Аннотация: Пальцы почему-то пахнут гнилью - как будто бы копался в мешке с протухшими яблоками, червивыми и обтекающими. Что мне было там нужно? Зачем мне яблоки?
Богомерзкие проявления нежности в стенах концлагерей - лежа на иссушенных трупах, окровавленными руками опираясь на полысевшие изможденные черепа, хрупкие и ломкие костлявые руки, оберштурмбанфюрер со странной, почти женской внешностью, длинными каштановыми волосами, ниспадающими на лоб, широкими плечами и непроницаемым лицом имеет штыком одного из заключенных; тот, извиваясь, выдирает клоки волос с мертвых тел своих собратьев по несчастью, что во всем смертоносном великолепии поддерживают его худощавое тело на кусках своей разлагающейся и расползающейся плоти, распадаясь кожей на сотни и тысячи частей; их никто никогда не узнает и уже никто никогда не спасет.
Изуродованная плоть мелькает перед глазами, заслоняет лицо; всего лишь вуаль, ничем не поддерживаемая, опустилась вниз, но сейчас она кажется тем самым пустым берлинским небом, что раскинулось перед глазами в момент отъезда (_в момент медленной ментальной смерти, когда оберштурмбанфюрер склоняется вниз, к лицу, тяжело дыша и улыбаясь рядом чуть прогнивших, черноватых от довольной жизни зубов_), когда пора уже бежать в аэропорт, но дыхание и время будто бы остановились. Слишком трудно сдвинуться с места, заставить себя куда-то идти.
Взять за руку своего любовника, крепко-крепко, потянуть на себя; единственное, чего сейчас хочется - почувствовать его дыхание своей кожей, чтобы оно прошло через все нервные окончания и вышло где-то сбоку, на левом плече, где раскинулся широкий незаживший рубец (_оставленный штыком, что был брезгливо протерт о кожу, от чего она лопнула и покраснела, изливаясь кровью; он уже привык к боли, унижениям и голоду, поэтому даже не двигается и не реагирует, пытаясь прийти в себя после столь грубого изнасилования, оберштурмбанфюрер уходит, закуривая, скрывается где-то между бараков, а сейчас время идти, потому, как скоро прибудет рейхсфюрер и он своими руками обещал сжечь партию новоприбывших, если они попытаются поднять бунт, подобное тунеядство - своего рода революция, нельзя позволить себе сдохнуть, ведь там, за оградой, такой чистый и свежий воздух, от которого, возможно, он умрет, но это будет не так страшно, как сгинуть в топках мартеновских печей_), ощутить неповторимую сладость его губ, которая перебьется чуть терпким привкусом крови, перманентно поселившимся во рту, на теле, в сознании.
У нее был непропорционально широкий рот, разрезавший узкокостное одутловатое лицо; голова казалась слишком большой для тоненького, худенького тельца с ввалившимся животом и припухшими суставами на руках и ногах. Сегодня она была одета в цветастый сарафан и босоножки, которые были ей чуть малы; мамины кружевные чулки, которые она надела вместо носков, сползали при каждом ее движении - иногда, когда ей надоедал ее неопрятный вид, она замирала посреди пути, подтягивала чулки неловким детским жестом и шла дальше по пустынной, пыльной дороге.
Она говорила отрывисто, нечленораздельно - скорее, выблевывала из себя короткие звуки, чья интонация должна была нести в себе весь смысл этих лингвистических извращений; чаще всего от нее был слышен лишь требовательный звук "у", с которым она дергала свою мать за подол платья, прося еды.
Никто не хотел с ней дружить; дети смеялись над ней, показывали пальцем и бежали прочь, оборачиваясь и кидаясь в нее камнями. Она, не понимая происходящего, шла вперед, улыбаясь и протягивая руки; капли липкой, едкой слюны душевнобольной девочки разбивались о пыльный асфальт, источая зловоние и желчь.
Девочка продавала изуродованных лысых кукол в короткой яркой одежде. Изредка проходящие мимо солдаты давали ей конфет и трогали чуть выпуклые детские груди, свободной рукой заползая за ремень собственных штанов. Грязь текла по осунувшимся лицам вместе с потом; девочка глуповато ухмылялась, давясь сладостями.
