Через сновидения открывается неожиданный мир даже тогда, когда их смысл пытаются разгадать без опоры на ортодоксальный психоанализ и многочисленные "сонники", - путем несколько более пристального их рассмотрения, сравнения с фольклором, вовлечения в поиск лингвистических, антропологических, этнологических ассоциаций.
Так, необычно проясняются мотивы, касающиеся движения человеческой души, ее сновиденческих метаморфоз при чтении между строк документально-фантасмагорического рассказа Г. Толмачевой "Зелёный старик" ("Русский мир", кн. 4. СПб. 1996). Автор легально почерпнула материал для рассказа у различных сновидцев, но толкование этого материала бросает свет на сферы довольно интимные. С более подробной, чем здесь, картиной анализа рассказа я ознакомил Г.Толмачеву ранее.
Даже и формально основное в рассказе - тема снови-дения-символа. Фоновые темы связаны с Петербургом-Ленинградом, мечтаниями и невзгодами приезжей девушки. Внешней движущей силой в рассказе, как и следовало ожидать, является разность потенциалов между неадаптированностью человека, загнанного в казенные стены общежития, и миражами-обманами греховодника города.
Трафаретные ассоциации экспозиции: Петербург - болото; общежитие - тараканы; женское общежитие - "парубки", карабкающиеся ночью к окнам по водосточным трубам, - пресекаются. Повышенно витальная интонация не меняется, стиль остается прежним, но вдруг оказывается, что действие происходит одновременно в нескольких смежных зонах. Я бы не стал называть их излюбленным для прессы и околонаучных статей термином "параллельные миры". Виде-ния и сновидения, которые даются героине
рассказа, нельзя считать полностью фантастичными, случайными.
Возникающий перед ней образ прореженного", "разбавленного" Петербурга, то есть Ленинграда, перемешанного с не-кой дикой местностью, вполне типичен. У коренных жителей район, где они живут, часто смешивается в пространстве снови-дений с дачной местностью. У приезжих смешиваются и накла-дываются друг на друга различные города. При этом особый монстр возникает, когда сливаются в одно несколько мегаполисов. У человека сохраняются "таксисы", "тропизмы", последовательности локомоций, идущие даже из раннего детства. Однако формально рассказчица рефлексирует это по-своему, апелли-рует к дикой чухонской местности допетербуржья (Ижоре). Это наложение Ижоры и города образует аномальную зону, по которой впору ходить только сталкерам: повсюду незримые болота, невидимые плавающие кочки, некая "зыбучая почва" - и всё это среди ас-фальта и застроек. Как и где прошёл - такое настроение и образ мыслей получил.
Сновидения героини являются как бы со-общающимися сосудами. Особняком стоит толь-ко сновиденийный образ зелёного старика, на-званного в конце рассказа домовым...
Зелёный домовой - странность. Зелёный цвет - более признак водяного. Скрещенность водяного с домовым - не отличие ли болотного города Петербурга? Домовой видится чаще бе-лым, жёлтым или коричневатым стариком, рос-том с гнома. Является он чаще девушкам и вы-ступает в роли охранника девственности. Его пост - спинка кровати. Остальные функции домового в современном городском мире реду-цированы.
Другое сновидение героини гораздо более гармонично, представляет собой ничем не за-мутненный шедевр внутри рассказа. Этот шедевр начинается со слов: "Снился незнако-мый город..."
Тематика рассказа такова, что художествен-ные достоинства для него без документализма -автор соединяет в одно сновидения нескольких девушек - оказываются невозможными. Толма-чева нашла здесь верную ноту и тем самым ста-ла причастной к когорте анонимных авторов сказок, былин, мифов. Отказ от самой себя, "само-бытности", "оригинальности", "своего стиля" аб-солютно необходим, поскольку речь идет об опи-сании палеоядра человеческой ментальности. Ин-дивидуальность, индивидуумность здесь уничто-жены, а секреты таких выдумок, как искусство и религия, даются в чистом виде.
