|
В девять тридцать 14-го знойня - в тот самый момент, когда, когда белый флаг взвился над "Канцлером Бисмарком", а сотни коченеющих в холодной воде матросов и офицеров "Фридриха Великого" в отчаянии взывали о спасении, - эскадра контр-адмирала Горшкова в ожидании приказа мирно покачивалась у пирсов морской базы в Скопине-на-Двине. У самого контр-адмирала взывал недоумение тот факт, что еще вчера пополудни из Морского штаба пришел приказ за подписью Владимира фон Штуттгоффа, предписывающий оставаться на главной базе военно-морского флота Великороссии в Студеном Море вплоть до дальнейших распоряжений.
День выдался действительно знойный. Темная морская вода, холодная даже в середине лета настолько, что редкий купальщик отважился бы в ней поплавать, лениво плескалась о серые камни пирса, шевелила бурые, пахнущие йодом водоросли, наросшие на эти камни. Даже чайки и бакланы в этот мертвый штиль, разомлев от безделья, нежились под жарким солнцем на песчаных обрывах у западной оконечности бухты. Под летним солнцем немноголюдный городок как будто вымер, и казался еще не пробудившимся ото сна.
Саманные домики в большинстве своем одноэтажные, крытые красной черепицей, террасами спускались к уютной бухте, которая на юго-востоке вытягивалась к устью Северной Двины, образовывая узкую губу, длиной в четыре мили и шириной почти в милю, на которой располагались судостроительные верфи и доки военно-морского флота. Гигантские силуэты двух портальных кранов виднелись даже со стоянки флота, словно растворенные в голубоватой дымке фигуры сказочных великанов. Баржи со специально оборудованными на них ковшами постоянно трудились здесь над углублением фарватера.
Портовые трактиры, обычно уже с утра заполненные матросами и офицерами, уволенными на берег, сегодня пустовали - команды флота в полном составе пребывали на кораблях в ожидании приказа к отплытию.
Минул полдень, над раскаленными плитами набережной дрожал воздух. Наряды матросов поливали палубы забортной водой, спасая от жары своих запертых в кубриках и служебных помещениях сотоварищей. Контр-адмирал нервничал. Еще вчера он посылал нарочного в штаб флота с шифрованной депешей в Главный морской штаб, где указывал, что подобное распоряжение Морского министра фон Штуттгоффа противоречит ранним договоренностям с Тевтонией и ставит поду грозу планы согласованных действий союзников в Студеном Море. Ответом ему было молчание. Личный доверенный командующего эскадрой, командир "Баяна" каперанг Толстой все время со вчерашнего полудня провел в штабе флота, не отходя от телеграфного аппарата. Кофе и бутерброды ему туда носил адъютант начальника штаба флота, адмирала Апраксина. Этим утром граф Горшков еще раз послал через него телеграмму в Главморштаб с настоятельно просьбой объяснить ему причины задержки эскадры, которая еще сегодня рано утром должна была встретиться с тевтонской эскадрой на подходах к Петроградскому рейду. Известий из Бела Града все не поступало. С полудня минул еще час прежде, чем на пристани показалась коляска с командиром "Баяна". Граф Толстой, высокий, как жердина, и худощавый молодой мужчина тридцати двух лет от роду, лихо спрыгнул с коляски, минуя подножку и поддерживая кортик левой рукой в белой перчатке, размашисто зашагал по пирсу к сходням крейсера первого ранга "Баян", на котором разместил свой флаг контр-адмирал Горшков.
Зайдя в каюту командующего, офицер доложился по уставу, не смотря на умоляющие жесты самого контр-адмирала, после чего пожал предложенную ему руку.
- Ну что, Лев Николаевич, есть ли новости? - вопросил Горшков.
- Да, есть, Вениамин Александрович, - ответил каперанг, расстегивая три верхних крючка на двубортном морском мундире с сияющими фальшпуговицами и доставая из-за пазухи запечатанный личной печатью князя Апраксина пакет, - приказ Главморштаба, ваше сиятельство. Прибыл только что, вернее... - Толстой вынул из бокового кармана часы-луковицу и, щелкнув крышечкой, сверился с ними, - девять минут назад. Мчался во весь опор.
Горшков торопливо разорвал пакет и вперился в листок бумаги с наклеенными на нем ленточками. Метнул взгляд на каперанга и бросил:
- Вы, безусловно, знаете содержимое депеши.
- Так точно, ваше сиятельство. Сам принимал и наклеивал, чтобы сэкономить время. Иначе не мог.
- Не оправдывайтесь, Левушка, голубчик! Бегите на мостик, пусть семафорят сигнал сняться с якоря.
Толстой не заставил контр-адмирала повторять дважды: минуту спустя по кораблю засвистели боцманские дудки, металлические сходни загремели под сотнями ног матросов. Барабаны кормового и носового кабестанов, гремя, наматывали на себя якорные цепи. Не прошло и четырех минут, как "Баян" отчалил от пирса и со скоростью улитки устремился по знакомому фарватеру к выходу из бухты. Остальные двенадцать кораблей эскадры, среди которых темнела над водою гигантская туша устаревшего броненосца "Алексий II", ведомого на привязи двумя маленькими буксирами, словно двумя пастушками, которые тащат за собою послушного вола, ждали своей очереди, чтобы последовать за флагманом. Контр-адмирал поднялся на мостик и молча наблюдал за тем, как постепенно уплывают назад постройки города, заросшая лесом южная коса, а за нею - маяки на волноломе, прикрывающем бухту от свирепых северных ветров. Толстой, стоял по правую руку от контр-адмирала и время от времени отдавал короткие приказы лоцману и вахтенному офицеру - командующий не вмешивался в заведенный порядок на флагмане, ибо командир "Баяна" хорошо знал свою работу. Когда же крейсер вышел на чистую воду, Горшков, все это время хранивший молчание, повернулся к своему наперснику и задал вопрос:
- Что вы по поводу всего этого думаете, Левушка?
- Вы о телеграмме?
Горшков утвердительно кивнул. Толстой нахмурился, обдумывая свой ответ, и нервно забарабанил пальцами по обшитой дубом приборной панели.
- Вениамин Александрович, я офицер, и невыполнение приказа есть предательство. С этой точки зрения, граф фон Штуттгофф - предатель, и арест его закономерен.
- И? - После повисшей напряженной паузы произнес Горшков. - Это все, что вы хотите мне сказать?
- Вениамин Александрович, вы же прекрасно знаете мое отношение ко всей этой затее! - С чувством проговорил Толстой, делая ударение на том, что он вполне сознательно заменил слово "война" словом "затея". - Ну, хорошо! Величайшим предательством я считаю то, что мы, словно твари неблагодарные, объединились с нашим природным врагом супротив нашего природного друга. И с этой точки зрения я считаю, что Владимир Карлович - патриот!
- Да, дилемма! - Вздохнул контр-адмирал. - А я вот, милостивый государь мой, думал, что выбрал себе в помощники надежного офицера. Как теперь мне воевать прикажете, коли за спиной моей - одни пацифисты, а? На кого положиться?