Образ:
Широкая площадь, вымощенная булыжником; изгаженный голубями памятник деве Марии; дети в пестрой одежде играют в чехарду; флаги опущены, улицы заполнены священниками и солдатами; кто-то совокупляется за колоннами портика на главном здании; мелкие снаряды, со свистом пробивающие багровое небо, тихо тонут в речной воде; поддаваясь течению, к мосту плывут куски льда и обезображенные части тела повстанцев; в траншее, пересекшей площадь по диагонали, боец в темном кителе читает Ницше, жуя яблоко, слюна стекает по его подбородку; "мой рассказ неморален".
Я вышел из дома, кутаясь в тяжелый парчовый плащ; за домом выставили полуголых жеманных проститутов - на расстрел. Расстрелом командовал мой отец, я видел его спину, затянутую в темный грязный китель, его солдаты курили неподалеку, некоторые - лениво чистили оружие, растянувшись на поваленных бетонных плитах, некоторые просто вполголоса переговаривались между собою; отец сидел на соломе в открытом кузове небольшого грузовика и молча смотрел куда-то вдаль.
Я вполне мог бы оказаться на месте одного из этих молодых парней; с размазанной косметикой на лице - перед тем, как привести их сюда, каждого обмакнули головой в чан с ледяной водой, - накачанные какими-то наркотиками, с полуприкрытыми глазами они улыбались своим убийцам, этакие Мата Хари, увешанные золотыми украшениями, с изорванными телами, кровоточащими потрескавшимися губами.
В начале войны моя мать отравила моих братьев и кончила с собой. Отцу ничего не стоит поднять против меня свой кольт и сделать пару выстрелов... куда-нибудь в область сердца. Или лица - все равно оно уже потеряно.
Ты приходил ко мне поздней ночью, когда жители города, опасаясь бомбардировок, тушили все огни и прятались в своих домах, провозглашая молитвы неведомым богам; я сидел в углу ванной, завернувшись в обрезок шелкового шарфа, и грел руки у догорающей свечи, говорил сам с собою, мне было не с кем поговорить, лучшим собеседником для меня являлся я сам - все остальные боялись меня, чертовски боялись...
- Скоро все кончится, оно не может не кончиться, все рано или поздно кончается, это свойство всего живого... Или не_живого, нам осталось недолго, мы - дети военного времени, оно изничтожает нас изнутри...
- Шрамы на руках уже почти зажили, вскрывать их не представляется возможным, чудовищное по своим ощущением безразличие терзает изнутри, белые черви под кожей копошатся и я, раздирая кожу парикмахерскими ножницами, вынимаю их и опускаю в собственную трепещущую глотку...
- Я слышал, рейхсфюрер бросился под поезд, его внутренности вывернуло под проезжающий товарный поезд, грачи клевали растерзанные пальцы, вытекшая мутноватая жидкость глаз вмерзла в лед; я слышал, его дочь стала сестрой милосердия и пила сукровицу из едва затянувшихся солдатских ран... Я хотел бы попробовать ее губы на вкус...
Ты бил меня по щекам; я в ответ лишь истерически смеялся, я никак не мог понять, почему ты, пребывая в пограничном с моим состоянии, не можешь меня понять... Никак не можешь понять... Я нервно исследовал твое тело руками, находя следы чужой помады на лобке, устраивал сцены ревности; ты лишь флегматично усмехался и вновь закуривал, уже в который раз за ночь, спокойно, будто бы ничего не происходит.
Я пеленал рубцы на твоем предплечье, я ревновал тебя даже к ним; ты говорил, что какая-то тварь задела тебя открытым ножом на рынке, оставив багровый размашистый след, я, вставая на колени, захлебываясь слезами и собственной слюной, клялся, что найду того, кто посмеет причинить тебе вред и вырву ему кадык, вцепившись в шею зубами, ты лишь смеялся, легко поглаживая мое лицо, плечи, спутанные светлые волосы, ломкие и тонкие от бесконечных перекрашиваний и расчесываний.
