тем больше зарплата. У ведущих конструкторов были кульманы с чертежными досками увеличенного размера. Надо заметить, что в первое время у Анечки не было своего рабочего места и ее посадили за большую доску ведущего конструктора, ушедшего в отпуск. Анечка решила выяснить, почему такая несправедливость и пошла к главному конструктору – разобраться, почему у нее доска большая, а зарплата маленькая. Он сначала долго не понимал, о чем это она, а потом попросил у нее прощения и сказал, что не понимает, кто из них – Анечка или он – идиот.

     Анечку вместе с другими конструкторами отправили в подшефный колхоз. Там все, как известно, завтракают, обедают и ужинают в одно время за одним столом. За столом она задала вопрос: почему все кушают в одно время, а какают в разное?

     Справка: город Сальяны Азербайджанской ССР расположен северо-западнее, примерно в 200 километрах от Баку, у самой границы с Ираном, в месте впадения реки Кура в Каспийское море.

     В рейсовом автобусе рядом со мной – интеллигентный азербайджанец средних лет. Ехать вместе нам около четырех часов. Разговорились. Я рассказал о себе – кто, откуда, на какое предприятие еду.  Он – инспектор народного образования Азербайджанской ССР, едет в Сальяны с инспекторской проверкой. По приезде мы вместе вошли в гостиницу и поселились в одном номере. В первый вечер каждый из нас занимался своими делами. Утром каждый пошел также по своим делам. Вечером, вернувшись с завода, я обнаружил в номере шесть веселых кавказских людей и полный стол бутылок и закусок. Я был тут же посажен за стол среди выпивших людей, говорящих на непонятном языке. На следующий вечер повторилось то же самое. Я уже собрался попросить переселить меня в более спокойный номер, но третьим вечером я застал в номере одного моего попутчика. Я обрадовался, что все уже успокоилось, как вдруг он заявил мне, что сегодня мы с ним идем в гости. Когда я попытался отказаться, он сказал, что это необходимо, и не столько мне, сколько человеку, к которому мы идем. Чем дальше, тем непонятнее. А он посоветовал мне надеть галстук.

     Далее начались чудеса. За нами приехала черная «Волга». Сальяны – город маленький. Из конца в конец его можно пройти минут за сорок. А мы едем и едем. Я стал внимательно смотреть по сторонам и понял, что мы едем по одним и тем же улицам. Постепенно я начал ориентироваться. Получилось, что после получасовой поездки мы остановились метрах в двухстах от нашей гостиницы. «Очевидно, у них такой ритуал» – подумал я. Дальше мы пошли по небольшому переулку, застроенному частными домами. В калитке каждого дома стояла семья в полном составе: мужчины и мальчики впереди, женщины и девочки за их спинами. И каждая семья с нами раскланивалась. А мы шли посередине переулка и тоже раскланивались на две стороны.

     Мы подошли к калитке, где нас, очевидно, ждали. Внутри двора, от калитки до дома, примерно метров пятьдесят, была постелена ковровая дорожка. Войдя во двор, мы сняли обувь и дальше шли по ковровой дорожке в носках. Нас сопровождал рослый абориген с кинжалом на поясе. У входа в дом нас встретил хозяин. И только тогда мой попутчик представил меня хозяину, а хозяина мне. Выяснилось, что мы оба – азербайджанский чиновник и ленинградский инженер – являемся чрезвычайно почетными гостями. А сам хозяин тоже не менее почетный человек – ашуг Бегляр. Что касается имени – Бегляр – тут нет вопросов. А вот что такое «ашуг», надо объяснить подробнее. Это народный сказитель, кроме того, это в одном лице поэт, композитор, певец и танцор. Ашуги выступают на народных и религиозных праздниках, в народе пользуются большим уважением и почетом. Вот в такой дом меня занесло.

     Ну, а далее был стол с угощениями. Ашуг играл на сазе (это струнный музыкальный инструмент) и пел какие-то персидские баллады. За столом нас было пять человек. После нескольких тостов я постепенно освоился за столом, и когда поступило предложение выпить за ашуга, то воскликнул (именно воскликнул, хотя до этого восклицать никогда не приходилось), что за ашуга надо пить стоя. И все послушно встали и выпили стоя. А потом, уже прилично поддатых, нас усадили в «Волгу» и отвезли в гостиницу. На другой день мой попутчик уехал в Баку. А я пробыл в Сальянах еще три дня, но уже безо всяких приключений.

     Послесловие. При посещении нового для меня города я обычно заходил в местный краеведческий музей. Вот и в Сальянах имелся такой, кстати, довольно приличный, музей. В одном из залов была экспозиция, посвященная ашугу Бегляру. Оказалось, что он не просто народный сказитель, но еще и народный артист Азербайджанской ССР.

     Из воспоминаний моей мамы. Ориентировочно это было в 1932-33 году, мне было примерно полтора года и я только начинал говорить. Жили мы на углу набережной Фонтанки и проспекта Майорова (сейчас Вознесенский проспект). У нас была домработница – деревенская девушка Маруся. Маруся ходила со мной гулять через Измайловский мост на проспект Красных Командиров (теперь Измайловский проспект). В начале 1930-х годов на Красноармейских улицах, выходящих на проспект Красных Командиров, размещались воинские части. Домработницы с детьми любили там гулять. Без отрыва от основной работы они знакомились с красноармейцами. Наверное, я мешал Марусе общаться со знакомым красноармейцем, а может быть, мне не хватало Марусиного внимания. Короче говоря, Марусю я достал. Говорил я еще не очень четко, но мою фразу «Малютька казала фонтанку ибосит» (Маруська сказала – в Фонтанку выбросит) родители поняли с первого раза. В общем, Марусю я заложил. Вскоре ее заменили другой нянькой.

     Где-то около 1970 года я зашел в гастроном на Тихорецком проспекте. Иду по залу и чувствую на себе пристальный взгляд какого-то мужчины. Сначала я подумал, что это случайный взгляд. Потом увидел, что он сбоку пристально разглядывает меня. Я почувствовал себя неуютно. Человек не отставал и продолжал внимательно разглядывать меня. Я решил выйти на улицу. Вышел и сразу остановился у входа в магазин. Мой преследователь выскочил из магазина так поспешно, что буквально уткнулся в меня. Я спросил его, что ему от меня надо. Он ответил, что мы с ним знакомы. Я сказал, что он мне незнаком, но можно попробовать вместе вспомнить. Школа – нет. Техникум – нет. Армия – нет. Завод – нет. Нет, нет и нет. Тогда он неуверенно сказал, что мы с ним ходили в один детский сад. Это был какой-то абсурд. «Ну, давайте вспоминать». И он назвал адрес, где находился тот самый детский садик – в первом этаже дома на углу Измайловского проспекта и Троицкого переулка. Меня действительно водили в этот садик примерно с 1933 по 1935 год, т.е. мне тогда было 3-4 года. Ну что я мог сказать по этому поводу? Правильно! Я спросил его, неужели я так хорошо сохранился? Мне в то время было около 40 лет. Я был настолько поражен и растерян, что в результате мы с ним как-то распрощались, не обменявшись даже номерами телефонов.

     Обычно, долго работая с человеком, с течением времени узнаешь о нем если не все, то очень многое. Мой многолетний сослуживец Борис Ильич Шишигин был человеком настолько загадочным, что на протяжении многих лет совместной работы о его прошлом никто не знал абсолютно ничего. А загадочное было…

     Первой загадкой было, как он умудрился остаться живым и невредимым после такой ужасной войны. Ведь его 1926 год рождения был почти полностью выбит. Оставшиеся в живых должны были быть по меньшей мере законченными инвалидами. А он был вполне здоров. Кроме того, при общем нормальном поведении у него внезапно проявлялись уголовные обороты речи и другие тюремные привычки.

     На нашем заводе отливали из алюминиевого сплава фланцы для завода «Электрокерамика». С помощью этих фланцев соединялись в гирлянды фарфоровые изоляторы для электросетей. Конструкторы с «Электрокерамики» работали весьма неквалифицированно, закладывая в них излишний металл. Борис Ильич перерабатывал чертежи этих фланцев. Вес их сокращался иногда наполовину, а прочность сохранялась за счет ребер жесткости. Борис Ильич постоянно получал с «Электрокерамики» приличное вознаграждение по БРИЗу. Вознаграждением он делился с авторами проектов фланцев. Как это теперь называется, имел место сговор. Так что дело это было тогда, да и наверное, теперь, вполне уголовное.

     А еще, на ступнях Бориса Ильича были татуировки: на одной «ОНИ», а на другой «УСТАЛИ». Обычно такие татуировки бывают у долго сидящих в тюрьме уголовников.

     Ближайший перекресток Измайловского проспекта и 12-й Красноармейской улицы находился в двухстах метрах от Сварочного техникума. Обычно, выходя из техникума, все переходили дорогу к ближайшей трамвайной остановке по диагонали. В 50-х годах интенсивность движения транспорта это позволяла, но иногда, после несчастных случаев, на Измайловском проспекте выставлялся милицейский пост. Наш преподаватель начертательной геометрии Константин Антонович Букис-Буковский, человек пожилой, с тяжелой походкой, обычно переходил Измайловский проспект по диагонали. После очередного ДТП вдоль Измайловского проспекта патрулировал милиционер. Константин Антонович вышел на проспект и кратчайшим путем направился к трамвайной остановке. Он был остановлен милиционером. По словам очевидцев, на середине дороги Константин Антонович вытащил из портфеля блокнот и стал в нем что-то рисовать. Милиционер с любопытством заглядывал в блокнот из-за его плеча. Наконец, милиционер взял под козырек, а Константин Антонович, закрыв блокнот, продолжил движение по диагонали.

     На другой день на занятиях, мы спросили преподавателя, что он сказал милиционеру. «Я изложил милиционеру теорему Пифагора» - ответил Константин Антонович – «и объяснил ему, что у меня больные ноги и я всегда хожу кратчайшим путем, то есть по гипотенузе, которая короче суммы двух катетов».

     Мой единственный друг, Нодар Геденидзе, был определенно человеком, очень интересным в быту. Про него можно рассказывать много разных баек. Кое-что я уже рассказал в предыдущих записках. Было бы жаль забыть разные незначительные эпизоды из его жизни.

     Во время командировки на «Ташэлектромаш» мы договорились с инженером Махмудовым из нашего ташкентского филиала, что в выходной день он отвезет нас на своей машине в город Ургенч Каракалпакской автономной республики. В столице этой республики Нукусе было издательство литературы на русском языке. Там издавали учебники, а в качестве ширпотреба – художественную литературу. В книжных магазинах этой республики можно было разжиться хорошими книгами, которых в наших магазинах купить было невозможно.

     Расстояние от Ташкента до Ургенча около 300 километров. На новом «Жигуле» по хорошей дороге не так и долго. Отъехав от Ташкента километров пятьдесят, мы были остановлены автоинспектором. Вокруг простирались бескрайние хлопковые поля. Инспектор показал нам на работающих в поле людей и сказал: «Подойдете к бригадиру, соберете по пять килограммов хлопка, получите от бригадира справку и поедете дальше. Справку берегите, и больше ни один инспектор вас не остановит». Мы подошли к бригадиру, Нодар переговорил с ним, заплатил за справку некую сумму и мы поехали дальше.

     В Ургенче мы действительно купили несколько хороших книг.

     Завод «Ташэлектромаш» находится на территории старого города. По крайней мере, канализации там нет, а нечистоты сливаются в арыки. Туалеты на заводе с выгребными ямами. Во время одной из командировок с участием начальника «Союзэлектротерма» мы с Нодаром шли по двору завода мимо такого туалета. В туалете сидел начальник главка за полуоткрытой дверью. «Ну где ты еще увидишь начальника главка в позе орла?» - прокомментировал Нодар.

     Утром, когда мы с Нодаром собирались на работу, в наш кокандский гостиничный номер постучалась уборщица и стала говорить что-то непонятное. Причем в ее речи неоднократно мелькала, как нам показалось, армянская фамилия Таракьян. Ничего не поняв, мы поблагодарили ее и спокойно ушли на работу. А когда вечером вернулись домой, то обнаружили поперек входной двери в гостиницу веревку, на которой висело объявление, что в гостинице морят тараканов и поэтому вход будет закрыт до 19 часов, и просят прощения за неудобство. Около двух часов нам пришлось просидеть на скамье под чинарой напротив входа в гостиницу. Все это время мимо нас проходил довольно интенсивный поток местных жителей. Люди шли и разговаривали. Вдруг Нодар сказал мне, что он понимает кое-что из того, о чем говорят эти люди. Будучи человеком с аналитическим складом ума он объяснил даже не мне, а скорее самому себе, это обстоятельство. Одни и те же кочевники из Азии во время своего нашествия завоевывали и узбеков и грузин. Очевидно, что в языках этих народов осели самые обыденные слова кочевников, как то: «дом», «хлеб», «вода», предметы одежды. Я знаю только несколько узбекских слов, а грузинских не знаю вообще, поэтому мне трудно судить о том, насколько Нодар был прав.

     Как-то я спросил Нодара, как различить грузина и грузинского еврея. На мой взгляд, никакого различия нет. «Очень просто» - сказал он – «смотришь и видишь еврея».

     Когда Нодара назначили заместителем директора института, в его подчинении оказалось несколько сотен человек. Естественно, что познакомиться с ними и запомнить их имена и фамилии он сразу не мог. В лабораториях и коридорах с ним здоровались люди, совершенно ему незнакомые. Однажды в коридоре с ним поздоровался мужчина явно кавказской внешности. Нодар выяснил, что это инженер одной из лабораторий, подчиненных ему. Фамилия инженера была Кочарян. Нодар вызвал Кочаряна к себе в кабинет, чтобы познакомиться. И тут выяснились невероятные вещи. Сам Кочарян родился в Ленинграде, но он выходец из семьи батумских армян, то есть почти земляк. Далее выяснилось еще более невероятное. Батумский предок Кочаряна был домовладельцем. Семья Геденидзе снимала у него квартиру. Однажды Геденидзе крепко задолжали Кочарянам и были выселены буквально на улицу. Грузины пошли с шапкой по базару и собрали деньги для семьи Геденидзе. Денег оказалось столько, что семья Геденидзе откупила квартиру у Кочарянов.

     Каждое лето Нодар ездил к себе на родину в Батуми. Там он не столько отдыхал, сколько копался в архивах, пытаясь выяснить судьбу своего отца. Отец Нодара был счетоводом в Райпотребсоюзе. Его арестовали в 1938 году и далее его следы затерялись в недрах ГУЛАГа. Семья получила какую-то невразумительную бумажку о том, что заключенный Геденидзе умер от воспаления легких в лагере одного из сибирских городов. При запросе в архив эта информация не подтвердилась. Наконец, в 1957 году, Нодар выяснил, что его отец был расстрелян в Батуми через две недели после ареста. Его дело было рассмотрено, и он был посмертно реабилитирован. Я был одним из первых, с кем Нодар поделился этой новостью. А вскоре на моих глазах произошла отвратительная сцена о которой я просто обязан рассказать. Но сначала небольшое пояснение.

     В 1950-е годы в цехах и отделах еженедельно проводились политинформации. Собственно говоря, политинформаторы разъясняли трудящимся различные распоряжения и решения КПСС. Посещение политинформаций было обязательным. За непосещение полагались разные мелкие пакости, как то лишение премии, назначение отпуска на зимние месяцы и тому подобное.

     И вот, Нодар пропустил политинформацию. Секретарем партбюро в конструкторском отделе был некто Жлобинский, по внешним и моральным данным человек с местечковым менталитетом. Мы с Нодаром стояли в коридоре и беседовали. Мимо нас проходил Жлобинский. Он подошел, бесцеремонно влез в наш разговор и обратился к Нодару: «Нодар Евгеньевич, почему вы пропустили последнюю политинформацию?». Нодар ответил ему, что не считает нужным попусту терять время, так как получает необходимую информацию оттуда же, откуда все советские люди – из центральных газет. «Нодар Евгеньевич, вы не должны так себя вести. Вы всегда должны помнить, что случилось с вашим отцом». Нодар схватил Жлобинского за галстук, швырнул его об стену и сказал: «Вот такие, как ты, мерзавцы, убили моего отца». Очевидно, к этому времени Жлобинский еще не знал, что отец Нодара реабилитирован. В дальнейшем, увидев Нодара даже издали, он резко менял направление движения или забегал в ближайшую комнату.

     Поздним октябрьским вечером на заводе «Электрик» закончилось собрание партийно-хозяйственного актива. Народ направился к автобусной остановке. У Нодара Евгеньевича к этому времени был свой автомобиль – зеленая «копейка». Нодар предложил подвезти желающих. В его машину сели четыре начальника цехов. Выезд на Каменноостровский проспект представлял собой плохо освещенный извилистый переулок. Повернув в очередной изгиб переулка, Нодар внезапно увидел стоящий грузовик. Времени для маневра ему не хватило. Его машина ударилась о задний борт грузовика и опрокинулась набок. Скорость была небольшая и никто серьезно не пострадал. На другой день директор завода полушутя-полусерьезно сказал: «Нодар Евгеньевич, вы мне обезглавите завод». Нодар был неважным водителем.

     Завод «Электрик» был крупнейшим в стране производителем бытовых электрических плиток. Шнуры питания для этих плиток завод получал от нескольких предприятий. Одним из поставщиков шнуров было предприятие, на котором работали инвалиды, в основном – по зрению. Мне довелось познакомиться с главным инженером этого предприятия. Звали его Константин Николаевич Новиченок. Для этого предприятия я проектировал технологическую оснастку. Конструкторы не любили делать оснастку для слепых. Требования были очень жесткими. В механизмах все движущиеся и токоведущие части должны были быть очень надежно защищены. У меня сложились хорошие отношения с Новиченком, а у моей технологической оснастки – с рабочими-инвалидами. А потом, не помню, откуда, я узнал, что имя Новиченка упоминается в многотомном справочнике «История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945 годов». Там сказано, что артиллерийская батарея, которой командовал капитан Новиченок, первой открыла огонь прямо наводкой по Рейхстагу. Когда я стал его расспрашивать, как это было, он как-то застеснялся и ответил мне: «Ну кто там мог, в таком бедламе, определить – кто первым открыл огонь, а кто после».

     Анатолий Михайлович Корсунов пришел на завод «Электрик» в 1965 году после увольнения из ВМФ. Он учился в Военно-морской академии имени адмирала С.О.Макарова, носил звание капитан-лейтенант и объяснял свое отчисление из академии как-то невнятно, что-то вроде «происки недоброжелателей». До службы на флоте он имел какое-то техническое образование, поэтому в сварочном бюро завода освоился очень быстро.

     Я уже где-то упоминал, что в коллективе, в котором я работал, существовала традиция: после получения премии мы шли по Кировскому (ныне Каменноостровскому) проспекту в сторону метро «Горьковская». Там, за спиной памятника А.М.Горькому, находилось заведение, называемое в народе «автопоилка». Ну и принимали так же, по традиции – сто пятьдесят коньяка и сто шампанского в один стакан. В качестве закуски – конфета «Ласточка». Во время одного из таких походов мы наткнулись на выходящего с территории «Ленфильма» известного артиста Сергея Филиппова. Корсунов обнял артиста, указал на нас и сказал, что все мы – поклонники его несравненного таланта, и это обстоятельство надо отметить. Слева от входа в «Ленфильм» был, да и до сих по, вероятно, существует молочный буфет. Вот туда мы и зашли, а Корсунов, извинившись, выбежал на улицу, перешел через проспект, и там, в гастрономе напротив «Ленфильма», купил бутылку коньяка. Марку не помню. А мы, тем временем, разжились стаканами. Филиппов молча терпеливо ждал. Вошел Корсунов. Разлил коньяк по стаканам. Чокнулись, выпили. «Благодарствую, спешу» - сказал Филиппов, коснулся шляпы и вышел.

     Но, пожалуй, самой выдающейся выходкой Корсунова была история с билетами на концерт Ива Монтана. Приезд на гастроли в СССР французского шансонье Ива Монтана был сенсацией. Концерты проходили в Доме культуры Промкооперации (ныне ДК имени Ленсовета) на Кировском проспекте. Билеты на концерты были практически недоступны. Оптимисты круглые сутки на протяжении двух недель стояли в очереди в кассу Дома культуры. В сварочном бюро мы обсуждали все перипетии, связанные с гастролями Ива Монтана. Вдруг Корсунов сказал, что он попытается достать билеты, не выходя с работы. Вот только надо зайти в завком.

     Придя из завкома, Корсунов рассказал, что ему удалось узнать номер телефона главного администратора Дома культуры. Набрав номер телефона администратора, Корсунов заговорил ровным, уверенным голосом: «Вас беспокоит Корсунов. Прошу Вас дать команду в кассу оставить для меня на такое-то число два билета на Ива Монтана не дальше третьего ряда, середину. За билетами я приеду сам. Повторяю – моя фамилия Корсунов». С этими словами он повесил трубку. В обеденный перерыв он принес два билета на Ива Монтана.

     Старший брат Корсунова, Виктор Михайлович, жил в Таганроге. Там он работал главным сварщиком на заводе «Красный котельщик». По роду своих служебных обязанностей он был частым гостем на «Электрике». На протяжении многих лет мы с ним были хорошими знакомыми. Трудно себе представить, насколько братья были разными. Старший брат был хорошо воспитанным, интеллигентным человеком, а младший – шалопаем. По-моему, он даже гордился своим шалопайством.

     Во время пребывания в колхозе на станции Паша́ мужчины спали на чердаке, а женщины в доме. Спать на чердаке на соломе очень приятно. Но, очевидно, там я заразился противной кожной болезнью. Уже в Ленинграде, врачи определили эту болезнь как розовый, или опоясывающий, лишай. Эти круглые розовые лишаи действительно опоясывают все тело, располагаясь спиральной цепью, и еще сильно чешутся. Направили меня на лечение в кожно-венерический диспансер. Во время одного из посещений этого диспансера я стал свидетелем забавной сцены.

     Около двери в кабинет врача сидело несколько пациентов, в том числе и я. Вдруг в конце коридора появилась пара: розовощекий юноша или подросток, а с ним весьма потрепанная и весьма в возрасте женщина. Пара проследовала мимо нас, юноша без стука настежь открыл дверь в кабинет и произнес: «Врач! Вот она! Я ее привел». Сидящие в коридоре чуть не попадали со стульев.

     А опоясывающий лишай благополучно и без последствий вылечили.

     С инженером из лаборатории Пашей Соколовым у нас сложилась своеобразная игра. Я начинал какую-нибудь фразу, а он тут же подхватывал и доканчивал ее. Иногда получалось удачно, иногда не очень. Игра была настолько увлекательной, что вызывала интерес присутствующих. Один из сеансов этой игры произошел в купе поезда Ленинград-Москва. Мы ехали в очередную командировку на «Электромашзавод» в городе Чехов Московской области. С нами в купе ехала пожилая пара. Начал Соколов: «Вот завтра утром приедем в Мурманск…» - начал он. Этого было достаточно, чтобы я продолжил мысль, чем мы займемся по приезде в Мурманск. Старички насторожились. Через несколько минут нам удалось убедить их, что мы едем в Мурманск, а они при посадке сели не в тот поезд. Началась тихая паника. Большого труда стоило убедить их, что это была просто шутка, игра. Всю оставшуюся дорогу я ловил их осуждающие и неодобрительные взгляды. Вот теперь, когда я стал такой же старый, как те наши попутчики, я понимаю, что шутка была неумной и жестокой.

     Накануне моей очередной командировки на «Электромашзавод» в Чехов Тамара на даче устроила стирку. Когда она развешивала белье, веревка не выдержала, и белье упало на землю. Пришлось заново полоскать. Я пообещал Тамаре, что завтра я поеду в Чехов и привезу сварочную проволоку. Эта проволока диаметром 1,6 миллиметра сделана из нержавеющей стали. На заводе много этой проволоки идет в отходы, а у нас она будет натянута во дворе, и ее можно будет не снимать на зиму.

     На стене цеха висел плакат с призывом беречь сварочные материалы. Вся стена под плакатом была увешана мотками и моточками этой самой проволоки. Дело в том, что сварочный автомат устроен таким образом, что когда заканчивается очередная бухта проволоки, остается отход длиной 8-10 метров. Использовать его никуда нельзя. Вот этими отходами и была увешана стена цеха. Я вспомнил о  своем обещании, выбрал подходящий моток и стал накручивать проволоку на кулак. Мне нужен был моточек маленького диаметра, ведь мне предстояло вынести его через проходную. Наблюдавший за моими действиями сварщик вдруг произнес: «Каждый украденный в цехе моток может оставить завод без порток». Если это был экспромт, то это было супер!

     Проволока уже третий десяток лет натянута вдоль нашего дачного участка, вот только сушить белье на ней некому.

     Город Степанаван назван в честь одного из 26 бакинских комиссаров. В городе есть музей Степана Шаумяна. Наряду с материалами, связанными с его политической деятельностью и его гибелью, там имеется экспозиция, связанная с его семьей. Шаумян, сам выходец из бедной семьи, женился на дочери местного торговца. Семья была зажиточной и могла дать за дочерью приличное приданое. В экспозиции имеется перечень предметов приданого, и самое ценное в нем – швейная машина «Зингер».

     На центральной площади города располагается помпезное здание администрации. Время моего пребывания в городе было, очевидно, предпраздничным, поэтому на фасаде здания были вывешены портреты членов Политбюро ЦК КПСС во главе с Леонидом Ильичом Брежневым. Брежнев и все тогдашние вожди были вполне узнаваемыми, вот только все они были армяне!

     В скверике перед гостиницей некогда стоял памятник, изображавший Ленина и Сталина, сидящих на садовой скамье. Скульптор изваял вождей в натуральную величину, только они почему-то были окрашены, вместе со скамейкой, в темно-зеленый цвет. Скамья стояла прямо на земле. После разоблачения культа личности Сталина, его фигура исчезла, и на скамейке остался один Ленин. Поток желающих занять место Сталина и сфотографироваться рядом с Лениным, не иссякал. Интересно, что остальные скамьи в сквере были точно такого же дизайна и окрашены в такой же цвет.

     До войны в Витебске была военно-воздушная база. В клубе базы устраивали танцы. На танцы приходили витебские красавицы, в основном польско-еврейского происхождения (со слов моей мамы, ходившей на эти танцы). Некоторые девушки выходили замуж за летчиков. По крайней мере, про двух маминых подруг я знаю это точно. Одна из них вышла замуж за легендарного летчика, участника войны в Испании, Героя Советского Союза Якова Владимировича Смушкевича. Моя мама, уже будучи замужем и имея ребенка (то есть меня), приезжая в Витебск, ходила на танцы в клуб авиаторов. Так вот она утверждала, что Смушкевич держал меня на руках. Вот такой яркий эпизод моей биографии.

     В 1941 году Смушкевича объявили «врагом народа», судили и расстреляли. Позднее – посмертно реабилитировали. Когда мы с мамой в предвоенные годы ходили в гости к Смушкевичам, у них был маленький ребенок, который поздно начал ходить, года в три. Но зато он очень быстро ползал. Мама вспоминала, что когда он подползал ко мне, я пугался, просил взять меня на руки и говорил: «Мама, заберите этого собачку».

     В начале 1950-х годов я ездил в командировки в Москву. Мама попросила меня, когда я буду в Москве, зайти к Смушкевичам и передать какой-то пакет. После реабилитации Смушкевича его семье вернули квартиру. Жили они в весьма престижном доме, номер 5 по улице Горького. Фасад дома отделан красным полированным гранитом. В 1950-х годах в этих домах жила тогдашняя элита. Мама Смушкевича, этакая крестьянка с очень своеобразным русско-белорусско-еврейским говором, сдобренным матюками. В ее устах это звучало вполне органично. Вместе с ней жила родственница Смушкевича и подруга моей мамы Надежда Георгиевна Струкова. Других родственников и детей Смушкевича я не видел. Что поразило меня, никогда не только не жившего, но даже и не бывавшего в отдельных квартирах: в ванной комнате имелся унитаз. И кроме того, в квартире имелся отдельный туалет.

