У поэта Ивановича отобрали квартиру, у поэта Ивановича сломалась пишущая машинка, вдобавок у него отрезали ухо, вдобавок он почти прекратил писать стихи и, наконец, решил удавиться, а последнее весьма потребно и важно настоящему пииту.
Ох, опоили его пережженным ликером, да подбросили к темным, горластым и торсоволосатым. Уж замуж невтерпеж заново вспоминать эту историю. Теперь жил он при южанах в общежитии и торговал вместе с ними на рынке. Дома то сё у него воровали, но его самого и гитлеровскую пишущую машинку "Рейнметалл" не трогали. И за то хвалить полагалось бога. И хвалил хохол Иванович бога, хвалил, но неверно. Поэтому бог недостаточно к нему благоволил, ибо пил и пил пиит Иванович азербайджанское вино, не просыхая, и вино дармовое, злясь на торсоволосатых, не похваливал. За то и послало ему небо новые испытания. У фашистской пишущей машинки "Рейнметалл" рассыпался лентоводитель. Состояла его тонкая и непрочная рамка из пяти или шести спаянных частей, периодически застревала, и продергивать ее вверх, вправлять вниз, согласно тайному моральному кодексу, рекомендовалось рукою нежною, трезвою и лучше дамскою, но не хохлятской пьяной ручищею. Не германская то была рамка, а советская, и равно кривые свинцовые литеры на прочѓных иноземных рычажках... Взял Иванович напильник, взял паяльник, третник и канифоль, принялся рамку - увы, слово - не воробей, - спаивать. В итоге он ее споил, а не спаял. Смеялись торсоволосатые азербайджанцы: "Контрибуцнули вы, хохлы, конструкцию у 'Рейнѓметалла' и обозвали 'Украиной'; вот печатал бы на нэзалэжной дрэбэжжащэй 'Украынэ', а не форсил жареным трофеем". Самый главный и наитолстый азербайджанец носил странную фамилию - Петренко. Этот южанин лучше говорил по-русски, чем поэт Иванович, а на краинской мове - куда гарнее. Никогда не ездил Иванович на нэзалэжную и писал стихи на русском. Издевался Петренко над Ивановичевым незнанием языков. И чувствовал Иванович свое непонимание сути языка, собственное прирожденное косноязычие. Из-за нелепого речевого дефекта стихи из Ивановича рекой так и текли. В восторге от необычности и свежести образов поэта редактор Омулевский подпрыгивал на стуле, пытался обойти и обмануть бухгалтерию, чтобы выкроить побольше гонорар Ивановичу, а потом, плюнув на бухгалтерию, ибо стихи - не проза, молока с них не выдоишь, вел поэта в кафе "Миранда" откармливать и опаивать за свой счет. И не по вине главного редактора типография упорно задерживала роскошное, "золоченое" издание дистихов Ивановича под названием "О, закрой свою негую бленду"...
- Делаешь дело на "Рейнметалле" - и делай. Не вздумай пустить в ход ручку, карандаш или компьютер, - говорил Омулевский. - На тебя немецкая железяка действует, как вино рейнвейнское. А компьютер хуже всего. Ты знаешь поэта из Гомеля - Благоутробенко. Пока он сидел в кочегарке - писал поэмы, а только женился на квартире с Пентиумом-четыре и получил синекурный чин в издательстве - от его книжек тошнить стало.
'Нужен едкий кислотный флюс с "Юноны", а не канитель-канифоль!' - решил Иванович. Но собираться на рынок "Юнона" противно, добираться туда - омерзительно. Коли туда съездишь - день убьешь, смертельно устанешь и стихов не напишешь.