Медленная, любезная смерть. Давайте знакомиться - с распростертыми руками идет навстречу, длинный подол свадебного платья волочится следом по пыльной земле, в рюшах запутались полевые растения, полузасохшие и грязные, на голове - венец из виноградной лозы, обильно политый формалином.
Дети, смеясь, играют в футбол отрезанной головой; тело валяется неподалеку, крысы выели гениталии и жир на ляжках, копошатся внутри; хруст костей слишком громок, и недовольные пациенты госпиталей просыпаются, стонут, ворчат. Сестры суетятся вокруг, заливая физиологический раствор в капельницы, меняя затхлые и грязные бинты, высасывая гной из ран, впиваясь в них зубами; кровь приливает к лицам, кто-то блюет неподалеку на соседние койки. В приоткрытые окна проникает запах гари; уже никто ничему не удивляется. Умирающий, утирая кровь, текущую изо рта, тихо хрипит, постепенно замолкая.
Гибкое юное тело мерно покачивается в такт танатологической музыке, музыке смерти, срывающейся с губ полумертвых тел; его одолевают галлюцинации, в тяжких и коротких снах ему грезятся кареглазые мужчины в форме, терзающие его грудь выстрелами дроби, разрывающие его рот своими склизкими зеленоватыми языками, мальчик просыпается, дрожащий в сонной истоме, его руки тянутся к простыне, замотавшей бедра, мальчик срывает ее, бежит, полуголый, по коридорам лечебницы; охая и причитая, за ним мчится сестра милосердия, мальчик распахивает двери и падает в снег, талые листья и грязная земля липнут к нагим ягодицам, мальчик испуган, мальчик теряет сознание от холода.
Стены горящих бараков осыпаются, как карточные домики, сбитые ветром с дубовых столов придорожных забегаловок; упавший кирпич проломил голову оберштурмбанфюрера, обмякшее тело падает в огонь, кожа с треском обгорает, из-под прикрытых век льется гной, пропахшая потом одежда, влажная и грязная, медленно тлеет; штык, обитый ржавчиной, засохшей кровью, валяется неподалеку.
Последний удар был нанесен оберштурмбанфюреру его же штыком, подобранным трусливым унтерменшем, измазанным в копоти и крови; комендант сдох не героем в бою, комендант сдох, как последняя сука, пригвожденный к земле собственным оружием, агонизирующее по инерции тело крутится в спазмах, вздрагивает и испускает сиплые вздохи; неистраченное дыхание взрывается в грудной клетке с тихим шелестом.
Лицо заключенного напоминает свинцовую маску с лика святого; робкая, блаженная улыбка растеклась по лицу, ресницы часто и мелко дрожат. Воровато озираясь, унтерменш припадает к горящей одежде, обжигая пальцы, шарит по карманам в поисках остального оружия и денег, но находит лишь документы и смявшийся образ на сальной бумаге.
Могильщики экономят землю; в одну могилу помещается до семи трупов, могильщики стоят посреди кладбища с лопатами в руках, обмениваются новостями, курят, пьют из фляг дешевый коньяк, напоминающий своим вкусом яблочный уксус. В утренних газетах писали про сгоревший концлагерь, про повышение цен на продовольствие, про массовые расстрелы низших слоев населения - скупым канцелярским языком, обильно снабжая текст фотографиями размозженных голов, выпущенных кишок, знамен, развеваемых ветром.
Один из могильщиков угрюм и несговорчив; его умалишенную дочь задело осколком снаряда, изуродовав лицо - куски металла запутались в вязких волокнах мяса и воспалились. Девочка долго кричала тем, что осталось от ее рта и горла, пока ее везли в госпиталь. Прачки, выставившие корыта на улицу и полоскавшие в теплой воде желтоватое белье, прятались в дома и захлопывали ставни. Умалишенная продолжала выть; пена текла по ее щекам, розоватая и густая, санитары протирали ее грязными губками, смоченными в спирту.
