Мрак в конце туннеля был густ и непроницаем. Он тянул к себе, тянул неотвратимо. Ещё несколько мгновений, и я растворюсь в нём, кану в эту гудящую низкочастотными вибрациями пустоту...
Знаете ли вы, что каждому человеку на Земле отмерен свой срок? И это не какое-то символическое допущение. Это утверждение нужно воспринимать в самом буквальном смысле. Хотелось бы нам того или нет, но мы не вольны в своей судьбе. Как жалкие щепки, несомые бурным течением, мы следуем лишь в пределах проложенного заранее и, увы, совсем не нами русла. Дно русла неведомо, а протяжение его скрыто где-то в туманных далях, и нам не прозреть этой дали, пока не уткнёмся в неё, осознавая конец земного пути...
Нам отпущено жизни с точностью до десятых долей секунды. Всё выверено, как на аптекарских весах. Каждая секунда, каждая миллисекунда учтена. И не выпросишь лишнего мгновенья, сколько свечек не поставь в храме. Нет таких свечек на свете!
Верьте мне, я это точно знаю. Настолько точно, что появляется дрожь в коленках. И буду знать, пока не окунусь в этот мрак в конце туннеля. Потом, конечно, забуду, и только смутное ощущение будет терзать меня по ночам.
Да, всё размерено свыше и предопределено. Мы послушно выполняем свои роли и так же послушно умираем в назначенный час.
Но иногда происходят сбои. Иногда мы уходим по нелепой случайности, которая никак не просчитывается заранее даже теми, кто определяет нашу судьбу. Уходим преждевременно, не выработав свой ресурс, не выполнив заложенную в нас программу. И кому ведомо, что ждёт нас в таком случае?
Мне - ведомо. И знание это не приносит мне счастья или хотя бы облегчения.
... В тот злополучный полдень я расположился на берегу небольшой речушки. Стихийный "пляж" был почти пуст: так, три-четыре человека валялись на песке, подставив пузо скромному по концу мая солнышку. Купаться, разумеется, никто и не думал. Вода холодная, и зайти в неё даже по пояс представлялось удовольствием весьма сомнительным.
Я уже задремал, прикрыв лицо газетой, как вдруг меня разбудил отчаянный плеск и полузадушенные всхлипы. Поначалу мне даже показалось, что это барахтается щенок, свалившийся в воду по неосторожности.
Приподняв голову, я посмотрел в ту сторону, откуда доносились непонятные звуки. Там, метрах в тридцати выше по течению, было очень коварное место - речушка делала изгиб, и под разросшейся ивой, возле самого берега, крутил свои круги тёмный омут. Вода здесь всегда была почти чёрная - то ли из-за тени ивы, то ли из-за глубины. Яма, над которой образовался омут, была и вправду глубока до жути. Местные рассказывали, что до дна там добрых метров пятнадцать, а само дно захламлено корягами и утонувшими сучьями и кустарником. Поговаривали и о зацепившихся, запутавшихся в корягах трупах, которые объедают по ночам разжиревшие сомы и расплодившиеся в неимоверных количествах раки, но этому я не очень-то верил, полагая, что преувеличение, гипербола, как элемент народного творчества, имеет, конечно, некоторые плюсы, но воспринимать это преувеличение за чистую монету совсем не обязательно. Свои мифы имеются почти в каждом селе. И это нормально.
Я иногда приезжаю из города на эту скромную речушку. Отдохнуть, в одиночестве, без поднадоевших в обыденной суматохе сослуживцев и "скрупулёзной своей" подруги жизни. Летом купаюсь, а весной и осенью, когда можно, загораю, а то - просто сижу на бережку и наслаждаюсь относительной тишиной и абсолютной расслабленностью. Люблю смотреть на текущую воду. Слушать вздохи реки, бормотания хилых волнишек, набегающих изредка из-под бортов нечастых здесь моторок. Что ещё нужно человеку, вырвавшемуся на свободу из урбанистической клетки?..
