Несколько возмутил Андрей Белый. Он ничего не помнил о первых днях, пытался их реставрировать "вживанием" по Рудольфу Штейнеру, "вживанием" в мифы.
Помню. Полутемная буро-темно-светло-коричневая сепия абстрактных восприятий чередовались с натурально-бытовыми почти полноцветными, но несколько приглушенными тускловатыми картинами. Нет синего. Обыденный мир не перевернут.
Обычный мир пришлось увидеть и запомнить в свой третий или четвертый день, а точнее, в свои третьи или четвертые сутки. Когда открылись глаза.
Особая необычность этого в том, что имел честь явиться на свет на два месяца раньше положенного срока. В этом сочетании способность запоминания смертельна для физиологов.
Расстановка датировок облегчается благодаря фактам биографии, частым изменениям географических мест.
По словам отца, я родился в Гвардейске. Мать это заявление отрицала. Она уточняла время, музыку после этого времени, а именно 12 ночи и гимн Советского Союза. Вряд ли этот гимн мог раздаваться в роддоме. В связи с режимом. Пусть позже, но роддом был. Картина: вокруг меня множество каталок или столов-стоек с лежащими младенцами. Где это? Мать утверждает: это могло быть только в родильном доме и больше нигде. Иных медицинских заведений с похожей обстановкой, по ее мнению, не было.
Чей-то крик, зрительный зал, экран. На экране - слон. Это рижский/елгавский кинотеатр, это фильм "Тарзан". Мне - 0,5. Иного не могло быть.
Змеи? Здесь Белый угадал своим вживанием. Два вида змей. Одни веретенообразные. Другие - гигантские с огромными головами. Веретенообразные - желто-бурые, мерцающие, вне мира предметов. Гигантские - черные и красные, не облака, не туманы, не подъемные краны, ближе к миру предметов, внутри мира предметов, но сделаны из какой-то иной субстанции, словно бы эфирно-воздушные, но непрозрачные. Чаще всего змеи являлись в сумерки, но могли и в любое время.
До двух лет. Первые слова, означающие нетривиальное: Война, Ветер, Лето. Почему-то знал, что такое война, это слово слишком часто звучало. Знал, что такое балтийский ветер. Но словом "Лето" я мысленно называл по-латвийски широкую желтую четырехэтажную печь на зеленом пустыре, оставшуюся от разбомбленного здания.