- Вениамин Александрович! Я - морской офицер и... - Начал было Толстой, но Горшков его перебил.
- Левушка, голубчик, будет вам, я же пошутил! Я знаю, что долг свой вы исполните до конца. Дилемма, которую вы имели описать, существует действительно и ее не стоит сбрасывать со счетов. Я только вот что вам скажу: помимо всего другого помните, что Сиберия - источник заразы хамского свободомыслия, ложных идей о равноправии, прикрываемых еретическими толкованиями Святого Письма - и все это сочится ядом через перевалы в горах Уральских и отравляет им юные умы у нас - в Великороссии! Этот ваш природный союзник - само его существование - подрывает самые устои нашей державы и грозит нам с вами страшными потрясениями в будущем. Мы должны - буде хватит у нас сил - выкорчевать источник этой заразы, покончить с ним раз и навсегда! Вы поняли?
- Так точно, Ваше высокопревосходительство! - Сухо отрапортовал Толстой, поджав губы.
- Не обижайтесь, Лев Николаевич! Ведь знаю, что вы думаете, и спросил вашего мнения только затем, что очень ценю его, как ценю и уважаю мнение вашего батюшки. Ведь во всем остальном вы не так уж не правы. Хочу только попросить вас пресекать подобные разговоры - буде таковые возникнут - среди подчиненных. Наша цель святая - помните об этом.
- Да, ваше сиятельство, - пробормотал Толстой, очевидно, все еще не вполне соглашаясь.
Контр-адмирал вдруг улыбнулся и похлопал по плечу молодого командира.
- Кстати, Левушка! Знаю, что пописываете! Небось, слава прапрадеда - тезки вашего - покоя не дает, а? Вот вам прекрасная тема - выбор на войне между честью и бесчестьем, патриотизмом и предательством. Как назовете книжку?
- Прапрадед мой, Вениамин Александрович, писал о войне справедливой, - ответил Толстой, - хочу надеяться, что и эта война хоть наполовину так же справедлива. Хочу надеяться также, что доживу до ее окончания, а там - посмотрим. Скажем, сборник очерков, над которым тружусь сейчас, мог бы получить название "Северные рассказы".
- Что ж, - заключил контр-адмирал, - благое дело! Дай-то Бог вам успешно посоревноваться с вашим знаменитым предком!
Адмирала Владимира фон Штуттгоффа арестовали еще до полудня 14-го знойня. За ним явились трое в жандармских мундирах, сопровождаемые человеком в штатском, принадлежность которого к Тайной канцелярии сквозила в речи, движениях и повадках. Господин "цепной пес", как мысленно прозвал его престарелый адмирал, представился следователем по особым поручениям Его Императорского Величества Охранного отделения Шельменко. Узкое удлиненное лицо его венчал чудовищный, похожий на клюв, нос; близко посаженные глазки воровато бегали по сторонам - они идеально соответствовали фамилии своего владельца. Высокий, костлявый, с копной длинных зализанных волос, одет он был в засаленный долгополый пиджак, на рукавах которого виднелись многочисленные пятна. Из-под пиджака выпячивался потемневший от пота воротник ношеной рубашки.
Явились они в кабинет адмирала в Главном морском штабе, с шумом растворив двери - а попросту вломились в них. На вопрос адмирала о причине столь неожиданного визита Шельменко представился и сунул в лицо фон Штуттгоффу мятую бумажку, после чего сухим голосом, лишенным интонации голосом, каковой бывает только у полицейских, судебных исполнителей и телефонисток, произнес:
- Владимир фон Штуттгофф, вы арестованы по обвинению в государственной измене! - И кивнув головой своим подручным, добавил:
- Приступайте, ребята!
Дюжие молодцы в жандармских мундирах мгновенно принялись крушить мебель, выворачивать на пол содержимое ящиков стола и книжных полок. На шум производимого обыска прибежал каперанг Максимюк и, окинув взглядом царящее в кабинете побоище, побледневшего адмирала и вышагивающего на длинных ногах-ходулях сыщика, понимающе кивнул и ринулся прочь.
Адмирал молча взирал на творимое пришлыми людьми бесчинство; никто не заметил, как у него затряслись ноги, никто не мог знать, как зашлось в его груди сердце. Конечно, он должен был предположить, что это произойдет, он ведь все для себя решил еще третьего дня, он готовился к подобному, но, очевидно, не слишком хорошо. Реальность поспешила внести свои коррективы в виде выслужившего хама и его подручных, которые в порыве служебного рвения топтались сейчас по книгам, которые он собирал многие годы; разбросали по полу и частично порвали рукопись его монографии о стратегии и тактике современного боя малыми крейсерскими соединениями; распотрошили альбом с семейными фотографиями, очевидно пытаясь найти под кожаной обложкой спрятанные там улики его предательства.
- Вы не можете так поступать! - Прерывистым голосом проговорил, наконец, адмирал. - Прекратите это безобразие немедленно!
Шельменко дернулся и своей нелепой птичьей походкой подскочил к фон Штуттгоффу.
- Прекратить?! - Злобно взвыл он фальцетом. - Сейчас я тебе прекращу, сучий потрох!
Удар кулака пришелся адмиралу в живот. Фон Штуттгофф, охнув от боли, упал на колени, Шельменко приподнял его лицо за подбородок и, обнажив желтые, кривые зубы в гадкой ухмылке, дыханием своим раскрыл тайну своего завтрака, в котором явно преобладал лук:
- Ты, почитай, уже мертвец - это тебе Шельменко говорит. Изменщикам прощения нет, ты же знаешь, но замолить грехи свои можно. Там, - Шельменко вздернул палец кверху, - зачтется. Расскажи, что ты со своими товарищами-изменниками еще сотворить удумали?
Фон Штуттгофф молчал. Живот его жгло огнем, снизу же по позвоночнику взбирался вверх леденящий холод. Господи, страшно-то как!
Шельменко присел на корточки перед поверженным на колени адмиралом и заискивающе посмотрел ему в глаза.
-Ну же, будь умницей, адмирал. У тебя толечко один шанс облегчить себе душу и остался. Там, куда мы тебя щас повезем, с тобой церемониться не будут. Расскажи-ка мне, кто еще из дружков твоих, енералов заговор против государя нашего императора готовил. - И в ответ на молчание адмирала подмигнул жандармам. - Да не стесняйся, Штуттгофф, тут все свои.
И сам расхохотался своему остроумию.
- Господи! - Простонал адмирал. - Неужели для этих вот должен идти я на крест?
- Что? - Выкрикнул Шельменко. - У-у, падла немецкая!
Удар в печень повалил фон Штуттгоффа на пол. На его руках щелкнули наручники.
