На душе было горько и тяжело. Так тяжело бывает только тогда, когда тебя несправедливо и больно обидели. Обидели не из злобы даже, не из ненависти или неприязни, а так, походя, просто отдавая дань своей повседневной привычке - портить людям настроение. Настроение было испорчено на целый день, и вряд ли что-нибудь могло исправить ситуацию.
Светлана смахнула со щеки набежавшую слезу. Проблемы с соседкой начались у неё уже давно. Собственно, настолько давно, что Светлана уже и не помнила точно, когда именно. Казалось, так было всегда. Во всяком случае - с тех пор, как Светлане исполнилось четырнадцать лет. Именно с этого возраста отношения между ними резко обострились. Разглядев в ней конкурентку - хотя, какая может быть конкуренция, учитывая недюжинную разницу в возрасте? - соседка принялась люто изводить Светлану ежедневными придирками. Причём, придирками необоснованными и абсолютно надуманными. Ей словно доставляло удовольствие унижать того, кто не в силах был ответить, отбить раз и навсегда охоту развлекаться за свой счёт. И без этого извращённого, где-то даже болезненного удовольствия, которого хочется вновь и вновь, каждый день, прожить той соседке, сдаётся, было уже совершенно невозможно.
Звали соседку Жанна, и было ей уже под шестьдесят. Точнее, на самом деле ей всего лишь чуть перевалило за полтинник, но выглядела она так, что даже шестьдесят - применимо к ней - выступало милосердной цифрой. Похожа она была на злющую ведьму, и только что хвост её нельзя было разглядеть под нелепыми, попугаисто-вычурными нарядами, которые Жанна предпочитала носить ближе к старости. Поблекшая, вылинявшая как ветхая тряпица на солнце, она расцветала только тогда, когда делала кому-нибудь гадости. Наверное, она была энергетическим вампиром. И ежедневно подпитывалась чужой энергетикой, намеренно выводя людей из себя и разрушая им нервные клетки. Которые, как известно не восстанавливаются.
Никто из жильцов, населяющих подъезд, не любил Жанну. Более того, её все ненавидели. Но - глубоко внутри себя. Встретившись же с ней на лестничной клетке или проходя мимо лавочки возле подъезда, где привычно восседала активно сплетничающая Жанна, ей мило улыбались, приветствовали её, интересовались её здоровьем и делами. В общем, в силу умения и мастерства поддерживали видимость благополучного добрососедства.
Нужно сказать, что проживали в доме - повидавшей виды хрущёвке - в основном, старушки-пенсионерки. Причём, имелась характерная особенность их социального статуса. Как правило, всё это были профессиональные домохозяйки. Они никогда за всю свою жизнь нигде не работали. Они были жёнами. Причём, женами работников репрессивных органов. Особистки, кагебистки, милиционерши. Вдовы, одним словом. Благополучно пережившие своих благоверных, ибо ни один из них так и не пал на посту смертью героя. Какие уж из особистов герои?! Только разве что для жён своих могли они числиться таковыми. И распушивать павлиний хвост да опереточные, с золотым шитьём на парадной форме погоны. А так как они, жёны, привыкли подчиняться - своим мужьям, их начальникам и одновременно своим любовникам (такая уж это гадская была система), указаниям партии и т.д. и т.п. - они лебезили и перед Жанной, чувствуя в ней сильную, хотя и гнилую изнутри натуру. А скорее всего, им просто не хотелось скандалов, на которые Жанна была весьма скора и подъёмиста. Уж так подъёмиста, что тронь только такую -- навеки закаешься, думали они. А потому - улыбались, участвовали в перемывании косточек с Жанной на лавке, обхаивая за глаза друг друга же, в зависимости от состава "трибунала" в каждом конкретном случае. Жанна всегда верховодила. Соседки же её просто боялись и предпочитали не связываться.
