Белоснежка, мелькнув аккуратно стриженым тёмным мыском, ловко одна за другой перекинула через меня длинные фотомоделькины ноги, и, соскочив на пол, подбоченилась. Поза сия означала, что сейчас девчоночка чего-нибудь спросит! Так и есть: мерцая пушисто сощуренными глазами, она важно приступает: "Амур, а почему мужчины так любят влагалище?" Вопрос - из разряда так называемых детских; взрослому и в голову не придёт. Белоснежке нет ещё и двадцати, но, чтобы сосчитать своих "амантов", ей пришлось бы загибать и пальцы ног - как и на руках, длинные и красивые. Помнит она их смутно, ничего толком рассказать не может, как если бы дело происходило в густом тумане - хотя отнюдь не нимфоманка, и терять рассудок от страсти совсем не склонна. Всё, что из неё можно выжать - это фразы типа: "Мне почему-то часто попадались мужчины с очень большими членами..." (говорит, якобы из стыдливости, кокетливо наклонив голову). В Белоснежке есть что-то от нимфетки: небольшая головка на долгом фотогеничном теле, навсегда недоразвитые, но с длинными острыми сосками груди, маленький вздёрнутый носик, изначально, как от поцелуев, припухшие губы... Наверное, эта будто бы детскость и привлекает к себе носителей больших орудий: приятно ведь быть растлителем - и немного насильником, учитывая первичную трудность вхождения в, предположительно, маленькое отверстие! На самом деле оно у ней ни большое и ни маленькое - а, как у большинства женщин, в самый раз. Оно видимо занимает её неразвитый ум, как странная, интересная и не совсем понятная вещь - немножко чужая, как для грудного ребёнка собственная нога, которую он, пыхтя от натуги и любопытства, тащит в разинутый рот. Поэтому в её вопросе о странной тяге мужчин к влагалищу нет ни грана призванного завлечь кокетства - она вполне удовлетворена одинарным опрятным оргазмом, и теперь ей хочется другого удовольствия: поговорить об умном и взрослом.
И я, умный и взрослый, охотно объясняю ей, что: а) мужчинам вообще нравится куда-либо входить; б) влагалище очень приятная на ощупь штука, даже и для пальца, а уж...; в) надо же куда-то девать для чего-то стоящий член; и г) все мы, мужчины, пламенно хотим не родиться, т.е. родиться обратно, и каждым половым актом пытаемся это сделать. "А женщины? - не унимается Белоснежка, - а женщины тоже хотят родиться обратно?" Вот и отвечай после этого на "детские вопросы"! Приходится предпринимать сложный обходной манёвр, излагая (главное - не смеяться!), что, поскольку у "традиционной" женщины сосательный рефлекс сублимируется в поглощении члена (а не женской груди, как у "традиционного" мужчины), то и главным квази-родителем для неё становится Он, а не Она. И, стало быть, уйти в пра-лоно напрямую женщина никак не может - только обращённым способом, для чего ей приходится родить самой. Учёным моим разъяснением Белоснежка вполне удовлетворяется.
Сама она к сосанию довольно-таки равнодушна; делает это почти из альтруизма, лишь уступая настойчивым домогательствам. Жопочка у ней тоже "жемчужина несверлёная" - как и у Неформалки. Для того, чтобы она перестала быть целочкой, нужен, однако, более мощный, чем у меня, сверлильный станок... Но нам с ней вполне хватает и "патриархального" секса - в её тихой приветливой норке можно елозить часами, тем более, что она всем другим предпочитает позицию "женщина сверху" - возможно, потому, что приходилось быть осторожной с крупногабаритными агрегатами: самой регулировать необременительную глубину вхождения. Со мной у неё таких проблем нет, но я, как завзятый лентяй, против её "верховенства" не возражаю: плохо ли - только лежи да радуйся! Нанизав свою бусинку на стержень, Белоснежка роняет к моему лицу длинные лёгкие волосы, и, ёрзая колечком на пальчике вверх-вниз и вперёд-назад, невесомо касается лба, губ, глаз... тронула... опять улетела... погладила... вспорхнула...
Во время таинства девчоночка немногословна, обряд занимает её сам по себе, она действует сосредоточенно-увлечённо. Я, по неистребимой привычке болтать, не могу удержаться от описания своих ощущений:
"Твоя атласная роза... Росистый бутон... Скользящие упругие лепестки... Тугие и нежные... Бархатная пещерка... Пульсирующий полумрак... Таинственный грот... Объяли меня воды до души моей... Змея заглатывает моего кролика... Теснотомнотёплая топь... Мягкая клетка... Облако, озеро, башня... Замочек мой свежесмазанный... Сырное моё маслице... Жерло вулканическое... Шарик моего воздуха... Око вбирающее... Ушко внимающее... Кольца ствола моего... Начало конца моего... о... о... О-О-О!!!..."
Как вышесказано, Белоснежке хватает обычно и одного раза, но как трудно, даже насытившись, удержаться от соблазна ещё и ещё потерзать её полумальчишескую грудь! Эти соски!.. Как спичка, она вспыхивает почти мгновенно! Это всегда было и останется для меня тайной - как, минуту назад непритворно умиротворённая, она снова вдруг становится постельной воительницей, ищущей нового наслаждения!
