Аннотация: Заметки о жизни эмигрантов из бывшего СССР в Берлине: как бороться с онкологией и бесправием на чужбине.
Любовь Аксенова
Наши люди в Берлине
Заметки об эмигрантской жизни
Санкт-Петербург
Издательство Политехнического университета
2004
ББК 84 (2 Рос= Рус) 6-4
А 424
Аксенова Л. З. Наши люди в Берлине. Заметки об эмигрантской жизни. СПб.: Изд-во Политехн. ун-таб 2004. 188 с.
Любовь Зиновьевна Аксенова (Сова) является известным филологом, опубликовавшим свыше 200 научных, публицистических и литературно-художественных работ. Она закончила два университета (филологический факультет в Харькове и математико-механический в Ленинграде), а также аспирантуру по структурализму и африканистике в Институте языкознания АН СССР. Доктор филологических наук (Россия), доктор философии (ФРГ). Работала в США, Канаде, ФРГ и других странах, член научных советов Библиографических центров в Кембридже (Великобритания) и США, обладатель Пушкинской премии (Нью-Йорк, 2003) и многих наград за научную деятельность.
Новая книга Л. Аксеновой рассказывает о Берлине, в котором насчитывается больше 100 тысяч русскоязычных жителей, и непростой судьбе людей, которые эмигрировали в Европу из бывшего СССР и пытаются там выжить. Рассказ ведется от имени двух пожилых людей, приехавших из Питера в Берлин на постоянное жительство.
Глава 1
Дневник Феликса. "Эх, хорошо в стране немецкой жить!"
"Летом девяностого года мы приехали в Берлин, в ГДР. Еще до объединения, но после развала стены. Нам было по пятьдесят пять лет. В Питере работали в научно-исследовательских институтах. Лена пристроилась санитаркой в советском госпитале в Карлхорсте, там и спала, и ела. Я ночевал на скамейке поблизости. Однажды проснулся весь в краске. Не мог разлепить глаза. Граффити называется. Милая шутка юного поколения. Перебрался на скамейки в западный Берлин. Спокойней. Жил, не дергался: днем по электричкам просил. Без куска хлеба никого не оставляли. Попрошайничество в Германии не запрещено. От неприкаянности стал писать дневник.
Проходит месяц - два, пора думать о будущем. На каком языке, непонятно, но надо. Идем в полицию, сдаемся на азиль. Так называют тех, кто просит политическое убежище. Селят в общежитие, кормят, лечат, живи, не хочу. Через полгода выясняется, что мы евреи и должны мотать в Израиль. Это свободное государство, политическое убежище от него просить не разрешается. У нас один довод - там идет война. "В Заливе" называется. Мы упираемся, собираем справки, что психи, боимся бомбежек. Говорим, что в Отечественную меня контузило, Лена за колючкой сидела - сначала у них, потом у нас. Почку у нее для экспериментов взяли, так и не отдали.
Наша история здесь, как в Союзе, никого не волнует. Хочешь, судись с Великой Германией, где деньги взять? Тысячу или две? Мы отродясь не видели... В итоге бортанули нас с социала - перестали кормить-поить. Выгнали из общаги. Пошли мы в Еврейскую общину. Там помогли. И жить не живем, и умирать не умираем. Из фонда помощи жертвам нацизма деньги на наш счет поступают, мы их в аккурат Еврейской общине перечисляем, - она владеет недвижимостью, в которую нас поселила. На еду опять шиш остается.
Дом - ни в сказке сказать, ни пером описать. Я все-таки попробую. Стоит барак с галереей, на ней двери стеклянные понавешены. Кто мимо идет, видит, как я в сортире стульчак открываю. Слышит, конечно, все, что у меня происходит. Знаем мы, каждый жилец, все друг о друге - и то, что в анкете написано, и что без нее случается. Это у Гете были "загадочные натуры", нам не положено.
С галереи попадаешь в сени - ни сесть, ни лечь, но при открытой двери стоять все же можно. Затем еще одни сени - побольше: пять дверей должны куда-то отворяться. Одни в ванную ведут. Трубы ржавые, раковина вонючая, ванна и унитаз в пятнах и сколах, вот-вот развалятся. Вода прямо в пол течет, труба для стока не предусмотрена. Зачем? Пол цементный, болото не просыхает. С потолков гадость всякая сыплется - штукатурка, пауки, грязь. Сделай ремонт, будет лучше. Только зачем, на какие деньги? Не все ли равно, где подохнуть? Кухня метров пять, окошко под потолком. Плита трехконфорная стоит, одна конфорка "капут", как здесь говорят.
- Кто сказал, что двум евреям три надо? Долго на этом свете жить собираетесь, еду себе готовить вздумали? Нет? Не для этого? Тогда зачем? На тот свет без третьей конфорки пускают....
Зато комнаты - одна другой лучше. Целых две. Спальня и гостиная. Кубрик с избой-читальней. За окнами парк. Когда листья с деревьев облетают, видны две трубы. То ли теплоцентраль, то ли котельная. Ложки-вилки мельхиоровые за три недели черными становятся. Серы, значит, в воздухе много. С печенью у нас всегда был каюк. Так что анализы - как у смертников. Чего удивляться? Однажды мы все это уже проходили. Когда на Лене экспериментировали и почку отрезали, тоже анализы делали. Смотрели, как на других органах отражается. Ей еще повезло. У ее сестры ноги стали отниматься - для лечения диабета использовали. Ноги из-за гангрены отняли, без наркоза. Она сначала ослепла, потом умерла. Слава Богу...
Я отвлекся. Самое главное - медицина. Чтобы к врачу попасть, деньги нужны, откуда их взять? Наши родственники из Питера как-то пожаловались: в поликлинике очередь, лекарства производить перестали. Что бы они подумали, если б узнали, что мы вообще без всего этого обходимся, лечимся травами и заговорами. При советской власти любой сказал бы:
- Темнота, невежество. Как это можно в двадцатом веке? Хуже, чем в деревне...
Делать нечего - медицинских страховок нет, поэтому лечиться не у кого. Не дай Бог, упасть и разбиться... У Лены зуб опух, я бритву наточил, опухоль разрезал. Обошлось. Спиртом продезинфицировал рану, потом подорожник приложил. Очень ей, бедной, больно было. Что поделаешь? В Питер дорога заказана. Гражданства нет, квартиры тоже. Куда денешься? Надо здесь помирать.
Вот уже какой год мы собираем с асфальта грибы, сушим яблоки и груши, едим, что удается подобрать на улице. Когда я работал в институте, я бы объяснил жене, что грибы эти тяжелыми металлами на городских улицах напитались, с их помощью рак можно заработать или цирроз печени. Так было в советской жизни. Теперь я твержу другое. Человек - очень выносливое животное. Может приспособиться к любой среде, почище таракана, который на нашей планет двести миллионов лет живет, всех в борьбе за существование обставляет.
В нашем доме постоянно заливает подвал. Текут трубы парового отопления. Вонь стоит, ни с чем не сравнимая. Запах трупов. Время от времени морят крыс, разбрасывают отраву. Они дохнут, гниют. У Лены руки в язвах. Она ходила в санитарную службу. Ей вручили карту аллергика - в подвале образуется плесень, это реакция на нее.
- Не нравится, переезжайте в другой дом.
Как? У нас денег и на этот не хватает, хотя квартплата минимальная. Меньше нигде не найти. Да и договор расторгнуть не просто: надо за шесть месяцев предупредить, ремонт сделать, новых съемщиков найти. Деньги, деньги и деньги.
Взорвался бы наш дом или Шпрее из берегов вышла, город затопила... Не все ли равно, как подохнуть? Монтескье сказал, что каждый народ достоин своей участи. Наверно, и отдельный человек как его частичка.
В "минуту жизни трудную" читаем автобиографию Гете: "Aus meinem Leben. Dichtung und Wahrheit", по-русски "Из моей жизни. Поэзия (вымысел) и правда". У нас только Dichtung. Когда будет правда?
Невозможно понять, как другие в этом доме живут. Не чувствуют плесени? Серы? Не боятся воров в своих закутках со стеклянной дверью? Не купаются, воду в ванной не спускают? Какая-то особая популяция. Без требований, без претензий. Что есть, то есть, лишь бы не было хуже. Квартиры, вроде нашей, снимают старики. Нас двое, они по одному живут. Умирают. В доме постоянно ремонт: то в одной квартире стучат, то в другой. Все время кто-то переезжает. Живые бегут, полумертвые конца ожидают. Один умирает, на его место новый вселяется. Как в поезд, который идет на кладбище. Мы тоже свою очередь стережем.
