Утром меня разбудил грохот мусоровоза. Окно номера было открыто, и весь густой, прогорклый воздух Султанахмета - запах прелого хлеба, прокисшего айрана и раздавленных куриных костей - ввалился в комнату. Это был не просто запах - это было напоминание. О том, что всё, чем ты когда-либо владел, отправляется в одно и то же нутро: чёрный контейнер, ржавые стенки, вязкая тьма.

Я встал. Потянулся. Позвоночник хрустнул. Ничего не помнил со вчерашнего вечера.

Попробовал вспомнить имя, но оно лежало на дне бутылки раки, которую допил ещё до полуночи. Потом вспомнил. И то, как вчера вычеркнул всех женщин из своей биографии, кроме одной, которая умела говорить по-турецки задом наперёд.

Звали её...

Не могу вспомнить. Она была официанткой. Но не в этом отеле. В другом. Где я оказался вместо поездки с Дашей в Денизли.

Я думал, если трахнуть эту официантку, мне станет спокойнее. Но всё это было про власть, не про секс. Я просто хотел, чтобы кто-то посмотрел в меня и ничего не сказал. Просто остался. Молча. И оставил меня самого без изменений.

Вспомнил. Я ебал её, как будто искал точку cамосохранения. Не нашёл.

Сейчас уомната была заполнена неоновым светом Султанахмета за шторой. В этом свете её спина казалась хрупкой, как будто соткана из теней и одиночества.

Я лёг обратно. И лежал, чувствуя, как между нашими телами, далёкими, вырастает невидимая стена. Она дышала ровно. В этом дыхании была грусть мира - та, что остаётся, когда заканчиваются даже слёзы. Хотелось положить руку ей на плечо, не ради страсти, а просто чтобы почувствовать тепло другого тела. Эту тонкую, дрожащую нить, которая на миг соединяет две вечности непонимания. Но я не двинулся. Боялся разбить даже этот последний, зыбкий мираж близости.

А потом в голове включился другой голос, сиплый, грубый, начисто лишённый всей этой сахарной пелены:
-- Ну что, гений, доволен? Променял ванны Клеопатры в Денизли на вот это: на потный запах, пустоту в яйцах и осознание, что ты только что использовал человека как одноразовый платок для своей души. Она тебе не сестра милосердия, придурок. И ты ей не овечка. Вы просто обменялись телами, потому что больше вам друг другу дать нечего. Всё остальное - литературные сопли и картинка из голливудского фильма, где Элизабет Тейлор в молоке и лепестках роз - гладкая, блестящая, недосягаемая.

И тут же - как будто сверху - включилась холодная, резкая как скальпель мысль:
заметь, как сам внутренний диалог подтверждает изначальное - акт был не про соединение, а про одиночество. Ты использовал её тело как текст, в надежде прочесть там оправдание собственной боли. Но текст оказался на языке, который ты отказываешься понимать. На языке простой, ничем не опосредованной телесности. Ты не принял её игру - без твоей метафизики. Поэтому и чувствуешь себя обманутым. Но обманул себя ты сам.

Я встал с кровати. Она пошевелилась во сне. На её лице - в мягких чертах - снова было то самое простое, не рефлексирующее существование, которого мне не достичь. Я оделся и вышел, оставив её в комнате с остатками тепла, которое я так и не сумел забрать. А с минаретов поплыл утренний азан - чистый, острый, как лезвие, режущее ночь. Призыв к вере, которая у меня кончилась ещё вчера.