Как-то вечером - это был неплохой, годный для романа августовский вечер, один из тех, что обычно запоминаются благодаря тому, что на смену им вскоре приходит неизбежное отчаяние осени, совсем короткой в наших краях; улицы освещены как будто светом из лампы, отчего кажутся игрушечными: деревья в парке, которые выстроены в моем окне, как на параде, еще не походят на зубочистки, но уже имеют тот страдальческий вид, который приобретают под конец лета: эхом отдается стук чьих-нибудь каблуков по асфальту, хотя из обзора окна уже давно скрылся тот, кто идет: и как-то обидно, жалко такие вечера, старающиеся зря и будто ищущее, кто бы их запомнил - таким примерно вечером я лежал в своей комнате на диване и гладил кота. Кот у меня молодой, похожий на пружину, и постоянно воровал еду из кухни, в чем я ни разу не мог его уличить. С утра у меня было дурное настроение, но только к середине дня я понял, что заболел; видимо, я простудился на этих чертовых погрузках. Утром я пытался повеситься и даже достал приготовленную для этого петлю, но как-то жаль стало этот август, что он будет без меня; днем я бродил из угла в угол и искал, чем бы себя занять, хотел даже сходить в кино неподалеку, но вспомнил, что у меня совсем кончились деньги, так что пришлось довольствоваться только примерным представлением этого похода, на которое ушел целый час, и в общем вышло неплохо, тем более я знал, что фильм скорее разочарует меня, и я снова пожалею потраченных денег, как это случалось в последнее время; и вот под вечер я, наконец, слег. Я очень боялся ночи - такие болезни будто ждут сумерек, что бы разойтись по полной - но вот отсутствие того, кто бы сходил ради меня в аптеку, хоть и старалось, но не могло напугать; все равно у меня не было ни гроша. Так что мне оставалось только смириться; в общем, все было не так уж и дурно, говорил я себе. Я лежал на диване и гладил кота. Иногда я воображал теплоту женского тела рядом с собой, и это успокаивало меня, и я мог сколько угодно придумывать разговор, который мог бы вести, чем и занимался, потому как делать в общем-то было нечего. Кот мой, устроившись в люлке моей согнутой руки, мирно спал, только иногда приоткрывая мокрые от сна глаза, вероятно, чувствуя мое желание прогнать его из-за неудобства, которое он мне причинял, и начинал урчать, будто заглаживая свою вину, и тут же прекращал, когда я забывал о его присутствии.
Спать я не мог; стоило мне лишь закрыть глаза, и я погружался в горячую, полную радужных кругов темноту, но сознание мое оставалось болезненно острым, и от безделья складывало из этих кругов целые фигуры, настоящих чудовищ, и, увлеченный ими, я не мог уснуть, так что вскоре пришлось бросить эту затею, тем более, мне нужно было сыкономить сон для ночи. Смирившись с тем, что меня ждет несколько часов бессонницы, я придумал вот что; я придумал не издавать никаких звуков. Перед этим я долго лежал, закрыв глаза, в своей темноте, а открыв их, у меня не оставалось никаких сил на то, что бы пошевелиться, и так я пролежал около получаса. Я долго смирял дыхание, и вскоре оно стало совсем неслышным, и иногда я задерживал воздух, что бы совсем перестать дышать; я чувствовал биение пульса в руке как раз на том месте, где свернулся спящий кот, но оно вскоре утихло, и даже кот включился в мою игру, перестав урчать, только иногда дергал ухом, что бы, видимо, хоть как-то обозначить свое присутствие; я не закрывал глаза, но только смотрел в одну точку напротив меня - на полоску света, легшую на полированый шкаф, - я смотрел не отрываясь, и вскоре стал видеть, как она расширяется и рассеивается, и постепенно поднимается вверх, со временем приобретая все более кровянистый оттенок; я не шевелился и даже не моргал глазами: и вскоре я совсем перестал быть. Комната будто отделилась от меня, и я отделился от комнаты и вещей вокруг; я перестал чувствовать постель, на которой лежал, затем избавился от дивана - и мог наблюдать вещи такими, какими они бывают в отсутствие людей.