Главное сновидение героини - одновре-менно и художественное и патографическое опи-сание не нашего нашего мира. Героиня, одетая в домашний халатик и стоптанные домашние туфли[2], двигается вверх по холму к недостроен-ному зданию с куполом, опирающимся на ко-лонны. Это символизирует еще не саму благо-дать, но намёк на неё, стремление и движение к ней. Героиня поднялась вверх, но вдруг все акценты, связанные с куполообразным зданием, снялись. Была только общая экспозиция, эк-спозиция-предвиденье, витальный план чего-то пред-стоящего... Одно сновидение начинает толко-вать другое сновидение, они взаимоперетекают. Героиня видит двух огромных ящеров. Один ящер - деревянный, другой - каменный. Де-ревянный ящер быстро оживает под лучами сол-нца. Каменный остается застывшим, как бы замороженным. Нет никакого сомнения, что каменный ящер - alter ego героини и сама герои-ня, замороженная чужим нелюбезным городом и общежитием-застенком (вот в чем одна из причин недостроенности фаллосоподобного зда-ния); деревянный, быстро оживающий ящер, ко-нечно же, - милый друг.
Расшевелить каменного ящера непросто. Но вот... ветер несет промасленную бумажку. Каменный ящер... вдруг глотает ее и оживает так же. Ясно, что промасленная бумажка, вопреки коитусной психоаналитической легенде, может быть переведена толкованием как деньги. Это в узком смысле, а в широком - как бла-гополучие вообще. Семантика такого толко-вания восходит к большей упрочен-ности промасленного, а еще более - к сход-ству между пятнами масла на бумаге и водя-ными знаками на купюрах. Кроме того, масло - обычный фольклорный показатель достат-ка: "на хлеб с маслом хватает", "как сыр в масле катается". "Бумажки" - это и про-сторечные обозначения денег. Итак, каменный ящер готов к заигрыванию. Описание подъе-ма на холм уже предвещало нечто подобное в более широком смысле. Не хватало только некого спускового крючка. "Бумажка" сыг-рала его роль с успехом.
Героиня спускается с холма. Это оказыва-ется для нее чем-то вроде лёгкого морального падения. Героиня с ужасом думает, что на неё с осуждением будут смотреть люди, но сновиденийно истолковывает это тем, что на нее надет неуместный для улицы старый домашний хала-тик. Малые муки совести наивно выступают как замена го-раздо больших мучений. Героиня спустилась с холма. Всё отлично и хорошо! Здесь-то её и хватает зелёный старик, кричит благим матом, дерется, отбирает поясок. Поясок исчезает и в сновидении, и во внешней жизни.
В указанном контексте поясок может оз-начать только девственность. Взбешенный старик здесь - не охранник, а более боже-ство-совесть. После акта глотания бумажки девственность и была потеряна на холме (в сновидении, естественно, об этом ни слова не говорится, если подразумевать буквальный смысл), а снятие пояска стариком - проце-дура разжалования, подобная процедуре сры-вания погон у военнослужащего. Допускать иные толкования - противоречить логике и последовательности сновидения героини. В отличие от многих других литературных слу-чаев, семантическая полифония в толковании рассказа неуместна. Итак, означенное пояс-ком может быть у девушки только один раз в жизни. В свое время Ахматова назвала это белой птицей:
Был он ревнивым, тревожным и нежным,
Как Божее солнце меня он любил.
А чтобы она не запела о прежнем,
Он белую птицу мою убил...
В стихотворении есть и такие весьма от-кровенные строки:
И я закопала весёлую птицу
За круглым колодцем у старой ольхи...
В немалой степени подразумевается и духовный аспект девичества.
На фоне остальных описанных в рассказе сновидений центральное сновидение не выгля-дит исключительно апелляцией к материально-му благополучию и биологическому удовлетво-рению. Через сновидения мы открываем гиган-тский волшебный мир, скрывающийся за тон-кой пленкой обычного мира. Образная и чув-ственная многоэтажность, грандиозность мира сновидений выдвигают его на первое место, заставляют думать, что он вовсе не кривое зер-кало, поднимают вопрос: "А не кривое ли зер-кало НАШ мир?" Однако мы полузацементированы сознанием именно в НАШЕМ мире, а потому волшебство сновидений и представля-ется флёром, вуалью блуждающей среди мно-гочисленных запутанных табу души.
[1] Текст публиковался в журнале "Русский мир", ¦ 13, 2001/
[2] Первоначальная прозаическая нужда, четким символом которой они являются, очевидно, была отменена амнестичным сновиденным сознанием, не пожелавшим уничтожиться в бодрствовании.