Сердце адмирала зашлось в спазме, а перед его глазами замелькали черные пятна. Пятна постепенно уплотнились, обрели объем и предстали перед взором адмирала в виде стертых носков ботинок следователя по особым поручениям. Замызганные брюки Шельменко были явно коротки, и с некоей отчужденностью адмирал рассматривал порванные концы шнурков, завязанные в бантик у третьего сверху отверстия на голенище левого ботинка. Левая нога следователя дергалась в нервном тике, а откуда-то издалека и сверху доносился сиплый тенорок:
Наказала матуся своий донци Маруси
Не ходыты на данци, щоб вертатися вранци
Допизна нэ гуляты, цылувать нэ даваты
Щоб цноту збэригты, добрэ замиж питы
Обицяла Маруся своий добрий матуси
Данцювать нэ ходити, щоб батькив нэ журыты
Нэ давать хлопцям волю, щоб не шкодыты доли
А про сэбэ гадала, що йому обицяла
Гей-гой, витэр дуе-задувае,
Травы в поли коливае,
Слухай-но, моя Марусю,
Що радить тоби матуся
Гой, сердюче Иванэ, вид тэбэ дивка пъяна
Шабля, кинь, чорни вуса, а душа боягуза
То ж життя у наймы́та: бий, дивки́, оковита
Ты николы нэ любыв - души у бою губыв
Гой, яки вуста солодки у тиеи молодки!
Яки гарячи очи, била шия дивоча
Крипкый стан, кругли груди, та коса свитло-руда!
"Прыходь на рыгу, Марусю, ани слова матуси!"
Гей-гой, витэр дуе-задувае,
Травы в поли коливае,
Гой, дурна-дурна селянка,
Позабула обицянку
А на рызи поза полэм витэр свыще у стодоли
Сердюк дивку обиймае, до сэбэ прытыскае
"Поцилуй мэнэ у губы, моя краля, моя люба!"
Писля цього поцилунку вже нема у ней рятунку
Рве сорочку з молодыци, хутко лизэ пид спидныцю
"Ни!" - Маруся плаче, рвэться, а сердюк на тэ смиеться:
"Полюби мэнэ, Марусю, а разом и моих друзив,
Гей, Павло, Грыцько, ходимо, разом дивку полюбимо!
Гей-гой, витэр дуе-задувае,
Травы в поли коливае,
Пизно плакаты, Марусю,
Що не слухала матуси
Песня прервалась.
- Ну что, хлопцы, кончаем, что ли? - Проговорил Шельменко. - Письма нашел, Коцуба?
- Туточки они, вашбродь, - ответил жандарм.
- Берите его и айда!
Адмирала подхватили под локти и поставили на ноги.
- Ну, что же ты, старик? - В голосе Шельменко прозвучало даже некоторое сочувствие. - Идти сможешь?
Фон Штуттгофф промолчал, пытаясь унять бешеное биение сердца.
- Тащите его! - Бросил Шельменко и вышел из кабинета адмирала.
Двое жандармов под руки выволокли в коридор морского министра, адмирала барона фон Штуттгоффа в коридор, заставив испуганно шарахнуться в сторону двоих-троих женщин-секретарей. Люди - офицеры и гражданские - жались к стенам, таращась на процессию - вышагивающего с важным видом впереди следователя Шельменко и троих жандармов, двое из которых волокли избитого министра сначала по коридору, а затем - по мраморной лестнице вниз, в вестибюль.
У парадных дверей толпилась группа офицеров - человек пятнадцать, среди которых выделялся своим ростом каперанг Максимюк. При виде своего адмирала, они притихли, и молча загородили жандармам дорогу. Шельменко с размаху налетел на глухую стену из морских кителей.
- Эй, вы, немедля пропустите! - Пискнул он, вмиг утратив всю свою спесь. - Дело государственной важности! Я - следователь по особым поручениям Его Императорского Величества Охранного отделения, конвоирую государственного преступника... Вы не имеете права!...
Каперанг Максимюк предстал во весь свой рост перед съежившимся Шельменко.
- Где твое свидетельство об аресте, крыса?
И выдернув из трясущихся рук следователя сложенную вчетверо бумажку, ознакомился с ее содержимым.
- Значит так! - Подвел свое резюме Максимюк. - Министра не тебе арестовывать. Пускай за ним городской прокурор приезжает. Дотоле мы его не отдадим, ты понял, крыса?
- Вы за это ответите! - Прошипел Шельменко.
- Отвечу, но не перед тобой, - усмехнулся Максимюк. - Ах, да, чуть, было, не забыл!
Оплеуха была увесистой - кулак каперанга с хрустом врезался в скулу следователя, и тот кулем свалился к ногам присмиревших жандармов, которые, пряча глаза, вытянулись в струнку и бережно поддерживали ослабевшего адмирала.
Надежда, вначале вспыхнувшая в глазах адмирала, тут же потухла. Он не мог подвергать опасности своих подчиненных - только не теперь, когда машина взялась за него. Эта безжалостная машина перемелет и их: и храброго Максимюка, и умницу Алешу Старицкого, что стоял сейчас за левым плечом каперанга, и мечущего искры из черных глаз капитан-лейтенанта Лёвушку Багратиони, и многих других, что рисковали сейчас из-за него своими карьерами. Все эти молодые, умные, сильные и благородные люди не должны пострадать. Ни в коем случае! Сердце снова зашлось болью.
- Каперанг Максимюк, - посиневшими губами промолвил адмирал, - оставьте все, как есть.
- Но Ваше Высокопревосходительство! - Возразил великан. - Мы не позволим, чтобы так с вами обращались.
- Эти люди действуют по закону. Я вам приказываю пропустить их. Я уверен, что там разберутся в том, что я невиновен. - Фон Штуттгофф постарался придать своим словам непоколебимую уверенность и сам про себя вдруг отметил, что солгать оказалось вовсе не так уж трудно.
- Но... - Попытался возразить Максимюк.
- Извольте исполнять, каперанг!
Ряды офицеров, повинуясь кивку Максимюка, молча расступилась. Максимюк наклонился над скулящим от страха на полу Шельменко и, приподняв его за шкирки, вкрадчиво прошептал:
- Если с головы адмирала хоть волосок упадет, я тебя, курвин сын, убью. Собственными руками, понял!?
Шельменко вылетел в двери, словно пуля. Оказавшись снаружи, он, казалось, вернул себе присутствие духа, потому что заорал на своих жандармов, все это время тихонечко стоявших в сторонке и бережно поддерживавших адмирала.
- Шевелитесь, раздолбаи, чего встали, как вкопанные!?
Адмирала провели меж рядами расступившихся морских офицеров и вывели на улицу. Внизу, у обочины мощеной дороги, их ожидал трехосный пятидверный экипаж-самовоз - внушительных размеров черная машина с крытым кузовом обтекаемой формы без эмблемы - одна из тех, которые суеверные киевляне давно уже прозвали воронками.
Жандармы, бережно держа адмирала подмышки, вывели его из-под украшенного ионическими колоннами портика, проволокли его вниз по парадной лестнице (носки барона отстучали все ее тридцать шесть ступенек) и сунули в зарешеченное отделение в кузове машины. Все трое уселись на деревянную скамью в кузове напротив решетки, и начали тихо перешептываться между собой. Лязгнула металлом дверь кабины, и голос Шельменко громко скомандовал шоферу:
- Двигай, Недрыгайло.