Плеск тем временем становился всё громче. И мне послышались вдруг слова о помощи. Помогите, спасите - что-то в этом роде. И кричал, захлёбываясь, определёно, ребёнок.
Мгновенно вскочив на ноги и отбросив в сторону газету, я побежал к омуту. Тридцать метров всего, а казалось, что бегу целую вечность.
Берег возле омута был обрывист, высотой около метра. Жирная, влажная глина, обхватив в ненасытных объятиях выступающие корни ивы, круто сползала в антрацитовую воду.
Мальчишка, а лет ему было не больше десяти, устало, уже теряя силы, барахтался в омуте. Он был в футболке и джинсах. Значит, не намеренно полез в воду. Видимо, забрался на иву и сверзился оттуда, не удержавшись на ветке. Теперь он уже даже не кричал, просто что-то булькал в воду, отчего на ней вздувались беспорядочные пузыри.
Я вдруг понял, что ещё полминуты и мальчишку утянет вниз. Эти омуты на малых речушках имеют одну особенность. Внешне они почти незаметны - никаких воронок на поверхности, так, слабое, почти незаметное глазу кружение воды. Кружение это хорошо видно лишь тогда, когда вдруг завертит неспешным хороводом опавшую листву, и мечется та в обречённом вальсе, пока не потонет, наглотавшись губительной влаги. Но глубже, в каком-то полуметре от поверхности, воронка уже ощущается. Она хватает тебя за ноги, как голодный удав, и, медленно обволакивая, накручиваясь, как нить на веретено, утягивает, утаскивает в самую глубину, будто в горячий, липкий желудок. И нет уже оттуда дороги назад.
Не раздумывая, я сиганул в воду. Благо, был я в плавках - спасибо расщедрившемуся солнышку. Одежда не будет мне мешать, так что сделаю всё быстро, понадеялся я.
Брызги, поднятые моим погружением, окатили мальца как из шланга, и это было последней каплей - бедняга, словно сдавшись, прекратил сопротивляться и камнем пошёл на дно.
Я нырнул вслед за ним. Глубина на какой-то момент ослепила меня: неземной и отчего-то даже завораживающей тьмою она вонзилась в мои глаза и, как чудовищной мощи магнит, повлекла к себе, точнее, прямо в себя. Она манила и звала, но делала это не соблазняя и очаровывая, подобно пению сирен на далёком южном море, а грубо и нахраписто, словно уверенная в себе куртизанка, имеющая над тобой непонятную власть.
Ещё чуть-чуть и я поддался бы этой власти. Но меня отрезвил столб мельчайших пузырьков, коснувшихся моего лица. Это, вместе с воздухом, выходили остатки жизни из утопающего пацанёнка. Нет! Прочь, одуряющий зов глубины! Я здесь не для этого. И нет надо мной твоей власти! Я не могу позволить себе ни малейшего послабления. Если сдамся и я, то мальчишку уже никто не спасёт. А ведь у него вся жизнь впереди.
Энергично моргнув пару раз, я различил под собой мутно-светлое пятно на чёрном фоне. Оно медленно погружалось. На остатках воли я рванулся вниз и поднырнул под это пятно.
Чернота подо мной глухо заворчала, будто недовольная тем, что я отбираю у неё принадлежащую ей по праву жертву. И прошлась ледяным холодом по моим ступням. От её прикосновения у меня перехватило дух. И всё же я толкнул вверх обмякшее тело мальца.
Медленно, неохотно, но тело потихоньку стало всплывать. Я потянулся вслед за ним, и уже видел размытое, зеленоватое солнце, просвечивающее сквозь толщу воды. Солнце то и дело запутывалось в разлохмаченных вихрах мальчишки, одинаково послушных течению и поступательным рывкам к поверхности...
Я тянулся к солнцу... И уже почти достиг его, почти вынырнул.