Фамилия у Жанны была необычная - Унитозова. Впрочем, в подъезде эту фамилию быстренько подкорректировали, и звали за глаза Жанну "Унитазовой". Никто и никогда не именовал Жанну по имени, если только не обращался к ней напрямую. Между собой соседи кликали её либо "Унитазова", либо "Унитазовая Жанна". И, надо сказать, кликуха соответствовала объекту. Очень удачная, надо сказать, была кликуха. Отражала она сущность Жанны просто изумительно.
И ещё была у Жанны дочка. Нарекла её Жанна при рождении с претензией - Матильда. Впрочем, во дворе и в школе имя это живенько переиначили. И звали уже девчонку по-простому - Мотька. "Мотька, поди туда, Мотька, поди сюда", - шпыняли её учителя и одноклассники, наподдав ей прежде указкой или кулаком. Ну а с "Матильдой" - разве язык не сломаешь в повседневной спешке? "Матильда, плиз, принесите, пожалуйста, мел из учительской". Тьфу! Морока. А так - удобно и понятно. Да и выглядела Мотька именно как Мотька. Какая уж там Матильда?! От маминых генов чего было и ожидать? Хорошо ещё в кунсткамеру - как экспонат - не забрали из роддома.
Хлопот в своё время Мотька немало доставила своей крикливой мамыньке. Лет с одиннадцати-двенадцати - сейчас уже точно срок не установишь, да и кому оно надо? - отроковица чрезвычайно заинтересовалась проблемами взаимоотношения полов. И начала энергично искать ответы на эти экзистенциальные вопросы путём эмпирической практики и познания. В результате Жанне не раз приходилось выбегать во двор - а именно в район расположения мусорных баков, где чаще всего базировались весьма немытые и пованивающие компании, - и разгонять веником или шваброй балдеющую, в самом разгаре застигнутую тусовку. Тусовку эту составляли, как правило, сама Мотька, инициативно "отпариваемая" по кругу, а также бомжи и лица неопределённой кавказской национальности. Короче, типусы, не брезгующие трахать малолеток. Не те у них моральные принципы, чтобы брезговать, однако.
Да, слаба была Мотька на передок. Впрочем, как утверждали посвящённые, - и на задок, и на роток тоже. Такая уж уродилась, что тут поделаешь! Да и как было вырасти Мотьке иной, когда перед глазами её был постоянный мамынькин пример: Жанна меняла сожителей с такой маниакальной скоростью, что белка в колесе по сравнению с ней выглядела бы пьяным, заторможенным эстонцем, ковыряющим в носу посреди людной улицы в час пик. А так как квартирка у них была однокомнатная, девчушка с малых лет усвоила, каковы они, прелести любовных утех.
Но к восемнадцати годам Мотьку удалось сбагрить замуж. Да ещё - как девственницу! Жанна не пожалела трёх тысяч рублей на операцию по восстановлению у дочурки девственной плевы перед самой свадьбой, дабы наивный муж мог гордо дефлорировать свою законную супругу. Жанна потом неделю носилась по подъезду - демонстрировала соседям окровавленную простыню. Соседи конфузливо кивали, соглашаясь - какую замечательную дочку сумела воспитать Жанна, и как повезло её суженому с такой невестой. То есть - теперь уже женой. Они, то есть соседи, конечно же, не раз бывали свидетелями Жанниных набегов на мусорные баки со шваброй наперевес в руках, но успешно делали вид, что то ли не помнят тех позорных эпизодов, то ли вообще всё это было в какой-то другой жизни, не имеющей к жизни настоящей абсолютно никакого отношения. Короче, предпочитали пять минут полицемерить, чем потом годами цапаться с бесноватою Жанной.
Замужем Мотька пробыла недолго. Каков бы ни был её первый муж дурак, но он не был слеп. А в ходе семейной жизни так и вовсе - прозрел окончательно. Устав транспортировать на башке всё увеличивающийся груз роговых наростов, он экстренно слёг в психоневралгический диспансер, и выздоровел только тогда, когда с ним пожелали развестись.