     Другая мамина подруга, Соня Зильбер, вышла замуж за летчика армянской национальности, имя и фамилию не помню. У них еще до войны родилось двое детей. В конце войны летчик погиб в боях за Польшу. Ему посмертно было присвоено звание героя Советского Союза. После войны одну из улиц Еревана назвали его именем, а в новом доме на этой улице его семье дали квартиру.

     Дом стоял на крутом косогоре, поэтому с улицы у них был третий этаж, а со двора – полуподвал. Причем все это стояло на гранитной скале. Жильцы третьего этажа вырубили в скале со стороны двора персональные кладовки. В квартире Зильбер кладовка была площадью около 12 квадратных метров. В кладовке хранили консервации: круглый год там держалась температура +6®.

     После войны Софья Яковлевна окончила геологический факультет местного университета. По окончании университета она занималась разведкой самого ценного в Армении полезного ископаемого – воды. Детей все годы ее учебы и работы растили родственники мужа. Каждый год в День Победы она ездила в составе делегации Армянской ССР в Польшу – возлагать венки к могиле мужа.

     Зимой 1948 года участок Фонтанки приблизительно от Измайловского сада до Измайловского моста был перегорожен двумя дамбами и осушен. На дне Фонтанки искали неразорвавшиеся бомбы. Этот район во время войны усиленно бомбили. Кругом было много стратегических целей: управление Октябрьской железной дороги, напротив, в Измайловском саду – артиллерийская батарея, а рядом с садом – артиллерийское училище. Два моста через Фонтанку, соединяющие центральные районы города.

     Почему не все бомбы разрывались? В советское время в нашей прессе писали, что на немецких военных заводах рабочие-антифашисты специально вредили и таким образом помогали Красной армии. Есть и другая версия – наш город построен на болотах и плывунах и бомбы просто тонули в этой торфяной жиже. Из окон нашей комнаты было хорошо видно место поиска бомб. Рабочие копались в ямах, наполненных водой. Насколько успешно проходили поиски, я не знаю. В те времена такой информации не было. К лету 1949 года работы закончились. Дно Фонтанки расчистили, дамбы убрали, и река снова стала рекой.

     Примерно в это же время велись поиски морской торпеды, упавшей на перекрестке проспектов Огородникова и Лермонтовского. Там тоже хватало стратегических объектов. Одна лишь фабрика «Гознак» стоила всех этих объектов.

     За достоверность дальнейшего я не ручаюсь, поскольку пользуюсь рассказом моего приятеля Славы Никифорова, сына рабочего с фабрики «Гознак». Во время войны фабрика была эвакуирована, но некоторые производства остались. На фабрике печатались фальшивые немецкие деньги и документы, которыми пользовались советские разведчики и партизаны в фашистском тылу.

     От места падения торпеды до места ее залегания было довольно большое расстояние. Она уползала по плывуну, меняя по пути направление движения. Искали торпеду около двух лет, и все это время перекресток был наглухо огорожен. Впоследствии, у этого перекрестка построили гостиницу «Советская», по тем временам – высотную. В других местах города тоже велись работы по поиску неразорвавшихся боеприпасов, но я видел только то, что происходило вблизи дома, в котором жила моя семья.

     Мой сослуживец Израиль Лазаревич Федоров обладал удивительной способностью придумывать прозвища. Во многих случаях клички намертво прилипали к их носителям. Видимо, Федоров обладал способностью проникаться сутью людей. За давностью лет многое забылось, но несколько прозвищ запомнилось.

     Саша Шопин, слесарь-инструментальщик. Энергичный, веселый, многогранный человек с золотыми руками. Видимо, многогранность и привлекла внимание Федорова. «С одной стороны, ты почти что Шопен» – сказал он,  – «но зато с другой стороны – Жопин».

     Борис Абрамович Шильт. В качестве заместителя начальника отдела обеспечивал отправку сотрудников на сельхозработы в колхоз. Одна девушка попыталась отказаться ехать, ссылаясь на беременность. «Вот я посмотрю через девять месяцев, какая ты беременная» - сказал Шильт и выпихнул ее в колхоз. В колхозе девушку госпитализировали. Скандал удалось замять,  но к Шильту надолго приклеилась кличка «Гинеколог».

     Инженер по фамилии Прут. Его фамилия была изящно переиначена в Попёрли.

     Инженер-технолог Ефим Лазаревич Рабинович. Во время войны он был матросом Балтийского флота. По этой ли причине, или по причине полученной во время войны контузии, Рабинович был чрезвычайно идейным коммунистом, за что и получил кличку «Хаим-марксист» или просто «Марксист».

     События, о которых я хочу сейчас рассказать, происходили в 1934-1940 годах. Мне в это время было, соответственно, 3-8 лет. Таким образом, получается, что это самые ранние воспоминания детства.

     Каждый год, летом, мама со мной уезжала на все лето в Витебск. В Витебске жили мамины родители, там прошло ее детство и юность. Вспоминая те годы, я пришел к выводу, что вспомнить мне, по сути дела, нечего. Но 2-3 эпизода тех лет запомнились.

     Мой дедушка был главным бухгалтером витебского трамвайного парка. В среде трамвайщиков он был известным человеком. Когда мы с дедушкой гуляли по городу, он мог одним жестом остановить трамвай в любом месте. Мы входили в переднюю дверь. Вагоновожатый приглашал меня к себе в кабину. Там я стоял справа от него, держась за чугунный штурвал ручного тормоза. За проезд мы, разумеется, не платили. Потом мы с дедушкой гуляли по Замковой улице. Тогда так называлась главная улица города. Мы заходили в кондитерскую и дедушка угощал меня необыкновенно вкусными пирожными или мороженым.

     А однажды, это было уже году в 1939 или 1940, мы с дедушкой были на маевке. Маевка ближе всего к нынешнему понятию «корпоратив». Трамвайщики небольшими компаниями сидели на лесной поляне, выпивали, закусывали и пели под гармонь революционные песни. Почему-то запомнилось, что посреди поляны стояла бочка с пивом на тележке. Никакого продавца не было, каждый наливал себе, сколько хотел. Кстати, на этой маевке кто-то угостил меня мартовским пивом. До сих пор помню горечь темного напитка.

     Перед войной бабушка тяжело заболела, поэтому старики не смогли эвакуироваться. Во время фашистской оккупации они пропали без вести. После войны мама ездила в Витебск, пыталась узнать что-нибудь об их судьбе, но ничего не узнала. В 1970 году я, будучи участником войсковых маневров «Двина», побывал в Витебске и также предпринял попытку узнать что-нибудь об их судьбе. Ну, и конечно, ничего не узнал. Посудомойка в витебском кафе посоветовала мне купить на Театральной площади букетик фиалок, спуститься в овраг и положить эти цветы к памятнику жертвам фашистской оккупации. «Положите цветы к памятнику и думайте, что ваши родные лежат здесь». Я так и поступил.

     Балтийский матрос Ефим Рабинович служил на минном тральщике. Во время ленинградской блокады корабли Балтийского флота стояли вдоль невских набережных. И вот тут Ефиму крупно повезло: его корабль стоял у набережной Робеспьера в створе проспекта Чернышевского. А семья Ефима жила в доме на углу проспекта Чернышевского и улицы Петра Лаврова (теперь Фурштатская). Для тех, кто не знает географию Санкт-Петербурга – это около 10 минут ходьбы. Ефим умудрялся бегать домой и даже приносить родственникам какую-то еду. Он вспоминал, что ему удавалось добровольно вызваться мыть котлы в корабельном камбузе, при этом ему доставались какие-то съедобные пищевые отходы. Однажды Ефим возвращался на корабль после очередного посещения родственников. До корабля оставалось несколько десятков шагов, и в это время начался артиллерийский обстрел. Снаряд попал в угловой дом. Обломки кирпичей обрушились на Ефима. Часовой у трапа корабля все это видел и вызвал корабельных санитаров. Санитары положили Ефима на носилки и принесли в корабельный лазарет. Корабельный врач, оценив состояние Ефима, решил, что на борту корабля сумеет поставить его на ноги, а если отправит в береговой госпиталь, то там Ефим умрет от голода. Решающую роль сыграло то обстоятельство, что Ефим пострадал, фактически находясь в самоволке. Командиру корабля разбирательство по этому поводу было не нужно, и он разрешил оставить Ефима на борту. Месяца через три-четыре Ефима выходили, и он смог продолжить службу. Он благополучно дослужил до Победы, был уволен в запас и многие годы числился ветераном войны. В 1970-е годы здоровье Ефима ухудшилось. Выражалось это в кратковременных потерях сознания в любой, самой неподходящей обстановке. Его положили на обследование в госпиталь ветеранов войны. И тут обнаружились рубцы на голове. Когда он рассказал врачам госпиталя историю возникновения рубцов, ему сначала не поверили и сказали, что такие рубцы очень просто можно получить в пьяной драке. Ему предложили, если он не врет, найти свидетелей события, происшедшего более 30 лет назад. Ефиму удалось найти свидетелей, да еще каких: того самого часового у трапа, а главное – корабельного врача. К этому времени врач был уже старенький и больной. Его с большим трудом удалось привезти в госпиталь, где лежал Ефим. Осмотрев Ефима, врач сказал, что теперь он уверен, что не зря в свое время выучился на врача. Ефима признали инвалидом войны и это отразилось на его пенсии и соответствующих льготах.

     Что касается прозвища, то инженер-технолог завода «Электрик» Ефим Рабинович во время войны вступил в Коммунистическую партию. То ли это обстоятельство, то ли служба на флоте, то ли последствия контузии, но его коммунистические взгляды носили какой-то агрессивный характер. Во время разговоров на политические темы он внезапно заводился, багровел, начинал кричать, жестикулировать и брызгать слюной. За это он получил прозвище «Хаим-марксист» или просто «Марксист».

     Технолог 15 цеха Георгий Иванович Протченко стал Георгием в начале войны. До этого его звали Адольф. В военкомате, где он ожидал отправки на фронт, нашелся сообразительный офицер. Он сказал, что солдат с именем Адольф на фронте долго не проживет и погибнет, скорее всего, от руки своих. Офицер быстро провернул операцию по изменению имени на Георгия. Возможно, в результате этого, Георгий Иванович благополучно прошел всю войну. По-моему, он даже не был ранен. А еще Георгий Иванович был коллекционером марок.

     Жена разрешила ему заниматься коллекционированием, но с непременным условием: из зарплаты – ни одной копейки! По этой причине у него был детально разработан оригинальный способ добычи денег. Сварочно-заготовительный цех №15 изготавливал каркасы сварочных машин. Любой каркас состоит из отдельных деталей. В свою очередь, толстолистовая сталь режется на детали двумя способами – на гильотинных ножницах или газовой резкой. Способ вырезки детали указан в технологической карте, причем это никак не обосновывается. У Георгия Ивановича была специальная записная книжка, в которой было записано несколько десятков номеров чертежей таких деталей. Раз в квартал Георгий Иванович писал рацпредложение – перевести 10-15 деталей из этого списка с газовой резки на гильотинные ножницы. И хотя было понятно, что это никакая не рационализация, но свое поощрительное вознаграждение – 10 рублей – он получал. Через полгода Георгий Иванович писал новое рацпредложение. Правильно, перевести резку этих же деталей с гильотинных ножниц на газовую резку. И получал свои поощрительные 10 рублей. Список был большой и постоянно дополнялся. Поощрительных десяток хватало не только на коллекционирование марок, но и на периодические посещения ближайшей «автопоилки».

     Где-то в промежутке между 1952 и 1955 годами, то есть в те годы, когда я служил в армии, мои родители снимали дачу в Вырице. Они вспоминали, что там был большой двор, а в доме и флигелях во дворе снимали дачи несколько семей. Телевизоров тогда не было. По вечерам дачники собирались во дворе, поговорить «за жизнь». Разговорившись с одним из дачников, родители узнали, что он преподает электротехнику в ленинградском Сварочном техникуме. Звали его Михаил Яковлевич Друкаров. Михаил Яковлевич делил студентов на две категории – электриков и диэлектриков. Электрики – это те, кто понимает и ощущает природу электричества своим естеством. Диэлектрики – все остальные. Убедительнее всего это определяется при изучении теории трехфазного тока. «Электрику», даже если он не выучил задания, Михаил Яковлевич меньше четверки не ставил, а «диэлектрик», даже если он все выучил наизусть, редко получал выше тройки.

     К удовольствию моих родителей, Михаил Яковлевич хорошо меня помнил. А главное, по его классификации я был электриком.

     Человек, абсолютно лишенный чувства юмора. Причины более чем веские: в детстве, в возрасте восьми лет, его расстреливали. Произошло это в 1941 году в оккупированном немцами белорусском местечке. Отец толкнул его в яму за мгновение до залпа, убившего всю его семью. Потом были скитания по чужим домам, по партизанским отрядам. Отовсюду его выгоняли. Трагическая история человека, чудом выжившего в страшной войне.

     Ко времени моего с ним знакомства он сумел окончить 10 классов, женился, у него росли две дочери. Своего жилья не было. Семья снимала летний домик в пригороде Ленинграда. Зимой топили печи ежедневно, но несмотря на это, дети простужались и болели. Давид работал стропальщиком в цехе и заканчивал заочное отделение Лениградского финансово-экономического института. Для подготовке к госэкзаменам ему требовалось тихое и спокойное рабочее место. Такое место нашлось в сварочном бюро завода. Там сидели вполне нормальные, благополучные люди с чувством юмора. Но они не знали и не понимали, что пережил этот человек. И поэтому разговаривали с ним так же, как между собой – шуточками. «Давид, а у тебя есть заначка от жены?». «Давид, а ты после работы заходишь с мужиками в автопоилку?». С трудом удалось из него вытащить, что однажды, получив премию – 20 рублей – Давид зашел с мужиками выпить по стакану портвейна. Далее следует пауза, после которой спрашивающий произносит: «Вот теперь ты сам видишь, какая ты сволочь. Дома больные дети, жена вся на нервах, а ты пьянствуешь». Давид не на шутку расстроился.

     По окончании института Давид был назначен главным экономистом завода. Институт  он окончил с красным дипломом. На преддипломной практике, работая в отделе главного экономиста завода, показал себя грамотным специалистом. К тому же, на заводе не было сравнимых по знаниям экономистов. Местный анекдот: «Какая разница между Карлом Марксом и Давидом Гервисом? Ответ: Маркс просто экономист, а Гервис – главный экономист».

     Давид оказался весьма дельным человеком с железным характером. Впрочем, железный характер, был, видимо, основой выживания Давида в жизни. От работы экономиста во многом зависит финансовое благополучие завода. В Союзэлектротерме Давида боялись из-за его несговорчивости. Кроме того, у Давида был плохой слух, и собеседнику приходилось громко кричать, чтобы Давид услышал. Мне кажется, что этим дефектом он иногда пользовался умышленно. В большинстве случаев ему удавалось разрешать финансовые проблемы в пользу завода.

     Однажды Давид поехал в командировку в Москву, выбивать для завода квартальную премию. Поджимало время: если завтра приказ о премии не будет подписан, то в текущем квартале завод «пролетает». Несколько часов Давид просидел в приемной главного бухгалтера главка в ожидании приема. Потом секретарь сказала Давиду, что главбух уехал, и сегодня не вернется. Давид раздобыл адрес главбуха и поехал к нему домой. Позвонил. Главбух открыл дверь, увидел Давида и сказал, что служебные документы он подписывает только в рабочее время, в своем служебном кабинете. Через полчаса Давид позвонил снова. После третьего или четвертого звонка главбух выхватил документы из рук Давида, подписал, швырнул бумагу и захлопнул дверь.

     В 1990 году, на фоне полного благополучия, Давид с семьей уехал в Израиль.

     Заканчивалась очередная командировка в Коканд. Я спустился в вестибюль гостиницы и подошел к кассе Аэрофлота, чтобы купить билет до Ленинграда. Очередь была небольшая и продвигалась быстро. Когда передо мной оставался один человек, я посмотрел на часы. До обеденного перерыва в кассе оставалось 20 минут. Я решил, что как раз успеваю получить билет до перерыва и стал планировать, чем заняться. В этот момент сбоку к кассе подошел пожилой мужчина, игриво помахал красной ветеранской книжкой. Он сказал, что ему «только узнать» и вклинился в очередь впереди меня. Оказалось, что ему действительно надо было только узнать. Билеты он заказал раньше, а вот теперь только узнать, выполнен ли его заказ. Самое смешное было то, что заказ действительно был выполнен, но еще смешнее было, что он с семьей из 12 (двенадцати!) человек летел на свадьбу. В результате я за ним простоял те самые 20 минут, потом проболтался час обеденного перерыва, потом ему около двух часов оформляли 12 билетов. Из очереди сыпались проклятия. Кто-то обозвал его «ветераном Куликовской битвы». А у меня день оказался безнадежно испорчен.

     После этого эпизода я обратил внимание на то, что если к какому-нибудь окошку или к дверям какого-нибудь кабинета выстроилась очередь, обязательно сбоку появляется какой-то человек, и помахивая красной книжкой, а иногда ничем не помахивая, говорит, что ему надо «только узнать». Он без очереди проходит в кабинет, и как правило, надолго. Закономерность, однако.

     С главным инженером завода «Электрик» Владимиром Евсеевичем Недорезовым мне довелось пообщаться несколько раз. Когда я работал и.о. начальника 15 цеха Недорезов вызвал меня к себе в кабинет по работе и очень грубо и несправедливо наорал на меня. К тому времени у меня накопились обиды на руководство завода. Четыре года руковожу цехом, вроде бы справляюсь, а от приставки «и.о.» никак не избавлюсь. Не доверяют, что ли? Поэтому, когда Недорезов кончил на меня орать, я сказал ему, что хотя он и главный инженер, а я просто инженер, орать на себя я не позволяю. У него есть власть наказать меня, а орать власти нет. После этого заявления я стал ждать от Недорезова какой-нибудь гадости.

     На производственном совещании у Недорезова начальник 3 цеха пожаловался на то, что 15 цех не сдал в срок какие-то позиции, и теперь у 3 цеха под угрозой выполнение плана. Недорезов сказал: «Вот сейчас закончится совещание, ты подойди к нему (то есть ко мне) и объясни, что тебе нужно. Он обязательно сделает. Только не ори, он этого не любит». Говорил так, как будто меня не было за столом совещаний. Недорезов оказался человеком не злопамятным.

     Следующий эпизод моего общения с Недорезовым происходил при весьма щекотливых обстоятельствах. В это время я работал в технологическом отделе и кроме того, быль секретарем партийной организации технологического отдела. Коммунист Недорезов состоял на учете в партийной организации технологического отдела. По традиции того времени директор всегда состоял на учете в партийной организации 1 цеха, а главный инженер – в партийной организации технологического отдела. Недорезов подал заявление в партийную организацию с просьбой исключить его из рядов КПСС. Этому заявлению предшествовала смерть жены и отъезд сыновей в Америку. Недорезов собрался уехать вслед за сыновьями. В те годы такие заявления были редкостью. Поэтому в парткоме завода мне дали телефон инструктора райкома, который должен был мне рассказать, каким должен быть регламент партийного собрания с такой повесткой дня. Оказалось, что регламентом собрания предусмотрено не менее трех выступлений коммунистов с критикой исключаемого, а затем голосование, желательно единогласное. Самым трудным для меня оказалось найти желающих выступить с критикой. С трудом нашелся какой-то мастер из цеха, который вспомнил, что при посещении цеха Недорезов с ним не поздоровался. Недорезов сам облегчил мне задачу. В своем заявлении он написал, что по состоянию здоровья он просит рассмотреть заявление без его присутствия, и еще в этом заявлении было написано, что его политические взгляды остались без изменений. Собрание мы провели за 10 минут, а копию протокола отправили в райком. Вскоре Недорезов с завода уволился.

     Последняя моя встреча с Недорезовым произошла на Преображенском еврейском кладбище. Поздно осенью, в конце октября, я езжу туда навестить родителей. У входа на кладбище я встретил Недорезова. Его сопровождала молодая женщина. Мы поговорили несколько минут. Он сказал, что навещает жену, а я – родителей. Через несколько дней кто-то на заводе рассказал, что Недорезов ездил на кладбище попрощаться с женой перед отъездом в Америку. Молодая женщина – его невестка, приехавшая, чтобы помочь ему в пути.

     В довоенные годы мы всей семьей летом ездили в Витебск, навещать маминых родителей. Останавливаться у них было неудобно, у них была хотя и отдельная, но однокомнатная квартира. Летом 1939 года мои родители сняли дачу недалеко от Витебска, в деревне Бороники. Рядом было озеро, в деревне можно было купить свежее молоко, дешевые овощи и фрукты (все это – по воспоминаниям мамы). Единственным неудобством был хозяин – пьяница. Нас он не трогал, но в пьяном виде бил хозяйку – молодую беременную женщину. Однажды отец вступился за хозяйку, скрутил хозяина и затолкал его в дровяной сарай. После этого хозяин притих. Соседи нам рассказали, что после ночи, проведенной в дровяном сарае, хозяин сказал: «Толстый дашник (то есть дачник) дуже больно бьется».

     Стоит добавить, что «бьется» он сказал по-белорусски, через «е», а не через «ё».

     На предприятиях, выполняющих оборонные заказы, имеются представительства Министерства обороны, принимающие продукцию. Люди, занимающиеся этим дело, называются военпредами. Предприятию везет, если военпред – человек, умеющий думать. Иногда военпредами назначают людей, не обладающих этим полезным качеством. Есть инструкция, требующая, чтобы продукция соответствовала проектной документации. Иногда эта инструкция понимается слишком буквально.

     Такой военпред, майор Виктор Михайлович Логинов, был на нашем заводе в 1960-е годы. В те годы шкафы для аппаратуры управления делали так называемым каркасным способом. Из угловой стали изготавливали каркас, а затем обшивали его тонколистовой сталью. Листы к каркасу крепились винтами  с полукруглой головкой. На чертеже эти винты изображались окружностями, а шлицы в головках винтов – полосками, изображенными под углом 45®. На самом деле, нарезать резьбу под винты так, чтобы их шлицы были расположены под одним и тем же углом, невозможно. Это знает любой человек, имеющий дело с металлом. Поэтому в натуральном шкафу шлицы винтов расположены как попало. Пришел военпред принимать шкаф. Посмотрел на шкаф, потом на чертеж. «Не приму» – сказал он – «пока шкаф не будет соответствовать чертежу, или чертеж – шкафу».  Объяснения не помогли. Пришлось позвать слесаря и объяснить ему, что надо, где возможно, дотянуть винты, чтобы угол расположения шлица соответствовал чертежу, а где невозможно – отвернуть винты, то есть сделать явный брак. Но это военпреда не волновало. Главное – шкаф стал соответствовать чертежу. Вот такой у нас был перпендикулярный военпред!

     В блокадном Ленинграде я не был. Меня вывезли в эвакуацию со школой незадолго до начала блокады. А домой я вернулся после окончания войны. Во время блокады угловая часть нашего дома, выходящая на набережную Фонтанки и проспект Майорова (ныне Вознесенский проспект) была разрушена бомбой. Произошло это 6 ноября 1941 года. В первом этаже дома был продовольственный магазин. Накануне праздника в магазине и на улице около магазина стояла большая очередь. И на эту очередь рухнули семь этажей. На месте руин был построен артиллерийский ДОТ. Его амбразура имела направление вдоль Измайловского проспекта в сторону Варшавского вокзала. После войны мы, подростки, как обезьяны лазили по этим руинам.

     На шестом этаже на балках висел рояль. Длинной доской нам удалось столкнуть его вниз. Вот это была симфония! В руинах я нашел почти не пострадавший велосипед. И даже некоторое время катался на нем. Впрочем, как он мне достался, так я его и потерял. Дал покататься приятелю, а он на этом велосипеде попал под лошадь. Лошадь копытами растоптала велосипед.

     В конце 1947 года руины обнесли глухим забором и начали разбирать. У забора стояла толпа. Люди надеялись, что найдутся останки их родных, погибших в той бомбежке. Кое-кто опознал своих близких. На четвертом этаже в разрушенной части дома жила девочка, с которой я учился во втором классе. Перед бомбежкой они с мамой собирались уходить в бомбоубежище. Когда упала бомба, мама погибла под руинами дома, а девочка уцелела. Она стояла в проеме капитальной стены, между парадными дверьми квартиры. С двух сторон от уцелевшей капитальной стены горели руины. Пожарные спасли девочку. Потом она жила у родственников. После войны она окончила Ленинградский Университет, работала переводчиком. Но война все-таки достала её. У неё начались тяжелые приступы психического заболевания. Она подолгу лечилась в психиатрических больницах. О её дальнейшей судьбе я ничего не знаю.

     Наша комната находилась на втором этаже. Она уцелела, но при последующих бомбежках у нас были выбиты все стекла вместе с рамами. Город готовился к уличным боям, поэтому военные заложили оконные проемы кирпичами. В окнах были сделаны амбразуры, а в комнате разместился боевой расчет артиллеристов с противотанковой пушкой. Мебель и паркетный пол военные сожгли в буржуйке. После войны все это пришлось восстанавливать нам самим. Для справки: никаких строительных материалов было не купить – их просто не было. Я не помню, где все это доставали и как восстанавливали.

     Осенью 1941 года меня эвакуировали вместе с 32-й школой Октябрьского района Ленинграда. Ехали мы несколько дней. Когда мы проезжали станцию Тихвин, там только что закончилась бомбежка. Здание вокзала горело, на перроне лежали убитые. Так я в первый раз увидел войну.

     Привезли нас в пригород Ростова-Ярославского (Ростова Великого). Увозили нас от войны, а привезли в город, который ежедневно бомбили. Мы видели дым от пожаров где-то в центре города. Наш пригород не бомбили наверное потому, что там нечего было бомбить. Жили мы в каком-то грязном, полуразрушенном бараке. Кормили нас кое-как. В первые же дни нашего пребывания в Ростове наши воспитатели обсуждали вопрос о том, что нас скоро повезут дальше, в глубокий тыл. Неожиданно для меня приехали мама и тетя – Вера Иосифовна, папина сестра. Оказалось, что мама уехала из Ленинграда за два дня до начала блокады. Поехала она в Рыбинск, где жили папины родственники. Она и тетя Вера хотели увезти меня в Рыбинск, но город, так же, как и Ростов, ежедневно бомбили. Детдомовское начальство уговорило маму поступить на работу в детдом, а тетя Вера вернулась в Рыбинск. Позднее мы узнали, что она и вся ее родня уехали в эвакуацию из Рыбинска, в Уфу.

     Недели две спустя нас погрузили в пассажирский поезд и мы поехали вглубь страны. Ехали мы долго, недели две. Привезли нас в узбекский город Маргилан. В городе было много беженцев из Польши и Западной Украины. Эти люди бежали от немцев в чем были. Никаких вещей у них с собой не было. Жили беженцы в школах, клубах, общежитиях. Кормили и снабжали их одеждой в английской миссии Красного креста. Эта миссия прибыла в Узбекистан из Ирана. Располагалась она на окраине города и представляла собой два больших металлических ангара и городок из двух-трех десятков сборных жилых домиков. Все это было обнесено сетчатым забором. В наши дни, когда в кинохронике показывают английские или американские военные базы где-то  восточных странах, можно убедиться: все то, что у них было отработано 60-70 лет назад, существует почти без изменений до сих пор. На базе работало много женщин. Одеты они были в английскую военную форму, только на беретах у них были нашиты красные кресты в белом круге. За едой беженцы приходили на эту базу с бидончиками или кастрюлями. Тут же выдавали одежду, мыло, медикаменты. Для получения еды не требовали никаких документов. Старшим воспитанникам детского дома не хватало детдомовской еды. Они ходили на базу Красного креста, протягивали повару банку из-под тушенки, и повар без вопросов наливал им суп.