Заурчал мотор, машина резко дернулась, подпрыгнула на дорожном бордюре и вырулила на дорогу. Поехал, однако, не вперед по Свято-Владимирской улице, к площади Святой Софии и белокаменным Спасским Вратам киевского Окремля - лишь мелькнул в зарешеченном окошке просвет меж зданий, а за ним - пешая фигура бронзового Владимира II-го, со свитком в руке; машина развернулась поперек улицы и двинулась по направлению к Прорезной. Везли арестованного явно не в Лукьяновскую тюрьму.
У Золотоворотского проезда экипаж остановился на перекрестке, затем свернул налево и вниз, по Прорезной, к Усвятскому Валу (слева мелькнули бордовые стены девятиэтажного "Метрополя", украшавшего угол Прорезной и Свято-Володимирской).
Усвятский Вал, окруженный витринами дорогих магазинов и декорированными гирляндами арками пассажей, пребывал в эти часы в полусонном состоянии, неторопливо ожидая наплыва светской публики, когда спадет дневная жара. Даже с началом войны мало что изменилось в жизни столицы - разве что прибавилось городовых на перекрестках, появились яркие плакаты патриотического содержания, да замелькали среди пестрого разнообразия нарядов прохожих строгие темно-зеленые военные мундиры.
Экипаж свернул еще раз налево и помчался по улице к площади Александра III-го, затем, промчавшись по дуге мимо памятника Императору, начал карабкаться вверх по Столыпинской. Фон Штуттгофф мрачно глянул на своих конвоиров - он понял, что его везут в камеру при Тайной канцелярии, а это означало, что наверху наплевали на все законы, лишь бы сделать из него козла отпущения. Его не отдадут в руки военного трибунала до тех пор, пока не вытрясут из него все, не заставят оболгать тех честных людей, которые стали неугодны нынешним власть предержащим, не заставят претерпеть все адовы муки, пока не подарят ему быструю смерть у расстрельного столба. И слова никто не вспомнит о государевом манифесте о запрете телесных наказаний.
Господи Всеблагий, к Тебе обращаюсь, укрепи силы мои, ибо слаб я, аки червь мягкотелый, боюсь я и дрожу в предвкушении судьбы мне уготованной. Дай силы вынести все, что мне предстоит.
Один из жандармов стал что-то тихо напевать себе под нос.
- Что поешь, Коцуба? - Осведомился другой. - Громче, дай-ка и мы повеселимся.
- Ай, да песня, что давеча господин коллежский регистратор в кабинете у Их Милости напевали. У нее продолжение есть.
- Ну и что? - Осклабился собеседник Коцубы. - Веселая песенка. Мне б на месте энтого сердюка побывать!
- Дурень ты, Петро, - тихо проговорил Коцуба, - как есть, дурень! В концовке вся соль и есть. А вам, горожанам только б позубоскалить. Ты говоришь, на месте энтого сердюка хотел бы побывать, тогда послушай!
Згвалтувалы дивку трое, та и кынули у поли,
Не боялысь, бо один пана сотныка був сын,
Сыл нэмае у Маруси розповисты всэ татусю
Реминь мицный - та й пид стриху, швыдко впораеться з лыхом
А черкас старый впизнав, хто Марусю згвалтував,
Взяв пыстоли вин зи скрыни, шаблю вирну взяв у синях,
Видшукав тых, хто в недилю лыхо донци заподияв
Сотниченка зарубав, Грыцю голову виттяв,
Та пидвисыв до сука вин Ивана-сердюка, щоб сплясав той гопака!
Гей-гой, то не витэр задувае -
То небижчики волають:
Хлопци, скрывдывши Марусю
Позабули про татуся
Помещения, где держали заключенных Тайной канцелярии, находились в полуподвальном помещении с окошечками только со стороны внутреннего дворика, куда даже в ясный, солнечный день едва-едва проникал тусклый лучик света.
Здесь и предстояло провести адмиралу фон Штуттгоффу все время до начала трибунала. За зарешеченной клетью, полностью открытой взорам из коридора, адмирала ожидала узкая деревянная полка, на которую надзиратель небрежно бросил соломенный тюфяк, а у стены, куда едва проникал свет из окошка в камере напротив, за полуистлевшей дощатой перегородкой, располагалась параша - деревянное корыто с вонючей жижей, плескавшейся на дне.
На допросы адмирала стали водить в первый же день заключения. Следователь по фамилии Руденко, назначенный ему, в отличие от Шельменко, был подчеркнуто корректен. Он задавал вопросы, которые, казалось, не имели никакого отношения к обвинениям - в основном, детали из биографии фон Штуттгоффа. Когда же (на третьем или четвертом допросе - барон уже не мог вспомнить) речь пошла о подчиненных адмирала, которые разделяли его взгляды - Руденко перечислил список из пятнадцати фамилий, среди которых фигурировали фамилии Максимюка и Орлова, фон Штуттгофф с болью в сердце осознал, насколько велико желание Великого князя Михаила Константиновича покончить разом со всеми неудобными ему фигурами в морском ведомстве.
И он, Владимир фон Штуттгофф сам раздал ему все козыри на руки. Нарочный, конечно же, был перехвачен, и письмо не попало в руки Государю. А как письмо в Главный штаб сухопутных сил?... Они все знали! Конечно же, они готовились к подобной глупой выходке с его стороны. Смотрите, вон сидит старый глупый адмирал, который до сих пор верит в рыцарскую честь и благородство! Ха-ха-ха!
Суд военного трибунала был назначен на тридцать второе знойня - видно, действительно наверху очень торопились расквитаться с бароном. Еще до этой даты фон Штуттгоффу назначили очные ставки с другими подозреваемыми. Первым из них оказался Алексей Орлов, заместитель командующего Черноморским флотом. Предстал он перед адмиралом в совсем непрезентабельном виде: взлохмаченный, небритый, с мешками под глазами, которые прятал от маршала, избегая его взгляда.
Когда же он открыл рот, отвечая на вопросы следователя - как будто другой человек заговорил - не тот Орлов, каким его знал Владимир фон Штуттгофф.
Орлов подтвердил, что получал от адмирала фон Штуттгоффа тайные указания по подрыву предвоенной подготовки Черноморского флота, о том, что он умышленно скрыл от Главнокомандующего флотом приказы Главного морского штаба выдвинуться по направлению к Тебризскому каналу и вместе с Восточноимперской эскадрой блокировать его до подхода десантных сил. В качестве соучастников заговора Орлов назвал фамилии большинства из тех, кто фигурировал в списке, прочитанном накануне фон Штуттгоффу следователем. Абсурдность подобной клеветы фон Штуттгофф подметил сразу же на очной ставке с Орловым, который в силу служебной специфики попросту не мог иметь контактов с большинством из тех офицеров, фамилии которых он сейчас перечислил, а многих из них не знал. Орлов стушевался, и не нашелся, что ответить.