Но тут взбунтовавшаяся чернильная муть - где-то там, у меня под ногами, - захлестнула меня окончательно. Она сковала меня, обездвижила и, ухмыльнувшись напоследок гигантским воздушным пузырём, оторвавшимся ото дна со звуком мерзкой, отвратительной отрыжки, всосала в своё необъятное чрево...
Очнулся я сразу же. Или - мне это только почудилось. Трудно судить, когда нет под рукой часов. А у меня их не было. Сотовый телефон в плавки не засунешь...
Во всяком случае, пробуждение моё оказалось очень странным. Я помнил, как тонул в маленькой, совсем не страшной на вид речушке, как пронеслись у меня перед глазами в последние мгновения эпизоды из моей жизни. Хотя нет, не эпизоды. Такое впечатление, что пронеслась передо мной вся моя жизнь. Как такое возможно, не знаю. Может ли жизнь, длящаяся долгие-долгие годы, наполненная уймой радостных и печальных событий, уместиться в ничтожный временной отрезок? Где тот архиватор, что способен на такое сжатие? И что вообще есть - наша жизнь?..
Ответы мне предстояло получить очень скоро.
Странно, но я не чувствовал ни боли, ни душевных мук. Осознание того, что я совсем недавно утонул, не расстраивало меня, и даже, более того, воспринималось мной как некий факт, имеющий отношение словно бы и не ко мне вовсе, а к совершенно другому человеку. Человеку, которого я вроде бы когда-то знал, и знал достаточно близко, но который теперь оказался почему-то далеко-далеко, словно в иной реальности. Отстранённость, вот, наверное, точное слово, обозначавшее моё состояние. Это не была апатия или депрессия, вовсе нет. Просто холодная отрешённость совлеклась вдруг с постижением Истины, той Истины, что стала мне доступна с самого момента пробуждения. Я видел мир иными глазами. И будто бы даже не своими глазами, а глазами всех людей, что жили до меня, и будут жить после меня, - влюбляясь, ненавидя, созидая и разрушая ими же созданное, - и длиться это будет бесконечную вечность, повторяясь вновь и вновь в неисчислимых поколениях...
Я созерцал... Какое-то время я просто созерцал, и ничего более. Нужна была некая, достаточно продолжительная пауза, чтобы справиться с нахлынувшей информацией и чтобы переварить в себе эти новые ощущения. Когда же мне это удалось, ну, хотя бы отчасти, в минимально приемлемой степени, я начал приглядываться. Осматриваясь вокруг, я подметил некоторые детали, что поначалу выпустил из внимания. А они, эти детали, стоили того, чтобы отнестись к ним с должным почтением...
Пространство вокруг меня было словно соткано из слабо фосфоресцирующего воздуха. Оно светилось изнутри, само по себе, без всяких видимых источников света. Казалось, радужные мельчайшие, точно солнечная пыльца, искорки то вспыхивают, то медленно затухают с мягкой пульсацией. И иллюминация эта совсем не резала глаз. Стены помещения, в котором я оказался, были полупрозрачны, с лёгким опаловым оттенком. Было оно, это помещение, достаточно большим. Во всяком случае, настолько большим, чтобы вместить в себя огромную очередь. Очередь оканчивалась где-то позади меня, а вела, незначительно змеясь по пути, к двустворчатым высоким дверям, почти даже воротам, из-за которых слышалась божественно прекрасная музыка, негромкая, но какая-то... всепроникающая, что ли.
Я стоял в очереди. В очереди безвременно погибших и теперь ожидающих разрешения своей участи. Теперь только Высокий Трибунал мог определить их - да что там, их, и мою ведь тоже! - судьбу.
Сколько же нас, ушедших безвременно! Передо мной стояли тысячи, а очередь то и дело пополнялась: там, сзади, время от времени появлялись, возникая вдруг из пустоты, всё новые и новые бедолаги. Какие же обстоятельства вынудили их покинуть свои семьи, любимых, оставить работу, увлечения, чтобы материализоваться в конце этой очереди? Какие аварии и катастрофы перечеркнули их жизни, выбросили из привычной среды, где они так и не успели реализовать всё то, что им было отмерено?