     Наш детский дом располагался в центре города, рядом с городской больницей. Забор, отделяющий больницу от детдома, был весь в дырах и препятствия не представлял. Больничная территория была одним большим фруктовым садом. Осенью 1941 года деревья и земля под ними были усыпаны яблоками, грушами, сливами, абрикосами. Больные и детдомовские дети паслись в этом саду. Однажды, когда я набирал за пазуху какие-то фрукты, ко мне обратился старичок в застиранном больничном халате: «Мальчик, ты не знаешь, где тут расстреливают?» – спросил он. Я испугался и бросился бежать. Из-за пазухи у меня вываливались фрукты. Наверное, старичок был из тех самых беженцев.

     В детдоме мама работала воспитателем, а я был как бы детдомовцем. У меня там даже завелся приятель – Боря Грозовский из Гомеля.

     В Маргилане многие узбечки ходили в паранджах. Паранджа – это широкая накидка серо-голубого цвета. Лицо закрыто сеткой из конского волоса. На спине и на боках накидки пришито несколько шелковых кисточек ярко-желтого цвета. Старшие детдомовцы подкрадывались сзади к узбечке в парандже и бритвенным лезвием аккуратно отрезали кисточки. Далее, кисточка распускалась на нитки. Получалось несколько десятков метров прочной нитки из натурального шелка. Из ниток детдомовские умельцы плели сетки для защиты виноградников от птиц. Узбеки охотно покупали сетки и никогда не спрашивали, откуда нитки.

     В детдоме я научился вырезать деревянные ложки. Ложек в столовой не хватало. Завхоз организовал кружок, раздобыл инструмент, привез материал – чурки из белой мягкой древесины, похожей на ольху. Ну, и дети были при деле. Лет пятнадцать назад я попробовал вырезать ложку. Получилось. Руки не забыли!

      И еще запомнился молодой узбек, работавший в детдоме дворником. На фронте он лишился пальцев на правой руке, но с метлой управлялся ловко. В детдоме мы прожили до осени 1944 года. А потом поехали на войну. Об этой поездке – в очерке «Улица Безбожников».

     Осенью 1944 года я попал на войну. Мне было 13 лет, и попал я не совсем на фронт, но в прифронтовой город Великие Луки. Пояснение к изложенному выше: мой отец, по гражданской профессии зубной врач, на войне служил челюстно-лицевым хирургом. В начале 1944 года госпиталь, в котором он служил, разбомбили. Отец получил довольно тяжелое ранение. А так как он имел самое прямое отношение к медицине, то по его просьбе его направили в тыловой госпиталь Коканда. В это время мы с мамой находились в эвакуации в детском доме в Маргилане, в 80 километрах от Коканда. Таким образом, мы могли периодически видеться с отцом. После излечения отец получил направление для прохождения дальнейшей службы в один из госпиталей 15-й воздушной армии 2-го Прибалтийского фронта. Находился госпиталь в городе Великие Луки. Война заканчивалась, и отец решил забрать нас с собой. Так мы очутились на войне.

     Зимой 1945 года город Великие Луки представлял собой гигантское пожарище. Вдоль бывших улиц уцелели только дымовые трубы. Жили мы в трансформаторной будке на одной из улиц, выходящих на большую площадь. Площадь примыкала к реке Ловать. У моста через реку стояла полуразрушенная церковь с высокой колокольней. Вот, пожалуй, и все ориентиры.

     О трансформаторной будке надо рассказать отдельно. От нее сохранились бетонные стены. В стенах было несколько пробоин от снарядов. Вместо крыши на будку была натянута большая палатка. В будке жили офицеры, некоторые с женами, всего человек 10-12. Весь день солдат-дневальный топил печь. На наружной стене будки уцелела синяя эмалевая табличка с названием улицы: «Улица Безбожников».

     К середине зимы, когда внутренности будки несколько прогрелись, воздух в ней приобрел противный, тяжелый запах. Жильцы привели группу солдат и устроили раскопки. Под земляным полом, на глубине около полуметра, обнаружились останки двух немецких солдат.

     Зимой 1944-45 года на улицах города Великие Луки периодически появлялись американские военные. Они были одеты в куртки «Аляска» песочного цвета. Подкладка у этих курток была ярко-красной. Из разговоров отца с его сослуживцами, военными врачами, я знал, что на великолукском военном аэродроме садились американские бомбардировщики – «летающие крепости». Одним из видов их участия в войне были бомбардировки Германии. Они поднимались с аэродрома на греческом острове Крит, сбрасывали бомбы на Германию и садились на советских аэродромах, в том числе и в Великих Луках. Здесь, после короткого отдыха и заправки горючим и бомбами, они возвращались на европейские аэродромы, по пути снова отбомбившись по Германии. Для меня пребывание американцев в Великих Луках ограничилось одном эпизодом. Я катался на санках с горки. Внизу горку пересекала пешеходная дорожка. Спускаясь с горки, я чуть не сбил пешехода. К счастью, он успел увернуться. Пешеход оказался американским летчиком. Да и к тому же негром. Он остановился, достал из кармана большой апельсин и протянул его мне. Зимой, во время войны, в глубине заснеженной России, среди руин сожженного города, негр угостил меня апельсином! Тогда все это показалось мне каким-то нереальным чудом. С тех пор прошло почти семьдесят лет. Мне и сейчас этот эпизод кажется чудом.

     Ближе к весне 1945 года в тыловых подразделениях армии осело множество гражданских лиц: жены, дети, а также ППЖ (походно-полевые жены – это такое фронтовое изобретение). Ну, и мы с мамой тоже. По армии был издан приказ, который гласил, что в связи с предстоящим переходом войск через Государственную границу СССР, родственникам военнослужащих будет запрещено дальнейшее нахождение в тылах армии. Нас надо было куда-то пристроить. В Ленинград можно было попасть только при наличии специального пропуска, которого у нас не было. Отец созвонился со своим братом Яковом Иосифовичем, жившим и служившим в Москве. В феврале 1945 года отцу удалось отправить нас в Москву на самолете-«кукурузнике». Там, в семье у дяди Якова, мы прожили до конца войны.

     В 1980-е годы я работал в головном институте электросварочной отрасли. Заводы, которые курировал наш институт, находились почти во всех республиках Советского Союза. В 1982 году я был  командировке на Кокандском заводе электросварочного оборудования. В выходной день я решил съездить в Маргилан. В этот город 41 год назад я был эвакуирован из Ленинграда с детским домом. Езды туда на автобусе чуть больше часа. Автобус был переполнен, так как в Маргилане был базарный день. Город я узнавал и не узнавал. Центральная улица обстроена пятиэтажными хрущевскими домами. На дороге асфальт и даже ходят троллейбусы. А раньше главным транспортным средством были ишаки и очень редко – грузовики. На этой улице я запомнил несколько дореволюционных одно- и двухэтажных особняков. Они сохранились. На месте детского дома была строительная площадка. Строились новые корпуса городской больницы. Ворота на строительную площадку были открыты настежь. По случаю выходного дня никого не было видно. Я зашел на территорию бывшего детдома. От детдома уцелел только один барак. У нас там была кухня и столовая. Заглянул в окно – внутри на стенах висели грязные телогрейки. Значит, теперь здесь раздевалка рабочих. Больше мне тут делать было нечего. Я направился к выходу. У ворот меня остановил пожилой русский человек – сторож. «А что это вы тут ходите и высматриваете?» - спросил он меня. Я ответил, чтобы он не беспокоился, ничего мне тут не надо. В начале войны здесь был детский дом, я в нем жил. И вот теперь, спустя сорок с лишним лет, зашел посмотреть, что с ним стало. Сторож спросил меня, помню ли я кого-нибудь. Я ответил, что здесь были дети и воспитатели из разных городов страны. Все разъехались по домам. Да и прошло много лет. Нет, никого не помню. Хотя, нет – помню дворника. Он пришел с фронта с покалеченной рукой. Вот его помню.

     Сторож оживился. «Так это дедушка Садык!» – сказал он – «И живет дедушка вот тут, совсем близко. Пойдем к нему!». И мы пошли к дедушке Садыку. В начале меня как-то раздражало слово «дедушка», ведь мне помнился молодой человек. А потом я подумал, что тому молодому дворнику было около 25 лет, прошло еще сорок, так что вполне дедушка.

     Когда мы пришли, я смотрел главным образом на покалеченную руку, так как лицо этого человека мне было совсем незнакомо. Сторож долго что-то говорил по-узбекски. Дедушка заплакал. Я спросил сторожа, в чем дело. Зачем он огорчил дедушку? Сторож сказал мне, чтобы я не беспокоился, все в порядке. Просто дедушка растрогался оттого, что человек из Ленинграда помнил о нем сорок лет. Потом мы с дедами сидели во дворе и пили чай. Потом деды провожали меня на автобусную станцию. Путешествие в далекое прошлое удалось.

     Мое знакомство со Славой Никифоровым было многократным. В первый раз я был студентом Сварочного техникума, а он, живший неподалеку от техникума, приходил к нам на танцы. Спустя несколько лет он поступил в техникум и закончил его. Следующее наше знакомство состоялось на заводе «Электрик», куда я поступил после военной службы. Слава в эти годы некоторое время работал технологом, а затем – заместителем начальника цеха. Работая в цехе, Слава начал часто выпивать. Его маму это обстоятельство очень волновало, так как Славин папа был алкоголиком. Работа Славиного папы была связана с производственными процессами, в которых применялся спирт. Во время ленинградской блокады папа умер, но не от голода, а от отсутствия спирта.

     Слава рос в довольно хулиганистой среде. В городе были целые районы, которые славились криминалом. Таким районом был проспект Огородникова, где жил Слава. Его мама рассказывала об одном приводе в милицию. Ночью на проспекте группа подростков раздела прохожего. Мальчишки с одеждой убежали, а Слава остался утешать потерпевшего. Он говорил, что-то вроде «Ты, мужик, не расстраивайся, не в тряпках счастье». Доутешался до проезжавшего мимо милицейского патруля. Потерпевший сдал Славу в милицию. Там его поставили на учет и отдали в мамины руки.

     Славина мама настаивала, чтобы он ушел из цеха. Ему предложили найти для себя замену. Этой заменой стал я.

     Слава обладал многими талантами. Во время военной службы он стал профессиональным футболистом, играл за таллинский клуб моряков. Он был неплохим шахматистом, кандидатом в мастера. У него дома стояли шахматные часы с автографом Михаила Ботвинника. Он знал множество стихов. Собственно говоря, с помощью стихов он увел жену от ученого – архитектора Степанова.

     Славина жена Галя тоже обладала разнообразными талантами. Но, по-моему, главным ее талантом был лексикон. Она умела так строить фразы, что у слушающего вскоре начинала кружиться голова. Как-то у Славы в автобусе сняли шапку. В 1950-е годы это был обычный вид разбоя, особенно если шапка была из хорошего меха. В Галином изложении это звучало так: «С Никифорова сняли шапку и ему теперь не в чем ходить на голове. Поэтому всю зиму он будет ходить голый».

     Славина теща жила в Москве со старшей дочерью. Между собой они не ладили. Поэтому теща часто приезжала к Никифорову. Слава тещу не любил. Когда она приезжала, он на работе, с ядом в голосе, цитировал тещины фразы. Теща была женщина местечковая, поэтому ее фразы стоили цитирования. «Я вас увераю, что будет полный порадок». Терпение иссякало, Слава собирал тещин чемодан, увозил ее на Московский вокзал и сажал в поезд. Когда теща тяжело заболела, старшая дочь ее просто выгнала в Ленинград. И вот тут у Славы проявились высокие человеческие качества. Он приводил врачей, кормил тещу из ложечки, купал ее. В это время я ни разу не слышал от него цитат из тещи. При всем этом Галя, младшая дочь, от ухода за мамой устранилась. Незадолго до смерти теща попросила пригласить домой нотариуса. У нее были какие-то сбережения. Она попросила нотариуса сочинить завещание на Никифорова и сделать так, чтобы дочери ни при каких обстоятельствах не могли воспользоваться ее имуществом.

     Эпизод из наших совместных похождений. Идем с работы. На улице Профессора Попова в ларьке продают овощи и фрукты. Берем по малосольному огурцу. По дороге зайдем и примем по кружке пива. Переходим по мосту через Карповку. Вдоль тротуара – кленовая аллея. Навстречу идет мужчина. Никифоров подпрыгивает и срывает с клена пучок листьев. Разжимает кулак – среди кленовых листьев на ладони малосольный огурец. Мужчина прошел мимо нас. Когда мы обернулись, он стоял под деревом и внимательно его разглядывал.

     Когда Никифоров работал технологом, он тщательнейшим образом разрабатывал технологические процессы. Он покупал дешевые блокноты с нелинованной бумагой по 20 копеек. В такой блокнот он записывал всю информацию, относящуюся к данному изделию: все свои расчеты, ссылки на стандарты и тому подобное. На его столе лежала стопка таких блокнотов. В технологическом отделе постоянно находились аспиранты из разных вузов. Они собирали материалы для своих будущих диссертаций. Так вот, эти аспиранты утверждали, что каждый такой блокнот – это готовая диссертация.

     На заводе запускали в производство новое изделие. Одна из деталей прессовалась из пластмассы. При первом испытании прессформы матрица треснула. Заместитель главного технолога Иссамар Борисович Слуцкер вызвал Никифорова, показал ему треснувшую матрицу и спросил, как ее срочно заварить, чтобы не сорвать срок выполнения заказа. Никифоров выяснил, из стали какой марки изготовлена прессформа, и ответил, что для этого нужен кузнечный горн, чтобы предварительно нагреть матрицу, а также специальные электроды с мелкозернистой структурой металла. Такие электроды изготавливал для своего производства Адмиралтейский завод. А также, нужна термическая печь для медленного охлаждения матрицы после сварки. Слуцкер сказал, что все это глупости, у нас нет такого оборудования, а главное – нет времени на все это. «Делайте, как я сказал. Заварите простым электродом и зачистите шов». Сделали, как сказал Слуцкер. При первой же запрессовке сварной шов отвалился от матрицы. В следующий раз все было сделано, как сказал Никифоров. После этого случая Слуцкер стал обращаться к Никифорову исключительно по имени-отчеству – Вячеслав Яковлевич.

     Немудрено, что за таким специалистом охотились люди с других предприятий. В конце концов, его переманили в НПО «Источник». В 1975 году Никифоров ушел туда, и не имея высшего образования, был назначен главным сварщиком.

     Это воспоминание из времен моей военной службы. В 1952-55 годах я служил в охране исправительно-трудовых лагерей на острове Сахалин. Среди ночи на вахту прибежал заключенный. В его спину была воткнута вилка. Заключенного поместили в лазарет, а после излечения – в карцер. Далее выяснилось следующее. Заключенный Ярошенко сотрудничал с охраной, был доносчиком. Заключенные его вычислили. Вообще, такой род отношений между охраной и заключенными всячески поощрялся. В оперативно-служебных инструкциях имелась целая глава, посвященная работе с осведомителями. Там описана методика вербовки, виды поощрения осведомителей, способы контактирования осведомителей с охраной. Как правило, осведомителей вербовали из бывших руководителей, офицеров, коммунистов, комсомольцев и тому подобного контингента. Старший оперуполномоченный капитан Гулянов разработал операцию по переводу Ярошенко в другую зону. Надзирательская служба заблаговременно выяснила, дошли ли слухи о Ярошенко в эту зону, каковы в зоне настроения. Если все спокойно, то его могут там принять. Если есть какие-то сомнения, то он вправе отказаться войти в эту зону. В результате оперативных мероприятий было намечено перевести Ярошенко в одну из трех отобранных зон.

     Я участвовал в этой операции в качестве конвоира. Машина с Ярошенко и сопровождающим его конвоем подъезжает к зоне «А». За воротами зоны стоит кучка заключенных. Одного взгляда Ярошенко было достаточно, чтобы оценить обстановку. «В эту зону я не пойду» – говорит Ярошенко. Дежурный надзиратель подтверждает его опасения. Разворачиваемся, возвращаемся домой, а Ярошенко – в карцер. На следующий день была предпринята попытка перевести Ярошенко в зону «Б» с таким же результатом. Через несколько дней поездка в зону «В», и опять безуспешно.

     В управлении лагерей существовала служебная связь между зонами. Но эта связь предназначалась для лагерной администрации. Каким образом доходила служебная информация до заключенных – были разные версии. Тем не менее, информация до заключенных доходила даже раньше, чем до того, кому она предназначалась.

     Остался последний вариант – помещение Ярошенко в зону для спецконтингента. В управлении был лагерь специального назначения №16. В этом лагере содержались бывшие директора, работники правоохранительных органов, старшие офицеры. По информации надзирательской службы в лагере было все спокойно. У вахты Ярошенко никто не встречал. Конвою, доставившему Ярошенко в эту зону, было велено на сутки задержаться, посмотреть, что получится. Ночевали мы в казарме охраны этого лагеря. Рано утром нас разбудил дежурный надзиратель. Он сказал: «Ночью вашего хохла задушили подушкой».

     Всего на 507-м строительстве было 27 исправительно-трудовых лагерей. Каждый из них находился вблизи какого-либо строительного объекта или лесоповала. Таким образом, все заключенные были заняты конкретной работой. Исключением являлся лагпункт №16. Вблизи него не было никакого строительного объекта. Находился лагпункт в семидесяти километрах от ближайшего населенного пункта. От железнодорожной станции Победино туда была проложена узкоколейная железная дорога, по которой вывозили лес. Валили и вывозили лес заключенные из близлежащих лагерей. Узкоколейный поезд вывозил лес 2-3 раза в сутки. Один раз в сутки к этому поезду прицепляли пассажирский вагон. Вот на таком поезде я поехал в командировку в лагпункт №16.

     В командировке я находился в качестве члена комиссии по учету и списанию секретной оперативно-служебной документации. Поселок представлял собой одну улицу, обстроенную двухэтажными бараками из бруса. В конце улицы находилась жилая зона лагеря. Выглядела зона необычно. Обычно зона представляет собой прямоугольную площадку, обнесенную оградой из 18 ниток колючей проволоки. По углам – вышки с охраной. Внутри площадки – в два ряда жилые бараки. Вся зона просматривается насквозь. Эта зона была обнесена глухим дощатым забором, и даже охрана была необычной. Это были войска Министерства Юстиции. Обычные зоны охраняли Внутренние Войска МВД. И еще одно запомнилось – в поселке часто встречались молодые офицеры, мужчины и женщины, судя по узким серебряным погонам – военные врачи.

     Вообще-то, что это за необычная зона и чем они там занимались, меня не касалось. Проявлять любопытство было не положено. И только на обратном пути мне удалось кое-что узнать об этой необычной зоне. Вагон, в котором я ехал, был почти пустой. Пассажиров в нем было человек шесть. Одним из моих попутчиков оказался лейтенант МВД. Мы с ним разговорились. Лейтенант рассказал, что в эту зону свозят со всего строительства заключенных, имеющих склонность к нетрадиционной сексуальной ориентации. В те годы в СССР такая склонность уже считалась уголовно наказуемой и только за эту склонность сажали в тюрьму. В шестнадцатом лагпункте была специализированная санчасть – врачи, которые занимались изучением и лечением таких заключенных. Поэтому в поселке и встречались военные врачи. Кроме них там работали московские ученые, которые занимались проблемами патологической физиологии. Мой попутчик тоже мало что знал, что происходит за глухим забором лагпункта №16.

     PS. C тех пор прошло более 60 лет. О существовании людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией теперь много пишут. До сих пор не существует единого мнения – это болезнь или что-то другое. Одно время это считалось уголовно наказуемым преступлением. Теперь это преступлением не является. И совсем неизвестно, удалось ли кого-нибудь из этих несчастных людей вылечить. И надо ли это лечить.

     Табельщика заводоуправления Марка Соломоновича Катлера никто не звал по имени-отчеству, а только «папой Катлером». Наверное, потому, что его сын, Семен Маркович Катлер, работал в заводской лаборатории. Он был ученым, кандидатом наук. Кроме того, Семен Маркович изобрел уникальный высокопроизводительный способ сварки труб полярных газопроводов, за что был удостоен Сталинской премии. Всеобщее уважение к сыну, естественно, переходило на папу.

     Во времена, о которых я пишу, папе Катлеру было около 80 лет. При этом он был полон энергии и тщательно выполнял свои служебные обязанности. Ко времени прихода служащих на работу он стоял около табельных часов. На этом приборе служащие отбивали на специальной карточке время прихода на работу, а в конце рабочего дня – ухода с работы. Опоздавших, особенно женщин, он шлепал по попе журналом учета. Если кто-нибудь проявлял любопытство и спрашивал, зачем он, такой старенький, работает, он отвечал, что не хочет быть «тыбиком». Когда он не работал, домашние обращались к нему со словами: «Ты бы сделал то-то и то-то», «Ты бы сходил туда-то». А когда стал работать, то зауважали: «Дедушка пришел с работы, дедушке надо отдохнуть».

     Папа Катлер любил «по секрету» сообщать сотруднику, что ему прибавили зарплату. Правила игры требовали, что даже если человек об этом уже знал, то все равно он должен был изображать радость, как будто лично папа Катлер прибавил ему зарплату. При этом оба были неподдельно счастливы.

     Был у папы Катлера пунктик. Пунктика звали Ефрем Флакс. Папа Катлер ненавидел Флакса. Известный ленинградский певец Ефрем Флакс и папа Катлер были соседями по коммунальной квартире. Жили они в доме на углу Невского и Владимирского проспектов, над кинотеатром «Титан». У Флакса был сильный низкий бас. Когда он дома начинал распеваться, то всех соседей, включая папу Катлера, это раздражало. Те, кто знал об этом обстоятельстве, в присутствии папы Катлера разыгрывали спектакль. Один рассказывал, какое удовольствие он получил на концерте Ефрема Флакса. Собеседник отвечал, что очень бы хотелось сходить на концерт Ефрема Флакса, но вот никак не достать билетов. Ну что тут скажешь? Злые люди.

     Мы с Тамарой жили вместе около двух лет, но еще не были женаты. Осенью 1974 года все препятствия были преодолены, и пришло время заняться нашей семьей. А пока – мы в колхозе. Днями убираем урожай картофеля, а вечерами, после ужина, уходим гулять в поля. Ну, и конечно, обсуждаем проблемы, которые нам предстоит решить, чтобы наша семья состоялась. В один из вечеров ранней осени, где-то в конце августа - начале сентября, мы ушли далеко в поля. На краю поля стоял полуразвалившийся сарай. Мы сидели на бревне около сарая. Солнце приближалось к горизонту, вот-вот сядет. Было очень тихо. И в это время мы увидели птиц. Птицы, построившись клином, летели куда-то в теплые края. А мы сидели и смотрели в небо. Почему-то именно тот вечер: поля, тишина и клин летящих птиц – запомнились на многие годы. Вот, оказывается, как может выглядеть счастье.

     Летом 1956 года я в первый раз после военной службы получил отпуск. В нашей коммунальной квартире жила бывшая жена моего дядюшки – Мария Робертовна Эпштейн. Она посоветовала мне поехать в Одессу. В Одессе было, где остановиться – там жили ее родители. Кроме того, со мной она хотела отправить посылочку. Отец Марии Робертовны болел диабетом. Ему был необходим шприц для инъекций. В те годы одноразовых шприцев не было. Шприц она купила многоразовый, стеклянный. Накануне отъезда я его случайно разбил. Обойдя два десятка аптек, я нашел шприц. Он отличался от разбитого тем, что был ветеринарным. Он был точно такой же, но иглы к нему подходили только ветеринарные. Иглы в комплект входили, так что если никому не рассказывать, то может сойти и так. Что я и сделал. По крайней мере, пока родители Марии Робертовны были живы, никаких претензий ко мне не было.

     Родители Марии Робертовны были старенькие и больные. Они сдавали веранду студентке – татарке из Казани. Ко времени моего приезда она окончила институт и ждала своих родителей. Все годы, пока девочка училась, родители приезжали в Одессу в отпуск, навещали стариков и благодарили их за доброе отношение к их дочери. Девочка по-русски говорила с татарским акцентом. В Одессе она приобрела местный говор. По крайней мере, я слышал, как она сказала, что будет «очень скучать за Одессу».

     А еще у стариков была домработница Соня. Как-то раз меня попросили помочь Соне принести с Привоза продукты. Привоз – самый известный в Одессе рынок. По пути на рынок словоохотливая Соня пообещала устроить для меня спектакль. Но предупредила, чтобы я не вмешивался, а то меня побьют. Я попытаюсь описать спектакль в виде диалога.

     Соня: «Тётка, почем бички?» (бычки – небольшая черноморская рыбка).

     Тётка: «Три рубля».

     Соня: «Тётка, за что же ты просишь три рубля? Разве это бички? Это же воши!»

     Одесский юмор можно услышать на каждом шагу. Кондуктор в трамвае: «Чтоб вы так доехали, как вы заплатили за проезд!».

     В Одессе, на узких улицах, трамвайные пути проложены настолько близко, что расстояние между встречными трамваями не превышает полуметра. На окнах трамваев прикреплены таблички «Не высовываться». Если пассажиры не обращают внимания на табличку, то кондуктор кричит на весь вагон: «Высовывайтесь, высовывайтесь! Посмотрим, что вы всунете обратно!».

     Приезжий спрашивает у одессита, несущего в руках два арбуза, как пройти к памятнику Ришелье. Одессит, со словами «Подержи арбузы», сует ему арбузы, театральным жестом вскидывает руки вверх и восклицает: «Он не знает, где памятник Ришелье! Отдай арбузы». Забирает арбузы и уходит.

     По вечерам мамы из окон зовут детей домой. Мама – загулявшемуся ребенку: «Где ты так долго шляешься, кусок босяка?».

     Я пробыл в Одессе несколько дней. Обошел местные музеи и пляжи и заскучал. Старенький дедушка решил показать мне свою Одессу. С помощью домработницы он надел парадный костюм, и мы пошли с ним на Дерибасовскую улицу. И даже зашли в знаменитый «Гамбринус». К сожалению, в это время там, вместо легендарной пивной, был молочный буфет. Дедушке было трудно ходить, так что этот поход был единственным.

     Отпуск у меня был 24 дня, но 10 дней в Одессе мне хватило. Поэтому я взял за 5 рублей палубный билет до Ялты и поплыл туда на теплоходе «Адмирал Нахимов». Да-да, на том самом «Нахимове». В тот раз он благополучно добрался до Ялты. Накануне отъезда, на пляже, я наступил на осколок бутылки, и на теплоходе почувствовал, что у меня начинается воспаление. Я обратился в корабельный медпункт. В медпункте скучали практиканты из медицинских ВУЗов. Они меня охотно приняли и прооперировали. Утром теплоход причалил к ялтинской пристани. На пристань я сошел последним, опираясь на палку. Вещей у меня было немного – один маленький чемодан. Около выхода в город сидел на мотоцикле милиционер. Он подозвал меня к себе и стал расспрашивать, зачем я приехал и что с ногой. Я сказал, что приехал отдыхать, а с ногой накануне произошла травма на пляже. Потом он спросил меня, где я собираюсь остановиться. Я ответил – вон, стоят тетки, сниму у них комнату. Тогда он сказал, что у него уехала мама и ему одному скучно. Поэтому он приглашает меня жить к себе. Ему даже денег от меня не надо. Я сел в коляску и через 10 минут мы приехали к нему домой. Дом оказался далековато от пляжа, на самой верхней от берега моря улице. Зато рядом, через дорогу, музей А.П.Чехова. Дня три я никуда не ходил, ждал, пока заживет нога. Как-то днем милиционер отвез меня на мотоцикле вниз, к пляжу. От морской воды нога быстро зажила, и далее я мог передвигаться самостоятельно.

