Когда охотники убили в лесу последнего волка, из деревни ушла смерть.
Хромой Олар божился, что своими глазами видел неопрятную всклокоченную рябуху в драной кацавейке. Она в вечеру топала прочь по лесной тропе, опираясь на длинный посох - один в один косовище.
Олара слушали: голос у него пронзительный, бабий, не захочешь - услышишь. Слушали, да не верили. Пьянь голодраная, что с него взять? А к ночи сквозь сливовицу и не такое примерещится.
Громче всех его, конечно, Рогнеша поносила. Соседи они же всегда первые обличители. Особенно, ежели добро их пропиваешь. Или они твое, тут разница невелика. Но не долго шумела толстая - взялась на тот же день щи куриные стряпать, семейство у Рогнеши большое - муж, сыновей трое, девок без счету. А мужики у нее лесорубы, таким не чугунок, котел надобен. Хозяйка подол подобрала, отловила по двору пяток пеструшек, и казнила их на старой колоде для колки дров. Баба она привычная - лихо топором машет, тушки в сторону откладывает.
А куры, возьми, и вскочи. Всполошились, перья теряют, мечутся. Обратно на птичий двор рвутся. Ну, так что с них взять? Птица глупая, ей - что с головой, что без. Не кудахчет только - вот и разница вся. Побегает, да и сама попадает.
Но не стала хозяйка ждать - не из таких. Снова подол на сторону и в другой ряд беглянок ловить. Те и угомонились, вроде, лишь дергались мелко, когда перья из них драли. Уж Рогнеша дерет - одно загляденье: ни пушинки на сторону. Все в приданое - в подушки, в перины, в одеяла. Старшим - пух, младшим - что останется.
Ощипала хозяйка кур, распотрошила да в печь. И все бы ничего, только когда тушки - голые с распоротыми животами - вырвались из чугунка и по избе заметались... Кто разберет, что их напугало? То ли вода показалась мокра, то ли огонь жарок? Забегали бедняжки, половики взъерошили, кота на полати загнали. Он шерсть дыбит, воет дурниной, и на морде сажевой глаза - два кругляша медных - ужасом горят. С роду за ним такой пугливости не водилось.
Рогнеша - баба с придурью, но когда она к старосте прибежала: круглое лицо красно, что твоя свекла, рыбьи глаза прочь выкатились, волосы туманом над головой колышутся... Не стал староста спорить. Ладони от скорняжьего дела бурые за пояс заложил и следом к дому лесорубов пошел безропотно. А по дороге думал все: правильно ли чужой бабе зуботычину дать, коли она умом повредилась и кусаться вздумает? А то как пришибешь сгоряча? Мужик-то крепкий, здоровенный - три аршина ростом.
И не подумаешь, что так орать начнет, безголовых кур завидев...
Пеструшки, они из дома выбрались, по привычке стали по двору прохаживаться, зерна копать. Клевать нечем, да и некуда, но землю дерут. Прочая птица от них в рассыпную, Торка - пес дворовый - в конуру забился, на визг исходит.
И тут с другого края деревни парни Ежена бегут. Они порося в тот день на базар резали... Не помер порась. Да Еженичи, даром, что без царя в голове, парни хваткие - орет скотина потрошеная, так голову ей долой. Орать нечем станет. Так и бросили работу: на крюке туша брыкается, в сарае голова визжит.
С того-то дня ой кисло в деревне стало. Будто в бочку с капустой всех опустили. И даже не в зверье дело-то, не в мясе, не в птице. Это ведь грамотеям одним в радость помечтать, как светла жизнь станет, когда смерти не станет. Оно, кто ж знает, может так и будет где-то, да только мы не 'где-то', мы тут. А тут закон один - дедов: не умрет зерно, не родиться колосу.
- Скажи, Тавр, - староста уперся лбом в притолоку двери. Внутрь не вошел - жарко в кузне, а за последние дни-ночи и так семь потов сошло: бабы в ор, дети в рев, мужики за топоры. Да рубить-то кого, когда и так... - Припомнил ты чего?
- Чего припоминать? - ответил кузнец, неторопливо с расстановкой раздувая меха.