У всех это произошло по-разному. Но всегда - абсолютно непредсказуемо. Случай, наверное, есть реально существующая данность, с которой необходимо смириться, ибо противопоставить ей ничего невозможно...
Мой сосед, за которым я расположился, не прочь был перекинуться словцом-другим. Хотя правильнее сказать - мыслью-другой. Общение здесь осуществлялось на ментальном уровне. Телепатия это или что иное, определить затрудняюсь, так как сам термин "телепатия" несколько некорректен. На Земле, как феномен, телепатия подразумевает выход человека или, скорее, нескольких человек за рамки привычных вербальных и мимических схем коммуникации. Здесь же, кроме как мысленно, по иному и не общались.
Сосед оказался, как и я, русским, звали его Михаил. В силу специфики нынешнего существования мне была известна вся его подноготная, включая момент рождения в сельском фельдшерском пункте и обстоятельства его кончины. К тому же я знал, что его предназначение - быть писателем, но Михаил пока что, к своим тридцати годам, не приблизился к его осуществлению ни на миллиметр. Он так и явился сюда: с процентом воплощения заложенной программы - ноль. И он был единственным в необъятной толпе, кто имел такой процент. Цифра, чего там, просто шокировала своей безалаберностью. Дойдя до середины отпущенных ему лет, Михаил и не подумал о том, чтобы начать реализовывать свой потенциал и свою программу. Он безмятежно шёл по жизни, пританцовывая и посвистывая, подобно крыловской стрекозе, пока однажды не отравился насмерть "палёной" водкой. Впрочем, это была даже не водка, а какой-то суррогат, и Михаил, употребляя дурно пахнущую жидкость, подозревал о том, чем для него может закончиться подобная дегустация. И всё же, несмотря на риск фатальных последствий, не отказался от затеи "вмазать пузырёк". Видать, понадеялся на извечное русское "авось". Вот и вмазал! Стоял теперь передо мной и рассуждал о бренности бытия. Настоящий философ, однако. Из него, точно, мог бы получиться писатель, кабы не его феерическая лень.
А очередь тем временем продвигалась. Уже очень скоро мы очутились у самых врат...
И вот Михаил исчез за вратами. Теперь я его, возможно, не увижу больше, так как выход из судного зала, независимо от того, каков бы ни был вердикт, находился не здесь.
Тем же путём пройду и я. Уже потом, после решения Трибунала...
Сейчас, в эту секунду, мне было известно всё о сущности мироздания. Всё, абсолютно всё, над чем бились и долго ещё будут биться величайшие умы человечества, понемногу, по крупице добывая знания, но так и не добывшие на сегодняшний день даже сотой их части. Тайны, за которые любой учёный готов был бы заложить душу, лежали передо мной, как открытая книга. Вопросы, которые испокон веков беспокоили своей неразрешимостью тысячи и тысячи философов и мыслителей, были сейчас для меня совсем не вопросы... А неведомо мне было только одно - каким именно окажется вердикт Трибунала. Передо мной проносились перспективы двух, а точнее, трёх равновозможных будущих, но я не знал, в каком из них воплощусь. И один из вариантов будущего, пусть он и представлялся самым невероятным и почти невозможным статистически, был воистину ужасен...
И вот я вышел с той стороны судного зала. Вышел - огорошенный, опустошённый... Я верил и не верил в то, что случилось со мной. Верил, потому что сам был свидетелем тому, как вердикт выносился Трибуналом, и как особо подчёркивалось, что обжалованию данный вердикт не подлежит. Да и кому пожалуешься? А не мог поверить, потому что не хотел. Так не хотел, что почти рыдал от отчаяния. Не знаю, смог бы я и вправду зарыдать здесь, ведь раньше мне казалось, что эмоции в этой реальности растворены во всеобъемлющем осознании Истины. Что там какие-то эмоции по сравнению со снежными вершинами самой Истины?! И тем не менее - я едва не рыдал...