Слава Богу, землю на кладбище община оплатит. И похоронит. Без слез и безобразий.
С утра до вечера под окнами дворник шныряет. Газоны грызет, на тракторе ездит. Сельхозработы ведет круглый год. На три дома пять дворников, всем занятие надо найти. На зарплате сидят. Тысяч по пять немецких марок получают. Дело нешуточное. Гул стоит, как в аду. Опять же присмотр за каждым жильцом - что делаешь, чем занимаешься, бдишь ли, не лег ли поспать средь бела дня. Почище надзора милиции за неблагонадежными...
Еще до переезда в еврейский дом мы подали в суд. Поговаривали, что нас турнули с социала незаконно. Вот мы и решили добиться, чтобы нам платили какие-нибудь деньги и выписали медицинскую страховку. Когда мы жили в СССР, слышали, что неимущим в ФРГ помогают, с голоду умереть никому не дают. Может, оно и так - не только для немцев, но и для нас. Хотя к евреям здесь отношение хуже, чем в Питере. На всех уровнях - от руководителя учреждения до рядового пенсионера. Лозунги произносить умеют. Смысл один: сдохни как можно скорее, еще лучше - исчезни, чтобы не портить здешней экологии. Все о чистоте думают. Двора, улицы, страны, расы...
Однако, что я о грустном? После долгих дней ожидания - огромная радость. Суд вынес решение, чтобы нам дали медицинскую страховку и деньги на квартиру, еду, одежду. Мы прожили, как в ленинградской блокаде. Две тысячи дней и ночей, пять с половиной лет! Как не умерли, сам не пойму. Зато получили право на все! На все, что есть у других. Появилась надежда обменять квартиру, найти работу. До этого по возрасту нас никуда не брали, даже копать могилы или ухаживать за больными.
После решения суда - другое дело, потому что в Германии есть специальные программы трудоустройства для тех, кто получает социальную помощь. Один мой знакомый три месяца ходил на социальные работы, после этого ему дали ставку, он стал читать лекции в университете. Университет с радостью взял его, потому что оплачивает ставку социальное ведомство. В итоге все выиграли: университету прислали бесплатного сотрудника, социал перестал выплачивать пособие, еврей начал работать по специальности, получил права свободного человека. Конечно, платили ему не профессорскую зарплату. Зато появилась надежда на будущее. Может, и нам повезет?
Правда, пока мы судились, потеряли право на посещение языковых курсов. Учить язык за счет биржи труда можно только в течение первых пяти лет переезда в Германию. Сначала нам отказали из-за того, что мы не получали социал и не имели документов о постоянном проживании. Когда же суд восстановил в правах, появилось новое препятствие - прошло больше пяти лет с момента прибытия. На бирже труда предложили обжаловать решение. Если и этот суд будет длиться пять лет, мы заработаем отказ по третьей причине: из-за возраста. После шестидесяти пяти человек не может ни учиться, ни работать. Даже если в состоянии... Его личное дело биржа труда выбрасывает в архив или еще куда, не знаю.
Мы почувствовали себя счастливыми. Людьми, у которых будет еда, которые смогут консультироваться с врачами. Если честно, я забыл, как пахнет творог. А мясо? Лена, увидев решение, целый день плакала: может, теперь, когда немцы будут нас кормить, удастся увидеть детей? Они не будут бояться, что нас посадят им на шею, снова станут писать и поздравлять с праздниками? Когда Лене исполнилось шестьдесят, мы целый день ждали телеграмму от дочери. Телефона у нас нет, платить нечем, но на телеграмму надеялись...
"Танечка, родная, теперь ты можешь не бояться, что у тебя будут отбирать на нас деньги... Отзовись, наша хорошая!".
Дочь узнала, что нас турнули с социала, еще в девяносто втором, когда перебралась из Германии в Голландию. Оттуда с детьми уехала в Австрию, потом, кажется, в Штаты... Мы боялись ее разыскивать через Красный Крест, потому что пособие нам бы не дали в Германии никогда, и мы должны были бы есть ее хлеб... Какой? У нее двое детей, постоянной работы нет. Старшей внучке и так пришлось бросить школу, чтобы помогать матери... Но бумажки об этом заставили бы собирать до смерти.
Чем мы виноваты, что "цивилизованные" страны лишили евреев права на пенсии? У нас с Леной стаж 75 лет. По закону ФРГ мы не имеем права ни на одну копейку... Тот, кто приехал в ГДР, имеет, кто в ФРГ - нет. Вот реальное отличие социализма от капитализма. Хотя я ночевал на скамейках в ГДР, прописки не было. Конечно, хороший адвокат мог бы доказать, что мы с Леной приехали в ГДР, не в ФРГ... Но хороший адвокат - персона не для нас. Наш удел - радоваться, что добились социала и сможем тайно встречаться с детьми. Если они захотят вместе с нами от закона скрываться. Если же нет? Страшно подумать...".
Глава 2
Все то же. "Эх, хорошо страной любимым быть!"
"Что происходило дальше? Хотя было решение суда, чтобы нам платили пособие на еду и квартиру, пришлось побегать. Дать-то дали, но не сразу. Нервы мотали так, что чуть не загнулся. Когда получил медицинскую страховку, с Леной случилась беда - инфаркт. Оклемались только месяца через три. Настрочили заявление на обмен квартиры. Комиссия за комиссией. Не сразу, с перерывами в два-три месяца. Какие-то бесконечные бумаги, обследования.
Врачи написали, что мы нуждаемся в переезде, но воз с места не двинулся. Мотив был один: живут остальные, чем вы лучше? Как год минул, не знаю. Нервотрепка за нервотрепкой, будто нарочно в могилу сводили. Не одно, так другое. Мы выли от тоски. Раньше поневоле днем шатались по городу, хлеб добывали, теперь дома сидели. То отбойный молоток, то трактор, - стучит, гудит, воняет, спрятаться негде...
В общем, спохватился я только весной девяносто девятого. Стал по ночам часто вставать. Сказал лечащему врачу. Тот усмехнулся: "Возрастное, у всех мужчин". Еще через пару месяцев дал направление к урологу. От него я попал на конвейер. Биопсия показала онкологию. Не знал, как быть, - говорить Лене нельзя, может умереть, молчать тоже дико... Самый страшный был день, когда проверяли кости, - если метастазы, конец. Потом делали рентген легких, исследовали печень, желудок... Сегодня анализ, ответ через пять дней. Сиди и гадай, вынесен смертный приговор или нет... Полтора месяца мы не жили. Лена то плакала, то спала со снотворными, я метался по городу, из автобуса в автобус, лишь бы не сидеть на месте, лишь бы время скорее шло...
Я всегда ругал советскую систему - очереди, волокита. Но представить такое отношение к больному существу не мог. Чтобы узнать результат, Лена рыдала, просила... "Нет. Ждите"... Некоторые ответы мы не получили до сих пор... Никогда не увидим. Что у меня с больной ногой, так и не сказали перед операцией - будут ее отрезать или умру с двумя... Когда-то Маргарита говорила Фаусту: Bist du ein Mensch, so fühle meine Not ("Если ты человек, почувствуй мое горе").
Слава Богу, опухоль оказалась операбельной. Положили в одну из лучших клиник. Оперировали около шести часов. Как мы благословляли суд! Не вынеси он положительное решение, что бы я делал со своей онкологией? Резал столовым ножом живот? Медленно умирал, прислушиваясь, как метастазы охватывают брюшную полость, перебираются в легкие? Кричал бы от нечеловеческих болей, не имея денег на снотворное? Господи! Какая страшная участь постигла нас! Разве знали мы, когда Горбачев пришел к власти, в какую мясорубку он бросит каждого? Не абстрактных людей в абстрактном государстве, а куски из плоти и крови? Господи! Неужели ты дашь ему прощение?