Фон Штуттгофф также отрицал все обвинения в свой адрес, но в голосе его уже не было гнева, была только усталость старого человека. Ему отчего-то совсем не было жаль своего бывшего протеже контр-адмирала Орлова - даже не смотря на то, что все эти "признания" явно были взяты у него под давлением. Он даже не попрощался со своим бывшим другом, когда его выводили в камеру.
Лишь потом, уже на процессе, посаженный с ним на одну скамью подсудимых в компании еще троих человек, среди которых окажется и Орлов, каперанг Максимюк шепотом пояснит адмиралу, какую чудовищную низость допустила власть по отношению к Алексею Орлову.
Следователи очень быстро выяснили, что жена Орлова, Елизавета, которую тот любил до беспамятства, - урожденная сиберийка. Остальное оказалось просто и вместе с тем крайне мерзко даже по меркам Тайной Канцелярии: Елизавету Орлову обвинили в шпионстве в пользу Сиберийского Союза и арестовали. Следователь вместе с известием об аресте жены принес Орлову и предложение к сотрудничеству с органами следствия, прозрачно намекая, что от этого зависит судьба "так горячо любимого господином офицером человека". Молодой контр-адмирал в ярости бросился на наглого хама, но жандармы за дверью явно караулили этот момент и, ворвавшись в допросную камеру, избили адмирала и бросили его в карцер. Орлов сломался на второй же день. Там же на процессе, старый адмирал попросил прощения у Орлова, который со слезами на глазах наблюдал за неловкими признаниями своего учителя и друга.
Процедуры очной ставки шли одна за другой - всего их было пять - по числу обвиняемых на будущем процессе. Лучше всех на очной ставке держался Максимюк - он не только отрицал свою причастность к заговору и шпионажу в пользу Сиберийского Союза, он еще издевался над следователями, указывая на каждое несоответствие в наспех состряпанном деле, на каждый промах следствия; он заливисто, как мальчишка, хохотал на дознании, подпитывая своей неуемной энергией старого адмирала - и эти моменты оказались самыми яркими за все время отчаяния и уныния, проведенное фон Штуттгоффом во внутренней тюрьме Тайной Канцелярии.
Случилось, правда, еще одно событие, которое произвело на адмирала двоякое впечатление. Надзиратель в это утро, сопровождавший разносчика тюремной баланды, был необычайно хмур. Остановившись перед камерой адмирала, он, позвякивая ключами, ожидал, когда разносчик наполнит алюминиевую миску, и исподлобья глядел на заключенного. Внезапно тишину, прерываемую лишь металлическим позвякиванием ключей и скрежетом половника о днище пищевого бачка, прервал сиплый баритон тюремщика:
- Шо, юда, зенки вылупил? Мабуть, радуешься, шо твои говнюки восточные под Павлоградом учинили?
- Простите? - Лишь несколько секунд спустя адмирал понял, что вопрос предназначался ему.
- А-а, вашбродь ...лядский, не слыхал? - Гаркнул служака. - Вчерась только сообщили, что эти гады сиберийские раздолбали наше войско под Павлоградом и захватили его. "По тактическим соображениям... понял?... дескать вывели наши войска... из города" - передразнил тюремный страж слова официальной сводки.
После паузы добавил:
- У меня племяш там воюет, понял? Может и нет его уже. Из-за таких, как ты, вашбродь! Ненавижу вас, юдино племя! Всех повздергивать на шибенице!
- Ваше желание скоро будет исполнено, - пообещал адмирал. - Недолго уже ждать осталось. Только вся моя вина в том и состоит, что я как раз и не дал многим другим племянникам и сыновьям погибнуть в братоубийственной бойне.
Надзиратель ничего не сказал в ответ, лишь зыркнул гневно и пошел за разносчиком прочь. Подробности с фронта адмирал узнал лишь ближе к полудню от соседа напротив, Яромира Войтовича - молодого чиновника в мятом цивильном мундире с нашивками коллежского регистратора, посаженного, как он сам уверял, по сущему недоразумению (словам его, однако адмирал доверился не слишком). Малый оказался расторопным. Он давно обхаживал надзирателей с помощью мелкого подкупа и грубой лести. В результате Яромир едва ли не каждый день мог похвастаться солидной прибавкой к скудному тюремному рациону в виде куска сала, молока, свежего хлеба или даже колбасы. Молодой заключенный оказался вовсе не жадным, и часто делился контрабандой со своими сотоварищами по несчастью. "Живем один раз, - жизнерадостно приговаривал он, - один Вседержитель знает, что нас ждет завтра. Может быть, и кто иной завтра поможет мне." Эта нехитрая жизненная философия, как оказалось, диктовалось самими условиями, лежавшими в основе тюремных взаимоотношений, и юноша очень быстро ухватил ее суть. К адмиралу, не смотря на обвинение того в измене, он относился с уважением и очень часто перекидывал через коридор свертки с продуктами и лекарствами, которые -один Господь ведал, как - он ухитрялся получать с воли.
Днем, вернувшись с десятиминутной прогулки, Войтович незаметно скользнул мимо клети камеры генерала и сунул сквозь решетку свернутую в трубку газету. Фон Штуттгофф торопливо спрятал листок бумаги за пазуху своего флотского кителя. Спустя какое-то время, когда все успокоилось, он судорожным движеньем развернул клочок бумаги. Это оказались "Киевские ведомости" за сегодняшнее число. Набранное крупными буквами заглавие передовицы сразу привлекало внимание. "НЕПРИЯТЕЛЬ В ПАВЛОГРАДЕ".
Текст передовицы, многократно просеянный сквозь сито военной цензуры, не смотря на бодрый тон, заданный редактором, тем не менее, не мог скрыть удручающего положения, которое создалось для союзников на Южно-уральском фронте.
С самого начала войны Павлоград, находившийся в семидесяти верстах от границы с Сиберийским Союзом, стал точкой соприкосновения военных сил двух держав.
Стратегическая сложность защиты города для Империи заключалась в его географически уязвимом положении, что обуславливалось тем, что город строился отнюдь не как форпост Великороссии на южной границе со своим соседом, а как лежащий на пересечении торговых путей центр.
Верховья реки Яик, на которой стоял Павлоград, находились на территории Сиберийского Союза, и вплоть до сиберийского Тургута река была судоходна. Это означало, что защищенный неприступными уральскими горами с суши, не считая надежно блокированного перевала в сорока верстах к северу от города, он был открыт для нападения с реки, учитывая еще и то, что, как назло, река в районе Павлограда вырывалась на свободу из сжавших ее в каменные тиски гор и разливалась среди пойменных лугов - так, что возможностей для высадки десанта у сиберийцев было, хоть отбавляй. От морского побережья, куда впадал Яик, Павлоград отделяли каких-то сто сорок верст.