Не могу, не имею права описывать всё то, что происходило со мной в судном зале. Могу лишь сказать, что Высокий Трибунал рассматривает дела - или правильнее сказать, судьбы? - лишь тех, кто ушёл из жизни раньше положенного срока. Учитывая обстоятельства, ангельский синклит в трибунальских торжественных и вполне подобающих случаю мантиях решает - дать человеку повторный шанс, чтобы он мог до конца осуществить свою программу, и тогда отправляет душу назад, в бренное тело, которое вдруг вскидывается в реанимационной палате под едкими, колючими разрядами дефибриллятора и оживает, на радость родственникам и самим реаниматорам; или же, учитывая степень выполнения предназначения, препровождает её на Высший Суд. Высший Суд - окончательный суд, но далеко не всем даруется такое право. Хотя, может, именно второй шанс и есть самый драгоценный дар, которым можно наделить душу, если она сама того желает. И если на Земле осталось много незаконченных дел и неоплаченных долгов...
В принципе, любое из этих решений есть благо. Если душа спокойна и ничто не гнетёт её - ни груз ответственности за близких или незавершённые проекты, ни печаль по так и не осуществившимся задумкам, - делать ей на Земле больше нечего. Если же душа рвётся назад, ничего плохого нет в том, чтобы позволить ей вернуться. Всё справедливо и милосердно.
Но, как и на Земле, у любого правила тут имеется своё исключение. Действительно, разбирательство Высокого Трибунала каждому из умерших раньше установленного срока даёт возможность исправить что-то в своей карме. Или - почти каждому. Многим, да почти всем, вмешательство Трибунала помогло. А вот я... я... у меня, увы, совсем иная ситуация.
Как оказалось, то обстоятельство, что я честно выполнял заложенную в меня программу, против меня же и сыграло. Программу я выполнил на восемьдесят шесть процентов. Достаточно ли этого, по-вашему? Может, да, а может, и нет. Тут как посмотреть.
Вот и Высокий Трибунал посмотрел... по-разному. Голоса разделились поровну: кто-то рекомендовал отправить меня назад, и тем самым предоставить мне возможность довершить свои земные дела, кто-то предлагал переместить меня сразу на Высший Суд, так как я не проявлял особого рвения к возвращению на землю, а предназначенность свою практически выполнил. То, что мне недоставало четырнадцати процентов, не могло послужить препятствием. Иногда на Высший Суд отряжались Трибуналом души, у которых дефицит выражался в куда как более значимых цифрах.
Голоса разделились... Как это страшно при существующих правилах! Ведь Трибунал практически всегда принимает единогласные решения. Меня вполне бы устроил любой из обычных вариантов. Вернись я к жизни - мне есть чем заняться, там, на земле. Свой дефицит я с лихвой компенсировал бы, восполнил в ближайшую пару лет. И - пошёл бы на перевыполнение плана! На пользу людям и не во вред своей душе. С другой стороны, предстань я сейчас перед Высшим Судом - тоже хорошо. Ведь никому из нас в своё время не избежать этого момента.
Но по мне ударило - ах, как больно ударило! - правило исключения. Если голоса членов Трибунала разделялись, - что происходило феноменально редко, два-три раза в тысячелетие, - происходило следующее: душа возвращалась в тело, но при этом теряла всю память о предыдущей жизни.
В моём случае - а я видел сейчас своё земное будущее, видел и буду видеть, пока не шагну в черноту в конце туннеля, - это означало одно. Меня спасут. Поблизости от меня на пляже загорал, оказывается, чемпион страны по подводному плаванию. Поняв, что случилось несчастье, он кинется к склонившей в воду прутья иве...