Ну и насмешка - дурацкое высказывание "Ни дня без строчки!", здесь сплошные бесстрочки. Лишь аромат фруктов спасает. Без этого боевого отравляющего запаха ничего бы не писалось после дня торговли. А утром до торговли не пишется оттого, что подъем у Иваноѓвича собачий, голова с утра тяжелая. Долго не проходит сивушечно-бормортушечное в наплечном задубелом сосуде. Украдкой Иванович записывал опорные мысли прямо среди овощных и фруктовых рядов. Жалел, "Рейнметалла" рядом нет. Азербайджанцы видели это преѓступление, языками цокали и усмехались. А придя к себе, да разложив по бокам машинки фрукты и налив в фужер нахичеванскую бормотуху, он принимался стучать по клавишам, - да в ответ со всех сторон в стены стучали. От негулкого эха Ивановичу стучалось еще лучше, а более - от угроз ударить машинкой по голове, расплющить машинку кувалдой или сдать ее в пункт приемки чермета. Может, иной стучащий агрегат и расплющили бы, но "Рейнметалл" блестел стилизованной под готику гордой фашистской надписью и набивался в родичи этой достопримечательностью и прочими особенностями дизайна то ли танку "Пантера", то ли штурмовому самоходному орудию "Фердинанд". Поглумившись, азербайджанцы замирали перед музейным раритетом.
С тремя пересадками добрался Иванович до "Юноны", но пройти вглубь рынка к ларьку с паяльными флюсами не удалось. После входа налетел на Ивановича коренастый шпана и толкнул в плечо:
- Вон девушка в голубой шубке, две тонны в колпаки проиграла! Помоги ей отыграться. Она тебя не забудет!
Посмотрел Иванович на девушку, и девушка на него посмотрела, и не понял Иванович, истина сё или розыгрыш, впрямь ли эта девушка - девушка или глазированная подсадная утка. Не успел моргнуть - толкнул его в грудь второй подлетевший коренастый, началась суматоха, и видит Иванович: у стоящего на возвышении мужчины вытаскивают кошелек из внутреннего кармана распахнутого тулупчика.
- Держи кошелек! - закричал ему по глупости Иванович и почувствовал, что проваливается в проблематичную эру.
Не успел Иванович прокричать, как обнаружил перед глазами лезвие безопасной бритвы - уже третье время перед ним наступило. Отвернул от лезвия голову, а тут его за ухо схватили и чикнули по корню уха. Потекло теплое за шиворот. Пережал он на всякий случай большим и указательным пальцем артерию у виска и нижней челюсти, а отрезали ухо - не отрезали - не догадался пощупать.
Выбрался Иванович из толпы, плюнул на кровотечение, сунул руки в карманы, а в левом кармане правое ухо лежит!
"У любопытной Варвары на базаре майора Ковалева порвали", - пронеслась в голове строчка. И не вспомнил он частушки-поговорки полностью и точно, зато прорегистрировал в памяти событие, когда действительная варвара крикнула "Держи вора!", а потом нашла кусок своего отрезанного носа в надетом на ногу чулке. Чему удивляться! У гоголевского героя и то нос обрелся в свежевыпеченном хлебе.
Нырнул Иванович в другие плотные эпохи и сразу будто вынырнул назад. Теперь с отрезанным ухом не подходили Ивановичу три пересадки. "А флюс-то! Флюс! - непроизвольно пришла в голову мысль. - Вот грандиозная смысловая рифма: намеревался спаять "Рейнметалл", а распаял ухо!" И здесь, заметив на обочине две новенькие "Волги" с шашечками, поэт бросился к ним. А все машины без водителей...
- Смотри! Клиент у тебя! - произнес покуривающий на тротуаре мужчина широкоплечему верзиле в пыжиковой шапке.
- А кто знает! Может и клиент, если не шутит. Только ободранный, обосранный и уха у него не хватает. В гробу я видел замухрышек, - громко ответил верзила и захохотал так, что прохожие стали оглядываться и по-щенячьи подвывать и подхихикивать.
Ивановичу захотелось взять валяющуюся в колдобине ржавую трубу и как следует огреть верзилу, но между тем он принялся рассуждать про себя: 'Хороша ли рифмовка "гробу - трубу" или плоха?' Решив, что рифма здесь скверная, Иванович не поднял железяку.