     Мое сосуществование с милиционером имело свои плюсы – бесплатно, но и минусы тоже. С работы он приезжал часа в два-три ночи, причем привозил продукты. Похоже, он их не покупал. Горячий хлеб, свежую рыбу, молоко, фрукты и овощи. Он меня будил и мы садились есть. Понятное дело, среди ночи. За еду я тоже не платил. В первые после приезда в Ялту дни, когда я ходил с палкой, я посетил музей Чехова. Громадная усадьба располагалась на самом верху горы, возвышающейся над городом. Роскошный вид на морское побережье. Большой двухэтажный дом. Запомнилась гостиная. Много входных дверей из окружающих гостиную комнат. В гостиной камин. На лицевой стороне камина пейзаж, написанный Исааком Левитаном. И еще запомнился один посетитель – Илья Эренбург. С ним я случайно почти что столкнулся в гостиной Чехова. Вот так я провел отпуск.

     С Дмитрием Евгеньевичем Зориным мы познакомились поздней осенью 1955 года, когда я поступил в конструкторский отдел завода «Электрик». Он стал моим первым начальником. Я уже упоминал, что попал в очень квалифицированный и доброжелательный коллектив. О моей работе в этом коллективе повторяться не стоит, а о руководителе этого коллектива надо рассказать подробнее.

     Дмитрий Евгеньевич вырос в семье одесского адвоката. Об интеллигентности семьи можно судить по такой подробности: в семье все в совершенстве владели французским языком. Разумеется, и русским тоже.  Ко времени моего знакомства с Дмитрием Евгеньевичем, его жена около 10 лет была полностью парализованной. Растить сына и вести домашнее хозяйство ему приходилось одному. При этом, я не помню, чтобы он жаловался на тяготы жизни. Наоборот, если он обсуждал какие-то проблемы, то делал это с юмором. Например, зашел разговор о фотоаппаратах. Дмитрий Евгеньевич спросил у меня, есть ли у меня фотоаппарат. Я ответил, что у меня есть фотоаппарат «Киев». «А сколько он стоит?» – «Киев» стоит 250 рублей». Дмитрий Евгеньевич: «А у меня фотоаппарат «Смена» за 16 рублей. Знаете ли вы, какая разница между нашими фотоаппаратами?». Я начинаю перечислять достоинства «Киева». Дмитрий Евгеньевич перебивает меня: «У вас в шкафу лежит фотоаппарат за 250 рублей, а у меня за 16 рублей».

     С сыном Дмитрия Евгеньевича я лично знаком не был. О нем я знаю только со слов Дмитрия Евгеньевича. Олег Зорин, еще будучи учеником начальных классов школы, посещал драматическую студию Выборгского дворца культуры. Посещал успешно, был постоянно занят в спектаклях. Руководили студией в годы его детства известные артисты – Александр Борисов, Кирилл Лавров, Игорь Горбачев. По окончании школы он поступал в театральный институт, но не поступил. Пришлось ему работать в лаборатории завода «Электрик» учеником слесаря-электромеханика. На следующий год снова попытался поступить в театральный, и снова неудачно. Удалась только третья попытка. Во время экзамена возникла какая-то проблема. Один из членов приемной комиссии выразил недовольство выступлением абитуриента Зорина. Третья попытка поступления в институт тоже оказалась под угрозой. Положение спас член комиссии, Народный артист СССР Александр Борисов. Он узнал своего ученика из Выборгского дворца культуры и рассказал членам комиссии историю о том, как в Выборгском ДК он ставил спектакль. В спектакле рассказывалось, как после войны отец разыскивал сына, увезенного немцами в Германию. Борисов играл роль отца, Олег Зорин – сына. Далее Борисов рассказал, что он опаздывал к началу спектакля и не успел переодеться. Пришлось выйти на сцену в своем новом, светлом костюме. Далее следовала сцена встречи отца с сыном. Олег искренне сыграл эту сцену. Он бросился к «отцу», обнял и прижался к нему. В результате новый костюм был выпачкан гримом. После этого рассказа комиссия единогласно приняла Олега Зорина в институт.

     Еще будучи студентом, Олег руководил драматической студией в Текстильном институте. По окончании института он получил распределение в театр Ленсовета. К этому времени он успел жениться на девушке из Текстильного института. Девушка, наверное, стала бы хорошей женой, но у Олега – премьеры, после премьер – фуршеты, приходит домой – пахнет чужими духами. На лице – следы губной помады. А дома – молодая жена и только что родившийся ребенок. Закончилось все это трагедией. Жена пошла на чердак, якобы повесить белье, но повесилась сама. Новорожденного ребенка – девочку – забрали родители жены и увезли ее к себе на родину – на Украину. Главный режиссер театра Ленсовета, Игорь Петрович Владимиров, вызвал к себе Олега и сказал, что такой скандал для театра неприемлем. Он посоветовал Олегу уволиться и уехать в какой-нибудь периферийный театр. А потом, года через два-три, вернуться. «Мы сделаем вид, что забыли» – сказал на прощание Владимиров.

     Через три года Олег вернулся. Владимиров сдержал слово. Олега приняли в театр Ленсовета. Он много лет там успешно работал. Женился на актрисе из этого театра. С новой невесткой у Дмитрия Евгеньевича сложились дружеские отношения. Оба оказались заядлыми шахматистами. У актрисы были две дочери – подростки. Летом, когда театр уезжал на гастроли, Дмитрий Евгеньевич (к тому времени уже вдовец), переезжал в квартиру невестки, там вел хозяйство и присматривал за детьми. В 2000-х годах Олег Зорин ушел из театра Ленсовета и поступил в театр «Русская антреприза» имени Андрея Миронова. Там он работал режиссером. Иногда сам ставил спектакли и сам играл в спектаклях-монологах.

     Послесловие. В 1970-х годах в Ленинграде гастролировал театр «Комеди Франсез» из Парижа. Парижане привезли спектакли по пьесам Мольера. Играли на французском языке. Дмитрий Евгеньевич и его сын не могли пропустить такое событие. Дмитрий Евгеньевич взял в библиотеке Мольера на французском языке и тщательно его перечитал. Зал Дома Культуры Промкооперации (теперь ДК им. Ленсовета) был полон. Спектакли, привезенные французами, были комедиями. Но в зале стояла напряженная тишина. Только в 2-3 местах зала люди периодически хохотали. Оказывается, в спектаклях было много двусмысленных фраз и сцен. При чтении двусмысленности не ощущались. Это было доступно только людям, в совершенстве владеющим французским языком.

     В 1966 году я купил двухкомнатную кооперативную квартиру. Территориально дом находился в одном километре севернее трамвайного кольца у Политехнического института, на землях совхоза «Лесное». В настоящее время это пересечение проспектов Науки и Тихорецкого. Трамвайное кольцо тогда находилось на месте нынешней станции метро «Политехническая». И еще недалеко от этого места находилась военная академия связи.

     Когда началось строительство, на этих землях никаких инженерных сетей не было. Жилые дома построили, а вот с канализацией возникла проблема. Внутри квартала была вырыта большая яма глубиной метров восемь. В эту яму сливались нечистоты из окружающих новых домов. Чтобы жильцам не досаждали запахи и насекомые, в яму периодически сыпали хлорную известь, а поверх ее рассыпали торф. А чтобы нечистоты не скапливались слишком быстро, горячую воду в этот квартал подавали раз в неделю. И только года через три построили настоящую канализацию.

     Телефонизация района тоже началась через несколько лет. В нашем доме жил чиновник, работавший на Октябрьской железной дороге. Персонально ему была проложена телефонная линия от академии связи.

     Наверное, последним напоминанием о существовании совхоза остался непонятный зигзаг проезжей части улицы Гидротехников. В совхозе около этого места был коровник для племенных быков. Когда началась прокладка улицы, выяснилось, что коровник будет примыкать вплотную к проезжей части улицы. По требованию совхоза был сделан изгиб улицы, чтобы проезжающий транспорт не беспокоил быков. Спустя несколько лет совхоз перевели в другое место, на месте коровника построили жилой комплекс для академии связи, а зигзаг на улице существует и сейчас.

     Наш дом строила организация «Севзаптрансстрой». Строила она обыкновенные панельные пятиэтажные «хрущевки». Вскоре после заселения дома обнаружилась моль, практически во всех квартирах одновременно. Никакой нафталин и прочие химикаты не помогали. Позднее выяснилось, что моль питалась утеплителем, которым были наполнены стеновые панели. Утеплитель был изготовлен из отходов шерстяной пряжи. Года четыре моль поедала этот утеплитель. И как только весь съела, так одномоментно исчезла из всех квартир.

     При выборах правления ЖСК меня выбрали членом правления. Во время строительства дома мы, члены правления, контролировали работу строителей. Иногда не по делу вмешивались. При монтаже отопительной системы устанавливается входная втулка подачи горячей воды. В зависимости от общей площади отапливаемых помещений дома, рассчитывался внутренний диаметр отверстия этой втулки. Это делалось для того, чтобы подать в отопительную систему определенное количество килокалорий. Затем втулка устанавливалась во впускной клапан и опломбировывалась. В промежутке между установкой и опломбированием мы, члены правления, вынули эту втулку, отвезли на завод и немного расточили отверстие. После этого в систему отопления стало подаваться больше килокалорий, чем следовало по расчету. После опломбирования проверить это стало невозможно. В результате в нашем доме зимой было теплее, чем в соседних домах.

     В квартирах нашего дома электрические розетки были установлены очень неудобно. Они располагались сантиметрах в сорока от пола. По утрам, когда мы складывали диван-кровать, спинка дивана задевала за вилку и выдергивала розетку из стены. После нескольких таких выдергиваний алюминиевые провода обламывались, причем в глубине гнезда под розетку. Достать обломанные провода было невозможно. Я попытался достать кончик обломанного провода. В глубине гнезда я обнаружил целые, не обломанные провода под напряжением. Подсоединился к этим проводам и починил розетку. Спустя какое-то время до меня дошло, что подсоединился я к проводам соседской квартиры. Фактически, я стал воровать электроэнергию у соседей. Правда, подключены к этой розетке у меня были электрические часы, расход электроэнергии там был пустяковый, но все же. Когда я уехал из этой квартиры, то забыл предупредить об этом новых жильцов. Наверное, те, кто там живет сейчас, даже не подозревают, что они потенциальные воришки.

     Году в 1968 я купил каркас металлической печки для дачи. Дело было в начале зимы, пришлось везти каркас домой. Поднимаюсь по лестнице. Навстречу идет соседка, спрашивает: «Зачем печка?». Объяснять было долго, решил отшутиться. Сказал, что зима будет холодной, вот и решил на всякий случай поставить дома печку. Соседка не поняла шутки и донесла председателю ЖСК. Меня вызвали на заседание правления. Я долго не мог понять, чего они от меня хотят. Я просто забыл о шутке с печкой.

     В нашем кооперативном доме жил ученый-радист. Он работал в Институте Арктики и Антарктики. Когда он покупал квартиру, ему непременно нужна была квартира на последнем этаже. На крыше дома у него была установлена поворотная антенна. Она проходила сквозь крышу в его квартиру. В крышу был встроен поворотный механизм. Не выходя из квартиры, он мог поворачивать антенну в нужную сторону. Каждый год в Антарктиду отправлялась смена экспедиции. Мой сосед отправлялся со сменой, настраивал и опломбировывал радиоаппаратуру и возвращался домой вместе со сменившимися зимовщиками. Такая командировка обычно продолжалась около двух месяцев. В одной из командировок ему поручили отвезти в Антарктиду образцы приборов, окрашенных опытной краской белого цвета, а потом, ежегодно при посещении Антарктиды, писать отчеты о том, как ведет себя эта краска в суровом климате. Он расширил географию эксперимента. Как-то ночью он сел на велосипед и поехал к Летнему саду. Там, на ограде моста через Лебяжью канавку, со стороны Марсова поля, он нарисовал этой краской пингвиненка высотой около 8 сантиметров. Он рассказал мне об этой истории лет через пять после того, как нарисовал его. Когда я бывал в районе Летнего сада, то специально, переходя мостик, заглядывал через ограду. Точно сказать не могу, но лет через 10-12 этот пингвиненок был хорошо виден.

     Про директора заводской столовой Ивана Александровича Вихрова на заводе знали, что он получил специальное образование в военной академии по специальности «Продовольственное обеспечение войск», полковник в отставке, вдовец и порядочный человек. Когда я купил квартиру, мы с ним оказались соседями по лестничной площадке. Пару раз по каким-то соседским делам мы заходили друг к другу в квартиры. Жил он очень скромно, квартиру содержал в военном порядке. Однажды, по пути с работы, я встретил его выходящим из магазина. В руке он держал четвертушку круглого хлеба и пакетик – граммов двести колбасы. Мне стало смешно – директор столовой идет с работы с такими припасами. Я сказал ему об этом. Он воспринял мою шутку всерьез и сказал, что конечно, он может взять с работы и хлеб, и колбасу и много чего ещё. И вряд ли кто-нибудь упрекнет его за это. Но вот как после этого он будет требовать порядочности от работников столовой?

     На третьем курсе в Сварочном техникуме, в курсовом проекте по курсу «Детали машин» мне было дано задание: выполнить механический расчет планетарного редуктора. Как-то получилось, что вовремя эту работу я сделать не успел. В рекомендованном учебнике была сплошная высшая математика, в которой я был откровенно слаб. Кто-то посоветовал воспользоваться учебником «Детали машин» А.Т.Батурина. В библиотеке техникума этот учебник можно было получить только по предварительной записи. Кто-то принес из дома свой учебник. Я в него заглянул, а там – никакой высшей математики, одна сплошная арифметика. Да еще в приведенном примере – прямо мой вариант расчета. Только подставить мои данные и расчет готов. За несколько часов я сделал этот расчет и к нему – несколько красивых схем и эскизов. На последней странице – список использованной литературы. Наряду с другими учебниками в этом списке присутствовал и учебник Батурина. Сдал работу, и очень довольный собой, жду результата.

     Через несколько дней получаю свою курсовую. Ни одной ошибки и при этом стоит оценка – «Три». Ничего не понимаю. Листаю дальше. На странице, где список использованной литературы, напротив фамилии Батурина, красными чернилами – четкая фраза: «Вы бы еще взяли учебник «Детали машин» для балетной школы». Оказалось, что в этом учебнике есть примечание: «Допущен в качестве учебника для немашиностроительных техникумов». Умные ребята это давно просекли, и пользуясь учебником Батурина, не упоминали о нем в списке литературы.

     Весной 1982 года мы с Нодаром Евгеньевичем приехали на отраслевое совещание в Ташкент. Совещание должно было состояться на заводе «Ташэлектромаш». До начала совещания у нас было около трех часов, а пока мы сидели в кабинете директора завода В.И.Береговского. В то время самой обсуждаемой темой разговоров была афганская война. В нашей прессе и на телевидении рассказывали, что наши войска строят для афганцев школы и детские сады. О боевых действиях и наших потерях можно было узнать только из сообщений вражеского радио. Ташкентцы знали об этих событиях побольше нашего. Практически весь поток войск в Афганистан и обратно проходил через Ташкент.

     Береговский рассказал нам, что с его заводом граничит деревообделочный комбинат Среднеазиатского военного округа. Недавно на комбинат привезли для реставрации ворота президентского дворца из Кабула. Во время штурма дворца нашими войсками ворота пострадали от автоматных очередей. Этим воротам 1200 лет. Сделаны они из какой-то твердой древесины. И вот сейчас лучшие узбекские реставраторы – резчики по дереву – занимаются этими воротами. Нодар попросил Береговского организовать экскурсию, посмотреть на эти ворота. Береговский позвонил своему соседу – директору комбината, и договорился.

     Минут через пятнадцать у проходной деревообделочного комбината нас встретил человек, которому поручили нас сопровождать. В проходе одного из цехов, на козлах лежали эти самые кабульские ворота. Состояли они из двух створок общими размерами приблизительно 4 на 6 метров и толщиной около 20 сантиметров. Вся поверхность была покрыта арабской вязью и растительным орнаментом. Древесина, из которой были сделаны ворота, была цвета кофе с молоком. Резчиков было трое пожилых узбеков. Они рассказали, что поврежденные места они заменяют древесиной той же породы и желательно того же возраста, а потом по фотографии воссоздают рисунок. У них в мастерских имеется запас древесины: самшита, карагача, ореха и еще каких-то твердых пород дерева. Этот запас создавался в 1930-х годах, когда в массовом порядке рушились древние мечети.

     Когда мы уходили с комбината, то увидели около одного из цехов рефрижератор, в который солдаты грузили продолговатые ящики. В этом цехе делали гробы. На рефрижераторе их увозили в Афганистан, а потом обратно – с грузом «200» на Родину. В рефрижератор помещалось 160 гробов. Неожиданно для себя мы получили самую что ни на есть достоверную информацию о том, как там нашим воюется.

     В январе 1966 года я был командирован в Москву, на ВДНХ, на выставку работ изобретателей и рационализаторов электротехнической промышленности. Участником выставки я стал за разработку одного несложного, но очень эффективного приспособления для металлообработки. На выставке мы, участники, стояли у своих стендов и отвечали на вопросы посетителей. Так прошло несколько дней. Утром 15 января в дирекции нашей выставки желающим предложили пропуска для прохода на Красную площадь по случаю похорон С.П.Королева. Только тогда мы узнали, что оказывается Королев и есть тот самый таинственный главный конструктор космических кораблей.

     На Красной площади я стоял в самом последнем ряду, спиной к универмагу ГУМ. Относительно Мавзолея я оказался левее метров на пятьдесят-сто. Стоящих на трибуне с такого расстояния разглядеть не удалось. А там были Брежнев и Гагарин. Но это я увидел только вечером, в телевизионном репортаже. Что касается моего участия в выставке новаторов, то за мою разработку меня наградили Малой Бронзовой медалью.

     И еще одно наблюдение. Когда мы приехали на выставку и шли по территории ВДНХ, то увидели, что павильон СССР окружен телескопическими вышками и рабочие пневматическими молотками сбивают с фасада золотые буквы надписи «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Как известно, этот лозунг принадлежал недавно смещенному Никите Сергеевичу Хрущеву.

     Со слесарем-инструментальщиком Оскаром Оскаровичем Хельсингом я познакомился, когда перешел на работу в конструкторское бюро технологического отдела.

     Первым, на кого обращали внимание при посещении инструментального цеха, был слесарь Хельсинг. Если все рабочие были на одно лицо в обычных рабочих спецовках, то Хельсинг отличался чистым наглаженным черным полукомбинезоном, белоснежной рубашкой и черным галстуком. Но дело было не только в одежде. На его верстаке все было разложено по местам, инструмент содержался в идеальном порядке. Мне повезло сделать с ним несколько работ. Это были не обычные типовые инструментальные работы, а как бы это сказать – эксклюзивные. Такие работы поступали на завод по линии райкома КПСС. В райком обращался какой-нибудь изобретатель, и если в работе просматривался здравый смысл (а бывало, что и не просматривался), то такая работа попадала в руки конструктора Акодуса и слесаря Хельсинга. Так, мы сделали для Петроградской районной овощебазы машину для сортировки картофеля. Машина могла сортировать картофель по размеру клубней на 6 фракций. Получилась она удачной, потому что через некоторое время завод получил заказ – изготовить 12 таких же машин. Самое интересное, что через несколько лет, уже на другой овощебазе, я увидел машину для сортировки картофеля, изготовленную заводом сельхозмашиностроения. Основные принципы работы этой машины были наши.

     Однажды меня и Оскара Оскаровича пригласили в партком завода, познакомиться с заказчиком. Заказчик был врачом из родильного дома имени Снегирева. Он вынул из кармана чехословацкий цанговый карандаш. В то время цанговые карандаши только появились, были редкостью и предметом зависти конструкторов. Врач объяснил нам, что ему требуется медицинский инструмент, работающий по принципу цанги. У этой цанги боковые кромки должны быть режущими, как у кусачек или маникюрных ножниц, а внутри должна быть шарообразная полость диаметром 8 миллиметров. С помощью этого инструмента можно амбулаторным способом удалять полипы, возникающие на слизистых оболочках. В то время такие операции производились хирургическим способом и занимали около 10 дней до выздоровления. Мы с Оскаром Оскаровичем взялись за эту работу. Для этого нам понадобились заготовки из стали марки 4Х13. Эта сталь применяется для изготовления медицинских скальпелей. По нашей просьбе на заводе «Красногвардеец», производившем медицинские инструменты, был изготовлен комплект поковок из этой стали. Разработка конструкции и изготовление инструмента увенчались успехом. От предложения поприсутствовать на операции мы отказались. По предложению врача испытания провели на вырезке из свиного мяса. Наш инструмент безотказно выкусывал из свинины шарики диаметром 8 миллиметров. Автор получил за свою разработку авторское свидетельство, а мы с Хельсингом – небольшую премию. Зато автор подарил нам по чехословацкому цанговому карандашу.

     Сотрудничество с Оскаром Оскаровичем Хельсингом само по себе было хорошей школой. Он тщательно готовил инструмент. Заготовки под будущие детали у него сверкали чистотой. После каждой операции обработки на металлорежущих станках он обметал со станка стружку. Обмеры деталей представляли собой театрализованное действо. Любое изделие, вышедшее из его рук, было образцом того, как надо работать.

     Руководство завода с большим уважением относилось к Оскару Оскаровичу и неоднократно пыталось организовать обучение им молодых слесарей. К сожалению, молодые слесаря уходили, не выдерживая его пунктуальности и требовательности. Можно предположить, что умелые руки были особенностью семьи Хельсингов. На одном из ленинградских предприятий работал сварщиком младший брат Оскара Оскаровича. В 1980-х годах проводились конкурсы по профессиям. На таком конкурсе брат Оскара Оскаровича занял первое место и получил главный приз – автомобиль «Жигули».

     Сергей Николаевич Волков окончил Политехнический институт весной 1941 года, получил распределение на завод «Электрик», но поработать не успел. Началась война, и Волкова призвали в армию. Повоевать он тоже не успел. В одном из первых боев под Лугой он попал в плен. Около года он ремонтировал немецкие военные аэродромы, а потом его перевели в Бельгию, там он работал на угольной шахте. В 1944 году группа советских военнопленных – шахтеров совершила побег. Им удалось перебраться во Францию, там они примкнули к французскому движению Сопротивления. Так Волков стал французским партизаном. После окончания войны Волков не решился сразу вернуться на Родину. К бывшим военнопленным в СССР относились с недоверием. Многие из них из немецких лагерей попадали в советские. Волков поступил на работу на автомобильный завод «Рено». Каким образом ему удалось связаться со своими ленинградскими родственниками и получить от них свои документы об окончании института, Волков не рассказывал. Вообще, о своем пребывании в плену, в партизанах, о работе на заводе «Рено» он не любил вспоминать. Если кто-то пытался его расспрашивать, он быстро переводил разговор на другую тему. Ко времени возвращения в Советский Союз Волков работал конструктором. На заводе «Рено» он занимался проектированием сварочного оборудования.

     На Родину он возвратился в 1956 году. В это время в Союзе бывших военнопленных уже не преследовали. Волков поступил на завод «Электрик» в конструкторский отдел. На «Электрике» он занимался тем же, чем занимался во Франции – проектировал специализированные контактные сварочные машины для автомобильной промышленности. Между конструкторами-проектировщиками и конструкторами-технологами, занимающимися проектированием технологической оснастки, всегда существует некоторый антагонизм. Считается, что проектировщик – это конструктор первого сорта, а технологический конструктор – второго сорта. Если проектировщик что-то спроектировал, то это уже критике не подлежит. И приходится технологическому конструктору ломать голову над оснасткой, причем далеко не всегда это вызывается необходимостью. С Волковым всегда можно было поторговаться и договориться. И если технологический конструктор сумел его убедить, то он охотно переделывал свою разработку. Мне приходилось проектировать технологическую оснастку для волковских машин. И всегда такая работа доставляла удовольствие.

     Однажды завком устроил выставку самоделок работников завода. Главным образом, это были фотографии, картины, резьба по дереву. Наибольшее впечатление произвела экспозиция произведений Волкова. Там было много поделок из бересты: лапти, вазы, подстаканники. Настоящим шедевром были шахматы из жеваного хлеба. Фигуры представляли собой средневековых рыцарей. Многие мелкие детали рыцарских доспехов были тщательно проработаны. О своих самоделках он все же однажды проговорился: военнопленные меняли свои поделки на еду. Так и выживали.

     В 1960-х – 70-х годах я участвовал во встрече вождей из разных стран, посещавших Ленинград. По пути следования из аэропорта в резиденцию на Каменном острове вождей встречало ликующее население. Там были досужие зеваки, но в основном – трудящиеся из близлежащих к трассе следования кортежа предприятий. Как правило, это были служащие и инженерно-технические работники. Рабочих к этому делу не привлекали. Делалось это так.

     Заведующих отделами вызывали в партком и вручали некоторое количество картонных флажков государства, вождя которого предстоит встретить. Служащие на эти мероприятия ходили охотно, особенно в хорошую погоду. Некоторые встречи запомнились.

     Фиделя Кастро народ принимал с искренним энтузиазмом. Определенную роль играла пропаганда, политическая обстановка и наши отношения с Островом Свободы. Чтобы население не выходило на проезжую часть улиц, вдоль маршрута следования кортежа выстраивалась цепь из милиционеров, курсантов военных училищ, народных дружинников. Сложнее дело обстояло на перекрестках улиц. Там напирала большая толпа народа, да еще перекрывался переход улицы. Поэтому на перекрестках оцепление выстраивалось «живой цепью», буквально сцепившись локтями. В такой живой цепи я стоял на углу Кировского проспекта и улицы Скороходова (соответственно, Каменноостровский проспект и Большая Монетная улица). Сзади на нас давила громадная толпа. Люди карабкались на ограду сквера, осветительные столбы и деревья. А напротив, через дорогу, молодежь ухитрилась вскарабкаться на подоконники бельэтажа. В оцеплении мы простояли часа полтора, а потом кортеж проскочил мимо нас за несколько секунд. Я не могу с уверенностью сказать, видел ли я Фиделя Кастро.

     Императора Эфиопии Хайле Селассие I мы встречали как обыкновенные зеваки, стоя на тротуаре у ограды сада имени Дзержинского. Перед проездом высоких гостей движение на Кировском проспекте перекрывалось примерно за час до проезда кортежа. Потом на большой скорости проносились милицейские машины с сиренами, мигалками и крякалками. А уже потом, минут через десять, проехал кортеж. Императора везли на открытой «Чайке». Зрелище оказалось незабываемым. Позади императора стоял председатель Ленгорисполкома Николай Иванович Смирнов. Это был мужчина богатырского роста и телосложения. А перед ним стоял император Хайле Селассие I. Роста он был маленького. Его голова находилась на уровне живота Николая Ивановича. Чтобы яснее представить это зрелище, я позволю себе несколько некорректное сравнение. Представьте себе седую обезьяну, на которую надет расшитый золотом мундир. Вот такой у нас был друг.

     Королеву провезли на большой скорости в закрытой машине. Только в полуоткрытом окошке машины была видна тонкая женская рука, помахивающая ярким платком. Вот и вся встреча. Весь остальной ритуал – точно такой же, как описанный выше. В те годы была в моде песня: «Королева Непала, королева Непала, королева по имени Лакшми». Когда исполняли эту песню, я всегда вспоминал яркий платок в тонкой женской руке.