Но - дураков на Руси немерено. Нашёлся и второй муженёк, бизнесмен. От этого, второго, даже родился ребёнок, Назвали в честь Ельцина - Борькой. Наверное, хотели, чтоб стал президентом. Но выпестовать будущего президента новоявленной семейной паре не удалось. Через год бизнесмен, деятельно усомнившись в своём отцовстве, заказал биологическую экспертизу. Ознакомившись с её неутешительными выводами, молодой, но так и не состоявшийся отец погнал прочь и Мотьку и президентского тёзку.
Далее Мотька моталась по рукам уже безо всякой надежды на звание добропорядочной супруги. Но попытки с "сыном-будущим президентом" она не оставила. Просто сменила вектор направленности. Заранее подобрав имя, Мотька в поте лица своего - и не только лица! - трудилась во исполнение радужных планов. Однако сын Володька всё никак не хотел зачинаться, несмотря на килограммы и литры спермы, израсходованной на столь благое дело. Вспомнились первые, сверхранние аборты. Не они ли икнулись теперь Мотьке - в момент, когда необходимость беременности была столь высока?
Жанна наблюдала за всем этим со стороны, не меняя выражения лица. У неё самой по молодости были такие же проблемы. Так может ли она осуждать свою дочку? Ведь яблочко от яблоньки недалеко падает.
Зато отыгрывалась Жанна на соседях. Особенно на тех, у кого жизнь складывалась благополучно. А значит, они уже задолжали ей, Жанне, и задолжали по-крупному. Хотя бы этим своим благополучием! Тем, что не барахтались в грязи, а смогли обойтись без подлости и низости, достигнув, тем не менее, чего-то хорошего и светлого в этой жизни.
Особенно выделяла Жанна Светлану. Ну ещё бы! Девчонке только исполнилось девятнадцать лет, а она уже студентка, учится на третьем курсе экономфака университета. А вскоре собирается замуж. И жених у неё - писаный красавчик, сын богатых родителей. Разъезжает на дорогущем джипе, катает, видишь ли, свою пассию! Цветы, конфеты, счастливые улыбки. Но почему - почему?!! - так всё устроено на этом свете: одним богатые сынки с джипами и четырёхкомнатными апартаментами в "сталинке" в самом центре Волгограда, а другим - трипперные цыгане да замусоленные кавказцы с рынка в очередь возле мусорных баков? Чем её Матильда хуже этой беззаботной и беспечной Светки? Тем, что не поступила в своё время в университет? Что не хранила верность своему будущему жениху? Или тем, что уродилась такая невзрачная, похожая на вынутую из помойной бадьи мокрую крыску с поджатым голым хвостиком? Ну так ведь и сама Жанна не могла похвастаться внешней привлекательностью. Но это же не значит, что из-за этого она должна числиться человеком второго сорта! И кто так заранее распределил роли, что одни от рождения своего отнесены к высшему сорту, а другие, не успев ещё сделать первый земной вздох, уже зачислены в многочисленную армию неудачников? Кто придумал такой несправедливый сценарий? С какой целью? Чтобы постоянно текли-проливались между людьми неостановимые реки крови? Чтобы чёрною злобой горели сердца униженных и уже, с младых ногтей, оскорблённых, - оскорблённых самим фактом своего рождения с клеймом "неудачник"? Чтобы процветала несправедливость и множились людские страдания?
Нет, не желала Жанна мириться с таким сценарием! В меру своих сил она восстанавливала справедливость. Как, вы спросите? Что в силах её, немощных? Чем, а того паче, ради чего надлежит ей так болеть за справедливость?..
Ну, чем и как - для Жанны не было вопросом. Да хотя бы тем, что она портила жизнь всякому, кто, по её мнению, устроился лучше неё. Такой человек уже был достоин её презрения и её мести. А мстить Жанна любила. Исподтишка, проказливо, но с упоением.