Уголь разгорался дорогим янтарем, алым окрашивал стол и наковальню. По турьи широкая спина Тавра, обтянутая холщевой рубахой, темнела пятнами. Из-под войлочной шапки пот катился градом. Не различил в нем староста испарины беспокойства, не разглядел, что кузнец прежде сам себе язык вырвет, в горне живьем сожжет себя, чем поможет в таком деле.
- Не знаю я ничего, - ответил он, на каждое слово ударяя ручником по спаянным полосам стали. Не примеряясь, бил, как попало. Лишь бы понял гость нежеланный, что отвлекает от дела, - нет тут верного слова, Ингар.
У старосты засвербело между лопатками: скотину, что порезали, да корову старухи Петраковны, которая (корова, не старуха!) так не ко времени пала, но не издохла - сожгли на опушке леса, подальше от пастбищ. Одно хорошо - не чуяло зверье боли, не орало. Тихо сгорели, тихо собрались - косточка к косточке - и в круг деревни ходить стали, домой проситься. Тихо совсем, едва слышно постукивая, будто четки без конца перебирают.
- Тавр, ну, есть же на смерть заговоры! - то ли вскрикнул, то ли всхлипнут Ингар. Всем телом вперед подался, но внутрь не вошел - о взгляд кузнеца ударился, к порогу прирос.
- Есть, - глаза - две замершие молнии в грозовом облаке - сверкали сквозь жесткий волос заросшего лица.
'Ну?!' - вопрошал староста всем естеством, но не давалась, обманывала гулящая девка - надежда.
- Заговор есть, коли смерть есть, - отчетливо и медленно, словно описывая полный круг молотом, впечатал Тавр, - а коли нет, так и заговаривать некого.
- Тяжелый у тебя отец, - староста принял ковш у рыжего рябоватого подростка, что ждал его во дворе, - Тяжелый и дурной! - добавил в сердцах, давясь ледяной после жара кузни водой.
Мальчишка по-мужичьи заложил большие пальцы за веревку, которой вместо ремня поясался, но промолчал.
Маловат, маловат еще Таврыч, не передалось ему знание, не перешло слово. А то его уговорить было б - разок сморкнуться. Староста накинул ковш на один из кольев плетня и прочь пошел. Поник весь, согнулся, ни дать - ни взять медведь-шатун не к добру проснулся. Неподъемная ноша давила, клонила к земле. Но и в земле не сыскаться теперь покою.
Рыжий подхватился, рванул с коновязи кожаный фартук, припустился к отцу. Промедлений тот не терпел, а рука у любого коваля, что кувалда. Разница, может, и есть, да когда в голове гудит, не чуешь ее.
Горн съедал воздух, гудел простужено. Горну не нравился подмастерье. Горну хотелось опалить его посильнее, дыхнуть тяжелым едким смрадом, от которого такие падают замертво. Рут всем жилистым телом, только начавшим мужать, наваливался на меха. Повисал на ручках, тянул вниз. Все усердие вкладывал в каждый рывок - отец был не в духе, не хотелось нахватать затрещин. Но Тавр не глядел на него, не цыкал грозно, как в привычке водилось. Лишь бормотал все под нос без остановки, сын даже не прислушивался - кузнец часто за работой заговоры творил, наговоры слагал, приговоры заворачивал. Мало ли заботы у колдуна деревенского? Пусть даже святой отец и против, а без волхва нельзя. Непорядок.
- Смерть им верни! - рявкнул вдруг в голос, да так страшно, что подмастерье его отшатнулся от мехов. Огонь, будто и ждал того, осел, угли потемнели, покрылись невесомыми чешуйками золы, - Держи ровно!
Рут насел на рукоятку, запыхтел. Лицо пацана, и так солнцем меченное, раскраснелось, волосы под шапкой слиплись - старался без меры. Но отец смотрел на стену, сквозь стену. В самую суть слова и вещи глядел. Его черные от инструмента пальцы теребили-перебирали бороду.
- Смерть и была, и есть, да вот дорожку к ней затоптали, - голос кузница был гулок, - не затоптали - каленым выжгли! Кому теперь жаловаться? Все зверье, что путь знало побили... А я им тут не помощник. Нет. Нет! - повторил он решительно и ударил ладонью по колену, - И ты не смей влезать. Спросят, отвечай 'не учил отец ничему'. Рано тебе еще. Спалишься.