Парень хорошо бегал. Ещё лучше - нырял. Но когда он вытащит меня на берег, я буду уже мёртв. Мёртв почти девять минут! Он же меня и откачает. Поперхнувшись хлынувшей из горла водой, я открою глаза - и вся боль мира войдёт в меня и завладеет мной... А ещё - я не вспомню ничего. Вообще - ничего! Я не буду помнить, кто я такой и что со мной приключилось совсем недавно. А что вы хотите? Девять минут гипоксии, полного кислородного голодания, и для всего организма в целом, и для каждого органа в отдельности - небывалый шок! А уж мозг расплачивается за эти минуты необратимыми изменениями. У меня это выразится в потере памяти. Так и будет указано в истории болезни в районной больнице, куда меня доставят. В больнице я прокантуюсь два месяца. Всё это время мне будут пытаться вернуть память. Увы, попытки эти так ничем и не окончатся. Амнезия... - она станет моим диагнозом и моим крестом в новой моей жизни. Затем меня поместят в приёмник для бездомных. А оттуда я уже перекочую прямиком на свалку, став полноправным членом сообщества бомжей-аборигенов. Там я приучусь пить всякую гадость, драться долгими, зимними вечерами возле костра из автомобильных покрышек, чадящего в морозное звёздное небо чёрной, жирной копотью... и через два с половиной года просто не проснусь однажды. Такая вот перспектива...
Я шел, и слёзы капали из моих глаз. Вернее, мне только так казалось. Ну какие слёзы у души на том свете! Или - сейчас правильнее говорить "на этом"?..
Душа ведь может плакать лишь на земле. И пусть эти слёзы невидимы остальному миру, но - как же тяжелы, право, как безмерно тяжелы они!..
Однако и отстранённость, которая сперва, по прибытии сюда, представлялась мне единственным эмоциональным проявлением в этой реальности, никак не хотела вернуться ко мне. Обида и чувство несправедливости буквально душили меня. За что? За что?!! Чем заслужил я, какими грехами снискал себе такую кару?! Прозябать на земле в засаленных и смердящих отрепьях бомжа, постепенно утрачивая человеческий облик, размывая нравственные устои ежедневными скотскими выходками и поступками, цель которых одна и неизменна изо дня в день, из недели в неделю, - выкрутиться и выжить! Неужели для этого я бросил на алтарь всю свою предыдущую жизнь, честно и беззаветно служа обществу, служа всем тем людям, девяносто девять процентов из которых я никогда не знал и не узнал бы, даже если бы прожил остаток прежней жизни, как мне и полагалось, как было намечено изначально судьбой?! Михаил, мой сосед писатель из очереди, не сделал ровным счётом ничего. Всю свою никчёмную жизнь он пропьянствовал, надираясь, как сапожник, через день, а то и каждый день. К исполнению своего предназначения он даже и не приступил. Ему было не до высоких материй. Он развлекался и наслаждался жизнью. Наслаждался безумно, жадно, по-звериному. А о чувстве долга и не вспомнил ни разу, там, на земле. И что же? Ему дарован второй шанс. Вот так, запросто, единогласным решением! О, здесь сомнений не возникло. Мишу нужно вернуть, ведь Миша ещё ничего не сделал. Долго ли - Мишу вернули. И - что, может быть, обиднее всего для меня, выброшенного, по сути, в выгребную яму земной жизни только потому, что ангельский консенсус в отношении меня так и не был достигнут, - в оставшиеся ему годы этот средней руки литератор и правда осуществит на земле свою миссию! На все сто процентов!!! Каков бы ни был его вклад, - по ценности, разумеется, - но он, несостоявшийся писатель в первой половине своей жизни и кропотливый, где-то даже до занудства, трудяга на литературной ниве во второй её половине, этот вклад внесёт. Полностью и целиком. До последней своей долбанной строчки!.. А я?! Я так и останусь со своими восьмьюдесятью шестью процентами! Не прибавлю ни процента, ни полпроцента к тому, что было до заседания Трибунала! Буду бездумно хлебать стеклоочистители и жидкости для очистки чего-то там ещё - благо, успехи отечественной химической промышленности позволяли выбирать напитки в ассортименте, - а по ночам, укрывшись промасленным, пропахшим керосином и безнадёжно завшивленным одеяльцем, более смахивающим на попонку, чем на предмет постельного белья, выхаркивать кровяными сгустками собственные лёгкие, застуженные и выкашлянные до той последней стадии, когда лекарства уже не помогают, а только оттягивают конец...