Смерть воспринималась поныне не возвышенным актом провозглашения всех великих и (без)смысленных деяний почивших на данный момент - всего лишь продолжение жизни, дающее почву для следующих поколений. Тела мертвецов обращаются в кишащие червями язвы, комично-помпезной каймой обившие края дорог, черви вырастают в сморщенных, беспрестанно испражняющихся младенцев; в этом селении никто никогда не праздновал дни рождений, зато с упоением плачут, вторя чужому горю.
The flowers were all dead and the words were unspoken.
Правительственные твари любили хорошо прожаренное человеческое мясо; его обильно посыпали шафраном, мускатом и чем-то еще терпким, невыносимо пахучим. Мясо появлялось на столах в аккуратных позолоченных тарелках, обложенное петрушкой и вялеными овощами, в качестве соуса была теплая телячья кровь.
Сегодня на гладко отполированном операционном столе оказалось тело девочки; лицо было изорвано и представляло собой сплошное кровавое месиво с вкраплениями грязи и жира.
Пестрый сарафан, грязные и рваные чулки, неумело заплетенные в косы пшеничного цвета волосы; ты часто приводил ее ко мне, представлял своей племянницей, девочка доверчиво клала голову на мои колени, пачкая шелк длинной хакамы беспрестанно текущими слюнями: она была похожа на старую, наивную псину, преданную своим хозяевам. Ради забавы ты просил ее принести тебе в зубах книгу, которую ты бросал на пол, чаще всего это был Пьер Буль, иногда - бульварная литература, оставшаяся от моей матери, девочка кидалась на книгу, терзала ее острыми маленькими зубками, рвала страницы, горделиво демонстрируя измазанный в черной типографской краске распухший язык.
Я нервно рвал перчатки, пытаясь натянуть их на худощавые длинные пальцы; в миниатюрном зеркале, висящем на соседней стене, отражался мой изуродованный бесконечными взрезами профиль. Ты любил рисовать на мне; брал в свои чуткие руки скальпель и обводил нечеткие черты лица, на узких предплечьях задумчиво прописывал неизвестные мне японские иероглифы, высасывал из ран кровь, копался в них языком, запускал в них кончики ногтей, разрывая края. Ты видел в них какой-то свой, особенный смысл - бурно жестикулируя, ты объяснял мне, рассказывал про ловцов жемчуга и омиоодши, про глупые мизансцены ногаку; я засыпал, улавливая из твоих слов лишь обрывки сакральных смыслов, и мне почему-то казалось, что твое лицо обращается маской театра кабуки.
Сейчас я вскрываю труп детеныша человека, что служил нашим домашним животным, представляя на его месте твое нежное, избалованное тело цвета слоновой кости, изувеченное длинными розовыми потеками шрамов.
Я представляю себе сладковатый запах смерти, исходящий от тебя; он смешивается с ароматами твоих волос, твоих выделений, с тимьяном и гвоздикой, с удушающей вонью чужой крови, коей замараны твои руки... Знаешь, я хотел бы родить от тебя дитя, чудовищное в своем великолепии; у него будет твое лицо, темные карминовые губы, а вместо зрачков - дуло револьвера.
"Отец, ощупав меня, найдет следы твоих пальцев. Он уже угадал запах твоих духов на моей груди и волосах."
Пьеро начинал свою работу ранним утром: солнце только трогало своими липкими лучами дряхлые крыши некрепких зданий, освещая узкие улицы, темный камень дороги, облитый кровью, сточной грязной водой и испражнениями, бездомных, в сонной слепоте выкорчевывающих карбункулы из кожи на руках; в отсутствии повседневного шума Пьеро отпирал дверь лавки и расставлял специи в медных банках на прилавки и полки, занавесив окна и включив неяркий электрический свет.
Пьеро знал - ровно в полвосьмого, не раньше и не позже, дверь лавки приоткроется и на пороге появится мужчина в запыленном камзоле на серебряных пуговицах; лицо его страшно изуродовано, а серые глаза подернуты поволокой слез. Мужчина педантичен и вежлив; каждый раз он дает лист, исписанный витиеватым неразборчивым почерком, покупая одно и то же, часто он переплачивает и рассеянно забывает сдачу.