Сначала мне было непривычно мое новое положение, но спустя немного времени я стал прислушиваться к самым потаенным, неслышимым в остальное время звукам, я превратился в один только слух - и я услышал, как соседка втавила вилку в розетку, соедененную с моей, как в замурованых в стену трубах булькает вода, шаги в коридоре показались для меня самым настоящим грохотом, от которого я чуть не оглох, и все, что выходило за пределы моей комнаты, казалось мне бесконечно далеким, незнакомым и чужим, и я будто перестал даже верить в соседку, которая вроде как была и не была, шаги в коридоре показались мне обманчивой бутафорией на фоне того нового и настоящего, что я увидел в тот вечер из-за болезни, мне будто приснислись все эти улицы, парк за окном, и оставались только вещи вокруг и стены моей комнаты. Я пытался шевельнуться, но понял, что не могу этого сделать, потому как уже перестал быть собой. Вещи стали вести себя наглее; стопка белья на кресле решалась-решалась, да развалилась, потом в стакане выдала себя звоном какая-то ложка (мне всегда казалось, что вещи живые; посмотрите-ка, как жалобно смотрит какой-нибудь старый шкаф, когда его выносят на помойку из дома.)
Так я пролежал больше часа, пока ко мне не пришел страх. Мне стало казаться, что кто-то следит за мной в это время. Как случайно чувствуешь посторонний взгляд за спиной и оборачиваешься, так и я чувствовал чей-то слух. Этот слух следил за мной, как я только что следил за бульканьем воды в трубах. Мне стало совершенно ясно, что в комнате я не один, мне стоило только сказать что-нибудь или произвести какой-нибудь шум, и слух, следивший за мной, тут же исчез бы, я точно знал это, но почему-то не мог его прогнать. Вскоре, впрочем, в моей комнате случилось совсем невероятное; шкаф напротив, лучом света на котором я любовался, отъехал со скрипом в сторону, подвинулся и из-за него вышел человек.
Я снимаю комнату по знакомству у Ольги Петровны, вздорной стареющей бабы, и это была самая обыкновенная комната из всех. Я платил за нее сущие гроши; первый этаж, сбои с водой и электричеством и совершенно дурная планировка. Однако же, я любил ее за ее убожество; в ней была какая-то достоевщина, а по вечерам я писал в ней свой роман. Другое дело, вылезающие из шкафа люди; это было настолько невероятно, что я ни в силах был даже прогнать его, я продолжал оставаться неподвижным.
Человек между тем вел себя, как вор; он оглянулся по сторонам и, странное дело, даже не заметил моей тушки на диване, - на столько она сливалась, видимо, с окружающими ее предметами, - задвинул как можно тише шкаф и совсем неслышно направился в кухню. Кот мой дернулся, поднял голову, чем видимо и привлек внимание незнакомца, и тот уставился сначала на кота, а через мгновение и на меня.
Тут он отколол штуку: он сиганул к к шкафу, судорожно отодвинул его, но видимо поняв, что тайна его раскрыта и его все равно достанут, замер, а потом повернулся ко мне и заговорил. Он был низкого роста, щуплый и хилый, лет на десять старше меня, заросший щетиной и совершенно болезненный на вид.
- Я прошу вас оставить это в тайне, - сказал он. Голос у него был подловатый, хриплый, какой обычно и бывает у подобных типов (я люблю свой голос голос, им можно бы было петь под гитару, если бы не картавость - но я не люблю петь).
- Да вы в своем уме? - проговорил я первое, что взбрело в голову.
- Я прошу вас оставить в тайне, - повторил он
- А как же вы сюда пробрались? - снова спросил его я, чуть собравшись с мыслями. Я говорил раздельно, внятно, собравшись с мыслями.
- Я тут живу, - просто ответил он и поманил меня к себе.
