Мой папенька был весёлый малый! Но это только для меня. Другие же его частенько называли буйным.
Году в 86-м прошлого века он просёк грядущие перемены в стране и задумался... Но скоро его прыть и кипяточек отпустили студёной водичкой тюрьмы. Батя ни в какую не хотел соглашаться с этим решением прокурора и кочевряжился на нарах несусветно. Но времена прорех - его выпустили. И пошло-поехало...
- Капитал нужен, Степан! - проникновенно доказывал он мне, - иначе в дерьме будешь, сын. А я, ещё пацан, слушал его запоем и уплетал приготовленные мамкой блинчики, запивая берёзовым соком. Папаня, и это естественно, был для меня незыблемым авторитетом. И то, что его проповеди чётко втесались и пропечатались в моём сознании вовсе неудивительно. А дискотеки, причёсанные "тёлки", драки толпа на толпу, и оплакиваемые новёхонькие "колёса" и шмотки местных кооператоров, вносили в моё существование идею и цель.
- Бей их! - рычал Колюха, глядя на мои ссадины (так звали отца его кентули), - пойми, лучше рожу умыть, чем шхериться и ныть - дави, один хрен - раз живёшь... - и обычно отвешивал серьёзный, для меня пацана, подзатыльник...
Помню, мамка меня успокаивала и рассказывала о предках отца. Которые вовсе не из этих мест, "и живут-то они здесь всего лет пятьдесят", говорила. Я, мало чего понимая, только и расспрашивал её. Нас, тогдашнюю ребятню, всегда тянуло к подобным историям с кладами... "Это все дурь!", злился батя и делался суровее и суровее... и всё чаще пропадал у своей матери, моей бабушки.
Четырнадцатилетний малой, всё ясно, тогда я был именно малой, воспитанный на "Петрове и Васечкине..." с их Алисой... Но природа взрослеющего организма диктовала свои желания, тогда ещё стыдливые желания жить по полной, но чётко улавливаемые в тяге ветра перемен. А для того что бы это "жить" забодяжить, нужны были деньги. А в городе с ними был напряг (для большинства так - точно) да и тратить не на что. Кто тех времён не помнит, рассказывать бессмысленно, а кто помнит, и напоминать не хочу.
Так вот, я любил уезжать из города к своей бабке на всё лето, там было проще. И главное - сбежав из завалов старушечьих пирожков, я стал мужчиной. Привезённая пачка "Marlboro" не зря выстраданная в городе, выпихнула стручка в жизнь. Тогда под песни пичуг и рокот тракторов на ночных покосах, я уболтал деревенскую расфуфыренную чиксу. (Или она меня уболтала - не помню...) но были жгучи её "нет-нет" и итоговое "да" - вот тогда и пришло ко мне окончательно понятие: бабки это всё!
Я закручинился.
А мой дядька Сергей, местный пьяница, бабник и задира, учил меня тому же что и отец - подсказывал, что да как... и где поживиться. Приходил с работы весь в пшеничной чешуе, и, не утруждаясь умыть рожу, метал топор в покосившейся сарай. А мы с моим дружком Петькой смотрели на него и, лёжа в тени на брёвнах, щерясь, слушали. И вот, наконец, зарядившись его сметкой, и, подмигнув друг другу, порешили причесать новенькую "Яву" у пижонистого соседа. А дядька (нужно сказать, поговаривали, будто б он и есть Петькин отец), срисовав нашу тайну, обещал сдать тот хлам в соседнем районе.
Задумано - сделано. Появились бабло и наглость. Заботливой же теорией батюшки и дядюшки, помноженной на нашу с Петькой злость, к нам было не подступиться - гроза колхозной шантрапы. И пока сосед ныл о "Яве" мы с Петькой раскидывали на двоих по очереди его даму сердца. Мне она была знакома... И пока он ковылял к ней вечерами пешим, горюя с каждым встречным поперечным, мы управлялись, не стесняясь и не тая в селе факт хамства, и эта зазноба - оглашала соломенные просторы, аранжируя бабскими сексуальными "караулами" незабвенные вещи группы "Metallica".