Больница поразила нас с первого взгляда. Огромное здание из стекла и бетона. Врачи, сестры, снова врачи... Столько белых халатов за один день я не видел. Кабинеты, палаты, приемные, коридоры, немереные метры и километры, сияющие чистотой. В палате трое. Кровати по цене автомобилей: вверх, вниз, на ножках, на ручках, с перегибами, стойками, приборами. После операции каждый подключен к своему компьютеру: ежесекундно измеряют давление, пульс, кровь, мочу и все остальное. Кормежка - как в санатории, по индивидуальному меню. Смена белья ежедневно, если надо - чаще... Бинтов, салфеток, памперсов, прочей хреновины - до фига. Умопомрачение. Недаром говорят, что день пребывания в больнице стоит 550 марок. На этом восторги кончаются. Начинается серая проза.
Я социальщик, значит в немецком обществе никто. На самой нижней ступени. По-русски, бомж. Хирург, который делал операцию, ко мне ни разу не зашел. За три недели меня вели три врача. Сестры менялись, как перчатки, - сегодня одна, завтра - другая. При этой скачке никто ничего обо мне не знал, никто мной не интересовался. Я вывел формулу: один режет, второй зашивает, третий дает наркоз, четвертый откачивает, пятый катетер ставит, шестой снимает, седьмой берет кровь, восьмой, - и так далее до сотого, потому что их, наверно, столько прошло через меня.
В итоге: на десятый день выяснилось, что мне забыли прописать железо. Гемоглобин сполз до уровня, при котором я не мог поднять руку. Ко мне явился гематолог, взял кровь, среди ночи прибежал в испуге повторно - и исчез, раз навсегда, будто его не было. Сколько Лена ни билась, узнать результат анализа не сумела.
Меня попытались выписать, но я не мог дойти до туалета. На пару дней придержали.
Лена, видя, что я умираю, и не от рака, а от анемии, от того, что никому до меня нет дела, начала потихоньку лечить меня - сырой свеклой, русскими поливитаминами, соками, травами, пищевыми добавками. Стало немного легче. Меня тотчас выбросили домой, так и не раскрыв тайну пропавших анализов. В общем, пришел я в больницу на своих, уполз на четвереньках. Стоял одной ногой в могиле. По-немецки: Aus dem letzten Loch pfeifen (буквально: "Свистеть из последней дырочки"). Нормально работало только сердце. Даже язык шевелился с трудом. Апатия и одна мысль: "Жить или умереть - не все ли равно? Чего Лена так бьется?".
Через два дня жена оттащила меня к врачу. Он сделал анализ крови, в панике стал звонить в больницу. Кого прислали? Полупокойника? Оказалось, у меня гепатит. Внесли при переливании крови, в известность не поставили. В выписке значилось, что после больницы меня следует направить на гормонотерапию и заключительное лечение в санатории. Врач, видя, в каком я состоянии, вводить гормоны не стал, решил подождать, не окачурюсь ли от гепатита. Лечить отказался - ведь это уролог, не его епархия.
Лена стала снимать у меня боли массажем и пассами, почернела от усталости. По какой-то методике воздействий на расстоянии отсасывала шлаки. После одной из таких процедур у нее горлом пошла вонючая грязь. Раковина стала черной. Лена упала в изнеможении, а я в этот момент почувствовал облегчение, - будто очистился желудок, стала нормально вырабатываться желчь, перестало болеть под ложечкой.
По ночам Лена читала книги, днем заваривала травы, готовила алоэ, облепиху, чистотел... Каждые два часа что-то в меня вливала... Мочевой пузырь не работал, вонь поднималась ужасная, из меня текло непрерывно. Стиральной машины не было, Лена стирала, сушила, гладила... Не девочка... Откуда силы брала?
Ей сказали, что в социале должны дать путевку в санаторий, прислать санитарку... Лена пошла просить помощи. Назначили, чтобы я прибыл на обследование. Я еле доплелся. В итоге - отказ. Оказалось - ловушка. Если явиться не смог, кого-то домой направят, если приполз, делай все сам. Со стиральной машиной тоже нагрели, и с пособием... Германия дает все - тем, кому хочет. Старому еврею давать ничего не хочет...
Лена пошла в общину. Там все очень сочувствовали, много разговаривали, осыпали советами. Лена добралась домой, уставшая от этих поездок, скрючилась возле меня и сказала: "Бог с ними! Давай соберем еще раз силы и попытаемся вылезти из беды. Все-таки самое страшное позади - ты жив!". Я посмотрел на нее и впервые за три месяца подумал: "Какое я имею право умирать? Что будет с ней?". Когда Лена ушла в магазин, я встал, хотя мне было очень больно, пошел стирать белье. От слабости я обливался потом, меня тошнило, я упирался двумя руками в край ванны, в изнеможении садился на пол... Лены не было два часа. К ее приходу я выстирал свое белье. Тут же появилось новое...
С этого дня шаг за шагом мне становилось лучше. Через две недели Лена сказала, что у меня зрачки опять черные, как до болезни. Наверно, белки очистились, я стал похож на себя. Еще через десять дней начали делать гормонотерапию. Лене таки удалось поставить меня на ноги. Даже гемоглобин вырос выше, чем до операции. Я смог ходить к врачам самостоятельно. Анализы радовали все сильней, с каждой неделей был виден прогресс.
Лена снова взялась за книги, чтобы помочь мне с гормонотерапией. Я начал опухать. Врач сказал, что так и должно быть. Но Лена вычитала, что у меня нарушен водный баланс. Она перестала солить еду, заквасила капусту... Левый глаз у меня открылся. Через месяц - два я почувствовал себя лучше, чем до операции. Если не считать мочевого пузыря. Это оказалось очень долгим делом. Если бы социал послал меня сразу в санаторий, там делали бы специальные процедуры, массаж, я мог бы быстрее восстановиться... Но я бесправное существо. Меня направили в санаторий после Рождества. Немцы в это время сидят по домам или путешествуют...
Санатория Лена очень боялась. Не зря - через две недели я вернулся совершенно больной. Полумертвый. Во время контрастных душей я простудился. По коридорам бродили смертники: от их рассказов болело сердце. В номере висели темно красные занавески, мешали дышать. Еду давали вкусную, но не диетическую. У меня гудела голова, распухли десны, воспалилось горло. Все органы отказывались работать. С каждым днем становилось хуже.
Лена снова взялась за мою печень. Когда я лежал в больнице, она твердила, что мне посадили ее отсутствием диеты - в меню входили соленые огурцы, жареное мясо, жирный сыр, блюда с майонезом... Лена не разрешала их есть. Просила отказываться от казенной пищи, готовила дома, два раза в день носила передачи, но мне было жалко денег, которые вычитал социал из пособия за питание в стационаре, и я ел все подряд... Жадность фраера сгубила... Потом добавился гепатит. Я не говорю о том, что всему этому предшествовало. Я вспоминал грибы, которые мы собирали на улицах... Я знал, что они канцерогенные... Что в нашем доме за последние два года я пятый, у кого нашли онкологию. Бедная Лена! Как она будет жить без меня?
Ей сделали анализы - у нее тоже гепатит. Вяло текущий. Наверно, меня заразили в клинике, а я ее... У меня оба гепатита - А и Б, у нее только А. Конечно, ведь переливание крови ей не делали, откуда возьмется Б? Я помню, как в Питере, когда кто-то заболевал инфекционным гепатитом, его тут же изолировали, клали в Боткинские бараки, чтобы не заразил остальных...
Когда я лежал в больнице, рядом со мной находились пациенты, нас посещали врачи, сестры, знакомые. Меня не только не перевели в другое отделение, но даже не сказали об инфекции, скрыли анализ крови, выбросили умирающим за порог. Думаете, я что-то присочинил? Нет, правда страшнее, потому что те недели, когда я был совсем слаб, я не помню. О самом ужасном не говорю... Никто из чиновников - ни еврейских, ни немецких - не пришел к нам на помощь, не проявил сострадания. Будто нет в Германии людей. Населена она одними бездушными стерильными машинами".
Глава 3
Женский взгляд на вещи
Со временем Феликс перестал вести дневник и отдал Лене:
- Может, детям будет интересно. Или внукам.
- О том, как Феликс оклемался от операции, рассказывать - только плакать, - пожаловалась Лена своей подруге Дине. - Renovale dolorem ("Воскрешать пережитое горе"). Это надо же - заразили гепатитом в одной из самых престижных берлинских клиник!
- Может, врачи боялись судебного иска? Вы могли отсудить у клиники "болевые деньги". Ты, наверно, слышала, есть такой юридический термин...
- Слышать-то слышала, да не про нас. Не до жиру, быть бы живу.