Каждому воздастся по грехам его... Неужели мой грех в том, что я старался быть человеком?! Ведь, может быть, если бы я жрал водку, как Михаил, ничем особо не озабочиваясь и не утруждая себя никакой общественно-полезной деятельностью, я бы тоже получил свой второй шанс. И уже этим вторым шансом воспользовался бы сполна, на всю катушку. Хотя бы - как это сделал Михаил. А может - и гораздо лучше. Теперь же получается, что Михаил перед Высшим Судом предстанет с закрытым счётом, а я с долгом в четырнадцать процентов. После каторжных двух с половиной лет земного ада! Справедливо ли это? А главное, Михаил явится на суд, как респектабельный и добропорядочный семьянин, в костюме с иголочки, в итальянской кожаной обуви. Я же притащусь в смердящих обносках, а из кожи на мне будет только моя собственная, да и та паршивой, совсем не итальянской, выделки: с язвами, гематомами и ножевыми шрамами.
Так в чём же моя вина? В том, что я не загнулся, как некогда Михаил, от ядовитого пойла? Ну так это мне ещё предстоит: на свалке я продегустирую много из того, что Михаил даже и не пробовал. Или моя вина в том, что я ушёл из жизни раньше положенного? Просто в самом факте такого ухода? Но ведь прямого моего умысла в том не было. Не было даже неосторожности. Ведь я не погиб в результате автомобильного происшествия, и уж тем более, не наложил на себя руки. Да, я сознательно рисковал жизнью. Но я же спасал тонущего мальчишку!!! Не знаю, есть ли в том подвиг, то не мне решать и не мне судить, но и греха никакого, право же, нет! Или я должен был отвернуться и позволить омуту утащить в своё чрево беспомощного пацанёнка?! Закрыть глаза, заткнуть уши и зацементировать рот? Ничего не вижу, ничего не слышу, а уж о том, чтобы в воду холодную сигать - и думать не сметь! Неужто это было бы правильным?!
Да, тогда бы я сейчас был жив. И спокойно завершил своё предназначение. Не стоял бы перед Трибуналом и не внимал ужасному вердикту, холодея сердцем и страшась разумом. Вердикту, который отправил меня до скончания моих дней на свалку! Туда - где кромешная безнадёга и тупое отчаяние...
Я был бы жив, но до самого смертного часа в моих ушах стоял бы крик неспасённого мной мальца. Позволив себе не услышать этот полузадохнувшийся вопль в один-единственный миг, в тот самый миг, когда так удобно и комфортно просто заткнуть уши, я был бы обрёчен на то, чтобы слышать его, ощущать этот неумолкающий ни на секунду крик внутри своей головы, - там, где начинается боль и где гнездится неутолённая и неуспокоенная совесть, - всю свою оставшуюся жизнь.
Я сделал свой выбор. И даже сейчас в нём не раскаиваюсь. Хотя... если бы мне стало известно заранее, как я буду вознаграждён за этот выбор, не поручусь, что поступил бы точно так же. Ведь как просто позволить себе неуслышать детский крик, зашуршать намеренно газетой, отгоняя от себя назойливые мысли лживой, успокаивающей фразочкой, мол, показалось, не тревожься, всё хорошо. Эта ложь во успокоение подчастую спасает нам саму жизнь, а иногда, если очень хочется ей поверить, то и предупреждает муки совести. Обелив себя в своих глазах, как сладко ходить нам с этой пеленой, с этим дурманом - ведь это бережёт наши нервы. И только во сне, когда горячечный бред, испускаемый из самых глубин подсознания, ставит нас перед самими собой в том виде, каковы мы есть, - без всяческих прикрас и фальшивых побрякушек, - мы понимаем себе цену. Всё напускное слезает с нас в тот момент, как шелуха с луковицы, и сразу становится видно, с гнильцой ли внутренности или нет. Но сон пройдёт, бред схлынет, как талая вода из поймы, - и мы снова веселы. День - наша вотчина: сознание умеет навевать нам приятные картины, и до следующей ночи мы опять во власти самообмана. И так - всю жизнь. Потихоньку, полегоньку...