- На Петроградскую довезете?
- Гм...м. На Петроградскую не с руки. Кого я обратно повезу?
"С человека кровь капает, поэтому и выкобенивается, - подумал Иванович, - знает, сейчас не до разбирательств, не до звонков с жалобами".
Пыжиковая шапка взял Ивановича за локоть, чуть подтащил к себе и произнес:
- Петроградская будет за восемь сотен.
Спорить действительно не с руки. Иванович деликатно сел на заднее сиденье - дабы не травмировать чужую психику отсутствием уха, а свою - расспросами - и поехал на Петроградскую.
- А ухо сейчас отъяли? - обернувшись, спросил водитель.
- Да уж! - неопределенно пожал плечами Иванович.
- И дела у нас творятся! И ровно-то, ровно срезано! Дураку понятно, не зеркалом заднего вида сбрило! А куда на Петроградскую?
- На кафедру микрохирургии.
- Это где?
- Первый мед.
- Улица Льва Толстого, значит. А ты, на заднем сиденье, пригнись, пригнись, исчезни. Торчишь там, как хо.
В чем дело, до Ивановича не доходило, а потому он наглейше и самонадейнеше не пригнулся. На подъезде к центру города ситуация несколько прояснилась: водитель остановил машину, выхватил из бардачка скотч, а с ним - белый полиэтиленовый пакет и выскочил на дорогу. "Что за действо?" - подумал пиит и попытался высунуться, но, глянув в витрину закрытого на ремонт кабака, четко различил: таксист напялил на желтое табло с шашечками пакет и закрепляет его скотчем. Однако заграда оказалась довольно прозрачной, и потенциальные пассажиры наверняка продолжали видеть свет.
"Это на случай претензий со стороны внутренней инспекции. Мол, техника подводит, де тумблер не удалось заменить, будто бы для соблюдения правил он и обмотал", - сообразил не желавший в свое время пригибаться Иванович.
- Тумблер - не трамблер! Из-за него выезд не отменишь, - проговорил вернувшийся водила и нагло дважды щелкнул рычажком.
Конечно, от нарочито громкой процедуры в витрине ресторана погас и вновь зажегся свет табло с шашечками.
Чем ближе к Петроградской - тем таксист становился замкнутее и суровей, похоже, был обозлен отсутствием "голосующих". На Каменноостровском он потребовал денег и заявил, что дальше не поедет.
- Льва Толстого перекопана. Пробежишь до Первого меда квартал через парк. Будет быстрее.
Минут сорок Иванович слонялся по территории института и никак не мог найти кафедры. Люди, шедшие через двор, о ней не знали и отнекивались, или хуже - долго раздумывали и по-сусанински отсылали Ивановича не в тот закоулок.
Наконец, Иванович в нужном коридоре. Он у заветных дверей. На них - замки. Вышел вновь на улицу и встретил женщину в белом халате:
- В воскресенье кафедра закрыта. А в клинике сегодня ничего не сделают. Нет хирургов. Ни до кого не дозвониться. Приходите завтра в приемный покой с утра. Конечно, палец через большой срок пришивать бесполезно. Но у вас-то ухо, может, и срастется.
Женщина достала из кармана халата обсыпанную табачинками пластиковую упаковку с чашкой Петри, вытряхнула чашку себе в карман, в освобожденную тару сунула злополучное ухо Ивановича и произнесла:
- Будете до завтра держать в холодильнике, а сейчас отправляйтесь в травмпункт на перевязку.
- А хранить в морозилке? - спросил Иванович.
- Не хочу врать. По-моему, температура должна быть плюс один градус Цельсия или вроде того. Идите, идите в травмпункт.
Кровь у Ивановича сворачивалась быстро. Инфекции он не боялся, а глупых расспросов медперсонала и дикого укола от столбняка совсем не хотел. Представив кислое лицо фельдшера, представив нытье под лопаткой, наш поэт сказал "Бр-р-р!" и не пошел к медварварам. От столбняка умереть гораздо лучше! Р-раз - и на том свете. Облегчение-то! Нет издевательств, нет трамблеров.