     Президента Индонезии Сукарно долго ждали на Кировском проспекте у сада имени Дзержинского. Мы с Борисом Ильичом Шишигиным перешли через Каменноостровский мост и пошли по направлению к резиденции. Милиции было немного и нашей прогулке не препятствовали. Так мы потихоньку дошли до ворот резиденции. Напротив ворот был длинный дугообразный тротуар, по которому прогуливалось с десяток таких же, как мы, зевак. Мы с Ильичом уже было собрались в обратный путь, но в это время в промежуток между забором резиденции и дугообразным тротуаром въехал кортеж правительственных машин. Из одной машины вышли Н.С.Хрущев и президент Сукарно. Хрущев помахал всем нам рукой и ушел в ворота резиденции. А президент Сукарно поднялся на тротуар и пошел навстречу нам – зевакам. Он подходил к каждому и здоровался за руку. Поздоровался и с нами. Когда мы шли обратно, то обсуждали вопрос: сколько времени нам следует не мыть руки, чтобы прочувствовать всю важность произошедшего.

     В Советском Союзе практически не существовало специализированной промышленности товаров народного потребления. Товары народного потребления, так называемый «ширпотреб», производились на промышленных предприятиях в качестве нагрузки к основной продукции. Наверное, поэтому люди годами ждали очередь на приобретение холодильника, стиральной машины, телевизора. А об автомашине и говорить нечего. На заводе «Электрик», выпускавшем сварочное оборудование, такой нагрузкой были электроплитки и электрочайники. В 1960-х годах в стране на 35 заводах производилось 2,5 миллиона электроплиток в год. Причем 1,5 миллиона плиток выпускал завод «Электрик», а остальные 34 завода делали оставшийся миллион. Среди них были заводы, которые делали 15 тысяч плиток в год. Таким образом, мы были крупнейшим производителем плиток в стране.

     Небольшое дополнение к вышеизложенному: когда мы делали электрочайники, то при штамповке заготовки корпуса чайника вырубалось круглое отверстие под крышку. Заводские умельцы предложили использовать отход от вырубки для изготовления спиннинговых катушек. Из двух чайников – одна катушка. Так, без лишних затрат и фактически без разрешения вышестоящего руководства, завод успешно освоил еще один популярный товар. Эти катушки хорошо продавались.

     В 1968 году, впервые в Советском Союзе, в московском парке Сокольники, проходила международная выставка бытовой техники «Интербытмаш-68». В этой выставке принимали участие фирмы – производители бытовой техники из 30 стран мира. Поскольку мы, завод «Электрик», были одним из крупнейших производителей ширпотреба в нашей стране, меня командировали на эту выставку с целью ознакомления с ассортиментом электробытовой техники в разных странах мира. Мне предстояло изучить вопрос и написать отчет.

     Что касается электроплиток, то мы выглядели не хуже европейских производителей. По крайней мере, наши электроплитки практически ни в чем не уступали французским. В советской экспозиции были интересные разработки. На выставке работала линия по ремонту часов. Выглядело это так.

     У входа на выставку вывешивалось объявление: «Сегодня на выставке принимаются в ремонт и чистку часы «Победа». В те годы это были самые распространенные советские часы. Время ремонта – около двух часов. Процесс ремонта происходил на глазах у зрителей. На конвейере часы разбирались до последней детали, далее шла промывка деталей, затем дефектация – обмер деталей на предмет износа. В случае износа сверх допустимого, деталь заменялась на новую. Далее – сборка и наладка. Через два часа клиент получал свои часы с гарантией на пять лет. И все это – абсолютно бесплатно.

     В советской экспозиции также была линия – фабрика-прачечная. Партия белья маркировалась. Маркировка представляла собой многозначный номер, отпечатанный на белье точками (по типу современных матричных принтеров). Затем – механизированная стирка, глажка. На последнем этапе, без участия человека, партия белья подбиралась в соответствии с маркировкой, складывалась в стопку и заваривалась в пакет из термоусадочной пленки.

     В американской экспозиции была химчистка. Клиенту вручалась одноразовая пижама из специальной бумаги. На вид и на ощупь эта пижама напоминала шелковую. Клиент переодевался в пижаму, садился в мягкое кресло. В ожидании вычищенной одежды клиенту подавали «Кока-колу» (1968 год!) и журнал «Америка». Кроме собственно химчистки, клиенту предлагалась обработка одежды водоотталкивающим препаратом, а также придание ткани несминаемости.

     Французы таким же примерно образом демонстрировали салон красоты. Во все эти заведения целые дни стояли гигантские очереди. На этой выставке я впервые увидел японские карманные калькуляторы. Они лежали на прилавке, прикованные цепочками. Но, тем не менее, эти калькуляторы ежедневно уворовывали. Американцы демонстрировали удилища из углепластика. Такое удилище длиной метров восемь весило всего 300 граммов.

     Итальянцы демонстрировали окраску изделий в электростатическом поле. На длинном прилавке были расположены металлические стойки, на которых развешивались штампованные из листовой стали рожки для обуви. Когда у прилавка собиралась толпа, включались распылители краски, причем направлены они были в сторону зрителей. Толпа отшатывалась, но ни одна капля краски до зрителей не долетала. Зато рожки покрывались краской тонким ровным слоем. А потом толпа мгновенно расхватывала эти свежеокрашенные рожки.

     Много зрителей было около экспозиции французского автосервиса. Там было много разного инструмента и приспособлений непонятного назначения, и красивый дизайн: блестящий хром и ярко-красная эмаль.

     Итальянцы демонстрировали линейки стиральных машин, холодильников, кофеварок. Какие-то арабы демонстрировали печатную продукцию – Коран, и какие-то восточные сладости, и даже угощали ими.

     Выставка произвела на меня незабываемое впечатление. Ну, а что касается отчета, то отчет я написал. Получилось листов восемьдесят.

     Для справки: магнитострикция – это такое физическое явление. При воздействии на металлический сердечник переменным магнитным полем, у сердечника начинает с частотой колебаний магнитного поля изменяться длина. Особенно сильно это явление выражается при воздействии переменного тока на никелевый сердечник.

     В 1980-х годах мне пришлось принять участие в работе над проектированием оборудования, использующего магнитострикционный эффект. На подмосковном заводе – «почтовом ящике», располагавшемся неподалеку от города Чехов, делали такое оборудование.

     Так, например, буровой станок, оснащенный магнитострикционной вставкой в бурильную колонну, мог бурить отверстия в твердых диабазах на порядок быстрее, чем без этой вставки. Дорожный каток, оснащенный магнитострикционным вибратором, мог укатывать самый мягкий грунт – чернозем – до состояния бетона. В Антарктиде такой каток укатывал снег, после чего на снежную полосу могли садиться тяжелые самолеты.

     Подробности моего участия в этой работе особого интереса не представляют. Работа как работа.

     Руководил этой темой персонаж по фамилии Анюточкин. Его контора находилась в Москве, неподалеку от Белорусского вокзала, в Грузинских улицах. Помещалась контора в здании старой церкви. Внутренности здания были вдоль и поперек разгорожены на кабинеты, и все это соединялось крутыми железными лестницами. Интересное явление представлял собой коллектив, работавший под командой Анюточкина. С экономической точки зрения у коллектива все было более чем в порядке. По крайней мере, весь двор церкви был уставлен дорогими машинами.

     Карабкаясь по крутым лестницам, можно было увидеть полуоткрытые двери кабинетов. В кабинетах – нарядно одетые люди среднего возраста, обоего пола. На столах – торты и бутылки. И веселые возгласы. Как они умудрялись руководить таким производством – ума не приложу. Но это всего лишь мое впечатление от увиденного.

     Позже я узнал, что у Анюточкина могучий тесть – крупный чиновник из Госплана СССР. Еще позже мне попалась в руки газета «Социалистическая индустрия», в которой был помещен фельетон. Главным героем фельетона был Анюточкин. Там рассказывалось, что контора Анюточкина, заказывая какие-то материалы в Болгарии, вместе с материалами завозила в страну целые вагоны дубленок. Что такое дубленки в 80-х годах прошлого века, я думаю, не нужно объяснять.

     Во время одной из встреч с Анюточкиным я расспросил его об этом фельетоне. Он рассмеялся и сказал, что все улажено, и «Папа» - т.е. тесть – все устроил. Оказалось, что дочь пожаловалась папе, что муж, т.е. Анюточкин, плохо себя ведет, ударился в загул, ну и так далее. И надо его попугать. Вот папа его и попугал, и с помощью фельетона тоже. А когда решили, что испуг достиг цели, все это было остановлено.

     Его вызвали в прокуратуру, сообщили, что его дело прекращено, и дали подписать бумагу о прекращении дела. Уходя, он сказал прокурору: «Прощайте», на что прокурор заметил ему: «Ну зачем же «прощайте»? Лучше будет сказать «до свидания». «Почему?» – «Потому, что с вашими наклонностями вы непременно будете нашим клиентом». Это он мне сам рассказал. Слово в слово.

     А еще он мне рассказал историю возникновения таких фамилий, как у него: Анюточкин, Дашкин, Зинкин и т.д. Как правило, такие фамилии давали в детских домах беспризорникам. При выяснении возможных родителей, дети мало что знали и помнили. Кто-то вспоминал, что в раннем детстве в его окружении была какая-то Анюточка. Вот отсюда и записывали фамилию – Анюточкин. По крайней мере, Анюточкин рассказал эту историю со слов своего папы.

     В декабре 1974 года мне было предложено поехать на месяц в командировку на Вильнюсский завод электросварочного оборудования. Цель командировки – оказание помощи вильнюсским конструкторам в проектировании технологической оснастки для запуска в производство нового электропылесоса. Против поездки у меня возражений не было, но в это время Тамара была беременна на 5 месяце, и нам не хотелось расставаться даже на месяц. Я предложил главному технологу П.Н.Шишкину отправить меня в эту командировку вместе с Тамарой. Ведь она тоже конструктор, да еще в какой-то мере посильнее меня.

     Шишкин сказал, что не имеет права посылать в командировку беременную женщину, но если это будет по обоюдному согласию, то он попробует договориться с вильнюсским руководством о нашей с Тамарой совместной поездке.

     В Вильнюсе нас приняли хорошо. Правда, при первом нашем появлении главный технолог завода М.Г.Лебединский смотрел на Тамару с опаской. Поселили нас очень удачно. Рядом с заводом находился заводской Дом культуры, а в нем была квартира для приезжающих артистов. В эту квартиру нас и поселили, тем более, что во время нашего там проживания никаких артистов не было.

     Работа, которую нам предстояло выполнить, была для нас понятна. За месяц мы сделали даже больший объем работы, чем тот, что для нас планировался. Потом, уже дома, нам сообщили, что оснастка, спроектированная нами, была благополучно запущена в производство. Это, пожалуй, все, что можно сообщить о результатах нашей командировки.

     По вечерам, после работы, мы с Тамарой садились в троллейбус и уезжали в центр  города. Сначала заходили в какой-нибудь музейчик (а их там много), или в кино. А потом – в какое-нибудь маленькое уютное кафе (их там еще больше). Сидели там до позднего вечера, под тихую музыку. Тамара даже могла себе позволить полбокала сухого белого вина.

     В выходные дни мы посещали большие музеи: картинные галереи, музей-квартиру Чюрлёниса, музей чертей, музей скульптора Микенаса, автора знаменитого «Скорбящего Христа», галерею гобеленов. Командировка оказалась удачной.

     Несколько эпизодов из нашего пребывания в Вильнюсе.

     В день получки табельщица, которая выдавала деньги, прошла в конструкторский зал и села за свободный стол. Она долго возилась с ведомостями на зарплату и ворчала, что опять в ведомости какие-то незнакомые фамилии. В это время в конструкторский зал вошли обладатели, вернее обладательницы незнакомых фамилий. Это были десятка два молодых девушек гигантского роста. Когда они подходили к столу, то оказывалось, что низ их юбок не доставал до поверхности стола на 15-20 сантиметров. Потом выяснилось, что за зарплатой приехала баскетбольная команда «Жальгирис».

     С главным технологом завода М.Г.Лебединским у нас сложились дружелюбные отношения. Когда мы находились на его заводе, он всегда подходил к Тамаре и справлялся о ее здоровье.

     Во время ежегодных приездов на совещания во ВНИИЭСО мы с ним встречались, и он всегда задавал мне вопрос – «Ну как там наш маленький?». Это про нашего сына Сашу. И я каждый раз показывал ему, какого роста наш маленький…

     В последнюю нашу с ним встречу, в ответ на его обычный вопрос, я измерил его взглядом и сказал, что наш маленький, пожалуй, перерос нас обоих.

     Однажды мы с ним разговорились о перспективах Вильнюсского завода. Начиналась очередная реконструкция завода, в которой мне предстояло участвовать. И вдруг он сказал мне удивительную вещь: «Зачем вы все это затеваете? Нам, маленькой республике, не нужен гигантский объем производства. Нам просто некуда будет его деть». Далее он сказал еще более удивительную вещь: «А от вас, т.е. от Советского Союза, мы скоро отвалимся». Это было сказано очень уверенно, где-то в 1975-76 году. Откуда он это знал?

     Прошу прощения у моих читателей за то, что я не запомнил имена и фамилии моих героев. Для вас они будут именоваться «шофер» и «главный технолог».

     В 60-х годах прошлого века на заводах нашей отрасли электрические устройства сварочных машин делались с самодельными разъемами. Необходимых нам разъемов наша промышленность не производила. Из всех заводов нашей отрасли только на заводе «Электрик» умели штамповать контактные штыри этих разъемов. Остальные заводы обходились так: на завод «Электрик», например, с тбилисского завода, приезжал какой-нибудь сотрудник. Далее он шел в штамповочный цех и договаривался с мастером или непосредственно с рабочим-штамповщиком. На пресс устанавливался необходимый штамп, и за несколько часов изготавливалась необходимая партия этих самых контактных штырей. Обычно – полная рабочая рукавица (это около пяти тысяч штук). Программа тбилисского завода обеспечена штырями на год вперед.

     В тот раз к нам приехал главный технолог тбилисского завода. Наряду с другими, легальными, вопросами, он решал вопрос добычи контактных штырей. В технологическом отделе он консультировался с Тамарой, так как она в то время была наиболее компетентным специалистом по штамповочным вопросам. Он также попросил ее совета, к кому можно обратиться по личному вопросу. Незадолго до его приезда на наш завод у него погиб брат. Брат был специалистом-электриком, и находился в Ташкенте, где оказывал помощь пострадавшему от землетрясения городу. Он погиб в результате несчастного случая на электрической подстанции. Главный технолог заказал памятник для брата в Ленинграде, потому что, по его словам, заказать памятник в Тбилиси ему было не по карману. Ко времени, когда памятник будет готов, сам главный технолог уедет домой. Для того, чтобы отправить памятник багажом в Тбилиси, необходимо, чтобы кто-нибудь в Ленинграде выполнил ряд формальностей. По совету Тамары этим кем-то стал я. Главный технолог оставил мне деньги, документы и координаты мастерской, где делался памятник, и уехал в Тбилиси. В благодарность за помощь он пригласил нас с Тамарой к себе в гости. Не буду вдаваться в подробности, но готовый памятник я благополучно отправил адресату. Для справки – ящик с памятником весил около 400 килограммов. Кроме того, я не знал, что делать с деньгами, которых осталась довольно значительная сумма.

     Осенью следующего года мы с Тамарой, во время нашего отпуска, поехали в Тбилиси. Нас очень хорошо приняли и поселили в городской квартире главного технолога. Сам он и его семья на это время перебрались в загородный дом его родителей. Мы с Тамарой попали в очень занятный дом. Ключи от квартиры главного технолога были у значительного количества каких-то, на вид весьма подозрительных людей. Эти люди приходили, открывали двери своими ключами, вносили в квартиру ящики с вином, овощами, фруктами и еще непонятно с чем. Просторная прихожая вскоре стала напоминать подсобку какого-нибудь сельмага. Затем пришли какие-то две женщины, не говорящие по-русски, и начали готовить из всех этих продуктов какое-то громадное застолье. К вечеру один из таких людей, вошедших в квартиру со своим ключом, объяснил нам, что хозяин отмечает приезд каких-то ленинградских гостей, «может быть, даже вас». Так нас встретили.

     Застолье было весьма многолюдным, правда, кто были эти люди, мы так и не узнали. Во время нашего пребывания в гостях, такие застолья устраивались еще два раза. В остальные дни мы гуляли по яркому, праздничному городу Тбилиси. У нас сложилось впечатление, что в этом городе когда-то давно начался какой-то праздник, и уже больше никогда не кончался. Заходили в музеи и музейчики, гуляли по живописным набережным реки Куры, любовались домиками, которые, как ласточкины гнезда, непостижимым образом лепились к почти вертикальным каменным стенам, обрамляющим реку.

     В один из дней мы поехали в Мцхету. До Мцхеты на электричке езды около получаса. Мцхета – древняя столица Грузии и центр, откуда пошло грузинское христианство. Мцхета – место, где сливаются в один поток воды Арагви и Куры. Мцхета – это замок царицы Тамар. И вот мы в Мцхете. Зашли в храм, откуда пошло грузинское христианство – Светицховели. Об истории храма нам рассказывал экскурсовод. Запомнился классический грузинский силуэт храма на фоне гор. И совсем рядом, на крутом утесе за речкой, замок царицы Тамар. И мы пошли к замку пешком. Оказалось, что «рядом» - это оптический обман. В горах такое бывает. Надо было пройти около двух километров до плотины ГЭС, перейти через плотину, и по крутой дороге длиной 3-4 километра, подняться к замку. На середине дороги мы попали под проливной дождь. Кругом голые скалы и некуда спрятаться. Вдруг, сверху появился самосвал и остановился около нас. Из него вылез шофер и спросил нас, что мы тут делаем и откуда мы. Мы ответили, что мы ленинградцы и хотели посмотреть замок царицы Тамар. Он развернул самосвал (на весьма крутой и узкой дороге) и пригласил нас в кабину. Через несколько минут он высадил нас у замка и сказал, что подождет, пока мы осматриваем замок. От замка мало что осталось, но представление о его красоте можно было домыслить. Сверху хорошо было видно место слияния Арагви и Куры, и как два потока движутся, не смешиваясь: один чистый, прозрачный, а другой – мутный. А еще в это время меня грызла мысль, как заплатить, и сколько денег дать шоферу. По дороге вниз он спросил нас о наших дальнейших планах. Мы попросили его отвезти нас к станции. Тогда он сказал, что мы мокрые и можем простудиться и испортить себе отпуск, и поэтому он сейчас отвезет нас к своей маме. Она нас обсушит и покормит, а потом он вернется с работы и отвезет нас в Тбилиси. Когда я все-таки предложил ему деньги, он обиделся, и сказал, что в Грузии мы в гостях, а следовательно, мы и его гости тоже. А с гостей денег не берут. «Вот я к вам приеду, вы же не возьмете с меня деньги?» - спросил он. Мама шофера дала нам халаты и развесила сушиться нашу одежду, а потом покормила нас какой-то непонятной, но очень вкусной едой. Вскоре приехал шофер на «Жигулях» и отвез нас в Тбилиси. По дороге он расспрашивал о пригласившем нас главном технологе. Путем каких-то сложных, непонятных нам рассуждений, он сделал вывод, что он с главным технологом через каких-то третьих, а может быть, четвертых лиц, знаком. У нас сложилось впечатление, что в Грузии, как в большой деревне, все всех знают.

     В один из дней мы посетили галерею Нико Пиросманишвили. Нам повезло: годами эта галерея закрыта, а картины художника Пиросмани выставляются в лучших музеях мира. А тут галерея открыта, и все картины дома. Искусство этого художника весьма оригинальное. Кроме картин, большое количество панно на клеенках и вывесок на фанере и кровельном железе. Причем, например, на одной вывесок фраза «Найдешь чем закусить» звучит с явным грузинским акцентом.

     В наших блужданиях по Тбилиси мы забрели в фирменный магазин, даже, пожалуй, не магазин, а кафе «Воды Лагидзе». Широченные мраморные прилавки, над которыми батареи стеклянных колб с сиропами всех цветов радуги. Газированная ледяная вода с этими сиропами – наслаждение. И к этой воде подаются шипящие от жара, истекающие жиром хачапури – ватрушки в виде лодочки с острым овечьим сыром. Вот такое кафе «Воды Лагидзе».

     Так мы посетили прекрасную Грузию. А что касается денег, оставшихся у меня после отправления багажа, то при моей попытке вернуть их, главный технолог сделал удивленное лицо и сказал, что не знает и не помнит ни о каких деньгах.

     По указанию райкома комсомола секретарь комсомольской организации цеха №3 Витя Коняшин был откомандирован в качестве сопровождающего группы студентов ЛЭТИ (Ленинградского электротехнического института) на Кубу, для уборки сахарного тростника. Наверное, это был удачный выбор. Витя легко сходился с людьми и располагал их к себе. Наверное, студенты были довольны таким сопровождающим. По прибытии на Кубу студенты занялись тем, для чего их туда привезли – уборкой сахарного тростника. А Витя Коняшин начал крепить дружбу с руководителями кубинских молодежных организаций. В процессе укрепления дружбы Витя рассказал кубинским товарищам известный анекдот о сибирском туалете: «В Сибири в туалет ходят с двумя палками: одну втыкают в снег и держатся за нее, чтобы не унесло ветром, а второй отбиваются от волков». Кубинские товарищи выслушали анекдот с серьезными лицами, вежливо попрощались и ушли. На другой день к нему пришли другие кубинские товарищи и попросили его рассказать тот же анекдот. Так он в течение нескольких дней просветил практически все партийное и молодежное руководство района. Наконец, эта история дошла до советского посольства.

     Работник посольства попросил его по возможности дословно рассказать анекдот, которым он просвещал кубинских товарищей. Простой парень Витя Коняшин, тот самый, который располагал к себе людей, охотно рассказал. Работник посольства внимательно выслушал, задал несколько уточняющих вопросов, и подвел итог: «Чтобы через 24 часа твоего духу не было на Кубе». Оказалось, что кубинские товарищи восприняли Витин анекдот как одну из реалий советской жизни. Одно дело, когда американская пропаганда рассказывает разные гадости о жизни в Советском Союзе, и совсем другое – когда вот он, наш друг, фактически повторяет то же, о чем говорят американцы.

     По прибытии домой Витю выгнали отовсюду, откуда только можно выгнать. И даже оттуда, откуда выгнать нельзя. Его настолько затравили, что он был вынужден уволиться с завода. Как в дальнейшем сложилась его жизнь, я не знаю.

     В 1970-х годах работники нашего завода ездили на сельскохозяйственные работы в подшефный колхоз. Колхоз находился в районе поселка Алеховщина Лодейнопольского района Ленинградской области. Поездка на автобусе туда занимала около 10 часов. Поэтому по пути в колхоз делалась большая остановка в городе Старая Ладога. Там бригада отдыхала и обедала в местной столовой. Вся цивилизация в таких городах располагается в одном месте – на центральной площади. По пути в столовую мужчины заходили в магазин за бутылкой. Сбоку от хорошо протоптанной дороги к магазину, на высокой металлоконструкции, был установлен большой, широко известный портрет улыбающегося Владимира Ильича Ленина. Внизу, под портретом, была так же широко известная надпись: «Верной дорогой идете, товарищи!».

     Комсомольского активиста Колю Лысова поощрили туристической путевкой в Венгрию. В советское время туристы, выезжающие за рубеж, проходили обязательное собеседование в райкоме КПСС. На собеседовании задавали вопросы о государственном устройстве страны посещения, о биографиях руководителей этой страны. Коля старательно готовился к собеседованию. Перечитал массу агитационных брошюр. В конечном итоге, собеседование Коля прошел. На вопрос сослуживца, были ли какие-то замечания, простодушный парень Коля Лысов сказал, что инструктор сделал замечание, что ему надо бы заняться языком. На что Коля заявил, что он уже занимается на курсах английского языка. Выслушав Колю, инструктор с досадой сказал: «Да при чем тут английский… Вам надо заняться русским языком».

     В 1966 году мне поручили составить годовой отчет об уровне механизации сварочных работ на заводе «Электрик». Мой предшественник, передавая мне папку с документами, показал мне министерскую инструкцию, в которой была изложена методика расчета уровня механизации. На словах он сказал мне, что это чисто статистический документ, ни на что для завода не влияющий. И еще он посоветовал мне, составляя отчет, каждый год повышать уровень механизации на 3-4 процента.

     Несколько лет, составляя отчеты, я бодро указывал, что ежегодно уровень механизации сварочных работ у нас на заводе неуклонно растет. Когда я принимал дела, исходной цифрой этого уровня было 38%. Постепенно до меня дошло, в скором будущем мы можем перескочить 100%, задумался о последствиях и решил по министерской инструкции сосчитать, как у нас в действительности обстоят дела. Мы – мелкосерийный завод, и особенно высокого уровня механизации сварочных работ у нас быть не может. Я обошел все цеха, осмотрел все сварочное оборудование, используемое в технологических процессах. Убедился, что все это оборудование числится на балансе завода. Тщательно просчитал, какой процент повышения уровня механизации дает каждая из этих сварочных установок. После подведения итога у меня получилось, что уровень механизации сварочных работ на заводе в действительности составляет около 21%, что на самом деле совсем неплохо. В моем последнем отчете фигурировала цифра 47%. А самое главное, никакого роста не было и быть не могло, потому что состав оборудования не менялся годами.

     С этими выводами я пошел к главному инженеру. Рассказал о своих изысканиях и опасениях, а также сообщил, что в следующем отчете будут указаны реальные цифры, а не туфта. Главный инженер согласно кивал головой. Правда, у меня возникло ощущение, что он не слушал меня, а головой кивал машинально.

     Отправив отчет, я стал ждать результата. И результат проявился следующим образом. Главный инженер позвонил мне из Москвы, где он находился в командировке. Он велел мне собрать все документы по уровню механизации, и немедленно приехать в Москву. Завтра утром он ждет меня в главке, на проспекте Калинина, дом 18. На следующее утро мы встретились в приемной главка. Лицо главного инженера было в красных пятнах и разговаривал он со мной истерическим шепотом. Конечно же, накануне, когда я приходил к нему со своими сомнениями, он меня не слушал. Он сказал мне, в какие неприятности и санкции я вверг завод своим отчетом. Я ответил ему, что надо было внимательнее слушать. Отчет я переделывать не буду, потому что теперь я готов ответить за каждую цифру. Он вырвал у меня из рук папку с отчетами и ушел куда-то в недра главка. А мне велел сидеть и ждать. Часа через два он появился, вернул мне папку и сказал, что здесь, в Москве, я ему больше не нужен. Как он решил этот вопрос, он меня так и не просветил. По возвращении на завод мне было велено передать дела по этому отчету другому человеку.

     В 60-х годах прошлого века была предпринята попытка сделать Октябрьскую железную дорогу скоростной. Рельсы скоростных железных дорог не должны иметь стыков – они свариваются в длинные плети. Наряду с другими мероприятиями, нашему заводу было поручено спроектировать и изготовить рельсосварочную машину. Она получилась не очень удачной – сказался недостаток опыта. Она была громоздкой. Одна только ее станина весила 28 тонн. Ее можно было использовать для сварки рельсов только наземных железных дорог. Для работы в туннелях метро она не годилась.

     Примерно в это же время на одном из заводов нашей отрасли – Каховском заводе электросварочного оборудования, студент-практикант харьковского ВУЗа защищал дипломный проект на тему «Рельсосварочная машина». Вся его машина весила около 2,5 тонн, а по габаритам представляла собой как бы стоящие в один ряд два письменных стола. А самое главное – у этой машины не было самого громоздкого элемента источника питания – сердечника трансформатора. Трансформатор был встроен в машину, а его сердечником служили сами свариваемые рельсы, на которые перед сваркой надевались катушки индуктора. Впоследствии, когда рельсосварочные машины каховского завода пошли в серию, бывший студент – автор проекта – стал главным конструктором этого завода. А завод приобрел известность во многих странах мира. На территории завода, между цехами, имелся крытый переход. В этом переходе была выставлена экспозиция сваренных встык рельсов метрополитенов разных городов мира. Один только перечень городов говорит об успехе завода: Москва, Ленинград, Ташкент, Тбилиси, Киев, Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Токио, Пекин, Берлин, Рим, Рио-де-Жанейро и еще многие другие города мира.