И всё же, осознавая всё это, здесь, уже почти в самом конце туннеля, я даже и теперь имел право выбора. Свобода воли абсолютна во всех проявлениях материального и нематериального мира. Это основной закон и в то же время наиценнейший дар, которым наделены все мыслящие существа. Только здесь я понял это со всей определённостью и со всей наглядностью. И теперь, за десять шагов до конца туннеля, мне предстояло сделать выбор - своёй последний и решающий выбор.
Да, я не мог, ну просто никак не мог - ни морально, ни, того паче, физически - ощущать радость от предвкушения ожидающей меня на земле участи. Степень моего падения - там, на свалке, - приводила меня в дрожь. Мышцы деревенели, ноги заплетались, зато сердце колотилось с неимоверной частотой. Горечь постижения своего будущего - ничем, в общем-то, не заслуженного мною, - вкупе с вполне объяснимой обидой, так и толкали меня назад. Назад - от той дыры в пространстве, где кипит, клокочет, пузырясь, чернота земного бытия, где боль и унижение отныне будут преследовать меня, и ранить каждую секунду, словно соревнуясь, кто уязвит сильнее, и где не будет уже мне покоя до самой смерти.
Назад, назад - пульсировала жилка на виске; назад! - истошно подвывала селезёнка, ёкая и опадая от грядущего кошмара...
Но - не было пути назад!!! Не было, и не будет - для тех, кто идёт по туннелю, в ту или иную сторону, к смерти или к жизни! У туннеля всегда только один конец...
И тем не менее, выбор наличествовал. В любое мгновенье я мог приблизиться к стене туннеля, вибрирующей от проскользающих в ней сгустков неведомых энергий и плазмы, синего и жёлтого цвета - только очень-очень глубоких оттенков. Таких оттенков нет на земле. Там всё гораздо примитивнее и тусклее... Просто приблизиться и вжаться в стену, чётко представляя себе желаемые последствия. И тогда эти неведомые энергии, клубясь и бушуя в неизвестных пока земным учёным полях, пронзят тебя миллиардами квантов, и сожгут, растворят в потоках взбудораженных микрочастиц, которым попалось вдруг на пути какое-то скромное препятствие, но коего они, собственно, почти и не заметили.
И - личность распадётся. Перестанет существовать. Вся информация о ней будет немедленно стёрта, и никогда уже, ни в едином кластере мироздания, не промелькнёт об этой личности ни упоминаний, ни сожалений. Самоубийц нигде не любят. И не привечают...
Что же предпочесть?! Два с лишком года омерзительного прозябания на свалке, после которых я смогу, всё-таки смогу вернуться на круги своя? Да, мне будет тяжко, невыразимо тяжко, но ведь это можно вынести. Есть ради чего! И тогда путь мой будет завершён, очередной цикл естественным образом замкнётся. Но начнётся новый виток, а с ним - и новые воплощения. В самых разных ипостасях. Или же - поддаться минутной слабости и, взлелеяв в себе все обиды и горечи мира, перечеркнуть, одним намеренным жестом перечеркнуть саму возможность своего существования? И тогда - мгновенная вспышка, короткое ощущение аннигиляции тела, превращения его в искристую космическую радугу, в лучистую фотонную плазму, которая вздрогнет вдруг колышущимся облаком, и... вот уже меня и нет больше. Со всеми моими обидами и жалобами на несправедливость...
Итак, у меня осталось десять шагов. Десять шагов свободы воли! После того, как я сделаю эти шаги, я приму своё будущее таким, каким его изберу. Но каково оно будет, я пока ещё не знаю. Не решил. Ведь у меня есть десять шагов. И эти мои десять шагов у меня никто не отнимет...