Я встал (болезнь моя как-то сразу прошла), подошел к нему, осторожно на него поглядывая, и заглянул за шкаф. В том месте в стене, которую тот скрывал, я увидел дверь -крохотную дверь, в которую кое-как пролез бы среднего сложения человек вроде меня, а за ней, приглядевшись, увидел тесную, саму напоминающую внутренность шкафа, комнату. Я пригляделся к темноте и увидел, что на полу там лежал старый, почерневший матрац, залежалая, тоже черная подушка, мешок с какими-то принадлежностями и заметил маленький электрический фонарик. Она была примерно метр шириной, два метра длиной и высотой до потолка, и даже самому миниатюрному человеку там можно было разве что уместиться.
Увидев эту коморку, я стал жалеть своего незнакомца. Мне уже не хотелось выгнать его, а когда он спросил меня, не найдется ли у меня чего-нибудь поесть, я пригласил его в кухню. Пока я переодевался, он (я слышал) грыз печенье из пакетика, и, скорее всего, спрятал несколько в карман.
- Расскажите мне, как вы там живете - сказал я, поставив греться котлеты и сев напротив него за стол. У него был страшно неопрятный вид, одежда была темна и засалена, и мне долго пришлось привыкать к характерному запаху, которого он, похоже, стеснялся, как можно дальше отодвинувшись от меня.
- Да и рассказывать-то мне нечего. Когда-то эта квартира принадлежала мне целиком, но когда я разошелся с женой - той женщиной, у которой вы снимаете квартиру, - она досталась ей, и мне стало негде жить. О комнате за шкафом я знал давно, черт ее знает, откуда она вообще взялась здесь, наверное, в ней жили до меня. Моя жена решила сдавать эту квартиру, и первое время мне пришлось жить там. Она приносила мне еду раз в неделю, пока в доме никого не было, и вскоре я привык к такой жизни. Даже когда квартира пустовала, ожидая очередных жильцов, я не выходил из своей коморки. Так я живу уже десять лет.
- Но разве вам никогда не хочется выдти на улицу, подышать воздухом? В конце концов, как же ваша работа, семья? - спросил я его, но он подождал с ответом, пока я накладывал котлеты в тарелку.
- То есть, вы думаете, что была какая-то причина, - спасибо (это я поставил тарелку перед ним), - причина, по которой я решился жить в комнате за шкафом?
- Да. Что случилось?
- А ничего и не случилось. Это копилось долгие годы (он замер с ложкой возле рта). Причина. Скажите, у вас случалось такое, будто вы проснулись будто не с той ноги и вам кажется, что весь день из-за этого у вас наперекосяк?
- Случалось, верно.
- Ну вот предствьте, что у меня тоже самое со всей жизнью. С самого начала. То есть, конечно, начало было самым лазурным, детство и все такое, я до сих пор вспоминаю его с умилением, но потом я будто проснулся, и, видимо, не с той ноги, и вот с тех пор моя жизнь стала совсем наперекосяк.
- В чем же причина?
- В скуке. Да, в скуке (я переспросил). Вам никогда не казалось невообразимо скучным то, что все люди одинакого рождаются, вертятся и умерают? Хоть бы одно исключение, хоть бы один бессмертный из всех! Эта идея пришла мне в голову в самой ранней юности, и видимо положила начало всей моей болезни. Я стал замечать и копить многое другое, в чем видел ту же самую скуку.
- Например.
-Ах, их тысячи! Ну вот, скажем - элементарное; приходите вы на похороны. Ну, помер какой-нибудь ваш третьестепенный знакомый, мало ли что. И вот, не испытываете ли смертельное отвращение, видя, что половине из тех, кто пришел вместе с вами, нет до покойника совершенно никакого дела? Как же гадко видеть, как они изображают, играют скорбь, в то время как им плевать на мертвеца абсолютно и что они не притворились больными и явились на панихиду ради какой-то своей, личной галочки, и что ведь и они это знают и понимают, и остальным, кому покойник правда дорог, это так же известно, и что самому ведь точно так же приходиться играть и изображать, и у вас есть своя галочка, и как же мерзко знать, как вы выглядите со стороны, и судорожно искать свою причинку для оправдания - какая же все это мерзость! И когда еще суетятся, строят глазки попу, если упаси боже тот пришел отпевать, как уносят под курткой водку домой, и точно же знаешь, что и с тобой будет то же самое!