Старый Пьеро - мигрант и коммунист; в его темную шевелюру закрались змеящиеся седые пряди, а под глазами поселились глубокие морщины. Пьеро пережил четыре гражданские войны и потерял страх перед жизнью; его расстреляют через два года, он умрет с поднятой головой, его руки будут стянуты шелковой лентой, которой приходящий покупатель завязывает длинные светлые волосы.
...Удушающий запах формальдегида от его плаща, рубашки, шелкового шарфа, удавкой стянувшего шею, тяжелое, потемневшее от времени серебро на пальцах, в ушах, медное кольцо в нижней губе - как знак принадлежности кому-то (чему-то?), Пьеро ревновал, Пьеро хотел слышать свое имя, произносимое тихим хрипловатым голосом, хотел видеть обнаженное тело Покупателя, хотел перебирать светлые волосы огрубевшими от работы пальцами, трогать вереницы шрамов на лице, запястьях, пальцах, где-то там, под одеждой, где находилась сакральная трепещущая кожа, скрытая от посторонних глаз, почему-то казалось, что под парчой камзола, под шелком или сукном рубашки прячется что-то странное вроде черной зияющей дыры или сиамского близнеца, грызущего изнутри, возможно - одна огромная, разлагающаяся язва или покрытое жиром тело кухарки из Трапезной, работающей на Диктатора, Пьеро старался отметать от себя подобные мысли - и все же, однажды, коснулся Покупателя рукой под предлогом того, что хочет показать ему новый ассортимент благовоний...
Под одуряющий аромат опиума Пьеро овладел Покупателем, уложив его на грязный, холодный пол лавки.
Грузный рейхсфюрер скучает в своей душной, пыльной каморке; пышногрудые кухарки возятся с кровавыми ошметками человеческих тел, превращая их в шедевры кулинарного искусства; грязные солдаты купаются в узкой реке, прыгая с перил моста; тотенкомпф блестит на сальных фуражках; одетые женщинами юноши виляют бедрами, трутся голыми спинами о стены морга; суетящаяся худая женщина набирает телефонный номер, ошибается, снова набирает; "старый Пьеро взялся за старое, я видела, как из его лавки выносили юношу, лишившегося чувств, еврейская семья с первого этажа собирает вещи, они собираются в Женеву, приезжайте, хаубергштрассе-двадцать, приезжайте, я встречу вас у порога"; замученные полицаи допивают кофе, перебрасываясь бессмысленными фразами, надевают кители, готовясь выезжать на вызов.
Я выхожу на перекур; студенты столпились на соседнем крыльце, утирают грязные лица сведенными в судороге руками, что-то оживленно друг другу рассказывают; белые халаты греют плечи, изо рта вырываются бледные облака пара, смешанного с сигаретным дымом.
У одного из них чувственные, полные, тонко очерченные губы; бледные, они сливаются с цветом его лица, на ресницы осел снег, синеватые сосуды проступают через тонкую кожу щек; если бы мне поручили вскрывать его, я бы не надевал перчаток, я прочувствовал бы механику его внутренностей голыми пальцами. Его податливое, послушное мясо прогибалось бы под моими руками; самые лучшие его части будут поданы на стол для Рейсфюрера, он, захлебываясь слюной, затолкнет пищу себе в рот, не распробовав нежного вкуса плоти юного мальчика. Самый лучший вкус - у молодых людей...Во всех смыслах.
Вокруг здания морга пляшет снежная буря. Воет, отпевая почивших и умирающих, создает аккомпанемент для невеселой работы танатологов и патологоанатомов; изящные завитки холодных лап метели материализуются в женский силуэт, по мере его приближения, приглядевшись, я узнаю в нем твою жену.
У нее татуировка на виске - что-то из культуры майя, - четкий и злобный арийский профиль, колючий взгляд, подернутый темной, мутной дымкой боли; губы сжаты в тонкую линию, меня невольно передергивает, я вспоминаю про мальчика, стоящего с однокурсниками на крыльце; мысленно прошу у него помощи; женщина открывает свой рот, изрыгает нечеловеческий крик, вой раненого животного, обращенный ко мне.