Рут затаился зайцем под елкой, до того странны показались речи под крышей кузни. Ни разу ни обращались к нему так - по-взрослому. Будто он уже (уже!) посвящен в тайну отцовского мастерства. Или хотя бы близок к тому. От одной мысли о таком у мальчишки холодели руки. Даже адский пламень не смог бы согреть их, не то, что жар горна.
- Сядь, не рвись-то, - отец смотрел на него внимательно, насквозь, в самую суть. Рут привык уже, надо лишь было представить себя колодцем. Глубоким, до самого сердца земли. Тогда можно что угодно спрятать, особенно то, что вечером они с соседскими пацанами снова собирался за околицу, на умертвия смотреть.
Мальчишка сел на угольный ящик, собирая на штаны мелкую въедливую пыль, крышка под ним даже не скрипнула. Кузнец скривился, будто зубы у него прихватило, а Руту самому нравилось эта легкость. Даже в снег он так сильно не проваливался, и может, если б не тяжелый тулуп, то по самой корочке наста бегать вышло бы.
'Ой, ты горе-то горе', - выдохнул Тавр в усы. Хошь лови постреленыша, хошь секи, хошь запирай. Своя у него воля, ранняя, но уже своя. А там что отец гоняет, что мать рыдает - не важно становится. Не перешибить плетью обуха. Легконогий, голова пустая. Еще бы год-два и можно было бы учить, а пока и не поймет. В беду влезть сумеет, а понять - нет.
Рут делал самое благодушное и невинное лицо, которое только смог изобразить. Кузнец, пригладил бороду, вздохнул, и заговорил чуть нараспев, как было привычнее:
- Не туда ты полез, да лучше уж я тебе объясню. А там... Авось пронесет тебя счастье-птица на крыле. Не мрет животина нынче, но то полбеды. Беда наступит, когда люди умирать перестанут. У зверья душ нет, им на той стороне заблудиться не стоит ничего. Да вот если долго они топтаться станут, тут людям и напасть. Всю тропу затопчут им. Весь путь перемарают. И не уйдет ни единой души. Не сумеют. В том беда. Наполнится мир покойными, как кадушка жабами, где место для воды останется?
Сразу Никос вспомнился, что, и впрямь, на жабу походил. Скользкую, смердящую жабу, которая всегда лезла драться. Рут одернул себя, даже думать плохо нельзя, особенно при отце. Преставился Никос зимой, в самые праздники. В сугробе уснул и замерз. Не стала деревня в голос радоваться, но вздохнули с облегчением. А если бы он сейчас... Так и ходил бы вокруг - пьяный, страшный? На людей с кулаками бросался?
Замолчал Тавр, внимательно на сына посмотрел - понял ли, слушал ли? Да услышал ли? Мальчишка пламенел в отсвете гаснущего пламени, лицо все одно пряжка начищенная - яркость есть, а что за ней и не угадать сразу.
Рут старательно углублял колодец внутри, нельзя, чтобы отец хотя бы заподозрил, что он задумал. План был - хитрым куницам от зависти утопиться. Только бы вечера дождаться, только бы дружков уговорить. Не сдюжить могут, перетрусить. Дело такое, смерть выследить - не через забор плеваться.
- И все оттого, что волков побили? - спросил он.
- Да, чтобы охотники здоровы были до седьмого колена. Волки - провожатые они. И вообще, за порядком следят. Нет волков, нет порядка. У всякой твари свое место, Рут.
Нет, не понимает. Головой лохматой вертит, того и гляди сорвется с места, со двора рванется. А что может сыну колдуна в голову прийти, того ни он, ни черт, ни бог не знают. Кузнец прикинул, что кладовую с травами надо бы запереть понадежнее. И лучше бы новым замком, который он почти до ума довел.
- Да тихо вы! - Егоша шептал с присвистом, два передних зуда выпали, словно сговорившись с один день. Теперь он мог показывать змею и свистел громче всех, а вот говорил плохо.