Реакция Союза на объявленную ему войну оказалась прямо-таки молниеносной. Не прошло и полудюждня со времени начала боевых действий на речке Сами и в районе Петрограда-Невского, а сиберийские войска уже высадились в двадцати верстах вверх по течению Яика у деревушки Верхняя Ута. У Империи не имелось достаточно сил, чтобы выбить неприятеля со своей территории - гарнизона Павлограда едва хватало, чтобы защитить сам город и его непосредственные окрестности. К новооткрывшемуся фронту спешно перебрасывались свежесформированные войска: пять дивизий - 11-я казачья, 3-я драгунская артиллерийская и 22-я, 59-я и 65-я гренадерские дивизии. Командующим Южно-уральским фронтом был назначен генерал от инфантерии князь Бачило-Романов.
Сиберийцы тем временем зря времени не теряли: за отведенное им время они расширили территорию под своим контролем, на удивление быстро сконцентрировав на этом направлении мощный кулак в восемь дивизий, перекрыли важную в стратегическом плане железную дорогу на Царицын, а это означало также, что кратчайший путь подкреплениям оказался отрезан. В сущности за неполный дюждень с начала военных действий Павлоград оказался в осаде.
Фон Штуттгофф хорошо знал князя Бачило-Романова: среди генералов едва ли можно было выбрать кандидатуру наименее подходящую на пост командующего фронтом, чем Николай Светозарович, который слыл человеком недалеким; у князя, тем не менее, была одна чрезвычайно полезная для придворных черта - в делах светских, а особенно в части подковерных интриг ему с его бульдожьей хваткой равных не было, что позволило ему крепко утвердиться при дворе и даже выдать свою младшую дочь за Великого князя Мстислава Всеволодовича, младшего из сыновей покойного Императора Михаила Второго Скопина-Рюрика.
Новый командующий с самого начала неправильно оценил обстановку. Три укомплектованные дивизии выгрузились на станции Курганы в пятнадцати верстах от предполагаемой передовой линии. Телеграфной связи с командующим павлоградским гарнизоном генерал-лейтенантом Косых не было - неприятель тщательно прерывал все коммуникации. Вместо того, чтобы одновременно с развертыванием войск обеспечить разведку в северо-восточном юго-восточном направлениях, чтобы затем мощным ударом попытаться оседлать железнодорожную магистраль, связывавшую Павлоград с Царицыным, которая по дуге огибала нагорье Каратау, и таким образом обеспечить тылы, Бачило-Романов приказал войскам в походных колоннах двигаться на соединение с павлоградским гарнизоном.
Штаб сиберийцев в отличие от штаба князя Бачило-Романова не оставался слеп и с удивлением наблюдал за бездарным маневром имперцев. День прошел в вялых стычках вдоль железной дороги, пока три передовых дивизии новосформированного фронта не подошли к предместьям Павлограда, где их встретили плотным артиллерийским огнем батарей, расположенных на высотах в Безруковских Садах. Части павлоградского гарнизона по приказу князя и вопреки рекомендациям генерал-лейтенанта Седых пытались сбросить сиберийцев с высот, но, понеся огромные потери, вынуждены были отступить в пределы городской черты. Фланговый же охват сиберийской кавалерией тылов наступавших 22-й и 69-й дивизий оказался настолько неожиданным, что войска в панике просто начали разваливаться: гренадеры дезертировали десятками и сотнями, сдавались батальонами. Собственно, именно этот умелый маневр и довершил картину поражения. К вечеру 28-го знойня все было кончено, остатки фронта отходили к станции Курганы, а большая часть войск сдалась неприятелю. На следующий день сиберийцы вошли в Павлоград.
Фон Штуттгофф отбросил газету. Вот оно, начало конца!
С захватом города сиберийскими войсками создавалась реальная угроза отторжения от Империи всего юга, включая Кавказ. Раздольные яицкие степи, простиравшиеся до самой Волги, защитить было практически невозможно, а за Волгой - степи Калмыкии, а за ними вечно неспокойный Кавказ. Если сиберийский генеральный штаб не дураки, они извлекут из создавшейся ситуации максимальную выгоду.
Наверное, так даже лучше, и значит его, Владимира фон Штуттгоффа, жертва окажется не напрасной - это безумие долго не продлится.
В этот день барон долго молился, прося у Бога прощения за то, что втянул в свои дела невинных людей, но на сердце от того легче не становилось.
Закрытое совещание Военного трибунала Киевского гарнизона собралось в Коллегии правников в здании Кадетского корпуса на улице Арсенальной. Подсудимых - адмирала Владимира фон Штутгоффа, контр-адмирала Алексея Орлова, капитана первого ранга Вечемира Максимюка, капитана первого ранга Мудромира Галагана и державного радника Киприана Осыку ввели в кандалах и посадили на скамью за недавно сооруженной стальной клеткой, словно опасных зверей, да еще приставили по приставу к каждому из них. При каждой попытке подсудимых переговариваться, приставы цыкали на них:
- Молчать! Говорить не положено!
Все время в ожидании начала заседания старый адмирал ожидал тех, кому предстояло решить его судьбу - правда, особых иллюзий по поводу своих судей он не питал. Уж власть предержащие позаботятся о том, чтобы адмирал не избежал расправы.
Его самые худшие ожидания подтвердились, когда в зал судебного заседания наконец прибыла судебная коллегия в составе трех человек.
О, что это были за люди! Фон Штуттгофф едва не рассмеялся над насмешкой судьбы: воистину, вот он - момент, когда глупец правит бал!
Главою судебной коллегии оказался вице-адмирал Григорий Толстобрюхов - бывший командующий Батумской эскадрой, уволенный нынешним подсудимым Владимиром фон Штуттгоффом за несоответствие с занимаемой должностью после того, как во время маневров отдал приказ развернуть флагман в строю в две кильватерные колонны на девяносто градусов для ведения стрельбы по учебным мишеням всем бортом. Для пущего эффекта бравый командующий приказал головному кораблю во второй колонне повторить его маневр зеркально. Отдавая подобный приказ, командующий даже не позаботился отяготить свою державную голову тем простым фактом, что радиус полной циркуляции крейсера составляет ни много ни мало - 8 кабельтовых. Результат - столкновение двух головных кораблей, осложненное потоплением одного из них, гибель восьми матросов и военно-морской суд, который, впрочем, оказался необычайно милостив к Толстобрюхову. И вот теперь, предводитель уездного дворянства города Лесыщи, был востребован в столицу, вновь обрел свой былой ранг - и все для того, чтобы расправиться со своим обидчиком. Владимир фон Штуттгофф отвернулся - воистину говорят: нет врага хуже, чем мстительный дурак! Наверное, к данную сентенцию стоило бы расширить до следующей: нет врага хуже, чем мстительный дурак, который к тому еще старается выслужиться!
Нельзя сказать, что оба заседателя могли посоревноваться с главою трибунала в тупости, но их объединяла с ним принадлежность к партии, которая все последние месяцы старалась свалить Владимира фон Штуттгоффа с должности Морского министра, пока тот сам не предоставил им великолепную возможность для расправы над собою.