     Я был командирован на этот завод на предмет сотрудничества в производстве сварочных трансформаторов с витыми магнитопроводами. В то время это была новинка в производстве электротехнической продукции. Многие заводы занимались этой тематикой. В общем, обычная, рядовая командировка. А теперь, мне хотелось бы рассказать собственно о городе Каховка.

     Во-первых, это не та Каховка из легендарной песни «Каховка, Каховка, родная винтовка». Той Каховки давно не существует. Во время Великой Отечественной войны Каховка несколько раз переходила из рук в руки и была дотла сожжена. А то, что осталось от старой Каховки, скрылось в водах Каховского водохранилища после постройки Каховской ГЭС. Сама Каховка по состоянию на 70-е годы XX века – большой город, застроенный стандартными пятиэтажными домами. Главная достопримечательность города – набережная Каховского водохранилища длиной около трех километров. Водохранилище имеет в ширину около 10, а в длину – около 20 километров, оно очень мелководное – глубиной всего около двух метров. При этом в непогоду на водохранилище бывают настоящие штормы. Через водохранилище протянуты линии электропередач. Их опоры стоят на затопленных баржах, заполненных землей и выступающих из воды. В центре города, на небольшой площади, расположены административные здания. В одном из них краеведческий музей. В музее имеется диорама той самой, исторической, Каховки, и большая экспозиция, посвященная Первой Конной армии и ее командиру – С.М.Буденному. И еще в городе стоит сильный запах жареных семечек. Недалеко от центральной площади находится маслозавод. В ларьке у проходной торгуют растительным маслом, горячей подсолнечной халвой и подсолнечным жмыхом, который на Украине называют макухой.

     На выезде из города – обширные поля, среди которых на кургане, и не насыпном, а историческом – скульптурная композиция «Тачанка». Размеры ее огромны – 4 на 4 на 17 метров. Создал это произведение ленинградский скульптор Свиньин. Экскурсоводы рассказывают, что создавая это произведение, скульптор консультировался с Семеном Михайловичем Буденным. И даже одно важное замечание Буденного было учтено скульптором: Буденный указал скульптору, что у быстро едущей тачанки спицы колес не видны. Действительно, обода колес выполнены отдельно, оси отдельно, а спиц нет.

     И еще одно воспоминание: мне удалось перейти пешком по плотине Каховской ГЭС на другой берег водохранилища, в город Берислав. Когда я шел по земляной части плотины, земля под моими ногами ощутимо дрожала. Обратно в Каховку я вернулся на автобусе.

     В Каховке я побывал только один раз.

     Я уже упоминал о том, что завод «Электрик» был крупнейшим в стране производителем электроплиток. Электрические шнуры для этих плиток нам поставляли из Псковской области. Там, в артели инвалидов, электрический кабель резали на мерные куски, и на одном конце шнура собирали пластмассовую электрическую вилку. Но в середине 1970-х годов появился новый стандарт, согласно которому электрические шнуры для бытовых приборов должны выполняться с литой вилкой, на полимерном кабеле – полимерная вилка, а на резиновом – резиновая. А это уже совсем другая технология и другое производство. Руководство нашего завода договорилось с таким производством, находящимся в городе Даугавпилс Латвийской ССР. Для определения возможностей этого предприятия меня направили к ним в командировку. Главный инженер нашего завода, напутствуя меня, сказал следующее: «Мы вручаем им судьбу нашего завода, поэтому внимательно смотри и считай, смогут ли они сделать для нас партию в полмиллиона шнуров в год». Было сочинено задание по командировке – ознакомление с технологическим процессом. А на словах – нечто вроде промышленного шпионажа. И я поехал в Даугавпилс.

     В купе вагона поезда Ленинград-Рига нас оказалось двое – майор МВД и я. С майором МВД у нас, как оказалось, было о чем поговорить, учитывая мое МВДшное прошлое. Он спросил меня, куда я еду. Я рассказал, что еду в Даугавпилс, на предприятие «Почтовый ящик …» по адресу «Предмостное укрепление». Вот такой странный адрес. Он сказал, что знает это предприятие и даже сможет меня туда подвезти, так как это ему по пути, а в Даугавпилсе его будет встречать водитель с машиной. О цели поездки я рассказывать не стал.

     По приезде в Даугавпилс в вагон зашел солдат, взял чемоданы майора и мы вместе с майором вышли на площадь перед вокзалом. Даугавпилс – городок небольшой, его мы проехали за несколько минут, переехали через мост на другой берег Даугавы и поехали вдоль берега реки вверх по течению. Берег густо зарос лиственным лесом и каким-то кустарником. Машина остановилась у дорожки, ведущей в сторону реки. «Вам туда» - сказал майор. Я поблагодарил его и машина уехала. Пройдя по дорожке с полкилометра до берега реки, я увидел то самое предмостное укрепление. Оно оказалось довольно большой старинной крепостью, построенной из гранитных блоков. Около наглухо закрытых ворот была дверь с надписью «Бюро пропусков». В бюро пропусков все работники были офицерами и солдатами МВД. Меня пригласили в комнату, на двери которой была табличка с надписью «Инструктаж». В комнате сидел старшина, который провел со мной этот самый инструктаж. Выяснилось, что в этой крепости помещается исправительно-трудовой лагерь строгого режима. При входе мне придется пройти через несколько дверей с дистанционными замками. Около каждой двери я должен остановиться, разместить свое лицо в середине металлической рамки, а рядом поместить свой пропуск и паспорт в раскрытом виде. После того, как я преодолею все эти двери, на внутренней территории я должен ходить только по размеченным дорожкам, и мне категорически запрещено сходить с этих дорожек. Меня предупредили, что за моими перемещениями по территории будет вестись постоянное наблюдение. Когда я шел по территории, мне навстречу прошли двое заключенных в тюремных робах. Не доходя до меня метров пять, они сошли с дорожки, пропустили меня, снова вошли на дорожку и пошли дальше. Дойдя до заводоуправления, я вошел в приемную. Мне надо было представиться начальнику производства. Секретарь – старший лейтенант МВД – указал мне на дверь. «Вам туда» - сказал он. Я вошел в указанную дверь. За столом сидел, широко улыбаясь, мой вагонный попутчик.

     Вызванному им начальнику технологического бюро было велено провести меня по всему производству. Перед моим уходом он справился у меня, где я собираюсь остановиться на ночлег. Я легкомысленно сказал, что наверное в городе есть гостиница. Как-нибудь устроюсь. Тогда он сказал, что лучше подстраховаться. Позвонил в гостиницу, представился, назвал мою фамилию и попросил позаботиться о моем заселении. Повесил трубку, объяснил мне, как найти гостиницу. На прощание дал мне талон на обед и сказал, что у них военнослужащие и вольнонаемные питаются в специальной столовой по талонам. Мы с технологом пошли по цехам. Сначала он показал мне производство электрошнуров. Резиновые шнуры с обрезиненными вилками опрессовывались в этажерочных прессформах, около 80 штук за одну закладку. Спросив, какова у них производительность, я подсчитал, что их производство еле-еле справляется с их программой. А наши полмиллиона шнуров будет не сделать. Тогда он сказал мне, что я не учитываю одного обстоятельства: в колонии строгого режима две смены по 10 часов и все субботы рабочие. А если надо, то и воскресенья тоже. Там же мы осмотрели производство резиновых и пластмассовых деталей для доильных аппаратов. Целый цех занимался изготовлением двухсотлитровых железных бочек. В деревообделочном цехе столяры изготавливали шкафы акустических систем для Рижского радиозавода. Было еще несколько производств – фурнитуры для обуви, сумок и других кожаных изделий. В заключение мы посетили очень прилично оснащенный инструментальный цех. По дороге технолог пожаловался, что теперь строго осужденным стали давать малые сроки. «Не успеешь обучить мастерству, как его уже надо отпускать на волю» – сказал он. Уходя с территории колонии, у выхода, я увидел громадное панно высотой в два этажа. На панно был изображен широко шагающий заключенный. В руке он держал паспорт. И во все панно лозунг: «На свободу – с чистой совестью».

     Как оказалось, хорошо, что майор позвонил в гостиницу. В городе проходило совещание каких-то местных чиновников. Свободных мест в гостинице не было. Но как сказала администраторша, «с тюрьмой мы портить отношения не будем», и поселила меня в одноместном «люксе». Потом наша заводская бухгалтерия очень неохотно оплатила мне «люкс», но это было уже потом.

     На следующее утро я заказал обратный билет до Ленинграда. Такая услуга была в гостинице только для жильцов «люкса». Целый день я посвятил знакомству с городом. Мне понравилось, что в маленьком провинциальном городе все было, как в больших городах. Была центральная улица, очень ухоженная, с красивыми фонарями, большими зеркальными витринами, с двумя-тремя маленькими, но очень уютными кафе. Небольшой, но с двухэтажной галереей, универмаг. Настоящий театр, только маленький. И даже фасад с колоннадой. Несколько учебных заведений. Стадиончик. Очень уютный базар, и ассортимент продуктов на базаре вполне достойный. А что касается дефицитов, то из Даугавпилса я привез жуткий дефицит – детские колготочки 12 размера. Поздно ночью я сел в проходящий поезд и утром благополучно прибыл в Ленинград.

     Некий проектный институт спроектировал завод по производству источников питания (аккумуляторов) для оборонной промышленности. В 1988 году этот завод был построен в Узбекистане, в городе Алмалык. И вот, когда состоялось торжественное открытие завода, выяснилось, что проектировщики забыли включить в технологический процесс, а значит и заказать, специальные контактные сварочные машины для сварки банок аккумуляторов. Они много чего еще забыли, но это уже вопрос других производств. А пока мы получили задание: в течение месяца изготовить требуемые машины. Мы взяли прямо из сборочного цеха завода «Электрик» три более-менее подходящих машины, наспех их доработали и самолетом отправили в Алмалык. Но завод все равно не заработал, потому что, как я уже отметил выше, там много чего было забыто. Потом было еще несколько попыток запустить завод, но началась перестройка, и вопрос о новом заводе отпал сам по себе. А тем временем, на ленинградском головном заводе аккумуляторной отрасли, НПО «Источник», вынуждены были срочно налаживать производство тех самых аккумуляторов, которые должны были делать узбеки. «Источнику» срочно понадобились машины, которые мы отправили в Алмалык. Забирать эти машины надо было очень быстро, потому что на алмалыкском заводе начался процесс разворовывания оборудования. В Узбекистан выехала бригада с грузовиком «КамАЗ». Бригада успела забрать машины. Правда, одну из них при погрузке повредили, но это уже мелочь.

     Подведем итоги. Три сварочных машины для производства аккумуляторных батарей, изготовленные на заводе «Электрик» на Петроградской стороне, были перевезены для переделки во ВНИИЭСО на Выборгскую сторону, оттуда отправлены самолетом за 3000 километров в Алмалык, а потом, на «КамАЗе», опять-таки за 3000 километров, на НПО «Источник», опять-таки на Петроградскую сторону. Одиссей с его странствиями может отдыхать.

     Поездка в командировку в Степанаван почти всегда начиналась с маленького скандальчика в кассе Аэрофлота. Подхожу к кассе и прошу билет на такое-то число до Тбилиси или до Еревана. Кассирша сразу взвивается: «Когда надумаете, куда вам надо, тогда и подходите!». Объясняю, что мне действительно все равно, куда лететь, так как от Тбилиси до Степанавана около 160 километров, а от Еревана около 180. Благополучно долетаю до Тбилиси (или до Еревана). Причем оба самолета прибывают в конечный пункт практически одновременно – около 14:30. А вот если самолет запаздывает, то возникает проблема с ночевкой, так как последний автобус на Степанаван и из Тбилиси, и из Еревана отправляется в 16 часов.

     Дорога в Степанаван проходит вдоль длинного геологического разлома. Этот разлом начинается километрах в пятидесяти от Тбилиси и заканчивается километрах в шестидесяти от Еревана. Ездить вдоль этого разлома – занятие для настоящих мужчин. Дорога с крутыми поворотами, подъемами и спусками. Если сидишь в автобусе со стороны разлома, то не видишь обочины. Впрочем, и дна разлома тоже не видишь. В автобусе Горьковского автозавода место водителя никак не отгорожено от салона. Представьте себе полный автобус армян. Все говорят со всеми и еще отчаянно жестикулируют. В этом разговоре самое деятельное участие принимает водитель.  В процессе разговора он, так же, как и остальные, жестикулирует, при этом отпускает руль и оборачивается к собеседнику. В ответ на мое замечание он бросает руль, вскидывает вверх руки и говорит: «Ай, да не волнуйся ты. Машина сама дорогу знает».

     В тот раз мы доехали благополучно…

     Во времена моих поездок в Армению я бывал в гостях, а иногда останавливался на ночлег в домах наших армянских сотрудников в Ереване и Степанаване. На мой взгляд, их домашний уклад жизни отличается от нашего. Я не могу утверждать за всю Армению, так как останавливался в домах армянских интеллигентов – инженерно-технических работников.

     Когда заходишь в такой армянский дом, то первое впечатление оставляет как бы простор. Мало мебели, правда, та, которая есть – очень хорошего качества. И практически никаких украшений. В наших сервантах все полки заставлены бокалами, рюмками, вазочками. В сервантах у армян все полки пустые. Стоит только одна, но зато роскошная ваза, или какая-нибудь очень высокохудожественная керамическая тарелка. И нигде никаких салфеточек.

     Об отделке квартир надо рассказывать отдельно. Кавказские маляры – это художники. Вспомните сюжет из фильма «Мимино». В Армении не принято оклеивать стены обоями. Там в квартирах по оштукатуренным стенам выполнена роспись в виде весьма художественных гобеленов.

     Главный технолог степанаванского завода пригласил меня посмотреть на его новую квартиру. Квартира находилась в обычном пятиэтажном хрущевском доме. В квартире еще не жили, но часть комнат была уже отделана. И вот, в обычном доме с потолками высотой 2,5 метра я увидел чудо: в одной из комнат потолок был расписан в виде бездонной сферы, уходящей куда-то в космос. И это всё – черной краской по белому потолку. Очень жаль, но во время знаменитого спитакского землетрясения этот дом рухнул.

     О городе Степанаване я уже упоминал в очерке «Политбюро». Но бывал я там не для того, чтобы отметить армянские черты в облике членов Политбюро ЦК КПСС. Моя группа проектировала для степанаванского завода универсальную точечную машину с манипулятором, для сварки боковин электрических шкафов. Во время той поездки я должен был согласовать с главным технологом завода изменения в технологическом процессе изготовления этих шкафов в связи с внедрением нашей машины.

     Я сидел в кабинете главного технолога и мы даже не успели начать разговор о предмете моего приезда, как вдруг мы увидели за окном толпу рабочих, бегущих в одном направлении. Все они что-то кричали. Главный технолог вскочил из-за стола, перепрыгнул через подоконник (его кабинет размещался на первом этаже) и побежал в том же направлении. Но так как русскоговорящих (русских и евреев) на всем заводе было 3-4 человека, а остальные – армяне, кричащие по-армянски, я не мог понять, что произошло, и решил двинуться в том же направлении.

     На площадке перед цехом металлоконструкций лежал на боку станок, упакованный в ящик, а из-под ящика был виден раздавленный человек. Этим человеком оказался главный инженер завода.

     На завод привезли новый листогибочный пресс. В направлении ворот цеха на площадку положили два швеллера, на которые и выгрузили высокий и узкий ящик с прессом. К воротам этот ящик толкал трактор «Беларусь». Руководил процессом главный инженер. Под одним из двух швеллеров было некоторое обнижение в асфальте вокруг крышки люка. Главный инженер – кавказский человек –  с кавказским темпераментом суетился вокруг ящика с прессом. Ящик наехал на обнижение в асфальте, швеллер прогнулся, ящик накренился вбок и опрокинулся, прихлопнув главного инженера.

     Все последующие дни руководство завода занималось вопросами техники безопасности и похоронами. Мой вопрос – пустяковый по сравнению с произошедшим – никак не решался. И только через три дня мне удалось на несколько минут привлечь внимание главного технолога. Он подозвал какую-то свою сотрудницу и сказал, чтобы она оформила документ. «Содержание документа тебе сообщит наш ленинградский товарищ» – и он указал на меня. «Когда документ будет готов, найди меня – я все подпишу. Больше сейчас ничем помочь не могу».

     А потом были похороны. Молодые люди на вытянутых руках несли открытый гроб посередине улицы. Это шествие сопровождала толпа в несколько сотен человек. Шествие останавливалось у домов родственников погибшего. Молодые люди поворачивали гроб в почти вертикальное положение и троекратно поднимали и опускали его. Затем шествие двинулось в сторону кладбища. Подобные похороны можно увидеть в наше время в телерепортажах откуда-нибудь с Ближнего Востока.

     Как-то мне со сварочной машиной для Степанавана не повезло. Машина получилась неплохая. После сборки практически сразу заработала. Но тут потихоньку начали созревать плоды горбачевской перестройки. У степанаванского завода снизился спрос на шкафы, для которых мы делали машину. Потом у нашего института возникли финансовые проблемы с отправкой машины заказчику. Ее надо было отправлять самолетом до Еревана, а оттуда на машине. И это уже стало ощутимо дорого. В конце концов, машину продали какой-то местной ленинградской фирмочке. На этом мои отношения со степанаванским заводом закончились. А вскоре знаменитое армянское землетрясение вообще сравняло завод с землей.

     В 1984 году мне довелось принять участие в проекте «Сверхпроводимость». В качестве участника этого проекта я получил приглашение принять участие в семинаре по сверхпроводимости. Семинар проводился неподалеку от Политехнического института, на улице Курчатова, в Институте постоянного тока. Перед участниками семинара выступил президент Академии Наук СССР Анатолий Петрович Александров. Он рассказал о перспективах использования явления сверхпроводимости в народном хозяйстве. Существующие в настоящее время системы электропередачи работают с гигантскими потерями электроэнергии, сравнимыми с выработкой целых электростанций. По словам академика Александрова, передача электроэнергии от электростанций к потребителям будет осуществляться по сверхпроводящим линиям до больших городов или крупных промышленных предприятий, а далее – существующим способом. Что касается моего участия в этом проекте, то мне было поручено разработать технологию соединения сверхпроводящих проводов.

     Сверхпроводящий провод представляет собой многожильный провод из специального сплава. Проволочки в жиле напоминают седые человеческие волосы. Жила завальцована в тонкостенную медную оболочку.  Соединение таких проводов представляет серьезную технологическую проблему. В идеале, чтобы сохранить эффект сверхпроводимости, надо соединить между собой каждую пару проволочек. Практически сделать это невозможно, к тому же эти провода известными способами не спаиваются. Ученые нашего института разработали технологический процесс соединения сверхпроводников, обеспечивающий сохранение довольно приличного эффекта сверхпроводимости. Соединение сверхпроводников осуществлялось контактной сваркой. Мне было предложено спроектировать приспособление для контактной сварки. Концы соединяемых проводов зачищались от медной оболочки. Соединяемые жилы зажимались внутри приспособления и подвергались тугой скрутке. После этого жилы в скрученном состоянии сваривались точечной сваркой. Всего надо было заварить две точки, причем они должны были располагаться под прямым углом одна относительно другой. Приспособление заработало сразу, без дальнейших доработок и переделок.

     Летом 1986 года, неожиданно для себя, я стал участником международной конференции по искусственному интеллекту в области технологии. В это время я работал ведущим конструктором в технологическом отделе ВНИИ сварочного оборудования, так что какое-то отношение к технологии имел. Меня вызвали к заместителю директора института. Он сообщил мне, что должен участвовать в этой конференции, но по какой-то веской причине не может. По совету директора института он предложил мою кандидатуру. Ну, разумеется, если я не буду возражать. Я попытался выразить сомнение, пойму ли я, о чем будут говорить на конференции. Он успокоил меня, сказав, что по крайней мере в области технологии он понимает меньше моего. Тут же была отправлена телефонограмма с моими данными для регистрации меня в качестве участника конференции, а также с подтверждением оплаты за мое участие, в сумме 1200 рублей (по тем временам немалые деньги).

     Конференция проходила в гостинице «Прибалтийская». В ней принимали участие представители двадцати двух стран. На конференции работало восемь секций: проектирование, металлообработка, измерительная техника, промышленные роботы, металлорежущий инструмент. Остальные не помню. В первый день работы конференции мне вручили нагрудный знак с эмблемой конференции и моей фамилией, изображенной по-английски. Мне не было дано задания участвовать в работе какой-то конкретной секции, поэтому я посещал секции, в тематике которых я хоть что-то понимал.

     В секции металлообработки я прослушал лекцию о производстве асинхронных электродвигателей на заводе в ГДР. Однотипные асинхронные двигатели в то время производились во всех странах Варшавского договора, но самым высокомеханизированным был немецкий завод-автомат. Работал он круглосуточно. Загрузку заготовок и съем готовых деталей производили роботы. В течение рабочей смены на заводе трудились два инженера-программиста и шесть рабочих-наладчиков. Немецкие специалисты показали нам документальный фильм об этом заводе.

     В секции измерительной техники лекции читали японские специалисты. Наряду с теорией и технологией измерений нам рассказали, что для обеспечения высокой точности несущие станины измерительных комплексов изготавливаются из гранита. 

     В 80-х годах каждый производитель обрабатывающей техники разрабатывал для нее свое программное обеспечение. В случае совместного использования техники своего производства с покупной техникой свое программное обеспечение не могло работать совместно с покупным. Они просто не понимали друг друга. Для этого требовалась программа-переводчик. В нашей стране умением создавать программы-переводчики славился Белорусский политехнический институт из Минска. Лекцию минских специалистов с удовольствием прослушал, хотя, надо признаться, мало что понял.

     Бытовые условия на конференции были организованы великолепно. Все лекционные залы были оборудованы кинопроекторами и наушниками с синхронным переводом. В вестибюле гостинице работали кассы, в которых можно было приобрести проездные билеты в любую точку мира, на любом транспорте и на любое число. В театральной кассе можно было заказать билеты в любой ленинградский театр на любой спектакль. В лекционных залах стояли буфетные стойки с лимонадом, минводами и кока-колой. В одном из гостиничных ресторанов работал обеденный зал для участников конференции. Кормили нас бесплатно, да еще на каждом столике стояли две бутылки вина, да не просто вина, а довольно приличного. В один из перерывов накрывали столики для фуршета и подавали чай, кофе, пирожки, булочки, бутерброды.

     На заключительном заседании выступили члены оргкомитета с подведением итогов конференции. Нам сообщили, что через год состоится следующая конференция, местом проведения будет Монте-Карло. Приглашаются все присутствующие. В институт я вернулся со своими конспектами и большой пачкой проспектов. Первый вопрос, который мне задал замдиректора был «Ну-ка, расскажи нам, как ты погулял за наши 1200 рублей?». В заключение моего сообщения я сказал, что меня пригласили на следующую конференцию в Монте-Карло. Замдиректора сказал, что в Монте-Карло и без меня найдется кому поехать, и этот вопрос не обсуждается.

     В своих записках я упоминал о родственниках моего отца, живших в Риге. Попытаюсь рассказать о них поподробнее.

     В 1951 году я чуть было не стал рижанином. Но судьба распорядилась по-другому, и вместо Риги я угодил сначала в Сибирь, в Красноярск, а потом на Сахалин, о чем не жалел раньше, не жалею и теперь. В Риге жила старшая сестра моего отца Мария Иосифовна. В 20-х годах прошлого века она училась в Германии. Там она выучилась на врача-стоматолога. В 30-х годах она открыла стоматологический кабинет в центре Риги, на улице Кришьяна Барона. По воспоминаниям родственников, ее кабинет пользовался популярностью. Тогда же она вышла замуж за Бориса Борисовича Борховика. Борис Борисович был мелким промышленником. На улице Кришьяна Барона, почти напротив стоматологического кабинета Марии Иосифовны, у Бориса Борисовича был магазин мужских пальто. На втором и третьем этажах этого же дома размещалась фабрика, где шили эти пальто. А во дворовом флигеле находилась квартира Бориса Борисовича.

     Борис Борисович был весьма интересным персонажем. Собственный бизнес его мало интересовал. Делами он практически не занимался. До установления в Латвии Советской власти он вообще мало бывал на родине. Большую часть времени он проводил в Европе, в основном в Париже. Главным интересом  его жизни были скачки. На европейских ипподромах он был своим человеком. Женившись на Марии Иосифовне, он не изменил своему образу жизни. Мария Иосифовна не препятствовала этому. Главным в ее жизни была работа в стоматологическом кабинете. Только однажды у нее был перерыв в работе – рождение в 1926 году сына, моего двоюродного брата Карла.

     А потом в их размеренном образе жизни наступили неприятные перемены. В Латвию пришла Советская власть. У Бориса Борисовича хватило ума добровольно и быстро отказаться от своей собственности. При этом он был назначен директором государственной фабрики мужских пальто и магазина при фабрике. Ну и конечно, поездки за рубеж пришлось прекратить.

     В 1941 году, в начале войны, семья Марии Иосифовны уехала в эвакуацию, в Алма-Ату. Карла призвали в армию, но войну он умудрился «провоевать» там же, в Алма-Ате. После войны семья вернулась в Ригу. Марии Иосифовне удалось возродить свой стоматологический кабинет. Борис Борисович еще несколько лет проработал директором бывшего своего магазина. Директором он был никаким – так, зиц-председателем. А вот Карл сумел сделать блестящую военную карьеру. По крайней мере, где-то около 1950 года он дослужился до подполковника. Этому поспособствовала удачная женитьба – тестем Карла был военный комендант Риги. В эти же годы Карл демобилизовался и стал Народным Комиссаром здравоохранения Латвийской ССР.

     Поруководить здравоохранением ему довелось недолго. Видимо, в его образе жизни возобладали папины гены. Жена обнаружила в автомобиле Карла чужие предметы женского туалета и косметику. После развода его отправили в отставку. Наверное, и тут посодействовал тесть – военный комендант.

     Спустя некоторое время Карл завел новую семью и открыл свой стоматологический кабинет на улице Миера. В переводе на русский язык это означает «улица Мира», и даже не столько Мира, сколько Покоя, потому что эта улица ведет к городскому кладбищу. Насколько мне известно, сам Карл у кресла не работал, а был только владельцем заведения (папины гены!). В 1970 году Мария Иосифовна умерла. К тому времени мой отец был уже не очень здоров. Он попросил меня сопровождать его в поездке на похороны. После похорон мы стали свидетелями, как папа и сын Борховики делили драгоценности и шубы покойной Марии Иосифовны, и как ядовито их родственники комментировали это.

     Мы с отцом пробыли в Риге около недели. В один из дней отец предложил мне сходить на рынок, купить творог. В молочных рядах торговки стояли за прилавками в халатах, сверкающих хирургической чистотой. Продавщица спросила нас, какой творог нам нужен. Мы не поняли вопроса: творог есть творог. Оказалось, творогов бывает много: жирные, маложирные, нежирные, сегодняшние, вчерашние, позавчерашние и еще какие-то. Творогами можно лечить разные хвори. Путем длительного допроса она выяснила, какой творог нам нужен.

     Накануне нашего отъезда из Риги Карл отвез нас на вокзал для покупки билетов. В кассе отцу предложили билеты на верхние боковые полки плацкартного вагона. Отец расстроился, так как на верхнюю полку он не смог бы залезть. Вмешался Карл и обратился к кассирше по-латышски. И тут же нашлись две нижние полки в купейном вагоне. Так мы воочию убедились, что если живешь в национальной республике, то надо знать местный язык, желательно в совершенстве.