Сердечко мотоциклиста было разбито вдребезги - он пил до потери приличия, гонял с косой по деревне пацанву, рычал, и, упав задавленный градусом, хныкал в пыли. А, Капелька, как звали виновницу, ещё потом долго ходила на танцы с полупустой пачкой в кармашке на груди.
Деревенский люд хихикал над горем мотоциклиста, ибо у каждого было в прошлом что-то подобное и посмеяться означало омыться от личного прошлого. А у нас с Петром прошлого не было - мы были серьёзны.
И в то лето, под зоркой заботой дядюшки, сбагрили два неплохих "жигулёнка" удачно.
На подъёме нас тянуло в город, и мы частенько отирались по его "ямам". К нашему фарту тогда, заместив столовки, открывались "кабачки" и всевозможные развлечения. Девочки в доступном понятии; то сё... И, опять же, для наших тоскливых ручонок всевозможные дельца.
Я оттягивался по фарту всё тоньше и жёстче. А Петьке это было по кайфу отродясь. "Всё лучше, чем смотреть на мамкиных ""быков""", - с грустью, потупясь, пояснял он. Ведь я видел не раз, как он, приходя утром домой закрывал тряпицами голое пьяное тело женщины, лежащее раскинутым на диване подле заезжего на огонёк городского борова. Меня он не стеснялся, да и представления его о жизни мало чем отличались, и только чаще звал к остаткам на столе выпить, чтобы заглушить странное несогласие юных понятий. А мне, и я тогда не понимал отчего, было жаль его. Он превращался в зверька (но это я понял позже). Не знаю, к чему бы привела нас наша дорожка если бы...
...однажды, в драке "деревня-на-деревню" Петьку не ткнули бы заточенным колом в пузо. Теперь горько вспоминается, как он нестерпимо орал разрывая глушь ночи. А под утро, не выдержав, помер.
Я остался без друга. Нечего и говорить: сельщина опостылела, и я умчался в город окончательно.
***
Город - это возможности. Но без близкого дружка, эти возможности - в презервативе. Совсем "заквок", как говорила обо мне бабка. Но вот спасибо отцу, пристроил на рынок охаживать барыг.
Работал без вдохновения, но с песней прошлых ужимок. И снова кабаки, бабы - поэзия прозаичных времён...
...да временами встряхивал отец: "В дурь не при! Работать нужно". И ближе к девяностым... стали действовать по крупному. Папаня приглядел какой-то бережно растасканный, свечной, скажем так, заводик, и мы, выжидая время, целились его прибрать к нашим лютым рукам. Но тут незадача! Батя где-то славил от очередной деловой дамы хворобу и "околел в муках", как часто вспоминала мама "не отстал от братишки - того в лесу завалило... а этот сам... завалился".
Так я остался один совершенно...
Мать разъезжала по югам с новым мужем, но я не обижался: её жизнь только её, а моя, это - моя!
Что ещё оставалось!? и я частенько набирал вина и гонял навестить отца, дядю Серёжу и Петьку. На кладбище было тихо и спокойно и особенно душевно было выпивать да размышлять по-взрослому. Ранние и безвременные потери заставляли много задумываться. Я разговаривал с ними, вглядываясь в кресты и фотографии, и они мне отвечали. Так мне казалось, хотелось, чтоб отвечали...
...тогда-то, мои подозрения о странном, как виделось теперь, прошлом, зарождались и укоренялись. А однажды, среди скрипучих дубов погоста и неуместно-****ских песен ворон, наговорившись с моими родными...
...приехал поздно вечером домой, - поцеловал мамку, поздоровался с новым папкой и к его радости, собрав шмотки укатил с последним дилижансом в Москву.