Сегодня утром, например, она встретила Светкиного женишка. И такого ему наплела про невесту! Впрочем, сочинять ей было несложно. Она просто переложила матильдину судьбу на легенду о скверной девушке Светлане, брать замуж которую равнозначно покрытию себя несмываемым позором. Женишок, конечно, не поверил до конца россказням Жанны. Но зёрна сомнения запали в его душу. И дали те зёрна свои ростки. И был - тем же утром - неприятный телефонный разговор, в котором высказал женишок своей Светлане незаслуженные претензии и упрёки.
Долго потом плакала Светлана, держа у щеки исходящую гудками трубку. Слёзы были солёными, они попадали на губы, и даже - совсем чуть-чуть - на зубы, отчего зубы ломило, и плакать хотелось ещё больше. Тупая боль разлилась где-то в районе грудины. О, эта боль от незаслуженных обвинений! Самая убийственная боль на свете. Скольких человек отправила она раньше времени в мир иной! Скольких - искалечила морально, сделав либо глухими и бесчувственными ко всему, либо жестокими и аморальными! Ведь многие предпочли нарастить себе бронированный тяжёлый панцирь, сквозь который не проникнет уже ничто доброе и светлое, - лишь бы не быть больше беззащитными перед подлыми ударами! Ведь подобных Жанн на свете хватало всегда.
Но у Светланы не было такого панциря. И потому - все удары пришлись в цель!
Она проплакала полдня. Что-то внутри неё - наверное, сердце? - подсказывало ей, что размолвка не будет долгой. Но от этого не становилось легче. Пару раз Светлана порывалась поехать к своему любимому. Чтобы - наедине, с глазу на глаз - выяснить окончательно все недоразумения. Но гордость, такая странная в этой ситуации гордость, не позволяла ей осуществить это намерение. Ей казалось, что если она придёт - или даже прибежит сию минуту - к Олегу и начнёт оправдываться, то только всё испортит. Оправдывающийся всегда вызывает подозрение. А ей не хотелось сейчас ни оправдываться, ни опровергать нелепые "унитазовские" поклёпы. Светлана точно знала, что сама перестанет уважать себя, если поддастся на провокацию Жанны. Грубую, рассчитанную на эффект внезапности провокацию! В конце концов, если Олег предпочтёт поверить не ей, единственной и неповторимой, как он сам утверждал каждый божий день, а неадекватной и недоброй тётке, - впрочем, Жанна умела мастерски прикидываться, когда это ей требовалось, - то стоит ли и дальше быть с ним вместе и строить планы на будущее? Если нет доверия, то к чему всё это? Чем могут окончиться такие отношения? Только разочарованием и душевной раной. Так пусть же сегодняшний инцидент послужит лакмусовой бумагой. И тогда всё станет ясно. Решительно и бесповоротно! Испытания на то и посылаются, что без них нутро человеческое не просветишь никаким рентгеном. Только испытанием можно постичь то, что сокрыто глубоко втуне у каждого человека. То, что человек этот тщательно скрывает, боясь вызвать насмешку или открыть истинное своё лицо. А лицо это частенько бывает ох каким неприглядным! И, приоткрыв его, человек моментально утрачивает преимущества маски, которая была на нём доселе, с которой было так комфортно жить и представлять себя в обществе. Как страшно оно, наше истинное лицо, иногда не знаем и мы сами...
Ближе к вечеру у Светланы немного отлегло от сердца. Человеческий организм так устроен, что он не может долго пребывать в печали. Иначе он, рано или поздно, умирает. Так было, и так будет, несмотря на все ухищрения двигающейся вперёд медицины.
Светлана позвонила подруге и договорилась с ней о встрече в их излюбленном местечке - уютной кафешке в центре Волгограда, специализирующейся на приготовлении отличного кофе. Цены там были, на удивление, вполне демократичными. Настолько - что даже студенты позволяли себе посетить эту кофейню пару-тройку раз в месяц. Несколько десятков сортов превосходного кофе, отсутствие всенепременных в прочих забегаловках алкашей, которым нечего было делать и пить в подобном заведении, приглушённый свет, обходительное и предупредительное обслуживание - что ещё нужно для встречи в непринуждённой обстановке? В этой кофейне посетителями обычно бывали либо влюблённые парочки, либо свидевшиеся в кои-то поры друзья и подруги. Чаще, конечно, бывшие подруги. Ведь бывшие друзья редко обходятся при внезапных встречах без водки. Традиции такие, что уж тут поделаешь.