А куда топать, он не знал. Ведь не идти к азербайджанцам с отрезанным ухом в руках! Азербайджанцы не поймут! Сифилис они могут понять, гонорею - могут, а отрезанное ухо, да еще в пакетике из-под чашки Петри, они не воспримут. Ван-Гога они не вспомнят, обязательно сморозят чушь и преподнесут в своеобычной восточной обертке.
Ивановича обогнала больная серая сучка. Из заднего прохода у нее выпячивался изрядный кусок вывернутой наизнанку кишки. Оболочка кишки выделялась алой краснотой, выглядела начавшим распускаться бутоном или вытянутыми для поцелуя перепомаженными губами нескромной дамочки. "Жертва медицинских опытов", - подумал Иванович. Когда поэт собрался выходить с институтских кварталов, его опять настигла серая сучка. Почти не осознавая свое действие, Иванович бросил ей прозрачный пакетик с ухом. Вместо того чтобы порвать пакет или заглотать гостинец вместе с полиэтиленом, собаченция схватила брошенное и, петляя, помчалась вперед, а потом, вовсю вихляя шеей и задом, совершая вычурно-балетные движения, - вбок. Театр! Просто театр! Охваченные эмоциями, словно парусные барки пассатом, за сучкой с лаем и визгом устремились два пегих кобеля.
- Видел это! Видел! - пронеслось в мозгу Ивановича. - Да как забыл!
Ухо - дежавюха! По-ту-утроб-ный феномен! Нырнул эмбрионом назад и вынырнул в потудоданной степи... Вспышка из небытия. Да, Город. Другой Город. Тот Город! Там Иванович сделал ошибку. Не где-нибудь. Потом ночь всё накрыла... Помрачение ума. Исчезновение памяти. Выпуклости великой благодати...
Ага! Не тот обмен квартиры... И еще, еще наворочено! А он не придал значения сплетням и слухам: де низовыми риелторами работают странные люди, не то невменяемые, не то заторможенные, похоже, обкуренные. А ему менять, требовалось менять. Ну и сменял! Где слыхано?! Будто специалисты по недвижимости - одновременно психиатры, психологи или медицинские сестры с того света?! И двойной специализации не скрывающие! Открыто носящие с собой сумку скорой помощи и незримые приставные хвосты и крылья! Ах вы - ангелы опальные, бледные печальные, бандиты, мошенники, врачи заколодные наколотые, всегда имеющие наготове шприц! Ах вы, гипнотизеры, милиционеры, плюс кое-кто, о ком говорить, цензуры ради, не стоит... А азербайджанцы-то, веселые блатники азербайджанѓцы почему в конце нарисовались!? Не знает Иванович. Припоминает только крепкий запах жженого сахара и ликер, темный ликер в фужере.
Был у Ивановича свой, наработанный практикой неправильно-верный взгляд на вещи. В приличном смысле. Грузины-де окружены оболочкой амбиции, у армян - претензии внутри, как стержень. Подобного слегка опасался Иванович, если прямая гордыня не заменялась косвенной - в виде, скажем, ученой степени... Прочих кавказцев Иванович принимал за своих ребят. Столетия их гены варились в красном вине, а до конечного эффекта не доросли. Есть белая, а есть красная горячка! Не бывает, не бывает на Кавказе русской паранойи, а есть необычная паранорма, и ругал зачем-то Иванович душеведа Бехтерева за знаменитый кремлевский диагноз, почти последний. Ясно, для кого-то породнившаяся с белочкой равнинная среднерусская или сарматско-краинская пара-Ной-я - ковчег спасения, но горный виноград лучше, надежнее.