"Может, немцы в такой ситуации и развернулись тысяч на сто, истребовали их с больницы, - думала Лена. - Для этого нужен адвокат - деньги, притом немалые. Да, и состояние у Феликса было таким, не до исков. Двадцать четыре часа в сутки - борьба за жизнь. Страшно от одного воспоминания. Сплошной кошмар. Как мы выдержали? Не знаю. Ходить Феликс не мог, есть тоже. Лежал с желтыми глазами в полузабытье. То, что съедал, выбрасывал обратно. В туалет и назад. Раз двадцать за сутки, если добирался. Сказал: Ce n"est pas la mort qui m"effraye, c"est le mourir ("Страшна не сама смерть, а умирание").
Приходилось покупать дорогие фрукты и соки. Я протирала свеклу с соком алоэ и граната, добавляла оливковое масло и мед, кормила Феликса этой кашицей. Достала сок всемогущего фрукта нони, делала салаты из свежих овощей, киви, проросших семян сои, добавляла различные минералы и витамины, покупала крабов и рыбу, поила соком капусты, свеклы, моркови и облепихи. Топинамбур, расторопша, мумие. Деньги, деньги и деньги.
У нас, как малоимущих, была медицинская страховка, позволявшая бесплатно получать лекарства в аптеке. Но на "зеленых друзей" и нетрадиционную медицину льготы не распространялись. Запасы на "черный день" быстро растаяли. Я ходила, шатаясь от голода. Времени заработать копейку не было: нужна была мужу круглосуточно. В любой момент могло стать хуже. Однако Бог не оставил. Выкарабкались.
Такое можно пережить однажды. На второй раз сил не хватит. Почти два года мы зализывали раны. Болезнь это страшная. Особенно без посторонней помощи. При том, как обошлась с нами Германия. Только чудо спасло нас. Чудом мы живы остались".
Лена стала читать дневник Феликса дальше. Он писал: "К весне двухтысячного со здоровьем стало легче. Мне делали гормонотерапию, я помогал жене по хозяйству. Наконец, принес из магазина три килограмма продуктов. Как никак, Лене облегчение, ведь мне нужны были регулярно фрукты и овощи, ей приходилось таскать много тяжестей. Болела спина, опухли руки, она похудела на два килограмма... Чтобы меня подбодрить, говорила, что рада. Начала ходить на социальные работы по три марки в час в надежде, что получит рабочую ставку, и мы уйдем с социала. Квартиру менять нам по-прежнему не разрешали.
Я чувствовал, что мой дом - моя тюрьма. Гроб. Прикован я к нему и к чиновнику из социала, как раб цепью к галере. Присужден к пожизненному заключению. "На место цепей крепостных люди придумали много иных". Выбора не было: или менять квартиру,уходить с социала и перебираться в могилу от голода, или жить в этой тюрьме. Как я мог уйти с социала? Я стал инвалидом. Сколько проживу - Бог весть. Врачи сказали, что у меня третья стадия с метастазами в лимфоузлы, в любой момент может начаться рецидив. По закону положено специальное пособие, но его надо добывать. Платить просто так никто не спешил, ходить по чиновникам не было сил.
От квартирной проблемы нас спасал только развод: объявив о желании развестись, мы могли бы разъехаться. Одного заставили бы жить на прежнем месте, второй мог бы снять однокомнатную квартиру. Затем в нее съехаться, если позволит квартиросдатчик, или годами ждать решения суда. Могли мы это выдержать? Был еще выход: убить друг друга, чтобы сесть за решетку, навсегда решить проклятый квартирный вопрос.
Ужасно: если бы я перешел в мир иной, Лену заставили бы умирать в нашей общей постели. Даже в этом случае на свободу не отпустили бы... Оставалось восклицать: "Что вы сделали, господа канцлеры и президенты, когда договаривались о судьбах наших?".
Взвесив и обсудив, мы подали на развод. Предали друг друга. Надеялись положить камень на сердце для проформы, вышло - так тому и бывать. Недаром говорят, что, стремясь к лучшему, мы часто портим хорошее.
Адвокат предупредил: начнут приходить чиновники, проверяльщики разных мастей. Надо завести не только разные счета в банке и холодильники, но и две кровати. Особо ретивые исполнители чиновничьего долга вылавливают жертв без предупреждения, рано утром и поздно ночью. Приходят по много раз. Даже если не застают в супружеской постели, могут написать, что супруги лежали в ней, а к приходу блюстителей нравов разбежались по своим углам.
Деньги государство на подобные мероприятия отпускает немереные. На облавы хватает с избытком. Экономить, несмотря на прорехи в бюджете, не собирается. Проявляет таким путем заботу об онкологических больных и тех, кто кормится их несчастьем.
Облавы проводятся и тогда, когда люди, лишившись в результате операции возможности заниматься сексом, перестают быть супругами. Проверив раздельные счета и холодильники травмированных бедняг, представительницы чиновничьего пола, следуя инструкциям, - отнюдь не из любопытства, - массируют у своих подопечных чувство неполноценности. Такие картинки с натуры можно было бы продавать садистам: изрезанный врачами урод стоит перед длинноногой барышней и, опустив глаза, наматывает кишки на свое горе и живописует степень мужского падения.
Общество нового типа. С одной стороны - голубые, розовые, бритоголовые, мохнатые, коричневые, педофилы и проститутки, с другой - контроль за личной и постельной жизнью разбитых болезнью полулюдей... Только тот, кто ощутил это на собственной шкуре, понимает, какую цену назначает Германия евреям за право проживания. Может, и другие "цивилизованные" страны ведут себя аналогично? Тогда почему удивляются, что ежедневно евреев становится в мире на сто сорок человек меньше?
Нам досталось, как всем. Было мало внутренних проблем - добавились извне. Как в анекдоте с козой. Зато, благодаря новым испытаниям, появилась надежда: если выдержим и эту борьбу с чиновниками, если она не спровоцирует рецидив болезни, сможем проститься с ненавистной квартирой. "Охота к перемене мест", как говорил Пушкин совсем по другому поводу.
Естественно, пришлось жить еще в большем напряжении, чем раньше, - к каждому шороху прислушивались, расстилали-застилали постели, сметали лишнюю ложку-вилку со стола. Каждый день. Месяц за месяцем. Думал, умру. Не добила болезнь, поможет Германия. Были и смешные моменты. Социал купил нам второй холодильник и комплект постельного белья. Опять-таки за счет налогоплательщика.
Лена тем временем пыталась зацепиться за работу. Сначала пошла к фээргэшникам. Завкафедрой русского языка Свободного университета едва владел русским. Разговор шел по-английски. Попыхивая Лене в лицо сигаретой, профессор пространно объяснял, что университету нужны не знания и дипломы, а ставки. Их открыть, при сегодняшнем положении Берлина, нельзя даже для немцев. О Лене не может быть и речи.
Коллеги в Потсдаме поступили проще: не допустили к конкурсу "по возрасту". В Академии Наук пошли еще дальше: спрятали в стол папку с документами. "Вспомнили" о ней лишь после конкурса. Было много таких же попыток - в библиотеках, театрах, еврейских организациях. Как в Советском Союзе. Здесь - потому что не немец, тогда - потому что еврей. Bist du schuldig, sei geduldig ("Провинился - терпи").
Зато в университете Гумбольдта Лене повезло. Сыграли два фактора: понимание коллегами реалий и желание помочь. Ум и человечность, одним словом.
Гумбольдтовцы втащили Лену на социальную программу, предназначенную для людей без образования. Шестьдесят счастливчиков, которые, однако, себя такими не считали, проходили стажировку в детских садах, домоуправлениях, магазинах. Стригли газоны, чинили сантехнику, убирали помещения. Лену, по просьбе философского факультета, направили в университет. Если бы гэдээровцы не написали заявку и Лена не получила работу, в живых бы нас не было.
Числилась Лена помощником преподавателя. Должна была его обслуживать. Что-то среднее между уборщицей и научно-техническим персоналом. Завкафедрой посадила ее на обработку литературы и подготовку рефератов по новым изданиям, поступавшим в библиотеку.