Ну или (он разгорячился, и в речи его становилось все больше восклицательных знаков), допустим, влюбленные. Вроде бы - все хорошо, и нет причин для отвращения, но как же я ненавидел влюбленных! Все эти воркования, мерзенькие ритуальчики! Поцелуи у подъезда, походы в кино, все эти подленькие интрижки и ревности! И как окружающим приходится изображать трепет над их чувствочками, умиляться их детьми (это уж самое мерзкое), рассматривать совместные фотографии! И сочувствовать их расставаниям, причины которых всегда, вот прямо всегда - обязательно какая-нибудь пошлость и мерзость! Когда-то же и мне приходилось это все терпеть - водить каких-нибудь дур в кино, дарить цветочки, а ведь я-то понимал, уже тогда понимал, какой это вздор!
Конечно все это мелочи и пустяки, но вот представте, я оставался один после такого вот кривляния, и как стыдно, гадко мне было от самого себя, когда я смотрел со стороны! А изнутри было еще гаже. И вот, это повторяется каждый раз, я знал любое слово, любую фразу и любое движение, я выучил наизусть все эти правила поведения с окружающими, потому как у всех, у всех поголовно были эти свои галочки, свои причинки, всегда одинаковые, и какая приходила взамен отвращения скука, вы даже представить себе не можете, какая тоска!
- Но разве нельзя найти, ммм, какую-нибудь компенсацию?
- А, вы говорите компенсация? Прелестно. Да, я искал, но ничего не находил. Я искал людей с огоньком в глазах, но как мало их находилось среди кукол, за одну из таких я принял свою жену. У нее был этот огонек, но потом он угас. Я не знаю, отчего это случается. У моей дочери, -у меня была дочь, - был тот же огонек, у детей вообще всегда есть свой огонек, но проходит время и его гасят, и то же случилось с ней, хотя я и пытался его поддержать. И она привратилась в куклу. Иногда я искал в себе этот огонек, как я говорю, и он бывал - когда я читал хорошую книгу, когда смотрел, как в своей спальне засыпает моя дочь, но это случалось редко, и взамен снова приходила скука, еще сильнее, чем прежде. Иногда я встречал людей с той же скукой - она видна в глазах, и может быть они замечали мою скуку, но разве становилось от этого легче?
- Может быть, ну не знаю, стоило отвлечься чем-нибудь?
- Я пробывал и это, - отвечал он на мои вопросы, постепенно утомляясь от них и покачиваясь на табурете, - я хотел, представте, писать книги. Стихи я бросил еще в детстве - какие же ужасные у меня были стихи! - но я хотел написать роман о своей скуке ,что бы остальные увидели и ужаснулись ей, но беда в том, мой друг, что я был точно таким же выродком этого мирка, во мне не было ни сил, ни талантов, и я оставил эту затею. Я ничем не отличаюсь от прочих и так же скучен, как они. Впрочем, иногда я думал, что это я лишь инвалид среди побитых, еще более больной чем остальные, и временно это спасало. Я хотел повеситься, но самоубийство мне кажется бесконечной, скучнейшей пошлостью, даже смерть превратили во что-то коллективное, соборное и пошлое, и он стала мне неинтересна.
- И так вы залезли в свою каморку?
- Не совсем. Я дошел до самой последней точки, до самого последнего конца. Я захотел совершить убийство. (он выждал, как я отреагирую на это, но я не подал виду). Да, я захотел прикончить свою жену. В этом я видел спасение от своей скуки, но тут нужно оговориться. Видите ли, мне нужно было доказать себе и другим, что мое злодейство не будет выглядеть такой же скукой, понимаете меня? Ну вот, допустим, маньяки, насильники детей и прочая чепуха - они скучны до отчаяния, они совершают свои преступления только из-за своих низменных инстинктов, и потому противны мне. Или Раскольников со своей старухой, он имел все шансы стать моим кумиром, но из-за своей теории он оказался таким же пошляком. Это я просто привел пример, я же хотел сделать так, что бы остальные знали, что я убил свою жену не от ревности, не из-за денег или еще какой-либо пошлятины, нет, все должны были знать, что я совершил свое убийство только от скуки. И не из-за шизофрении, временного помешательства, нет - только от скуки.