Каперанг Кочубей и каперанг Жемайло - оба были ярыми сторонниками союза с Тевтонией, а первый из них был непосредственно связан с поставками флоту старых, но мощных корабельных гидромоторов "Майбах". Поговаривали, что снятые с пребывающих на капремонте тевтонских кораблей выработавшие свой ресурс моторы покупались Кочубеем-старшим за бесценок, на вес лома, продавались флотским интендантам как новые. За год до войны разыгрался даже скандал с испытаниями вышедшего из ремонта крейсера "Устрашающий", когда этот боевой корабль в одиночном плавании оказался в дрейфе у Трапезундской банки вследствие того, что оба его мотора заглохли (как выяснилось позднее, из-за того, что всего-навсего прохудились зашлифованные заплатки в цилиндрах). Обошлось, к счастью без трагедии, но один из цилиндров был наполовину разрушен. И опять флотское начальство замяло инцидент, нашлись, конечно, и стрелочники в лице младших чинов флотского снабжения и приемщика Адмиралтейства на стапелях верфи в Киле. Все знали, кто продал Великороссийскому флоту злосчастные моторы, но во время следственных слушаний в Адмиралтействе фамилия главного поставщика флота была упомянута лишь вскользь, а на суде о Кочубеях не было сказано ни слова. Молва вполне естественно приписала подобный заговор молчания всемогущему действию денег - очень больших денег.
Секретарь трибунала, бледный лейтенантик, надтреснутым юношеским контральто объявил о начале заседания.
Государственный обвинитель в своей речи очень долго распинался об изменнической сущности подсудимых, которые, пользуясь Государевым доверием, пробрались на высшие государственные посты, чтобы затем в самый тяжелый для Отчизны момент воспользоваться своим положением и нанести предательский удар в спину. Обвинение громоздилось на обвинение - доходило до абсурда: когда обвинитель остановился на том, что подкупленный сиберийской разведкой за сто тысяч золотых гривен, Владимир фон Штуттгофф в свою очередь раздавал в корыстных целях взятки некоторым государственным сановникам и высшим офицерам Главного Штаба сухопутных войск и Главморштаба (перечисленных имен набралось на полторы дюжины), приводя при этом размеры взяток, Максимюк быстро проделал в голове несложные вычисления и ехидно осведомился у обвинителя, что адмирал фон Штуттгофф, очевидно, был весьма бескорыстным предателем, раз в шпионском рвении своем позволил сиберийцам столь нагло залезать к себе в карман, ибо сумма, якобы розданная бароном на взятки, превышала вышеуказанный шпионский фонд его аж на семьдесят четыре тысячи гривен. Каперанг своею выходкой заслужил предупреждение со стороны председателя трибунала и упреки со стороны адмирала, но это отнюдь не убавило его пыла.
- Я буду бороться до последнего, - проговорил он своим товарищам по скамье, - выше головы, товарищи!
Слово "товарищи" согрело душу адмирала. Редкое слово - и поэтому настолько драгоценное. Для него, военного человека слово это всегда было символом войскового братства, чести и верности друг другу и своей Родине. И со словом этим у него было связано одно из самых ярких воспоминаний в жизни. Правда, тогда он слышал, как произносится оно на совсем другом языке...
...Искалеченный, дымящийся, завалившийся на правый борт корпус крейсера "Аахен" в тот злосчастный для тевтонцев день, отмеченный багровыми красками заходящего за холмы Готланда солнца и багровыми же пожарами на палубах четырех гибнущих в клубах густого черного дыма тевтонских кораблей. Рев орудий, лязг раздираемого в клочья металла, вопли умирающих в казематах, на палубах, в трюмах...
Корабли союзников преследовали спешно отходящего неприятеля, когда на их пути встал умирающий "Аахен". Почти не способный вести огонь, едва слушающийся рулей, со сбитыми снарядами трубами, корабль плелся наперерез флоту союзников.
Ферн-связь выдала короткое сообщение его капитана, фригаттенкапитана Конрада Клигенау:
- Остаюсь здесь и принимаю бой! Прощайте, товарищи, "Аахен" не сдастся!
Единственная еще целая пушка тевтонского крейсера замолчала через несколько минут. "Аахен" перегородил собою фарватер и агонизировал под ударами крейсеров и линкоров еще долгих двенадцать минут, пока медленно не погрузился в пучину. Свою задачу он, однако, выполнил до конца. Своею геройскою гибелью, он дал возможность остаткам тевтонской эскадры избежать полного разгрома.
Союзники прекратили преследование. Контр-адмирал Александр Колчак-младший велел выслать шлюпботы, чтобы подобрать всех уцелевших в побоище, а также распорядился приспустить флаги на эскадре и почтить геройскую гибель неприятельского крейсера, сняв головные уборы. С флагмана спустили заякоренный буй, чтобы отметить место гибели "Аахена". А в голове фон Штуттгоффа - тогда старшего офицера крейсера второго ранга крейсера "Цесаревич" - все еще звучали эти благородные слова: "Lebt wohl, Kameraden, Aachen wird nie sich ergeben!" Шлюпботы вернулись пустыми - ни одного офицера или матроса с "Аахена" не уцелело...
Стук молотка судьи вернул его к действительности. Речь государственного обвинителя была завершена, и председатель суда, вице-адмирал Толсобрюхов обратился к обвиняемым, и первым среди них отвечал на вопросы адмирал.
- Владимир Иоахим Витцель, барон фон Штуттгофф, - надо признаться, у председателя суда был сочный бас, - признаете ли вы себя виновным по пункту обвинения в государственной измене?
Барон поднял глаза и встретился взглядом с Толстобрюховым.
- Нет.
- Признаете ли также вы себя виновным по пункту обвинения в шпионаже в пользу Сиберийского Союза?
- Нет.
- Признаете ли вы также себя виновным в соучастии в убийстве капитан-лейтенанта Григория Гагарина?
Вот он - сюрприз!
От волнения и гнева у адмирала перехватило дух. Ни разу на допросах ему не предъявлялось это обвинение. Руденко даже не вспомнил о Гагарине, и барон уже стал надеяться, что мальчишка сумел избежать ареста и сейчас скрывается где-нибудь. Вот оно, значит, как! Согнувшись от боли, фон Штуттгофф поднял голову и вперил свой взгляд в Толстобрюхова.
- Что? Как? Как вы смеете?
Председатель суда отвел глаза и скороговоркой пробубнил:
- Отвечайте на поставленный вопрос прямо: да или нет?
Штуттгофф схватился за сердце и начал оседать на скамью. Максимюк успел перехватить его.
- Ему плохо! Вызовите доктора! Доктора, скорее! Адмирал, потерпите немного, все будет хорошо!
Слова долетали до сознания фон Штуттгоффа, как сквозь вату, гулкий стук сердца наполнял все пространство вокруг, фигуры людей, склонившихся над ним, превратились в размытые черные кляксы, небрежно оставленные неряхой на листе белоснежной бумаги. Голоса почти не долетали до него, сливаясь в неясный гул.
"Прости меня, Гришенька, прости, если можешь! Не знал я, старый дурень, что посылаю тебя на верную смерть. Я виноват, что решил пойти против сильных мира сего, виноват, что втянул тебя в это, попросил доставить Государю письмо, ведь не мог же я доверить сообщение чрезвычайной важности фельдъегерям. А они убили тебя! Убили из-за куска бумаги, будь оно проклято! Сможешь ли ты простить меня в тот урочный день, когда придет Спаситель и отберет праведных от неправедных - агнцев от козлищ?"...