Наложив лёгкий, почти незаметный макияж, Светлана вышла из квартиры в начале шестого.
И сразу же, едва она ступила на лестничную площадку, ей показалось, что в подъезде витает какое-то неуловимое, не фиксируемое органами зрения и слуха, но распознанное неким иным внутренним чувством напряжение. Тишина, навалившаяся на подъезд липкой тягучей карамельной массой, была совершенно неестественной - и в это время, и вообще. Казалось, во всех квартирах были выключены телевизоры, нигде не играла музыка, не шумел пылесос, не гудела вода в неисправном водопроводе. Было так тихо, что становилось даже жутко. Не к добру такая тишина, не к добру!
Спустившись на два пролёта, Светлана увидела Зинаиду Прокофьевну. Та стояла напротив своей двери, но спиной к ней, отойдя шага на три. Поза её сама по себе уже выдавала беспокойство: старушка, как-то сгорбившись и понурившись, настороженно ожидала чего-то - словно некой весточки. Она держалась за лестничные перила и смотрела вниз, будто к чему-то прислушиваясь.
- Здравствуйте, Зинаида Прокофьевна, - поздоровалась Светлана. - Что-то случилось?
- Ой, Светланочка, горе-то какое! - почти зарыдала та, но при этом чуть ли не шёпотом, приглушённо и сдержанно. - Беда, ох, беда!
- Да что произошло, Зинаида Прокофьевна? - всполошилась Светлана. - Вам плохо? Или с вами что-то приключилось нехорошее? Что-нибудь в квартире?
- Да не со мной, не со мной...
- С кем же?
- У Жанны нашей внука задавили.
- Как - внука? Бориску, что ли? - ахнула Светлана. Ей так нравился этот четырёхлетний мальчуган, совсем не похожий ни на маму свою, ни на бабушку.
- Ну да, Бориску!
- Как же... как же это, Зинаида Прокофьевна?! Как это случилось-то?
Соседка сморгнула слезу, сморкнулась и поведала:
- Жанна Сергеевна, - так Светлана впервые услышала отчество своей недоброжелательницы, - гуляла с внучком в скверике. Они всегда там прогуливаются, каждый день - и ничего. А тут!.. В общем, знакомая какая-то Жанне повстречалась. Ну и заговорились они, заболтались. А Бориска-то, оставшись без внимания, за котёнком уличным на проезжую часть бросился... Спасти хотел, котёнка-то, а сам вот...
Продолжить Зинаида Прокофьевна не смогла. Впрочем, этого и не требовалось. Всё было понятно и без слов. Какие уж тут слова!
-- И ... что? Насмерть?! -- ахнула Светлана, прикрыв рот, словно испугавшись громкого и неумолимого приговора.
-- По асфальту размазало нашего Бориску. Скорая почти сразу подъехала -- да что толку-то? Мёртвого не воскресишь...
-- А-а... м-м... Матильда уже знает? Сообщили ей... ну, о том, что случилось?
-- Пытались ей дозвониться. Но у неё мобильник или отключен или -- вне зоны действия сети.
Зинаида Прокофьевна огорчённо покачала головой. Какова бы ни была Матильда, гулящая, там, или ещё похлеще сказать, но разве в такой момент до укоров! Ведь мать, даже если она и непутёвая, и о ребёнке-то не шибко беспокоится, матерью быть от этого не перестаёт. И боль, которую Матильде ещё только предстоит перенести, нисколько не меньше от того, что Бориска подчастую был у неё на втором, а то и на третьем плане. Всё-таки своя кровиночка, часть прошлой жизни, в которой много было всего -- и плохого, и хорошего.