Всегда трудно её отпускать. Поэтому затягивается девчонкино одевание... Снова и снова сжимаешь в ладонях совершенные эллипсы ягодиц, зарываешься поцелуями в нежный мох, стерегущий атласные губки, тискаешь и пальцами и губами сосцы, торчащие так мучительно! Идёт борьба за колготки, лифчик, трусы... снимешь - наденет... наденет - снимешь... Наконец, обижается, и, сделавшись сердитой, одевается уже стремительно.
***
"Хочешь, я ключи от квартиры дам?" - говорит Неформалка. На неё иногда накатывают приступы благотворительности... Мы гуляем в больничном дворе, ей только что сделали операцию, довольно мучительную, и она ковыляет ещё с трудом. Я рассказал ей о Белоснежке, и она, услышав, что нам негде ебаться, собирается совершить подвиг самоотверженности. Тут же, впрочем, передумывает, сообразив вслух, что ведь мама с дачи может приехать негаданно... Да я бы и не воспользовался таким великодушием. Был бы садист ещё, а так - зачем откармливать чужой мазохизм?
Неформалка всё как-то не бралась у меня, как сложный и неопределённый интеграл - и я настолько привык к этому удобному состоянию, что не только упустил несколько стартовых ситуаций, но даже и сознательно шарахался от вполне однозначных приглашений - сделанных мне в тех пределах, какие позволила её не слабо развитая гордость. Как-то раз, из-за всего-навсего поцелуя, затеяли с ней борьбу: я хотел его "напечатлеть" - она не давалась; и доборолись до того, что она, оказавшись на полу, стала истерически смеяться... Чёрт его знает, отчего я выпустил из рук её явственно слабеющее тело, встал и отошёл к форточке. Мы были в квартире одни, за окнами догорал температурящий, смуглый закат с пяток до затылка пронизанного ветром тревожного июльского дня, трагические многосвечия высотных башен пятнались чахоточным румянцем... Алка уже переставала ругаться и подходила ко мне. "Ты видишь, как мчится ветер?" - тихо сказала она.
В тревожный ветреный полдень мы гуляем с ней и её подругой... Подруга, как это у всех подруг принято, ненавязчиво кадрит меня, что настроения Неформалки отнюдь не портит - если её кадра кадрят, да ещё такая неслабая женщина, как её подруга, то, значит, она гуляет не с замухрышкой каким-нибудь! Гордость в порядке, и можно на всю катушку радоваться жизни. Мешает холод, который в лесу становится всё ощутимее. Я вспоминаю северно-народный способ согрева: засовываю её озябшие в босоножках тяпки (по-татарски "тяпи" это - ступни) себе под свитер на тёплую грудь; подруга хихикает, мы блаженствуем. Потом я прошу Алку показать мне свои титечки. Она упорствует; подружка, сострадательно: "Ну что, тебе жалко, что ли? Видишь, как мучается!" Неформалка в хорошем настроении, и соглашается. Быстренько свитерок задирается, и сокровище демонстрируется. Ничего особенного - но я наверху блаженства. Даже глазки закатываются, и Алка, видя мой полуобморок, взбарматывает горестно: "Амурка, я, наверное, сволочь такая..."
То ли в день этот, то ли в другой: я у неё в комнате; она только что позвонила возлюбленному, плакала, бисеринки слёз ещё не высохли; расхаживает по комнате и дразнит меня: "Амурка, а я вафлёрша! Я у него в рот брала!" У неё месячные, она вся румяная, чего никогда не бывает обычно, распирает нутряной жар, ей хочется волноваться и волновать. Она умеет делать это только грубо - вообще она: или плачет, или ругается, или смеётся, или безразлична, как деревяшка, что в её исполнении выглядит всего неприятнее... И вот, грубо взволновав, она с удовольствием слушает мои просьбы опять показать молочные железы; неприлично осклабившись, довольно быстро заголяется - и одежки опускать не торопится! Впиваю глазами, тороплюсь, захлёбываюсь, потом соображаю, беру ЭТО в трясущиеся ладони, соски прожигают, как гвозди. Поцеловать не хватает сил.
Ноги у неё короткие, крепкие, с мускулистыми икрами - такими их выделала "фигурка", катание профессионально ещё с ранних классов. На левой ноге тигровая фенька: сменяются чёрное и оранжевое. Такую же, на кожаном ремешке с двухцветными бусинками, она подарила мне в весну знакомства - таскал, пока не развалилась; такую же, только уже промышленно-элегантно сделанную я увижу шестнадцать лет спустя на правой руке Малиновки - и остолбенею: Линка, такая рафинированная во всём, что касается дизайно-визажа-стиля - и вдруг с фенечкой, пусть не настоящей хипповской, подделанной (да и где их взять-то теперь, настоящих хиппов!), но ведь похожей-то как!!!
(У Линки нижние конечности тоже прочные - но уже от гимнастики)
Алка стоит у печки, раскорячкою усаживая в неё на деревянной лопате поддон с бусинками; бусинки на стерженьках, как шашлык - маленький такой, для маленьких гномиков. Платье её короткое обнажает незагоревшие ямки противоколеночных вгибов, на них лифтами ходят сухожилия; икорные мышцы яростно и хозяйственно напряжены; пахнет едкой эмалью, сухим печным жаром; потом - я бешено втягиваю. Я помогаю ей: нанизываю на стерженьки, и снимаю с них. Бусинки голубые, зелёные, малиновые... Под окнами мастерской - крапива, мы усаживаемся в окно, босыми ногами в мрачный её малахит, болтаем в стрекающей, как в воде - как будто это море с медузами.