Коллеги понимали, что положение Лены на кафедре не имеет никакого отношения к уровню ее профессионализма. Никто из работавших не имел ни ее дипломов, ни научных заслуг. К Лене относились сочувственно, с уважением. Морально она не страдала: всю жизнь работала с книгами по своей специальности, а деньги в Союзе не были главным. В отличие от фээргэшных бар, никто не требовал объяснений, почему при нашем статусе мы не можем рассчитывать на нормальную ставку и рады найденному компромиссу. Гумбольдтовцы подарили нашей семье счастливый билет. Шанс выжить.
Стоило перейти из класса "еврейских беженцев" в класс служащих, исчезла проблема с обменом квартиры - никакого разрешения не требовалось. Поиск нового жилья стал делом денег и техники. Мы тут же обменяли квартиру, купили мебель, почувствовали себя людьми. Когда у человека есть дом, ему все равно - солнце ли греет, ветер ли косточки промывает...
Новый дом оказался важнее лекарств. Он поставила меня на ноги. Гомеопат-целитель, с которым Лена разговаривала перед моей операцией, сказал, что причина болезни - наше жилье. Мы должны срочно обменять квартиру. Он никогда не был у нас, Лена не говорила ему о наших проблемах... Как он узнал? Может, у всех онкологических больных, которых ему пришлось консультировать, были плохие условия?
Не переезжая в новую квартиру, Лена наняла рабочих, сделала ремонт. Когда я впервые вошел в сказочные хоромы с высокими потолками и огромными окнами, я почувствовал: "Я живу! Буду жить!". Пели птицы, сияло майское солнце, за окнами шумели деревья. Тихая улица. Никаких дворников. Сухой подвал, нормальные запахи. Чистые стены и потолки, паркет, ванная в кафеле. Кирпичная кладка. Соседей не видно, не слышно. Не хуже, чем было у нас в Ленинграде".
За лето я окреп. Все стало работать исправно. Я много гулял, вел домашнее хозяйство. Лена вздохнула с облегчением. Начала тщательнее готовиться к занятиям, рабочие дни проводила на кафедре и в библиотеке. Теперь не она заботилась о муже, я о ней. Денег платили не густо - чуть больше социальной помощи. Зато и требовали немного.
По крошечке, по чуть-чуть капали денежки. Жили экономно. В еде не отказывали, но лишнего не позволяли. Врачи исправно выписывали рецепты, делали мне анализы. Наступила почти нормальная жизнь.
Стали отращивать жирок - мечтать о покупке машины. В Питере была желтая "троечка" - экспортная модель "Жигулей". Перед отъездом пришлось продать. Не успели приехать в Берлин, обменяли советские права на немецкие. Вовремя - впоследствии обмен запретили. Если бы не подсуетились, прощай мечта, которую с детства лелеял каждый советский гражданин, - ездить на своей машине.
В Берлине права есть у всех. Да, и машин не меряно - наверно, через одного, считая грудных детей. Однако, нужны деньги: и на покупку машины, и на ее обслуживание, и на страховку, и на получение прав. Откуда им взяться у таких, как мы? Либо заначка, привезенная из Союза, либо помощь сверху, либо счастливый случай, - впрочем, что то же самое".
Глава 4
Новое горе
"Жизнь снова вернулась в свое русло. Каждые три месяца анализы, проверки, рентген, компьютерное обследование. Не соскучишься. Все шло благополучно, и вдруг - беда. Засекли новообразование. Шатаясь от ужаса, я стал на конвейер: запись на операцию, дополнительные обследования, два-три дня ожидания результатов в нечеловеческом напряжении... Задеты кости - отнимут ногу, появились узелки в печени - шансов на выживание не будет... Мы снова барахтались между "страшно" и "еще страшнее".
Лена забросила работу. Узнав о рецидиве болезни, завкафедрой старалась помочь. Лене даже не верилось, что в Германии есть такие душевные, добрые люди. Она чуть не заплакала, когда услышала, что ее обязанности практически сведены к нулю: ходить на компьютерные курсы и изредка появляться в университете. Видя, как ей тяжело, сотрудники кафедры не загружали никакими дополнительными делами.
Лена и так еле справлялась. Она молилась Богу, просила об одном: пощадить. Понимая, на краю какой катастрофы они оказались, немногочисленные берлинские друзья старались как-то утешить и подбодрить, но супруги интуитивно избегали живых. Смерть стояла рядом. Зачем мешать остальным?
Обследования закончились. Подтвердился диагноз. Операция неизбежна. Слава Богу, не опоздали. Новая мука: свободных коек в больнице нет, надо ждать. Двадцать дней. Бесконечность. Можно сойти с ума. Дорог каждый день, опухоль растормошили, она катастрофически увеличивается, врачи заставляют ждать. Gedult! Alles zu seiner Zeit. ("Терпение! Всему свое время"). Мы были ни живы, ни мертвы. Каждый день - пытка. Я начал худеть. Лена не могла ни есть, ни пить, ходила черная, как рентгеновские снимки.
Я ушел в больницу. Меня прооперировали. Удачно. Опухоль убрали. Вместе с ней - две трети желудка. Повезло: болезнь на этот раз засекли в первой стадии. Оказалось, новообразование. Шансы на выживание назвали благоприятными. Правда, по-прежнему сохранялась угроза рецидива первой опухоли. Я быстро поправлялся, чувствовал себя с каждым днем бодрее - не так, как два года назад.
Маленькая, уютная больница находилась в двух шагах от дома. Хирург сделал блестяще свое дело, лечащий врач оказался опытным и внимательным, сестры и медбратья - выше всяких похвал. Посетителям разрешалось приходить ежедневно с двух до восьми вечера в палату, в любое время встречаться со своими близкими в холлах, кафе и фойе. Первые дни Лена курсировала туда и обратно раза четыре в день, потом водила меня в парк, окружавший клинику. Белые халаты носил только персонал, о тапочках для посетителей не было речи. Обстановка напоминала образцовый советский санаторий для высокопоставленных больных.
Все имело простое объяснение. Мы сменили медицинскую страховку и смогли выбирать сами клинику и врачей, не зависеть от произвола чиновников, как прежде. Спасибо опять-таки университету.
В больнице работал киоск. В нем продавали газеты и журналы. Можно было не экономить каждую копейку. Я с самого утра покупал свежую газету. Заряд хорошего настроения на весь день. Еда была диетическая - на выбор. Огромное количество разнообразных блюд с изобилием фруктов и овощей. Кормили шесть раз в день. На тумбочках стояли минералка, соки, фруктовый чай.
- Ты знаешь, в Дубае, в арабских эмиратах, при рождении ребенка родителям дарят двадцать пять тысяч долларов и выделяют участок земли для строительства дома? - встречал я Лену.
- Государство оплачивает обучение своих граждан в любых университетах мира, - подхватывала, после прочтения той же газеты, с радостью она, видя, что муж думает не о своей болезни, а о чем-то интересном.
- Может, поэтому продолжительность жизни составляет у мужчин почти семьдесят четыре года, а у женщин - семьдесят шесть с половиной? О человеке заботятся, он долго живет. В России мужчины не дотягивают до шестидесяти. Чувствуешь разницу?
- Зато в Берлине, - переводила Лена мои мысли на приятную тему, - мужчины живут до семидесяти пяти, а женщины - до восьмидесяти, причем в нашем районе дольше других в городе. Лет десять мы с тобой можем еще прожить... ("Господи, как мало осталось. Столько, сколько отмучились в Берлине!" - мелькнуло у меня в мозгу).
- Немудрено. Столько зелени, красивые дома, высокие потолки, - что называется, тихий центр. Живи и радуйся.
Отношение к больным в клинике даже отдаленно не напоминало то, что они видели в предыдущей фешенебельной фабрике-бойне. Ежедневно завотделением и лечащий врач проводили консультации для родственников. Обо всем, что волновало пациентов и их близких, можно было посоветоваться. Анализы делались моментально, результаты сообщались сразу. Никакой волокиты.
Здесь лечили больного, там - болезнь. Здесь были врачи, там - специалисты по той или иной части тела, каждый из которых делал свое дело, не думая о последствиях для человека в целом. Два разных подхода в современной медицине. Первая больница до объединения Германии принадлежала Свободному университету ФРГ, вторая сначала была приватной, затем перешла к университету Гумбольдта, и в ней сохранялись научные традиции ГДР. Наверно, так лечили пациентов Кремлевки.
Через три недели меня выписали домой. Я чувствовал себя неплохо - значительно лучше, чем до операции. Моральное состояние не сравнить. Мне хотелось жить, работать, выполнять рекомендации врачей. С меня взяли подписку, что я буду есть маленькими порциями семь раз в день.