Мальчишки, готовые уже поменять тумак на затрещину, замерли и прислушались. Через кусты кто-то ломился с треском и шумом. А кто 'кто-то', ежели кроме остова петраковновой коровы и не ходит тут никто. Побелели лица, зашевелились всклокоченные волосы.
Белобрысый Миняй - попов сынок - почти прозрачным сделался. Еще бледнее, чем когда зацепился рубахой за ветку и, полетев вперед от пинка шедшего следом Южена, разодрал ее от ворота до пупа.
Южен распластался пухлым, как взошедшая квашня, пузом по земле и пожалел, что уродился таким большим.
Егоша всего-навсего сжал суковатую дубину обеими руками. Эх, не поможет она против вонючей мертвой туши с вытекшими от огня глазами, которые она поворачивает на тебя только по привычке. Хоть Миняй божился, что она смотрит. Ну, так он всегда божится, чего возьмешь-то?
Узкие ивовые ветки раздвинулись и в овраг выпал Рут. Он запнулся и, ойкнув, свалился прямо на Южена, толстяк, не прочухав что к чему, завизжал тоненько, по-девчоночьи. Или как поросенок, на которого больше походил. Миняй успел икнуть от испуга, а после уже зашелся смехом, принимая такой подарок небес за испорченную рубаху. За нее дома вздуют, но сейчас Миняй отмщен свыше.
- Черт рыжий, - просвистел Егоша, в сердцах отбросив палку, - получил бы сейчас промеж глаз.
Даже вязкие вечерние сумерки не могли скрыть - покраснел сын коваля. Он слез с Южена и даже не обиделся на затрещину, которую тот ему отвесил напоследок. Так друга опозорить. Да и нашумел сильно - боялся опоздать. Мамки всех подряд загоняли домой еще засветло, невдомек им, что когда ты почти мужчина, унизительно верстание с малышней. Еще час-другой и начнут по дворам бегать, с хворостинами искать. Когда совсем темно станет.
- Идут, - прошепелявил Егоша, вминаясь в край рытвины, остальные мальчишки поползли со дна к нему и затаились рядом.
Безлесная, голая как лысина пономаря опушка освещалась заходящим солнцем, черные пропалены костров заплатами лежали на бурой от летнего зноя траве. Из-за одинокой березовой рощицы - высунутого языка неприветливого черного леса - вышли умертивия - недогоревшая корова, безголовый скелет Еженовой свиньи, тонкие ветром сносимые куры. В деревне немедленно завыли псы и хозяйки засуетились, спешно загоняя по домам скотину и детвору. Не было от умертвий зла, зато страху - полный короб. А коли страх есть, так зло и не важно.
- Ох, грехи наши тяжкие, - Миняй трясся всем телом, поминутно выгребая из-за шиворота землю, что без передыху сыпалась в прореху, - Ох, грешны мы, грешны.
- Не зуди, - цыкнул на него Егоша, озлясь на то, что поп, даже сидя дома все одно рядом, в одном с ними овраге.
Маленького коренастого паренька, схожего с медвежонком - одна с отцом-старостой порода - слушали без возражений. Не самый сильный, не самый большой, он умел быть веским. И не боялся ввязываться в бузу или в беду. Беда случилась в этот раз сама собой, а Егоше страсть как хотелось ее укоротить. Попович ему в этом только мешал грехами этими. Не заупокойную же курам петь, а святая вода, крест, молитвы защитные не действуют на них совсем.
- Ну? - спросил атаман у Рута требовательно.
- Нужен провожатый, - коротко ответил рыжий и еще короче пересказал то, что услышал в кузнице.
- Где ж теперь волков найти? Всех перетравили в округе. Они овец драли, - Южен в тайне чуял, что если обсуждать эту идею долго, то кто-нибудь обязательно предложит ему стать живцом. Чтобы лишний раз посмеяться над неуклюжими попытками толстого придумать язвительный ответ.
- И правильно, - Миняй выколупал из-под рубахи горсть прошлогодних листьев, - зверь лютый. Тать и тьме слуга.
- Если у кого-то поджилки затряслись, перепоясывайся - и домой, - в пальцах Рута малый камешек раскололся пополам.