- Она упрекает меня в том, что я убил тебя, что я увел тебя у нее и убил, она говорит, что ты не любил меня, если это правда - я сегодня же сдамся отцу, пускай его кольт растерзает мою грудь своими серебряными пулями, они вгрызутся в мою кожу и сожрут меня изнутри...
- Снег бьет мне по лицу, разъедает шрамы, распухшие и ярко-багровые от холода; я танцую вальс с белым вихрем, сбиваюсь с такта, падаю, окружающие нас танцоры тут же топчут меня усталыми ногами, одетыми в теннисные туфли...
- Мне кажется, что я теряю сознание, кардиограмма жизни бьется внутри, царапая мягкую плоть острыми краями; ты научил меня носить женские платья и ждать от жизни лишь худшего, теперь же я подохну с четкой уверенностью в этом... Мне не страшно, только немного холодно; и кончики пальцев онемели, а по позвоночнику проходит нервная дрожь.
- Я люблю заниматься эксгибиоционизмом собственного разума, онанизмом собственной беспомощности, перемалывать внутри себя свою же аморальность, девиантность собственных поступков.. как думаешь, это нормально? Я хочу кусать твои губы.
Истерично рыдающая мать кормит грудью мертвого ребенка; молоко стекает по покрытой мягким пушком голове, переломанным плечам, растоптанной грудной клетке; по узким улицам едет грузовик, в его кузове трупы; жизнь бунтарей - стон длинною в триста лет; я хотел бы служить в гестапо, но я боюсь людей; ко мне везут твой труп, я чувствую твой запах..
В последний раз счастье я чувствовал полтора года назад.. или... нет, не знаю.... точнее, боюсь сказать неверно; я не переношу неправды. Небо блюет белой снежной крошкой на мои плечи; почему-то ты такой тяжелый, почему-то тебя так трудно нести... Вероятно, груз мыслей или что-нибудь вроде этого, какая-нибудь очередная поэтическая глубокомысленная бредятина, о которой обычно говорят для проформы, просто чтобы что-нибудь сказать на похоронах или отпевании..
Пальцы почему-то пахнут гнилью - как будто бы копался в мешке с протухшими яблоками, червивыми и обтекающими. Что мне было там нужно? Зачем мне яблоки? Я ничего не понимаю, я озяб, мне нужно выпить чаю, но сначала - донести тебя до дома.
Я кладу тебя на кушетку, накрываю одеялом; целую синеву твоего лица, от кожи уже неотвратимо пахнет разложением и чем-то легким, нежным... Я не чувствовал этого запаха раньше, так не пахнет от тебя... Может быть, это не ты? Смотрю в твои глаза... Мутные и темные... Зрачок не реагирует на свет... Прижимаюсь к тебе; ты все-таки рядом.
Знаешь... я, вероятно, никого не любил так, как тебя... Ты - нечто большее, чем просто человек; что-то между сверхсуществом и низменной тварью, уберменш, если не считать внешних изъянов, каждый из которых я готов боготворить. Раздеваю тебя медленно... От предвкушения того, что скоро я прочувствую тебя, меня бросает в дрожь; надо закурить, но я боюсь, что не дойду - пачка сигарет оставлена в прихожей.
Кожа расходится с легким треском под лезвием кухонного ножа, - черт, - меня ломает от нежности, переполняющей... Возможно, это все снег, он оседает на подоконнике, пока я в тишине рассекаю твое тело. Кухарки из Трапезной научили меня... Пьеро продал все нужные специи... Я обещаю, ты будешь оценен по достоинству; шрамы на моем лице отражаются в пугающей пустоте зрачков... Где-то в глубине квартиры дребезгом заливается допотопный телефон; кто-то вновь чего-то хочет... От меня? Они знают, где тебя искать. Я не отдам тебя им... Вцепляюсь ногтями в твою шею, прижимаю к себе, кожа медленно отслаивается, - твоя холодная кровь пахнет войной, концлагерями и парфюмом...