* *
Две недели Иванович считал, тогда, еще в Том мире, что сделал нужный выбор; и ему представлялось: он живет один на изолированном пространстве, занимается обычными делами, вечером заводит будильник, утром включает радио... Но внезапно у Ивановича открылись глаза. Он проснулся среди страшного гвалта и вони. В зале семьдесят кроватей, на них сидели люди разных национальностей: туркмены, азербайджанцы, калмыки, узбеки, каракалпаки... Когда Иванович первый раз осматривал жилплощадь, кроватей не заметил... И здесь до Ивановича дошло, они складываются и убираются на время дня. Действительно, их складывали и убирали, уносили вместе с нехитрым скарбом. Бух! В кровать Ивановича ткнулась палкой швабры уборщица и недоуменно посмотрела на него:
- Чего расселся, барон? Не на вокзале находишься!".
Иванович тогда поступил как все: сложил и прислонил к стене кровать, чтобы ее унесли.
Двинулся Иванович по длинному коридору нового для него потудоявного мира. В низких полукруглых окнах бывшей конюшни увидел женские помещения. Шла утренняя суета, стоял дикий шум; по соседству девушки-армянки, одетые в пёструю форму, занимались восточной гимнастикой.
Тогда глаза открылись. Иванович вышел на улицу. Куда идти? Он решил идти к дому, где жил до своего... пе-ре-скока. Пришлось пройти ирреальную ярко-зеленую заболоченную лужайку и десяток кварталов. У каменного ограждения громоздился, прислонившись боком, "КамАЗ" с прицепом, второй "КамАЗ" располагался на противоположной стороне улицы, кабина его была поднята, третий "КамАЗ" проделывал маневры и разворачивался для въезда в ворота. Во дворе производила шум ватага здоровенных псов. Псы не поделили некую добычу. Кобель, сильно похожий на выдру, выбежал из ворот на улицу, неся в зубах большое и красное, малоразличимый кровавый кусок мяса. Остальные ринулись за ним...
Вот оно, вот оно что!
Псы, еще чего - псы! "КамАЗы" - отнюдь не "КамАЗы"! Город! Этот Город - ГОРОД, Общий город. Это вон какой-город. Москва-река и Нева, Гудзон и Потомак, Сена и Рейн, Тибр и Темза - одна система. К примеру: станция метро "Электросила" в Петербурге, а через несколько минут - "Новослободская" в Москве, а через пару минут уже татарские могилы в городе Одессе... Вестибюль московского метро переходит в одесский кинотеатр. Вышел из кинотеатра - перед тобой Черное море. А Манхеттен - где проспект Народного ополѓчения - и нет хрущоб. Собрано всё, всё в одном месте собрано. Порт-о-Пренс вместо Канонерского острова, а у Васильевского острова плещется Индийский океан. Зато и Нева иная, спрямленная... Или сплюснутая! Нева без загогулины. А город без Смольного. Сразу за тридцатиметровым Медным всадником - Веселый поселок. Но "поселок" огромный и страшный, шикарно отстроенный и веселым не называющийся. Там же чудовищный гибрид Адмиралтейского завода и предприятия имени Тельмана...
И виделся, и беспрерывно снился Ивановичу Общий город. Тот город, в котором собирались воедино все города Земли. Можно пройти пешком между зданиями, расположенными за двадцать тысяч километров друг от друга. Изредка попадались на пути странные болотца с ядовито-зеленой растительностью и мертвые столетние дубы с самовзрывающимися, катапультирующимися в Эдем ветками-шахидками...
Был. Был и жил поэт Иванович в Общем городе, хоть почему-то и забывал о том иногда, а как отрезали ему ухо, взял и решил удавиться. По великому вдохновению закончить счеты. Из зала на семьдесят раскладушек он месяц назад перебрался в комнату при рынке с десятком цивильных железных кроватей. Сегодня в воскресенье она оказалась пуста. А! Повезло! Черт! Все поехали в кафе на свадьбу! Вообще всё крыло здания пусто. Только на первом этаже лежащий в прострации кавказец без конца крутит компакт-диск с иранскими мугабами. Очень уместно! Иванович и без того превратился в сомнамбулу. И что из того?