- Ну и что? - воскликнула Лена. - Переживем!
На прощанье она подарила хирургу, оперировавшему меня, огромный, невиданный букет роз. Тот был так приятно удивлен, что Лена растерялась. Недаром, немецкая скупость вошла в поговорки - пациенты не часто досаждают врачам благодарностью".
Глава 5
Самоклонирование
"Операция все круче обваливалась в прошлое. На разговоры об онкологии мы наложили табу. Дневник продолжали вести - вдруг наши записи помогут друзьям по несчастью или врачам, сражающимся с раком?
За последнее время каких гипотез мы не строили, пытаясь найти объяснение процессам, которые вспыхнули, чтобы убить меня. Кто был невидимка, который дернул за курок? Удалось прогнать его или он затаился и ждет, чтобы начать свое черное дело сызнова?
После миллиона прочитанных книг приходило на ум, что в мозгу существует счетчик времени, который определяет скорость физиологических процессов. Стоит нажать на спусковой механизм, внутренние часы начинают идти быстрее, раковые клетки размножаются интенсивнее. Происходит не локальное бедствие - глобальная перестройка организма. Как найти серого кардинала?
Решение казалось очевидным: виноват мозг, пружину надо искать внутри. В каком месте она спрятана? Если бы удалось узнать, можно было бы воздействовать электродом, прижечь больное место, погасить процесс. Поиски ответа стали главным интересом нашей жизни. Вычисляли, искали косвенные приметы.
Задним числом вспомнили, что за три года до болезни я начал куда-то спешить. Не закончив одно, хватался за другое. Ни с того, ни с сего вспыхивал от раздражения.
Как-то оговорившись в метро, Лена назвала меня Фениксом, рассмеялась и добавила, что достаточно заменить л на н, "любовь" на "надежду", чтобы превратить из счастливого в вечного.
- И ты при этом останешься Еленой прекрасной?
- Конечно! Чем плохо?
- С кем это я должен выяснять отношения? Ага, уже появился Парис! Мавр сделал свое дело, потянуло на молоденьких! Кто он? Нечего впаривать мне про какую-то надежду. Скажи прямо, что не любишь, ищешь повод для развода! Чего крутить - такое имя, иное? Ан, нет! Сначала сотру в пепел, изничтожу, как феникса ... - Видя, что Лена пытается возразить, я сорвался с места, выскочил в открывшуюся на станции дверь и убежал. Лена так растерялась, что не успела выйти на остановке. Недавно она мне сказала, что наша случайная спутница в метро, увидев мой поступок, заявила:
- Пока солнце встанет, супруг глаза выест. "Боже, как много русских в Берлине, - подумала тогда Лена. - Немец, если бы и понял, промолчал, наши же от комментариев удержаться не могут".
Лене пришлось вернуться домой. Я появился к вечеру, злой и раздраженный. Не поев, ушел спать.
Такие истории происходили все чаще. Я видел, что жена боится лишнее слово сказать. Готова бежать, куда глаза глядят. Но как? В нашем положении не подергаешься. Она плакала и терпела.
Заметила, что у меня стали какими-то особенными отношения со временем. Казалось, я чувствую, будто у меня что-то тикает внутри. Бомба замедленного действия. С Леной такое было во время беременности - постоянное нетерпение.
В метро я непроизвольно отмечал:
- Осталось три минуты до поезда, две, сейчас появится... - Будто стучал метроном, отмеряя часы и минуты моей жизни.
Попытки Лены успокоить меня вызывали вспышки гнева. Я стал очень злопамятным. Постоянно думал о прошлых обидах. Говорил только о них. Жил, как отметила Лена, повернув голову вспять. Будущее перестало для меня существовать, все интересы сосредоточились на прошлом.
- Что ты удивляешься! Ведь я рак по гороскопу!
Мое поведение день ото дня делалось нервознее, я срывался по каждому пустяку, обижал родных, знакомых, друзей. Они шушукались, что я превратился в злобного, мелочного хулигана, который ежесекундно старается ужалить, и будто довитый огонек горит у меня в глазах. На всех я наводил критику. Казалось, вместо гормонов радости и счастья мои железы стали вырабатывать яд. Только узнав, что я смертельно болен, Лена простила бесчисленные обиды, которые я причинил ей за эти годы.
Когда ей стало известно, что ученые открыли теломеры - частички, защищающие хромосомы и образующие электрические контуры вокруг клеток, подобно магнитному полю Земли, она тут же приспособила к ним свои наблюдения. С каждым делением клетки сокращается длина теломера. В какой-то момент этот защитный энергетический контур совсем исчезает - клетка прекращает делиться и умирает. Естественный ритм всех клеток создает ауру, защитное поле вокруг организма. Нарушение ритма приводит к разрывам в ауре, слишком сильному сбросу энергии в атмосферу.
Лена решила: чтобы победить рак, надо найти химическое или психическое воздействие на теломеры раковых клеток, заставить их не расти, а уменьшаться. Убить питательную среду - с ней исчезнет моя злопамятность. Нужной химии наука еще не придумала. Оставалась надежда только на психическое воздействие, с помощью которого можно было бы вызывать химические процессы. Молитва, самотренинг, прощение, желание делать добро, любовь к ближним... Возможно, они воздействуют на теломеры в нужном направлении? Выработанные с их помощью химические вещества будут сигналом, который поступит в мозг и остановит губительный маятник разрушения? Может, правда, что ясновидящие постом и молитвой излечивают рак?
Отчего у меня вместо гормонов счастья стали вырабатываться ядовитость, желчность? Почему клеткам захотелось такого деликатеса? В итоге они заставили организм переключиться с нормального режима на "злой"... Может, этот внезапно возникший голод утолит змеиный или растительный яд? Заменит механизм выработки собственного?
Однажды Лена прочитала, что у слепых не бывает рака. Веки защищают их от световых сигналов из космоса... Каждый орган работает на своей волне. Соответствует тому или иному цвету. Какой цвет оказался губительным для меня? Красный?
Осколки мыслей и наблюдений... Впоследствии они помогли Лене найти баланс пищевых добавок, который меня спас. После первой операции хирург сказал, что восемьдесят пять процентов таких больных, как я, умирает, не прожив полгода. Этот прогноз нам сообщили и остальные врачи. Для чего? Чтоб Лена задумалась, имеет ли смысл меня выхаживать? Не навредит ли себе бесполезной работой? И чтоб я, следуя поговорке: "Не трать, кума, силы, иди на дно", перестал сопротивляться болезни? Наверно, нет. Просто такое обличье приняла клятва Гиппократа в современном западном обществе. Возможно, поэтому в Израиле ее вообще не дают...
О своих тайнах Лена никому не говорила. Даже мне. Если бы я услышал, почему она кладет мне на язык алоэ, хрен или полынь, почему вливает в меня чистотел, окружает зелено-бирюзовым и золотым, заставляет носить при ярком свете темные очки, я мог бы над ней посмеяться - разрушить веру в лечение, убить шанс на спасение.
Как-то я, уже зная о своей беде, прочитал статью о биотехнологиях.
- Может, рак - это самоклонирование? Желание организма жить вечно? Что-то испортилось, сломалось в генетическом механизме, и мозг, чтобы наверстать уходящие возможности размножения генов в пространстве вокруг меня, запускает процесс репродукции их во внутреннем пространстве?
Видя, что Лена не понимает, пояснил:
- Становлюсь старым, не могу производить потомство. Мозг не хочет с этим мириться, направляет усилия механизма деторождения на выращивание собственного биологического подвида, клонов моего организма внутри меня. Как у женщины при беременности. Но гормонов женских нет. Возникает цепная реакция. Процессы ускоряются. Наступает поломка. Не хватает гормонального топлива, начинается самоуничтожение.
- Знали б об этом заранее, принимал бы гормоны. Может, из-за их нехватки в организме появилась потребность в каких-то ядах? - Увидев мое недоумение, поспешно добавила: - Экспериментировали бы. Врачи все равно не знают причину. Идут ощупью... Слушай, а как же у женщин? Почему у них рак?
В это время пришло письмо из Питера. В нем сообщалось, что умер от рака легких мой давний приятель Семен.