-- А где сама Жанна... Сергеевна? -- Светлана с трудом выговорила непривычное словосочетание. -- Что с ней?
-- Бориску-то когда увезли, -- не переставая промакивать краешки глаз платком, продолжила соседка, -- Жанну тоже хотели на скорой в больницу отправить. Шок, говорят, нужно срочно госпитализировать. А Жанна врачей не слушает, отбивается. Так и оставили её. Вкололи две инъекции, таблеток каких-то упаковку дали и убрались восвояси.
-- А сейчас она где? Дома?
-- Да разве ж дома усидишь, когда такое дело! -- всплеснула руками Зинаида Прокофьевна. -- Я бы -- так с ума сошла, не приведи Господь, случись такое с моими. На месте бы насмерть грянулась -- никакие доктора не откачали бы. А Жанна -- что. Жанна -- женщина крепкая. Оно, конечно, горе великое, но нервы у неё покрепче моих будут.
-- Так где же она?
-- Внизу сидит, на лавочке. Её Петровна водой отпаивает.
-- Ну... я тогда тоже пойду. -- Светлана неловко, бочком, протиснулась мимо Зинаиды Прокофьевны. -- До свидания.
-- Иди, дочка, иди. Конечно. Что тебе со мной, старой, на лестнице стоять.
Возле подъезда почти никого не было. Только Жанна застыла каменно на лавочке, да вокруг неё суетилась Инесса Петровна -- пенсионерка со второго этажа, подслеповатая, однако весьма шустрая, несмотря на преклонные лета, старушенция.
На Жанну было страшно смотреть. Обвисшее безвольное тело кулем оплывало на крашеную в зелёный цвет лавку. Руки Жанны плетьми болтались вдоль туловища, и только изредка одна из них подымалась, чтобы оттолкнуть стучащий о зубы стакан с водой, что подсовывала ей ежеминутно участливая Петровна.
Но ужаснее всего было лицо Жанны. Мертвенно побледневшее, оно казалось белее муки. Будто какая-то мучнистая комковатая пудра покрыла внезапно кожу -- да и застыла на веки вечные непроницаемой коркой. А глаза... глаза вдруг посветлели, точно выцвели, и только зрачки -- не больше маковой росины -- метались в них, глубоко и безумно.
Губы Жанны тоненько, жалобно тряслись, словно у капризного ребёнка, лишённого любимой игрушки. Зато все остальные части лица оставались недвижимы. И напоминали они жуткую маску. Или ухмылку паралитика, который тщится что-то выговорить, нечто очень важное... важное настолько, что от этого зависит сама жизнь, но... не может, никак не может, и от осознания своей беспомощности -- то ли плачет горько, то ли хохочет навзрыд.
Светлана сделала робкий шаг. Ей хотелось подойти к Жанне, сказать что-нибудь подобающее, вроде "соболезную" или "сочувствую". Но непонятное чувство сдерживало её, не давало приблизиться к убитой горем соседке. Нет, это не была память о прошлых раздорах и кознях со стороны Жанны. Вовсе нет. Просто Светлане казалось, что если она сунется сейчас с этими словами о соболезновании и сочувствии, от которых так и несёт за версту казёнщиной и официозом, то только доставит Жанне новые страдания. Здесь нужны и потребны только те слова, что идут прямо из сердца. А каковы они, эти слова, Светлана не знала. Жизненный опыт её был невелик. Мудрость же приобретается лишь с годами, да и то не всегда.
Где-то наверху, выше макушек растущих во дворе деревьев, раздался вороний крик. Машинально подняв голову, Светлана увидела двух ворон, нарезающих в безоблачном небе круги. Словно чёрные вестники смерти, отыскали они путь в этот двор, хотя ближайшие вороньи гнёзда находились километрах в пяти отсюда.