Итак, я приготовил нож...
- Нож?
- Да, нож. Согласен, это звучит страшно как пошло. К счастью, я не сумел раздобыть себе пистолет, или гранату, или саблю, пришлось ограничиться только им. Да, я приготовил нож и пришел на пиршество. Это была свадьба моей дочери. Да, это звучит дико, что я выбрал именно этот момент, но вы даже не представляете, насколько отвратительное это было зрелище! Мерзейший, разжиревший на отцовских подачках питекантроп-мудак был женишок у моей славной дочурки! Как она, - я говорю о своей жене, - как она готовила ее к этому! Она думала и внушила это ей, что они вытянули счастливый билет, что им повезло с этим дегенеративным сынком местного депутата, - тоже, кстати, страшного мудака, - и вот, месяцы гаденьких ухаживаний и договоров, совместных поездок на поклон к будущему свекру и унижений завершились апофеозом - свадьбой, самой, пожалуй, отвратительной из всех, какие я видел. Приезжие гости, ресторан, расписание на целую неделю, даже выписаный из столицы повар - все как у Флобера, помните вы? (я рассеяно кивнул), - и вот, туда я пришел. Тут тоже нужно пояснить, что к чему.
Это так же не должно было выглядеть местью или обидой, я должен был показать, что я совершу свое убийство именно из-за своего отвращения, именно из-за скуки, говорю я. План был таков; сначала я должен был убить жену, затем жениха, если повезет - его папашу, и уж там любого из гостей, кто только попадется под руку. Именно в таком порядке убивал я их каждый день, по нескольку раз перед сном я репетировал свое убийство, я знал уже каждый жест, который должен будет произойти. Я ложился спать в одну постель с женой и думал об ее убийстве. И вот настал день, когда это должно было произойти.
Я предупредил, что опоздаю на церемонию, и явился где-то к середине банкета. Я был ужасно пьян, и уже это не входило в мои планы - но чем ближе подходил я к концу, тем больше всего мне было уже безразлично. Итак, я захватил нож, большой кухонный нож, которым я хотел зарезать жену, жениха, гостей, а в самый последний момент и себя самого. Я побродил меж столиков, что бы от вида этих отвратительных физиономий зарядиться свежей порцией ненависти, и руки мои дрожали, но уже не от страха, как убеждал себя я, но от невиданой моей злобы. Через минуту я заорал на весь зал, что бы заглушили музыку, залез на середину стола и прокричал вот что;
"Эй вы, ничтожества, слушайте меня все! Я ненавижу вас! Я проклинаю вас на веки! Вы жалки, вы безобразны, вы лживы и скучны мне! О, если бы вы знали, как меня от вас тошнит, от ваших гадких рож, ваших тупых разговоров, ваших шуток! Сегодня вы поймете, что мысли ваши сплошное говно, разговоры ваше говно, и интрижки ваши говно, и мечты, и страдания, и даже моя ненависть к вам говно, потому что сами вы говно! Говно! Вас даже и хоронить не стоит, а только смывать в канализацию! Вас и людьми называть нельзя, потому что вы одно сплошное дерьмо!..."
И прочее в том же духе. Я наговорил тогда кучу глупостей, и говорил еще и еще, и никто не стаскивал меня со стола, не затыкал рот, не заламывал руки, только слушали, разинув рты, и это-то и было причиной тому, что убийство не состоялось. Я думал, что меня тут же скрутят, нападут на меня целой толпой, но я вырвусь и вот тогда начну махать ножом направо и налево, но ничего этого не было. Я говорил и говорил, и никто не мог помешать мне, и эта была моя самая лучшая минута, это был мой триумф! Да, я и теперь прокручиваю это в голове. Наконец наговорившись, я слез со стола, и вот тогда-то меня скрутили. Но тогда мне уже не хотелось никого резать, я только орал и матерился, и меня отвезли в больницу. Там у меня нашли нож, меня пытались лечить, но никто из врачей не мог даже и представить мою болезнь, она не прописана в их учебниках.
- А не кажется вам, что и это вышло страшно пошло?