- Помнишь легенду о том, как Зевс родил Венеру? Сотворение Евы из ребра Адама? Регенерация хвоста у змеи? Вегетативное размножение, способность к которому есть у каждого органа. Беременность не на том месте. Рак не болезнь, это попытка реализовать идею бессмертия. Бесконечно удлинять теломеры. У Зевса и Адама получилось, у меня и Семена нет. Не было специального питательного раствора для самоклонирования внутри заболевшего органа. В истерзанных никотином легких мозг создал зародыш, начал процесс их дублирования. Нужного топлива под рукой не оказалось, произошел сбой: вместо нового здорового легкого выросла опухоль. Не сумев обеспечить бессмертия, мозг приступил к программе самоубийства. Спустил с небес на землю. Заменил одну бесконечность другой.
- Если ты прав, бороться с раком можно в двух направлениях: контрацептивами для предотвращения псевдобеременности и стимуляцией "правильной" вегетации, чтобы не доходило до поломки.
- И что потом?
- Удаление созревшего "нормального" плода. Искусственные роды. Как при кесаревом сечении.
- Главное - зафиксировать момент, когда появился зародыш.
- Сам о себе он дает знать слишком поздно. Поэтому оба способа оказываются не применимыми. Зародыш замечают, когда мозг включает программу самоубийства. Остается последняя надежда: искать, где спрятан рубильник, прижигать электродом и, остановив процесс, иссекать опухоль.
В Союзе Лена занималась психолингвистикой. Она рассказывала, что в лингвистическом пространстве существуют два противоположных поля, своего рода Инь и Янь. С одной стороны - слова, которые передают ощущения холодного, тихого, темного, синего, горького, тощего, поглощающего тепло, женского, падающего вниз, к земле, смерти. С другой - их антиподы: понятия горячего, громкого, красного, яркого, сладкого, жирного, излучающего тепло, мужского, стремящегося ввысь, в небо, к бессмертию.
Ощущения органов чувств, которые регистрировались словами каждого поля, были взаимосвязаны. Стоило предложить человеку описать результат восприятия зрительного образа на слух, и он отмечал, что темное, черное, синее - это тихое, а красное, яркое - громкое. Подобно цветовой гамме, поля переходят друг в друга. Границей является черное, белое.
Теперь Лена рассуждала так. Если рак - стремление к бессмертию, все, связанное с болезнью мужа, находится в "мужском" поле, шанс на выздоровление - в "женском". Недаром, ему дают женские гормоны для понижения уровня тестостерона. Это - горькое, синее, тихое, темное. Не сладкое, яркое, красное, жирное. Пока теломеры поглощают энергию и тратят ее на деление клетки, организм стареет, нормально движется к смерти, нулю. Как только они начинают выделять энергию и расходовать на самих себя, их количество увеличивается, клетки работают с ускорением, процесс устремляется в бесконечность.
Тяга к бессмертию взрывает организм, он погибает. Чтобы защитить целое, "на съедение" отдается часть. В ней развивается новообразование как последний рубеж самообороны, включающий защитные силы. Если опухоль успешно удаляют, появляется надежда - перейти в засаду и следить за тем, чтобы организм снова не сорвался с резьбы постепенного угасания, не устремился в бессмертие.
Одни парадоксы: чтобы жить, надо отказаться от идеи бесконечного бытия. Постепенное движение к смерти есть жизнь. Развитие в обратном направлении - смерть. Или замедляйся в сторону нуля и живи, или разгоняйся в бессмертие и погибай.
- Какие модели не станешь строить, лишь бы найти выход! Недаром говорят, что самая большая химера, которую создало человечество, - это наука. Нет ничего смешнее дилетантизма, хотя бывает, это последняя примочка...
До операции я реагировал на Ленины домыслы очень скептически. Почувствовав, что силы восстанавливаются пропорционально ее усилиям, стал безоговорочно следовать ее советам.
- Если рак - способ борьбы организма со своим угасанием, надо есть препараты, естественно продлевающие процесс погибания. Баланс витаминов и микроэлементов должен быть, как у здорового, постепенно за семьдесят лет умирающего человека. Надо ввести в нормальный режим все твои органы, проверить, хватает ли им микроэлементов, не образуются ли бляшки, песок, камни и прочая гадость. Надо подкидывать организму микродозы яда. Неслучайно столько пишут о чистотеле. Витамин Е, веторон, топинамбур. Мы будем все это делать! Мы не отдадим тебя болезни! Надо только узнать, нет ли где-то еще одного зародыша. У тебя растет бородавка, не соответствует ли ей что-то внутри? Может, так сигнализирует о себе процесс вегетации?
- С утра до вечера следить за собой невозможно. Превращаешься в подопытного кролика. Не живешь, а наблюдаешь и прислушиваешься. Меньше знаешь, крепче спишь. Проще не обращать внимание. Забыть. "Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег". О плохом не вспоминать.
- Снова попасть врасплох... Лучше стать прибором для наблюдения, чем умереть. Наука не стоит на месте. Может, к нам подоспеет.
- Меня не оставляет чувство, что пламя тлело давно. Длиться это могло десять и двадцать лет. Когда жизнь стала невыносима, организм нашел средство - прекратить свои муки. Тут-то и вспыхнул пожар. В девяносто восьмом. Появились симптомы, которые любой хороший врач узнал бы.
- Мы тогда чуть не погибли от бесконечных стрессов. Помнишь, осенью попали на социал. Каждую копейку вырывали зубами. Комиссии, обследования, бесконечная нервотрепка, угрозы, страх, ощущение беспомощности, тупик: и из Германии бежать некуда, и жить в ней никак!
- Достали тебя немецкие чиновники! У тебя щитовидка и сердце не выдержали, у меня... Выжимали из нас гормоны, пока все органы, которые их вырабатывали, не истерзали. Теперь оба инвалиды. Жертвы современного нацизма. Зачем немцам это? Если дают материальную помощь, оказывают благодеяние, почему не делают по-человечески?
- Лучше спроси, зачем это евреям? Общине, которая видела, как мы погибаем, и только твердила: Gedult! Совланут! ("Терпение!"). Одна американка отсудила у Мальборо несколько миллионов за то, что получила рак легкого в результате курения сигарет. Из кого мы должны вытряхнуть компенсацию за нашу инвалидность? Разберись, докажи! Германия не Америка. Ни сил, ни денег не найдешь. Звери вокруг, что ли?
- Скорее, глупцы. Не понимают, что все зависит от нервов. Не думают о последствиях своих экспериментов. Молодые еще. Не хотят считаться с человеческими особенностями. Что одному - пару раз плюнуть, другому - смерть. Ты же знаешь, какой уровень образования у тех, кто решает наши судьбы? Нам просто здорово не повезло с Германией.
Зато повезло в другом. Я остался жив. И главное, после второй операции снова стал таким, как много лет назад. Меньше суетился, не искал поводов для ссор. Жил реальной жизнью. Призраки, пришедшие из прошлого, вернулись туда обратно.
Разговор со смертью на "ты" учит дорожить настоящим. Человек начинает замечать радость в каждом прожитом дне. И уж совсем становится счастливым, когда болезнь не проявляет себя".
Глава 6
Петя
"Вот уже девять лет, - продолжала записи Феликса Лена, - как мы живем в Берлине. Между первой и второй операцией в нашей жизни произошло огромное событие: мы купили Петю.
До сих пор не могу понять, как это случилось. В десять утра к нам приехала на своей Хонде моя племянница Эля и отвезла нас на огромное поле около Бойзел-штрассе. Там стояли продрогшие грустные автомобили. Мы уплатили за экскурсию стоимость автобусного билета и стали искать, что нам по вкусу и карману. Бродили часа три. Машин пересмотрели штук двести. И вот нашли свое серо-голубое блестящее чудо, с автоматикой, небольшим наездом, без аварий и, главное, из первых рук. Немецких. Хотя на поле полно было русских, польских и африканских, - естественно, рук, не автомобилей. Непропорционально много для Берлина: сейчас на улице, после вывода американских войск, они встречаются крайне редко, здесь же на каждого посетителя произрастало, как нам показалось, по африканцу.
Конечно, минусы у нашего чуда тоже были: десяти лет от роду, без кондиционера. Зато автомобиль имел обтекаемый современный дизайн, был чистеньким и, главное, жизнь свою прожил в гараже у хозяина в маленьком немецком городке. Одно название модели чего стоило: "Кадетт"! Напоминало о юнгах, гардемаринах и других молодых, веселых красавцах. В общем, мы поторговались, отдали две тысячи долларов, подписали соглашение о покупке опеля и стали его обладателями. Просто и со вкусом.