- А может и так все вернется на место, - огрызнулся в ответ вечный друго-враг.
- А отец сказал, что нет.
- Да много он знает? - вякнул было попович, но прикусил язык - кому ж знать тогда? - фыркнул в ответ и сильнее вжался в край оврага, если уж этот не уходит, то ему и подавно надо остаться. А то наделает бед поскребыш колдУнов, кто защитить живым словом сможет? Да и страшно одному домой, стемнело уже.
- Нам волк и не нужен, нам и псина сгодится побойчей, - Егоша сполз на дно оврага, отряхнулся как сумел в темноте, - Южен, ваша Стерха с волком гуляла когда-то? Так значит, и сама почти волчица. Может она провожатой станет? А? Рут?
Мальчишки скатились к нему. Рут потер подбородок, точно всерьез размышляя, но губы у него дрожали, слова сами рвались на волю. Он знал, знал заговор на путь! Дважды слышал-подслушивал: от отца 'на добрую дорогу', да от матери 'на доброе возвращение'. Ну, утрется Миняй.
- Может, перепутал чего?
Хозяйство мельника стояло у реки, на отшибе. Бежать туда пришлось по воде, чтобы ветер отгонял запахи - собак не забеспокоить. Южен тихо прокрался за амбар, привел Стерху и сдался матери, чтобы дать товарищам время на волхование. Но все одно не получалось ничего.
- Не перепутал, - Рут снова забормотал, - на добрую дорогу до верного порогу, за синее море за красное солнце. Хожу, рыщу, ветром свищу. Приду-найду. А найду-уйду. Уйду-вернусь. До земли поклонюсь. На путь-дорогу на близко-дальную... Нет, Егоша... Не пойдет. Заговор верный, она не хочет.
- Ну, что ж ты Стерха?
Бурая сука с пустым вислым брюхом только скулила жалобно да прижимала хвост. Трижды ее просили, каждое слово гулким звоном отдавалось в костях и глаза собаки полны были тоской и страхом. Не умела домашняя провожать, не знала искусства такого, сто поколений ее предков не знали. Забыли. Встречающая была она, не провожатая. У всего свое место.
Миняй ждал за калиткой. На чужой двор ворожбу творить он не пошел, даже чтоб одному в темноте не остаться. От кислых лиц мальчишек он зардел как маков цвет. Ничего, его-то отец точно верное слово найдет.
Рут брел домой нога за ногу. От матери за позднее возвращение влетит, так чего торопиться. А когда камень на душе, так и не побегаешь.
Что ж не так? Почему не пошла Стерха по приказу? То ли слабо рутово слово, то ли сильнее ее боязнь? Всю дорогу, от расставания с пацанами думал рыжий о том, что для кузни слабоваты руки у него, а для ворожбы - дух. И о том, что осрамился он. И что с завтрева Миняй житья не даст, задразнит. Поэтому не домой хотелось, а в колодец вниз головой.
'Не всякая собака с волком в сродстве, - вспомнил он услышанные как-то слова, - все дело в сердце. Собачье сердце никакой пользы не несет, а в волчьем - сила леса. Оно на всех волков одно'
- На всех, - повторил мальчишка вслух и запнулся, найдя, что не к дому пришел, а к обратной стороне кузни. Там, где в отдельной маленькой кладовой отец хранил травы. А еще там были сушеные жабы и змеи для приворотов-отворотов. А еще...
На засове висел новый замок, но Рута не тревожил засов, он влез под крошечное крыльцо перед дверью и приподнял две доски. Никто не знал о том, что шляпки гвоздей давно уже расстались с длинными землистого цвета телами ради того, чтобы иногда можно было от всех спрятаться. А где, как не тут?
Комнатушка, крошечная, словно пещерная келья отшельника пахла духмяно. Вдоль потолочной балки свисали пучки трав, в туесках и холщевых мешочках на полках хранились такие 'чудны дела твои, господи', что и представить жутко. Свет зажигать нельзя было. Чуть заискрит и вспыхнет все сухой соломой.