     Года через два после этих событий рижские родственники привезли из Рыбинска сестру Марии Иосифовны и моего отца Веру Иосифовну и женили на ней Бориса Борисовича. Насколько этот брак был счастливым, я оставляю без комментариев. Вскоре после свадьбы, не разведясь, Вера Иосифовна уехала в Ленинград к своей дочери Кларе. В Ригу она больше не приезжала. Вера Иосифовна похоронена рядом с моими родителями на еврейском Преображенском кладбище.

     Поезд в Ригу прибыл в 6 часов утра. Идти на завод было еще рано, и я решил, чтобы не терять времени, устроиться в гостиницу. Недалеко от вокзала, на улице Бривибас, находилась довольно приличная гостиница. И даже свободное место нашлось. Меня поселили в двухместный номер. В номере уже кто-то жил, но несмотря на ранний час, мой сосед отсутствовал. Я разложил свои вещи и собрался уходить, но тут мое внимание привлекла книга на прикроватной тумбочке соседа. Это был какой-то зарубежный детектив. Но внимание привлекла не столько книга, сколько торчащая из нее закладка. В качестве закладки в книгу была вложена 25-рублевая купюра. До сих пор таких закладок мне не приходилось видеть.

     Весь рабочий день я провел на заводе. Довольно успешно решил все вопросы моего командировочного задания. Вечером, когда я пришел в гостиницу, мой сосед – интеллигентный мужчина средних лет – лежал на кровати и читал тот самый детектив. Мы представились друг другу. Сосед оказался земляком – ленинградцем. Он врач-психиатр из психиатрической больницы на 5-й линии Васильевского острова. В Ригу приехал с лекциями, которые он читает в здравницах Рижского взморья. Зовут его доктор Шрайбер. Так и представился, не назвав имени. Тогда я осторожно спросил его о заложенной в книгу 25-рублевке. Он заулыбался и сказал, что когда ему ничего неизвестно о гостиничном соседе, а ездит он часто и часто живет в гостиницах, то это своего рода тест на порядочность соседа. Приблизительно так он объяснил. Очевидно, тест я выдержал.

     Каждое утро мы уходили, каждый по своим делам. В субботу у меня был свободный день. Доктор Шрайбер сообщил мне, что через час за ним придет машина и повезет его на Рижское взморье, в санаторий «Дзинтари». Там он будет читать лекцию. Он предложил мне поехать с ним, и довольно цинично добавил: «Нас с вами там вкусно и на дармовщину покормят, а потом привезут обратно в гостиницу». И я согласился поехать с ним.

     В санатории его лекция предназначалась скорее не для отдыхающих, а для медицинского персонала. В лекции было много непонятных медицинских терминов. Темой лекции был гипноз по медицинским показаниям. На вопрос из зала, покажет ли он сеанс гипноза на человеке, он резко ответил, что он не фокусник. Затем он привел пример излечения человека от непроизвольных телодвижений при помощи гипноза. К нему обратилась женщина средних лет, многие годы страдающая непроизвольным взмахом правой руки. Причем иногда, на улице или в транспорте, она ударяла рукой случайных людей. Доктор сказал, что в этом случае самым главным является определение причины заболевания. В течение длительного времени он выспрашивал ее о разных событиях в ее жизни, и ему никак не удавалось найти причину. Наконец, она вспомнила, что в юности она повздорила с молодым человеком, и после того, как он оскорбил ее, резко оттолкнула его, и ушла. С молодым человеком она рассталась. Потом, в течение длительного времени, она тяжело переживала эту размолвку. А вот это движение, которым она оттолкнула молодого человека, запечатлелось в ее мозгу и отравляло ее последующую жизнь. Определив причину, доктор Шрайбер в течение нескольких сеансов гипноза вылечил больную.

     В заключение доктор Шрайбер объявил аудитории, что он наглядно покажет сеанс гипноза, но не на человеке, а на петухе. Он объяснил аудитории, почему он выбрал в качестве объекта гипноза птицу. Во-первых, показывать лечебный гипноз на человеке неэтично. Во-вторых, у птицы психика намного слабее, чем у человека, поэтому для гипноза не потребуется много времени и сил.

     Рабочие внесли на сцену стол. Один из рабочих держал в руках большого петуха с ярко-красным гребнем и радужным хвостом. Петух дико озирался и наверное был испуган. Рабочий поставил петуха на край стола. Доктор плотно прижал голову петуха к столу, а рабочий отошел в сторону. Доктор мелом провел линию по петушиному клюву и продолжил эту линию по столу. После этого он отпустил голову петуха. Голова петуха, как приклеенная, лежала на столе, а сам он переступал с ноги на ногу. Было полное впечатление, что он не может освободить голову. «Вот вам образец гипноза» - сказал доктор. «Если не освободить голову петуха принудительно, он погибнет. Сам он освободиться не может». 

     После окончания лекции нас пригласили на обед. Обед был действительно хорошим, и я по привычке опорожнил тарелки до блеска. Наблюдая за мной, доктор Шрайбер спросил меня, приходилось ли мне в жизни голодать. Я ответил, что в блокаде я не был, так что голодать по-настоящему мне не приходилось, но в войну приходилось жить впроголодь. Он объяснил мне, что голодавшие люди, как правило, не оставляют остатки пищи на тарелке. И это тоже своего рода психическое заболевание. Впрочем, оно не лечится.

     Вот такое у меня вышло знакомство с врачом-психиатром доктором Шрайбером в рижской гостинице.

     Еще одно воспоминание об этой поездке в Ригу. При оформлении моего заселения в гостиницу мне навязали покупку у них билета латвийской лотереи. Я попытался отказаться, но меня уговорили, успокоив, что если я что-нибудь выиграю, то успею получить, так как таблица будет опубликована послезавтра.

     Мне повезло. Я выиграл золотые часы «Москва» за 1200 рублей. Часы, да еще золотые, мне были не нужны. Зато мне было нужно новое пальто. Предыдущее пальто было пошито из привезенного из армии отреза шинельного сукна. Отрез я отдал перекрасить в черный цвет. Покрасили его плохо. Во время дождя черная вода стекала с рукавов. В один из вечеров я навестил моего двоюродного брата Карла. Рассказал ему о выигрыше и проблеме с пальто. Карл надоумил меня обратиться к его папе – Борису Борисовичу. Уж он-то знал толк в мужских пальто!

     Борис Борисович был очень стар. Ходил с трудом, опираясь на трость. Но до бывшего своего магазина решился сходить. Для этого надо было перейти на другую сторону улицы. В магазине его тепло встретили, вынесли в зал мягкое кресло. Потом занялись мной. За нашими спинами молодые продавщицы хихикали над происходящим. В результате умелого руководства Бориса Борисовича я стал владельцем отличного серого ратинового пальто. И денег – 1200 рублей – мне хватило, и носил я это пальто лет пятнадцать.

     В 1970-х годах в нашем городе строились дома улучшенной, в отличие от «хрущевок», планировки, и как правило – в центральных районах города, а не на необжитых окраинах. Квартиры в этих домах получала тогдашняя «элита» по разнарядкам райкомов партии. Кто была эта элита? Это были рабочие-передовики производства, ученые, писатели, музыканты, артисты, изобретатели, партийные работники. В таком доме, на Старо-Невском проспекте, недалеко от площади Александра Невского, по разнарядке Петроградского райкома КПСС получил квартиру заведующий одной из лабораторий нашего института, кандидат технических наук Пушкин (имени и отчества не помню).

     Через несколько дней после заселения в квартиру Пушкиных позвонили. Когда Пушкин открыл дверь, он увидел на площадке соседа из квартиры напротив. Сосед предложил познакомиться и представился: «Рытхэу». Услышав в ответ «Пушкин», Рытхэу обиделся. Он решил, что над ним смеются. Пушкину пришлось объяснять соседу, что никакой насмешки не было и в помине, и он действительно Пушкин.

     Возможно, стоит пояснить, что Юрий Сергеевич Рытхэу – известный советский писатель чукотского происхождения.

     Где-то в 1950-х годах, зимой, мы с сослуживцами ездили в Зеленогорск на лыжные прогулки. Маршрут был таков: сначала к горе Серенада, там несколько крутых спусков, а потом в район озера Красавица – там действительно красивые места. Обычно, там мы заканчивали поход. Брать с собой еду в те годы было не принято. Обычно обходились какао и горячими пирожками на зеленогорском вокзале.

     Один поход запомнился благодаря несколько необычному происшествию. В тот день был приличный мороз, к тому же мы заблудились и не сразу нашли лыжню, ведущую к дороге. И вот в этом свежем, морозном воздухе мне вдруг почудился запах жареных котлет. «Галлюцинация» - подумал я. Однако, это не было галлюцинацией. Когда мы вышли на дорогу, то увидели автомобиль «Победа». Около автомобиля – табуретка, на табуретке – керосинка. На керосинке – сковорода с котлетами. Котлеты жарила мама семейства. Она была одета в роскошную меховую шубу. А неподалеку папа с двумя детьми катались на санках. В те годы немногие могли позволить себе поездку за город на своей машине, да еще и с пикничком.

     С тех пор прошло полвека. Множество людей, в том числе и я, могут себе позволить поездку на своем автомобиле куда угодно, в том числе и с пикником в любом формате. Но черт возьми, я не могу забыть запах жареных котлет в морозном воздухе зеленогорского леса!

     С Ритой Розиной мы учились до войны в первом и втором классе, и потом в течение многих лет не встречались. В начале 1970-х годов она пришла на работу в конструкторский отдел завода «Электрик». Вот там мы с ней и встретились. За прошедшие годы она окончила школу и Лесотехническую академию. Во время учебы в академии вышла замуж за албанского студента Исмаила Фарку. Исмаил Фарка был из семьи богатого предпринимателя. Во время Второй Мировой войны предприниматель материально помогал албанским коммунистам. После установления в стране коммунистической власти активно сотрудничал с властями, продолжая заниматься бизнесом. Вскоре после приезда в Албанию молодой специалист Исмаил Фарка был назначен директором лесоперерабатывающего комбината, а его жена Рита Фарка – технологом на этом же комбинате. Жили они в приграничном с Грецией городе (название не помню). По выходным дням пешком ходили в Грецию на прогулки. Все было хорошо, пока не обострились отношения между албанским и советским руководством. Правда, еще задолго до этого тесть Риты, умный и осторожный человек, посоветовал Рите, когда ей пришла пора рожать, поехать в Россию и рожать там, чтобы у ребенка было советское гражданство. Что Рита и сделала. Когда отношения между странами накалились до разрыва дипломатических отношений, советским женам албанцев было предложено принять албанское гражданство и отказаться от советского. И не просто отказаться, а сделать по этому поводу политическое заявление. В то время таких советских жен в Албании было около 160. Принять албанское гражданство на таких условиях решились единицы. Остальные опасались репрессий в отношении своих родственников, живших в СССР. В порту стоял пароход, на который грузились советские дипломаты и их семьи. На этом же пароходе уезжали и советские жены, отказавшиеся от албанского гражданства. Их отъезд был обставлен унизительной процедурой. Перед пограничным переходом помещался суд, который за 2-3 минуты проводил принудительный развод и подписание документа о добровольном отказе от имущественных и финансовых претензий к своему албанскому мужу. Так Рита Фарка с дочерью покинули Албанию. Потом, в течение нескольких лет она поддерживала с мужем связь по почте и телефону. Когда все это было перекрыто, отношения продолжались путем переписки с помощью знакомых, живших в Польше, Румынии, Израиле. Постепенно и эти возможности иссякли. А потом у Исмаила появилась новая семья. Рита тоже вышла замуж за ленинградского врача. В 70-х годах, когда еще не было массового выезда евреев в Израиль, у Риты образовались какие-то отношения с сионистами. Причем не с мифическими, а с самыми настоящими. Как-то раз она предупредила меня, что нам не следует афишировать наше знакомство, так как это грозит, главным образом мне, неприятностями. Вскоре она с мужем и двумя дочерьми (вторая от брака с врачом) уехали в Израиль.

     Поздней осенью 1972 года моего отца положили в Максимилиановскую больницу с инфарктом. В те годы инфарктникам предписывалась на начальном этапе болезни полная неподвижность. Первое время мы с мамой дежурили около него по очереди. На работе мне разрешили через день приходить после обеда. Но все равно надолго меня не хватило. Пришлось нанять медбрата. Медбрат отдежурил одну ночь и от дальнейших дежурств отказался. Ночью отец пытался встать. Медбрат хотел его удержать, но у него не хватило силы. Несмотря на преклонный возраст и тяжелую болезнь, отец был физически сильным человеком. Медбрата он переборол.

     А теперь небольшое отступление. Я хочу рассказать о том, что собой представляла в те годы Максимилиановская больница. Она располагалась в квартале, ограниченном переулком Пирогова и улицей Декабристов, и выходила на проспект Майорова (ныне Вознесенский). Замыкался периметр больницы на канале Грибоедова. Это были старинные петербургские жилые дома, приспособленные под больницу. Внутри этих домов, вдоль всего квартала, были пробиты длинные коридоры. Вдоль коридоров располагались палаты – бывшие комнаты коммунальных квартир. Внутренняя планировка квартир не изменилась, поэтому коридоры имели разную ширину, образовывали колена и в каждом доме располагались на разной высоте. Стыки этих коридоров соединялись крутыми лесенками. Палаты (бывшие комнаты) имели разную площадь. Были палаты на 4-6 коек, а были и на 12-15 коек. В ту ночь, о которой я хочу рассказать, в больницу свозили инфарктников со всего города.  Наверное, в этот день больница была дежурной. На такой наплыв пациентов она явно не была рассчитана. На койках, стоящих вдоль стен кривых коридоров, лежали больные. Там, где коек не хватало – на носилках, стоящих прямо на полу. Около больных метались родственники. Они хватали за полы халатов проходящих медработников, умоляя их о помощи. Больным, лежащим в коридорах, помощи никто не оказывал. Где-то вдалеке слышались вопли родственников около умиравшего. В палате, в которой находился отец, стояло шесть коек. Было очень душно, но больные не разрешали открывать форточку. Я сидел на табуретке у входной двери в палату, и весь этот бедлам происходил у меня на глазах.

     На следующее утро, около 10 часов утра, пришла мама. Я решил после этой ужасной ночи пройтись, тем более что спешить было некуда – была суббота. Я вышел на Невский и пошел в сторону Литейного проспекта. Около 11 часов утра я проходил мимо магазина «Хрусталь-стекло», находившегося справа от кинотеатра «Аврора». Магазин еще был закрыт, но у дверей стояла изрядная толпа. В те годы хрусталь, посуда и тому подобные вещи были дефицитом. В этот момент открылась дверь в магазин и толпа начала втискиваться в узкий дверной проем. Это сопровождалось воплями и хрипами, весьма похожими на те, которые мне довелось слышать минувшей ночью. Мне внезапно захотелось произнести для этой толпы проповедь о ценностях истинных и мнимых. Проповедь я не произнес, да и кто бы меня послушал?

     После инфаркта отец прожил еще три года.

     Где-то в 1970-х годах, когда я работал в конструкторском бюро технологического отдела, несколько женщин-конструкторов собрались в кружок. Разговор у них шел о гастролях приехавшего в Ленинград испанского певца Рафаэля. Я был занят механическим расчетом. Расчет у меня никак не получался. Да еще этот разговор о Рафаэле изрядно мешал. После очередной неудачной попытки расчета я пробурчал себе под нос явную глупость: «Вот Рафаэль. Ну до чего талантливый человек. Сначала писал великолепные картины. Потом бросил писать картины и начал петь». Произнесенное мной никому из женщин конкретно не адресовалось.

     Дамы на некоторое время замолкли. Возможно, их озадачило сказанное мной. И вдруг одна из них, Людмила Никитина, давясь слезами и соплями, устроила форменную истерику. Она кричала, что все считают ее ничего не понимающей деревенской дурой. А она прекрасно знает, что Рафаэль-художник и Рафаэль-певец – это два разных человека. И еще много каких-то обид, адресованных даже не мне, а всем присутствующим. Я уже и не рад был, что безо всякого злого умысла обидел человека.

     Никольский гостиный двор размещается на Садовой улице, между Никольским переулком и Крюковым каналом. От дома №127 по набережной Фонтанки, где я жил в детстве, до Никольского гостиного двора десять минут ходьбы. В моем детстве, во время прогулок по галерее гостиного двора, я любил заглядывать в окна. За окнами происходила интересная жизнь. Там была фабрика эмалированной посуды. В одних окнах я видел, как штампуют кастрюли, а потом приваривают к ним ручки, в других помещениях кастрюли обмакивали в эмаль, а затем сушили и обжигали. Когда началась война, в Никольском гостином дворе работал военный завод. На этом заводе работала наша соседка по коммунальной квартире тетя Наташа Соколова.

     Сын тети Наташи, мой ровесник, Игорь, к концу рабочего дня выходил встречать маму. Обычно он стоял на углу Фонтанки и Никольского переулка и ждал, когда мама выйдет из проходной. Однажды, когда мама вышла из проходной, начался артиллерийский обстрел. Обычно обстрел начинался внезапно, без объявления воздушной тревоги. Игорь увидел, как мама вышла из проходной. Снаряд разорвался около мамы. На глазах Игоря мама испарилась, так что и хоронить было нечего. Отец Игоря воевал на Ленинградском фронте. Иногда ему удавалось навестить семью. После гибели жены он договорился с одной из наших соседок, чтобы она присматривала за Игорем. После войны отец Игоря женился на родственнице жены. Окончив семь классов, Игорь поступил на работу на трикотажную фабрику «Красное знамя», наладчиком трикотажных машин. Он ушел из дома в общежитие фабрики. С мачехой Игорь не ладил.

     В 1946 году военный завод в Никольском гостином дворе закрылся. Окрестные мальчишки, и я в том числе, болтались по территории этого завода. В цехах и на свалках железяк мы находили кожухи от автоматов ППШ и еще какие-то непонятные детали.

     В 1951 году я окончил техникум и уехал по распределению в Красноярск, а оттуда – в армию, на остров Сахалин. В этом же году Игоря тоже призвали в армию. Служил он танкистом в ГДР.

     Еще один наш сосед по коммунальной квартире, Фима Конвиссер, в этом же 1951 году был тоже призван в армию. Служил он недалеко от дома – в трех трамвайных остановках, в Военно-транспортной академии на набережной Мойки. Мы все трое демобилизовались в начале 1955 года и вернулись домой. Игорь вернулся в нашу квартиру, так как его отец переехал к своей жене. А мы, трое бывших солдат, вечерами собирались на кухне и травили байки из нашей армейской жизни.

     В 1970-х годах, работая на заводе «Электрик», я занимался организацией массового производства электроплиток. В те годы возродилась фабрика эмалированной посуды в Никольском гостином дворе. Кроме посуды, там делали довольно приличные электрические шнуры для бытовых электроприборов. Я был командирован на эту фабрику для согласования технических условий на производство шнуров для электроплиток. Для переговоров меня пригласили в ассортиментный кабинет. Это был большой зал, уставленный стеллажами. На стеллажах была выставлена выпускаемая заводом эмалированная посуда. Все это было очень похоже на музей. Кроме серийной посуды, выпускались комплекты, предназначенные для экспорта. Комплекты эти делались под заказ. В комплект входили кастрюли, чайники, ковши, кружки, миски и тазы – все это четырех типоразмеров. На них было нарядное эмалевое покрытие: верхняя кромка темно-красная, а к низу цвет плавно менялся до бледно-розового. На одном из стеллажей была выставлена коллекция ночных горшков. Их было несколько десятков. Все они были разных форм и размеров. Окраска поражала воображение своим многообразием.

     Во время переговоров я вспомнил, что во время прогулок в детстве, я видел на щитах, где висели объявления о приеме на работу, загадочное название профессии: «давильщик». Я спросил, что означает название этой специальности. Оказалось, что давильщики требуются даже сейчас. Работа эта физически тяжелая и рабочие долго не держатся. На станках типа токарных из цилиндрической стальной гильзы выкатывают корпус кофейника, расширяющийся к низу. Эта операция очень долгая, на ней много не заработаешь. Операцию можно значительно ускорить, но для этого используется длинная оглобля, к которой надо прикладывать большую физическую силу. Неизгладимое впечатление произвело на меня штамповочное производство. Корпуса посуды штамповали из кровельного железа. Чтобы при вытяжке оно не рвалось, использовали смазку – автол с графитом. Черная смазка обильно стекала со станин прессов на пол. Старинная кирпичная кладка стен была насквозь пропитана черной жижей.

     Так получилось, что с Никольским гостиным двором оказались связаны несколько периодов моей жизни.

     Из окон нашей квартиры открывался вид на набережную Фонтанки. Слева был виден Измайловский мост, соединяющий проспект Майорова и Измайловский проспект. Справа – Измайловский трамвайный мост. О нем я хочу рассказать поподробнее.

     Располагался мост в створе Никольского переулка. Собой он представлял однопролетную металлическую ферму, собранную на заклепках. Мост привлекал внимание легкостью и изяществом. Кроме того, он был богато декорирован металлическими украшениями. Подобным образом выполнены металлоконструкции Витебского вокзала и Большеохтинского моста. От Никольского переулка мост довольно круто поднимался к середине Фонтанки. На съезде с моста трамвай делал крутой поворот влево на набережную. Поэтому, въезжая на мост, трамваи замедляли ход. Но, несмотря на замедление, спрыгивать на ходу с трамвая было довольно рискованным мероприятием. Мы, в то время местные подростки, знали, как безопасно спрыгнуть с трамвайной подножки. Дело в том, что прыгать надо было обязательно на середине моста. В других местах трамвай ехал довольно быстро, и к тому же мостовые в те времена были замощены булыжником. Так что спрыгивать на булыжник тоже было опасно. Надо было ухитриться проскочить между вертикальными стойками фермы моста, а для этого спрыгивать следовало в момент, когда подножка трамвая оказывалась напротив стойки.

     К сожалению, в 1957 году мост разобрали. В наше время о том, что в этом месте когда-то был мост, напоминают только оставшиеся от него береговые устои.

     В 50-х годах прошлого века по Неве сплавляли лес в плотах. Плоты собирались неумело. Утверждать это можно потому, что в процессе сплава бревна от плотов отделялись и пускались в самостоятельное плавание. Они заплывали в Обводный канал, Фонтанку, Мойку, попадали в Крюков канал и в другие реки и каналы города. В те годы я жил на набережной Фонтанки и вспоминаю, как люди, жившие на берегах, занимались ловлей бревен.

     Делалось это с помощью специальной снасти – пика́лки. Пикалка представляла собой кусок железной трубы, в которую были залиты свинцом – с одной стороны большой гвоздь, а с другой стороны проволочная петля. К петле была привязана длинная крепкая веревка. Ловец бревен стоял на мосту (в нашем случае – на середине Измайловского моста). Увидев плывущее бревно, ловец мастерским броском втыкал пикалку в бревно и тащил его к берегу. Если бревно было небольшим, то его вытягивали на берег. Если же попадалось толстое и тяжелое бревно, то его буксировали к спуску, находившемуся около Никольского переулка и уже там, с помощью друзей с пикалками, выволакивали на берег. Бревна складывали во дворах для просушки, а потом пилили на дрова или продавали.

     Плавающие по Неве бревна были помехой для судоходства, а появлением «Ракет» и «Метеоров» стали просто опасными. В те же 50-е годы как-то незаметно сплав леса по Неве прекратился, а вместе с ним и промысел бревен с помощью пикалок.

     В 1945-47 годах мы, мальчишки-школьники, ездили на трамвае номер 29 в район Средней Рогатки. Во время войны там проходила линия фронта, и на полях можно было найти множество интересных вещей: оружие, патроны, предметы военной амуниции. И еще много разных любопытных штук. А еще можно было подорваться на мине, такое тоже бывало.

     Один мой одноклассник, за давностью лет не помню ни имени, ни фамилии, принес в класс немецкую гранату. Граната представляла собой жестяную банку размерами как банка сгущенного молока, с длинной деревянной ручкой. На конец ручки был навинчен резьбовой колпачок. Если его отвернуть, то там оказывался фарфоровый шарик на ниточке. Дернешь за ниточку, и гранату надо скорее бросать, потому что она через восемь секунд взорвется. Так вот, мой одноклассник сидел на уроке и крутил колпачок гранаты. И вдруг граната зашипела у него в руках.

     Нам всем, сидящим в классе, повезло, потому что задняя половина класса была заставлена какой-то канцелярской мебелью, и еще потому, что мальчик не растерялся и швырнул гранату за эту мебель, в самый дальний задний угол класса. Граната рванула, и нас всех осыпало щепками и известкой с потолка. И никто не пострадал.

     В 1948 году, когда я учился на втором курсе Сварочного техникума, я получал приличную по тем временам стипендию. Она составляла 360 рублей. Техникум существовал в системе Минтяжмаша, поэтому стипендия была повышенная. В те годы квалифицированный рабочий получал 600-700 рублей. Стипендия есть стипендия, заработком она не является. О заработанных деньгах я хочу рассказать отдельно.

     В то время отец руководил зубопротезным отделением в стоматологической поликлинике. Он предложил мне после занятий в техникуме приходить к нему на работу – полировать зубные протезы. Зубной техник делает протез от начала до конца, в этой профессии нет разделения труда по операциям. Для техников-мужчин это не являлось проблемой, а вот женщины не любили последнюю операцию изготовления протезов – полировку. Полировальная паста портила кожу на руках. Большого труда стоило отмыть руки после полировки. Вот такую работу и предложил мне отец.

     В зубопротезную лабораторию я приходил после занятий в техникуме. Приходил не каждый день, а по мере готовности зубных протезов. Оплата была 25 рублей за единицу. Единицей считался искусственный зуб или коронка. Съемный протез «пластинка» оплачивался по цене 200-250 рублей. Работа у меня занимала 1,5-2 часа. Я не знал, на кого я работаю. Расчеты с зубными техниками были бесконтактными – приготовленная для меня работа лежала в спичечном коробке. В этом же коробке лежали деньги. Выполненную работу я помещал в этот же коробок. Работа требовала определенного умения. При полировке коронок важно было не переусердствовать, чтобы не протереть коронку насквозь. Для полировки у меня был свой, индивидуальный набор инструмента. Инструмент представлял собой палочки из дерева твердой породы. Конец палочки был обработан в форме зуба. На этот зуб надевалась коронка, которая затем полировалась на войлочном круге, надетом на вал электромотора. Таким видом деятельности занимался не я один. Приходили еще два мальчика – сыновья зубных техников. Заработок получался приличный. За месяц я зарабатывал 2-2,5 стипендии, то есть больше квалифицированного рабочего.

     Весной 1947 года я заканчивал учебу в седьмом классе школы №256 Октябрьского района Ленинграда. Семилетка считалась неполным средним образованием, поэтому надо было сдавать выпускные экзамены. Экзаменов было 11! Я не помню весь перечень этих экзаменов, но среди них были Конституция и Гимн Советского Союза. Возникал вопрос, как его исполнять на экзамене – нараспев или стихами.

     Незадолго до выпускных экзаменов наша классная руководительницы Лидия Николаевна попросила меня задержаться после уроков на беседу. Мы сидели в пустом классе, и она сказала мне, что хочет поговорить как взрослый человек с взрослым человеком. Она пообещала мне позаботиться о том, чтобы я успешно сдал все эти 11 экзаменов, а я должен пообещать ей, что сам, добровольно, уйду из школы. И еще она добавила, что если наша с ней договоренность не состоится, то причина для исключения меня из школы найдется.

     Такое ко мне отношение она обосновала тем, что я переросток, то есть старше основной массы учеников на два года, и поэтому плохо на них влияю. Действительно, получилось так, что в первый класс я поступил в восьмилетнем возрасте, а 1941-42 учебный год в связи с эвакуацией я пропустил. Таких, как я, переростков, в классе было несколько. С ними также были проведены беседы «как со взрослыми людьми», а у меня возникла проблема, что делать дальше. О беседе с классной руководительницей я родителям не рассказал. Об уходе из школы после 7 класса они даже не захотели бы слушать. Выбор Сварочного техникума решился главным образом близостью его от дома – две трамвайных остановки. Итак, я поступил в Сварочный техникум без ведома родителей. Сдал вступительные экзамены и был зачислен на первый курс.