Хозяин, правда, немного расстроился - жена обругала за то, что уступил нам семьсот марок вместо пятисот по правилам здешней игры. Но я думаю, он почувствовал, что своего опелька отдает в надежные руки, и вынес женскую атаку без горьких эмоций. Тем более что любовь с машиной началась у нас с первого взгляда.
Феликс еще на рынке пробовал называть машину кадетом, но в этом слове не хватало тепла. Тогда, от избытка чувств, он окрестил его Петей. С тех пор иначе к нему не обращался. Так и повелось:
- Петя, поехали! Петя, стой! Не торопись, ты у нас молодой, горячий!
Известно, как мужчины любят бумажную работу, которая требует терпения и аккуратности. Феликс не был исключением. Сделав вид, что разбирает приложенные к автомобилю железки, послал меня оформлять страховку.
С моим немецким это оказалось непросто. Таблицы, проценты, параметры... В итоге я позвонила Эле, та дала адрес "своих", и я поспешила к русским. Попала к немцу-переселенцу Виктору Айберту. Пять лет назад тот был механизатором в каком-то казахстанском совхозе, теперь стал агентом страховой компании "Гамбург".
Виктор оказался душкой: высокий, красивый, в прекрасном костюме. Сразу, несмотря на "ложишь" и "ихний", сразил меня наповал:
- С Вашим водительским стажем я сделаю Вам сорокапятипроцентную страховку. Будете платить 850 марок в год.
В соседнем офисе немцы меня уверяли, что меньше ста двадцати процентов мне не светит.
- То-то оно! Знай наших! Так держать! Молодец! - замирая от радости, нахваливала я Виктора.
Мы заполнили две простыни, пожали друг другу руки и разбежались. Нужна была подпись Феликса - Виктор за обещал заехать за ней на следующий день.
Я была в восторге: восемьсот шагов, отделявшие один офис от другого, сберегли нашей семье полторы тысячи марок. Я шла и напевала:
- Один шаг - две марки, один доллар! Два шага - два доллара...
Шаги я перевела в секунды. Это дало возможность растить капитал, не выходя из транспорта. К своему дому я стала обладательницей полутора миллионов. Оставалось только придумать ноу-хау для перекачивания шагов и секунд в зеленые.
Феликс жил в эйфории. Вскочил затемно, посадил меня на машину, повез кататься.
Вставало мусорное утро. Ветер гонял по небу клочки облаков. Обессиленные, они падали на крыши. Плотными рядами ползли с запада тучи, набрасывали дырявое черное одеяло на здания, парки. День вставал или ночь - понять невозможно. В просветах от облаков царствовал ветер. Устав от борьбы с небожителями, срывал зло на липах. Что было силы, трепал пушистые кроны. Выдранные из них зеленые листья текли по земле. Грудились в кучи. Лепились друг к другу, пытаясь сохранить родственные связи.
- Ах, что вы делаете! Постойте! Нам больно! Мы еще не пожелтели, мы можем расти! - в отчаянье бились живые жертвы, вырванные из материнских рук.
Ветер был неумолим. Ломал ветки, бросал под ноги прохожим, выплескивал на землю ведра холодного, грязного дождя и, крепчая в темном порыве, хлестал и хлестал бледные липы по лицам листьев. Изувеченные и разорванные, дрожащие от холода, зеленые малютки собирались целыми семьями, ища защиту у материнских стволов. Но и там доставал их ветер, плевал в них дождем и грязью, вытравливал из сердец память о родимом доме.
Я слушала задушевную беседу мужа с Петей и, несмотря на непогоду, злобные выходки ветра и мрачный дождь, была счастлива. Все беды, свалившиеся на нас в последнее время, отошли на задний план. Уползли в забвенье.
Сейчас я физически ощущала время. Сегодняшний день. Этот момент. "Тополь - poppulus, народный, популярный, - вспоминала я, проплывая мимо пустых деревьев, удерживающих на ветках редкие лоскутки. - Листья... письма... Письма, оставленные без ответов. Без листьев".
Не Петя ехал - двигалось время. Обступало машину со всех сторон. "Там-тум", - отдавало в ушах, падало на капот желтыми, зелеными, опально-опаловыми кружочками, взлетало ввысь, устилало мостовую, шелестело под колесами.
Дубы в последнем усилии вздымали желто-багряные лапы, заслонялись от ветра. Не помогало - разбойник взламывал их несчастные кроны, рвал, дробил, ломал, ударял в самое сердце. Стучал по темени, бил по стволу, барабанил по лбу: "Передай дуб дубу: вот и я, тут буду! Рублю гробы, ловлю в них желуди-жлобы!".
Муж замурлыкал:
- Петя, не спеши, впереди красный свет, тормози потихоньку, не мешай нашей хозяйке дремать... Подожди. Теперь действуй. Дали зеленый, мы всех обгоним.
"Да, автоматика - класс, - думала я, - мы, действительно, стартуем быстрее всех, даже мерсиков и бээмвэшей".
Наша жизнь потекла спокойно и размеренно: утром Феликс вез меня на работу, парковал машину и отбывал. Если у меня было много занятий со студентами, я приходила на двадцать минут поспать в машину, если нет, садилась за руль, парила над городом. Так мне казалось первое время. Потом я привыкла и стала ездить, не замечая Петю, думая о своих делах. Но первое ни с чем не сравнимое наслаждение от знакомства с ним не угасало. Любовь и нежная дружба Феликса с Петей доставляли мне постоянное удовольствие. Как повезло с покупкой! Как мы благодарны Эле за то, что помогла нам в этом непростом деле!
Петя и впрямь был послушный мальчик. В нем все работало исправно: и тормоза, и мигалки. Он никогда не доставлял неудовольствий, не вызывал никаких вопросов своим поведением. Замечательные руки собирали его. Недаром немецкий рабочий получает больше всех в Европе.
Если водитель, выключив двигатель, выходил из машины, забыв погасить фары, Петя немедленно начинал возмущенно пищать. Я с благодарностью гладила его по капоту:
- Петя, Петя, не шуми. Все в порядке.
Мы купили Пете нарядные чехлы. Он не знал, куда деться от радости.
Когда Петя стоял под окном, я выходила на балкон, приветствовала его. Он отвечал мне серо-голубым сиянием своего совершенства.
Беда, которая висела над нами последние два года, провалилась в какие-то тартарары. Как страусы, зарыв головы в повседневные дела, мы старались о ней не вспоминать".
Глава 7
Что за прелесть, эти русские немцы!
"Примерно через месяц после покупки машины пришел счет из страховой компании. Не на 860 марок, а на 1200. Я позвонила Виктору, думала, произошла ошибка. Он тотчас приехал, по мобильнику связался с правлением страховой компании.
- Сервис у Вас, Виктор, действительно, как на Западе, - сказал Феликс. - Не сомневаюсь, через пару минут все уладится. Чай пить будем? - обратился к жене.
Действительно, все оказалось проще пареной репы: по мнению Виктора, какой-то олух ошибся в файле, прислал данные на другого клиента. Втроем пили чай, вели обычные эмигрантские разговоры.
- Вы давно в бизнесе? - спросила я. - Дела у фирмы идут удачно?
- Натюрлих! Мы расширяемся. Сначала у нас работало семь человек - в нашем офисе в Берлине, про другие города я не говорю, всего человек пятьсот. - Виктор подумал и добавил: - Или тысяча. Я не в курсе, не на первых ролях в фирме. Заправляет Всеволод Наумович - знаете его? Это брат Вадима Земана, который издает газету. Он сказал, что в Берлине будет двадцать сотрудников, я буду старший в офисе. Столько или больше мы хотим взять надомников.
- Не понял, - вмешался Феликс, - они что, будут у себя дома оформлять страховки?
- Почему страховки? У нас фирма многоплановая. Мы ложим деньги на счета клиентов, помогаем покупать машины, можем найти работу или еще что. Каждому овощу свой фрукт, как говорит Николай Фоменко.
- Работу? Расскажите...
- Вас что интересует? Сколько Вы хотите зарабатывать в месяц?
- Не знаю, две - три тысячи марок, но смотря, какая работа... Если физически тяжелая, я не могу...