* * *
Следующее заседание трибунала состоялось в десятницу, тридцать четвертого знойня - наверху торопили. Состояние адмирала все еще внушало у тюремного врача опасения, но тот не посмел перечить начальству. Началось оно с формального опроса подсудимых - с того места, на котором было прервано. Адмирал снова предстал перед председателем суда, чтобы ответить на вопрос, признает ли он себя виновным в соучастии в убийстве Гагарина. На этот раз в судебную залу был специально приглашен врач, имевший в своем саквояже наготове предметы, необходимые для оказания первой помощи.
- Итак, подсудимый, - на этот раз Толстобрюхов был настроен весьма решительно, - признаете ли вы также себя виновным в соучастии в убийстве капитан-лейтенанта Григория Гагарина?
- Нет. - Ответил адмирал. - Зачем мне убивать человека, которого я сам послал к Государю с чрезвычайно важным посла...
Стук молотка прервал его слова.
- Достаточно слов "да" или "нет"! - Взревел Толстобрюхов. - Оставьте ваши измышления для допросов свидетелей!
- ... с чрезвычайно важное послание Государю о государственной измене в его окружении, - как ни в чем не бывало, закончил фон Штуттгофф.
Толстобрюхов замолотил по дубовой дощечке, как сумасшедший.
- Делаю вам замечание, подсудимый фон Штуттгофф! Если вы еще раз проявите неуважение к суду Его Императорского величества, я попрошу вас из зала, и ваша участь будет решаться без вас!
- К чему эта комедия? Рты затыкаете! - Взорвался Максимюк, отпихиваясь рукой от пытавшегося присмирить его адвоката. - Вы, Ваша честь, лучше сразу впишите наши имена в заранее отпечатанный приговор, и все тут! Так честнее будет!
- Подсудимый Максимюк, - гаркнул покрасневший Толстобрюхов, - вам также делается предупреждение!
Максимюк, наконец, дал конвоирам себя усадить на скамью.
- Слушаю и повинуюсь, Ваша честь, господин Толсторылов, - пробурчал он, но не настолько тихо, чтобы сидящий рядом Орлов не услышал его фразы.
Контр-адмирал хихикнул и шепнул на ухо Максимюку:
- Сразу видно ваше провинциальное происхождение, уважаемый Вечемир Станиславович! Разве можно так грубо? Признавая вашу правоту в части безусловно выдающихся черт лица нашего с вами инквизитора, я, тем не менее, был бы немного более корректен, назвав бы его, скажем... Толстобрылев. Согласитесь, ведь, что сии милые брыли делают господина судью похожим на базельхунда*. Беда только, что сего милого песика совершенно замечательно науськали на нас.
Максимюк на это только хмыкнул.
Формальный опрос подсудимых продолжался. Орлов снова удивил адмирала - на этот раз приятно - отказавшись ото всех своих показаний в ходе следствия. На вопрос судьи о причине столь резкой перемены, подсудимый контр-адмирал сослался на то, что во время следствия на него было оказано незаконное давление, под которым он вынужден был оболгать себя и достойных людей.
- Дурень, - шепотом на ухо адмиралу поставил свой диагноз Максимюк, - на что он надеется? Лучше бы каялся во всех грехах: мол, простите меня господа, боле так не буду; бил бы себя в грудь, молил о прощении. Лизавету его они ведь не отпустят! Слово изменника для них - пшик! Вы лучше посмотрите, как этот цивильный изгаляется!
Державный радник Киприан Осыка, вид имел весьма непрезентабельный. Небольшого роста, тщедушный человечишка лет пятидесяти пяти в видавшем виды ношеном черном партикулярном платье устаревшего покроя, он стоял у дубового парапета, отделявшего скамью подсудимых от зала, нервно теребя дрожащими руками пенсне. Лицо его, желтое, усыпанное оспинами и пигментными пятнами и изборожденное вертикальными и горизонтальными морщинами в обрамлении всклокоченных прядей жестких каштановых волос, чрезвычайно сильно напоминало мордочку мартышки. Грустные близко посаженные глаза его с явным страхом взирали на судью. Отвечая на вопросы судьи, он кланялся всем телом - так, что едва не стучал своей головою о перила парапета.
Фон Штуттгофф, наконец, вспомнил, где он видел этого человека. Державный радник Осыка находился на должности главного счетовода Министерства военно-морского флота, и ведал всеми казначейскими счетами упомянутого министерства. Все мало-мальски значимые платежные документы, в том числе и с его, фон Штуттгоффа, подписью, проходили через руки этого маленького человечка, который, дрожа всем телом, признавался сейчас во всех чудовищных злодеяниях против Отчизны, которые он, Киприан Осыка, совершил либо по недомыслию, либо подвергшись угрозам со стороны настоящих изменников - при этом Осыка опасливо покосился на Максимюка, недобро глядевшего на него из-под нахмуренных бровей. В отличие он предшественников Осыки, его словоизлияния не прерывались - наоборот, и судьи, и обвинение внимало каждому его слову. Однако, поток слезных признаний и самобичевания, рекой лившийся из уст маленького чиновника не иссякал, и вскоре Осыку попросили усесться на скамью.
- Прошу, однако, Ваше Сиятельство, учесть чистосердечное раскаяние. - Причитал Осыка, чувствуя на своих плечах тяжелые ладони надзирателей, - по недомыслию, Ваше Сиятельство... Запугали меня... Ежели, что... Я ведь все подтвержу... У меня дети, Ваше Сиятельство...
Толстобрюхов с остервенением замолотил по доске.
- Да усадите же его, наконец!
Дрожащего державного радника наконец усадили на скамью, пресекая все его новые поползновения доказать свою лояльность суду, среди которых были отмечены две попытки бития лбом о перила перегородки и неоднократное падание на колени.
Сидевший рядом с Осыкой каперанг Галаган, поднял руку в попытке поправить на голове прическу, и державный радник, очевидно восприняв это движение как покушение на свою особу, вдруг отпрянул от него и пронзительно завопил:
- Помогите! Помогите! Убивают! Меня хотят лишить жизни эти проклятые изменщики! Отсадите меня от них, умоляю вас, Ваше Превосходительство!
Председатель трибунала застучал молотком, охранники вцепились в подсудимых, брыкающегося Осыку подхватили под мышки, пытаясь водворить его на место, но не тут то было - паника пронизала душу тщедушного радника, что с ним не в силах были справиться двое сильных молодых солдат.
- Марать о тебя руки, Иуда - вот еще! - Весело крикнул Максимюк, но фон Штуттгофф по сверкающим глазам каперанга видел, что веселость эта напускная, что сквозь нее вот-вот прорвется наружу едва сдерживаемая ярость.
- Да усадите вы этого идиота, наконец! - Взревел Толстобрюхов. - Выведите его из-за парапета! Дайте табуретку!
|