     Первого сентября 1947 года я пошел на занятия. Полгода успешно проучился. Моя конспирация продержалась до окончания первого семестра. Далее пошли зачеты, курсовые проекты, начертательная геометрия – совсем не те предметы, которые изучают в школе. А еще у меня появились немеряные деньги. Техникум принадлежал Минтяжмашу и стипендия в нем была повышенная. На первом курсе она составляла 250 рублей. По тем временам немалые деньги. Самое смешное – я не знал, на что их потратить. Родители узнали о моем уходе из школы только через полгода. Дома был скандальчик, но не очень большой. Как-то довольно быстро все успокоилось. А самое главное во всей этой истории то, что образование и специальность, полученные мной в Сварочном техникуме, стали моей судьбой. Счастливой судьбой на всю оставшуюся жизнь. Вот так, не более и не менее.

     В 1950-х – 80-х годах завод «Электрик» производил небольшими партиями подвесные сварочные клещи для контактной сварки тонколистовых конструкций. Применялись клещи в автомобильной промышленности. Клещи весили килограммов восемьдесят и подвешивались над рабочим местом на стальном тросе, соединявшем их с противовесом. Коуши использовались в подвесной системе клещей. На один комплект требовалось два коуша. Каждый раз, когда возникала потребность, за коушами обращались на Ленинградскую верфь спортивного судостроения, находившуюся на Петровской косе Петроградской стороны. Снабженец обращался к работавшему на верфи мастеру по такелажу. Мастер сам делал эти коуши и продавал их за наличный расчет. Причем продавал как своей верфи, так и сторонним покупателям. Цену он назначал сам. До каких-то пор такое положение дел всех устраивало. Но временами умелец уходил в запой, и если для верфи это было терпимо, то для государственного завода это грозило срывом плана, лишением премий и прочими неприятностями. 

     Главные инженеры верфи и нашего завода договорились обрушить бизнес ненадежного умельца. Для этого надо было научиться делать коуши самим, и для начала сделать эскизы оснастки. Оснастка будет изготовлена на инструментальном производстве завода «Электрик», после чего коуши буду производиться у нас на заводе, а судоверфи они будут продаваться легально, по государственной цене.

     Операция по эскизированию двух штампов и гибочного приспособления была поручена мне. Меня привезли на судоверфь и прямо из машины провели в кабинет главного инженера. А тем временем, одному из рабочих было поручено напоить умельца до потери сознания и умыкнуть ключ от верстака, где хранилась оснастка. Операция по отключению умельца прошла успешно. Оснастку мне принесли прямо в кабинет главного инженера, после чего заперли в кабинете. Несколько часов я обмерял и эскизировал штамп вырубки заготовки, штамп гибки заготовки и весьма хитрое приспособление для завальцовки петли коуша. Когда я закончил работу, пришел человек, освободил меня из «заточения» и унес оснастку, наверное, обратно в верстак умельца.

     Где-то через месяц оснастка была изготовлена. Коуши стали получаться вполне красивыми, да к тому же с золотистым кадмиевым покрытием. В качестве благодарности, на верфь был отправлен ящик - несколько сотен коушей. Очевидцы рассказывали, что когда умелец увидел ящик кадмированных коушей, с ним приключилась истерика. Так я успешно поработал промышленным шпионом.

     Фамилия произносится с ударением на букву «а». В 1960 году, работая конструктором в технологическом отделе завода я получил задание спроектировать пристройку к сварочно-заготовительному цеху. В этой пристройке должны были помещаться кислородная и ацетиленовая газораспределительные рампы. До этого кислород и ацетилен в баллонах завозились в цех на тележках. При этом тележки загромождали проходы внутри цеха, а самое главное – были опасны в пожарном отношении.

     Что такое газовая сварка – я знал. Меня учили этому в техникуме. Что такое газораспределительные рампы, я знал только в общих чертах. Получив задание, я начал собирать материалы. Информация об устройстве рамп была довольно скудной. Промышленность эти рампы не производила. Кое-что нашлось в отделе техники безопасности. Например, выяснилось, что у пристройки должны быть очень прочные стены, а кровля должна быть легкой. Двери должны быть легкими и обязательно открываться наружу. Осветительные приборы должны находиться снаружи и освещать помещение через окна. Проект я должен был согласовать с пожарной охраной Петроградского района.

     Пожарная охрана находилась на Большом проспекте Петроградской стороны, около Съезжинской улицы. Она и сейчас там находится. Меня привели к пожарному инспектору, с которым мне предстояло работать. Он представился капитаном Ива́новым (с ударением на букву «а»). Знаний об устройстве распределительных рамп у капитана было явно больше, чем у меня. Он достал папку с инструкциями и велел внимательно изучить необходимые мне материалы. И только после этого приступить к проектированию.

     Несколько недель я сочинял пояснительную записку к проекту. При каждом моем визите к капитану Ива́нову он находил изъяны в моем сочинении. Приходилось все переделывать. От многократного переписывания целых абзацев пояснительной записки я раздражался, при этом обращался к капитану «Ивано́в», без ударения на букву «а». Когда я в первый раз к нему так обратился, он пояснил мне, что Ива́нов и Ивано́в (с ударением на букву «а» и на букву «о») – это две совершенно разные фамилии. Удивительным было то, что он без раздражения, ровным и спокойным голосом поправлял мое произношение. После многократных переделок мы с капитаном Ива́новым согласовали проект. В процессе строительства пристройки к цеху и изготовления рамп капитан Ива́нов периодически посещал строительную площадку. Наконец, все инстанции, включая пожарную охрану, подписали акт приемки объекта. За годы моей работы на заводе и после моего ухода с завода я был в курсе происходившего на заводе. По крайней мере в течение более 40 лет на газораспределительных рампах не было ни одной аварии. С уважением и благодарностью я вспоминаю мое сотрудничество с капитаном Ива́новым, с ударением на букву «а».

     Послесловие. При эксплуатации газосварочного оборудования изредка возникает явление «обратного удара», когда горение газа проникает внутрь ацетиленового шланга. Для предотвращения этого явления в систему ацетиленовых трубопроводов встраиваются водяные затворы, предотвращающие распространение пламени по системе трубопроводов. При проектировании рамп мы встроили в систему последовательно три водяных затвора. Когда в первый раз произошел обратный удар, бригада газосварщиков в составе 8 человек побросала горелки и убежала из цеха. Бригадир бежал первым, несмотря на недавно перенесенный инфаркт. После этого мне пришлось устроить для бригады демонстрацию обратного удара. Сам по себе он может получиться, а вот вызвать его специально не так просто. Так вот, обратный удар смог дойти только до первого водяного затвора, а впереди их было еще два.

     В 1971 году исполнилось 75 лет со дня основания завода «Электрик». Юбилей завода отмечался пышно: в театре Ленинского Комсомола состоялось торжественное заседание. К юбилею был издан очерк истории завода. Автор очерка, журналист А.Е.Сукновалов несколько лет работал в исторических и заводском архивах. В обсуждении материалов принимала участие большая группа ветеранов завода. Получилась вполне добротная и интересная, по крайней мере для работников завода, книга, которая была издана тиражом 5000 экземпляров. Я не буду подробно пересказывать содержание этой книги, но хочу схематично рассказать о начальном этапе становления предприятия. В 1896 году швейцарский промышленник Луи Дюфлон и его российский компаньон Аполлон Васильевич Константино́вич основали фирму «ДЕКА» - электромеханическую мастерскую. Разместилась она на Петроградской стороне на Лопухинской улице (ныне улица Академика Павлова). Первоначально предприятие специализировалось на производстве и монтаже электроосветительного оборудования. Позднее выполнялись оборонные заказы, такие как установка осветительных прожекторов на военных кораблях. Впоследствии на заводе выполнялись более серьезные заказы для Военно-морского флота, такие как генераторы для подводных лодок.

     После Великой Октябрьской Социалистической революции завод входил в число ведущих предприятий нашего города. В 20-х годах прошлого века завод стал специализироваться на производстве сварочного оборудования. Необходимо отметить, что это было первое в стране предприятие такого профиля. В мою задачу не входит подробное описание истории завода. По моему мнению, некоторые моменты истории завода недостаточно отражены. Архивные материалы мне недоступны, поэтому в своих дополнениях к официальной истории завода я руководствовался воспоминаниями моих сослуживцев.

     Я пришел на завод «Электрик» в 1955 году и застал там людей, работавших в 1920-х – 40-х годах. В свою очередь, эти люди помнили сослуживцев, работавших у Луи Дюфлона. Воспоминаний этих было немного и носили они, как бы это сформулировать, бытовой характер.

     Так, например, эти люди вспоминали, что на территории завода, в доме, в котором помещалась контора, была квартира владельца завода. Ежедневно в эту квартиру к обеду приглашались ведущие специалисты и мастера. Таким образом совмещались обед и производственное совещание.

     Кто-то вспоминал, что после смерти компаньона Дюфлона, А.В.Константиновича, Дюфлон назначил пенсию семье умершего, а его детям оплачивал учебу, дав возможность получить образование. Ориентировочно в 1914-16 году Дюфлон покинул Россию. Умер он в Бельгии в 1923 году.

     В воспоминаниях дюфлоновцев неоднократно упоминалось имя революционера А.К.Скороходова. В советское время одна из улиц Петроградской стороны, а также трамвайный парк, носили имя Скороходова. Да и завод «Электрик» некоторое время был имени Скороходова, а потом по непонятной причине был переименован в честь другого большевика – Н.М.Шверника. Из воспоминаний старых дюфлоновцев следовало, что Скороходов был известным хулиганом и смутьяном районного масштаба. Стоило ему появиться на каком-либо предприятии, как там сразу же возникали конфликты и забастовки. Хозяева предприятий заносили его имя в «черные списки». Вот, собственно, и все, что мне известно о далеком прошлом завода «Электрик».

     Об истории завода в довоенные годы и во время Великой Отечественной войны в книге А.Е.Сукновалова написано достаточно обстоятельно. Я считаю только необходимым напомнить, что во время войны завод был эвакуирован в три адреса: в город Чебоксары, в поселок Новоуткинский и в поселок Нижняя Баранча Свердловской области. Во время войны заводы успешно работали и существуют по настоящее время. А вот в послевоенный период пропущена весьма существенная глава – о репарациях.

     Репарации – это возмещение материального ущерба, причиненного стране в результате войны. После войны завод «Электрик» представлял собой пустые цеха. Вывезенное в начале войны оборудование на завод не вернулось. В 1947 году на «Электрик» начало поступать из Германии оборудование. Вывозилось оно из города Фенстервальде. Тамошний завод фирмы «Кельберг» производил сварочное оборудование. В Германию была направлена группа электриковских инженеров. Руководил группой Игорь Александрович Андреев. «Электрику» повезло, что процессом переезда руководил Андреев. Любой переезд – всегда проблема. Переезд завода – тяжелейшая проблема. Отправку в Союз имущества завода Андреев начал не с железа, а с технической документации. Потом было вывезено инструментальное хозяйство, и только в последнюю очередь – станочный парк. В результате грамотной организации переезда все перевезенное оборудование быстро заработало. Уже в конце 1947 – начале 1948 года на «Электрике» выпустили первую партию сварочных автоматов АДС-1000. Они были почти точной копией автоматов, выпускавшихся фирмой «Кельберг» во время войны. Станочный парк, вывезенный из Германии, успешно доработал на заводе до 1970-х годов. Последними в 1975 году были заменены немецкие револьверные автоматы – на новые чешские. Рабочие жаловались, что чешские автоматы не дают такой производительности, как старые немецкие. А затыловочный станок для обработки специальных метчиков так и доработал до конца существования завода. Заменить его было нечем.

     В 1960-х годах я застал немецкую техническую документацию. Сборочные чертежи были выполнены на накрахмаленной батистовой кальке. Хранились чертежи в специальных шкафах. На полях каждой кальки было два пистона. Внутри шкафа имелось два стержня. Бабушки-конструкторы вспоминали, что они отстирывали от туши батистовые кальки и шили из них блузки.

     И еще мне запомнилось, что на немецких чертежах, в угловых штампах, встречались русские фамилии. Почти на каждом чертеже присутствовала фамилия Fomina. Жаль, что в свое время я не удосужился выяснить, какую должность занимала у немцев эта самая Фомина.

     После демобилизации, в январе 1955 года мы, то есть я и армия, почти на десять лет забыли друг о друге. Я числился в запасе в качестве солдата внутренних войск. Не знаю, как армию, а меня такое положение вполне устраивало. Но в 1964 году армия вдруг вспомнила обо мне. Меня призвали на военные сборы, и не просто на сборы, а на переаттестацию. Армия вдруг обнаружила, что моя гражданская специальность может ей пригодиться. Для начала  мне присвоили звание лейтенанта запаса и начали почти ежегодно призывать на военные сборы. Сборы были краткосрочными, десятидневными. В течение нескольких лет я побывал на сборах в Ленинградском военном округе: в Каменке, в Сертолово, в Военном институте физкультуры, в Артиллерийской академии. В 1966 году меня призвали уже на 75 суток, в 24-ю бронетанковую дивизию Прикарпатского военного округа. Находилась дивизия на окраине Львова. Вот там-то я себя и обнаружил в качестве заместителя командира танкоремонтного батальона. Во время одного из призывов в военкомате я разговорился с отставным офицером, который оформлял мои документы. Я сказал ему, что у меня сложилось впечатление, что меня очень часто стали призывать на сборы. Он объяснил, что когда в военкомат поступает разнарядка о призыве на сборы, то необходимый контингент набирается в алфавитном порядке. «Твоя фамилия начинается на «А» – сказал он – «вот ты и попадаешь в первую очередь. А вообще разнарядка редко доходит до середины алфавита. Так что терпи, других вариантов у тебя нет» - сказал отставник.

     Программы краткосрочных сборов носили неконкретный, общевойсковой характер. Можно было слушать, а можно было читать или дремать на занятиях. Результат был одинаков. А вот на львовских курсах за нас взялись всерьез. Мы занимались в классах, стены которых были увешаны плакатами с изображениями танков и их агрегатов. В классе стоял настоящий танк. У него в разных местах была вырезана броня и нам в разрезах показывали устройство отдельных механизмов. Нас водили в цеха ремонтного завода и показывали, как осуществляется ремонт танков. В классе вождения каждый из нас, управляя тренажером, учился водить танк. И наконец, на танковом полигоне мы учились занимать места внутри танка.

     Учили нас на танке Т-54. Экипаж этого танка состоит из четырех человек: командир, наводчик, заряжающий и водитель. По команде мы поочередно занимали места внутри танка. От команды до доклада командира танка о готовности экипажа надо было уложиться за 1 минуту 20 секунд. Небольшое пояснение: каждый член экипажа забирается в танк через свой люк. У водителя и заряжающего – свои люки, а вот у наводчика и командира – один люк. Сначала залезает наводчик, и чтобы уложиться в норматив, он должен буквально «провалиться» в люк. По пути он должен успеть включить радиостанцию и внутреннее освещение. А уже за ним влезает командир. Танк Т-54 был оборудован ламповой радиостанцией Р-113. От момента включения до начала работы радиостанции проходило 30-40 секунд. Если наводчик в момент входа в люк не успел включить радиостанцию, а командир, если даже успел вставить вилку шлемофона в розетку радиостанции, которая не успела прогреться, не мог вовремя доложить о готовности экипажа, норматив считался не выполненным и экипаж получал неудовлетворительную оценку.

     Радиостанция Р-113 работала в коротковолновом диапазоне 25 метров. Этот диапазон, отведенный для радиолюбителей, был доступен и для бытовых приемников, которые продавались в магазинах. Настройка на волну танковой радиостанции была очень короткой и точной, поэтому обычный радиолюбитель не мог настроиться на нашу волну, но считалось, что теоретически это возможно. Все переговоры по рации были короткими, только по делу и с помощью упрощенного шифра.

     Танки Т-54 были довольно старые, неоднократно чиненые, и разные тумблеры внутри танка иногда находились не на своих штатных местах, а вблизи от них. Когда член экипажа буквально проваливается в свой люк и в полете должен нащупать тумблер внутреннего освещения, это не всегда удается. Такой эпизод случился с одним из экипажей. Все успели вовремя занять свои места, включить радиостанцию, а наводчик никак не мог нащупать тумблер внутреннего освещения. В машине мрак. Командир доложил по рации начальнику сборов, что экипаж такой-то готов. А потом, обращаясь к экипажу, добавил, что в танке темно, как у негра в жопе. Радиостанцию он не отключил. На это начальник сборов, человек интеллигентный и с чувством юмора, ответил, что ему приятно иметь дело с человеком, везде успевшим побывать, но он еще раз напоминает о правилах ведения переговоров по танковым радиостанциям.

     Эти сборы были для меня единственными, где меня конкретно учили военной специальности. Потом я несколько раз принимал участие в военных маневрах, например таких, как «Двина», но уже в качестве танкоремонтника. Учитывая то обстоятельство, что все последующие учения и маневры с моим участием прошли для Советской армии благополучно, лично для меня это обозначает, что по крайней мере вреда нашей армии я не причинил.

     Весной 1968 года меня вызвали в военкомат. В этом не было ничего удивительного. Пока я был офицером запаса, меня довольно часто вызывали в военкомат по вопросам очередных военных сборов или уточнения какой-то информации в документах. На этот раз меня удивили заданные мне вопросы. Мне сообщили, что в этом году меня намерены призвать на очередные военные сборы и в связи с этим мне предлагают помощь в лечении зубов, устройстве ребенка в детский садик, получении отпуска в летнее время и тому подобном. Я поблагодарил и сказал, что ничего из предложенного мне не нужно. Меня отпустили и пообещали незадолго до сборов вызвать еще раз.

     В первых числах августа меня снова вызвали в военкомат и попросили подтвердить, что у меня нет никаких домашних обстоятельств, которые могут препятствовать участию в сборах. Через несколько дней снова вызов в военкомат. На этот раз мне вклеили в военный билет красный листок – мобилизационное предписание – и вручили авиабилет Ленинград-Львов. Далее был инструктаж: что взять с собой и как вести себя в пути следования. Не разговаривать с попутчиками о цели поездки и тому подобное. Когда объявили посадку в самолет, на поле вышло около сотни мужчин приблизительно одного возраста с маленькими чемоданчиками или портфелями в руках. Во Львове все оказалось еще проще. Выйдя из самолета, мы увидели три городских автобуса, а около них – группу офицеров. Один из офицеров приказал нам открыть в военных билетах страничку с мобилизационным предписанием и прочитать там номер команды. Далее он приказал: команда такая-то – в этот автобус, команда такая-то – в тот. Привезли нас на окраину Львова, в расположение воинской части. Покормили, расселили по казармам, переодели в военную форму. Каждый получил парусиновый мешок и фанерную бирку. В мешок сложить гражданскую одежду и привязать бирку с домашним адресом, мешок сдать на склад. Позже мы узнали, что попали в легендарную 24-ю бронетанковую «Железную» дивизию имени героя Гражданской войны Гая.

     Через два дня нас перевезли в городок Шклов, где находился санаторий Министерства Обороны.  Ко времени нашего приезда отдыхающих в санатории не было. На парковых аллеях стояло множество танков и бронетранспортеров, а в палатах для отдыхающих жили танковые экипажи. Вновь прибывших офицеров запаса распределили по строевым подразделениям.  Меня назначили заместителем командира танковой роты по политчасти. На офицерском совещании нам сообщили, что через несколько дней мы примем участие в военных маневрах совместно с войсками Варшавского договора. Возможно, маневры состоятся на территории одной из дружественных стран.

     В ночь с 20 на 21 августа нас подняли по тревоге. Предстоял марш на территорию Чехословацкой республики. Рано утром 21 августа мы прошли через пограничный переход. Запомнились растерянные лица чехословацких пограничников. Далее колонна проследовала по булыжным мостовым маленького гористого городка. На тротуарах стояли жители городка. Никаких приветственных возгласов и жестов не было. Всего наша колонна прошла около 250 километров и остановилась, не доезжая несколько километров до Братиславы. Колонна встала вдоль шоссе в сельской местности. Рядом с колонной разбили палаточный городок. Кроме жилых палаток, в городке была палатка-столовая, медпункт, душевая и прачечная. Одна из палаток была чем-то вроде клуба. Впоследствии в ней проводились совещания. В ней же несколько раз показывали кино. Расположение колонны и жилой городок усиленно охранялись. Самовольный выход с охраняемой территории категорически запрещался. Всего я находился в этом городке около двух недель. В один из первых дней нашего пребывания в Чехословакии меня вызвали в расположение штаба полка, который находился в семи километрах от нашей колонны. Располагался он на территории спортивной базы. Возили нас, офицеров, в штаб полка на автобусе. Автобус сопровождался бронетранспортером с охраной. На офицерском совещании перед нами выступил генерал из Прикарпатского военного округа. Генерал сообщил нам, что это никакие не маневры, а операция войск Варшавского договора в Чехословакии. Через несколько дней из отпусков начнут прибывать офицеры, закончившие военные училища в этом году. По мере их прибытия офицеры запаса будут отправляться на Родину. Впоследствии меня еще несколько раз вызывали в штаб полка. Там с нами проводили политзанятия. Содержание того, что нам рассказывали, надо было конспектировать и по возвращении в колонну пересказывать солдатам. И еще нас предупредили, что наши конспекты перед возвращением на Родину надо будет сдать в секретную часть полка. Кроме караула и суточного наряда, солдат нечем было занять. Кому-то пришла в голову блестящая идея занять солдат строевой подготовкой. Строевые занятия проводились ежедневно по два часа. В первых числах сентября группу офицеров запаса, и в том числе меня, отвезли во Львов. Везли нас колонной – три автобуса и два БТР охраны. Во Львове мы пробыли два дня, а потом самолетом отправились домой. В моем военном билете появилась запись: «Прошел 30-дневные военные сборы при войсковой части №…».

     Послесловие. Во время моего пребывания в расположении 24-й дивизии я посетил музей. Основная часть экспозиции была посвящена первому командиру дивизии Гаю. Основателем «Железной» кавалерийской дивизии был известный советский военачальник Гайк Бжешкян. Он был расстрелян в 1937 году. В перестроечные годы о нем писали, что он был одним из немногих, кто оказал ожесточенное сопротивление при аресте. Салон-вагон, в котором он приехал в Москву, чекисты брали штурмом. Адьютанта со своей именной саблей Гай успел отправить на родину, в Армению, до начала штурма. Многие годы родственники Гая прятали эту саблю. Сейчас она хранится в музее Вооруженных сил в Москве.

     Алексей Ефимович Переверзев, муж Тамариной подруги Лии Михайловны,  был ученым-биологом. Поскольку я в биологии ничего не понимаю, то из разговоров с Лешей я понял только, что одним из направлений его научных интересов было воздействие радиации на живые организмы. На этом мои познания в Лешиной науке заканчиваются. Для своих исследований Леша использовал лабораторных белых мышей. Лабораторными животными институт обеспечивал своих специалистов в централизованном порядке. Количество животных также устанавливалось определенными нормами. Для ленинградских научных учреждений лабораторных животных, в том числе мышей, выращивали в специализированном совхозе «Скотное». Совхоз располагался, и до сих пор существует, в деревне Рапполово Всеволожского района Ленинградской области. Мышей, распределяемых по нормам, ученым не хватало, поэтому дополнительных мышей они покупали сами. У Леши, как у других ученых, был знакомый работник совхоза, который в домашних условиях содержал небольшую мышиную ферму. Причем не просто выращивал мышей, а производил по просьбе заказчика мышей определенной генетической линии. Расплачивались заказчики, как правило, универсальной валютой – спиртом. Добираться в Рапполово приходилось следующим образом: на электричке до станции Токсово, а оттуда около 8 километров на автобусе. Однажды зимой Леша поехал к своему поставщику за мышами. Получив мышей, Леша собрался ехать домой. Было холодно, и чтобы мыши не простудились, коробку с животными он спрятал под одеждой. На остановке он долго прождал автобус, а на станции – электричку. Изрядно продрогший, он наконец сел в поезд. В вагоне было тепло, и Леша задремал. Каким-то образом мыши выползли на волю и пошли гулять по вагону. Проснулся Леша от женского визга. Женщина стояла на скамейке и с ужасом смотрела на мышей на полу вагона.  Потом Леша ползал по вагону, отлавливая своих питомцев. Некоторые пассажиры ему помогали.  В тот раз ему удалось поймать всех мышей.

     В том числе и таким образом Леша продвигал биологическую науку.

     Очевидно, пришла пора заканчивать мои мемуары. Надо подводить итоги. За многие годы моей работы в сварочной отрасли мне довелось неоднократно посещать среднеазиатские, кавказские и прибалтийские республики. Свидетельствую, что в советские времена в этих республиках если не торжествовала, то по крайней мере номинально присутствовала дружба народов.  При посещении этих республик мне не доводилось ощущать недружелюбное отношение. Разве только в Прибалтике в отношении приезжих ощущалась какая-то неопределенная напряженность.

     Одним из первых «достижений» горбачевской перестройки стало повсеместное оскотинивание местного населения. Аборигены вдруг вспомнили, что они здесь у себя дома, а приезжие – чемодан в зубы и катитесь в свою Россию. Может показаться странным, но достойнее и дольше всех держались прибалты. О том, что творилось в Баку, я описал в очерке «Главный конструктор проекта». В аналогичную передрягу попала бригада институтских монтажников в Коканде. Там «гнев народа» был умело направлен против турок-месхетинцев. Но при этом вполне реально могли зарезать и лицо славянской национальности. Наши монтажники унесли оттуда ноги примерно по такому же сценарию, как мы из Баку.

     Сварочная отрасль рухнула и для института наступили тяжелые времена. Заказов не было. Специалисты побежали – одни за рубеж, другие туда, где можно заработать. Зарплаты платили очень маленькие и те – от случая к случаю. А потом был расцвет перестройки, сопровождающийся очередями за водкой, пустыми полками магазинов. Введения карточной системы на продовольствие как бы удалось избежать, но все равно – на дефицитные продукты были введены талоны, на которые можно было кое-что купить, выстояв длинную очередь. И еще – оскорбительная и унизительная «гуманитарная помощь». По этому поводу один из институтских ученых произнес фразу, которую я запомнил. «Я понимаю» – сказал он – «что в стране трудности с продовольствием. Но почему, мы, ученые, должны стоять в этих очередях?». А в остальном это был вполне вменяемый человек.

     Моей семье повезло, что в трудные годы мы с Тамарой были еще не очень старые, а главное – не были избалованы в предыдущей жизни. Все эти годы мы относительно нормально жили, работали, дали возможность нашему сыну Саше получить образование. А когда жизнь наладилась, подступила старость. А у старости свои проблемы. Об этих проблемах как-нибудь потом…

     Эти записки были написаны в тяжелейший для меня период времени. Я только что потерял Тамару.

     Получилось, что здесь кратко, пунктиром, описан весь мой трудовой, да и жизненный тоже, путь длиной более полувека. В эти годы мне довелось познакомиться и общаться с десятками людей. Люди, с которыми я общался, были в подавляющем большинстве добрыми и порядочными. Встречались ли на моем пути негодяи? Да, встречались! Но их было немного, и впечатления от общения с ними были столь незначительными, что и вспомнить нечего. Может быть, потому что это было время порядочных людей?

     А скорее всего, потому что все эти годы рядом со мной была самая добрая и порядочная женщина – Тамара, и поэтому моё видение окружающего мира было окрашено её добротой.

     Санкт-Петербург,

     август 2012 - май 2013 года