Утро. Пустой двор. Липа стоит, как часовой, и держит над скамейкой тень. Старик кормит голубей чёрствым хлебом.
"Они всё равно умрут бормочет он."
Ответ звучит так же тихо, как шелест падающих листьев, когда вокруг никого:
"И что?.."

Из подъезда выходят женщина и девочка. Идут к мусорным бакам. У женщины в руке пакеты. Полиэтилен рвётся, яблоко выскальзывает и катится по ступеням, как маленький беглец, без оглядки. Женщина не наклоняется. Она смотрит на плод так, будто видит ускоренную запись собственной биографии: падение, отпечаток, вмятина, тишина. Как будто вся её жизнь это яблоко: лёгкий жест тяжёлое последствие. Никто не бросал, но всё упало.

"Помочь поднять? - старик поворачивает голову."
"Зачем? Само сгниёт - отвечает она, и слово "сгниёт" падает на асфальт, как ещё один лист."

Проплывает пустой трамвай. Водитель устало смотрит сквозь день, как будто тот - мутное стекло. Время тянется не лениво, а законопослушно: так велено. Это не затишье - таков порядок вещей.

"А вы на работу? - спрашивает девочка."
"Я уже там - отзывается он, и голуби вздрагивают, будто поняли."

К вечеру на скамейке снова тот же старик, та же липа, те же мусорные баки. Только голубей будто не бывало: ни следа, ни пуха. Никто не спрашивает "куда они делись?" - в этом дворе вопросы не для вслух. Тишина здесь - не знак пустоты, а форма существования, как у воды Босфора - быть мокрой.

Только позднее двор оживёт. Появятся чёкчекчи, ночные птицы городских джунглей. Каждый из них тащит мешок в человеческий рост на колёсиках и свой арсенал длинных железных крючьев. Они ныряют в баки мусора, как глубоководные рыбы в Чёрное море: вытягивают пластик, стекло, жесть, бумагу, батарейки - каждый со своей специализацией, своим слухом на хруст и стук. Территория разделена, кланы неписаными соглашениями скреплены: шахины - орлы, синджабы - белки, серчи - воробьи. У орлов - ярко-красная метка между лопатками, у воробьёв - перо в шапке. Детей среди них много - курдские малыши, налегке сбежавшие из тяжёлого юго-востока, теперь тащат тележки, будто игрушки, только колёса скрипят взрослыми голосами. Каждое колесо катится по маршруту, будто случайно, но все - по заранее выжженной траектории. Даже хаос дышит по графику.

Я возвращаюсь с работы на такси в семь. Моё ремесло - безопасность. Я охраняю тот самый новый порядок, который пришёл на смену мусорным курдским королям тридцатилетней давности, тем, что катались на кадиллаках и щёлкали сигары, как выключатели. Теперь это легальный бизнес, отлаженная машина: турецкий мусорщик - госслужащий, договор, страховка, стабильная зарплата как в Европе Я сижу в чистом офисе, где кофе хрустит льдом из автомата, и смотрю на экраны - многооконное око нового города. Всё видно. Всё ясно. Всё неважно. Или слишком ясно, чтобы было важно. В камерах город похож на аквариум: всё происходит медленно, без всплесков, но рыбам-то некуда выйти.

Вечером, дома, я рассказываю ей: про курдских мусорных монархов, работающего старика, который заранее договорился со смертью; про женщину и яблоко, катящееся вниз, как детская коляска в фильме Эйзенштейна; про детей, уходящих в баки и возвращающихся с трофеями из пластика и металла; про свои мониторы, где мир выглядит воспитаннее, чем есть. На кухне закипает чайник - будто город, доведённый до нужной температуры. Она молча расставляет чашки так, словно метит "гендерные" границы разговора.

В десять вечера она спрашивает:
-- Ты когда-нибудь уставал от себя настолько, что хотел поменять кожу?

Я киваю. В этот миг горечь дня растворяется во вкусе чая и в её присутствии - как сахар: бесследно, без ложки.

Она улыбается, легко, почти не глядя:
-- Выкинь мусор