- Да, со стороны это выглядит весьма глупо, но я-то знаю! Я знаю, что это был не пьяный вздор, не бред сумашедшего, я-то шел к этому всю свою жизнь. Да, я оказался не способен на убийство, но в нем в целом не было и нужды. Теперь я вижу, насколько гадким было бы, если бы я еще и прирезал кого-нибудь, и как дурно бы все вышло для меня, но это не важно. Важно то, что из сумашедшего дома мне некуда было идти. Я договорился с женой о том, что я буду жить в комнате за шкафом, и она приносит мне еду каждую неделю. Я мог уехать из города, но я сам выбрал комнату. Про меня решено было просто забыть, и я совсем этому не сопротивлялся, наоборот, даже был этому рад. Знаете, ведь квартира сдается, до вас тут жила семейная пара, очень шумная, и я был рад, когда сюда заселились вы. Это было десять лет назад.
- А ваша дочь, что же, вышла все таки замуж?
- Да, вышла, но через год он начал ее, кажется бить, были какие-то скандалы, они разошлись. Но и это предсказуемо, скучно.
- А она знает, что с вами?
- Я не уверен, но жена говорит ей, будто я уехал лечиться в какую-то клинику, да ей в общем плевать на меня, она уверена, что после того скандала я испортил ей жизнь. Хотя и это предсказуемо.
Мы помолчали немного. В кухню зашел мой кот, потерся о мои ноги, незнакомец подзывал его к себе, но тот не хотел подходить и скрылся где-то за раковиной, где начал шуметь; видимо, там пряталась мышь. За окном были сумерки, но вечер еще не погас, в парке гуляли с колясками, и на дороге под окном часто появлялись прохожие, в кривизне оконного стекла превращаясь на миг в осьминогов и страусов, но совсем не знали об этом, как и о том, что я за ними смотрел. Я спросил незнакомца;
- А разве за шкафом не скучно?
- Скучно. Но зато эта скука - только моя и ничья больше, а мне ведь это и было надо. И пожалуй, мне пора.
Я помог ему отодвинуть подальше шкаф, он взял у меня еще котлету в пакетике и хлеба. Он пригласил меня в свою комнату. Я сел на матрац, мне было неудобно и тесно, ноги упирались прямо в стену. Он спросил, как мне комната; я ответил, что хорошо. Перед тем, как навсегда скрыться там, он сказал мне.
- Если вам вдруг станет скучно, или мало ли еще что, вы можете присоедениться ко мне. Знаете, я давно думал, ведь мою комнату можно и расширить. Будем скучать вместе! (тут он шутил) Что ж, в любом случае, вы знаете как меня найти. Спасибо вам за теплый прием и за котлеты. И будьте добры, задвиньте за мной пожалуйста шкаф. Еще раз спасибо. До свидания!
Он ушел, а я задвинул шкаф. Болезнь моя почему-то прошла, и я совсем не знал, что мне делать. В квартире я не мог оставаться больше, и я решил выдти на улицу, тем более было не совсем еще поздно.
Это был прекрасный вечер; было свежо и прохладно, как раз так, как и должно быть. Я ходил по парку, который видел каждый день из своих окон, и там еще гуляли дети, прогуливались парочки, на лавке пили пиво какие-то алкаши, и все время я думал о своем сегодняшнем госте. Я думал о том, что пусть даже так, но я готов жить ради вот этих мелочей, а может быть, и для них; ради этого парка, ради того, что дети играют там в прятки и скоро мамаши будут звать их по домам, ради этих влюбленных, которые разделили между собой местечки потише и поукромнее, дабы придать своим поцелуям хоть какое-то таинство, и даже ради этих алкашей, которые закидали мусором окружающее их пространство и которых некому было прогнать. Я гулял долго по парку, до самой ночи, когда уже давно спали в своих домах дети и даже прогнали алкашей, и кое-как уснул.
На следующее утро я сьехал со своей квартиры и снял другую и очень стыдился потом за то, что проверил там все стены за шкафами, что бы в них не оказалось никаких дверей. В квартиру, где в комнате за шкафом прятался человек, я не заходил и не знаю, как он; а впрочем, мне нет до него дела, у меня есть много проблем поважней.