На ощупь вдоль стены. Пальцы тычутся слепыми кутятами, перебирают отцово добро. Левее. Еще. Большая бутыль, оплетенная лозой, за ней сразу вниз. И в глубину. Холодная коробочка из зеленого камня - нефрита. А в ней богатство почище заморского камня. Волчье сердце... Хотя может и печень, кто их разберет. Но точно волчья!
Зажимая в руке пригоршню сухих пластинок, Рут кинулся наружу. Все казалось ему, Тавр догадается как-нибудь, что влезли в его кубышку. Но во дворе было тихо, в доме горел свет и видно было через занавеску мать. Она ходила по комнате, укладывала девчонок. За сына не волновалась - не привыкла, не тревожились в их роду за мужчин. Но затрещина хорошая ему, верно, уже была заготовлена.
Рыжий метнулся к кадушке с дождевой водой, погрузил в нее ковш. Вода цвела и пахла гадко, лишь в полив и годилась. Волчье 'что-то' набухало в ней медленно. Эх, мама-мама, знала ли ты на что он сейчас пойдет. Рут задержал дыхание и залпом выпил. Склизкая, студенистая жижа скользнула в горло и тут же рванула обратно. Мальчишка зажал рот ладонями и силой пропихнул внутрь 'зелье'.
Забормотал такой заговор, о котором ему по малолетству и знать не полагалось: 'На море на Окиане, на острове на Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый; а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Месяц, месяц - золотые рожки! Расплавь стрелы, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гады, чтобы они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли. Слово мое крепко, крепче сна и силы богатырской'
Было тихо. Рут попытался почуять изменилось ли чего? Но нет... Ни единого признака того, что он сможет найти провожатого. Не крепко, видать, его слово. Не сковалось оно еще, не закалилось.
- Вот ты где! - мать стояла на крыльце, уперев руки в бока, - ну сейчас ты схлопочешь у меня. Ночь на дворе, беда в селе, а ему лишь бы сердце мне рвать.
Сын шел к ней понуро, точно вся тяжесть неба свалилась на его худые плечи. 'В рост пошел, - сквозь гнев ласково подумала она, - вон, уже за людей страдать начал'. Но подзатыльник все-таки отвесила.
Бег.
Легкий. Легконогий.
Бег.
Все тело дрожит тетивой. Тело летит меткой стрелой. Тело пробивает кусты, перемахивает овраги.
Воздух сам несет вперед. Как птицу вольную.
Бег.
И не устают ноги. И не жжет легкие. И можно просто встать, отпрыгнуть в сторону и бежать снова. Просто. Потому что хочется. Потому что радость. Радость ветра. Радость воли. Даже когда снилось, что летаешь, не было так.
Бег.
Вон на стволе сосны след от удара лапой. Хозяин владения метил. Нет хозяина, метка осталась. Нет хозяина, умер. Приход-уход, всему свой черед.
Бег.
Каждая травинка как на ладони. Каждая былинка. Каждое семечко, что сорвалось с ветки. Семечко умрет - из него родится побег. По-бег. Бег! И радость. Сумасшедшая радость.
Приземистая заросшая мхом хибара выросла перед самым носом. Вот так-так, и не учуял. Не пахло жильем совсем. Будто от камня-валуна.
- Ну, заходи, - дверь распахнулась, - давненько гостей не было.
Внутри пахнет землей утоптанной. Молочаем. Пижмой. Полынью. Мышами. Не пахнет человеком. Чей же голос?
- Заходи-заходи, - у стола старуха, нарезает хлеб толстыми ломтями. Хлеб пахнет, а старуха нет. Душегрейка штопанная на ней не пахнет. Платок на голове тоже. Репейник, к платку приставший, пахнет, а сам плат нет.
- Не думай, не смерть я, - оборачивается хозяйка. Глаза у нее веселые, от них как от солнца морщинки-лучи во все стороны, - просто рано мне еще. Вот досада ведь: и засиделась, а все рано.
- Доброе утро, - пусть не вовремя, но стоит вспомнить.
- Утро? - старушка шире обнажает последние зубы, - так ведь ночь на дворе. Ты же спать ложился.
Ложился... Да, ложился. Но за окошком землянки солнце. Лес весь им светится. Пятна, пятна, ажно глаза слепит.