Поэт уставился в воздух, смотря на юркие частицы пыли, потом на подоконнике в коридоре взял брошенную строителями веревку и два испачканных известкой металлических блока для лебедки. Блоки Иванович прицепил крюками к трубам отопления, сделал из рёвки-дверевки петлю, намылил, надел на шею. Вер-веревку пропустил через блоки, а сам залез на кровать и для фиксации прислонился к ее спинке. Образовался равнобедренный треугольник. В одном из его углов сидел Иванович-Есенин, начавший дергать елей-в-вервие и затягивать петлю. Голова и шея откинулись, уперлись в железную спинку кровати, завизжали металлические александроблоки, п-петля, без подложенного п-полотенца или наворота из узлов для слома п-позвоночника затягивалась сильнее. Лицо Ивановича покраснело и набычилось. Потяг, еще потяг. Отчего-то узрелся Подколесин Гоголя, прыгающий из окна... Но русская литература-география скончалась, поскольку звуки мугаба резко усилились. Мужской голос смешался с пронзительным женским. Азербайджанским, а не иранским... Силища! Куда там многоголосию мегрелов-имеретинов! Потяг! Потяг! Тьфу!
И здесь Иванович проснулся.
Он открыл глаза и включил свет: было четыре часа утра. Голова болела. С чего бы? Левая рука взметнулась вверх по диагонали: правое ухо, конечно, на месте, ...наилучший рюсский - еврей, а не хохол...
На журнальном столике вместо "Рейнметалла" стояла пишущая машинка "Ромашка" с двумя шрифтами: кириллицей и латиницей... Поэт - не прозаик, не драматург, ему большего не надо. Большее для него вредно...
Иванович вспомнил редактора Омулевского, вспомнил поэта Благоутробенко, вспомнил пятое-десятое...
Га! А есть ли общее между псами и "КамАЗами"? Пес выбегает... "КамАЗ" въезжает... Не есть ли псы, "КамАЗы" и рыночная шпана одна и та же сновиденная сущность? Вот незадача! Мировой дух рядом с носом танцует, но понять ни йоты невозможно! И вдруг, словно удар молнии, Ивановича поразила ясно-чистая мысль о варварски недостигнутом блистательном Общем городе. И здесь Ивановичу стало жалко, что он проснулся. Эх! Плохо! Очень плохо, когда гроб с музыкой пииту на ухо наступает. Всем пиитам в подлунном мире наступил. Пиизия, la piss-si-zia сдохла! Звездой гавкнула.
...психея Ивановича еще не успела расправить крылья, но уже мчалась со сверхсветовой скоростью к границе вселенной. Душа не знала: подлетевший к этому абсолютному зеркалу никогда не определит, с какой его стороны находится.
...и многое не знала. А в мире нет ничего. Да и мира-то самого не
Довольные
- А мы здесь причем? У нас тишь и благодать!
- А греков забыли? Здорово они вас отделали!
- Имело место упущеньице. Зато и польза! Мы им вставили, как ключ в зад, Афинскую школу и провернули - два тысячелетия было спокойно.
- И рухнуло всё! Пригрели двух змей!
- Это про Декарта с Беркли? Ахинейский немецкий гроссбух приплюсуйте! Мы так им хлопнули - ни от Беркли, ни даже от Юма мокрого места нет!
- Подумаешь! Потом энергетисты-позитивисты поползли...
- А мы по старой привычке пошелестели немцами, стукнули Гуссерлем, а умным французам подсунули Хайдеггера. Они рехнулись сразу! Эхолалия и круги по воде пошли. А от русских избавиться проще пареной репы. Мы им фальшивую французскую арому под нос подвели. Теперь они от другого-прочего нос воротят. Чекалдыкнутые, но пока хлыстами себя не бьют.
- Бьют. Сам знаешь, пусть без хлыстов.
- Тем лучше. Хвилософии и без них конец наступил. Только хилозовия с хлорофосией остались. Да и те поддельные.