Неожиданный визит ворон, этих падальщиков в траурном одеянии, птиц, возвещающих беды и несчастья, непостижимым образом повернул, сдвинул что-то в душе Светланы. Невидимый барьер, что мешал ей подойти к Жанне, вдруг рухнул, растворился в осознании того, как мелки все эти земные условности и ложные принципы. Гордость, обида, злость -- всё это чепуха, замешанная на людском самомнении и лелеемая так называемыми общественными институтами ради неведомо каких целей. Пред ликом Вечности -- а Жанна, безусловно, заглянула сегодня за ту роковую черту -- всё прах и тлен. Смешно держаться за старые истины, когда тебе открылось, что они и не истины вовсе, а так, набор штампов и предубеждений.
Очутившись возле Жанны, Светлана, ни секунды не раздумывая, положила руку ей на плечо. Зрачки Жаны, вернувшись ненадолго откуда-то из неведомого далека, где холодно и пусто, и лишь поднебесье растворяет тебя в своей синеве, дрогнули и чуть расширились. Взгляд её сфокусировался на том, кто потревожил её в столь неурочный час. Застывшие зрачки ожили. В них пробудилась если не жизнь, то какое-то её подобие. Жанна не сразу, но узнала ту, которая одним своим существованием приводила некогда её в бешенство.
Светлана едва не отшатнулась. На мгновение ей почудилось, что в глазах Жанны полыхнула такая ненависть, что окажись поблизости листок бумаги, он был бы за момент испепелён этим взглядом. Но сдержала себя, никак не показала Светлана, что дрогнула вдруг под тяжёлым взглядом, засомневалась в себе и в своих намерениях и чуть не отступилась, смалодушничав или предпочтя "не нарываться". Ах как часто это вот желание "не нарываться" останавливает нас в самых лучших, самых чистых порывах!
Удержав руку на плече Жанны, Светлана неожиданно нашла, обрела вдруг те слова, которые ей были так необходимы. Посмотрев прямо в глаза соседке, своей окаянной ещё вчера соседке, Светлана произнесла:
-- Мне очень жаль, Жанна Сергеевна. Очень... очень жаль... правда.
Жанна в ответ не шевельнулась. Но в глазах её вдруг проступило какое-то понимание и даже облегчение. Словно добрые слова и поддержка от той, от кого менее всего можно было бы их ждать, -- и вполне заслуженно со стороны Жанны! -- принесли ей давно вымаливаемое у Бога прощение, на которое, бывает, уже и не надеешься, и полагаешь его за чудо, а на чудо нельзя рассчитывать, его можно только робко выглядывать за углом, полагая, что увидишь скорее мираж...
Краешки губ такой суровой, такой непреклонной ранее Жанны дрогнули:
-- Спасибо, -- еле слышно прошептала она.-- Спасибо тебе... И прости меня... за всё...
Слова ещё шелестели, истаивая в слабом дыхании, горьком от надвинувшейся беды, а Жанна снова опустила веки. Но теперь лицо её уже не было маской покойника. Словно какая-то надежда появилась вдруг и в глазах Жанны, и в самом выражении её лица. Так бывает, когда умирающий исповедуется перед смертью. Священник ведь не только отпускает грехи. Он даёт надежду, что предстоящий путь не будет только тёмным и несчастным. В конце его всегда бывает свет. Будет и на этот раз.
Громко каркнув на прощание, вороны убрались куда-то за крыши соседних домов, унося с собой безысходность и безверие. Ничто теперь не загораживало неба. И вдруг послышались, словно нахлынув из небытия, все прочие звуки: скрип качелей, отдалённые детские выкрики, шум транспорта, и даже чугунно-аллюминиево-тефлоновое побрякивание посуды из растворённых кухонных форточек... Жизнь возвращалась. Она непременно возвращается, даже если сначала кажется, что не вернётся. Не верьте! Так не бывает, чтоб не вернулась. Рано или поздно, но это происходит. И может поэтому -- мы и живы ещё до сих пор. Живы и продолжаем жить...