- Ты верно ко мне пришел, - все улыбается хозяйка, - отец тебе не советчик в таком деле.
- В каком? А-а-а-а! В моем? Мне бы... Мне бы волков найти.
Смотрит старуха странно, будто угадать хочет: не смеются ли, часом, над ней, старой.
- Пойди, умойся, - говорит, - за домом бочка. А то чумазый... все одно, тать лесной. Потом и поговорим.
Бочка и не бочка оказывается, а столп каменный, в землю вросший. Над водой нактониться-поклониться... Вот тебе раз: осина отражается, облака, что по небу мельтешат. Жук летит, и в воде его образ. Все есть, а тебя нет. Отходишь.. Снова назад. Дерево на месте. Облака, то ли те же, то ли новые. А тебя и не сыскать.
Тогда лицом, в самую середку, чтобы не промахнуться. Вода ледяная, словно из ключа. Зубы от нее стынут. Держишься в ней, пока весь воздух не выходит и медленно... медленно поднимаешься. С лица срываются капли, стекают, бьют по водяному 'зеркалу'. Должен быть в нем. Успокаивается зыбь. Замирает. Проступают на ней черты. Треугольная морда, шерсть потемнела, топорщится влажно. Уши торчком. Лоб широченный. Морда волчья и есть.
А вот испуга нет. Ни капли. Точно, так и должно быть.
- Ну, что? - спрашивает старуха, когда порог переступаешь.
- Это оттого, что я волчье сердце съел?
- Печень там была, - открывает хозяйка чугунок, оттуда кашей наваристой пахнет. Вот колдунья, печи-то нет, а еда с пылу с жару, - печень она хороша, коли животом маешься. И ни зачем больше.
- Значит, я сплю, - и грусть такая почти неясная в голосе. Зато в сердце полной волной.
- Спишь, да не спишь. Не будет для тебя времени спать, тавров сын, не хотел тебе отец судьбы такой, но что поделаешь? Ежели человеком родился, так и живешь человеком, а ежели зверем, то прячься - не прячься, а он из тебя прорвется наружу. Шагай, охоться. Твое это дело теперь.
Бег.
Назад. Тяжелый. Ноша давит, клонит.
Бег.
Нет теперь покоя. Нет сна. И коса зверю не положена. Только лапы да зубы. Да знание: кто? где? и когда? Чтобы путь подсказать. Чтобы пристращать, кто вздумает вернуться. Чтоб остановить того, кто за собой других потянет. Всем свое время. Всему свой час.
Родная опушка. Неприкаянные останки, ждут, тоскуют. Не поймут за что их так. Зверя встречают, будто мамку. Намучались, намаялись. Покоя жаждут.
Тянется за каждым тень невесомая. Не душа как у людей, а дух как у всякой твари живой. Налетаешь на него. Рвешь. Давишь. Терзаешь. Нету здесь места боли. Нету здесь и жалости места. Всему свое...
Клочья теней оседают лоскутами старой паутины. И вот уже не тревожатся кости. Уже муравьи сыскивают, чем поживиться. Деловито снуют.
В деревне петух поет. Время.
Рут вскочил, натянул рубаху, свалился с полатей. Ноги хотели бежать, несли на волю. Да что ноги против лап? Огляделся мальчишка, себя по бокам пошлепал. Все также как и вчера было. Никаких перемен, только видеть стал странно. Не хуже, но так все одно не признаться. Не пожаловаться. Иначе рассказать придется, как в кладовую залезал.
И остатки легкости рукой сняло. Да сестры наверху в светлицах разговорились. Выйдут сейчас, заболаболят сороками, хоть уши отрывай.
Грустный Рут на крыльцо вышел. До того грустный, что воробей, примерявшийся на ступеньку сесть, шарахнулся и прочь улетел.
Это утро настоящим было. Но серым отчего-то. Вон оно что с глазами - мир полинял. Черно-белым стал, будто ангелы его раскрасить позабыли. Плетень, старая коновязь, деревья, малиновые кусты, облака, коровье стадо и даже пастух - дурачок деревенский, все уравнялись друг с другом. Дурной Прог ничем не пах, коровы тоже. А вот одна из мамкиных кур пахла обедом.