Меня мучает странное чувство; что-то пульсирует в груди, будто бы я забыл о чем-то важном или сделал что-то противозаконное.. Возможно, это просто голод, я забыл обо всем, я не ел уже две недели, просто тихо скулил о том, чтобы меня добили, потому что я сам не смогу... до тех пор как я нашел тебя.
Я знаю универсальный способ возродить тебя к жизни; быть (с) тобой.
...Кто-то пляшет на могилах веселую польку, двое полуголых проститутов, на вид - еще совсем мальчики, юные и глупые. Один из них нацепил на голову советскую каску, пробитую пулей на уровне левой височной доли, кривляется, изображая корчащегося в агонии солдата; поскальзывается на талом снегу, падает, раздирая руки о разбитое надгробие, другой мальчик заливается смехом, неотрывно смотря на своего товарища...
Подзываю одного из них к себе; он смотрит долго, пронзительно, изучает; явно боится, я пытаюсь улыбнуться ему, но что ему моя улыбка, пусть и вымученная, выдавленная из себя путем болезненных издевательств над лицевыми мышцами... слегка обидно, что мои мытарства не удостоены и каплей внимания... впрочем, уже привычно. Наконец, мальчик оценивает меня взглядом, прикидывает что-то в уме; видно, что мыслительный процесс - непривычная для него вещь, мальчик недалек, но сообразителен.
Он берет меня под руку, просит аванс; засаленные купюры он прячет в белье, поверх которого надет тонкий шелковый плащ... Я показываю ему дорогу, изучаю рисунок; какой-то диковинный орнамент золотом по киновари, яркой, почти обжигающей взгляд. У мальчика смуглая кожа и восточный разрез глаз, я все так же стараюсь улыбаться ему, но он просит меня не мучиться.
Мальчик проходит в квартиру первым... Смущается, не знает, куда ему деться; сбрасывает плащ куда-то в сторону, помогает раздеться мне... С интересом разглядывает стоящие на полках книги, вертит в руках серебряные безделушки: - что это? - медицинский зажим. - зачем он тебе? Я отмалчиваюсь.
Глажу его по голове робко, несмело; обвожу кончиками пальцев контур ссадины на затылке, которая идет через всю голову, - кто тебя поранил? - солдаты, с утра они ворвались в бордель, разгромили там все и убили нашего сутенера.. они мыли руки хозяйским вином и щекотали штыками проходящих мимо шлюх. - ты же знаешь, враги сейчас кругом; не от кого ждать помощи. хочешь, я убью того, кто сделал тебе больно? - ты говоришь так всем и ничего не делаешь.
"Ты голоден"; веду его на кухню, крепко держа за руку, грубые подушечки пальцев раздражают нежную кожу моих запястий, пока он ест, я курю и рассказываю ему какие-то сопливые небылицы про то, что было до войны, когда еще светило солнце, а небо было почти белым, а не багровым..
- Ты врешь, война была всегда; я читал об этом в газете, пока клиент спал.
- Когда-то все было хорошо.
- Никогда не было.
Мальчик жадно поглощает мясо, изучает взглядом мое худощавое узкое тело, я, наверное, понравился бы тебе, если бы ты захотел... Захотел остаться; захотел увидеть.
...Кисти рук я залил формальдегидом; они стоят в книжном шкафу, между Библией и Камасутрой.. Тебе нравится, мальчик? Ешь, пока не почувствуешь тошноту.
Я зажигаю свечи; сигаретный дым заволок кухню; почему-то невыносимо хочется расплакаться навзрыд; я почти наверняка знаю, что все получится; предвкушаю грядущую встречу; мальчик давится твоим мясом, поспешно запивает его вином; чувствую, как припухлости шрамов начинает разъедать слезы, текущие из глаз; сирена на улице замолкает; в повисшей тишине, напряженной и болезненной, мальчик хватает меня за волосы и притягивает к себе, привычно кусая потрескавшиеся губы.
При свете свечи я вижу в его глазах чужой отблеск - блеклый и тусклый, мертвый. Сигаретный дым неотвратимо резанул по тонким ноздрям навязчивым запахом мужского парфюма.